И.С.Шкловский "Разум, Жизнь, Вселенная"| Оглавление | | | Воспоминания |
Профессор Герберт Фридман,
(Заслуженный Директор Научной
Космической
Программы
Военно-Морской Исследовательской Лаборатории,
США)[1]
Я познакомился с Иосифом Шкловским в Москве в августе 1958 года на десятой Генеральной Ассамблее Международного Астрономического Союза. Это был радушный прием - первый жест открытого гостеприимства со стороны Советского Союза по отношению к международному сообществу ученых. Несмотря на то, что прошло уже некоторое время с момента успешных запусков первого и второго спутников, эти события, несомненно, подстегивали состояние национальной эйфории у русских.
Шкловский уже был широко известен по своим замечательным научным трудам, но очень редко встречался с западными учеными. Переходя от группы к группе, широко улыбаясь, он был явно взволнован тем, что находился среди ученых, которых знал только по их публикациям. К его удивлению, многие из нас оказались значительно моложе, чем он ожидал.
Американцы имели возможность посещать другие страны, будучи гораздо моложе, чем их советские коллеги. Восхищаясь американским образом жизни, он в то же время не воздерживался от критики в адрес наших политических затруднений. "Почему американские морские пехотинцы были посланы в Ливан, и почему вы продолжаете проводить высотные ядерные испытания?"
Он живо интересовался проблемами меньшинств как в США, так и в СССР, но понимал, что ежедневная болтовня в советской прессе о случаях линчевания на юге Америки весьма далека от правды. Беседуя с ним с глазу на глаз, я узнал, что и он, и я родились в одном и том же году с разницей в одну неделю.
Я родом из очень консервативной еврейской семьи из Бруклина, штат Нью-Йорк, и все мое детство прошло в изучении библии. В 1958 году ни он, ни я уже не придерживались в нашей повседневной жизни строгих религиозных правил, но все же наши корни уходили глубоко в еврейскую культуру.
В своих рассказах Шкловский отмечает унижения и страдания, которые испытывает его нация в СССР.
Как отмечает Шкловский во вступлении, ему была уготована карьера художника-портретиста, но он соблазнился астрономией[2].
В свои школьные годы я также занимался, в основном, искусством, и пришел к физике довольно поздно. И я, и Шкловский заинтересовались рентгеновской астрономией. Его теоретические разработки и мои ракетные исследования рентгеновского спектра проходили в одном ключе, и очень быстро между нами установились теплые дружеские отношения. Мы использовали любую возможность встретиться вплоть до лета 1984 года (за пол года до его смерти).
Шкловский был свободолюбив. Никогда не стеснялся критиковать нарушения прав человека, антисемитские выступления и глупость тоталитарного режима, несмотря на то, что репрессивные меры могли быть применены к нему самому. От него доставалось и бездарным ученым, и некомпетентным бюрократам. Даже его уважаемые коллеги чувствовали на себе яд его сарказма, когда, по его мнению, вели себя недостойно. Всю свою жизнь он оставался эмоционально русским, и остался в России, несмотря на постоянные предложения от университетов работать за границей. Все, что он хотел - это свободы общения со своими коллегами в других странах, и возможности ездить куда угодно.
На протяжении почти всей его жизни ему запрещалось выезжать на Запад. Он впервые выехал из страны в качестве научного сотрудника в составе экспедиции на наблюдения солнечного затмения - в Бразилию в 1947 году. Позже он скажет: "Я считал само собой разумеющимся, что предстоящая экспедиция к Тропику Козерога - в далекую, сказочно прекрасную Бразилию - это только начало, что будет еще очень, очень много хорошего, волнующего душу, пока неведомого. После убогой довоенной юности, после тяжких мучений военных лет, передо мной вдруг, наконец-то, открылся мир". Как он ошибался! Ему пришлось ждать 19 лет, чтобы снова попасть на Запад. Эйфория от южноамериканского путешествия молодого Шкловского, который никогда прежде не бывал за пределами родной страны и не общался со светским обществом, вспоминается им в юмористической новелле "Амадо Мио", где он описывает свое первое знакомство с французским меню и формальным этикетом за обеденным столом. Во время хрущевской оттепели Шкловский снова получил возможность ездить за рубеж. Как он вспоминает в рассказе "Париж стоит обеда", он так и не смог до конца понять те бюрократические манипуляции, которые позволили ему проникнуть неоднократно за "железный занавес" в течение нескольких лет. В последнее десятилетие его жизни волна ограничений, по-видимому, опять настигла его. В 1933 году Шкловский поступил на физико-математический факультет Владивостокского Университета, но он не переносил тамошнего холода. Два года спустя он был зачислен на физический факультет МГУ. К 1938 году Шкловский уже знал, что его судьба лежит в астрофизике, а не в искусстве, и стал аспирантом ГАИШ, с которым связал свою дальнейшую судьбу. Первый фундаментальный курс радиоастрономии был впервые прочитан Шкловским в ГАИШе в 1953 году. Вскоре он расширил свой курс, включив в него всеволновую астрономию, которая стала возможной благодаря наблюдениям с космических аппаратов на орбите.
Шкловский в "новеллах" постоянно разоблачает ужас сталинской эпохи. В 1936 году НКВД, предшественник КГБ, развернул массовый террор, направленный, в особенности, против интеллектуалов, и только сейчас открывается картина этого ужаса. Будучи студентом, Шкловский едва избежал кровавой чистки, которой подверглись астрономы Ленинградского Астрономического института и Пулковской обсерватории. Шкловский рассказал о типичном для тех лет случае, когда студент Пулковской обсерватории, который не смог сдать экзамен в аспирантуру, обвинил Бориса Нумерова - основателя и директора Ленинградского Астрономического института - в подозрительных связях с немецкими учеными. Нумеров был одним из ведущих астрономов СССР и к нему с уважением относились на Западе. Когда его арестовали, он был уверен в том, что с него будет снято нелепое обвинение, и сказал своей жене и троим детям, что скоро будет освобожден. Он никогда больше не увидел свою семью. Напротив, его подвергли таким жестоким пыткам, что он надломился и подписал сфальсифицированное признание, что был одним из лидеров контрреволюционной группы астрономов "Фашистско- троцкистско-зиновьевской террористической организации", действовавшей под руководством германской разведки и пытавшейся установить фашистскую диктатуру в СССР.
За этим признанием немедленно последовала волна арестов ленинградских астрономов.
За одну ночь ноября 1936 года были арестованы многие замечательные умы советской астрономии. Через пять лет заключения Нумеров был расстрелян в лагере перед самым приходом немецкой армии. Остальным ведущим советским астрономам повезло не больше Нумерова. По наговору, около тридцати астрономов были арестованы с марта 1936 по июль 1937 года и почти все погибли.
Из-за наступления германской армии на СССР во время Второй мировой войны Шкловский и другие студенты были взяты на техническую военную службу и перемещены в Центральную Азию. Путешествие разношерстных студентов в университетской теплушке из Москвы в Ашхабад описано в рассказе "Квантовая теория излучения". После войны он стал профессором МГУ и проработал там до 1953 года, после этого возглавил отдел радиоастрономии ГАИШ. С 1972 года и до кончины Шкловский возглавлял астрономическую программу в ИКИ.
В своих рассказах Шкловский почти не касается своей научной деятельности, но отражает период советской истории в восприятии ученого, глубоко переживающего за судьбу своей Родины. Шкловский умер как раз перед гласностью, и когда он писал свои рассказы, то не надеялся, что они будут опубликованы в СССР, не говоря уже о США. Он говорил, что писал правду без боязни, так как ему нечего было терять. Очевидно, что его отстраняли от избрания в действительные члены советской Академии Наук. Своим быстрым умом он вспоминает трагикомические ситуации, в которые попадали его коллеги, герои новелл, и показывает истинное лицо прохвостов, научных трудяг и мстительных партийных бюрократов, которых советская система поставляла в изобилии. Он мог обидеть даже своих друзей, когда они не выдерживали его проверки чести, но между ними никогда не возникало никакой ненависти. Он был великодушен и добр с молодыми учеными и студентами и помогал им в их карьере.
Среди ведущих советских ученых сегодня много его бывших учеников. Читатель, если оценит талант Шкловского-рассказчика, сможет легче почувствовать его действительно замечательные научные достижения. В следующем коротком очерке я постараюсь проследить в общих чертах его исследования, не вдаваясь в детали. Сразу после II мировой войны астрофизики осмелились предпринять несколько попыток заглянуть вглубь космического пространства, и Шкловский был одним из представителей этого замечательного поколения, которое прокладывало дорогу вперед. Его острая интуиция помогала ему чувствовать все новое при его зарождении и предлагать необычные объяснения.
Кандидатская (1944) и докторская (1949) диссертации Шкловского были посвящены физике солнечной короны. Астрономия сосредоточилась на относительно обычных процессах низкой энергии, характеризующихся температурами в несколько тысяч градусов, но Шкловский был заинтригован процессами высокой энергии, при которых образовывалась плазма с температурой в миллион градусов. В то время далекая внешняя атмосфера Солнца была загадкой. Из множества косвенных свидетельств было установлено, что температура короны Солнца выше 1000000 o C, в то время как температура диска Солнца не более 6000 o С. Это казалось нарушением 2-го закона термодинамики, в соответствии с которым тепло не могло поступать из холодной фотосферы к горячей короне. В 1944 году он предположил, что могут существовать гидромагнитные волны, которые передавали тепло посредством вязкого трения при распространении волны. Год спустя он верно предсказал сильное рентгеновское излучение и очень сильное излучение в дальнем ультрафиолетовом диапазоне в сверхнагретой плазме короны, состоящей из очень высокоионизованных атомов. К 1949 году его идеи были подтверждены первыми же наблюдениями солнечного рентгеновского излучения, проведенными в Соединенных Штатах при помощи трофейных немецких ракет ФАУ-2 моими коллегами и мною.
Радиоастрономия быстро развивалась после II мировой войны, и Шкловский был одним из первых, кто понял ее огромный потенциал. Радиоволны испускаются не только радиостанциями, но также всеми объектами во Вселенной. Солнце было первым главным объектом изучения, так как его радиоизлучение очень легко обнаружить. Шкловский вспоминал, как он вошел в зал заседаний Физического института Академии Наук в Москве, разыскивая друга в аудитории, и невольно начал слушать докладчика, человека средних лет в погонах полковника... "В тот момент он говорил о том, что во время войны, закончившейся недавно, офицеры радарной службы Британских военно-воздушных сил открыли, что Солнце излучает в метровом диапазоне длин волн. Эта новость буквально ошарашила меня. Докладчик давно уже перешел к другому вопросу чисто радиотехнического характера, в то время как я, сидя в конце большой аудитории, думал о том, что могло означать это уникальное астрономическое явление. В то время я уже провел три года за работой над солнечной короной, и был внутренне подготовлен к тому, что услышал. Так или иначе я уже осознавал факт существования солнечного радиоизлучения (и только случайно не вошел в аудиторию на полчаса раньше). Но в жизни есть моменты просветления, как в тот момент (к сожалению, довольно редкие). Я испытывал их в течение моей научной жизни только два или три раза впоследствии".
В конце 40-х Шкловский перешел от физики Солнца к более широкому спектру проблем в области галактической радиоастрономии. Он был особенно заинтересован предсказанием молодого голландского ученого, Хенрика ван де Холста, который за годы войны выполнил теоретические расчеты, из которых следовало, что нейтральный водород может излучать характерные волны длиной 21 сантиметр. Продолжая расчеты ван де Холста, он заключил, что Галактика должна быть настолько яркой в спектре нейтрального водорода, что может быть легко обнаружима с помощью радиотелескопов того времени. В 1951 году это предсказание было подтверждено Ивеном, аспирантом Гарвардского университета по физике. Впоследствии, радиоастрономы измерили интенсивность излучения на 21 см во всех направлениях и смогли получить карту спиральной структуры Млечного пути.
Продолжая двигаться вперед, Шкловский рассчитал, что галактическое радиоизлучение должно содержать характерные спектральные линии нескольких видов молекул, которые должны существовать в межзвездной среде, и наиболее заметными из них должны быть OH, CH, SiH. В то время считалось, что межзвездный газ состоит почти целиком из атомов водорода. Он вывел теоретически длину радиоволн для четырех линий спектра OH около 18 см, что помогло открыть их десять лет спустя. Таким образом, он открыл дорогу к астрономической радиоспектроскопии, которая сейчас насчитывает в своем каталоге около 100 межзвездных молекул, некоторые из которых состоят более чем из дюжины атомов.
Предсказания Шкловского относительно значимости молекулярной спектроскопии в исследовании Галактики намного опережали наблюдательные возможности того времени, и радиоастрономам потребовалось много лет, чтобы догнать его.
В начале 50-х было зафиксировано только несколько небесных радиоисточников. Одним из наиболее загадочных была Крабовидная Туманность - переплетенная паутина светящихся нитевидных остатков от взрыва Сверхновой, который был зафиксирован восточными астрономами в 1054 г., когда она вспыхнула с яркостью, сопоставимой с сиянием Венеры на закате Солнца. Большая часть излучения Крабовидной туманности приходится на непрерывный спектр - в отличие от других туманностей. Это излучение фундаментально отличалось от теплового излучения, наблюдавшегося от большинства небесных объектов. Шкловский выдвинул идею, согласно которой это странное свечение является излучением, которое получается, когда заряженные частицы двигаются с околосветовой скоростью в магнитном поле. По происхождению синхротронный свет в астрономии - это то же самое, что и излучение, которое исходит от потоков частиц, циркулирующих в ускорителях, используемых физиками для создания частиц сверхвысоких энергий.
Благодаря своему смелому подходу он в 1953 году подошел к правильному объяснению природы Сверхновых и природы активных радиогалактик - нетепловых источников, которые производят излучение высочайшей энергии во Вселенной. Более того, он предсказал, что космические синхротронные источники, открытые в радиоспектре, будут иметь спектр той же природы вплоть до видимого, рентгеновского и гамма- диапазонов. На основе своей теории синхротронного излучения остатков Сверхновых Шкловский предсказал вековое уменьшение их радиояркости. Это предположение было подтверждено с убедительной точностью для яркого источника Кассиопея А, самого молодого из известных остатков Сверхновых.
Около 1957 года Шкловский занимает лидирующее место во внедрении новых инициатив в космических исследованиях в Советском Союзе. Он осознавал, как важно вести наблюдения астрофизических явлений на всем спектре: от радиоволн и инфракрасного излучения до рентгеновских и гамма лучей. Один из его ранних успехов - "искусственная комета" - эксперимент, связанный с запуском второй советской ракеты на Луну. Пары натрия выбрасывались из ракеты и ярко светились под воздействием солнечной радиации, так что это было видно с Земли и помогало следить за полетом ракеты. Позднее этот метод был применен для изучения верхних слоев атмосферы Земли и межпланетного пространства. В 1960 году Шкловский был удостоен Ленинской премии за его "искусственную комету".
Термин "планетарная туманность" является неточным названием, так как он никак не связан с планетами. Астрономы 19 века наблюдали туманные светящиеся диски и были удивлены их сходством с кольцами Сатурна. Шкловский правильно описал планетарную туманность как большую газовую оболочку, сброшенную красным гигантом в то время, когда его ядро сжимается в белый карлик. Крошечный остаток звезды может быть виден сквозь оболочку, в то время как его ультрафиолетовое излучение ионизует туманность и возбуждает ее красочное свечение. Он также постулировал, что компактное ядро может быть предсверхновой звездой.
В числе предсказаний Шкловского, в скором времени подтвердившихся, была модель рентгеновской звезды как двойной системы. Если одна из звезд является нейтронной звездой, то приливными силами она может перетянуть поток газа с нормальной компоненты. Аккрецированный газ передает огромное количество своей кинетической энергии магнитному полю компактной звезды и создает сверхвысокотемпературную плазму, излучающую рентгеновские лучи. Небольшая масса, как кусочек сахара, упавший на нейтронную звезду, может выделить такую же энергию, как и бомба, сброшенная на Хиросиму. Эти примеры показывают блистательность научного гения Шкловского.
Со времени Московской Ассамблеи Международного Астрономического Союза (МАС), состоявшейся в 1958 году, звезда Шкловского продолжала восходить, астрономический мир признал его достижения. Его завалили приглашениями прочитать лекции и принять участие в научных встречах. Но он был оскорблен растущими признаками антисемитизма при поступлении еврейских студентов в университеты и дискриминацией при продвижении в академических и исследовательских институтах.
Его высказывания о политике и правах человека лишили его права на зарубежные поездки. Ему не разрешали принимать участие в ассамблеях МАС в Соединенных Штатах в 1961 и в Западной Германии в 1964. Это была горькая пилюля для человека, который так страстно желал увидеться со своими коллегами.
Во время короткого периода оттепели, при Хрущеве, Шкловскому было разрешено показаться на "Техасском" конгрессе по релятивистской астрофизике в Нью-Йорке в 1966, к его беспредельному восторгу. Внезапно, в 1973 году, дорога на запад была закрыта снова, и Шкловскому вместе со многими лучшими советскими астрономами не разрешили принять участие в симпозиуме МАС в Австралии. Когда около сорока членов Советской Академии Наук подписали публичную декларацию, осуждающую Сахарова, Шкловский вместе с Сахаровым подписал смелое письмо в защиту астронома-диссидента К.Любарского. В наказание ему запретили присутствовать на встрече МАС в 1976 году в Гренобле, (Франция), несмотря на то, что он был приглашен сделать один из самых престижных докладов.
Когда иностранные друзья спрашивали о причинах его отсутствия на научных встречах, советские делегаты давали стандартный набор ответов: "Он слишком занят" или "Нет достаточного количества денег для оплаты поездок", но чаще всего говорили: "Его здоровье очень плохо". После одного из таких объяснений, полученного от известного советского участника конференции, я узнал, что Шкловский проводил отпуска, отдыхая дикарем, занимаясь греблей на байдарке и лыжными походами. Когда один американский астроном встретил его во время этого мрачного периода возгласом "Я слышал, что вы больны", Шкловский ответил: "Да, я болен диабетом. Слишком много Сахарова".
В то время, когда Шкловский получил всемирное признание, отношение к нему на родине было различным. В Советской Академии Наук существуют два ранга - действительный член и член-корреспондент, последний обычно ступень к действительному членству. Избранный членом- корреспондентом в 1966, Шкловский так никогда и не продвинулся дальше, несомненно, из- за сочетания его еврейского происхождения и его вольного поведения в поддержку прав человека. Зато он был избран иностранным членом Национальной Академии Наук США, один среди немногих советских физиков и астрономов.
Каждый американский астроном, кто имел удовольствие знать Шкловского лично, рассказывал о нем много анекдотов. Он имел манеру хватать вас за руку одной рукой, возбужденно жестикулируя другой, и излагал фантастические идеи, в которых были перемешаны реальные вещи с научной фантастикой. Уверенным тоном Шкловский излагал странные идеи насчет внеземной жизни.
Для примера: хорошо известно, что Фобос, внутренний из двух марсианских спутников, по спирали медленно приближается к поверхности Марса из-за своей очень маленькой плотности. Шкловский в популярных статьях предположил, что Фобос в действительности полый и был сконструирован ныне вымершей цивилизацией способной, осуществить такой замысел. Конечно, сейчас может быть предложено более естественное объяснение.
Существует много научных спекуляций насчет природных катастроф, таких как столкновение с большим астероидом или кометой, что могло послужить причиной вымирания динозавров. Шкловский любил придумывать теории катастроф.
Когда-то он и его хороший друг, Валериан Красовский, предположили, что близкая Сверхновая может потоком космических лучей навести радиоактивность в земной атмосфере и сильно повлиять на генетические мутации. Очень большая доза радиации, в тысячу раз превышающая природный уровень, вызовет только удвоение темпа мутаций короткоживущих видов, но превышение уровня в 3 - 10 раз может оказать сильное влияние на долгоживущие виды. Шкловский предположил, что Сверхновая оказала сильное влияние на зарождение жизни на Земле. Он также предположил, что такая радиационная аномалия послужила причиной развития пышной растительности каменноугольного периода.
Интерес Шкловского к внеземной жизни не был праздным. Он имел двойника в Соединенных Штатах, астронома Карла Сагана, который серьезно изучал возможность межзвездной радиосвязи. В 1962 году Саган прислал ему препринт своей статьи с некоторыми своими идеями, и Шкловский немедленно ответил. Он написал книгу "Вселенная, Жизнь и Разум", выражающую уверенность в том, что возможности новой астрономии должны быть направлены на обнаружение внеземного разума. Идеи, высказанные им, были похожи на идеи Сагана. Это было очень естественно для их сотрудничества, но они жили на разных континентах и их соавторство было затруднено. Саган перевел главы из книги Шкловского, добавил свой материал и опубликовал ее в 1966 в Соединенных Штатах под названием "Разумная жизнь во Вселенной" . Они увиделись только несколько лет спустя. К тому времени книга вызвала интерес к данному предмету во всем мире. Шкловский особенно гордился тем, что его труд был выпущен в азбуке Брайля [3].
В последние годы энтузиазм Шкловского по поводу радиопоисков внеземного разума упал. Он доказывал, что на Земле наша высокотехнологическая цивилизация сложилась за двадцать столетий после трех миллиардов лет эволюции жизни. Он статистически доказывает, что если разумная жизнь широко распространена в Галактике, то многие цивилизации миллионы лет назад продвинулись далее нас в изучении космического пространства и могли послать миссии роботов в глубокий поиск во все концы Галактики, включая окрестности нашего Солнца. Почему же тогда нет явных следов визитов роботов с каких-либо планет, которые находятся около некоторых из миллиардов звезд в нашей Галактике.
На заседании Международного Астрономического Союза в Монреале в 1980 году Шкловский был приглашен возглавить симпозиум по внеземной жизни, но его виза не была готова в срок и он уже потерял надежду попасть на этот симпозиум. В самый последний момент ему удалось выехать. Он прибыл как раз вовремя, чтобы занять председательское кресло.
В конце заседания один из участников спросил: "Доктор Шкловский, какова Ваша собственная оценка существования внеземного разума?" Он ответил: "Вчера я думал, что нет вообще никакой вероятности, что я приму участие в этом симпозиуме, и вот я здесь." В последние годы он чувствовал, что возможность того, что мы представляем собой единственную разумную цивилизацию, по крайней мере, в Местной системе галактик, представляет собой гораздо более богатую философскую концепцию, чем презумпция о повсеместном распространении жизни во Вселенной.
Шкловский получал огромное удовольствие от своих немногочисленных визитов в Соединенные Штаты. В первый раз он попал в США на второй "Техасский" симпозиум по релятивистской астрофизике в январе 1967 года. Он был очень тепло принят всеми американскими участниками, оказавшими ему большое гостеприимство, и отправился в Большой Тур по США с комфортом, который был ему непривычен. Его мемуары содержат выражение его удивления и восхищения свободным, спокойным и демократическим образом жизни американских ученых.
Те из нас, которых это затронуло, хранят яркие воспоминания о его первом визите. Шкловский попросил меня прогуляться с ним пешком по Манхеттену, пока он был в Нью-Йорке. Ему хотелось также отведать национальную кухню в кошерном ресторане (который нельзя найти в Москве), прогуляться через Бруклинский мост, совершить экскурсию к Статуе Свободы и в музей, имевший картины Эль Греко, которые не показывались в Москве. Мы прошли по городу пешком от Ист Сайда, где обнаружили "этнический дух", который он со смаком вдыхал, до Музея Метрополитен, в котором он пристально и с восхищением разглядывал картины Эль Греко. В еврейском ресторане Шкловский попробовал много блюд - от куриного супа с мацой до фаршированной шейки - и сравнивал каждое из них с пристрастием гурмана, вспоминая о том, как готовила его мать. Его мать выиграла это соревнование по многим пунктам. Когда мы прогуливались на севере Пятой Авеню, он с любопытством наблюдал картины жизни Нью-Йорка, замечая, что люди выглядят, как русские.
Той ночью, после банкета, моя жена и я отправились с Иосифом продолжать запланированный им обзор достопримечательностей. Было очень холодно и ветрено. Конечно, это не погода для прогулки через Бруклинский мост. С некоторым разочарованием с его стороны мы приняли компромиссный план - поймать такси и попросить водителя пересечь мост на самой медленной скорости. Мост, казалось, содержал какую-то особую таинственность для русских, которые восхищались романтическим описанием его поэтом Владимиром Маяковским. Я был уверен, что, если бы Иосиф был один, он бы не только пересек этот мост пешком, но и сравнил бы вид из-под моста с тем, какой описан в поэме.
Нашей следующей целью была Статуя Свободы. Ее можно увидеть крупным планом с парома, который ходит на остров Стэйтен. Пока моя жена и я пили горячий кофе в каюте, Иосиф стоял на палубе, повернувшись против ветра. Он был в экстазе от чудесного вида Нью-Йорка и красоты Статуи Свободы. В тот поздний час в будний день на пароме никого, кроме нас, не было, но когда мы высадились, то нашли свободное такси.
Я попросил водителя отвезти нас в отель через городок Гринвич, который наполнен жизнью в любой час ночи. По пути Шкловский и я разговаривали об астрономии и вдруг, к моему удивлению, водитель повернул голову и обратился к Шкловскому на русском языке. Он оказался эмигрировавшим астрономом-любителем, имевшим свой собственный телескоп. Он утверждал, что узнал имя Шкловского, и всю дорогу вел диалог на русском языке с нашим гостем, не давая нам сказать ни слова. Я подумал, как же себе это объясняет Шкловский? Могло ли это быть чистой случайностью или за ним установлена слежка? Если бы не дружба и доверие, он мог легко в нем заподозрить сыщика - прямо как дома!
Сразу после окончания симпозиума Шкловский отправился в головокружительное путешествие в Сан-Франциско, Паломар, Диснейленд и Лос-Анджелес и завершил его в Национальной Радиоастрономической Обсерватории. Оттуда он намеревался позвонить мне, чтобы взять билет на самолет до Вашингтона и отправиться на день со мной в Военно- Морскую Исследовательскую Лабораторию. Той же ночью он должен был улететь в Нью-Йорк и возвратиться в отель к своим товарищам, которые путешествовали по другому маршруту, чтобы всем вместе отправиться домой самолетом Аэрофлота.
В то утро, когда был запланирован его отлет из Шарлоттсвилля, Шкловский проснулся и увидел знакомую русскую картину - земля была покрыта толстым слоем снега. Была нелетная погода, и он сел на поезд, который медленно полз до Вашингтона. Моя жена и я встречали его на станции после нескольких часов ожидания, и было уже слишком поздно, чтобы ехать в мою лабораторию. Наш план состоял в том, чтобы пообедать в Космос-Клубе и остановиться на ночь в нашем доме в Арлингтоне. К счастью, снегопад скоро кончился, и мы смогли доставить его в Нью-Йорк на следующий день - как раз вовремя, чтобы он мог присоединиться к своей русской группе для отбытия в Москву.
Недалеко от Космос-Клуба находится Музей Филлипса с прекрасной коллекцией картин, включающей особенно известную картину Ренуара "Вечер в лодке". Мы чувствовали, что ему необходимо посмотреть эту картину. Хотя музей уже был закрыт, моя жена устроила посещение. Его особенно впечатлила коллекция картин Кокошки. В Космос-Клубе мы поднялись на второй этаж. Когда мы вернулись назад, два человека разговаривали с моей женой. Это были Фредерик Сейц, президент Национальной Академии Наук, и Дональд Хорниг, научный советник президента Линдона Джонсона. Я познакомил их со Шкловским, но он не очень понял, с кем я его познакомил. Я пригласил Сейца и Хорнига присоединиться к нашему ужину, и это предложение было с радостью принято.
Шкловский прибыл в Вашингтон, одетый, как для русской зимы - тяжелая обувь, шерстяной свитер без пиджака и галстука. Он выглядел очень неряшливым для ужина в клубе, но зал был почти пуст из-за плохой погоды и можно было не соблюдать формальности. В течение вечера другие входившие останавливались около нашего столика для того, чтобы обменяться приветствиями. Из них двое были из Лос-Аламоса и были связаны с работами по атомной бомбе и термоядерному синтезу. Шкловский продолжал рассказывать смешные истории, которые заставляли смеяться всех присутствующих. Когда ужин закончился и наши гости ушли, Шкловский спросил снова мою жену, кто с нами обедал. Когда он, наконец, понял, что ужинал столь неформально с двумя самыми высокими лицами научных учреждений, он смутился и стал раскаиваться за некоторые свои грубые шутки и за то, что он, как ему показалось, проявил большое безразличие к важности этих людей. Я объяснял ему, что не организовывал специально присутствие Сейца и Хорнига и неофициальный характер, который носила наша встреча, был типично американским. Он ответил, что ни при каких обстоятельствах не может себя представить общающимся подобным образом с Академиком Келдышем, президентом Советской Академии Наук или с членом Политбюро.
Иосиф остался в моем доме на ночь, и на следующий день мы посадили его на поезд до Нью-Йорка. Он получил некоторый гонорар во время своих путешествий и не чувствовал недостатка в деньгах. Не было никакого смысла брать эти деньги домой, где они были бы конфискованы, так что он купил самый большой чемодан, который смог найти в Калифорнии, и до такой степени набил его всякими электронными штучками и другими ценными подарками, что едва втащил его в поезд. В Нью-Йорке он тащился с этим багажом от вокзала до отеля, так как было невозможно взять такси из-за плохой погоды, но прибыл за десять минут до отправления с безмятежным выражением лица, что произвело на его коллег большое впечатление.
Шкловский попал тогда в счастливую категорию "выездных товарищей", как он их называл. Он так до конца и не понимал, почему получил этот статус, но радовался, пока это продолжалось. В следующий раз он приехал в Соединенные Штаты в декабре 1968, начав свой визит с престижного доклада (так называемая "лекция Янского"), который он сделал в Шарлоттсвилле, в штаб-квартире Национальной Радиоастрономической Обсерватории. Затем он вновь посетил Вашингтон по пути к нашему дому в Вирджинии. В пути Шкловский спрашивал, будем ли мы проезжать где- нибудь неподалеку от Советского посольства. Он хотел его видеть. Мы удовлетворили его желание, завернули к посольству и продолжили дорогу к дому. Это было время рождественских каникул, и мои два сына были дома. Пол собирался стать юристом, а Джон был склонен стать художником. Иосиф был удивлен, как сыновья физика, имеющего такой успех, могли желать стать кем-то еще, а не учеными. Он еще мог понять желание Джона стать художником - в конце концов, он и сам выбрал такую же карьеру, прежде чем занялся астрономией. Но юрист - это уже было для него слишком. В советском Союзе единственные преступления, с которыми боролись, были преступления против государства. Обычными преступлениями власти мало интересовались.
В ту ночь Аполлон 8 должен был облететь Луну. Это был один из пробных полетов, предшествовавших посадке Аполлона 11. С помощью телевизионного изображения, показывающего полет корабля с обратной стороны Луны, и сообщений астронавтов об их местонахождении, Шкловский и моя семья наблюдали и слушали с трепетным ожиданием, когда же корабль сделает оборот вокруг Луны. Каждый из нас испытал волнение и облегчение в тот момент, когда космический корабль появился опять и связь была восстановлена. Для Шкловского это событие было непохожим на то, что могло бы произойти в Советском Союзе в это время, когда ни одно космическое событие не освещалось по радио в реальном времени. Он внимательно слушал все, что передавалось по радио в течение ночи. Мы расспрашивали его между делом, что он думает обо всех таких недостатках в Советском Союзе, но он объяснил мне, что, несмотря на весь его критицизм по отношению к советской системе, он все равно любит свою страну.
Шкловский направился в Даллас на третий "Техасский" симпозиум. Он был поражен пышной организацией этого конгресса - от огромного красного ковра в аэропорту до богатого угощения на банкете. Ивор Робинсон - блестящий математик - гениально организовал этот симпозиум. Он был также ловким политиком и давил на советские власти со времени первого симпозиума в 1964 г., чтобы получить разрешение на поездку для лучших советских ученых на Запад. Не добившись успеха в первый раз, он достиг своей цели в 1967 и 1968 годах, представив на симпозиумах двух звезд науки из Советского Союза, Виталия Гинзбурга и Иосифа Шкловского, присутствие которых стало гвоздем программы для счастливых организаторов.
Шкловский рассказывал о том большом впечатлении, которое на него произвели далласские встречи, включая свои личные исследования, проведенные на месте убийства Кеннеди, из которых он сделал вывод, что был только один снайпер, который должен был находиться в книгохранилище.
На конференции он познакомился с блестящим израильским физиком и военным экспертом Ювалом Нейманом. Они стали большими друзьями благодаря общности научных интересов и, возможно, даже в большей степени, из-за страстного беспокойства Шкловского по поводу положения Израиля. Ему необходимо было обсудить свои взгляды с таким знатоком, как Нейман. Иосиф рассказал, как он и другие астрономы переживали за судьбу Израиля в начале Шестидневной войны. Они принимали израильское радио из Тель-Авива с помощью своего большого радиоастрономического телескопа [4] и плясали от радости, когда узнали, что сирийские ВВС были полностью разбиты к концу первого дня.
Оказалось, что удача с зарубежными поездками снова отвернулась от него, и после 1968 г. Шкловский больше не мог считать себя "выездным". Его путешествия проходили под постоянным контролем. Я почувствовал разницу, когда снова встретился с ним в Ленинграде в 1970г. Причиной моего визита был большой симпозиум по солнечно-земной физике. Я был президентом международной организации и получил статус очень важной персоны, что в глазах русских соответствовало моему положению. Мы с женой занимали один из лучших номеров в гостинице Европа рядом с Нейлом Армстронгом, которого показывали советскому народу после его драматической экспедиции на Луну. Шкловский отказался зайти в мой номер в гости, потому что был уверен, что его разговоры подслушиваются.
Вместо этого он предложил совершить прогулку по Ленинграду, где на свежем воздухе мы могли свободно разговаривать. Он встретил нас в холле вместе со своим другом Сэмом Капланом, племянником Эзара Каплана, министра финансов Израиля. Сэм пытался получить выездную визу в Израиль, но безуспешно, потому что во время второй мировой войны он был специалистом по радарам и, возможно, помнил некоторые сведения, представлявшие ценность с точки зрения военных. Каплан очень четко и ясно говорил о положении дел в Советском Союзе, не сдерживаясь, потому что у него уже не было надежды уехать. Несколько лет спустя я узнал, что он погиб при трагических обстоятельствах. Переходя из одного вагона в другой в быстро едущем поезде, он провалился между вагонами - возможно, самоубийство, возможно - несчастный случай [5].
После того, как мы прогуляли несколько часов, Иосиф пригласил нас в свой любимый ресторан. Для нас с женой он заказал особое блюдо. Оно было так сильно приправлено, что еда доставляла мне мучения, но он любил такую пищу.
Потом мы вчетвером вернулись в гостиницу, где у меня было американское издание книги "Архипелаг Гулаг" Солженицина, которую я привез специально для Иосифа. Он чувствовал, что брать книгу слишком опасно, но Сэм Каплан не колебался. Он прошел в наш номер, положил книгу среди бумаг своего доклада и вынес ее из гостиницы со счастливой улыбкой. На черном рынке это было целое состояние.
Три года спустя я снова приехал в Советский Союз в качестве члена маленькой делегации Американской Академии Наук на ежегодную встречу с советскими коллегами. В Москве я, как обычно, попытался встретиться со Шкловским, но оказалось, что мы можем увидеться только в ИКИ. Там меня пригласили в большой конференцзал, где Шкловский ожидал меня с дюжиной других ученых. Меня попросили рассказать об успехах рентгеновской астрономии в США, и у нас была живая научная дискуссия, но у меня не было возможности остаться с Иосифом наедине. Когда я собирался уходить, меня ждала машина, и Шкловский с одним из своих коллег - Владимиром Куртом - проводил меня. Он казался подавленным. Водитель где-то высадил его, а Курт поехал со мной до гостиницы. Мы вышли из машины и вместе с Куртом отошли подальше от водителя. Он объяснил, что у Шкловского сейчас некоторые трудности и он не может видеться со мной наедине.
Американская делегация устроила прием в нашем посольстве для офицеров Советской Армии и нескольких видных советских ученых. Год назад Шкловский был избран иностранным членом нашей академии и я постоянно говорил Филлипу Хендлеру, что нужно приложить все усилия, чтобы послать ему приглашение на прием. Оно было ему передано, и он приехал.
Ему было очень приятно встретиться с членами нашей делегации, и, когда мы разговаривали, он неожиданно обратил мое внимание на то, что в комнату вошел Сахаров. Он тоже был избран в американскую академию, но не сообщал нам о своем согласии. Хендлер попросил, чтобы он приехал к нам на прием, чтобы дать свое устное согласие на избрание в Академию. Он вошел в комнату между двумя здоровыми КГБэшниками, которые подвели его прямо к Хендлеру для короткого разговора, а потом развернули и увели.
На следующий день советская сторона устраивала прием для американцев, на котором присутствовали многие академики. Но ни Шкловский, ни Сахаров не получили приглашения.
Я не видел Шкловского вплоть до симпозиума МАС, который состоялся в Монреале в 1979 г. Как я уже говорил раньше, он приехал, получив визу в самый последний момент. Он был в хорошем настроении и был особенно рад узнать, что Ювал Нейман тоже здесь. К несчастью, оказалось, что вся советская группа находится под плотным контролем КГБ. Все они были размещены в университетском общежитии со строгим распорядком и им было разрешено общаться с западными учеными только в присутствии другого члена своей группы. Нейман тоже желал поговорить со Шкловским, но как устроить частную беседу? Мы с женой снимали номер в отеле Квин Элизабет, где происходили специальные вечерние лекции, на которых собирались почти все участники конгресса. Мы договорились сидеть вместе с Иосифом на лекции и дали ключ от нашей комнаты Ювалу, который пошел туда в конце лекции. В конце вечернего заседания мы прошли со Шкловским по гостинице и поднялись в наш номер, где терпеливо ждал Ювал. Мы с женой предложили остаться им вдвоем, но они настояли, чтобы мы не уходили.
Их разговор касался исключительно Израиля и путей решения его проблем. Я был поражен огромным количеством информации, имеющейся у Шкловского, и серьезности их разговора о тактике и будущем развитии Израиля. Он был настроен очень пессимистически относительно шансов Израиля на долговременное выживание. У Ювала была оптимистическая уверенность, что израильтяне достаточно сильны, чтобы преодолеть все попытки арабов уничтожить их. Было далеко за полночь, когда мы ушли вдвоем с Иосифом, тогда как Ювал остался, чтобы скрыть наш обман. Когда мы уже собирались выйти, Нейман предложил Шкловскому сесть с ним утром на самолет авиакомпании El Al до Израиля, но Шкловский с улыбкой отказался. Мы въехали в ворота университета, надеясь, что Иосиф сможет проскользнуть незамеченным.
Я не знаю, как он объяснил проведенную в городе ночь своему сторожевому псу из КГБ. В последний раз мы встречались со Шкловским на Симпозиуме в Граце, в Австрии, в 1984 г., где я, моя жена и другой наш коллега Том Донаю имели удовольствие провести один день с ним в этой стране.
Мы остановились на ланч возле озера и потом прогуливались по направлению к миниатюрному полю для гольфа. Сторож вышел к нам из билетной будки и, точно Британский спикер, спросил - есть ли у кого- нибудь спички. Шкловский, как заядлый курильщик, тут же вынул коробок советских спичек. "О", сказал "британец", "я вижу русского шпиона!".
Шкловский засмеялся и заметил: "Какова вероятность, что к русскому ученому, сопровождаемому тремя американскими друзьями, посреди страны озер - Австрии - подойдет "британец" у миниатюрного поля для гольфа и обвинит его в том, что он русский шпион?". ("Какова вероятность?" - было одним из его любимых выражений.) После ленча в приозерном кафе, порекомендованном нам "британцем", Иосиф объявил, что сегодня его день рождения, и мы выпили за него немного вина. Он выглядел здоровым и расслабленным и заметил, что это лучший день рождения, который у него когда-либо был (Воскресенье, 1 июля, 1984 г.)[6]. Этот день рождения был у него последним. Вернувшись в Грац, он высказал свой прогноз по поводу будущего Советского Союза - он считал, что ничего нельзя будет изменить в ближайшие пятьдесят лет. Как это печально! Если бы он мог прожить еще несколько лет, то увидел бы удивительные изменения, которые сейчас происходят. Обстоятельства его смерти были трагичны. Перед отъездом на очередную конференцию у него развилась эмболия сосудов ноги. Он чувствовал себя хорошо. Неохотно, под давлением лег в больницу для лечения артериальной закупорки. Хирургическое вмешательство, примененное вместо медицинских процедур, высвободило сгусток крови, который попал в мозг, и Шкловский впал в кому. Из Академии Наук СССР звонили доктору Франку Прессу, президенту Национальной Академии Наук США, и просили организовать медицинскую помощь. Но, к несчастью, было уже слишком поздно. Один из его коллег заметил "Пятьдесят процентов идей Шкловского блистательны, но никто не может сказать, какие именно". Его наследие учеников включает двух академиков, десять докторов наук и более тридцати кандидатов наук. Мы все будем помнить огромное человеколюбие, юмор и блестящий интеллект этого наиболее выдающегося из людей.
| В начало страницы |
Два Великих Астрофизика: некоторые личные впечатления[7]
Профессор Х.С. Ван де
Холст
(Лейденская Обсерватория, Лейден,
Голландия)
Когда я думаю о Пикельнере и Шкловском, мои мысли обращаются не вперед, в следующее столетие, а возвращаются на 30 или 40 лет назад. Это была счастливая пора в моей жизни. Я не предполагал, что произойдет такой громадный прогресс: открытие совершенно нового мира рентгеновской и гамма-астрономии, обнаружение пульсаров и квазаров, фантастические достижения в инфракрасной астрономии и новые возможности, открывшиеся перед теоретиками просто в результате появления быстродействующих компьютеров. И хотя было очевидно, что радиоастрономия находится на крутом подъеме, я не предвидел, что эта новая область исследований станет настолько важной, что она по многим позициям отнимет пальму первенства у оптической астрономии.
В 1951 г. я закончил руководство по солнечной хромосфере и короне, и я, конечно, прочел "всю" литературу, вышедшую и на востоке, и на западе. Я находился под сильным впечатлением наблюдений сложных структур в короне и попыток зарегистрировать их минутные изменения с различных пунктов во время полного затмения. Однако мысль о том, что четырьмя десятилетиями позже будет готов к запуску космический корабль ("Улисес", ранее именовавшийся "Монитор солнечного полюса", а еще раньше называвшийся "Внеэклиптическая миссия"), который использует гравитационный маневр около Юпитера, для того чтобы взглянуть на Солнечную корону под совершенно другими углами, была настолько смелой, что даже не приходила мне в голову как будущая возможность.
Я думаю, что эти годы, последовавшие за защитой докторской диссертации, были такими счастливыми потому, что чувствовалось легко: исчезла студенческая точка зрения, что все важные вещи уже просчитаны более старшими и более мудрыми, а профессорский взгляд, что самые важные открытия делает одаренная молодежь, еще не появился. Я был именно в таком состоянии, когда познакомился с Пикельнером и Шкловским, сначала по их публикациям, позднее лично.
Первые статьи Пикельнера, которые я прочел, были посвящены, насколько я помню, исследованию испарения короны с помощью искусной модели. В то время термин "солнечный ветер" еще не стал общепринятым, но сама идея, что внешние части короны будут постепенно теряться, была очевидной; фотографии, сделанные во время затмения, свидетельствовали об изменениях во времени и расположении. Год спустя меня попросили прорецензировать хорошую статью Чапмена, посвященную этому переходу от внешней части короны к солнечному ветру. Я посоветовал не публиковать эту статью немедленно, так как в ней не было ссылки на Пикельнера, который рассматривал этот процесс, возможно, более основательно. Я наивно полагал, что это побудит автора к более строгому исследованию и исправлениям, но, вместо этого, статья в неизмененном виде появилась в другом журнале.
Когда я, наконец, встретился с Пикельнером в 1955 г. на съезде Международного Астрономического Союза в Дублине, он оказался именно таким, каким я его представлял: спокойный, но осторожный человек с широким кругом интересов, который дважды подумает, прежде чем утверждать что-либо. У нас было много тем для обсуждения: не только корона, но также и межзвездное пространство. На этом же съезде я (как председатель комиссии N 34) организовал незапланированное заседание с участием Спицера и других ученых, посвященное проблеме газового гало, которая внезапно стала (даже литературно!) горячей темой. Я думаю, что это была первая поездка Пикельнера на запад. Чтобы пообщаться, мы нашли пустую классную комнату и просидели бок о бок полтора часа, каждый с листком бумаги, исписанным формулами, словами и диаграммами. У меня не сохранилось точных воспоминаний, но в какой- то момент Пикельнер не нашел английского слова для русского "космос", я не знал этого слова по-русски, и мы стали использовать немецкое слово "Raum". Однако прогресс произошел быстро, и я не припоминаю, чтобы во время Московского съезда МАС в 1958 г. возникали какие-нибудь языковые трудности. Тогда Пикельнер пригласил меня на обед к себе домой - необычно смелый поступок в то время.
Шкловский был намного живее: быстро думающий, всегда готовый пошутить, в том числе и над самим собой. Я был, конечно, знаком с его теоретической работой о линии 21 см, вышедшей в 1952 г. (в ней он в некоторых аспектах пошел дальше, чем я в своем предсказании, опубликованном в 1945 г.), и с его книгой по радиоастрономии, первой издание которой появилось в 1952 г.
Вообще, читая первые университетские курсы лекций по радиоастрономии (Лейден 1950 г., Гарвард 1951 г.), я вынашивал грандиозные планы превратить свои лекционные записи в книгу, которые никогда не были реализованы. Поэтому я был рад увидеть, что некоторые из моих излюбленных дидактических идей нашли место в книге Шкловского и таким образом получили более широкую аудиторию.
Должно быть, прошло шесть или больше международных симпозиумов, на которые Шкловскому посылались приглашения приехать с заказным докладом. Однако он никогда не появлялся, очевидно, не получив разрешения на поездку. Бербидж (один из тех, кто заменял его на симпозиуме) однажды начал свой обзорный доклад словами: "Моя фамилия не Шкловский". Но когда астрономы всего мира собрались в 1958 г. на съезд МАС в Москве, Шкловский пригласил человек 15 (коллег, с которыми он был связан по линии радиоастрономии) в свой офис. С некоторой гордостью он показал свою личную "библиотеку", состоящую из книг и репринтов по радиоастрономии, которая растянулась более, чем на метр, на полке. Когда после окончания съезда МАС стояли уже готовые к отъезду автобусы, Шкловский, пожимая руку Пози, громко вскрикнул: "Мое сердце в Австралии", - что, естественно, не увеличило его шансов действительно побывать там.
В 1968 г., когда Симпозиум N 39 МАС по космической газодинамике проводился в Крыму, и Пикельнер, и Шкловский присутствовали на нем и принимали участие в оживленных дискуссиях. К этому времени они уже были моими старыми друзьями среди многих новых; и я не припоминаю каких-либо событий, достойных упоминания. Шкловский любил рисовать. Замечательный автопортрет 1958-го года, нарисованный на листке из блокнота, воспроизведен в статье Брейсвелла "Первые годы радиоастрономии" в книге Салливана (Cambridge Univ. Press 1984). В своей коллекции я нашел новогоднее поздравление с летающими слонами. Годы не повернешь вспять, но я думаю, что это был, наверное, 1959 год или что- то близкое, вскоре после запуска первого спутника.
Воспоминания исчезают гораздо быстрее, чем хотелось бы, и они могут оказаться искаженными. Поэтому я предпочитаю подтверждать то, что я помню, ссылкой на корреспонденцию и архивные материалы. Человек, непосредственно вовлеченный в научный прогресс, обычно оставляет письменные следы в виде записей разговоров, писем с просьбой прояснить какой-то вопрос или первоначальных вариантов статей с пометками, сделанными их друзьями. Самое печальное состоит в том, что все это отсутствует. Во время холодной войны для советских ученых существовало четкое правило: посылать только опубликованные статьи и стандартные новогодние поздравления.
После небольшого отступления мы сделаем большой шаг вперед. Аналогичным образом беглый взгляд на недавнюю историю может помочь нам сфокусироваться на будущем. Итак, каким образом предыдущие страницы могут вдохновить нас творчески встретить и охарактеризовать астрономию будущих десятилетий? Позвольте мне сделать несколько замечаний. Они подобны стратегическому комментарию к шахматной игре: а сделать хороший ход - дело самих игроков.
1. Делать предсказания остается рискованным. Я начал эту статью, подчеркнув неправильность своих взглядов, которых я придерживался в то время. Году в 1948-ом я был пессимистом, поскольку видел признаки насыщения в некоторых областях астрофизики и не предвидел замечательных возможностей и того, что вскоре наступит огромный прогресс. Другие коллеги были чрезмерно оптимистичны: я знаю превосходного ученого, который в 1965 г. предсказывал, что к 1985 г. на Луне будут работать десятки рентгеновских телескопов.
2. Возможностей существует множество. Не только новые направления, которые недавно начали развиваться, но и традиционная астрономия также выиграла от появления новых приборов и компьютеров. Подумайте, насколько интерференционные фильтры и ПЗС-матрицы упростили ненадежные методы старой фотометрии. Мы ждем обильного урожая, но наши возможности пожинать плоды ограничены. Если бы нашлись деньги на оборудование и зарплату, астрономические открытия могли бы ускориться в три раза: 3 IUE и 3 инфракрасные самолетные обсерватории, ведущие исследования первого приоритета, могли бы сжать научную космическую программу, ныне рассчитанную на ближайшие 15 лет, до 5-ти лет. На самом деле я не настаиваю на том, что это должно быть сделано, но лучше знать о такой ситуации и разработать соответствующую стратегию.
3. Большие научные проблемы должны остаться. Развивающиеся астрономические исследования требуют огромного количества денег и людских ресурсов и длительного времени на подготовку. Они не могут быть успешными только за счет энтузиазма отдельных людей, а требуют хорошо организованного процесса принятия решений. В этот процесс вовлекается, помимо финансовых и политических экспертов, большое количество ученых, к которым обращаются с просьбой - через комитеты или комиссии - сформировать мнение относительно научной значимости ожидаемых результатов. Почти невозможная задача реально, но это определенно лучше, чтобы ученые сами имели возможность повлиять на решение, чем предоставлять это право политикам, озабоченным собственным престижем, или закулисным махинаторам. Поэтому, если к вам обращаются с подобной просьбой, не раздумывайте. Сейчас приходится часто выбирать между двумя-четырьмя проектами, каждый из которых является превосходным. Это не делает работу более простой или менее важной, но может оказать воздействие на наше сознание, позволяя вторичным факторам повлиять на решение.
4. Вселенная стала менее упорядоченной. Это еще одно следствие возросшей точности наблюдений, благодаря которой различия обнаруживаются там, где раньше мы довольствовались бы идентичностью. Каждый объект индивидуален, нет его точной копии, это относится к межзвездным облакам и галактикам и начинает относиться к звездам. В ностальгических поисках "великих" законов люди могут оказаться в растерянности или поддаться соблазну считать свои модели более важными, чем реальность. Большинство астрономов, однако, осознают сейчас преимущества этой ситуации, а именно то, что она демонстрирует динамизм Вселенной. Объекты, пришедшие в состояние покоя и полного равновесия, являются скорее исключением, чем правилом; к этому уже довольно близко подошло исследование звезд. Подобно тому, как водопад труднее описать, но легче обнаружить, чем спокойный пруд, такие движущиеся, сжимающиеся или расширяющиеся объекты заслуживают более глубокого изучения, чем объект, соответствующий классической идеальной сфере. Работы обоих - Пикельнера и Шкловского - являются прекрасными примерами того, как можно интерпретировать такие неравновесные состояния с изобретательностью и осторожностью. Меня беспокоит, однако, не слишком ли образовательные и популяризаторские программы мешают восприятию правильных представлений.
5. Хорошие публикации являются для науки тем же, что транспортировка для сельского хозяйства. Без транспорта может пропасть большая часть урожая. Публика, с которой собирают большую часть денег, затрачиваемых на науку, имеет право знать, на что их тратят. Я испытываю некоторую зависть, когда смотрю на эти первые русские издания, лежащие на моем столе: Шкловский, Радиоастрономия, 1-ое изд. 1952, 10 000 экземпляров; 2-ое изд. 1954, 25 000 экз.; Пикельнер, Межзвездная среда, 1-ое изд. 1958, 13 000 экз. Эти книги публиковались как популярные, но в действительности, благодаря их глубине, на них выросло целое поколение профессиональных астрономов. Следуем ли мы этому примеру? Временами мне кажется, что современная научная литература распределяется по длинной шкале. На одном ее конце находятся популярные книги, которые выхолащивают науку до неузнаваемости, своего рода "быстрая еда", не способная насытить. На противоположном конце шкалы находятся так называемые обзоры, которые в действительности полностью понятны только небольшой группе специалистов и непонятны даже их коллегам - профессионалам, работающим в смежных областях. Публикации тяготеют либо к одному, либо к другому концу шкалы, оставляя разбросанными в середине старомодные доскональные монографии.
Публикация только что полученных результатов создает огромные проблемы. Очевидная потребность в других формах накопления информации, кроме как на печатных страницах, понятна, но это полностью не избавит нас от тенденции к дальнейшему росту журналов. Парадоксально, что астрономический урожай, собрать который оказалось возможным, в основном, благодаря общественным фондам, так сильно зависит, с одной стороны, от издательских капризов свободного рынка, а, с другой стороны, от карьерной ловкости, что во многих странах стимулирует публикацию большого количества коротких (а иногда легковесных) статей. Я надеюсь, что кто-нибудь однажды найдет в себе мужество и силы изучить эту сложную проблему и предложить разумные пути ее разрешения. Они, безусловно, должны включать в себя даже ужесточение системы реферирования. Учитывается качество.
6. Ключами к дальнейшему прогрессу являются хорошее образование и широко доступные средства связи. Один деликатный момент в системе образования, направленной на подготовку научных исследователей, состоит в том, чтобы научить студентов видеть разницу между игрой в шахматы и шахматной задачей. В шахматной игре вы можете блефовать: неверный ход может оказаться правильным, если противник не видит, что он ошибочен. При решении шахматной задачи искусство игры и радость решения состоят в том, что необходимо выиграть даже у такого противника, который делает самые лучшие ходы. Живая наука должна быть подобна решению шахматной задачи, но у студентов может иногда создаваться впечатление, что она подобна игре.
Организовывать хорошие коммуникации не нужно. Нужно только устранить препятствия. Влияние Пикельнера и Шкловского было велико на востоке и на западе. Оно могло бы быть больше, если бы были полностью открытые коммуникации; это бы благотворно повлияло на уровень их работ и принесло бы им радость.
В заключение хочу выразить надежду, что в будущем система образования будет по-прежнему предоставлять студентам возможность развиваться и достигать зрелости, что мировая политическая система создаст условия для открытых и эффективных коммуникаций, так чтобы основным ограничивающим фактором стало то, что было известно в древности: ars longa, vita brevis[8].
| В начало страницы |
Профессор Лео Гольдберг (Обсерватория Китт Пик, США)
Я впервые встретил Иосифа Шкловского в августе 1958 года во время десятой ассамблеи Международного Астрономического Союза - МАС в Москве. Несмотря на то, что он был широко известен всему миру благодаря его блестящим теоретическим работам по широкому кругу астрофизических задач, ему не позволяли выезжать в западные страны с 1947 года. В Москве он был преисполнен счастья, оказавшись в центре внимания своих западных коллег, чьи работы он очень ценил и которые, в свою очередь, очень хотели услышать его самые последние идеи. Шкловский ходил повсюду с широкой улыбкой, и, где бы он ни был, он просто притягивал к себе людей, с которыми энергично и страстно обсуждал научные вопросы. Время от времени дискуссия принимала политический характер. Он постоянно спрашивал американских астрономов о тогдашней недавней высадке морской пехоты в Ливане, об испытаниях ядерного оружия и о слухах, касающихся нашего дурного обращения с национальными меньшинствами. Тут всем и стало ясно, почему Шкловскому так долго не разрешали выезжать за границу. В политике, так же как и в науке, он не был только независимым мыслителем, но чувствовал необходимость рассказывать о том, что видел достоверно, и был против лицемерной болтовни и ложных идей. В течение нескольких лет после этой встречи в Москве Шкловский продолжал утверждать себя как мировой лидер теоретической астрофизики, отклоняя, однако, многочисленные приглашения на заграничные лекции и совещания. Но было также совершенно ясно, что он не может продолжать быть таким искренним в политике, не лишая себя одной из самых драгоценных возможностей, которые только есть у ученого - возможности личного общения со своими коллегами во время таких поездок. После того, как он пропустил ассамблеи МАС в США в 1961 и в западной Германии в 1964 годах, он должен был решить, что его непреодолимой потребностью является скорее наука, чем политические высказывания. Большой восторг присутствующих вызвало его появление на техасской конференции по релятивистской астрофизике, проходившей в Нью-Йорке в 1966 году. В течение нескольких последующих лет он регулярно выезжал за границу.
Период разрядки кончился для Шкловского внезапно в 1973 году, когда его и нескольких других советских астрономов не выпустили как на ассамблею МАС в Сиднее, так и на внеочередную ассамблею и симпозиум, проходившие в Польше: в Варшаве, Торуне и в Кракове. Мы узнали из компетентных источников, что более 40 советских академиков подписали публичный документ, осуждающий физика Андрея Сахарова, в то время как Шкловский вместе с Сахаровым написал письмо в защиту астронома- диссидента К.Любарского. Позднее он был наказан неприсутствием на ассамблее 1976 года в Гренобле во Франции, где его просили представить один из самых престижных докладов среди всех приглашенных участников - доклад по рентгеновской астрономии. После Гренобля ограничения на его поездки снова ослабились, и он принял участие в нескольких конференциях, включая конференцию в Граце (Австрия) в августе 1984. Шкловский редко жаловался западным астрономам на ограничение своих поездок и даже не просил их помощи в своих интересах. Он хорошо осознавал правила игры в своей стране и был готов нарушить их, если того потребовала бы его совесть.
| В начало страницы |
Примечания
1. Предисловие к книге "Five Billion Vodka Bottles to the Moon". Norton & Company, N 4, 1991.
2. В детстве я был чрезвычайно далек от всякого рода техники, испытывая к ней только чувство тоскливого отвращения. По призванию автор этих строк - художник. Я стал рисовать с помощью "подручных средств" - мела, кусочков битого кирпича с трех лет (других изобразительных средств у меня не было - времена были суровые и нищета была полная). С тех пор я рисовал всюду и везде. Вплоть до окончания физического факультета Московского университета в 1938 г. я еще колебался в выборе жизненного призвания. Сделав, однако, такой выбор, я полностью бросил искусство". См. статью "Из истории развития радиоастрономии в СССР" настоящего сборника).
3. Т.е. для слепых (прим. ред.)
4. Здесь, по-видимому, непереводимый юмор (прим. ред.).
5. С.А.Каплан погиб, не успев сесть на поезд на станции Бологое. Он вышел из поезда во время короткой стоянки (прим. ред.).
6. Вечером того же дня его советские коллеги так же отмечали его день рождения и подарили ему патефонную пластинку, на обложке которой была изображена Крабовидная туманность - самый любимый астрономический объект И.С.Шкловского. Пластинка каким-то чудом продавалась в Граце (прим. ред.).
7. Статья из книги "Astrphisics on the Threshold of the 21st Century" - Gordon & Breach, 1992
8. Ars longa, vita brevis (лат.) - искусство вечно, жизнь коротка.
| В начало страницы | | | Оглавление | | | Воспоминания |
|
Публикации с ключевыми словами:
персоналии - Шкловский
Публикации со словами: персоналии - Шкловский | |
См. также:
Все публикации на ту же тему >> | |
