Разгуливаю я по связи, смотрю нечестными глазами - что бы слямзить? Но в общем ничего я не краду. Скорее - принимаю. Сделаю такой вид…Они и сами догадаются, что мне нужно.

И даже отказываюсь вначале. Но недолго. Им-то что: у них такого добра - завались, а я утащу к себе да разберу как устроено, а потом для дела приспособлю...

И связь меня тоже принимает. Ну, как сказать, когда я слышу этот шум трещоток - он такой заманчивый и добрый, и кажется, что кто-то тут живет большой - по-разному живет: то лампочками замигает, то засвистит, как сверчок...

Есть такой у папы щуп, что напряжение слышит: в наушниках ууууу гудит, когда к проводу подносишь. С помощью него связисты обрыв под землей чувствуют: где ууууу замолчит - там и обрыв. Под Новый год попался этот щуп мне в руки - и я решил проводку пощупать. В стене гудит проводка электрического света, к телефону подношу - он тонко так попискивает. Пошел я погулять вдоль стеллажей, подвожу щуп к крабикам железным - и они заголосили все: те - жалобно и быстро, другие - важно и протяжно: "занято", "не отвечает". Вдруг слышу - слово, другое - заговорили на человечьем языке - во лафа! Говорят разными голосами - кому бутылку под Новый год купить, кого встретить, поздравляют, радуются, договариваются, желают здоровья - и женщины крабики, и дети среди них - ожили все, как в сказке... И папа - начальник в этой связи - как волшебник главный.

И кого там только нет... Вот уборщица в тапках, белая, морщинистая - всегда меня погладит, в улыбочке лицо рассыплет на части - ласковая. Потом оказалось, что она ключ подобрала и потихоньку у папы из сейфа деньги таскала - он зарплату туда положит, маме часть на пропитание выдаст, а потом глядь: денежки-то тю-тю... Вот и чудеса.

А еще инженер был в связи. Странное слово - "инженер": на инжир похоже, такой фрукт заморский пухленький. Его никто на работу брать не хотел - боялись пробовать, что за инженер такой. А папе-то что - будь ты хоть из Перу, только человек хороший... Но не получился хорошим - окреп, закруглился, брюшко отрастил - захотелось ему в начальники выйти - и стал он на папу пописывать. И пошли помехи в связи, и пробои - посыпались комиссии, заседания, горкомы, бесы разные, будто листья в ноябре... Но это было потом, а сейчас папа - начальник связи, волшебник в силах, и мы летим на трехколесном мотоцикле, я обнимаю ногами бензобак...

Папой можно только гордиться. Это чувствовали все. Даже ворона, которую мы подобрали на улице. Или это была галка? Так мы ее звали: "Галка". Она никого не уважала, кроме папы. Могла клюнуть, если неудачно ее возьмешь или задразнишь - была очень чувствительной вороной и в вопросах чести очень разбиралась. И что кому дозволено. Но все-таки она не так заносилась, чтобы ставить себя главнее папы.

Когда мы собирались вместе, Галка садилась у папы на плече и при этом если каркала - то деликатно, в сторону. И в разговоре участвовала: все время переводила клюв с одного на другого - и если кто-то говорил стоящее, присоединялась - каррр - негромко так, но внятно сообщала, как визирь, свое веское мнение папе на ухо - каррр...

Потом подросла, окрепла - и улетела. Мы долго вспоминали о ней, узнавали ее во всякой птице, что подлетала к нашему окну. И рассказывали: опять ночью кто-то прилетал и клювом в окно стучался - да, все слышали, кто-то стучался. Конечно, это она - кто же еще может быть? Надо обязательно на ночь окна оставлять открытыми...

Она была очень молодая, эта ворона, - у нее клюв был с желтой каемкой. Мы ее так и дразнили, чтобы она не зазнавалась: "желторотик"! Но когда она улетела, было очень жалко... И тревожно за нашу ворону - как-то она приживется в птичьей стае, да заведет ли себе семью - или как там у них, ворон, это делается?

Мы сидим, собравшись в кучу, и свет настольной лампы... папа рассказывает про свое детство. Мы выпрашиваем:
- Па, а про удава расскажи, ну про удава...
- Какого удава?
- Ну, того, что в деревне всех перепугал, - ты говорил - змея большая!
- А, правда, видел я такого змея...

И папа рассказывает про огромного змея, что из реки вылезал и катался по деревне колесом, и про то, как у них в хате жил уж, охочий до молока, - он все норовил в миску голову сунуть, приходилось его по носу ложкой охаживать - и про то, как на сеновале сестра спала с гадюкой: та забралась к ней под сорочку - но не укусила, и про то, как в деревне колдовали, и что если срастаются на огороде несколько колосьев вместе - жди беды, и про черный глаз... Мы слушаем - и верим, верим - нет, папка наш не обманет никогда...

Но конечно, теперь ту речку чистейшую загадили химкомбинатом - и никакая тварь там не живет. И так, как раньше в церкви пели, - уж не поют, и так богато, как жили, уж не живут односельчане...

Папа рассказывает про войну. И все его истории мы выучили наизусть - а все равно клянчим:
- Ну па, ну расскажи, па!
- Да я уже вам рассказывал...
- А мы забыли. Кто к кому на фронте ходил - ты к брату или он к тебе?

Папа раззадорился:
- Конечно, я к нему - и два раза!
- О, па, ну расскажи - а как первый раз? А потом - твой брат, он что - на француженке женился?
- Да нет, не женился: привез домой - а мать не разрешила...
- Во-о - па, ну расскажи, ну па-а!

Мы вокруг папы, и свет настольной лампы, и Галка на плече, и папа начинает:
- Мы тогда стояли в Польше...

Выслушиваем знакомый рассказ и ревниво оберегаем от искажений:
- Ты ж говорил, что брат был на передовой!
- А, хитрые, запомнили - а говорите, что забыли,- так нас папа проверяет.

А потом мы начинаем на него нападать - хочется посмаковать любимые места:
- А француженка, которую брат привез, была красивой? А как они говорили - по-французски?
- Па, а как ты парашютиста ловил?
- А правда, па, тебя антибиотики спасли?
- Да, когда меня привезли в госпиталь - командир части сказал врачам: вот вам бочка спирта, только чтобы вылечили нашего радиста! Они и дали мне сульфидина. Он на вес золота был тогда, и мне бы без него - каюк...

Я раньше играл в войну, придумывал - мол, мы и они, и как мы им вставим. А кто они? Ну, враги - беляки там, американцы... А однажды вышел из папиной связи на порог - и увидел, как солнце в красное садится: будто в небе рана, а облака - как вата кровавая - и так мне стало страшно... Я почувствовал - нет, не хочу, чтобы кого-то убивали, и сам никого не хочу убивать, все это - понарошку, а по-настоящему - не хочу, не хочу... Страшно не только за себя - за папу и за сестер своих - никому не надо погибать...

Я раньше все папу подзуживал - ну па, ты хоть одного немца убил? А он мне отвечал - нет, не убивал, стрелял только из винтовки куда-то, а так Бог миловал - никого не убивал.

Мне тогда казалось, что тут папа слабину дал - как же так: всю войну прошел - а никого не убил. А сейчас я обрадовался - конечно, если на тебя лезут, надо защищаться - но все-таки лучше живую душу не трогать, люди все разные, и никого нельзя от жизни отрывать...

Папа воевал в авиаполку - радиостанцией командовал, чинил ее, чтобы можно было с самолетами связь держать... У него есть медали - "За отвагу", стальная, "За боевые заслуги", бронзовая, и еще - "За оборону", "За взятие", "За восстановление"... Есть еще серебро - монета большая немецкая. Там кайзер выдавлен, немец главный: папа от него отщипывает кусочки и использует для припоя. Серебро - очень полезное: от него бактерии дохнут, и оно электричество проводит хорошо. Его используют для связи. На реле контакты из серебра: по ним ток бежит и радуется - приятно ему в серебре да в золоте жить - ток, он такой, у него губа не дура!

Папа провел сигнализацию из летней кухни к нам в дом: а то каждый год к нам в кухню кто-нибудь лазит. Там и нет-то ничего - только печь да погреб, в который мы на зиму картошку складываем, да банки с компотами и вареньем храним. Но они все равно лазят - уж не знаю почему: может, надеются, что раз в нашем доме начальники живут, то кухни жирные - сервизы там или запасы вин необыкновенные. Я думаю, кто один раз к нам слазит - уже больше его не заманишь: не будет же он трехлитровую банку с яблоками тащить. Но всегда находится новый человек, который у нас в кухне еще не побывал. И ему интересно слазить. А папе интересно его поймать: надоело все время окна новые вставлять и решетками украшать... Вот папа и провел такую связь в кухню и поставил реле - чтоб если окно или дверь отворили, то у нас дома сигнал сработал: как у рыбака на удочке - клюет!

Раз случилась история: сработала среди ночи папина сигнализация. Схватил он ружье, позвал соседей - и к кухне. Подходит тихонько: а там мужик внутри возится. Высветил его папа фонариком:
- Руки вверх!

А мужик посмотрел на папу и говорит:
- Ты же в меня стрелять не будешь, браток...

И как дернет ружье за ствол на себя! А у папы палец на спусковом крючке - и двустволка как бахнет! Он хитрый, бандюга - в сторону ствол направил и под мышкой у себя ружье разрядил. Тут они вроде на равных с папой оказались. Однако у мужика ножик был...

Крики во дворе раздались - соседи проснулись. Стало ясно, кому тикать - как прыгнет мужик мимо папы в дверь - и ходу! По двору бежит - а у нас ворота далеко - и мимо подъезда проскочить надо, а оттуда соседи - мужички крепенькие высыпают...

Тут я должен признаться, что историй таких было несколько - и кого-то поймали: мой крестный Федор Петрович с кочергой выбежал - и в ноги бандюге ее вставил. Тот навернулся - повязали его. Но тот, который папе ружье разрядил, - сбежал. Потом в милиции сказали, что он рецидивист опасный, его папе на фотографии показывали.

Стоял в скверике у нас памятник - белая фигура из мела. А потом вдруг пропал - только тарелка из-под него осталась в земле. Дело было так: вызывают папу в трест и говорят, что едет комиссия серьезная из области или из Украины, а может, из Москвы. А кто-то догадался, что Ворошилов в нашем сквере уж очень подозрительно на Сталина похож. Я никогда не вглядывался: ну, френч помню - а может, они все друг на друга похожи? Или скульптор, который лицо из мела точил, был специалист по Сталину, а тут вдруг Ворошилов - ну и получилась накладочка: вроде как брата сталинского выточил. Комиссии же это ни к чему знать - это наше дело, на кого он похож,- он же у нас стоит, а не у них. Однако комиссия настырная, и перед тем как пить с дядьками из треста, она может и в это влезть. На нем не написано, что он Ворошилов, а в жизни его никто не видел... И люди меняются с годами и даже на фотографии бывают непохожими на себя, а в скульптуре и подавно. Поэтому мысль пришла: чтоб не занимать голову комиссии лишними делами, лучше этого брата убрать. Мы его поставили - мы его и снимем, сейчас уже не модно мелованных людей среди деревьев расставлять. Однако как убрать? Тут вспомнили о папе: он специалист на все руки, мастер.

В общем, папа собрал своих связистов и говорит:
- Только ж вы никому, ребята... Будем Ворошилова снимать.

Подождали, пока народ угомонится на улице, обмотали его, бедного, стальными проводами - и давай тянуть... А он не гнется - потому что крепкий - этот скульптор мел крутого замеса взял - на века!

- Пошел!

Вначале голова, а потом и весь накренился.

Вот это уж и совсем неприлично - потому что если памятник стоит, то он стоит, и никто его не замечает. Если же его нет, то нет - и тоже никто не замечает, - ну, поговорят - мол, нет, - и забудут. А если вроде и стоит и не стоит - то это не памятник, а, наоборот, глумление... Неудобно.

Надо спешить, потому что глумление никто не должен видеть и даже тот, кто его делает, - это действует вредно.

А памятник возьми да и окажись с арматурой - то есть он только сверху белый из мела, а внутри железный - одна голова подкачала.

Тянут стальными проводами - памятник крошится, а не уступает - будто Геракл связку связистов, дюжих парней, выдерживает.

Ночью белая фигура видна издалека, и что ей плохо делают, тоже очень заметно. Комиссия может получить нежелательные сведения.

Тут папа догадался, что делать:
- Руби ему, ребята, ноги!

Ножовкой по металлу их перепилили, связисты - они народ запасливый, у них все есть. Раскрошили, конечно, снизу - получился уже скорее бюст. Его тихонько сняли.

- Куда девать?
- Копай, ребята, яму!

Тут же в кустах сирени отрыли могилу - и памятник похоронили.

[начало]  [в Пампасы]  [окончание]