 |
Астронет: И. С. Шкловский/РФФИ Разум, Жизнь, Вселенная http://variable-stars.ru/db/msg/1174018/5_1.htm |
| Оглавление | | | Новеллы и статьи |
Слово к читателю
Как-то вдруг я понял, что жизнь в основном прожита и дело идет к концу. Это старая тема, и нечего ее пережевывать. Кое-что я повидал все-таки. А главное - встречал довольно много любопытных людей. Будучи по призванию художником портретистом (в науку я пришел случайно, о чем, впрочем, никогда не жалел и не жалею), я всегда больше всего интересовался людьми и их судьбами. Часто в узком кругу учеников и друзей я рассказывал разного рода забавные и грустные невыдуманные истории. Всегда держался правила, что такие рассказы должны быть хорошо "документированы". Героям этих новелл никаких псевдонимов я не придумывал. кстати, это очень непросто - "говорить правду, только правду". С этой самой правдой при длительном ее хранении в памяти происходят любопытные аберрации. Тут уж ничего не поделаешь: законы человеческой психики - не правила игры в шашки. Конечно, я это имел в виду и тщательно все проверял и анализировал, но ошибки и сбои, наверное, неизбежны.
Говорят, я хороший рассказчик. Было бы обидно, однако, если известные мне истории рассеются прахом вместе с рассказчиком. И вот в начале весны 1981 года, отдыхая в Доме творчества писателей в Малеевке, я решил мои устные рассказы записать. Мною двигало и чувство злости: некоторые мои соседи по этому Дому берутся писать о людях науки. Боже, как все это далеко и от литературы, и от правды! Как искажено, и какие мегатонны лжи и глупостей сыплются на головы бедных читателей!
Два дня я составлял список сюжетов, отбирая наиболее интересные и характерные. Это очень важный этап работы. По возвращении из Малеевки я стал писать - только по вдохновению, но придерживаясь списка. Обычно рассказ писался за один присест. Свои писания я складывал в отдельную папку, на которой красным фломастером было выведено кодовое название: "ЭШЕЛОН", по сюжету первого рассказа. К началу 1982 года я записал их. Сразу стало как-то легко и пусто. Я не мог не написать эти истории - они буквально распирали меня. А теперь мне грустно, что дело сделано. Все-таки год, когда писались эти новеллы, я был счастливый человек. А это такая радость!
"Квантовая теория излучения"
Неужели прошло уже 40 лет? Почти полвека! Память сохранила мельчайшие подробности тех незабываемых месяцев поздней осени страшного и судьбоносного 1941 года. Закрываю глаза - и вижу наш университетский эшелон, сформированный из двух десятков товарных вагонов во граде Муроме. Последнее выражение применил в веселой эпиграмме на мою персону милый, обросший юношеской рыжеватой бородкой Яша Абезгауз (кажется, он еще жив). Но вот Муром и великое двухнедельное "сидение муромское" остались далеко позади, и наш эшелон, подолгу простаивая на разъездах, все-таки движется - в юго-восточном направлении. Конечная цель эвакуировавшегося из Москвы университета - Ашхабад. Но до цели еще очень далеко, а пока что в теплушках эшелона налаживался - по критериям мирного времени фантасмагорический, а по тому, военному, нормальный - уклад жизни.
Обитатели нашей теплушки (пассажирами их не назовешь!) были очень молоды: я, оканчивавший тогда аспирантуру Астрономического института имени Штернберга (ГАИШа), пожалуй, был здесь одним из самых "старых". Мой авторитет держался, однако, отнюдь не на этом обстоятельстве. Работая до поступления в Дальневосточный университет десятником на строительстве Байкало-Амурской магистрали (БАМ ведь начинал строиться уже тогда), я впитал в себя тот своеобразный вариант русского языка, на котором и в наше время "развитого" социализма изъясняется заметная часть населения. Позже, в университете и дома, я часто страдал от этой въевшейся скверной привычки. Но в эшелоне такая манера выражать свои несложные мысли была совершенно естественной и органичной[1] . Мальчишки - студенты второго и третьего курсов физического факультета МГУ, уже хлебнувшие за минувшее страшное лето немало лиха, рывшие окопы под Вязьмой и оторванные войной от пап и нам, вполне могли оценить мое красноречие.
Мальчишки нашего эшелона! Какой же это был золотой народ! У нас не было никогда никаких ссор и конфликтов. Царили шутки, смех, подначки. Конечно, шутки, как правило, были грубые, а подначки порой далеко не добродушные. Но общая атмосфера была исключительно здоровая и, я не боюсь это сказать, оптимистическая. А ведь большинству оставалось жить считанные месяцы! Не забудем, что это были мальчики 1921 - 1922 годов рождения. Из прошедших фронт людей этого возраста вернулись живыми только 3 процента! Такого никогда не было! Забегая вперед, скажу, что большинство ребят через несколько месяцев попали в среднеазиатские военные училища, а оттуда младшими лейтенантами - на фронт, где это поколение ждала 97-процентная смерть.
Но пока эшелон шел на Восток, в Ашхабад, и окрестные заснеженные казахстанские степи оглашались нашими звонкими песнями. Пели по вечерам, у пылающей буржуйки, жадно пожиравшей штакетник и прочую "деловую древесину", которую братва "с корнем" выдирала на станциях и разъездах. Запевалой был рослый красавец Лева Марков, обладатель превосходного густейшего баритона. Песни были народные, революционные, модные предвоенные: "...идет состав за составом, за годом катится год, на сорок втором разъезде степном" и т.д. Был и новейший фольклор. Слышу, как сейчас, бодрый Левин запев (на мотив "В бой за Родину, в бой за Сталина!.."):
|
И дружный, в двадцать молодых глоток, припев:
|
И потом дальше:
|
Буржуйка была центром как физической, так и духовной жизни теплушки. Здесь рассказывались немыслимые истории, травились анекдоты, устраивались розыгрыши. Это был ноябрь 1941-го. Шла великая битва за Москву, судьба ее висела на волоске. Мы же об этом не имели понятия - ни радио, ни газет. Изредка предавались ностальгии по столице, увидим ли ее когда-нибудь? И, отвлекая себя от горьких размышлений, мы, песчинки, подхваченные вихрем, предавались иногда довольно диким забавам.
На нарах, справа от меня, было место здоровенного веселого малого, облаченного в полуистлевшие лохмотья и заросшего до самых глаз огненно-рыжей молодой щетиной. Это был Женя Кужелев - весельчак и балагур. Он как-то у буржуйки прочел нам лекцию о вшах (сильно нас одолевавших), подчеркнув наличие в природе трех разновидностей этих паразитов, и декларировал свое намерение - на основе передового учения Мичурина-Лысенко вывести гибрид головной и платяной вши. Каждый вечер он посвящал нас в детали этого смелого эксперимента, оснащая свой отчет фантастическими подробностями. Братва покатывалась со смеху. Жив ли ты сейчас, Женька Кужелев?
Еще у нас в теплушке был американец - самый настоящий, без дураков, американец, родившийся в Техасе, в Хьюстоне - будущем центре космической техники. Это был довольно щуплый паренек по имени Леон Белл. Он услаждал наш слух, организовав фантастический музыкальный ансамбль "Джаз-Белл". Но значительно более сильные эмоции вызывали его рассказы на тему, что едят в Техасе. Он сообщал совершенно немыслимые детали заокеанских лукулловых пиршеств. Боже, как мы были голодны! Слушая Леона, мы просто сходили с ума: его американский акцент только усиливал впечатление, придавая рассказам полную достоверность. Иногда к Леону присоединялся обычно молчаливый Боб Белицкий, также имевший немалый американский опыт. Я рад был встретить Боба, лучшего в стране синхронного переводчика с английского, во время незабываемой Бюраканской конференции по внеземным цивилизациям осенью 1971 года. Нам было о чем вспомнить.
А вот слева от меня на нарах лежал двадцатилетний паренек совершенно другого склада, почти не принимавший участия в наших бурных забавах. Он был довольно высокого роста и худ, с глубоко запавшими глазами, изрядно обросший и опустившийся (если говорить об одежде). Его почти не было слышно. Он старательно выполнял черновую работу, которой так много в эшелонной жизни. По всему было видно, что мальчика вихрь войны вырвал из интеллигентной семьи, не успев опалить его. Впрочем, таких в нашем эшелоне было немало. Но вот однажды этот мальчишка обратился ко мне с просьбой, показавшейся совершенно дикой: "Нет ли у Вас чего-нибудь почитать по физике" - спросил он почтительно "старшего товарища", то есть меня. Надо сказать, что большинство ребят обращались ко мне на "ты", и от обращения соседа я поморщился. Первое желание - на БАМовском языке послать куда подальше этого папенькиного сынка с его нелепой просьбой. "Нашел время, дурачок", - подумал я, но в последний момент меня осенила недобрая мысль. Я вспомнил, что на самом дне моего тощего рюкзака, взятого при довольно поспешной эвакуации из Москвы 26 октября, лежала монография Гайтлера "Квантовая теория излучения".
Мне до сих пор непонятно, почему я взял эту книгу с собой, отправляясь в путешествие, финиш которого предвидеть было невозможно. По- видимому, этот странный поступок был связан с моей, как мне тогда казалось, не совсем подходящей деятельностью после окончания физического факультета МГУ. Еще со времен БАМа, до университета, я решил стать физиком-теоретиком, а судьба бросила меня в астрономию. Я мечтал (о, глупец) удрать оттуда в физику, для чего почитывал соответствующую литературу. Хорошо помню, что только-только вышедшую в русском переводе монографию Гайтлера я купил в апреле 1940 года в книжном киоске на Моховой, у входа в старое здание МГУ. Книга соблазнила меня возможностью сразу же погрузиться в глубины высокой теории и тем самым быть "на уровне". Увы, я очень быстро обломал себе зубы: дальше предисловия и начала первого параграфа, трактуюшего о процессах первого порядка, я не сдвинулся. Помню, как я был угнетен этим обстоятельством - значит, конец, значит, не быть мне физиком-теоретиком! Где мне тогда было знать, что эта книга просто очень трудная и к тому же "по-немецки" тяжело написана. И все же - почему я запихнул ее в свой рюкзак? "Веселую шутку я отчебучил, выдав мальчишке Гайтлера", - думал я. И почти сразу же об этом забыл. Ибо каждый день изобиловал событиями. Над нашим вагоном победно высилась елочка, которую мы предусмотрительно срубили еще в Муроме - лесов в Средней Азии ведь не предвиделось... Как часто она нас выручала, особенно на забитых эшелонами узловых станциях, когда с баком каши или ведром кипятка, ныряя под вагонами, через многие пути мы пробирались к родной теплушке.
Прибитая к крыше нашего вагона, елочка была превосходным ориентиром. Недаром в конце концов ее у нас стащили. Мы долго эту потерю переживали. Вот это было событие! И я совсем забыл про странного юношу, которого изредка бессознательно фиксировал боковым зрением - при слабом, дрожащем свете коптилки, на фоне диких песен и веселых баек паренек тихо лежал на нарах и что-то читал. И только подъезжая к Ашхабаду, я понял, что он читал моего Гайтлера! "Спасибо", - сказал он, возвращая мне книгу в черном, сильно помятом переплете. "Ты что, прочитал ее?" - неуверенно спросил я. "Да". Я, пораженный, молчал. "Это трудная книга, но очень глубокая и содержательная. Большое Вам спасибо", - закончил паренек.
Мне стало не по себе. Судите сами - я, аспирант, при всем желании не смог даже просто прочитать хотя бы первый параграф этого проклятого Гайтлера, а мальчишка, студент третьего курса, не просто прочитал, а проработал (вспомнилось, что, читая, он еще что-то записывал), да еще в таких, прямо скажем, мало подходящих условиях! Но чувство это быстро улетучилось.
Начиналась совершенно фантастическая, веселая и голодная, ни на что не похожая ашхабадская жизнь. Много было всякого за 10 месяцев этой жизни. Были черепахи, которых я ловил в Каракумах, уходя на 20 километров (в один конец) в пустыню; была смерть Дели Гельфанд в этой самой пустыне. Была наша школа (использовалась как общежитие) на улице Энгельса, 19, около русского базара. Была эпопея изготовления фальшивых талонов на предмет получения нескольких десятков тарелок супа с десятком маленьких лапшинок в каждой (из них, путем слива, получалось две-три тарелки супа более или менее нормальной консистенции - все так делали...). И многое другое было. Например, чтение лекций в кабинете Партпроса одному-единственному моему студенту Моне Пикельнеру, впоследствии ставшему украшением нашей астрономической науки.
Сердце сжимается от боли, когда сознаешь, что Соломона Борисовича, лучшего из известных мне людей, уже почти 10 лет как нет в живых. Смешно и грустно: до конца своих дней он относился ко мне как ученик к учителю. А тогда, в незабываемом 42-м, ученик и учитель, мало отличавшиеся по возрасту и невероятно оборванные, в пустынном, хотя и роскошном, белом здании Партпроса (оно было уничтожено страшным землетрясением 1948 г.[2]) разбирали тонкости модели Шварцшильда - Шустера образования спектральных линий поглощения в солнечной атмосфере...
Поразившего мое воображение паренька я изредка видел таким же оборванным и голодным, какими были все. Кажется, он иногда подрабатывал разнорабочим в столовой, или, как мы ее называли, "суп- станции" (были еще такие образования: "суп-тропики", т.е. Ашхабад, "супо- стат" - человек, стоявший в очереди за супом впереди тебя, и т.д.).
Кончилась ашхабадская эвакуация, я поехал в Свердловск, где находился родной Государственный астрономический институт. Это было тяжелейшее время: к голоду прибавился холод. Меня не брали в армию из-за зрения. Иногда просто не хотелось жить.
В апреле 1943 года - ранняя пташка! - я вернулся в Москву, показавшуюся совершенно пустой. Странно, но я плохо помню детали моей тогдашней московской жизни.
В конце 1944 года вернулся и мой шеф по аспирантуре, милейший Николай Николаевич Парийский. Встретились радостно - ведь не виделись три года, и каких! Пошли расспросы, большие и малые новости. "А где X? А куда попала семья Y?" Кого только ни вспомнили. Но все имеет свой конец, и список общих друзей и знакомых через некоторое время был исчерпан. И разговор вроде бы пошел уже не о самых животрепещущих предметах. Между делом Николай Николаевич сказал: "А у Игоря Евгеньевича (Тамма, старого друга Н.Н.) появился совершенно необыкновенный аспирант, таких раньше не было. Даже Виталий Лазаревич Гинзбург ему в подметки не годится". - "Как его фамилия?" - "Подождите, подождите, такая простая фамилия, все время крутится в голове - черт побери, совсем склеротиком стал!" Это было так характерно для Николая Николаевича, известного в астрономическом мире своей крайней рассеянностью. А я подумал тогда: "Весь выпуск физфака МГУ военного времени прошел передо мною в ашхабадском эшелоне. Кто же среди них этот выдающийся аспирант?" И в то же мгновение я нашел его: это мог быть только мой сосед по нарам в теплушке, который так поразил меня, проштудировав Гайтлера. "Это Андрей Сахаров?" - спросил я Николая Николаевича. "Во-во, такая простая фамилия, а выскочила из головы!"
...Я не видел его после Ашхабада 24 года. В 1966-м, как раз в день моего пятидесятилетия, меня выбрали в членкоры АН СССР. На ближайшем осеннем собрании академик Яков Борисович Зельдович сказал мне: "Хочешь, я познакомлю тебя с Сахаровым?" Еле протиснувшись сквозь густую толпу, забившую фойе Дома ученых, Я.Б. представил меня Андрею. "А мы давно знакомы", - сказал он. Я его узнал сразу - только глаза запали еще глубже. Странно, но лысина совершенно не портила его благородный облик.
В конце мая 1971 года, в день 50-летня Андрея Дмитриевича, я подарил ему чудом уцелевший тот самый экземпляр книги Гайтлера "Квантовая теория излучения". Он был очень тронут, и, похоже, у нас обоих на глаза навернулись слезы.
Что же мне подарить ему к его шестидесятилетнему юбилею?[3]
Леша Гвамичава и Рабби Леви
Это случилось во время пражского конгресса Международной астронавтической федерации (МАФ) в конце сентября 1977 года. На этот раз советская делегация была весьма многочисленной - включая туристов, что-то около 100 человек. Поселили нас на окраине Праги в большом отеле "Интернациональ". Мы еще не успели разместиться по номерам, как на меня накинулся глава нашей делегации председатель интеркосмоса Борис Николаевич Петров (в прошлом году его угробила-таки наша печально знаменитая в этом смысле Кремлевка), а также вновь испеченный академик Авдуевский и кто-то еще. Они пылали благородной яростью по поводу моей только что опубликованной в "Природе" статьи "20 лет космической эры", где я обосновывал несколько парадоксальный тезис, что величайшим достижением этой самой эры явилось то, что ничего принципиально нового в Космосе не было открыто. Указанное обстоятельство блистательно подтверждает правильность тех представлений о Вселенной, которые были накоплены трудом нескольких поколений астрономов. Гнев наших космических деятелей был мне, конечно, понятен, но настроение они мне испортили изрядно.
Желая как-то рассеяться, я предложил проехаться в центр Праги небольшой группе членов нашей делегации, впервые оказавшихся в этом прекрасном городе. Мы были совершенно свободны, так как конгресс начинал работать только на следующий день. Отправились трамваем, которого довольно долго ждали на конечной остановке напротив нашего отеля. Другого транспорта здесь не было.
Перед этим я был в Праге два раза - в 1965-м и в 1967-м. Мне особенно памятен был первый визит, когда я после 18-летнего перерыва достиг "1-й космической скорости"[4]. Между 1947 годом, когда я впервые в жизни поехал за рубеж (да еще какой - в Бразилию!), и 1965-м я много десятков раз оформлялся на разные научные конференции, конгрессы - и все безуспешно. По- видимому, где-то в тайных канцеляриях "Министерства Любви" лежала некая "телега", которая делала мои жалкие, хотя и настойчивые, попытки принять участие в международной научной жизни совершенно несостоятельными. За эти годы я сделал немало работ, получивших международную известность, поэтому меня почти все время приглашали, причем на самых выгодных для нас условиях. Боже, что может сравниться с унизительным состоянием человека, десятки раз понапрасну заполняющего оскорбляющие человеческое достоинство выездные анкеты! С трудом преодолевая естественное чувство тошноты и гадливости, я упрямо писал эту мерзость опять и опять - и каждый раз с нулевым результатом. В конце концов - ведь есть же всему предел - я уже был готов плюнуть на эту странную затею - пытаться общаться с зарубежными коллегами. Как вдруг в столовой МГУ со мной заговорил почти незнакомый мне человек, который весьма вежливо спросил, над чем я работаю. Только что без малейших перспектив заполнив очередную выездную анкету, я мрачно буркнул: "Занимаюсь своим хобби - безнадежно оформляю очередное выездное дело". "Зайдите ко мне завтра - я работаю в иностранном отделе МГУ". Я зашел, и уже через три дня ехал поездом Москва - Прага. Мой благодетель подключил меня к какому-то мероприятию, позвонил кому-то - и все было решено. Много раз меня уже приглашали чешские коллеги прочитать на Онджеевской обсерватории несколько лекций - и я наконец их прочитал.
После этого в течение шести лет я довольно часто ездил за рубеж, чему способствовало избрание моей персоны в Академию наук. Три раза был в Штатах, столько же - во Франции. Но поездка в Прагу в 1965 году навсегда останется в памяти как один из волнующих эпизодов в моей жизни.
Совершенно неожиданно для меня поезд на Прагу имел четырехчасовую остановку в Варшаве. Все пассажиры высыпали из вагонов, и я в том числе. Что меня могло интересовать в польской столице? Ведь даже одного злотого в моих карманах не было. Было, однако, одно место, единственное место, где я обязан был побывать. Но как его найти? И случилось чудо: поезд остановился на Гданьском вокзале, близко от центра Варшавы. Я прошел под каким-то виадуком и в далекой перспективе проспекта увидел нелепо большое здание Дворца культуры и науки, почти полностью копирующее московское творение Л.В.Руднева - Университет на Ленинских горах. "Значит, этот проспект - Маршалковская", - догадался я. Самое удивительное - я ни у кого из сновавших взад и вперед варшавян не спросил ни слова. Молча шел я по правой стороне проспекта, даже не имея представления, где может находиться цель моей прогулки. Спрашивать поляков я просто не мог - как будто разучился разговаривать.
Я шел по проспекту не дольше пяти минут и вдруг прочитал название пересекающей его узкой улочки. Она носила имя Мордухая Анилевича - этого имени, к стыду моему, я тогда не знал, но стало ясно, что я иду верной дорогой. Круто повернув на эту улочку, я быстро уперся в небольшую площадь, посреди которой темнело сооружение, издали смахивающее на куб. Это поразительно, что, ни у кого не спрашивая, я шел к этой площади кратчайшим путем. Я подошел ближе - с четырех сторон на мраморном кубе выделялись горельефы, изображающие моих уничтоженных на этом месте соплеменников. Надпись на кубе была на двух языках. Я разобрал польскую: "Народ жидовский - своим героям и мученикам". По-видимому, на иврите надпись звучала более патетически. Польская надпись мне понравилась, она с предельной краткостью выражала суть дела.
Я сел на каменную скамью и просидел так три с половиной часа - куда мне еще было идти в этом чужом городе с такой страшной судьбой? Поражало безлюдье площади - лишь изредка сюда прибегали стайки детишек, играть во что-то похожее на наши "классы". Жизнь Варшавы шумела где-то за этой площадью, около 20 лет назад расчищенной от руин гетто. Раньше это место называлось "Налевки". Кстати, узнать бы, что это слово означает по-польски? До отправления моего поезда оставалось 15 минут, и я вынужден был уйти от этого куба и от этой пустынной площади, где не осталось даже запаха гари от страшного своей безнадежностью восстания варшавского гетто, вспыхнувшего на пасху 1943 года. Эти четыре часа, равно как и последующие, я не произнес ни одного слова.
А Прага в ту весну 1965 года была просто чудесной. Я долго бродил по этому удивительному городу, впитывая в себя непередаваемый аромат старины. Полной неожиданностью для меня были еврейские древности в самом центре чешской столицы, в пяти минутах ходьбы от Староместской площади. На старом кладбище в невероятной тесноте лежат надгробия ХIV - ХVI веков, они никак не ориентированы - древние камни торчат вкривь и вкось, и кажется, что лежащие там мертвецы о чем-то спорят исступленно и фанатически, о чем-то для них очень важном. При жизни, видать, не доспорили... Я не могу понять почему, но это кладбище, на котором я бываю каждый раз, когда посещаю Прагу, представляется мне символом моего народа и его нелегкой судьбы.
Рядом с кладбищем - музей, где собрана редчайшая утварь старых синагог, не только чешских, но и всей Европы. Я никак не мог понять, почему это не было уничтожено немцами - ведь все, что имело отношение к евреям, начиная с самих евреев, безжалостно уничтожалось. Все киевские, минские и вообще все синагоги в оккупированной Европе были сровнены с землей. Еврейские кладбища были перекопаны. А тут, в самом центре Европы, - извольте видеть - все неприкосновенно! Разгадка простая и страшная: во время наисекретнейшей конференции в Ваннзее в начале 1942 года, где с немецкой скрупулезностью были запротоколированы все технические детали "окончательного решения еврейского вопроса - Еndlosung'a (дислокация лагерей уничтожения, производство газа "Циклон-В", подготовка кадров палачей, транспортные проблемы, связанные с депортацией, и многое, многое другое)", был принят параграф, гласивший: "после Endlosung'a учредить в Праге музей, куда свезти со всей Европы раритеты этого народа, чтобы будущие поколения ученых-этнографов с благодарностью вспоминали предусмотрительность германского командования". Что и говорить, немцы - культурная нация, не какие-нибудь дикари! И специальное ведомство, находящееся в подчинении у самого Розенберга, тщательно обирало синагоги по всей оккупированной Европе.
Потрясенный причиной сохранности этих древностей и сам чувствуя себя музейным экспонатом, я долго смотрел на золотые семисвечники и алтарные, шитые золотом покрывала. В музее никого, кроме меня, не было, и пожилая, высохшая немка давала мне соответствующие пояснения. Я спросил у нее, каково происхождение слова "голем", означающее гигантского робота, по преданию, изготовленного в ХVI веке великим мудрецом, современником Тихо Браге, рабби Леви (см. неплохой чешский фильм "Пекарь императора", шедший у нас лет 20 тому назад). Немка стала что-то бормотать, мол, есть несколько версий, объясняющих происхождение этого слова, но точного объяснения нет. И в этот самый момент меня осенило - я понял происхождение этого загадочного слова! Из глубины памяти выплыла картинка из далекого детства. Когда я по неловкости совершал мелкую "шкоду", например, разбивал чашку, мама, с досадой всплеснув руками, привычно обзывала меня: "Лэйменер гейлом". Гейлом - вот оно в чем дело! Гейлом - это и есть таинственный, "голем". На древнееврейском это слово обозначает: "идол". "Лэйменер гейлом" - буквально "глиняный идол" - часто применявшаяся в еврейских семьях резкая дефиниция для растяп и неуклюжих, все портящих и ломающих.
Конечно, для средневековых евреев творение рабби Леви смотрелось как предмет религиозного поклонения, как идол С немкой я своими историко-филологическими изысканиями не поделился.
Вот какие мысли проносились у меня в голове, пока трамвай вез нас, участников конгресса МАФ 1977 года, через всю Прагу. "Пожалуй, она стала заметно хуже, - думал я. - Впечатление, как от заброшенной стройки". Особенно портил городской пейзаж пражский аналог наших строительных лесов - ржавые тонкие трубы, оплетающие ремонтирующиеся здания. Было на этих стройках безлюдно и как-то очень неуютно. Любимая Староместская площадь тоже была вся опутана каркасами ржавых труб.
Как старый "пржак", я показал своим спутникам знаменитые часы на ратуше с выходящими из оконца апостолами, за которыми чинно двигалась смерть с косой. Потом в соборе мы долго стояли у могильной плиты, под которой лежит Тихо Браге. Однако знаменитой автоэпитафии: "Жил как мудрец, а умер как глупец" мы почему-то не углядели. Я объяснил происхождение этого грустного изречения (великий астроном смертельно заболел на придворном балу, постеснявшись своевременно сходить в туалет - сомневался, позволяют ли это придворные правила...). А потом мы пошли на старое еврейское кладбище. И тут только я обратил внимание на невыразимо- страдальческий вид одного из членов нашей группы - молодого, очень симпатичного Леши Гвамичавы, ближайшего помощника Коли Кардашева по изготовлению космического радиотелескопа КРТ-10. "Что с вами, Леша?" - спросил я. "Зуб", - только и мог прошептать бедный парень. Это надо же! Впервые выехал за границу - и такое невезение! Как же быть, неужели пропадать?
И вдруг меня осенила идея, которую я могу смело назвать великолепной! Мы как раз подходили к центральной части кладбища, где находился большой склеп рабби Леви. Я объяснил соотечественникам, чем был знаменит этот служитель древнейшего монотеистического культа. Есть поверье, связанное с могилой рабби Леви. Если изложить в письменном виде какую-нибудь просьбу, а записку сунуть в эту щель, - говорят, просьба исполняется. Не обратиться ли вам, Леша, к рабби насчет своих зубов. Раздался смех. А Леша только спросил: "На каком языке лучше писать - на русском или на грузинском?" - "Пишите на грузинском. Полагаю, что это будет единственная записка на столь необычном для средней Европы языке, поэтому она сразу привлечет к себе внимание тени великого каббалиста". Леша вырвал из блокнота листок и стал что-то писать, после чего присоединил свою писульку к сотням бумажек, буквально выпиравших из щели склепа. Мы же все пошли дальше, к синагоге, стены которой покрыты каллиграфически выполненными фамилиями 147000 чешских евреев, уничтоженных немецкими фашистами. Эту титаническую работу проделал один сошедший с ума художник, у которого в газовых камерах лагеря Терезин погибла вся семья. Увы, значительную часть надписей смыла непогода; дало себя знать и естественное разрушение - особенно в нижней части стен...
Вдруг я почувствовал, что в моей чуткой аудитории что-то изменилось. Я не сразу понял, в чем дело. До меня смысл случившегося дошел только тогда, когда я увидел сияющие глаза Леши, смотревшие в сторону от того невеселого места, где мы были. "Что, Леша, перестал болеть зуб?" - уверенно спросил я. - "Как рукой сняло. Это случилось внезапно, пять минут назад".
Вот какое чудо сотворил почтеннейший рабби! Десять дней шел конгресс, мы с Лешей вместе сделали доклад по КРТ, выступали в многочисленных дискуссиях. Леша все это время был как огурчик. Конгресс кончился, и мы все на пражском аэродроме ожидаем посадки на наш ИЛ-62. И тут ко мне подходит Леша - и такой жалкий, что смотреть на него было невыносимо. "Зуб", - простонал бедняга. "Ничего не попишешь, Леша. Чары рабби Леви на территорию международного аэропорта не распространяются. Единственное, что я могу вам посоветовать, - прямо из Шереметьева поехать в поликлинику". Так он и сделал.
Это подлинная история, случившаяся в славном городе Праге 28 сентября 1977 года в присутствии дюжины свидетелей. Полагаю, что ее можно объяснить в рамках современной медицинской науки (самовнушение и пр.). А впрочем, бог его знает...
Амадо мио, или о том, как "сбылась мечта идиота"
Откуда же мне было тогда знать, что весна и первая половина лета далекого 1947 года будут самыми яркими и, пожалуй, самыми счастливыми в моей сложной, теперь уже приближающейся к финишу жизни? В ту, третью послевоенную весну, до края наполненный здоровьем, молодостью и непоколебимой верой в бесконечное и радостное будущее, я считал само собою разумеющимся, что предстоящая экспедиция к тропику Козерога - в далекую сказочно прекрасную Бразилию - это только начало. Что будет еще очень, очень много хорошего, волнующего душу, пока неведомого. После убогой довоенной юности, после тяжких мучений военных лет передо мной вдруг наконец-то открылся мир - таким, каким он казался в детстве, когда я в своем маленьком родном Глухове замирал в ожидании очередного номера выписанного мне волшебного журнала "Всемирный следопыт" с его многочисленными приложениями. То были журналы "Вокруг света", "Всемирный турист" и книги полного собрания сочинений Джека Лондона в полосато-коричневых бумажных обложках. Читая запоем "Маракотову Бездну" Конан Дойля или, скажем, "Путешествие на Снарке" Лондона я переносился за тысячи миль от родной Черниговщины. Соленые брызги моря, свист ветра в корабельным снастях, прокаленные тропическим солнцем отважные люди - вот чем я тогда грезил. Вообще у меня осталось ощущение от детства как от парада удивительно ярких и сочных красок. На всю жизнь врезалось воспоминание об одном летнем утре. Проснувшись, я долго смотрел в окно, где на ярчайшее синее небо проецировались сочные зеленые листья старой груши. Меня пронзила мысль о радикальном отличии синего и зеленого цвета. А ведь я в своих тогдашних художнических занятиях по причине отсутствия хорошей зеленой краски (нищета) смешивал синюю и желтую. Что же я делаю? Ведь синий и зеленый цвета - это цвета моря и равнины! В пору моего детства я бредил географическими картами. Мои школьные тетрадки всегда были испещрены начерченными от руки всевозможными картами, которые я часто раскрашивал, не ведая про топологическую задачу о "трех красках"; я до нее дошел сугубо эмпирически. С тех пор страсть к географии дальних стран поглотила меня целиком. Я и сейчас не могу равнодушно пройти мимо географической карты.
А потом пришла суровая и бедная юность. Муза дальних странствий ушла куда-то в область подсознания. Живя в далеком Владивостоке и случайно бросив взгляд на карту Родины, я неизменно ежился: "Куда же меня занесло!" А в войну карты фронтов уже вызывали совершенно другие эмоции - вначале страшную тревогу, а потом все крепнувшую надежду.
Война закончилась. Спасаясь от убогой реальности, я целиком окунулся в науку. Мне очень повезло, что начало моей научной карьеры почти точно совпало с наступлением эпохи "бури и натиска" в науке о небе. Пришла вторая революция в астрономии, и я это понял всем своим существом. Вот где мне помогли детские мечты о дальних странах! Довольно часто я чувствовал себя этаким Пигафеттой или Орельяной, прокладывающим путь в неведомой, таинственно- прекрасной стране. Это было настоящим счастьем. Глубоко убежден, что без детских грез за чтением "Всемирного следопыта", Лондона и Стивенсона я никогда не сделал бы в науке того, что сделал. В этой самой науке я был странной смесью художника и конкистадора. Такое сочетание возможно, наверное, только в эпоху ломки привычных, устоявшихся представлений и замены их новыми. Сейчас такой стиль работы уже невозможен. Наполеоновское правило "Бог на стороне больших батальонов" в наши дни действует неукоснительно.
Но вернемся к событиям тех давно прошедших дней. Итак, в конце 1946 года я был включен в состав Бразильской экспедиции. До этого я участвовал в экспедиции по наблюдению полного солнечного затмения в Рыбинске. Это было первое послевоенное лето. В этой экспедиции я, тогда лаборант, выполнял обязанности разнорабочего, в основном грузил и выгружал разного рода тяжести. Конечно, в день затмения было пасмурно - потом это стало традицией во всех экспедициях, в которых я принимал участие...
Когда до меня дошло, что "сбылась мечта идиота" и я могу поехать в Южную Америку, я был буквально залит горячей волной радости. Много лет находившаяся в анабиозе муза дальних странствий очнулась и завладела мною целиком. Начались радостные экспедиционные хлопоты. Часто приходилось ездить в Ленинград. Останавливался обычно в холодной, полупустой "Астории" (попробуй остановись там сейчас...). Не всегда удавалось достать обратный билет - как-то возвращался в Москву "зайцем" на очень узкой третьей продольной полке, привязавшись, чтобы во сне не упасть, ремнем к невероятно горячей трубе отопления. Меня три раза штрафовали - всего удивительнее то, что наша бухгалтерша Зоя Степановна без звука оплатила штрафные квитанции - какие были времена!... Ночами вместе с моим шефом Николаем Николаевичем Парийским юстировал спектрограф, короче говоря - жизнь кипела!
Потом приехали в Либаву и поселились на борту нашего "Грибоедова". О дальнейших событиях, вплоть до прибытия в маленький порт Ангра-дос- Рейс, вы, уважаемые читатели, уже знаете. В Ангра-дос-Рейс я занялся привычной погрузочно-разгрузочной деятельностью. Со мной вместе трудились на этом поприще два многоопытных техника - Гофман и Дахновский. Это были веселые, жизнерадостные люди. Увы, оба уже умерли - все-таки прошло так много лет... Для контактов с местными властями незаменимым человеком был обосновавшийся в Бразилии армянин со странной фамилией Дукат. Он мечтал о возвращении в Армению и потому самоотверженно помогал нам. Вез него мы просто провалили бы все дело, ведь до 20 мая - дня затмения Солнца - оставалось лишь немногим больше недели. А трудностей с транспортировкой грузов до пункта наблюдений (это километров семьсот от Ангра-дос-Рейс) было немало. Ну хотя бы отсутствие, как я уже сказал, единой ширины колеи на бразильских железных дорогах, что весьма осложняло выбор маршрута. Кстати, я был немало удивлен, когда убедился, что шпалы на этих дорогах сделаны... из красного дерева! Наш великолепный Николай Иванович Дахновский, старый московский мастеровой, на такое неслыханное расточительство просто не мог смотреть. А что прикажешь делать, если сосна в тех краях не растет, а климат убийственно влажный? Добрый ангел- хранитель Дукат нежно заботился о нашей троице и всячески оберегал от неизбежных в чужой стране промашек. Как-то раз он обратился к нам с речью: "Помните, товарищи, что в этой стране язык - португальский, для вас совершенно чужой и незнакомый. Так, например, слова, совершенно пристойные на русском языке, могут звучать совершенно неприлично на португальском. При всех условиях, например, никогда, ни при каких обстоятельствах не произносите слов "куда" и "пирог"...", По причине спешки мы так и не попросили дать перевод этих вполне невинных русских слов. Однако рекомендацию Дуката я запомнил крепко.
Готовя экспедицию, московское руководство решило, что жить нам придется если не в сельве, то, по крайней мере, в саванне или пампасах. У нас были палатки и куча всякой всячины, необходимой для проживания в сложных тропических условиях. Но все вышло не так. В Араше оказались знаменитый на всю Латинскую Америку источник минеральных вод ("Агуа де Араша") и богатые водолечебницы. Незадолго до нашего приезда там был построен суперсовременный роскошнейший отель - один из лучших на этом экзотическом континенте. Достаточно сказать, что, как мы скоро узнали, в этом отеле жил и лечился экс-король Румынии Кароль (его сын Михай был тогда еще "действующим" королем этого вновь испеченного народно- демократического государства). Скромный номер в отеле стоил 20 долларов в сутки - цена по тем временам фантастическая. Конечно, платить таких денег мы не могли. Но тут наши гостеприимные хозяева сделали широкий жест: они объявили нас гостями штата Минас-Жерайс. А это означало, что проживание в отеле и роскошное трехразовое питание стало для нас бесплатным.
Площадку для нас отвели на краю территории, в полукилометре от отеля и неподалеку от курятника. Рядом стеной стояла совершенно непроходимая сельва, из которой время от времени на нашу территорию вторгались представители здешней экзотической фауны. Над нами проносились ослепительно яркие комочки радуги. Это были колибри. Прямое отношение к нашей экспедиции имели, оказывается... броненосцы: корабельному врачу, как мы выяснили было поручено собирать каких-то паразитов, которые вгрызаются именно в них. Кто-то "наверху" решил, что столь необычные насекомые были совершенно необходимы для изготовления препарата "К.Р." ("препарат Клюевой - Роскина") - якобы вакцины против рака, бывшей тогда величайшей тайной советской науки. Потом, много позже, они разболтали об этом таинственном препарате англо-американским шпионам, принявшим личины ученых. За этот антипатриотический поступок Клюева и Роскин были судимы судом чести и лишены всех научных степеней, званий и постов. Это была едва ли не первая капля надвигавшейся черной тучей бури послевоенного мракобесия (Лысенко, Бошьян, Лепешинская и пр.). Конечно, пресловутый препарат "К.Р." оказался сущей липой.
Был еще один запомнившийся мне случай контакта со здешней фауной. Как-то я в заброшенном сарае на краю площадки коптил магниевый экран. Рядом местный столяр что-то строгал на верстаке. Вдруг вижу, как по земляному полу ползет ослепительно красивая полутораметровая змея. Она была огненно-красная, с черными бархатистыми пятнами. "Жозе!" - окликнул я своею бразильского тезку. Тот оглянулся и молниеносно сделал совершенно фантастический прыжок в сторону, крича мне что-то непонятное. Затем схватил доску и с необыкновенной ловкостью зажал змее голову, сам находясь от извивающейся гадины на почтительном расстоянии. Только тут до меня дошло, что положение серьезное. Я схватил один из валявшихся на полу камней и несколькими ударами размозжил змее голову. Лицо Жозе было перекошено гримасой страха и отвращения, он весь был какой-то выжатый. Я же, беспечный и безжалостный невежда, сгреб змею на лопату и отправился к соседнему бараку, где трудились наши девушки Зоя и Алина. Идиотски ухмыляясь, я просунул лопату в окно и окликнул сидевшую спиной ко мне Алину. Боже, как она запрыгала! Прыжок у нее был даже эффектнее, чем у Жозе. После того как шум улегся, выяснилось, что я с помощью тезки убил коралловую змею - одну из наиболее ядовитых змей Южной Америки! Все это могло бы кончится совсем не весело.
После трудового дня мы, усталые и перемазанные бразильским красноземом, шли к себе в отель, принимали душ, переодевались в специально пошитые для нас Академснабом белые шерстяные костюмы и шли в обеденный зал. Наши столы были точно посредине зала, и мы во все время обеда находились под любопытными взглядами обитателей отеля. Такое расположение столов было не случайно: хозяин отеля сделал огромную рекламу предстоящему затмению Солнца, гвоздем которого было присутствие большой команды "Руссо-Советико". Его можно было понять - мы оказались первыми русскими в этих краях. Недавно окончившаяся страшная война как бы освещала нас своим багровым светом, в глазах бразильцев мы выглядели если и не героями, то уж заведомо необычными людьми. Администрация отеля неплохо на этом нажилась: если до нас он почти пустовал, то накануне затмения был переполнен. И вполне естественно, что приехавшие сюда толстосумы за свои крузейро хотели видеть заморских диковинных гостей, так сказать, "без обмана".
Находиться постоянно под перекрестными взглядами нагло глазеющих на тебя бездельников было не очень-то приятно. Особенно нам, молодежи, не имевшей ровно никакого светского опыта и не знавшей тонкостей поведения за столом. Какие уж тут тонкости, когда всю войну я воспитывал свой характер в направлении стоицизма: донести домой целым довесок пайкового хлеба... Я постоянно попадал впросак. Трудности начинались с заказа: меню было на французском языке. Дабы упростить ситуацию, я всегда садился рядом с Александром Александровичем Михайловым - начальником нашей экспедиции, что было, конечно, не так-то просто, и точь-в-точь повторял его заказ. Вскоре, однако, я убедился, что такая тактика недальновидна, так как лишает меня возможности отведать неслыханно вкусных мясных жареных блюд. Увы, наши с А.А. интересы оказались полярно различны - он был на строгой диете. И тогда я пустился в опасную самодеятельность, в критические минуты обращаясь к начальнику за консультацией. Помню, как-то я довольно безуспешно ковырял вилкой какую-то экзотическую рыбину. "Что вы делаете?" - прошипел А.А. "Пытаюсь вилкой, ведь нельзя же рыбу - ножом", - пролепетал я. "Вот именно ножом, специальным рыбным ножом, который лежит слева от вас!" Поди знай! В другой раз на мой какой-то дурацкий вопрос А.А. тихо, но отчетливо сказал: "И вообще, И.С., больше самостоятельности. Нужно руководствоваться основным принципом: человек за столом должен как можно меньше походить на собаку. Собака ест вот так", - А.А. низко нагнулся над тарелкой и стал, к удивлению окружающих, быстро елозить руками. - "А человек - вот так". - Он откинулся к спинке стула и держал нож и вилку в почти вытянутых руках. После такого объяснения я к А.А. больше за консультацией не обращался[5].
Зато ленч мы пожирали в привычных и вполне естественных условиях. Еду нам привозили на машине два ливрейных официанта прямо на площадку. Грязные, как черти, сидя на экспедиционных ящиках, мы смаковали яства бразильской кухни и обучали славных ребят-официантов кое-каким русским словам.
Удивительное и необычное было буквально на каждом шагу. У этих антиподов все было не по-нашему. Как-то мы с Зоей ожидали лифта. Рядом стояла кучка лощеных молодых "бразильеро" обоего пола. Молодые люди с совершенно одинаковыми черными усиками оживленно беседовали со своими девушками, непринужденно почесываясь глубоко засунутой в карман брюк рукой. Зоя не знала куда деваться, молодые же бразильянки совершенно на это не реагировали. Я пытался понять смысл их поведения, и, кажется, мне это удалось. Конечно, у них там ничего не зудело - они были стерильно чистенькие. Просто таким, по нашим понятиям совершенно непристойным, образом они демонстрировали свою - если угодно - раскованность. Вообще понятия о приличном и неприличном в этом мире перевернуты. К примеру, есть болезни благородные и болезни непристойные.
У нас в Европе чахотка - болезнь грустно-романтическая, мы ее ассоциируем с Чеховым и Шопеном. У них же эта болезнь постыдная, ибо ассоциируется с трущобной нищетой. Зато в венерических болезнях бразильцы не видят ничего зазорного; более того, эти болезни отдают даже некоторым шиком, особенно когда больной лечится у известного врача. Вообще лечиться считается весьма престижным, ибо это наглядный показатель материального благополучия.
Между тем работа на площадке кипела. Мы вкалывали днем и ночью, цейтнот был страшный. Особенно неистово трудился мой товарищ по номеру Александр Игнатович Лебединский - он почти не спал, изнемогая в единоборстве со своим слишком переусложненным спектрографом. Недаром в местной прессе была помещена его очень смешная фотография с подписью: "Это - профессор Саша (Sasha), изобретатель машины с девятью объективами". И, как всегда на всех затмениях, площадку украшали похожие на огромные мостовые фермы опоры установки А.А.Михайлова для наблюдения эффекта Эйнштейна - отклонение луча от звезды при прохождении его около края солнечного диска. К 20 мая все было в ажуре. Для поддержания порядка на сверкающую чистотой площадку пришел наряд полиции. Увы, за пару часов до затмения откуда- то пришли тучи, хотя целый месяц до и много недель после погода была идеально ясной!
На душе было тоже пасмурно, но мы держались. Я храню снимок, где изображен играющим с Гинзбургом на расчерченной пыльной земле в какую-то местную игру, аналогичную "крестикам и ноликам". Снимок сделан кем-то точно в момент полной фазы - не так уж бывает тогда темно, как многие думают... К вечеру все мы немного "оклемались", успокаивая себя, что не единым затмением жив человек и что, как любил выражаться наш выдающийся астроном Григорий Абрамович Шайн, "не человек создан для субботы, а суббота для человека". И все же разбирать с огромным трудом собранные, да так и не сработавшие установки, опять заниматься осточертевшими упаковочными работами, находить куда-то запропастившиеся детали - дело невеселое. В разгар этой деятельности мы узнали, что администрация отеля устраивает бал для своих гостей и участников иностранных экспедиций (кроме нашей, были еще американская, финская, шведская, чешская). Бразильской экспедиции не было по причине отсутствия астрономической науки в этой огромной и богатой стране.
Бал обещал быть роскошным, что по замыслу устроителей должно было в какой-то степени скомпенсировать подлость погоды. Жильцы отеля с истинно тропическим темпераментом готовили обширный концерт самодеятельности, участвовать в котором пригласили и иностранцев. И тут мне пришла в голову необыкновенно коварная идея.
Дело в том, что в составе нашей экспедиции был некий "освобожденный товарищ", который должен был обеспечить - как бы это поделикатнее выразиться? - идейную выдержанность нашего поведения. Звали его Михаил Иванович, был он худой и длинный. Дело свое делал ненавязчиво, без энтузиазма, и на том, как говорят, спасибо. Правда, водилась за Михаилом Ивановичем одна маленькая слабость - обладая жиденьким тенорком, он до самозабвения любил петь. "Все-таки нехорошо, Михаил Иванович, - вкрадчиво сказал я ему, - что наши люди совсем не участвуют в предстоящем концерте самодеятельности. Здесь думают, что советские ученые - сухари и роботы. По этой причине возможны даже всякие антисоветские инсинуации!..". "Но у нас нет талантов. Кто из наших смог бы выступить?" - клюнул Михаил Иванович. "А вот вы, например. У вас же прекрасный тенор!" Собеседник мой был явно польщен. "Что же им спеть?" - робко спросил он. "Только классический репертуар! Всякие там самбы и румбы - не наш стиль. Почему бы вам не спеть арию Ленского?" В этом была вся идея - я хорошо помнил советы Дуката (см. выше). В общем, я его уговорил.
И вот наступил вечер бала. С невероятным шумом прошли выборы "мисс эклипс". Хотя голосование было тайное, выбрали почему-то неуклюжую плосколицую девицу - дочь здешнего богатого плантатора. Как говорится, "их нравы". А сколько было красоток! Потом пошло пение. Я заранее предупредил своих верных друзей, что будет цирк. И вот на эстраде появилась нелепая долговязая фигура нашего "искусствоведа", который по этому поводу облачился в строгий черный костюм. Жиденьким козлетоном он заблеял: "Куда, куда, куда вы удалились..." Боже, что тут началось! Всех сеньорит как ветром сдуло. А сеньоры ржали, как жеребцы, бурно аплодируя и что-то крича. Даже я не ожидал такого. М.И. все это посчитал за бурное одобрение и усилил звучок. Остальные номера уже никто не смотрел и не слушал[6].
Странно, но вот уже почти 40 лет я собираюсь заглянуть в достаточно полный португальский словарь, дабы наконец-то достоверно узнать, что означают на языке Камоэнса слова "куда" и "пирог". Похоже на то, что до конца своих дней так и не соберусь это сделать...
На следующий день мы отправились в очаровательный, совершенно гриновский городок со сказочно-красивым названием Белу- Оризонти - столицу штата, гостями которого мы были. Запомнился базар, где прямо на земле "бунтами" красовались огромные пирамиды спелых ананасов совсем так, как на моей родной Черниговщине укладывают бураки. А какие цветы, какие пряные запахи!
А еще мы затеяли поездку на машинах, за сотни километров, посмотреть "минас" - самые глубокие в мире золотодобывающие шахты. По дороге я был свидетелем довольно забавной сценки. Но - по порядку. Дело в том, что мы были объектом внимания не только "изнутри", но и, так сказать, "снаружи". Откуда-то появились субъекты, хорошо говорившие по-русски и навязчиво пристававшие к нам с предложениями всякого рода сомнительных услуг. Среди них явно выделялся представившийся профессиональным певцом некий украинец, даже не скрывавший своей связи с местной полицией. Похоже было, что в его задачу входило оградить трудящихся Бразилии от тлетворного влияния "красных". В автобусе, по иронии судьбы, этот тип сел рядом с нашим Михаилом Ивановичем. Почувствовав пикантность ситуации, я сел точно позади них, посадив рядом с собой Славу Гневышева. По дороге они разговорились, касаясь преимущественно профессиональных (я имею в виду вокальных) тем - на чисто русском языке, конечно. "А у вас сейчас много новых песен?" - спросил бразилоукраинец. "Разумеется", - отвечал наш. "И какую же песню поют чаще всего?" - "Я думаю, что чаще всего поется "Широка страна моя родная". - "А я этой песни не знаю - научите, пожалуйста". И всю дорогу два представителя одной из наиболее древних профессий очень дружно пели песню Дунаевского. У "тутошнего" оказался совсем неплохой баритон. Весь автобус замер - дошло до всех. А они пели, пели увлеченно, совершенно не чувствуя полного идиотизма ситуации.
В шахты нас не пустили - это была собственность какой-то английской компании, и она тоже боялась "красных".
В Рио мы попали впервые уже после того, как добрые две недели прожили в бразильской "глубинке". Мы прилетели туда из Белу-Оризонти на "дугласе". Я первый раз в жизни летал на самолете! Незабываем вид Рио с высоты птичьего полета. Недаром сами бразильцы свою бывшую (а тогда настоящую) столицу зовут "Сиуаджи Миравельоза", что означает "удивительный город". Окруженная скалистыми, заросшими тропическим лесом берегами сверкала на солнце огромная бухта Гванабара. Для меня было неожиданностью, что восточный берег Южной Америки так скалист и изрезан - я по зеленому цвету карты представлял его низким и плоским. Довольно высокие скалистые кряжи есть и в самом центре города, рассекая его на несколько отдельных частей, связанных туннелями. Над красавцем Рио господствует 700-метровая скала, вершину которой венчает 40- метровое мраморное распятие. Это - знаменитая Корковадо, видимая с любой точки города в виде белого креста. Впрочем, иногда она скрыта облаками. Мы побывали у подножия распятия, и я никогда не забуду вида, который оттуда нам открылся. Кроме Корковадо, над Рио высятся и другие красавицы-горы. Запомнилась великолепная, 400-метровой высоты, "Сахарная Голова", куда мы поднимались на фуникулере. И, конечно, никогда не забыть невиданной красоты и огромности пляж Капокабана. На этом знаменитом пляже мы провели целый день. Нашим гидом был славный малый по фамилии Калугин - корреспондент ТАСС. Во время посещения Капокабаны мы еще раз столкнулись с удивительными местными обычаями. Оказывается, абсолютно недопустимо подойти к Атлантическому океану, раздеться и окунуться в воду - полиция за такое дело тут же оштрафует. По тамошним понятиям совершенно неприличен процесс раздевания. На пляж нужно прийти уже вполне готовым для купания. Между тем общественных раздевалок на всем гигантском пляже мы так и не заметили. Люди раздеваются у своих знакомых, которые живут в приморском районе, но, естественно, за много кварталов от пляжа. И вот по воскресеньям толпы людей разного возраста и пола в одних плавках и купальниках шагают по раскаленному городскому асфальту - это считается вполне приличным!
Но боже мой, какой это пляж! На много десятков километров тянется полоса шириной не меньше сотни метров. Пляж песчаный. Впрочем, это даже не песок, а чистая золотая пыль. К пляжу за автострадой примыкает линия небоскребов (20 - 30 этажей), стоящих в окружении кокосовых пальм сравнимой высоты, что создает непередаваемой прелести гармонию. А впереди - Атлантический океан. Даже в самую штилевую погоду в десяти метрах от берега высится стена прибоя - ведь до африканского берега 4000 километров, а океан дышит...
Я залюбовался купающейся, а больше играющей молодежью. Как они красивы! Весь спектр цветов кожи - от агатово-черного до розово-белого. Кстати, никаких признаков расовой нетерпимости никто из нас в Бразилии не заметил.
А как здешние мальчишки играют в футбол, прямо на пляже! Вот откуда рекрутируются Пеле, Жоэрзиньо и прочие чародеи бразильского футбола, спустя 11 лет потрясшие спортивный мир на шведском чемпионате!
Лежа на этом действительно золотом (не то что под Ялтой) пляже, мы, в частности, обсуждали вопрос, чем бы занялся Великий Комбинатор, если бы мечта его детства осуществилась и он оказался бы здесь, в Рио. Было высказано несколько соображений. Например: он непременно занялся бы упорядочением купания на Капокабане, организовав сеть раздевалок. Или взялся бы за создание ателье по развивке волос у здешнего населения. А вообще, братцы, не заложить ли нам основание памятника Остапу Бендеру именно здесь! Благо случай на редкость подходящий: присутствуют представители советской власти (первый секретарь нашего посольства), советской печати (упомянутый выше корреспондент ТАСС), советской общественности (мы, пассажиры "Грибоедова") и широкие слои местной общественности (пляжники Капокабаны с разным цветом кожи). Сказано - сделано! Мы соорудили пирамиду из песка, пригласили нескольких наиболее черных бразильеро, произнесли подходящие к случаю речи и сфотографировались. Я храню эту фотографию до сих пор и изредка любуюсь ею. Следует заметить, что в те времена Ильф и Петров были если и не под официальным запретом, то, во всяком случае, в подполье.
А лучше всего было бродить по этому удивительному городу и любоваться красочной толпой "кариоки" (самоназвание жителей Рио). Круглые сутки здесь кипит жизнь. Ночами около нашего отеля "Амбассадор" играла зажигательная музыка последнего пасхального карнавала, и люди танцевали самбу - прямо на мостовой. Эту музыку я помню до сих пор: "Чику-Чику", "Амадо Мио", "О, Бразил!". Вот я пишу сейчас эти строки, а в ушах все время раздаются ритмичные удары и восхитительная скороговорка "Чику- Чику"...
Наше посольство устроило, как водится, прием для советской экспедиции, который мне, новичку, показался роскошным. В разгар этого дипломатического мероприятия ко мне подошел человек средних лет и представился президентом шахматного клуба Рио. Сегодня вечером - продолжил он - у нас состоится традиционный четверговый блицтурнир мастеров столицы. И по сему поводу он имеет честь пригласить шахматистов из советской экспедиции на этот турнир. Я сообразил, что слава о шахматистах нашей экспедиции могла пойти только из одного источника. Накануне затмения и после него мы с Мишей Вашахидзе прошвырнулись в ближайший городок Араша и в тамошнем кафе лихо обыграли в шахматы местных пижонов-завсегдатаев, еле двигавших пешки. Здесь в посольстве, уже изрядно "набравшись", я с ходу согласился на лестное приглашение незнакомого сеньора. "Почему бы мне здесь, в городе золотой мечты Остапа, не повторить его бессмертный подвиг в Васюках?" Подсознательно я, конечно, глупо полагал, что эти ихние столичные мастера играют на уровне арашинских любителей. Тут же я сагитировал Мишу Вашакидзе (тот, ссылаясь на опьянение, сильно упирался) и Лебединского. К нам еще присоединился секретарь посольства. Не дожидаясь конца приема, под неодобрительные взгляды Михайлова, мы отправились в здешний "клуб четырех коней". По дороге моего нахальства сильно поубавилось, когда я узнал, что пригласивший нас президент клуба только что вернулся из Нью-Йорка, где выступал в арбитраже первого радиоматча СССР - США. "Похоже, что влипли..." - уныло подумал я. Здешний шахматный клуб был при знаменитом футбольном клубе "Ботафого", и гостеприимнные хозяева прежде всего показали идущий на стадионе матч между командами "Фламенго" и "Ботафого". Я впервые видел футбольный матч ночью (тогда у нас это не практиковалось). Какая это была игра! До этого такой ювелирной техники, такого артистического владения мячом я не видел. Очень жалко было уходить, не досмотрев красивого зрелища, но ничего не поделаешь - хозяева вежливо попросили. Я шел как на Голгофу - впрочем, настроение было неплохое, так как вполне чувствовал комизм ситуации. В прокуренной комнате шахматного клуба шеренгой выстроились здешние мастера - все почему-то с одинаковыми лысинами и одинаковыми черными усиками. И я увидел, что у них буквально дрожат коленки - еще бы: им предстояло играть с "шахматисто-советико". В те далекие годы, когда молодой Ботвинник только что стал чемпионом мира, слава советских шахматистов была оглушительной. От мысли, что мы вполне подобны персонажам легендарной "Антилопы", я даже как то успокоился. "Одноглазый любитель" (то бишь здешний шахматный президент) предложил кому-нибудь из нас перед жеребьевкой сгонять с ним неофициальную партию. Я усадил за стол Мишу. "Что ты, я совсем пьяный", - лопотал будущий автор открытия поляризации излучения Крабовидной туманности. "Играй и не дури. Будем подсказывать!"
В блиц здесь, конечно, играли с часами, 10 минут на первые 40 ходов. Игра началась. От волнения у президента тряслись руки. Мы бесстыдно подсказывали Мише ходы - естественно, по-русски. В диком мандраже уже на шестом ходу бразильский маэстро потерял слона. Однако уже к десятому ходу, поняв, что играет с "сапогом", он собрался с духом и бодро выиграл у Мишы партию. Я думаю, что по нашим понятиям у бразильского мастера был крепкий второй разряд. И началась потеха! Я буду краток: наша четверка компактно заняла четыре последних места. Все же я три партии свел вничью. Вообще, если бы я не растратил свой шахматный пыл на безобразные останкинские блицы (см. новеллу "О везучести"), я бы показал этим субчикам кузькину мать...[7].
На следующее утро мы поехали поездом в Ангра-дос-Рейс, где нас уже ожидал родной "Грибоедов". чтобы плыть дальше, на юг, в Аргентину, за попутным грузом. Через несколько дней мы входили в горловину Лаплатского залива. Там меня поразили чуть видные из воды мачты затонувшего корабля. Это были останки знаменитого германского карманного линкора "Адмирал граф Шпеер", затопленного своей командой перед строем преследовавших его английских крейсеров...
Вечер мы провели в Монтевидео, были в нашем посольстве и гуляли по этому чарующей красоты городу. После Рио он показался мне каким-то европейски-старомодным. Потом плыли по могучей мутно-шоколадного цвета Паране. На океанском корабле, 400 километров вверх по течению, до самого Розарио! Мы были вторым советским кораблем, посетившим этот далекий, экзотический порт. Первым, еще в 1927 году, был знаменитый парусник "Товарищ". На цинковых пакгаузах порта огромными буквами было намалевано "Viva partida Peronista!" - шла очередная избирательная кампания. Вдали виднелись корпуса знаменитых заводов Свифта; я вспомнил отраду военных лет - банки тушенки с маленьким ключиком.
Совершенно неожиданно на борт "Грибоедова" поднялась местная полиция. Нас загнали в кают-компанию и раздали анкеты... на испанском языке. Там было всего-то около 10 вопросов - детский лепет по сравнению с нашими, родимыми. Вопросы были стандартные, и, несмотря на незнание языка, я понимал их смысл и кое-как ответил. Уперся я на шестом пункте (пятый у них не соответствует нашему). Не понимая смысла вопроса, я решил посмотреть, как отвечают старшие товарищи. Подошел к Яше Альперту, а тот как раз выводил ответ: "Грек-ортодокс". Мне стало почему-то очень смешно, и я вывел: "атеист".
Пока "Грибоедов" грузился просом для Швейцарии транзитом через Голландию, мы экспрессом "Эль Рапидо" за четыре часа доехали до Буэнос- Айреса. Так же как и в Рио, мы попали в здешнюю столицу "с черного хода". В Аргентине была зима (что-то похожее на конец подмосковного сентября, когда идут дожди). Три дня мы прожили в "Байресе" - так аргентинцы называют свою столицу. Запомнилась поездка на Лаплатскую обсерваторию, когда на обратном пути, ориентируясь по плану города, наш шеф и картограф А.А.Михайлов не учел, что в полдень здесь солнце находится на севере. А вообще Аргентина своим явно "Северным" (конечно, отнюдь не в географическом смысле) духом составляла разительный контраст "Южной" Бразилии.
В Байресе запомнился обелиск на "Пласо 25 мая", кафе "Эль-Гитано", где я часто отсиживался (почти все время лил дождь), и лежащая прямо на улице прижатая камнем стопка украинских газет явно петлюровского, жовто-блакитного направления. Пробовал читать - охватила гадливость ("Шанування свитлой пам'яти Симона Петлюри" - не правда ли, мило?)
Вернувшись в Розарио, мы снова почувствовали себя дома на обжитом, таком уютном "Грибоедове", который в тот же день лег на обратный курс. Опять привычный океан. опять быстро надоедающий корабельный харч. К нашему удивлению, "Грибоедов" поздно вечером снова зашел в пустынную бухту Ангра-дос-Рейс. Мы пробыли так не более двух часов и приняли на борт двух пассажиров, очень странную пару - брата и сестру. Брат - немецкий коммунист, бывший депутат рейхстага, сидел в концлагере и, насколько я понял по его дальнейшему поведению, от пыток гестапо сошел с ума. Сестра была его сиделкой. Ночами он ходил по палубе, останавливался и, откинув назад голову, издавал звуки, похожие на собачий лай. Похоже было на то, что это нелегальные пассажиры. Как-то сложилась их советская жизнь? Ведь предстояло пережить нелегкий рубеж наших сороковых - пятидесятых...
Чернильной тропической ночью мы шли на траверзе Рио. Если судить по огням, до берега было километров десять-пятнадцать. Время - около двух часов ночи. Кроме вахтенных и меня, на палубе не было никого. Медленно уходили назад уже знакомые огни незабываемого прекрасного города. Нехотя, но неуклонно отставал светившийся в кромешной темноте тропической ночи маленький бриллиантовый крест Корковадо. Уходила безвозвратно цепочка огней небоскребов Капокабаны. Уже не видно было даже намека на Сахарную Голову. И все мое существо острейшей болью пронзила до ужаса простая мысль: я этого больше никогда не увижу! Конечно, и у себя дома я часто бывал в местах, которые после этого никогда не видел, например, никогда больше не был в городе своей юности Владивостоке. Но ведь в этом виноват только сам. Стоит сильно захотеть - и я там буду! А вот здесь я, так сказать, принципиально никогда больше не буду. Это так же необратимо, как смерть. На душе стало очень одиноко и пусто.
Наконец истаял последний береговой огонек - это был маяк. Не видно было уже ничего. Впереди - пустыня Атлантического океана.
| В начало страницы |
Примечания
1. Здесь важно подчеркнуть именно
органичность сквернословия у людей, впитавших это с младых ногтей. Никогда
не забуду, как где-то около 1960 г., на заре космической эры,
проводивший важное совещание в своем кабинете на Миусах Келдыш
неожиданно скверно выругался. Это он сделал явно сознательно,
подлаживаясь под стиль грубиянов-конструкторов и разработчиков.
В устах интеллигентнейшего, никогда не повышавшего голоса Главного
Теоретика матершина прозвучала неестественно, дико. Я потом проверял
на многих участниках совещания - всем было неловко, люди не смотрели
друг другу в глаза. А вот у бывшего зэка Сергея Павловича Королева
матерщина, право же, ласкала слух...
2. Говорят, здание это восстановлено и украшено весьма оригинальными, хотя и не вполне пристойным, барельефами работы Эрнста Неизвестного.
3. В это время Андрей Дмитриевич Сахаров уже отбывал горьковскую ссылку (прим.ред.).
4. Это выражение принадлежит Я.Б.Зельдовичу. "2-я космическая скорость" сообщается телу, в данном случае человеческому, - при поездке в капстрану.
5. Через несколько дней после этого, уже когда мы плыли в Аргентину, я взял у А.А. реванш. Как-то в кают-компании за послеобеденным трепом я решил продемонстрировать свою эрудицию, процитировав по памяти прелестный афоризм Анатоля Франса: "в некоторых отношениях наша цивилизация ушла далеко назад от палеолита: первобытные люди своих стариков съедали - мы же выбираем их в академики..." Присутствовавший при этом А.А. даже бровью не повел - все-таки старое воспитание - но навсегда сохранил ко мне настороженно- холодное отношение.
6. Не исключено, что это озорство мне дорого обошлось. Во всяком случае следующие 18 лет за границу не выпускали, хотя никаких других "грехов" за мной не было.
7. Через несколько месяцев я случайно встретил в Москве на Моховой корреспондента ТАСС Калугина. Он поведал мне, что на следующий день после нашего шахматного дебюта местная пресса вышла с громадными шапками "Грандиозная победа наших шахматистов над советскими мастерами". Вот так-то...
| В начало страницы | | | Оглавление | | | Новеллы и статьи |