'Распад атома' (Париж: Дом книги, 1938) - выпущенная мизерным тиражом (около 200 экземпляров), книга вызвала полярно противоположные оценки в эмигрантской критике. Довольно пренебрежительно отозвался о ней В. Сирин (Набоков): ':Эта брошюрка с ее любительским исканием Бога и банальным описанием писсуаров (могущим смутить только неопытных читателей) просто очень плоха. <:> Георгию Иванову <:> никогда не следовало бы баловаться прозой' (Современные записки. 1940. ?70.С.284). Негативным был и отклик В. Ходасевича, не удержавшегося от резких выпадов против автора 'Распада атома': 'И вот тут становится жутковато: как бы не взяли в Москве да не перепечатали бы всю книгу полностью, как она есть, - с небольшим предисловием на тему о том, как распадается и гниет эмиграция от тоски по 'красивой жизни' и по нетрудовому доходу' (Возрождение. 1938. 28 января).

Лишь немногие критики отметили оригинальность и значительность 'Распада атома'. З. Гиппиус в докладе на заседании 'Зеленой лампы', состоявшемся 28 января 1938 г. и посвященном 'Распаду атома', утверждала, что книга Иванова 'не хочет быть 'литературой'. По своей внутренней значительности она и выливается за пределы литературы. Но она написана как настоящее художественное произведение <:> и если правда, что 'жизнь начинается завтра', - завтрашний живой человек скажет: не все книги, написанные в эмиграции, обратились в прах, вот одна замечательная, она остается и останется' (Круг. 1938. Кн.3. С.143, 149). Высоко оценил 'Распад атома' В. Злобин: 'Книга очень современная и для нас, людей тридцатых годов нашего века, бесконечно важная' (Литературный смотр. Париж, 1939. С.158).

Малочисленность печатных отзывов на книгу позволила некоторым критикам говорить о том, что вокруг нее 'был создан заговор молчания' (Струве Г. Русская литература в изгнании. Париж, 1984. С.316), что 'ее замолчали' (Гуль Р. Георгий Иванов // Гуль Г. Одвуконь. Нью-Йорк, 1973. С.68). Тем не менее даже сочувственно настроенные рецензенты предсказывали этому произведению Г. Иванова трудную судьбу: 'Не удивлюсь, если книга <:> окажется сегодня голосом вопиющего в пустыне' (Гиппиус З. Цит. соч.С.158); 'О ней немного поговорили, посвятили ей одно заседание 'Зеленой лампы', а затем она, даже не вызвав скандала, <:> провалилась в пустоту' (Злобин В. Цит. соч. С.158). По мнению Р. Гуля, в этом 'виноват был сам Георгий Иванов. Его вина состояла в чрезмерности пощечин общественному вкусу. В стремлении к 'эпатажу' Иванов уснастил свою книгу нарочитой и грубой порнографией, соперничая в этом с 'Тропиками Рака и Козерога' Генри Миллера' (Гуль Р. Цит. соч. С.69).

Между тем содержание этого произведения далеко не исчерпывается 'подчеркнуто натуралистическими описаниями' (Струве Г. Цит. соч. С.316) в духе Пшибышевского (уничижительное сравнение, предложенное В. Ходасевичем). С беспощадной правдивостью и 'мучительной остротой' в нем обнажены трагические противоречия человеческого существования и по-новому, в экзистенциалистском преломлении, осмыслены 'вечные' проблемы любви и смерти, отчуждения, утраты 'сокровенного смысла жизни'. Трагический пафос - осознание абсурдности человеческого бытия и всего мира в целом, мысли о несостоятельности традиционных верований и крушении освещенных веками устоев европейской цивилизации, страстный протест против предрешенности человеческого удела - сближает 'Распад атома' с произведениями французских экзистенциалистов, в первую очередь с романом Ж.-П. Сартра 'Тошнота' (1938), с которым у него немало общего и в идейно-философском, и в образно-тематическом планах. Но, в отличие от сартровского протагониста, герой Иванова не верит в утешенье вымышленной красотой': венчая нигилистический бунт против 'всепоглощающего мирового уродства' бессмысленным убийством парижской проститутки (пусть и иллюзорным, разыгранным в его 'онанирующем' сознании), он доводит чудовищную логику абсурда до абсолютного предела - когда самоубийство становится единственным способом избежать окончательной духовной гибели.

'Рискованный манифест на тему умирания современного искусства' (Гуль Р. Цит. соч. С.68), 'Распад атома' может восприниматься и как бесстрашное 'путешествие на край ночи' человеческого сознания, где 'законы жизни тесно переплетены с законами сна', а 'жиденькое противоядие смысла удивительно быстро перестает действовать' под напором безудержных аффектов и безотрадных размышлений 'о бесчеловечной мировой прелести и одушевленном мировом уродстве'. Повествование 'Распада атома' облечено в форму исповедального монолога, в котором сплавляются импрессионистические зарисовки Парижа ('Каштаны, автомобили, мидинетки в летних платьицах. Торжество вспыхнувших фонарей вокруг безобразнейших в мире статуй'), мучительные философские раздумья об исчерпанности прежних идеалов, светлые воспоминания о любимой женщине ('Я хочу в последний раз вызвать из пустоты твое лицо, твое тело, твою нежность, твою бессердечность:') и приобретающие зловещее жизнеподобие чудовищные фантазии ('Совокупление с мертвой девочкой. Тело было совсем мягко, только холодновато, как после купания. С напряжением, с особенным наслаждением. Она лежала, как спящая:').

Чрезвычайной сложностью художественного материала (совмещение временных планов, перебивы настроения - от почти молитвенной просветленности до мертвящего цинизма, трансформация сознания героя, его перевоплощение в образы своих воспоминаний или фантазий, смешение сознания и подсознания) обусловлена новаторская форма произведения и его жанровые особенности. По жанру - это, как указал В. Ходасевич, 'лирическая поэма в прозе', которая 'построена на характернейших стихотворно-декламационных приемах, с обильными повторами, рефренами, единоначатиями и т.д.' (Ходасевич В. Цит. соч.). Здесь безусловно доминируют: принцип монологичности, присущее поэзии единство авторского слова и слова главного и по сути единственного героя (лирического героя), установка на выражение субъективного переживания, повышенная эмоциональность и экспрессивность. Метрически художественная речь не организована, но налицо так называемые 'вторичные признаки ритмической организации материала' (Жирмунский В. М. Теория стиха. Л., 1975. С.575): 'грамматико-синтаксический параллелизм, анафоры и подхваты, обилие восклицаний и риторических вопросов, гармония гласных, аллитерации, внутренние рифмы, - свидетельствующие о близости лирической прозы Иванова к поэтической речи.

Композиция поэмы в прозе построена по законам, напоминающим музыкальную сонатную форму с ее принципом гармонизации нескольких тем, когда сначала задается одна тема, затем - контртема, после чего идет их слияние, разработка и далее - финал. При ослаблении фабулы главным структурообразующим началом поэмы является сложная система лейтмотивов. Уже в экспозиции произведения заданы его главные образно-тематические линии: образ бездушного и жестокого мира, светлая тема любви и надежды, связанная с ускользающим и возникающим вновь на протяжении всего повествования образом возлюбленной, и 'человека-ноля', человека-атома (ключевой символ поэмы), закованного в непроницаемую броню одиночества, за которой 'разрастается и перегорает огромная духовная жизнь'. Динамичное, напряженное взаимодействие и развитие этих линий определяет идейно-эмоциональный строй всей 'лирической поэмы в прозе'.

Важную роль в поэтике 'Распада атома' играют многочисленные реминисценции, парафразы, прямые заимствования из произведений всех литературных уровней - от образцов высокой классики (Жуковский, Пушкин, Тютчев, Гоголь, Достоевский) до популярных романсов ('Он был титулярный советник:') и колыбельных песен ('У кота воркота была мачеха лиха:'). Особенно значимы две постоянно противопоставляемые цитаты: из пушкинского шедевра 'На холмах Грузии:' и из 'заумного' стихотворения А. Крученых 'Дыр бул щил:'; в поэме они выступают как олицетворение двух философско-эстетических полюсов, двух противоположных духовных начал, борющихся в душе героя: как символ ушедшей, уже недосягаемой гармонии и красоты, выраженной в пушкинском творчестве, и символ воцарившегося 'антиискусства', торжествующего 'мирового уродства'.

Открытым заимствованием тем и образов из произведений отечественных классиков Г. Иванов демонстрирует свою неразрывную связь с гуманистической традицией русской литературы. Продолжая ее нравственные и философские искания, он с шокирующей откровенностью показывает теневую сторону жизни и безжалостно порывает с прежними иллюзиями и 'отцветшими мировыми идеями'. При этом 'безлюбый, безверый автор 'Распада атома' видит и слышит то, что видел страстный и верующий Блок' (Иваск Ю. О послевоенной эмигрантской поэзии // Новый журнал. 1950. ? 23. С.207). Несмотря на наносной цинизм и декларируемую уверенность в 'фатальной неизбежной осечке', Иванов ощущает свою боль 'частицей божьего существа' и продирается сквозь мрак отчаяния и 'хаос противоречий к вечной правде, хотя бы к бледному отблеску ее'.

 

Литературная энциклопедия русского зарубежья (1918-1940). М., 1999. Т.3 . Часть 2. С.42 -46