'Петербургские зимы' (Париж: Родник, 1928; Нью-Йорк: Изд-во им. Чехова, 1952;Собр. Соч.: В 3 т. М.: Согласие, 1994. Т.3) - книга, в которой, по признанию автора, 'семьдесят пять процентов выдумки и двадцать пять правды' (Берберова Н. Курсив мой. Нью-Йорк, 1983ю Т.2.С.547), занимает пограничное положение между литературными воспоминаниями и лирической прозой, не претендующей на документальную точность и фактографичность: 'Есть воспоминания, как сны. Есть сны - как воспоминания. И когда думаешь о бывшем 'так недавно и бесконечно давно', иногда не знаешь - где воспоминания, где сны <:>. Если вглядеться пристальнее, - прошлое путается, ускользает, меняется:' (Собр. Соч. Т.3.С.118).

Героями 'Петербургских зим' выступают участники литературной и артистической жизни предреволюционного Петербурга: А. Ахматова, А. Блок, С. Городецкий, Н. Гумилев, С. Есенин, Р. Ивнев, Н. Клюев, М. Кузмин, О. Мандельштам, В. Нарбут, Б. Пронин, Б. Садовской, И. Северянин, Ф. Сологуб, А. Тиняков и др. Однако уже первые рецензенты отмечали, что это произведение не укладывается в привычные рамки литературно-биографических портретов: 'Книга снов? Черновик воспоминаний? И то и другое. Книга о Петербурге <:>. Автор видел прекрасный сон о Петербурге. Сон не может, не должен быть энциклопедией, в нем нет параграфов и рубрик, сны не записываются историками, сны есть вольная летопись поэтов' (Мирский Д. Петербургские тени // Последние новости. 1928. 27 сентября).

Живописуя 'тонкий, но болезненный, блестящий, но подгнивающий 'истерический ренессанс' петербургской богемы, поэтических кружков, светских эстетов, буйных маньяков, гениальных неудачников', Г. Иванов последовательно подчиняет правду факта правде вымысла и мифологизирует действительность, создавая в то же время впечатляющую картину 'пира во время чумы', сопровождавшего пышный расцвет русского искусства и 'упадок и гибель' Российской империи. Мифологизированный Петербург - призрачно-фантастический город, где явь сплетается с вымыслом, и литературные персонажи кажутся более реальными, чем люди ('Там <:> в желтом тумане, с Акакия Акакиевича снимают шинель, Раскольников идет убивать старуху, Иннокентий Анненский, в бобрах и накрахмаленном пластроне, падает с тупой болью на грязные ступени Царскосельского вокзала'); он является центральным образом всей книги, придающим внешне не связанным 'мемуарным' очеркам сюжетную связность и единство эмоционального тона. Но сам образ города на Неве лишен монолитной цельности и представлен в двух ипостасях: как блистательный Санкт-Петербург, столица России, главное средоточие ее культурной и литературной жизни, и как разоренный, голодный, вымерший Петроград' 'испепеляющих годов' революции и гражданской войны - город ночных обысков, продовольственных карточек, политических заговоров и расстрелов.

Г. Иванов целенаправленно разрушает присущий мемуаристике принцип хроникальности; по ходу повествования он то и дело совершает резкие временные скачки: из баснословной 'России 1913 года' - в кровавый хаос 'военного коммунизма', а оттуда - в эмигрантское настоящее. В результате создается стереоскопическая картина: две эпохи русской истории контрастно совмещаются и, словно зеркала, отражают друг друга, 'взаимно искажая отраженье'. 'Люди бесятся с жиру - люди мрут с голоду. Время 'Бродячей собаки' - время Смольного института. Удивительнее всего то, как обе эпохи, по модному выражению 'перекликаются':' (Алданов М. // Современные записки. 1928. ?37. С.526).

Как и образ Петербурга, образы реальных исторических лиц (многие из них были еще живы к моменту издания книги) переосмысляются в соответствии с законами художественного вымысла и порой имеют не так уж много общего со своими прототипами. Некоторые (например, Н.И. Кульбин, В. Хлебников и другие кубофутуристы) подаются в шаржированном виде, обрастая откровенно анекдотическими подробностями, поскольку важны автору 'мемуаров' не сами по себе, а как колоритные типы литературной богемы периода 'трагически-упоительного заката 'Императорского Петербурга''. Нередко эта 'шаржированность' обусловлена задачами литературной полемики. На страницах 'Петербургских зим' Г. Иванов выступает не только в качестве мемуариста и мифотворца, но и как проницательный критик, не считающийся с установившейся 'табелью о рангах'. Портреты большинства писателей он сопровождает афористически точными характеристиками их творчества: 'Борис Садовской был слабый поэт. Вернее, он поэтом не был. От русского поэта у него было только одно качество - лень. Лень помешала ему заняться его прямым делом - стать критиком'; ''Прекрасная ясность' стала походить на опасную легкость. Изящная небрежность - быстро превратилась в неряшливость' (о прозе М. Кузмина); 'Его [В.А. Комаровского] поэзия блистательна и холодна. Должно быть, это самые блистательные и 'ледяные' русские стихи. Парнас Брюсова - перед ним детский лепет'.

Наряду с критическими замечаниями важную роль в 'Петербургских зимах' играют многочисленные цитатные вкрапления и реминисценции, придающие дополнительное смысловое измерение повествованию и превращающие в главного героя 'мемуаров' поэзию Серебряного века. Мир, воссозданный на страницах 'Петербургских зим', насквозь 'литературен': любая пейзажная зарисовка, любая ситуация вызывает у автора рой поэтических ассоциаций, которые подкрепляются цитатами из произведений самого Г. Иванова или его персонажей.

Подчеркнутая субъективность авторской манеры вызывала негодующие отклики не только у героев ивановских мемуаров, имевших возможность с ними ознакомиться (известны резко негативные отзывы И. Северянина и А. Ахматовой), но и других очевидцев литературной жизни Серебряного века (среди них - М. Цветаева, Н. Мандельштам, К. Чуковский). Тем не менее, большинство эмигрантских рецензентов сочувственно встретили книгу Г. Иванова и оправдали его субъективность и мифотворчество: 'Зарисовки Георгия Иванова не портреты и не маски. Это люди снов, фигуры полу-грез, полу-воспоминанй, это проекция особого, автору свойственного, призрачного импрессионизма' (Мирский Д. Цит. соч.); 'Независимо от случайных ошибок памяти или обмолвок, картина, данная в блестящей книге Г. Иванова, 'исторически верна'' (Алданов М. Цит. соч. С.528). Рецензент 'Воли России', признав, что Г. Иванов 'сумел уловить если не всю музыку эпохи, <:> то, по крайней мере, некоторые ее мотивы, кроме того, он сумел подметить массу деталей и мелких фактов, которые без него пропали бы безвозвратно', выделил 'Петербургские зимы' на фоне мемуаров, вышедших к тому времени в советской России (в частности, был упомянут 'Роман без вранья' А. Мариенгофа): 'Книга Г. Иванова выгодно отличается своей чистоплотностью, или, говоря иначе, отсутствием стремления облить во что бы то ни стало соседа помоями' (Мельникова-Папоушек Н. Воля России. 1928. ?12. С.121).

Но даже доброжелательные рецензенты, выражая сомнение в 'правдоподобности некоторых подробностей и освещении ряда фактов', указывали на 'слишком буйную поэтическую фантазию' автора, который 'ни по своему возрасту, ни по положению в тогдашней русской литературе <:> не мог быть в самом ее центре и потому действительные сведения принужден заменять слухами и весьма <:> вольной их обработкой' (Там же. С.122).

Тем не менее, согласно современным исследователям, несмотря на изрядную долю беллетризации и сознательной мистификации, 'Петербургские зимы' имеют несомненную историко-документальную ценность: 'Целый ряд фактов, впервые сообщенных Г.В. Ивановым, выдерживает проверку архивными источниками' (Тименчик Р. О фактическом субстрате мемуаров Г.В. Иванова // De visu. 1994. ?1/2. С.67).

После возвращения творческого наследия Г. Иванова на родину в конце 80-х, 'Петербургские зимы' неоднократно переиздавались и прочно вошли в литературный обиход - не только как памятник эпохе Серебряного века, но и как новаторское произведение, гармонично соединившее в себе мифотворчество, художественный вымысел и документальную достоверность.

 

Литературная энциклопедия русского зарубежья (1918-1940). М., 1999. Т.3 . Часть 2. С.36-39.