Архив 2009

31.03.09

М. Ю. Михеев
ведущий научный сотрудник НИВЦ МГУ,
доктор филологических наук

Роман "Тихий Дон" - один, два или более текстов в одном?

В докладе будут рассмотрены проблемы рассогласований внутри текста «Тихого Дона» (ТД) – стилистические, логические, идеологические, уже выявленные в работах И. Н. Медведевой-Томашевской, М. Т. Мезенцева, А. Г. Макарова и др. исследователей. Предлагается процедура инвентаризации сравнений, метафор и поэтических приемов как таковых, употребляющихся в романе, на основе их оригинальности или же вхождения в предшествующие тексты. Для сравнения привлекаются тексты Короленко, Горького, Льва и А. Н. Толстого, Лескова, Мельникова-Печерского, Бунина, Л. Андреева, Лермонтова, Арцыбашева, Ф. Сологуба и др., в основном же конечно – Ф. Д. Крюкова (1870-1920). Представляется достаточно естественным такой механизм творчества, когда чей-то поэтический прием сознательно (или бессознательно) копируется последователем. Но возможно ли такое, чтобы автор А заявлял, что вообще не читал произведений автора Б, но в его произведении Х₁ нашлось бы столько оригинальных поэтических средств, явно совпадающих с произведениями Б – Y₁, Y₂, Y₃..., что они в сумме могут сравниться (если не превышают) число оригинальных поэтических средств в текстах самого А (т.е. в Х₁, Х₂, Х₃...)? Хорошо, А мог "погорячиться" или, как бы это сказать, "преувеличить" степень собственного незнакомства (в одном из интервью Шолохов (Ш) как будто юродствуя, называл себя скромным плагиатором), ну или, чем черт не шутит, бессознательно позаимствовать поэтические находки Б, впитав их через тексты других современников и предшественников, зачерпнув как бы из самого "воздуха эпохи". (Впрочем, такой воздух некоторые называют «ворованным».) Но какой смысл, с одной стороны, упорствовать в заведомо ложном обвинении, будто текст ТД один к одному взят и переписан с чужой рукописи (Ш-м или целой бригадой неких литературных негров), а с другой стороны, упорствовать в заведомо недоказуемом утверждении, что весь текст романа написан "непревзойденным юным гением" на основании только собственного опыта и интуиции, без серьезнейшего использования чужой поэтики? Между тем до сих пор дискуссия на тему авторства ТД протекает преимущественно в этих узко поляризованных по отношению друг к другу рамках.

Ведь чем наиболее сильно отличается один текст от другого или – один автор текста от другого? Очевидно тем, что данный творец увидел, смог зафиксировать, возвратив современникам и потомкам из своего опыта в преображенном виде то, что ранее было в их же собственной копилке, в их опыте, будучи как бы растворено в действительности, в окружающем мире, в природе, но – никем до сих пор не произнесенное, не названное, не поименованное, пребывало втуне, до тех пор никто этого или не видел, или не осознавал, или просто не умел назвать именно так, как это сделал Б. Как раз метафора, неожиданное сравнение и вообще троп, поэтический прием, «примериваемый» данным текстом или данным автором на объект, создает, помимо естественного остранения читательского взгляда (В.Шкловский), еще и авторское вÇдение, закрепив или даже «застолбив» его за данным автором текста.

Ну, а что в первую очередь станет изменять в «доставшемся» тексте его новый обладатель (тот же А), чтобы наилучшим, возможно более надежным образом «присвоить» Х₁, заставив других, своих современников и будущих читателей, признать себя его автором? – Вероятней всего, постарается изменить то, что в тексте его самого не «устраивает», что выдает не его, а чью-то чужую руку. Или же, если он еще и артист и гениальный мистификатор, чуть ли не конгениальный первоначальному автору, перевоплотившись в Б, полностью слиться с чужим текстом, растворив себя и свое Я – в чужом Я и чужом Х₁… И все-таки последнее – скорее только теоретический конструкт, а новый хозяин текста просто изменит наиболее специфичное – именно, чужие сравнения, образы, метафоры – иначе говоря, живую плоть художественного произведения ...не всё, конечно: что-то, особенно приглянувшееся, он может и оставить, правильно рассчитав, чтÑ можно выдать за свое. Вероятнее всего, так и было у Ш с ТД. Стиль Ф. Крюкова (ФК) вряд ли мог ему понравиться. Ведь сами по себе Ш и ФК, как люди, сильно друг от друга отличны. Первый – большой любитель выпить (особенно в последние годы) – ФК в течение всей жизни как будто оставался абстинентом. Ш, судя по всему, еще и любитель крепкого словца – ФК не употреблял не только матерных, но кажется вообще ругательных слов (в его текстах виртуозное описание ситуаций, когда герои произносят ругательства, всегда поданы описательно). Ш, по разноречивым сведениям, также и любитель “клубнички” – у ФК был приемный сын, хотя романы возможно тоже были. Но главное: у Ш явная склонность к описанию всяких уродств, жестокости, трупов, мертвечинки, сцен насилия – ФК всего этого просто не выносил. (Есть люди, для которых один вид чего-то неправильного, уродливого, самих только отклонений от нормы доставляет физические страдания: об этом говорит, в частности, характерный эпизод из воспоминаний о детстве математика Софьи Ковалевской..., а есть, напротив, которые сознательно коллекционируют, создают по себе – и для всеобщего лицезрения – Кунсткамеры… лед и пламень.)

Так что Ш, скорее всего, вынужден был как только мог изживать в доставшемся ему (или «порученном компетентнами товарищами») тексте чужой стиль. Далеко не все успел, не всегда был внимателен, да и языка-стиля ФК выбросить из романа все равно до конца не смог: просто потому что иначе текста бы просто не осталось, исчез бы не только тот пласт, который Мезенцев в своей книге называет образно-метафорическим конвоем, но даже и то, что можно, несколько видоизменив, расширив его термин, назвать самой – авторско-языковой канвой. Итак, явные, неотменимые художественные достижения исходного текста Ш не мог не оставить. И только по ним, вернее же только по их рефлексам в предшествующем (многолетнем!) творчестве ФК мы можем теперь догадаться – реконструировав – каким был тот текст, который положен в основу ТД (положен, вполне вероятно, без изменения его названия).