Я не могу говорить о творчестве Лидии Тимошенко как независимый эксперт, поскольку мое восприятие ее творчества неразрывно связано с ее личностью, на которую я смотрю глазами сына. Мне даже трудно называть ее по имени — говоря о ней, мне естественно называть ее мамой.

Я связан с маминой художественной деятельностью с первых дней своей жизни. Выписавшись со мной из роддома и уложив меня на кровать, мама тут же взялась за кисть и «на одном дыхании» написала мой «портрет», на котором изображен запеленутый в розовое одеяло младенец с соской и бананами на подушке. Мои ранние детские воспоминания неразрывно связаны с терпко-сладким запахом масляных красок. Я, так сказать, провел свое детство, ползая под мольбертами. Много лет это была для меня всего лишь естественная среда обитания — как печка, стены, потолок, ставни на окнах. Нет, ставни были куда интереснее и загадочнее. Щели в ставнях были как линзы в фотоаппарате, и, перевернутые ими с ног на голову, по стене двигались фантастические тени редких прохожих на нашей провинциальной улице Мишина, недалеко от знаменитой Масловки. Исследовав происхождение этих теней, я обнаружил, что они не только ходят вверх ногами, в отличие от их оригиналов на улице, но и в противоположную по сравнению с ними сторону. По моим масштабам это было открытие не менее значительное, чем изобретение объектива. О том же, что на самом деле делает мама за мольбертом, я практически не задумывался. Но ее дело органически встраивалось в мое подсознание и мою жизнь.

Оглядываясь назад на свое детство, я прихожу к убеждению, что мама совмещала в себе достоинства замечательного художника с достоинствами замечательной матери. (Может быть потому, что эти два конфликтующих свойства объединяет главное — и художник, и мать творят, дают жизнь своим детищам?) У нее не было тяги или времени играть со мной, ублажать меня, развлекать, учить чему-нибудь, но я был по-настоящему интересен ей как человечек, и она не жалела времени и внимания на очеловечивание меня. Этим же она занималась в своем искусстве.

Случайно найдя и прочитав в отрочестве ее дневники, я осознал, какова в действительности моя мама, и ее жизнь и устремления стали моими собственными. Мне захотелось смотреть на мир ее глазами и пережить в своем воображении ее судьбу.

У нее было два призвания, и это раздвоение личности требовало от нее двойного энергетического потенциала. И он у нее был. Хотя несомненно, что ее материнская доля в какой-то мере стесняла ее духовную свободу. (Правда, с другой стороны, не исключено, что иногда энергия, свобода которой стеснена, преодолевая преграду, вырывается наружу с умноженной силой.)

С творческим предназначением у мамы все было в порядке. Предощущение его было у нее еще в детстве. Этому посвящены все ее мысли в ее детском дневнике. Ее волнуют не физические события в окружающем мире, а поиски «смысла своей жизни». Когда-то, читая этот дневник, я очень удивлялся тому, что в нем нет никаких отголосков событий, происходивших в Петербурге осенью 1917 года. Никаких.

Тем не менее сперва было реализовано ее «женское предназначение». Она стала в первый раз матерью очень рано, в восемнадцать лет. Из ее дневника видно, как она самозабвенно отдавалась своему материнскому чувству и в то же время томилась от нереализованности своих туманных творческих устремлений, которые ее тоже куда-то влекли. Тяжелую болезнь и смерть своей дочери Леночки на втором году ее жизни она восприняла трагически. Это была катастрофа, крушение, конец. Это был крутой перелом в ее личной жизни. Все, что было раньше, отброшено. Очертя голову она устремляется к своему «творческому предназначению», приняв окончательный и бесповоротный выбор: стать художником. Ей тогда было двадцать лет. И с тех пор она никогда не изменяла этой главной цели своей жизни. Невзирая ни на что. Несмотря на то, что вся ее жизнь и все ее творчество есть преодоление внешних сил и обстоятельств, препятствующих ее главному предназначению. К таким внешним силам и обстоятельствам относится, прежде всего, тот общественный строй, в котором она жила, его антагонизм целям истинного художника и плата, которую этот строй требует от художника за право следовать своему предназначению.

Биография мамы отчетливо делится на две эпохи, разделенные войной. Довоенная лениградская эпоха и послевоенная московская, мало похожие друг на друга. А посередине — тяжелые годы эвакуации.

Ленинградский период оказался весьма благоприятным для творческого развития молодой художницы. По сохранившимся работам 25–31-го годов видно, каких профессиональных высот ей удалось достичь. Это вообще был период максимальной художественной свободы. В 30-е годы, несмотря на усиление официального давления на искусство, для художника еще сохраняется альтернатива следовать внутренней логике своих творческих целей, если они по крайней мере не вступают в прямой конфликт с государственным идеологическим заказом. Для мамы таким убежищем стали дети. Детская тематика не была для нее чем-то навязанным извне, она гармонировала с ее материнским призванием, упроченным рождением в 1933 году сына Коли Загоскина — персонажа многих ее картин. В своем единственном за всю жизнь интервью, опубликованном в журнале «Искусство» в 1935 году, она писала:

Для меня вопрос тематики самый главный. Я не могу писать все. Я могу писать только то, что люблю .... Сейчас я целиком захвачена детской тематикой, потому что дети — наша молодость, потому что они сама свежесть жизни, потому что их образы в своей непосредственности цельнее и яснее видны, потому что само общение с ними доставляет мне большое удовольствие. Мне нравится с ними работать.

Сейчас, с позиций нашего современного представления о мрачной эпохе конца 30-х годов, кажется парадоксальным и, может быть, неуместным появление в 1940-м году литографии «Катюша», безбрежный солнечный оптимизм которой диссонирует с тогдашней действительностью. Но это кажущийся парадокс. «Катюша» не отражала современную ей действительность, она выражала всевременную, извечную тягу человека к доброму и радостному, даже тогда (а может быть именно тогда), когда окружающая действительность этому противоречит. В «Катюше» символом оптимизма является не идеологическая убежденность и решительность «Рабочего и колхозницы», а юная девушка, стирающая белье в деревянном корыте на фоне летнего сада в яркий солнечный день. Это гимн жизни в гармонии с природой и естественными каждодневными заботами.

Следует отметить, что этот эстамп был замечен и оценен современниками, и имелось множество искренних откликов от знакомых и незнакомых людей. Так, Н. Кузьмин, известный московский художник, с которым мама лично не была знакома, писал ей:

«... она [«Катюша»] будет сверкать, как луч солнца, как частица горячего летнего дня. В зимний серый день! : Мне хочется сказать Вам, что Ваше творчество является для меня большим очарованием, и созданные Вами образы именно теми, о которых я всегда мечтал, которые хотелось видеть, но которых я не находил в творчестве других художников.»

Многообещающая эпоха довоенного Ленинграда была внезапно прервана войной. Как и для миллионов людей, для мамы это было крутым жизненным поворотом. Все, что было до 21 июня 1941 года, перестало существовать. Для нее это означало конец цели ее жизни — ее творчеству. В ее дневнике имеется такая примечательная запись, сделанная 24 марта 1942 года, в наиболее драматический для нее момент сибирской эвакуации:

«Последнее время мне не хочется есть, мне не хочется доставать еду. Это так трудно и так скучно. Целые дни я сижу или лежу и думаю, а о чем, сама не припомню. Я почти готова к смерти. Останутся ли мои работы? Удастся ли друзьям собрать их после войны? Поймут ли когда-нибудь зрители, что я хотела сказать? Почувствуют ли аромат простоты и свежести, безыскусственности, который в них есть? Кто знает?»

О чем думает художник, когда он «почти готов к смерти»? В труднейших условиях эвакуационного быта, каждодневной борьбы за существование, под надзором «органов», без надежды на какую-либо жизненную перспективу и осмысленную творческую жизнь, в состоянии апатии и безысходности, ставшая безраличной почти ко всему, Лидия Тимошенко озабочена только одним — дальнейшей судьбой своих произведений. Ее волнует не собственная земная жизнь, а земная жизнь сделанных ею работ, воспринимаемых ею как послание во всевременное будущее, обращенное к людям.

Двадцать лет спустя, оказавшись вновь в очень трудной для нее жизненной ситуации, она комментирует свое нотариальное завещание (24 октября 1962):

«В написанном мною (Лидией Яковлевной Тимошенко) завещании моему сыну Кибрику Александру Евгеньевичу меня заботит лишь передача ему и сохранение им моего духовного наследия : картин, графических произведений, дневников, писем и рукописей:»

В отличие от многих художников, для которых творческий процесс — это самовыражение для самого себя, разговор с самим собой, для Лидии Тимошенко — это прежде всего обращение к людям, к будущему адресату своих произведений, задушевное общение с ним. Трагизм ее творческой судьбы в том, что на протяжении тридцатилетней московской эпохи своей жизни она была почти полностью лишена такой возможности. Ее холсты десятилетиями пылились на антресолях и в кладовках, графические листы были складированы в папки и рулоны. Вся жизнь — в неутоленной жажде контакта со зрителем. Как жизнь на необитаемом острове. Бросание бутылок с запечатанными письмами в безбрежный океан, и вера (надежда?), что когда-нибудь волна выбросит бутылку в руки неведомого адресата. Все ее общение было ограничено узким кругом сочувствующих друзей и случайных зрителей. Плоды ее творчества продолжали существовать в изоляции от массового зрителя, и с пониманием этого ей надо было как-то жить, принимая нелегкие решения:

«...Я ... добровольно решила работать на «после смерти». Да, если хотите — «служить искусству»! Как могу! Но с чистым сердцем и чистыми руками! А прислуживаться даже Богу не согласна». (Из письма от 21 ноября 1949)

Вырваться из заколдованного круга молчания вокруг своих работ и своего имени ей при жизни так и не удалось. Но остались ее работы. В 80-е годы прошло тринадцать ее персональных выставок в разных городах России. Они оставили известный след в памяти посетивших их зрителей, многие работы заинтересовали центральные и периферийные музеи, где они нашли свою «прописку». Но они также лежат в запасниках как объекты отложенного спроса. Работы же живут, когда их видят или помнят зрители. Поэтому нынешняя выставка, огранизованная по инициативе галереи Арт-Диваж, является для творческой судьбы Лидии Тимошенко знаменательной вехой.

Кроме своих работ, мама оставила также духовное наследие в форме дневников и писем, являющихся уникальным явлением в отечественной культуре. В них отражаются в основном не физические события окружавшей маму действительности, а события ее духовной жизни, не менее увлекательные и информативные, чем бытописательские мемуары. Они позволяют зайти «за кулисы» ее произведений и лучше понять их и незаурядную личность автора.

Почти двадцать лет назад я подготовил публикацию этих дневников и писем, но издать их удалось только сейчас (Лидия Тимошенко. Реальность других измерений. Дневники, письма, воспоминания. / Сост. А. Е. Кибрик. — М.: Прогресс-Традиция, 2004: 272 с.). В этой книге представлено также полторы сотни цветных репродукций живописных и графических работ.

Меня также очень радует публикация настоящего каталога. Он существенно расширяет количество воспроизведенных работ Лидии Тимошенко и также сокращает расстояние между этими работами и их зрителями во времени и пространстве.

Незадолго до своей смерти, в свой день рождения, мама писала мне в неотправленном письме:

«Саша! Труды твоей мамы помогут сохранить и посеять всем людям в вечное пользование — друзья. Все, что так долго лежало похороненным — воскреснет». (18.09.72).

Мамино предсказание сбывается. Друзья, старые и новые, известные и анонимные, находятся, облегчая мне выполнение своего долга перед мамой. Спасибо им от моего и маминого имени.

2005
Москва

** Статья из каталога «Лидия Тимошенко». М., 2005.