Легкая рука Пушкина подарила русской литературе XIX века представление о 'геттингенской душе'. Мы помним, какие 'плоды учености' привез из Германии Владимир Ленский - то были 'вольнолюбивые мечты, дух пылкий и довольно странный, всегда возвышенная речь и кудри черные до плеч'.

Пушкинский образ, слегка ироничный, имеет, однако, вполне конкретный смысл. Он указывает на Геттингенский университет - один из источников европейского свободомыслия, и его выпускников, между которыми были и друзья поэта. В то же время мы встречаемся здесь с забавным анахронизмом. Согласно внутреннему времени романа в стихах (по словам Пушкина, 'расчисленному по календарю'), прибытие Ленского из Германии относится к 1820 г. Однако, в этом году, как во всех предыдущих, начиная с 1813 г., в Геттингене практически не было русских студентов./1/ Невольно, или нарочно, Пушкин вкладывает в портрет Ленского свои впечатления от 'русских геттингенцев' более раннего времени, относящегося к периоду от начала XIX века до Отечественной войны 1812 г. Поэт, скорее всего, воспоминает о своих друзьях-наставниках лицейской поры - братьях Александре и Николае Тургеневе, Петре Каверине, Александре Куницыне.

Это романтическое движение коснулось в начале XIX века и России. Так, историкам хорошо известно московское 'Дружеское литературное общество', объединившее юных поклонников Шиллера и сыгравшее важную роль в истории нашей литературы./2/ Но гораздо шире влияния чисто литературного было воздействие, которое оказывал Геттингенский университет, и, в целом, ученая Германия, на складывание русской науки, на возникновение особого научного мировоззрения, заимствованного из Европы и не присущего прежде отечественной культуре, но давшего щедрые всходы уже в первой половине XIX века.

Первым проводником этого влияния, и количественно, и по силе воздействия, был Московский университет. К сожалению, в историографии российской науки проблема московско-геттингенских научных связей разработана недостаточно, и еще менее раскрыты те новые научные веяния, которые благодаря этим связям переходили на русскую почву и существенно влияли на развитие отечественной культурной среды. Восполнить отчасти этот пробел и призвано наше исследование 'геттингенской души', поселившейся в начале XIX века в самом центре древней России.

С другой стороны, внутренний смысл преобразований, происходивших в немецких университетах, превосходил рядовое изменение форм преподавания. Рождался не просто современный университет, но и новая немецкая модель развития современной науки. В отличие, например, от научного процесса в Англии, где большую роль могли играть 'кабинетные' ученые, находившиеся в более или менее тесных отношениях с одним или несколькими учеными обществами, или Франции, которая в послереволюционное время приняла техническую систему образования, подчинив науку нуждам развития государства, в Германии к концу XVIII века сложился принцип единства научного исследования и преподавания внутри самостоятельного, хотя и пользующегося государственной поддержкой, но свободного от давления внешних сил, самоуправляющегося университета. Немецкая наука лишена одностороннего внимания к сфере теории или практики, но всегда направлена на свободный научный поиск. Если при схоластическом обучении предполагалась, что истина уже дана, а задача преподавателя - лишь передать ее в неискаженном виде, то новый университетский профессор исходит из мысли, что истину можно и должно искать, и его цель - побудить слушателям к этому, сделать их равными участниками процесса познания. Свобода в науке понимается прежде всего как свобода излагать свои мысли с кафедры, выбрать предмет обучения и направление научного исследования согласно своим интересам, для чего вместо прежнего, жесткого контроля и регламентации университета утверждается приоритет живого, неравнодушного общения профессоров и студентов. Принцип 'трех свобод' - преподавания, обучения и исследования - лежит в основе статуса университетских корпораций нового времени.

Именно немецкую модель университетской науки принимает в XVIII веке и Россия. Причину этого легко объяснить давностью и прочностью ее научных контактов с Германией (вспомним, что и сама необходимость развития науки и ее польза для государства утвердились в сознании Петра I после бесед с Лейбницем). Учившийся в Марбурге у Х.Вольфа Ломоносов, представляя план для учреждения первого русского университета, имел перед глазами как образец именно немецкий тип высшего учебного заведения. Просвещенный И.И.Шувалов, переписывавшийся со многими светилами европейского ученого мира, приложил все усилия, что пригласить в Москву достойных профессоров, способных заложить прочный фундамент для будущего расцвета науки в Москве.

Однако, к концу XVIII столетия в российскую университетскую жизнь приходит кризис, наступление которого легко можно было предугадать. Проблема заключалась в отсутствии общественного статуса науки. Чуть позже, ее хорошо выразил Карамзин, говоря, что 'в Лейпциге, в Геттингене надобно профессору только стать на кафедру - зал наполнится слушателями', у нас же в России 'выгоды ученого состояния так еще новы, что отцы не вдруг еще решатся готовить детей своих для оного'./3/

Для того, чтобы немецкая научная модель могла усвоиться на первоначально чуждой ей русской почве, преобразоваться в собственную, русскую научную традицию нужен был двоякий процесс, затрагивавший как верхи, так и низы системы народного образования. С одной стороны, должен был утвердиться авторитет самого звания ученого-профессора, и, прежде всего, правительственными мерами, через включение ученых степеней во всеобъемлющую российскую лестницу чинов и званий. С другой, необходима была структура начального и среднего образования, способная выпускать слушателей, подготовленных к восприятию лекций. Положение студента должно было приобрести привлекательность в глазах 'отцов'. Надо было, наконец, продемонстрировать ценность и пользу самого предмета науки, научного познания.

Ни одна из этих задач не была решена в годы правления Екатерины II. Только качественное изменение отношения к науке в обществе могло сделать возможным сознательный выбор молодыми людьми ученой карьеры, без чего воспроизводство университетской традиции невозможно. Это хорошо показывает опыт первого поколения собственно русских профессоров Московского университета, воспитанного в 1770-80 годы: в их взглядах на свою специальность, за редкими исключениями, преобладал чисто ремесленный характер; выходцы из разночинской среды, они за жалование 'служили в профессорах', также как и их собратья по происхождению, чиновники из казенных мест. Стоило только правительству на время потерять интерес к высшему образованию, как это было в царствование Павла I, и уровень университета начал стремительно падать./4/

Выход из кризиса лежал в новом обращении России к помощи из родственной в научном плане Германии. Однако, по сравнению со временем основания Московского университета, такое обращение происходит на ином историческом фоне, возбуждающем интерес немецких ученых к России, делающим возможным реальное и плодотворное взаимодействие двух научных культур. В качестве основного партнера России на этой стадии университетских преобразований, происходившей в начале XIX века, выступил Геттингенский университет.

Вследствие таких благоприятных для развития науки обстоятельств, Геттингенский университет быстро достиг европейской славы. В течение XVIII века здесь преподавали такие знаменитые ученые как физиолог Галлер, географ Бюшинг, астроном Майер, физик Лихтенберг, филологи Гесснер и Гейне, историк Шлецер, юрист Пюттер (последний был не только родоначальником современного государственного права, но и первым жизнеописателем Геттингенского университета). В 1751 году было основано Геттингенское научное общество - закрытое собрание ученых, выпускавшее научные труды и объявлявшее конкурсные задачи, авторитет которого скоро сравнился с ведущими европейскими Академиями.

Немалую роль в росте популярности Геттингенского университета сыграл его 'благородный', привилегированный характер. Покровительство английского королевского двора и обучение принцев, привилегии и высокие чины, которые имели профессора университета, современный характер преподаваемых наук, особенно политических, способствовали привлечению сюда студентов-дворян и даже титулованной знати. В конце XVIII века к ним присоединяются и российские дворяне. С другой стороны, славу университета поддерживают его собственные выпускники, которые разъезжаются по всему ученому миру. Попадают они и в Россию.

Трое из упомянутых геттингенцев начали свое преподавание в Москве в XVIII веке. Все трое значительно отличались по складу характеров, взглядам на свое ремесло, и реальный вклад который они внесли в преподавание и развитие университета также был различным.

Гораздо более теплую память оставило столь же долголетнее пребывание в Москве другого геттингенца, Бергарда Андреаса (Ивана Андреевича) Гейма. Гейм приехал в Россию в 1779 году, в качестве домашнего учителя семьи Лопухиных. В 1781 году он поступил на службу в Московский университет, где прошел путь от скромного преподавателя немецкого языка до профессора, любимого и уважаемого несколькими поколениями студентов. Фигура Гейма долгое время олицетворяла живую связь между двумя высшими учебными заведениями: среди его друзей в Геттингене оставались известные профессора А.Л.Шлецер и Х.Г.Гейне, между ними не прекращалась переписка, и многие последующие контакты Москвы и Геттингена завязываются через посредничество Гейма./6/ За долгое время, проведенное в России, Гейм 'обрусел', и не только по языку и привычкам, но и благодаря характеру своей работы: более тридцати лет он был профессором истории, статистики и географии Российского государства, из них последние тринадцать лет в должности ректора университета. Россия действительно стала второй родиной ученого, что он доказал самоотверженным поведением во время спасения руководимого им университета в 1812 году./7/

Здесь уместно сказать, что уже первые российские контакты с Геттингеном вскоре стали обоюдными. Наши студенты, хоть нерегулярно, но посещали Геттинген в течение XVIII века. Начало этому положил упоминавшийся выше знаменитый историк, Август Людвиг Шлецер (1735-1809). Семь лет он находился на службе в Петербурге, в должности адъюнкта Академии наук, и, возвращаясь в 1765 г. в Геттинген, взял с собой четырех академических студентов./9/ Погруженный в изучение русской истории и готовивший первое комментированное издание Повести Временных Лет, Шлецер был неизменным центром притяжения всех русских, попадавших в XVIII веке в Геттингенский университет. Самым известных из них был, пожалуй, Максим Иванович Невзоров, друг и помощник Новикова, геттингенский студент 1780-х гг. Вернувшись в Россию и пережив время гонений на мартинистов, Невзоров сохранил близость к Московскому университету (благодаря тому, что его директором с 1797 г. был назначен другой единомышленник Новикова Иван Петрович Тургенев), а позднее долгое время заведовал университетской типографией. Личность Невзорова, ревностного масона, известного в Москве своим редким бескорыстием, независимыми и честными суждениями, оказывала сильное влияние на общавшихся с ним молодых людей.

В конце XVIII века, из-за жесткой политики Павла I, фактически запретившего все контакты с заграницей, возможность для развития научных связей у Московского университета на некоторое время исчезает. Однако, на рубеже веков постепенно вновь складывается ситуация, благоприятная для возобновления контактов с Геттингеном. С помощью Гейма и Невзорова И.П.Тургенев вступает в переписку с Шлецером, результатом которой было, с одной стороны, приглашение в 1801 г. его сына, Христиана Августа Шлецера, в Москву для преподавания всеобщей истории и политики, а с другой - договоренность о большой образовательной поездке наших студентов в Геттингенский университет.

Эта поездка открывает новый этап в общении между двумя научными центрами, а впечатления первых ее участников от увиденного в Германии послужат основой для восприятия Геттингена в русской культуре начала XIX века. Слегка варьируясь и уточняясь у следующих путешественников, без изменений останется главное - портрет университета, вобравшего в себя лучшие достижения своего времени, и окружающей его уникальной атмосферы научного творчества.

Молодых людей могли объединять не только романтические грезы. Все они получили в ходе воспитания то или иное представление об идеях Просвещения, на встречу с которыми ехали теперь. И мы не можем оставить без внимания часто затрагивающийся вопрос о влиянии Геттингенского университета на формирование либеральных взглядов воспитанников, а конкретнее (и это было основой либерализма в русских условиях того времени) - на необходимость отмены крепостного права. Из участников первой поездки сочинения и даже диссертации против системы 'рабства' в России писали во время обучения Андрей Кайсаров и Вильгельм Фрейганг. Известным либералом и действительно крупной фигурой в русской общественной жизни станет Александр Иванович Тургенев. Но было бы неверно, как это иногда делали в историографии, сводить все значение пребывания наших студентов в Геттингене только к усвоению ими европейского свободомыслия. Задавшись целью осветить именно научные стороны их общения с профессорами, мы находим для этого не меньшие основания, подкрепленные солидными источниковыми материалами.

Как же принимают Гусятникова в ученой среде Геттингена? Письма содержат множество бытовых подробностей его обустройства в этом городке. В первый же день приезда он нашел квартиру из двух комнат во втором этаже дома на одной из центральных улиц и трактир, где условился каждый день обедать за умеренную плату. Предоставивший комнаты владелец дома снабжал студентов сахаром, кофе и прочими необходжимыми вещами, и вообще 'был известен как самый дешевый и услужливый купец', так что университетские профессора немало обрадовались, узнав, что Гусятников смог у него поселиться.

Елва приведя себя в порядок, наш студент отправился делать визиты. Благодаря рекомендациям, которыми снабдил юношу в Москве И.А.Гейм, его ласково приняли почти все влиятельные геттингенские профессора, и прежде всего Христиан Готтлиб Гейне.

О личности этого профессора, незаслуженно забытого в нашей историографии, необходимо сказать несколько слов. В связи с новыми веяниями в немецкой науке, о которыхи мы говорили, классическая филология переживала в XVIII веке свое возрождение. Была найдена новая точка зрения на обработку античных авторов, вполне соответствующая новой эстетике эпохи Просвещения. Именно Гейне вместе с его предшественником И.М.Гесснером первыми поставили в своих трудах и преподавании на первый план не мертвую ученость, подражание, а живое, творческое общение с классическими писателями как высшими образцами искусства, развивающими понимание и вкус к прекрасному в литературе./13/ Вместо лекционных толкований канонических текстов Гейне впервые ввел филологические семинары - прообраз нынешних занятий древними яхыками.

Известность Гейне как университетского профессора и знатока античной культуры к началу XIX века была поистине европейской. По словам того же Гусятникова, с тех пор, как Гейне избран членом Парижской Академии наук, даже во Франции 'разрешены вкус и пристрастие к Геттингену'. 'Во всех остальных науках у них самих есть знаменитые ученые, учебой у которых они пользуются, но что касается классической литературы и эстетических красот науки о древностях, то здесь и для них Гейне единственный, особенно из-за приложения его исследований к произведениям искусства, вывезенным из Италии'./14/ Как пылко замечал Александр Тургенев: 'Отечество Гейне не Германия, а вся просвещенная Европа. Он гражданин мира, а не одного Геттингена.'./15/

После встреч с Гейне Гусятников оставил интересное описание его внешности: 'Я нашел его, - пишет он Гейму, - довольно живым, и по крайней мере не таким безобразным, как Вы мне говорили. Может быть, это произошло потому, что я привык связывать представление о безобразии с чем-то зловещим, а в нем же напротив заметил искреннее добродушие. Особенно очень он мил, когда в своем круглом парике и белом фраке легкой походкой прохаживается сквозь ряды слушателей, собравшихся у его кафедры'./16/ Добавим к этому, что многие годы Гейне был бессменным секретарем Геттингенского ученого общества и издателем его трудов, а также служил директором университетской библиотеки (его помощником там перед отъездом в Россию был И.А.Гейм). По общему мнению, устройство этой библиотеки, как внутреннее, так и внешнее 'превзойти было невозможно', и в этом изрядная заслуга немецкого ученого.

В 1802 году, когда с подписанием 'всеобщего мира' Европа, наконец, вздохнула свободно после десятилетия непрерывной войны, для Геттингенского университета наступила золотая пора. Сюда устремились студенты со всей Германии. Особенно много среди них было дворян: даже из таких старых университетских городов, как например, Лейпциг, титулованные родители предпочитали посылать сыновей именно в Геттинген, (Александр Тургенев вспоминал о пребывании здесь даже баварского принца). В университете было много датчан, шведов, венгров, приезжали студенты с английских земель ('чудаки с карманами полными гиней'), был и один англичанин с недавно завоеванной Мальты. Приезжие французы также пользовались здесь почетом, в их число входили сыновья известных деятелей Революции (например, у Гейне учился сын исторического живописца и революционера Давида). С территории Российской империи университет наполняли, прежде всего, лифляндские и курляндские бароны. (Наши студенты, хотя и дружили с ними, но предпочитали жить отдельно, своей русской колонией.)

С другой стороны, ощущения прочности мира не было. Рядом с притихшим на время хищником - наполеоновской Францией - раздробленные немецкие княжества чувствовали себя беззащитными, и неудивительно, что взоры многих обращались в сторону могучего северного соседа. Особенно привлекала их в России личность молодого императора Александра I и провозглашенная им политика либеральных реформ. Симпатии к современной России у немецких ученых сочетались при этом с интересом к изучением ее истории, природы, населения, торговли и т.д.

Самым пламенным геттингенским 'поклонником' России был, конечно, Август Людвиг Шлецер. Удивительно, при этом, как долго могло бытовать в нашей историографии совершенно несправедливое мнение о нем, лишь как о ненавистнике Ломоносова и враге русских традиций, искажавшем русскую историю ради создания пресловутой 'норманнской' теории! Так получилось, что именно в 1802 году Шлецер завершает главное дело своей жизни: выходят в свет первые тома 'Нестора' - прекрасно откомментированного, критического издания Повести Временных Лет, первого памятника российского источниковедения. Шлецер посвятил свой труд Александру I, и в ответ был удостоен высочайшего рескрипта, составленного в очень лестных выражениях, и ордена. Окрыленный таким поощрением, Шлецер на своих лекциях совершенно искренне превозносил императора Александра, видя в нем именно продолжателя той просвещенной политики, которая воссоединяла Россию с другими европейскими странами. Тургенев так вспоминает об одной из его лекций: 'Шлецер, говоря о ходе просвещения в Европе, упомянул и о России. Давно ли, говорил он, она начала озарятся лучами его? Давно ли Петр I сорвал завесу, закрывающую Север от южной Европы? и давно ли Елизавета, недостойная дщерь его, предрассудками своими, бездейственностью угрожала снова изгнанием скромных Муз из областей своих? И теперь, напротив - какая деятельность в Государе рассаждать Науки, какое рвение в дворянах соответствовать его благодетельным намерениям! 'Смотрите'! вскричал Шлецер, указывая на усаженную Русскими лавку: 'вот тому доказательство'!/17/

Судя по письмам, Гусятникова столь же радушно принимали и в другом доме, у профессора Кристофа Мейнерса. Как и Шлецер, Мейнерс принадлежал к высшему геттингенскому обществу, давал обеды и званые вечера, присутствием на которых Гусятников не замедлил похвастаться. И здесь он нашел искреннюю симпатию к его родной стране. 'Мейнерс - также один из тех ученых, которые увлеченно изучают Россию в географическом и этнографическом отношении, - писал Гусятников в Москву. - Он проявлял величайший интерес, когда я ему рассказывал о нашем образе жизни, продовольствии, способах его подвоза, богатстве и изобилии всего в России'/19/.

Рассказ о радушном приеме, который нашли русские студенты в Геттингене, уместно закончить упоминанием события, которое поистине было достойным их ответом на гостеприимство ученых. Весной 1805 года четверо молодых людей, среди которых были Гусятников и Кайсаров, решили отправиться в поездку по южной Германии. Их маршрут лежал через Франкфурт и Нюрнберг на Мюнхен, но дорогой друзья 'почли за священный долг' заехать в Кирхберг, совершая паломничество 'на родину почтенного Шлецера'.

Следы этого паломничества долго сохранялись на одной из колонн дома, где их обнаружил и привел в биографии ученого его сын. То была надпись по-французски: 'Здесь четверо добрых Русских пили за здоровье Шлецера, который родился в Кирхберге, вот уже шестьдесят лет тому назад, и прославлен анналами историческими, в особенности же - для Россиян'./22/

Новый попечитель Московского университета Михаил Никитич Муравьев (поэт, обучавший юного Александра I русскому языку и истории, и в то же время отец двух будущих декабристов), упомянутый выше Тургеневым, на самом деле узнал об ученых достоинствах Буле не от девятнадцатилетнего студента, хотя и его письма, и разговоры с Иваном Петровичем Тургеневым, давним приятелем Муравьева, могли играть в выборе профессоров определенную роль. Деятельность Муравьева в Московском университете и предпринятые им реформы вполне сопоставимы с ролью другого просвещенного попечителя, геттингенского основателя, барона фон Мюнхгаузена, и такое сравнение легко приходило на ум современникам, называвшим эти реформы вторым основанием Московского 'храма науки'.

После обскурантного состояния, в котором наш университет находился в конце XVIII в., ему просто необходимы были талантливые, энергичные профессора, владевшие современными научными методами, как для привлечения студентов, так и для подготовки новых русских преподавателей. Понимая это, Муравьев задумывает новый призыв иностранных ученых, перед кандидатурами которых им ставится ряд требований, как то: знание основ и новейших достижений своего предмета, искусность в речи и письме, в том числе по латыни (по прежнему остававшейся пока единственно возможным языком научного общения России и Европы), и, также, что немаловажно, 'либеральное, образованное обхождение и нравственный характер'/24/.

Принципиальным был сам выбор попечителем Геттингена как главного источника приглашенных. Дело в том, что одна из центральных задач реформ Муравьева состояла в возбуждении интереса к высшему образованию в широких кругах российского дворянства. Поэтому, сложившийся, благодаря Мюнхгаузену, дворянский характер Геттингенского университета как нельзя лучше отвечал устремлениям попечителя.

Для успеха задуманного приглашения Муравьев решил выбрать посредника из среды самих гетингенских ученых. По совету вице-куратора Дерпт ского университета барона Унгерн-Штернберга попечитель обратился к Кристофу Мейнерсу, тому самому гостеприимному профессору и 'сочувственнику России', которого, как мы помним, навещал Гусятников, и который был известен далеко за пределами Геттингена благодаря своим книгам по эстетике и теории изящных искусств, а также знаменитой 'Историей немецких университетов'./25/ Последняя книга, в которой Мейнерс подробно раскрывал принципы организации и задачи университетов с точки зрения эпохи Просвещения, значительно повлияла на содержание реформ Муравьева.

Впрочем, неправильно было бы думать, что рекомендации Мейнерса были единственными источниками сведений Муравьева о геттингенских ученых. Многие подробности о жизни германских университетов попечитель мог узнать из писем студентов, обучающихся в Геттингене, и здесь Александр Тургенев не далек от истины. Так, например, в 1803 г. другой студент из России, упомянутый нами Вильгельм Фрейганг прислал Н.М.Карамзину для опубликования в 'Вестнике Европы' большую статью, посвященную Геттингенскому университету. В ней давались характеристики всем его профессорам, в т.ч. и приглашенным в Россию./28/ Кроме того, почти все ученые, выбранные Муравьевым, имели опубликованные труды, и попечитель мог непосредственно оценить их научные возможности.

Особый интерес питал Муравьев к работам профессора Буле, одного из ведущих геттингенских ученых, товарища Грелльмана, Шлецера, Геерена. Иоганн Теофил Буле вырос в семье придворного хирурга Брауншвейгского герцога, получил прекрасное воспитание в придворном гимназическом Коллегиуме, с 16 лет писал стихи, в 19 лет опубликовал свою первую научную статью. Молодому человеку с превосходными манерами, умом и талантом доверили обучение юных принцев Англии и Ганновера. (М.Н.Муравьев мог найти здесь параллель со своей биографией). Но больше, чем придворная жизнь, молодого Буле привлекала наука и литература. Он изучает труды античных философов и классиков нового времени. В период некоторого упадка интереса к античности своими работами он стремился к его возрождению: в результате многолетней работы Буле опубликовал полное собрание сочинений Аристотеля. С 1787 г. он на полтора десятилетия становится профессором философии в Геттингене, активно издает научные работы, участвует в различных журналах. Из-под его пера здесь выходит получивший широкую известность у современников курс истории философии. Опыт Буле и его научные интересы как нельзя лучше соответствовали желаниям Муравьева ввести широкое изучение античного наследия в России, развить у московской читающей публики художественный и научный вкус.

Буле не сразу согласился на приглашение Муравьева, но, прибыв в Москву, стал одним из самых активных его помощников. Настроения Буле в это время хорошо выражает письмо, посланное им Мейнерсу вскоре после приезда в Москву, в конце 1804 г.: 'Когда я сравню свое нынешнее положение с геттингенским, то мне кажется, что до сих пор я был связан по рукам и ногам. Теперь чувствую я себя свободно. Каждую неделю подвигаемся мы вперед, и от того, что мы делаем, иногда даже и от одного письма, зависят в будущем большие свершения этой великой нации.'/31/

Действительно, его деятельность в Москве поражает насыщенностью и разнообразием. Занимая сразу две университетские кафедры, Буле читал лекции по истории философии, естественному праву, философским системам Канта, Фихте и Шеллинга, логике и опытной психологии на нравственно-политическом отделении; истории и теории изящных искусств, греческой и римской литературе на словесном отделении. В связи с последним из преподаваемых предметов в 1807 г. он начал издавать 'Журнал изящных искусств', где мы находим как статьи по истории искусства, так и теоретические работы, например, обосновывающие восприятие в искусстве исторических сюжетов сквозь призму античности, характерное для русского ампира (статья о проекте памятника Минину и Пожарскому работы Мартоса).

Для многих ученых, освоившихся в Москве, пик научной деятельности падает на 1805-1810 гг. Большой успех имеют их публичные лекции, которые посещают, в том числе, многие московские литераторы, светская публика. В Москве действуют образованные по примеру Геттингена университетские ученые общества, выходят научные статьи. На некоторое время наука и немецкие профессора 'входят в моду'. Богатые дворянские семьи спешат пригласить немецких ученых в качестве учителей. (Так, под руководством нашего знакомого Буле одновременно постигали основы наук Александр Грибоедов и Петр Чаадаев). Но после смерти Муравьева публичные лекции постепенно прекращаются, журналы исчезают. Устойчивым покровительством пользуются лишь ученые-натуралисты, знатоки ботаники, садоводства - наук, относящихся к традиционным дворянским интересам. Так, например, граф А.К.Разумовский приглашает профессора Гофмана и еще нескольких ученых для работы в своем обширном саду в Горенках, где составляется как бы отдельное от университета 'горенское' научное общество.

С другой стороны, маленькая корпорация немецких профессоров сохраняла свою замкнутость. Внутри ее оставались дружеские связи, родившиеся еще в Германии. Между собой дружили все геттингенцы Буле, Гофман, Рейсс, Иде, Грелльман. Профессора Иде, Рейсс, а также философ Рейнгард из Кельна и австриец-хирург Керестури породнились семьями. Многих ученых объединяла любовь к музыке: так, например, дома у Гофмана устраивались частые концерты, звучали произведения Гайдна, Моцарта, Бетховена. Живя в Москве, геттингенские профессора не переставали переписываться с родным университетом: их постоянным корреспондентом был все тот же Кристоф Мейнерс.

Начало этой поездки было сложным. В Германии недавно закончились боевые действия, и Болдырев и Тимковский с большим трудом, пешком по разоренной стране, добрались в Геттинген. В 1808 г. вместе с петербургскими студентами к ним присоединился брат Александра Тургенева Николай, будущий декабрист и друг Пушкина, а пока еще только выпускник благородного пансиона при университете. Николай Тургенев учился в Геттингене глубоко и вдумчиво, страстно увлекся политэкономией, написал собственный 'Опыт теории налогов'. Другой замечательный студент, ставший близким товарищем Тургенева - А.И.Михайловский-Данилевский, в 1812 г. будет адъютантом Кутузова, а впоследствии известным военным историком, автором одной из первых капитальных историй Отечественной войны.

Одновременно с Николаем Тургеневым в Геттингене учились еще два человека, которым суждено было создать облик 'русского геттингенца' в глазах Пушкина, о чем мы говорили в начале статьи. Это были П.П.Каверин и А.П.Куницын, совсем разные, почти противоположные между собой характеры, в формировании которых, однако, участвовала немецкая ученая среда, передавшее им общее стремление к творчеству и свободе. У Каверина недюжинный ум, обширные интересы и круг чтения совершенно затмились внешним поведением гуляки-гусара, созданием собственной поэтической личности, которую и воспел Пушкин, хотя поэту было дорого в друге именно то, 'что дружно можно жить // с Киферой, с портиком, и с книгой, и с бокалом; // что ум высокий можно скрыть // безумной шалости под легким покрывалом', как пишет он в лицейском послании./34/ С другой стороны, Куницын, преподававший Пушкину естественное право, вложивший в него многие гражданские идеи эпохи Просвещения, был для юного поэта олицетворением свободного мыслителя, лучшим представителем того общественного типа, который передала России немецкая наука.

Итак, период активного общения Московского и Геттингенского университета в начале XIX века, с наступлением Отечественной войны подошел к концу и длился, таким образом, не более десятилетия, Новые русские студенты больше не направлялись в знакомую обитель учености (за все последующие полтора десятилетия их набралось не более пяти человек). Постепенно и в Москве исчезает поколение немецких профессоров: большая их часть не переступает рубеж 1812 г., некоторые умирают, иные (как наш И.Т.Буле) возвращаются на родину. Прекраснодушной мечте 'выучиться по-русски и написать историю Петра Великого', с которой многие отправлялись в Россию, так и не суждено было воплотиться.

И все же главная цель, ради которой тратили силы организаторы контактов, Гейм, Шлецер, Мейнерс, Муравьев, была достигнута - произошла первая подлинная встреча русского высшего образования с европейской наукой. Понимая всю меру преувеличения, которую допускают некоторые историки, говоря, что Московский университет в первом десятилетии XIX века был 'своего рода копией Геттингена'/35/, мы находим в этом суждении изрядную долю истины. Действительно, лучшие традиции западной научной мысли некоторое время жили в Москве, и сам этот факт имеет огромное значение для первого русского университета. С другой стороны, Геттинген не только внес вклад в образование четырех будущих русских профессоров (Воинова, Двигубского, Болдырева и Тимковского), он заразил посещавших его молодых людей атмосферой научного творчества (и, как следствие, свободомыслия), которые постепенно органично войдут в русскую культуру пушкинской поры. Процесс усвоения прошел также быстро, как легко забылись и его зачинатели: это позволило позже Герцену, как мы помним, вволю смеяться над пережившим свое время Рейссом, или над собственным дядей-'химиком', ставившему нескончаемые научные опыты, которыми тот увлекся с университетских времен. Но насмешки оказались возможны лишь благодаря подлинным достижениям русской университетской науки первой половины XIX века. А их появлением мы во многом обязаны существованию у Московского университета 'геттингенской души'.

1. Тарасов Е.И. Русские 'геттингенцы' первой четверти XIX века и влияние их на развитие либерализма в России // Голос минувшего. 1914. ?7. С.204.

2. См., напр., новейшую работу: Зорин А.Л. У истоков русского германофильства. (Андрей Тургенев и Дружеское литературное общество) // Новые безделки. М., 1996. С.7-35.

3. Карамзин Н.М. Записка о древней и новой России. М., 1991. С.66.

4. Андреев А.Ю. Профессора Московского университета в XVIII веке // Университет для России. М., 1997. С.213-218.

5. См. Герцен А.И. Былое и думы. М., 1969. С.115. (Часть 1, глава 6)

6. Письма Гейне и Шлецера к И.А.Гейму хранятся в Отделе Рукописей РГБ.

7. Петров Ф.А. Немецкие профессора в Московском университете. М., 1997. С 56.

8. Биографический словарь профессоров и преподавателей императорского Московского университета. М., 1855. Т.2. С.46.

9. Тарасов Е.И. Указ.соч. С.197.

10. См. Истрин В.М. Русские студенты в Геттингене в 1802-04 гг. (по материалам архива братьев Туршеневых) // ЖМНП. 1910. ?7. С.80-144.

12. ОР РГБ. Ф.406. К.1. Ед.хр.3. Л.166. (в оригинале по-немецки). Здесь и далее все цитаты с немецкого языка приводятся в нашем переводе.

13. Паульсен Ф. Германские университеты. СПб. 1904. С.40.

14. ОР РГБ. Ф.406. К.1. Ед.хр.3. Л.169.

15. Тургенев А.И. Письма и дневник геттингенского периода (1802-1804) // Архив братьев Тургеневых. Вып.2. СПб, 1911. С.219.

16. ОР РГБ. Ф.406. К.1. Ед.хр.3. Л.166.

17. Тургенев А.И. Указ.соч. С.234-235.

18. Там же. С.237.

19. ОР РГБ. Ф.406. К.1. Ед.хр.3. Л.167.

20. Тургенев А.И. Указ.соч. С.191, 198, 246.

21. ОР РГБ. Ф.406. К.2. Ед.хр.1. Л.161.

22. A.L.v.Schlцzers Offentliches und Privatleben. Leipzig, 1828. Bd.2. S.205.

23. Тургенев А.И. Указ.соч. С.200.

24. Письма Муравьева к Мейнерсу, хранящиеся в Геттингене, опубликованы в изд.: Stieda W. Deutsche Gelehrte als Professoren an der Universitд t Moskau. Leipzig, 1930. S.57

25. Meiners Ch. Ueber die Verfassung und Verwaltung deutcher Universitд ten, Gц ttingen, 1801.

26 Stieda W. Op.cit. S.58.

28. Вестник Европы. 1803. ? 23-24. С.180

29. Тургенев А.И. Указ.соч. С.133.

30. Биографический словарь профессоров и преподавателей: Т.1. С.120. Действительно, Буле сперва отклонил приглашение, и лишь после его повторения дал согласие, также долго колебался и Гофман -см. Stieda W. Op.cit., S.54-80.

31. Stieda W. Op.cit., S.84.

32. ГАРФ. Ф.1153. Оп.1. Ед.хр.5. Л.12.

33. Stieda W. Op.cit. S.29.

34. Пушкин А.С. Собрание сочинений в 10 томах. М, 1974. Т.1. С.32.