ПРЕДИСЛОВИЕ

На протяжении последних 15-20 лет творчество Анд-рея Платонова привлекает к себе повышенное и неослабева-ющее внимание как со стороны русской читающей аудитории, так и со стороны критической мысли и литературоведческой науки. Популярность Платонова сегодня далеко превзошла прижизненную, его книги издаются и переиздаются массовыми тиражами. Год от года возрастает и число работ, посвящен-ных творчеству писателя; при этом в них преобладает - по-чти исключительно - положительная трактовка, тогда как при жизни Платонова, даже в период недолгого пика его по-пулярности в начале 30-х годов, он подвергался самым рез-ким нападкам.

Примеры такой реабилитации незаслуженно замалчи-ваемого автора не единичны в советской литературе: доста-точно привести здесь имена Булгакова, Бабеля, Зощенко, Пильняка, Пастернака и т.д. Стоит, тем не менее, отме-тить, что, за возможным исключением Булгакова, ни в одном из известных случаев эта реабилитация не осуществлялась с таким триумфом, тогда как полнота ее уже совсем беспреце-дентна. Если все прочие воскрешенные таланты превозносят-ся современной советской критикой с обязательными оговор-ками, то Платонову, похоже, простили абсолютно все. Даже название романа Пастернака "Доктор Живаго" находится под запретом в любом советском печатном тексте; между тем, не только названия неопубликованных в СССР "крамольных" ве-щей Платонова проскальзывают иной раз в специальной лите-ратуре, но и цитаты из этих произведений не столь уж "вне закона" - если, конечно, сами цитаты не содержат ничего "предосудительного".

В атмосфере такого всеобщего энтузиазма тем боль-шее недоумение вызывает тот факт, что вся обширная лите-ратура последних десятилетий о Платонове обходит едино-душным молчанием его более чем неортодоксальный литерату-рный стиль - самый маркированный элемент его творчества.

Совокупность стилевых приемов Платонова настолько оригинальна и индивидуальна, что, ввиду отсутствия подо-бия в других языках, в частности в английском, ставит не-преодолимые препятствия любой попытке перевода. Даже хо-рошо владеющий языком оригинала западный специалист-лите-ратуровед находит в платоновском тексте кодовую систему, к которой он не имеет ключа. Куда чаще, однако, самое су-ществование кода ставится под сомнение. В результате не-обыкновенная популярность Платонова не находит себе адек-ватного объяснения в западной науке о литературе, а число работ, посвященных этому писателю, за пределами СССР очень невелико.

В связи с вышесказанным мы можем сформулировать двоякую цель настоящей работы:

I. Выяснить, по какой причине советское /а вслед за ним и западное/ литературоведение обошло молчанием столь существенный и насущный предмет исследования, целиком сосредоточившись на "тематике" платоновского творчес-тва,

2. Выделить и определить основной прием платонов-ского стиля и указать его место в стилистическом арсенале современной и классической русской литературы.

Работа состоит из шести глав. Первая представляет собой обзор существующей литературы о творчестве Платоно-ва, прослеживающий направление, в котором велось исследо-вание, и направление, которого исследование избегало.

Во второй главе рассматриваются общие положения теории стиля и частные положения теории "сказа" в приме-нении к стилистике Платонова.

В третьей главе делается попытка представить об-щую картину языковой ситуации в России первых послерево-люционных лет, послужившую фоном и почвой для возникнове-ния элементов платоновского стиля,

В четвертой главе анализируется сущность и струк-тура основного стилистического приема прозы Платонова.

Пятая глава рассматривает стилистику Платонова в ее синхроническом /Заболоцкий и "обереуты", Зощенко/ и диахроническом /Гоголь, Достоевский, Лесков и т.д./ кон-текстах.

Шестая глава содержит попытку анализа платоновс-кого стиля с применением системы семантических функций, предложенной Ю.Апресяном.

Поскольку данная работа предлагает анализ и опре-деление всего лишь одного, хотя и доминирующего, стилистического приема платоновской прозы, она ни в коей мере не исчерпывает предложенной темы. В нашу задачу скорее входит постановка вопроса во всей его полноте, чем форму-лировка универсального ответа, возможного лишь в рамках обширной монографии.

 

  

ГЛАВА I

ПРОБЛЕМА И ИСТОРИЯ ЕЕ ТРАКТОВКИ

 

I. Предварительная постановка вопроса

Для того, чтобы кратчайшим образом вскрыть суть занимающей нас проблемы, сопоставим короткий абзац плато-новской прозы с английским переводом этого абзаца.

"Товарищи," - начал определять Сафронов все-общее чувство. - "Перед нами лежит без сознанья фактический житель социализма, а из радио и прочего культурного материала мы слышим линию, а щупать нечего. А тут покоится вещество созда-ния и целевая установка партии - маленький че-ловек, предназначенный состоять всемирным эле-ментом! Ради того нам необходимо как можно вне-запней закончить котлован, чтобы скорей произо-шел дом и детский персонаж огражден был от вет-ра и простуды каменной стеной," ¹

 

А вот как выглядит этот же отрывок в переводе Т. В. Whitney:

'Comrades!' Safronov began to define the general feeling. 'Before us lies unconscious a de facto inhabitant of socialism, and from the radio and other cultural materials we hear the line, and there is nothing at all to feel out.

 

 And right over there rests the substance of creation and the aim of the Party - a small hu-man being destined to constitute the universal element! It is for the sake of that that we must complete as suddenly as possible the foundation pit, so the building may take place very soon, and so that the child personage will be shielded from the wind and from chill by a stone wall."²

 

Абзац оригинала отличается явной неординарностью стиля. При этом на данном этапе мы можем охарактеризовать его лишь как бесспорно опознаваемый стиль Платонова, об-щие черты которого в данном случае наложены на индивиду-альную характеризацию речи персонажа, своеобразный парти-йно-бюрократический жаргон. Этот факт ни в коей мере не отражается на типичности выбранного отрывка, ибо, как всегда у Платонова, стилевые особенности автора доминиру-ют над речевой характеристикой персонажа. Это будет пока-зано в ходе последующего анализа; сейчас отметим только, что личные речевые маркеры сконцентрированы в основном на лексическом уровне /фактический, культурный материал, ли-ния, целевая установка партии и т.д./, тогда как печать авторской индивидуальности лежит как на лексиконе отрыв-ка, так и на его синтаксической структуре.

При первом взгляде на перевод возникает впечатле-ние, что переводчик в целом верно передал главные особен-ности оригинала, не смущаясь необычностью и даже прямой контекстуальной непереводимостью иных оборотов. О буква-лизме перевода свидетельствует уже то обстоятельство, что на 66 слов оригинала приходится 109 слов перевода. Даже с учетом того факта, что английский язык в целом богаче служебными словами, чем русский, словесный избыток все же налицо. Такой избыток - постоянное явление в  практике перевода при наличии известной культурной дистанции между языком оригинала и языком перевода.³

С другой стороны, присутствие сильного избытка слов в переводе является верным признаком сильной идиоматичности оригинала и невозможности передать эту идиоматичность без некоторой литературной обработки перевода. Это дает нам право подозревать, что точность рассматриваемого перевода весьма поверхностна и не выдержит детального со-поставления с оригиналом. Это, разумеется, лишь априорный тезис, но его довольно легко доказать.

Серьезное семантическое расхождение бросается в глаза уже в первой фразе. Выражение начал определять Сафронов всеобщее чувство в своей глубинной структуре сино-нимично выражению сказал - в той функции его, в какой это последнее обычно употребляется в русской письменной лите-ратурной речи для ввода в текст реплики персонажа. При всей своей парадоксальности такая синонимия возможна на том основании, что прикладная русская стилистика плохо переносит многократное повторение архетипного слова ска-зал в передаче диалога, в связи с чем оно часто подменя-ется словами типа ответил, заметил, воскликнул и т.д., а также развернутыми конструкциями вроде подал голос, выра-зил свое несогласие и т.д. .

Что касается современной английской стилистики, то она, судя по всему, отвергает чрезмерное многообразие приемов ввода прямой речи и рекомендует в большинстве случаев довольствоваться простейшим выбором, типа сказал или ответил. Поэтому прямой перевод многих подобных рус-ких конструкций на английский часто производит ложное впечатление. Б рассматриваемом случае нарочито парадокса-льный и отчасти пародийный прием автора в переводе прак-тически не передается. Поэтому обращение "Товарищи!" и следующее за ним выражение разделяются; впечатление та-кое, что персонаж сначала обращается к своей аудитории, а уж затем принимается "определять всеобщее чувство". Несо-ответствие оригиналу очевидно.

В той же фразе мы встречаем выражение всеобщее чувство, переведенное как general feeling. Но это же са-мое английское выражение может быть переводом словосоче-тания общее чувство и представляет собой установившееся выражение близкое к идиоматическому, примерно означающее неопределенное чувство. Оригинал же в этом случае скорее антиидиоматичен, он скорее отталкивается от устойчивого словоупотребления, чем использует таковое. Возможно, что лучшей версией было бы universal feeling, но и здесь по-бочные значения английского эквивалента мешают выявлению основного.

Переходя к следующей фразе, мы прежде всего обра-щаем внимание на словосочетание фактический житель соци-ализма, неожиданное во всех трех его компонентах. Пере-водчик пытается сохранить эффект оригинала путем наиболее буквального перевода каждого слова. Но такой несомненный перевод существует лишь для слова социализм. Слово факти-ческий эквивалентно выражению de facto лишь в узком дело-вом контексте; в популярном же употреблении, с каким мы здесь имеем дело, оно способно не только обозначать собс-твенную противоположность, но и практически не иметь зна-чения, о чем пойдет речь в третьей главе настоящей рабо-ты. Б этом последнем "значении" слово фактический прина-длежит к разговорному стилистическому пласту языка, тогда как de facto всегда остается выражением скорее книжным или жаргонно-профессиональным.

Сходная проблема возникает и при переводе слова житель как inhabitant. Для этого последнего более подхо-дящим русским эквивалентом будет обитатель. Но даже и такое выражение второстепенно. Тонкий стилистический эф-фект нарушенной сочетаемости, присутствующий в оригина-ле, лучше всего, пожалуй, передается словом resident.

Из радио есть нарочитое и псевдопросторечное ви-доизменение разговорного по радио. Употребленная перевод-чиком предложная конструкция никоим образом не вызывает аналогичного комплекса ассоциаций, и поэтому не может считаться адекватной.

То же самое можно сказать и о двухчленной конст-рукции культурный материал, принадлежащей к типу домини-рующих в послереволюционном языке фразеологизированных конструкций "прилагательное плюс существительное", о чем будет речь ниже. Хотя подобные конструкции в принципе и не чужды английскому языку, прямое соответствие русскому выражению является скорее исключением, чем правилом, и попытка дословного перевода вновь не достигает своей цели.

Перевод выражения мы слышим линию уже совершенно неудовлетворителен. Слово линия в таком контексте недву-смысленно означает программное указание партии в целом или вообще какой-либо полномочной организации /в первом случае часто с эпитетом генеральная/. Для употребленного английского слова такое значение вовсе не первостепенно; кроме того, оно имеет также побочное значение строка, которое в данном контексте, в особенности в сочетании с глаголом слышим, сильно накладывается на значение жела-емое.

Слово щупать в силу своей конкретности звучит в оригинале куда более остраненно, чем родовой английский глагол со специализирующим предлогом. То же можно ска-зать и о словосочетании вещество сознания: английское substance эквивалентно также русскому субстанция, мате-рия, а это куда "уместнее" в таком абстрактном контекс-те; эффект остранения вновь смазывается.

Целевая установка партии - еще один пример "со-ветского" фразеологизма в преломлении платоновского сти-ля. Совершенно неправильно в данном случае переводить выражение целевая установка как цель, ибо в таком случае имеет место недопустимая и отвергаемая автором конкрети-зация значения. Содержащийся здесь элемент тавтологии есть существенный для стилистики автора прием, не подле-жащий изъятию в переводе. Подробнее о тавтологии у Плато-нова мы поговорим в четвертой главе, где будет, в частно-сти, дана приблизительная классификация стилистического приема Платонова, подтипом которого является подобная та-втология.

Словосочетание маленький человек передано в пред-лагаемом переводе как small human being. Английское human being равно применимо к человеческим особям мужского и женского пола, русское же человек, в силу несовпадения категории рода, применимо к особи женского пола лишь в специально построенной фразе, чего в оригинале нет. По-скольку речь в данном случае идет о девочке, мы вновь имеем дело с преднамеренным остранением, исчезающим в пе-реводе.

Слово предназначенный в этом контексте явно под-меняет собой другое слово, скорее всего должный или на-значенный. Оба эти слова семантически близки, каждое по-своему, слову предназначенный, но не эквивалентны ему, в первую очередь по типу сочетаемости с управляемыми слова-ми. На факт "подмены" указывает то обстоятельство, что механизм управления слова предназначенный требует предло-га к или для, тогда как в тексте управление беспредлож-ное. Английское destined согласуется с управляемым словом по всем правилам, чем опять уничтожается стилистический замысел оригинала.

Здесь мы считаем нужным вкратце заметить, что пример, проанализированный в последнем абзаце, наиболее ярко, на наш взгляд, иллюстрирует существо творческого метода А.Платонова и составляет залог его оригинальности. Впоследствии мы представим детальный разбор этого приема; пока укажем лишь на то, что факт его пропуска в переводе свидетельствует о плохом проникновении переводчика в се-мантическую природу платоновского стиля.

Продолжая разбор нашего отрывка, обратим внима-ние на словосочетание всемирным элементом. Выражение это пародирует современную автору модель языкового штампа. Перевод его не только неудачен, но и, как уже не раз слу-чалось, совершенно уводит в сторону. Слово universal ши-ре в родовом отношении, чем русское всемирный; к примеру, оно может также значить всеобщий. С другой стороны, слово элемент замечательно в оригинале тем, что требует после себя непрямого дополнения, которое, тем не менее, отсут-ствует, создавая тем самым некоторую комическую напряжен-ность. Английский его эквивалент в отсутствие такого до-полнения в родительном падеже переключается на другое свое значение, стихия, русскому слову несвойственное. В результате вместо всемирного элемента мы имеем некую все-общую стихию, при полном отсутствии идиоматичности, на которую намекает оригинал /эта "остаточная" идиоматичность, типичная для Платонова, есть результат контамина-ции уже несомненно идиоматичных выражений всемирное брат-ство и чуждый элемент/.

Передача простого ради того нелепым построением из восьми слов лежит уже за пределами предпринятой нами критики и остается целиком на совести переводчика. Пара-доксальный элемент "канцелярской разговорности", присущий речи персонажа, подменен в переводе сугубой книжностью.

Следующим выражением, привлекающим внимание чита-теля, является как можно внезапней. Здесь, казалось бы, уже трудно возразить против предложенного перевода. Тем не менее, недостаток его очевиден: хотя английский язык и не в силах предложить более точный эквивалент, тонкий ко-мизм оригинала оборачивается в переводе чистым абсурдом. В предлагаемом предварительном анализе неуместно вдавать-ся в подробный разбор этого эффекта; мы можем, в частнос-ти, предположить следующее. Подмена ожидаемого скорее не-ожиданным внезапней не сразу очевидна из-за их равнослож-ности, английское же suddenly в три раза длиннее, чем soon а и это сразу бросается в глаза. Кроме того, пародия на агитационный штамп гораздо заметнее в русском контекс-те, "бюрократизм" которого резче выражен, чем это имеет место в переводе.

Следующее "играющее" слово, произошел, не имеет достаточно точного эквивалента в английском языке, и по-этому передача стилистического эффекта в переводе затруд-нена. Как бы то ни было, выбор, сделанный переводчиком, не кажется нам очень удачным: occur было бы здесь куда уместней.

В случае с детским персонажем мы вновь имеем дело с тонким обыгрыванием распространенной речевой модели /ср. кулацкий элемент в применении к конкретному лицу/, отсутствующей в английском языке; поэтому дословный пере-вод не достигает цели, он просто абсурден.

Словосочетание огражден от ветра и простуды ка-менной стеной содержит зевгму, стирающуюся в переводе в силу многозначности английского chill. Помимо этого, ка-менная стена представляет собой устойчивое словосочета-ние, характерное для имитируемого жаргона, английское же stone wall имеет совершенно иную идиоматическую корреля-цию.

Приведенный разбор вовсе не имел целью продемон-стрировать некомпетентность переводчика или же выявить какие-то общие проблемы художественного перевода, хотя и то, и другое безусловно играет здесь известную роль. Мы постарались сосредоточить здесь свое внимание на труднос-тях, типичных именно для прозы А.Платонова, ибо ничто не выявляет их так рельефно, как попытка перевода на ино-странный язык. В конце настоящей главы мы покажем, как одна из таких попыток впервые привела к предварительной формулировке общего структурного принципа платоновского языка.

Б разобранном выше отрывке переводчик, по всей видимости, отдавал себе отчет в сложности стоящей перед ним задачи - об этом, как ни парадоксально, свидетельст-вует именно тот факт, что в конечном счете он потерпел неудачу. Он располагал, строго говоря, тремя методами преодоления возникших перед ним трудностей:

а/ Попросту игнорировать семантические "страннос-ти" оригинала и переводить текст не словесными, а фразо-выми единицами. Б этом, по сути, и заключается наиболее распространенный метод перевода художественной прозы. Из-лишне пояснять, что в таком случае вся стилистическая оригинальность А.Платонова пропала бы для английского чи-тателя.

б/ Переводить именно слово за словом в надежде, что семантическая "игра" оригинала, очевидная для пере-водчика, будет автоматически перенесена в перевод. Как было показано, наш переводчик в целом следовал именно этому методу. Результатом, по большей части, был абсурд -в силу отсутствия абсолютной синонимии переводимого слова с его иноязычным эквивалентом.

в/ Переводить творчески, не следуя слепо за ори-гиналом, но подбирая в каждом случае эквивалентный сти-листический прием, органически свойственный природе языка перевода. Таков б своей основе метод перевода поэзии.

Этот последний метод, представляющийся нам наибо-лее адекватным для данных обстоятельств, возможен лишь в случаях, когда язык перевода располагает арсеналом иско-мых стилистических средств. Так, рассуждая гипотетически, невозможно перевести метафору на язык, природе которого она чужда /например, на формализованные языки компьютер-ных программ/; но между обыденной метафорикой двух язы-ков, для которых она естественна, можно, как правило, установить эквивалентное соотношение на уровне фразеологизма. Русское выражение сесть в калошу в дословном пере-воде на английский абсурдно, но во фразеологическом пере-воде имеет эквивалент to get into a fix.

Этим, как нам кажется, и объясняется принципиаль-ная непереводимость стилистического приема Платонова - не только на английский язык, но, как будет указано ниже, и на более родственный польский.

Разработанный Платоновым прием, суть которого мы впоследствии проанализируем, представляет собой фактически оригинальный художественный троп, который, будучи чисто авторским, не имеет эквива-лента в другом отдельно взятом языке и потому оборачива-ется в переводе абсурдом.

Тот факт, что это обстоятельство не было до сих пор замечено ни советским, ни зарубежным литературоведе-нием, несмотря на беспрецедентный рост популярности Пла-тонова в течение двух последних десятилетий, заслуживает, на наш взгляд, особо пристального внимания.

 

 

2. История вопроса в литературе; фигура умолчания

Обращаясь к советской литературе о жизни и твор-честве А.Платонова, мы наблюдаем в ней, в полном соответ-ствии с творческой и жизненной судьбой писателя, как пе-риоды скудости, так и периоды изобилия.

Наиболее полный библиографический указатель работ, посвященных Платонову, составлен Н.М.Митраковой⁴.

Он охватывает период с 1922 по 1968 год. Если в 1922 г. мы имеем лишь два названия, то за 1931 насчитываем уже восемь. Именно в этом году в печати поднялась ожесточен-ная критическая кампания по поводу рассказа "Усомнившийся Макар". Подобные "вспышки популярности /в основном по-прежнему за счет аналогичных кампаний/ имели место также в 1937 и 1947 годах, после чего красноречие критики исся-кает вплоть до 1963 года: здесь мы имеем уже одиннадцать публикаций, что связано с реабилитацией временно забытого писателя и с внезапным ростом его популярности в читате-льской среде. В 1967 году количество работ достигает два-дцати восьми, с некоторым спадом в следующем году - ско-рее всего из-за неполноты библиографии, ибо, по-видимо-му, это год ее составления.

Всего библиография содержит около двухсот назва-ний, но в этой массе материала затруднительно отыскать что-либо, имеющее отношение к интересующей нас проблеме. Начнем с того, что большинство работ, опубликованных до

начала пятидесятых годов, имеют названия типа "Клевета", "Пасквиль на колхозную деревню", "Под маской" и т.д.⁵

Вряд ли авторы подобных отповедей утруждали себя семан-тическим анализом платоновского стиля.

Примерно с началом 60-х годов отношение к Плато-нову резко меняется. Теперь уже в глаза бросаются названия типа "Добрый талант", "Редкостный талант"⁶ и т.д. Но и в этом изобилии доброжелательства мы не находим практи-чески ничего, что указывало бы на интерес к формальной стороне платоновской прозы, такой, казалось бы, естест-венный. Названия работ являют собой набор расхожей метафорики /"По законам красоты", "Свет совести", "Связь времен"⁷/, либо спектр сугубо "тематических" интересов /"В поисках истинного героя", "Возвращение героя", "Герои Андрея Платонова"⁸/.

Среди исключительно немногочисленных работ, по-священных целиком или по большей части стилю платоновской прозы, чаще всего упоминается и цитируется статья Л.Боро-вого "Ради радости" из книги "Язык писателя".⁹ Статья эта, как и вся книга, обращена к широкому читателю, и по-этому точных формулировок в ней искать не приходится. Но и выбора, с другой стороны, у нас практически нет, поэто-му посмотрим, как же трактует Боровой особенности стиля А.Платонова.

Отмечая, что словарь Платонова, в противовес по-верхностному впечатлению, содержит довольно мало диалек-тизмов и жаргонизмов, и вовсе не содержит авторских нео-логизмов, Боровой заключает, что Платонов, используя пре-имущественно "общеизвестные" слова, "умеет... разворошить эти уже спекшиеся слова, зачислить их в новый ряд, вы-гнуть и наклонить их так, чтобы возникла новая интонация и открылась их "высшая жизнь"¹⁰.

Широкий читатель, по-видимому, интуитивно согла-сится с таким образным определением специфики платоновс-кого литературного стиля. Мы же попробуем предложить тол-кование приведенной формулировки в более строгих и одно-значных терминах. Если "разворошить... спекшиеся слова" означает извлечь их из закрепленного употреблением набоpa допустимых сочетаемостей, а "зачислить их в новый ряд" и т.д. означает ввести их в не предусмотренные употребле-нием сочетания, то концепция Борового оказывается в целом сходной с развиваемой нами в данной работе.

Но, не будучи стеснен форматом научной строгости, автор не стремится быть слишком последовательным. Далее он вводит довольно туманное понятие "прямления" как одно-го из типичнейших стилистических приемов Платонова. "Пря-мление," пишет он, "это главное движение в мышлении и языке людей советского общества, всегда было очень по ду-ше Андрею Платонову".¹¹ Здесь перед нами уже прямой намек на некую "народность" литературного языка Платонова, от-куда лишь один шаг до утверждения его "сказовости" - по-дробнее мы разберем эту проблему в следующей главе /к че-сти Борового, он устоял перед соблазном "сказа"/. Здесь для нас важно, что под "прямлением" Боровой имеет в виду некое орудие стиля, характерное якобы не только для Пла-тонова, но и для Фадеева, Вс.Иванова и Пришвина. Между тем любой непредвзятый читатель обнаружит у Платонова ку-да больше общего, скажем, с Зощенко, чем с любым из выше-перечисленных.

Содержание термина "прямление" в тексте статьи весьма неопределенно, но можно догадаться, что имеется в виду замена развернутой конструкции одним-двумя словами. Можно даже предположить, в связи со ссылкой на "язык лю-дей советского общества", что Боровой говорит здесь об эллипсисе. В качестве примера он приводит, в частности, такую фразу Платонова: "Курьерский поезд далеко удалился, на верхней полке жесткого вагона спал, окруженный Сиби-рью, ее милый человек" /"Фро"/.

Трудно догадаться, какую именно распространенную мысль подозревает Л.Боровой в выражении окруженный Сиби-рью. Это определенно не эллипсис, так как конструкция предложения здесь полносоставная. Для не обремененного предвзятой концепцией исследователя очевидно, что здесь имеет место простая подстановка слова окруженный с прису-щим ему управлением творительного падежа на место семан-тически близкого ему и вполне тривиального в данном кон-тексте слова посреди с управлением родительного падежа. Ошибка Борового состоит в недоверии к чисто формальному анализу текста, в предпочтении "тематики", "идеи", отку-да и происходит поиск ложной многозначительности, затем-няющий существо рассматриваемого стилистического приема.

Что же касается так называемых "прямлений" у Фа

деева или Иванова, то нетрудно убедиться /см. другие ста-тьи того же сборника/, что здесь Боровой имеет в виду чи-сто метафорические конструкции, имеющие довольно мало об-щего с платоновскими.

В отдельную рубрику вынесена автором специфичес-кая платоновская трактовка предлогов; отдельно же рассма-триваются типичные для Платонова тавтологии. Между тем все эти приемы представляют собой частные случаи общего приема подстановки. Все эти примеры свидетельствуют о ди-летантизме и беспомощности статьи Борового. Если мы и уделили ей здесь значительное место, то лишь потому, что это чуть ли не единственная в советском литературоведении статья, посвященная исключительно языку Платонова. Кроме того, многие исследователи без колебаний ссылаются на ра-боту Борового как на авторитетный текст, всерьез оперируя туманным и бессодержательным термином "прямление".

Одной из самых авторитетных /если судить по тону и по частоте цитирования в последующей литературе/ работ, посвященных творчеству А.Платонова, является статья Л.Шубина "Андрей Платонов"¹². Эта довольно пространная ста-тья /27 страниц убористым шрифтом/, несмотря на общий характер заголовка, посвящена почти исключительно тематиче-ской и философской проблематике творчества Платонова; в ней рассматриваются вопросы типа "Платонов и революция", "Платонов и социализм", "Платонов и фашизм" и т.п. Про-блема же языка, столь существенная для трактуемого авто-ра, практически игнорируется, даже как бы намеренно. Язы-ку Платонова Шубин уделяет несколько строк мимоходом, не только не внося ясности в этот вопрос, но, напротив, за-темняя и искажая его.

 

Платоновские герои не могут думать молча, они сначала должны "свое умственное волнение переложить в слово" и только потом, слыша это слово, - чувствовать его. Естественно, что, со-прягая по смыслу далекие понятия, мысль героя в таком внутреннем монологе, в ходе размышления вслух отливается в своеобразную шероховатую фразу, где стыкуются разновеликие, разномастные слова.

И это не только в речи героев, но и в прямых описаниях, правда, от рассказчика, социальная определенность которого как бы оправдывает по-добное построение речи. Вот характерный пример: "Впереди шел обросший седою шерстью, измученный и почерневший поп; он пел что-то в жаркой тиши-не природы и махал кадилом на дикие, молчаливые растения, встречавшиеся на пути."

К середине 20-х годов А.Платонов осознает эту особенность мышления как характерологичес-кую черту народного строя мысли и смело вводит ее не только в речь героя или рассказчика, но и в авторскую речь.¹³

Эта цитата наглядно демонстрирует немотивирован-ность выводов автора. "Своеобразная шероховатая фраза" в своей неопределенности есть шаг назад даже по сравнению с расплывчатой формулировкой Борового. На каком основании выводит Шубин специфику авторского языка из индивидуали-зированной речи персонажей? В подтверждение этого тезиса следовало бы привести сопоставление такой характеризующей речи с нейтральным авторским повествованием, но подобных примеров у Платонова попросту нет. Столь же произвольным и бессодержательным представляется утверждение о том, что герои Платонова якобы не могут "думать молча".

Тезис о социальной определенности "рассказчика" уже совершенно абсурден. Кто же этот гипотетический рас-сказчик? Приведенная в доказательство цитата вырвана из контекста и лишена сноски, что затрудняет проверку ее уместности, но такая проверка здесь и не нужна. Шубин вы-деляет курсивом не что иное, как авторские художественные тропы, характерные исключительно для стиля данного писа-теля и немыслимые в устах рассказчика какой бы то ни было социальной принадлежности.

Последний цитируемый абзац столь же бездоказате-лен, как и первые два, но несоответствие его истине непо-средственно не очевидно и требует некоторого анализа. Та-кой анализ будет дан в следующей главе, в трактовке общих стилевых характеристик платоновской прозы.

Историю необъяснимого игнорирования проблемы ху-дожественного языка Платонова по праву венчает монография

В.А.Чалмаева¹⁴ - наиболее фундаментальная из всех посвя-щенных Платонову работ. На протяжении 175 страниц мы не

встречаем здесь ни одного конструктивного замечания о

стиле - все тот же монографический штамп, отчасти хроно-логический, отчасти по стандартной модели: "Платонов и машина", "Платонов и война", "Платонов и дети" и т.д. Фо-рмальный анализ стиля ограничивается двумя-тремя строчка-ми, которые мы приведем в качестве бесспорного курьеза:

Платоновский язык сложен, автор, как писал когда-то Н.И.Замошкин, действительно может вы-вести из терпения, настолько иногда он тяжел

/"языком, что хоботом, ворочает"/.¹⁵

В повести часто происходит поистине таинст-венное обогащение дословного смысла, мы видим. уже не мастерство, а нечто более высшее по при-роде - волшебство и прозрение художника.¹⁶

Подобный разбор библиографии "по признаку отсут-ствия" можно растянуть на десятки страниц. Ввиду явной его бесперспективности рассмотрим в заключение сборник статей "Творчество А.Платонова", опубликованный в 1970 г. Воронежским университетом.¹⁷ Собранные здесь работы в бо-льшинстве своем ограничиваются стандартными туманными за-мечаниями по поводу платоновского стиля, но есть здесь и интересные исключения из этого правила - никогда, впро-чем, не снисходящие до подробного формального анализа.

В работе М.И.Стюфляевой "Романтический элемент в прозе А.Платонова" стилю писателя уделяется довольно мно-го внимания. Но в трактовке этого стиля мы не находим ни-чего нового по сравнению с уже разобранными авторами.

Стиль А.Платонова - огромное и до сих пор не исследованное явление русской прозы, То, чего напряженно и не всегда успешно искала литерату-ра 20-х годов, обращаясь к сказу, стилизуя на-родный язык, удивительно естественно и органич-но вылилось в произведениях А.Платонова. Веро-ятно, не одно поколение ученых будет исследо-

вать приметы платоновского стиля¹⁸.

Здесь мы вновь встречаем ничем не мотивированные дежурные замечания о "народности" и "сказовости" Платоно-ва /если мы верно поняли многозначительное "то" в приве-денной цитате/. Между тем, такая огульная характеристика никак не приложима даже к орнаментальной прозе 20-х го-дов в целом, а уж тем более к зрелой прозе Платонова¹⁹.

Вслед за этим общим замечанием Стюфляева, подобно Боровому, ограничивается разбором частных словоупотребле-ний. Она, однако, не принимает термина "спрямление" в ка-честве характеристики стилистического приема Платонова, отмечая, что этот термин "едва ли уместен... для обозначения стилевых находок А.Платонова. Спрямление предпола-гает нахождение кратчайших путей для донесения определен-ного понятия, пропуск некоторых промежуточных звеньев в логической цепи, которые подразумеваются сами собой". На-против, у Платонова она отмечает "восстановление утраченных связей. Словам возвращается первозданное значение".²⁰

Впоследствии мы еще разберем подробнее эту концепцию "возврата к первозданному значению", не менее ошибочную, на наш взгляд, чем концепция спрямления, и столь же неопределенную.

Л.И.Зюбина в статье "О некоторых формах авторско-го повествования в рассказах А.Платонова" делает вполне справедливое - и прямо противоположное необоснованному мнению Л.Шубина - наблюдение о том, что "у Платонова нет четкой границы между рассказчиком и повествователем. Рас-сказчик может говорить о внутреннем мире какого-либо ге-роя, нигде не упоминая, откуда он это знает. Происходит видимое нарушение естественности в соотношении названного носителя речи и текста"²¹. Такая характеристика явно вы-носит платоновский стиль за рамки "сказа", что, впрочем, не мешает Е.П.Корчагиной писать "О некоторых особенностях сказовой формы в рассказе "Река Потудань" /подробнее об этом в следующей главе/.

Целый ряд замечаний о языке Платонова мы встреча-ем в работе Л.А.Ивановой "Война" и "мир" в творчестве А. Платонова военных лет". Замечания эти, однако, либо че-ресчур конкретны и не поддаются обобщению /"Типичный пример художественного соответствия внешней и внутренней фо-рмы слова дает специфическое платоновское словоупотребле-ние /именительный падеж вместо творительного/ - характе-рологическая черта просторечия, речи детей и иностранцев"²²./, либо, напротив, слишком абстрактны и ни из чего не выводятся /"наивный буквализм платоновского письма..."²³/.

Особняком в сборнике стоит работа М.Шимонюка "Рассказы А.Платонова в переводе на польский язык". В ней, на наш взгляд, сделана первая серьезная попытка про-анализировать, хотя бы в самых общих чертах, механизм ос-новного стилистического приема А.Платонова. Об этой рабо-те мы поговорим отдельно.

Завершая этот краткий и неутешительный обзор би-блиографии, мы не можем не отметить разительное отсутст-вие интереса к А.Платонову со стороны западного литерату-роведения. Если, скажем, о М.Булгакове к настоящему мо-менту на Западе опубликованы десятки работ, то о Платоно-ве, "реабилитированном" еще прежде Булгакова, практичес-ки ничего не написано. Исключение - довольно печальное - составляет монография М.Джордан²⁴. Эта книга представля-ет собой тривиальный пересказ биографии и произведений писателя. Такое краеугольное произведение как "Чевенгур" упоминается при этом лишь по имени. Вопрос стиля игнори-руется совершенно. В довершение, в прилагаемой библиогра-фии сообщается, что повесть "Котлован" опубликована в Мо-скве в 1969 году, в твердом переплете. Нелепость подобной гипотезы очевидна для всякого, кто сколько-нибудь знаком с творчеством Платонова и с цензурными условиями в СССР.

3. Первые попытки анализа

На фоне общего безразличия к существу стилистиче-ского приема А.Платонова тем явственнее выделяются едини-чные попытки конструктивного анализа этого приема. К чис-лу таких попыток следует в первую очередь отнести уже упомянутую работу М.Шимонюка, к рассмотрению которой мы теперь и обратимся.

Весьма характерно, что Шимонюк подходит к плато-новскому тексту как к объекту художественного перевода. Такой подход, как мы уже имели случай убедиться, дает возможность рельефнее обозначить главные стилистические трудности, характерные для данного автора.

Перед переводчиком художественного произве-дения стоит задача адекватной передачи текста, т.е. не копирования или "точного" перевода, а создание в языке перевода такой системы языко-вых элементов, которая своей экспрессивностью и коммуникативностью соответствовала бы ориги- налу.²⁵

С этим замечанием было бы трудно спорить, если бы не слово "создание", вызывающее возражения. Подобрать, т.е. найти уже существующий эквивалент, было бы, на наш взгляд, вернее. Стилистический арсенал Платонова, как бу-дет показано ниже, возник не на голом месте, а в русле прочной традиции. Тем не менее, даже человека, хорошо знакомого с этой традицией, при первом чтении Платонова

поражает необыкновенная концентрация приема. Б любом дру-гом языке, где подобный стиль не является продуктом орга-нической эволюции, он будет воспринят как явная неле-пость, даже - и в особенности - при условии, что перевод-чику удастся "создать" точный эквивалент оригинального стиля. Чужой стиль, как и чужая идиоматика, мгновенному импорту не поддается. Так, в русской литературе есть шек-спировские сонеты Маршака и шекспировские сонеты Пастер-нака, но шекспировских сонетов Шекспира в ней все же нет, так как стиль оригинала не имеет исторического эквивален-та в языке перевода.

Далее, в споре со сторонниками теории "сказовос-ти" Платонова, Шимонюк /хотя и не без излишнего упроще-ния/ указывает на отсутствие общего ключа к проблеме.

Несомненно, сказ как имитация чьей-то живой речи... с трудом поддается переводу, хотя здесь возможно обращение к каким-то источникам, поис-ки языковой аналогии. И если бы дело заключа-лось только в этом, задача переводчика была бы намного легче. Но что делать с художником, стиль которого аутентичен только для него само-го? Большинство произведений писателя, не буду-чи сказовыми, отличаются неповторимым "плато-новским" стилем.²⁶

Вряд ли правомерно сводить концепцию сказа к "имитации чьей-то живой речи" - более того, сам термин "сказ" вряд ли применим к такой натуралистической имита-ции. Но вывод из этой ложной посылки делается вполне верный: куда легче подобрать эквивалент абстрактной идее сказа, покрывающей целую совокупность методов письма, чем конкретному ярко индивидуализированному художественному стилю.

В целом статья посвящена разбору конкретных при-меров перевода Платонова на польский язык. Б ходе этого разбора автор, на наш взгляд, неоднократно упускает из виду собственные верные выводы и рассуждает об отдельных удачах и просчетах того или иного переводчика, обходя молчанием отсутствие какой бы то ни было обшей установки в переводе. Такой подход, казалось бы, сводит работу Шимонюка на уровень нехитрого эмпиризма, хорошо представ-ленного в уже рассмотренной литературе.

Из этого порочного круга исследователя выводит ряд высказываемых им общих замечаний о стиле Платонова, лишь ассоциативно связанных с проблемой перевода и под-крепленных рядом примеров, почерпнутых исключительно из оригинала, без переводных эквивалентов. Большой шаг впе-ред по сравнению с наивными стилистическими концепциями других разобранных нами авторов представляет, например, такая /далеко не новая, но по отношению к Платонову вы-сказываемая впервые/ мысль: "Писатели, добиваясь эстети-ческой выразительности языка, стараются избежать автома-тизации, актуализируют речь." На фоне традиционной стили-стики и языковых норм речь эта воспринимается "как языковая деформация"²⁷. Отсюда уже недалеко до определения конкретных черт платоновского стиля.

...Основную эстетическую энергию в прозе пи-сателя несут актуализированные словосочетания. Например, в рассказе "Фро" А.Платонов свободно разрушает привычные, освященные языковой нормой словосочетания, расширяя валентность входящих в них слов, иначе говоря, увеличивая их присоеди-няемость. Например, к глаголу "нести" в значе-нии "выполнять" присоединяются слова: служба, вахта и ряд других /нести службу, нести вахту/,но не присоединяется слово "работа".²⁸

Шимонюк останавливается далее на ряде частных случаев такого стилистического приема, среди которых он отмечает употребление непереходных глаголов в качестве переходных и совмещение "семантически разноплановых слов

в ряду однородных членов"²⁹.  Хотя его указания на отдель-ные удачи польских переводчиков не слишком убедительны³⁰, теоретические положения статьи вполне мотивированы и мог-ли бы послужить конспектом любой будущей работы о стиле Платонова.

Тем не менее, теоретические находки Шимонюка остались явлением совершенно изолированным. Об этом сви-детельствует хотя бы работа Чалмаева, опубликованная восемь лет спустя, из которой явствует полное незнакомство с конструктивными замечаниями польского исследователя.

(Точно так же выводы Шимонюка игнорируются и в ,

статье Г.Якушевой "Художественная модель мира Андрея Пла-

тонова"³¹ , несмотря на то, что эта статья в значительной

степени посвящена именно стилю Платонова. Б качестве од-ной из главных стилистических характеристик его прозы она выделяет использование им "народной речи". Б доказательс-тво она приводит несколько цитат, в большинстве своем ни-чего общего с народной речью не имеющих, а характерных именно типичным для Платонова словоупотреблением, о кото-ром писал М.Шимонюк. При этом автор справедливо замечает, что "между речью персонажей и рассказчика разницы нет.

Платонов не отличает себя от своих персонажей, используя в обоих случаях тот же самый язык."³²

Но если это так, то "народность" есть характери-стика всего стиля Платонова. Такой вывод, будь он даже и верен, ровным счетом ничего не проясняет. Но он, конечно, неверен, ибо не только сам рассказчик, но и все персонажи объясняются таким языком, какой абсолютно нелепо предста-вить себе в устах реального лица.

Ошибка Якушевой - которой Шимонюк счастливо избе-жал - заключается в нежелании рассуждать о стиле в рамках стилистики, в неизбежном привлечении тематики к объясне-нию стилистического приема.

Тем не менее, в той же работе - правда, лишь в примечании - она приводит убедительный и непредубежденный разбор некоторых случаев словоупотребления у Платонова. Не введи она себя в заблуждение априорной и безосновательной гипотезой "народности", верная методика анализа могла бы навести ее на правильные обобщения.

Итак, на общем фоне близорукости и косноязычия, демонстрируемых существующей литературой о Платонове, мы можем выделить по крайней мере два случая "частичного успеха". М.Шимонюк вполне верно формулирует общие принци-пы стилистического метода А.Платонова, но не подкрепляет свои формулировки достаточным количеством фактов и не де-лает из этих формулировок исчерпывающих выводов в отноше-нии занимающей его проблемы перевода. Г.Якушева вполне справляется с конкретным разбором платоновского словоупо-требления, но в теоретической сфере остается в плену пре-жних неубедительных гипотез. В первом случае исследова-тель уделяет мало внимания аналитическому аспекту проблемы, во втором - ее синтетическому аспекту³³.

 

Примечания к главе I

 

¹А.Платонов. Котлован. Изд. "Ардис", Энн-Арбор, 1973, стр. 218.

²Там же, стр. 70-71.

³Имеется в виду, что излишек, вероятно, будет ме-ньше в случае таких пар, как русский-украинский, чешский-польский, чем в случае пар русский-английский, венгерс-кий-французский и т.д.

⁴Творчество А.Платонова. Статьи и сообщения. Изд. Воронежского университета, Воронеж, 1970, стр. 231-240.

⁵Там же, стр. 232-233.

⁶Там же, стр. 235.

⁷Там же, стр. 237.

⁸Там же, стр. 238-239.

⁹Л.Боровой. Язык писателя. Изд. "Советский писатель", М., 1966.

¹⁰Там же, стр. 18

¹¹Там же, стр. 202.

¹²"Вопросы литературы", 1967, ? 6

¹³Там же, стр. 38.

¹⁴В.И.Чалмаев. Андрей Платонов. Изд. "Советская

Россия", М., 1978.

¹⁵Там же, стр. 81-82.

¹⁶Там же, стр. II4.

¹⁷Творчество А.Платонова. Статьи и сообщения. Изд. Воронежского университета, Воронеж, 1970.

¹⁸Там же, стр. 34.

¹⁹Стилизация налицо у Пильняка, у Замятина; но в "народности" и того, и другого обвинить трудно. Вообще можно сказать, что термин "народность", как он употребля-ется в советском литературоведении, лишен всякого конкре-тного содержания и служит попросту сигналом благонамеренности.

²⁰Там же, стр. 36.

²¹Там же, стр. 39.

²²Там же, стр. 85.

²³Там же, стр. 87.

²⁴Marion Jordan, Andrei Platonov (Letchworth, Hertfordshire, England:  Bradda Books, 1973) - Russian Li terary Profiles, No. 5.

²⁵Творчество А.Платонова, стр. 220.

²⁶Там же, стр. 221.

²⁷Там же, стр. 222.

²⁸Там же, стр. 222.

²⁹Там же, стр. 224.

³⁰В свете вышесказанного можно утверждать почти априорно, что перевод Платонова на польский язык невозможен ввиду отсутствия в нем органического коррелята стилю оригинала.

³¹Henryka Yakushev, "Andrei Platonov's Artistic Model of the World," Russian Literature Triquarterly, 16 (1979), p. 171-188.

³²Там же, стр. 174.

³³Уже к моменту завершения настоящей работы в СССР вышла монография В.Васильева /Андрей Платонов. Изд. "Современник", М., 1982/. В этой книге в 200 с лишним страниц начисто отсутствует какой-либо разбор стилистических приемов писателя, хотя сама она написана довольно претенциозным "почвенным" языком.

 

  

 

 

ГЛАВА II

ОБЩИЕ ЗАМЕЧАНИЯ О СТИЛЕ А.ПЛАТОНОВА

I. От стилистического приема к авторскому тропу

Если сформулировать задачу настоящей работы в са-мом сжатом виде, то она заключается в отыскании слов с нарушенной сочетаемостью в текстах А.Платонова и некото-рых других авторов с помощью разложения значений на эле-ментарные семантические функции, введенные в употребление Ю.Апресяном. То же самое, но с другой стороны: продемонс-трировать применимость лексико-семантического метода к анализу литературно-художественного текста.

Такая формулировка вроде бы делает необязательны-ми рассуждения о стиле - тем более, что искушение обойти этот изрядно запутанный вопрос и без того достаточно ве-лико. С другой стороны, именно оригинальность стиля Платонова привлекает к нему внимание исследователя и наводит на мысль о возможности семантического анализа; таким об-разом, объект изучения нельзя объявить стилистически ней-тральным. Поэтому постановки вопроса о стиле нам не избе-жать, но сделать это следует по возможности узко, в тех рамках, в которых это необходимо для решения стоящей пе-ред нами эмпирической проблемы.

В первую очередь следует предпринять попытку определения самого термина "стилистический прием", кото-рым мы до настоящего момента оперировали весьма интуитив-но. Во-вторых, необходимо остановиться на взаимоотношении понятий "стилистический прием" и "троп". В третьих, мы рассмотрим возможность существования "авторского" тропа, т.е. такого, который является исключительной собственно-стью одного или нескольких конкретных авторов. При этом наши определения вовсе не будут универсальными и исчерпы-вающими, но оперативными, т.е. необходимыми и достаточны-ми в интересующем нас контексте.

За теоретическую основу нашей импровизированной стилистики мы примем систему взглядов французской школы, берущей начало от Ш.Балли - в том виде, в каком эта сис-тема представлена в работах М. Риффатерра. Отдавая себе отчет в том, что система эта не уникальна, мы воздержим-ся здесь от рассмотрения альтернативных моделей /за иск-лючением рудиментарной модели В.Шкловского/, поскольку ищем не полной достоверности, а элементарной применимос-ти, что неизбежно ведет к редукции любой универсальной модели.

Рассуждая о природе стилистического анализа и о его отличии от анализа лингвистического, Риффатерр отме-чает:

Чисто лингвистический анализ литературной работы даст лишь лингвистические элементы; он опишет элементы последовательности, наделенные стилистической значимостью, наряду с нейтраль-ными; он изолирует не более чем их лингвисти-ческие функции, не различая, какие их черты де-лают их также и стилистическими единицами... Необходимо сначала собрать все те элементы, ко-торые демонстрируют стилистические характерис-тики, а затем подвергнуть лингвистическому ана-лизу только их, исключая все прочие /стилисти-чески нейтральные/¹.

Такое, казалось бы, неоспоримое умозаключение в применении к нашей проблеме теряет силу. Мы ищем и анали-зируем в интересующем нас тексте стилистический прием с априорно заданными лингвистическими характеристиками, по-лагая нейтральными все прочие элементы, независимо от их фактической стилистической функции. Отсюда следует, что стилистика Риффатерра в данном применении нуждается в

значительном упрощении - многие ее элементы здесь просто

излишни². Это, конечно, искусственная ситуация, созданная спецификой настоящего исследования.

Обращаясь к определению самого термина "стиль", мы находим у Риффатерра следующее: "Под литературным сти-лем я понимаю любую индивидуальную письменную форму лите-ратурного намерения, т.е. стиль данного автора или, пред-почтительно, отдельной литературной работы,.. или даже

одного изолируемого отрывка"³. Здесь вновь мы встречаем-ся с ограничениями, которые можно опустить. Например, во-все не обязательно сужать контекст до небольшого отрывка /что связано с учением Риффатеррра о контексте как Критерии для выявления стилистических приемов, см. ниже/, по-скольку для наших целей все творчество зрелого Платонова может служить единым контекстом. Такое сужение имело бы смысл лишь в том случае, если бы нас интересовала тонкая классификация или эволюция рассматриваемого приема, что выходит за пределы наших намерений.

С другой стороны, понятие литературного намерения имеет здесь исключительную важность, так как вряд ли во-обще определение литературного стиля возможно в обход этого понятия. Именно литературное намерение выделяет ли-тературный стиль из массы обыденных стилевых автоматиз-мов, таких как деловой, дружеский, приподнятый и другие "стили".

Согласно Риффатерру, одной из характернейших черт литературного стиля /или стилистического приема, что для наших целей можно считать терминологическим синонимом/ является непредсказуемость. Феномен этот прямо противопо-ложен способности и тенденции "обыденного" языка к эллиптизации, представляющей собой именно пропуск легко пред-сказуемых элементов. Эллиптизации подвержена не только устная, но и письменная речь в восприятии читателя - вни-мание не регистрирует со всей четкостью предсказуемые элементы, в процесс чтения привносится нежелательный для автора автоматизм, работающий вопреки его намерениям.

Если он хочет обеспечить к ним уважение, ему следует контролировать декодирование путем включения в код, в точках письменного ряда, кажущихся ему важными, характерных деталей, являющихся неизбежными, каким бы небрежным не было восприятие. А поскольку именно предсказуемость дает читателю возможность эллиптического деко-дирования, неизбежные элементы должны быть не-предсказуемыми.⁴

Автор кода не в состоянии прибегнуть к обычному речевому приему избежания эллипсиса путем четкого выговора, так как письменная речь и без того это подразумевает. Таким образом, непредсказуемость существенных деталей является для него единственным орудием предотвращения нежелатель-ной интерпретации, поскольку "предсказуемость может при-вести к поверхностному прочтению; непредсказуемость при-ковывает внимание: интенсивность восприятия соответству-ет интенсивности сообщаемого."⁵

Эти, составляющие существо художественного стиля, непредсказуемые элементы, согласно Риффатерру, не имеют особых лингвистических отличительных признаков и опреде-ляются просто как "элементы, ограничивающие свободу вос-приятия в процессе декодирования".

 

Если лингвистический анализ не может отли-чить этих элементов от нейтральных, это потому, что их потенциал реализуется не в физическом корпусе сообщения, но в воспринимающем адреса-те: таким образом, реальное восприятие этих элементов может быть критерием их идентифика-ции, и похоже, что стилистика может использо-вать читателя так же, как слушатель используется в анализе устной речи⁶.

 

В соответствии с этим выводом автор далее строит методику идентификации стилистического приема на основе восприятия текста "средним читателем". Попробуем пока-зать, что б нашем случае не только эта методика излишня, но и сам вывод о природе стилистического приема чересчур широк и поддается значительному упрощению.

Поскольку мы ставим перед собой задачу идентифи-цировать лишь один вполне конкретный стилистический при-ем /дающий варианты лишь в пределах описываемой определе-нием структуры/, все прочие, "традиционные"  прие-мы можно посчитать стилистически нейтральными. Далее, искомый прием определяется в терминах лексической семан-тики как нарушение нормативной сочетаемости слов - более формализованное определение будет дано в главе VI с вве-дением аппарата семантических функций /при этом мы игно-рируем тривиальный случай, когда ненормативная сочетае-мость есть просто результат ошибки/. Любой элемент, соот-ветствующий такому определению, является стилистическим приемом в указанном смысле. Отсюда вытекает необходимость и достаточность принятого нами лингвистического метода для исчерпывающего поиска стилистически активных элемен-тов, т.е. снимается сама проблема, поставленная М.Риффатерром, хотя лишь в узком контексте настоящего исследова-ния. Это делает возможным альтернативное определение ли-тературного стиля как отклонения от языковой нормы, допу-щенного с литературным намерением.

Определения такого рода, со ссылкой на норму, не-

однократно и с основанием оспаривались⁷, поскольку норма

во всей ее полноте в любом из реальных языков является принципиально недоступным идеалом. С другой стороны, тру-дно понять, как обойтись без такого определения, если учесть, к какой громоздкой методике приходится прибегать лингвостилистам вроде Риффатерра для идентификации стили-стических приемов. Поэтому многие авторы, как, например, Р.Беллек и О.Уоррен,⁸ все же предпочитают определять стиль через понятие языковой нормы или фона.

Но если всеобъемлющее определение стилистического приема через понятие нормы представляется проблематичным, то для каждого данного типа стилистического приема такое определение вполне осуществимо - постольку, поскольку поддается описанию норма для нейтрального множества эле-ментов, из которого выделяем некоторое подмножество эле-ментов стилистически поляризованных. При этом норма дол-жна быть по крайней мере возможной, если не реализован-ной, - так, в нашем случае мы располагаем лишь рудимента-рным словарем сочетаемости,⁹ совершенно неадекватным для наших целей - но лишь в силу того, что до сих пор этой проблеме не уделялось достаточно внимания. Сочетаемост-ная норма безусловно существует, что очевидно для каждо-го носителя языка, и описуема, как показано, например, И.Мельчуком¹⁰.  Говоря в таких случаях об отклонении от нормы, мы имеем в виду не столько кодифицированный слова-рями стандарт, сколько принятое в литературном языке упо-требление.

При этом мы позволим себе оставить без внимания отмеченную Риффатерром проблему исторической обусловленности стилистического приема - заключающуюся в том, что "лингвистическая система соотнесения меняется с прошест-вием времени; может наступить даже такой момент, когда не останется ничего общего между кодом, с которым соотно-сится сообщение, и кодом, используемым читателями"¹¹. Бремя, отделяющее нас от периода творческой активности А. Платонова, настолько невелико, что современные ему норма и употребление либо действуют и по сей день, либо легко реконструируются.

Подводя предварительный итог вышеприведенным рас-суждениям, можно отметить, что для конкретного случая стилистического исследования нет особой нужды в "абсолют-ной" теории стилистики типа теории Балли-Риффатерра, но целесообразней построить "аксиоматическую" стилистику с более или менее произвольно определенными исходными поня-тиями - при условии, что такая прагматическая система не-обходима и достаточна для целей данного исследования. Это позволяет оставить в стороне противоречия и нерешенные вопросы, от которых не свободна ни одна развитая система стилистики, и сосредоточиться непосредственно на изучае-мом объекте.

Для иллюстрации этого положения приведем пример построения простейшей модели такой стилистики на основе

известной рудиментарной системы, данной В.Шкловским в его

статье "Искусство как прием"¹². Шкловский противопостав-ляет "остранение", т.е. стилистический прием художествен-ного текста, "автоматизму" стилистически нейтрального текста. Общего определения "остранения" он при этом не да-ет, а разбирает конкретные примеры, в частности разверну-тые описания обыденных предметов, характерные для Л.Толс-того. С точки зрения Риффатерра общее определение как раз и было бы равносильно построению "абсолютной" теории стиля /"автоматизм" Шкловского соответствует здесь эллипсису/. Мы же для своих целей можем произвольно сузить соде-ржание термина "остранение" и определить его как наруше-ние сочетаемости слова. С присовокуплением метода дентификации такого "остранения" /о чем пойдет речь в главе VI/ мы получаем прагматическую стилистику, удовлетворяющую всем нашим требованиям.

Прежде, чем перейти к более частной проблеме тра-ктовки стиля А.Платонова, обратимся к определению и клас-сификации тропа. Понятие это принадлежит к области классической риторики и у современных теоретиков стиля особо-го интереса не вызывает. Между тем, именно это понятие, на наш взгляд, лучше всего отражает существо стилистичес-кой инновации Платонова.

"Словарь литературоведческих терминов" под редак-цией Л.И.Тимофеева и С.В.Тураева определяет троп как "употребление слова в переносном /не прямом/ его значении для характеристики какого-либо явления при помощи вторич-ных смысловых оттенков, присущих этому слову и уже непосредственно не связанных с его основным значением"¹³. Определение это, как нам кажется, избыточно и малопонят-но. Оксфордский словарь английского языка говорит попросту о фигуре речи, состоящей в "употреблении слова или фразы в смысле, отличном от присущего им".¹⁴ Тимофеев го-ворит далее о "двухчастности" тропа, где "одна часть вы-ступает в прямом, а другая - в переносном значении". Меж-ду тем, речь здесь идет скорее о взаимодействии двух уро-вней - прямого и переносного - чем двух частей, причем первый можно отождествить не с каким-либо отдельным сло-вом, а со всем текстом.

Традиционный список тропов включает в себя такие общеизвестные понятия как метафора, метонимия, синекдоха, а также сравнение, эпитет, гипербола, литота, ирония. Старинные риторические и грамматические своды приводят исчерпывающие списки тропов - вся эта терминология в дан-ном случае для нас не важна. Существенно то, что такие исчерпывающие списки существуют, и, стало быть, классифи-кация тропов кодифицирована и замкнута.

В связи с этим становится понятным отсутствие

особого интереса в современной стилистике к этой мертвой механической структуре.¹⁵ Возникает также вопрос: имеем

ли мы основания классифицировать принципиально новый сти-листический прием как троп, а если имеем, то можно ли из-влечь из этого какую-либо методологическую выгоду?

Для ответа на этот вопрос обратимся вновь к опре-делению тропа. С нашей точки зрения наиболее существенным свойством тропа - не отраженным в приведенных определени-ях - представляется его неконтекстуальность. Этим он рез-ко выделяется из массы прочих стилистических приемов.

 

 

 

41

Согласно Риффатерру, стилистический прием есть величина относительная, определяемая эмпирически и всегда контекс-туально. Однако для тропа "макроконтекстом" в смысле¹⁶, определенном Риффатерром, будет весь язык, по крайней ме-ре в его синхроническом срезе. Читая у Маяковского я вол-ком бы выгрыз бюрократизм, нам вовсе не обязательно знать контекст,¹⁷ чтобы констатировать наличие сравнения. Таким образом, троп представляет собой своеобразный стилистиче-ский инвариант, т.е. стилистический прием, опознаваемый независимо от контекста и без помощи гипотетического "среднего читателя".

Учитывая это свойство, а также цитированные выше определения, можно примерить их к модели стилистического приема Платонова. Здесь, как и в случае "канонического" тропа, художественный эффект создается взаимодействием двух уровней, соответствующих основному и "действующему" значению. В отличие от многих традиционных тропов оба значения у Платонова как правило смежные, взаимопересе-кающиеся, но принципиального различия это не создает. В случае возобладания действующего значения над основным-что, конечно, имеет место лишь в живом языке, а не в от-дельно взятом художественном тексте - получаем в первом случае "стертый" троп /дождь идет/, а во втором - посто-янный семантический сдвиг /пара минут - первоначально слово пара, заимствованное из немецкого, употреблялось лишь с названиями парных предметов/.

Инвариантность платоновского приема по отношению к контексту бесспорна. (Так, выражение дарственный табак, при условии, что возможность ошибки исключена, безусловно опознается как стилистический прием интересующего нас ти-па. Исключением может быть также случайное совпадение с каким-либо существующим диалектизмом, но писатель, упо-требляющий данный прием сознательно, вполне естественно будет избегать подобных совпадений.

Сказанного вполне достаточно, чтобы определить стилистический прием, употребляемый Платоновым, как прин-ципиально новый, авторский троп - подобно любому обычному тропу он генерируется по определенной модели и представ-ляет собой контекстуальный инвариант. Отношение данного тропа к тропам традиционного списка будет рассмотрено в главе VI.

Определив, таким образом, рассматриваемый нами прием как троп, мы в состоянии дать, хотя бы в самой об-щей форме, предварительный ответ на вопрос, чем объяснить отсутствие особого интереса к творчеству А.Платонова на Западе и неудачи, постигающие его переводчиков.

Рассуждая о методах идентификации стилистических приемов, Риффатерр в качестве одного из таких методов на-зывает перевод на иностранный язык: "Можно предложить, как разновидность информатора /идентифицирующего стили-стические приемы - А.Ц./, экспериментальный перевод на другой язык: пример "свободного" перевода может предупре-дить нас, что в данном месте был стилистический прием, не допускающии буквального перевода"¹⁸. Замечание это сродни нашим собственным наблюдениям о природе художественного перевода, высказанным в предыдущей главе. Т.н. "свобод-ный" перевод есть чисто эмпирическое орудие, которое и делает художественный перевод в принципе осуществимым, несмотря на все теоретические к тому препятствия. Реали-зуется такой прием, как мы отметили, путем подстановки эквивалентных идиом.

Иное дело троп. Троп, как правило, переводится буквально - за исключением идиоматизированных, "стертых" случаев. Будучи приемом, который генерируется автором по определенной модели, троп требует наличия соответствующей модели в языке перевода. Отсутствие такой модели означает невозможность не только дословного, но и "свободного" пе-ревода, с чем и связана практическая неосуществимость пе-ревода Платонова - и, в меньшей степени, ряда других рус-ских писателей - на иностранные языки.¹⁹

 

 

2. Стиль А.Платонова и концепция "сказа"

Завершив, таким образом, краткие замечания о тео-ретической и прикладной стилистике, обратимся теперь к одной из самых существенных и, на наш взгляд, самых запу-танных проблем изучения творчества А.Платонова. Мы имеем в виду утверждения о так называемой "сказовости" стиля рассматриваемого нами автора, нанесшее не только прямой ущерб изучению его творчества - своей декларативностью и необязательностью, - но и куда больший косвенный ущерб, выразившийся в отвлечении внимания исследователей от истинной и фундаментальной проблемы.

В литературно-стилистическом /в отличие от более критического лингво-стилистического/ обиходе давно стало общепринятым огульно подгонять под понятие сказа широкий спектр более или менее экспериментальных авторских инди-видуальных стилей первых двух-трех десятилетий нынешнего столетия, объединенных, в конечном счете, лишь высокой насыщенностью и перенасыщенностью стилистическими приема-ми. Основания для такой повальной классификации, равно как и польза от нее, невелики. В некоторых случаях они сводятся чуть ли не к экономии умственного усилия.

Таким образом, вместе с целым отрядом своих со-временников, таких как Белый, Ремизов, Замятин, Леонов, Федин и других, характеризуемых куда проще и вернее как авторов "орнаментальной прозы", Платонов тоже попал в "сказители". Между тем, оснований для этого в его случае еще меньше, чем в чьем-либо другом из числа перечислен-ных, что мы и попытаемся доказать.

В сборнике "Творчество А.Платонова", уже рассмот-ренном нами отчасти в предыдущей главе, проблеме сказа у Платонова целиком посвящена статья Е.П.Корчагиной²⁰. Начинается она с возражения Л.Боровому, в свою очередь воз-ражавшему сторонникам сказовости платоновского стиля в таких выражениях:

Говорили, что это так называемый сказ. Ему-то, Платонову, все и так ясно, но он-де записы-вает чьи-то лишние, наивные, даже смешные "что к чему". Но это, мне кажется, неверно. Платонов никогда не подставлял кого-либо вместо себя и не вел рассказ от чьего-то имени²¹.

Боровой, как мы отмечали выше, сам упоминал о не-кой "народности" Платонова, так же мало мотивированной фактами, как и его "сказовость", но от последнего ярлыка все же удержался. Понимание им самого термина "сказ" от-личается, как видно из приведенного замечания, известной наивностью. Тем не менее, его простая формулировка куда ближе к истине, чем пространные ученые рассуждения Корча-гиной. По ее мнению, "объединенность интонации автора и героя, а следовательно, и сознания автора и героя, проис-ходит через слово, через строй предложения, слово же не-сет в себе различные лексические оттенки, строй предложе-ния также отражает определенное душевное состояние"²².

На это мы можем возразить, что, во-первых, в ху-дожественном тексте абсолютно все "происходит через сло-во, через строй предложения"; во-вторых, если мы попыта-емся построить текстовую модель, в которой слово не несет в себе "различных лексических оттенков", а строй предло-жения не отражает "определенного душевного состояния", то получим текст научного повествования, а в идеале - полно-стью формализованный текст компьютерной программы. Таким образом, наблюдение автора статьи приложимо практически к любому художественному тексту произвольно взятого автора и, как таковое, лишено конкретного содержания.

В подкрепление своих аргументов Корчагина ссыла-ется на основоположника, по ее словам, теории сказа в русском литературоведении Б.Эйхенбаума, который "настаи-вал прежде всего на установке сказового слова на устную речь"²³ , Мы затрудняемся определить здесь содержание тер-мина "установка" - он явно несет в себе "различные лекси-ческие оттенки", В статье же, на которую Корчагина ссылается²⁴, Эйхенбаум оперирует термином немецкого литерату-роведения того времени Oehrenphilologie, так что речь идет скорее об "установке" на слуховое восприятие, притом во-ображаемое. Под сказом он понимает "иллюзию свободной им-провизации"²⁵. При этом понятие "иллюзии" является для Эйхенбаума фундаментальным, будучи вынесено даже в назва-ние статьи. Этим лишний раз подчеркивается, что речь идет не об имитации устной речи, которая по определению возмо-жна лишь устными же средствами, а лишь об употреблении известного стилистического приема, за который целиком и полностью отвечает сам автор /ср. иллюзию перспективы в живописи/, так что говорить в этой связи об "объединенности интонации автора и героя" попросту неграмотно. В "Ши-нели" Гоголя, ставшей классическим примером сказового стиля, совершенно очевидна ироническая дистанция между автором и героем.

Следует, однако, признать, что никто иной как Эй-хенбаум дал основания для всех тех многочисленных проти-воречий и злоупотреблений, какими изобилует современная теория сказа. Виной тому его непоследовательность и отсу-тствие достаточно строгих формулировок.

Начнем хотя бы с того, что все примеры, приводимые им в упомянутой статье, вполне укладываются в прими-тивную концепцию имитации устной речи, т.е. соответствуют интуитивному пониманию термина "сказ". Тем разительней приводимый им в конце статьи пример Андрея Белого, кото-рый ломает "обычный письменный синтаксис" и прибегает "даже к чисто внешним приемам /пунктуация особого рода и т.д./, чтобы сохранить в письменной речи все оттенки уст-ного /А.Ц./ сказа"²⁶. Для иллюстрации всей нелепости та-кого утверждения приведем наобум цитату из романа А.Бело-го "Петербург".

И все перли да перли субъекты, косматые шап-ки и барышни: тело перло на тело; на спине рас-плюснулся нос; грудь теснила головка хорошень-кой гимназисточки, а в ногах попискивал второ-классник; под давлением сзади в чью-то прическу здесь ушел не в меру протянутый нос и проткнул-ся булавкой от шляпы, там же грудь грозил про-ломать прободающий острый угол от локтя; разде-ваться не было мочи; стоял в воздухе пар, оза-ренный свечами /как впоследствии оказалось вдруг испортилось электричество - электрическая станция, очевидно, стала пошаливать: скоро она расшалилась надолго/²⁷.

Трудно себе представить что-нибудь более далекое от устного сказа! Между тем, это вполне представительный для Белого отрывок, процентов девяносто его прозаического текста выглядит приблизительно так. Даже самое богатое воображение не поможет нам представить себе реальное ли-цо, говорящее ритмической прозой с таким изобилием инвер-сий. И хотя текст романа довольно часто прерывается репликами, довольно гротескно имитирующими устные восклица-ния, они лишь контрастно оттеняют тот факт, что читатель имеет дело с изощренным и архаизированным повествованием, письменным в квадрате, если позволительно так выразиться. Можно ли после этого всерьез упрекать исследователей ран-гом поменьше Эйхенбаума за то, что они безнадежно путают-ся в теории, столь запутанной самим основоположником?

Противоречия теории сказа не остались незамеченными. В статье "Проблема сказа в стилистике"²⁸ В.В.Вино-градов отмечает, что самый термин сказ, "выступая как си-ноним туманного понятия "устной речи", явился удобным яр-лыком, который освобождал исследователя от дальнейших наблюдений"²⁹. Возражает Виноградов и против ориентирован-ного на диалектологию термина "слуховая филология". Вмес-то этого он предлагает ввести теорию сказа в общее русло стилистики, понимаемой им как раздел лингвистики. Хотя, по его словам, "проблема сказа перенесена в чисто стили-стическую плоскость" еще "представителями слуховой фило-логии", она была тотчас же "смешана с общим вопросом об отражениях живой устной речи в повествовательной прозе и с серией историко-литературных вопросов о композиционных функциях рассказчика", тогда как "стилистическая интер-претация функций рассказчика не совпадает с историко-литературной ни по методу, ни по целям"³⁰.

В противовес неоправданно широкому толкованию термина сказ  Виноградов выдвигает определение сказа че-рез понятие повествующего монолога.

Сказ - это своеобразная литературно-художес-твенная ориентация на устный монолог повествую-щего типа, это - художественная имитация моно-логической речи, которая, воплощая в себе пове-ствовательную фабулу, как будто строится в по-рядке ее непосредственного говорения. Совершен-но ясно, что "сказ" не только не обязан состо-ять исключительно из специфических элементов устной живой речи, но может и почти вовсе не заключать их в себе /особенно если его словес-ная структура вся целиком укладывается в систему литературного языка/.³¹

При всех сравнительных достоинствах такого опре-деления нельзя сказать, чтобы оно внесло окончательную ясность в рассматриваемый предмет, Так, под него подпада-ют такие полярно противоположные стили как, с одной сто-роны, откровенно имитационные натуралистические монологи, а с другой - совершенно условные "остраняющие" монологи, произносимые от лица животного или просто движимого иму-щества. К первой категории относится большинство "устных рассказов" И.Горбунова, представляющих собой просто сцен-ки "в лицах", где автор целиком воплощается в то или иное имитируемое лицо. Классическим примером второй категории является "Холстомер" Л.Толстого - здесь, конечно же, не Толстой-автор говорит от лица лошади, но лошадь от лица Толстого, притом со всеми типичными для него стилистичес-кими оборотами, столь же частыми у него и в "оригиналь-ном", не "лошадином", тексте.

В конечном счете, в унисон Эйхенбауму, Виноградов размывает и без того не слишком четкое понятие сказа ничем не подкрепленными и ни из чего не вытекающими замеча-ниями.

Стилистические устремления Андрея Белого, Ремизова, Пильняка, Евг.Замятина, К.Федина и др. - рисуют теперь нам разные стадии и разные формы... процесса обновления литературно-художественного построения примесью сказа, У них часто - не сказ, а сказовая "окраска" повество-вательной прозы, крутые неожиданные скачки от многообразных, чисто письменных сооружений в плоскость повествующего устного монолога³² .

Вот уж, поистине, "разные стадии и формы"! С одной сторо-ны Ремизов, которого, по всей справедливости, хотелось бы отнести к самым ортодоксальным представителям сказового стиля; с другой - Белый и Пильняк, с их отчетливо "пись-менным" и "антимонологическим" стилем. Похоже, что Вино-градов попросту принимает за монологизм рельефную интона-цию, присущую любому стилистически сильно маркированному тексту и ничего общего с монологом в его обыденном смысле не имеющую.

Подводя итог, мы можем сказать, что вернулись на то же место, с которого начали. Несмотря на все тонкости формулировок, пресловутый сказовый стиль в конечном счете оказывается тождественным стилю орнаментальному. Не уди-вительно, что исследователи, рискующие оперировать этим необыкновенно эластичным термином, чаще всего уклоняются от конкретного стилистического анализа текста.

В связи с этим приходится усомниться, нуждаемся ли мы вообще в термине сказ - не превратился ли он, часом, в отговорку для ленивого студента или в пароль цехо- вой инициации, вроде пресловутого слова "экзистенциализм" в разговоре интеллигентов. Не обманывая себя еретической надеждой на возможность отмены этого освященного практи-кой термина, попробуем конкретизировать и сузить его по-средством "наивного" определения. Будем отныне понимать под сказом иллюзию устного повествования. Слово "иллюзия" имеет здесь существенный смысл, хотя и иной, чем у Эйхен-баума. Заключается он в намерении автора. Так, в класси-ческих образцах "повествующего" сказа, каковы многие вещи Лескова, Ремизова и Зощенко, намерение создать иллюзию устного повествования очевидно. Напротив, у Белого и Пи-льняка вкрапление "разговорных" реплик имеет целью созда-ние стилистического диссонанса основному корпусу текста, исключающему какую бы то ни было разговорность.

Вопреки видимости, такое определение вовсе не иг-норирует случаев так называемого "воспроизводящего " ска-за, типа гоголевской "Шинели". В этих случаях стилистиче-ский диссонанс в намерения автора не входит, и "разговор-ные" пассажи вполне гармонируют со "сказово нейтральным" текстом, оттеняя его.

Следует предупредить также возможное обвинение в перемене правил в разгаре игры. Действительно, нельзя же требовать от Е.Корчагиной согласия с определением, о ко-тором она не имеет понятия. Возражение это, однако, не имеет под собой почвы: мы попытаемся показать, что у Кор-чагиной вообще невозможно выделить даже подразумеваемую концепцию сказа, и что работа ее представляет собой типи-чный случай рационализации, т.е. подгонки аргументов под произвольно и априорно постулированную идею.

Обращаясь, наконец, непосредственно к стилю Пла-тонова, следует в первую очередь отметить, что в тех не-многих его рассказах, в которых повествование ведется от первого лица - таких как "Родина электричества" и "Б пре-красном и яростном мире" - никаких видимых признаков ска-за нет, и никто не пытался их там обнаружить. Автор пред-стает в них персонажем, но никакой иллюзии импровизиро-ванного устного рассказа Платонов создать не пытается.

Рассказ "Река Потудань", рассматриваемый Е.П.Кор-чагиной, написан в гораздо более типичной для зрелого Платонова манере. Здесь мы не видим не только явного, но и подразумеваемого повествователя - прием, характерный для Лескова и Ремизова и маркированный, помимо характеризации авторской речи, словечками типа "наши", "у нас" и т.д. Отсутствует также, как вообще у Платонова, любая по-пытка преодолеть условность авторского повествования: ав-тор пребывает здесь в классической позиции Бога - все мы-сли, чувства и мотивы поступков персонажей видны ему на-сквозь. Б силу этого авторская речь зачастую неотделима от внутреннего монолога героя. Такая авторская позиция типична для "досказового", романтического периода истории литературы. ³³

Далее, речевая характеризация у Платонова не то-лько отсутствует, но и в принципе невозможна, поскольку речь как автора, так и героев изобилует изучаемыми нами в данной работе стилистическими приемами, которые

а/ унифицируют речь автора и любого персонажа;

б/ принципиально немыслимы в такой концентрации в устной речи;

в/ никак не сочетаются с любыми возможными прие-мами речевой характеризации.

Все это, однако, нисколько не препятствует Корча-гиной выдвинуть тезис о "сказовости" стиля Платонова /по рассмотренному уже нами подсознательному шаблону: орнаме-нтальность=сказ/ и аргументировать его вот какого рода наблюдениями.

Перед нами Никита Фирсов, бывший красноарме-ец, уже вторые сутки идущий к родному двору. Он засыпает в полдень у ручья и видит сон, испуга-вший его. От страха освобождает Никиту мысль о близости родины и о доме отца: "Фирсов умылся в ручье и прополоскал рот, а потом пошел скорее дальше; дом его отца уже был близко, и к вечеру можно успеть дойти до него". Это предложение построено так, что мы слышим в нем звук голоса Никиты, вернее звук его мысли, мотивировавшей поступок. Слово "можно" в авторской речи оста-навливает наше внимание, обволакивает собой все предложение и побуждает нас окинуть его новым, обобщающим взором, как бы объединившимся теперь со взглядом Никиты³⁴.

Трудно как-либо на это возразить. Отметим разве, что "звук мысли" Анны Карениной отчетливо слышен на протяже-нии всей финальной сцены седьмой части романа Л.Толстого, в сцене самоубийства, но никому доселе в этой связи не приходило на ум упомянуть о сказе.

Что же касается "обволакивающего собой все пред-ложение" слова "можно", то в нем трудно заметить какие-то особые качества. Обращает на себя внимание скорее отсутствие слова "было" после "можно", но такая эллиптизация очень типична для Платонова и в данном конкретном случае ничего не значит, т.е. считать ее особо маркированной нет оснований. Столь же типична для Платонова и бесхитрост-ность используемого словаря. Вообще следует отметить, что в отсутствие дифференциации в речи автора и героев очень легко, при желании, найти между ними перекличку.

Не видя смысла в приведении длинных и беспомощных цитат, отметим, что аргументация Е.Корчагиной сводится, в общем, к выуживанию из текста слов типа можно, дескать, наверное и т.д., которые она, без всяких на то оснований, объявляет индикаторами индивидуализации речи персонажей. Во фразе "на стенных полках помещалось много книг - наве-рно, целое собрание сочинений" она выделяет слово "поме-щалось" /обходя вниманием куда более странное "собрание сочинений" без неизбежного дополнения, выражаемого именем собственным/ - это и другие подобные "промежуточные" /?!/ слова она характеризует как "несколько парадные, ориенти-рованные на кого-то, как бы не внутренние, но отражающие скромность и внутреннюю подобранность героев в данной си-туации".³⁵ Вывод натянутый и неправдоподобный, никак не восполняющий отсутствие серьезного формального анализа текста.

Таким образом, постоянно теряя из виду границу между стилем и попросту фабулой рассказа, Корчагина при-ходит к выводу, что здесь перед нами "редуцированный сказ, сказ-раздумье". Ясно, что под традиционное опреде-ление, какое оно ни размытое, данная категория не подхо-дит, а другого автор статьи нам не дает. Мы узнаем лишь, что "одна из стилевых тенденций платоновского рассказа -тенденция редуцированного сказа - выражает принципы его высокого гуманизма, гуманизма нового времени"³⁶. Согла-ситься с этим нельзя, но и спорить трудно.

Мы уделили здесь место рассмотренной статье не из-за каких-либо ее достоинств, отсутствие которых оче-видно, но потому, что считаем ее ярким индикатором обще-го состояния литературы о Платонове. Подвергшееся инфля-ции и, по существу, псевдонаучное понятие "сказа", приложимое в данной форме практически к любому прозаическому художественному тексту, создает лишь видимость исследова-тельской деятельности и уводит от конкретного изучения стилистики того или иного автора. Платонов являет собой лишь наиболее разительный пример. Вряд ли можно усомнить-ся в том, что такое некритическое употребление понятия "сказа" повинно в том, что мы до настоящего времени не располагаем, к примеру, конкретным анализом оригинальной семантики Лескова и Достоевского, во многом предвосхитив-ших Платонова.

 

Примечания к главе II

 

¹ Michael Riffaterre, "Criteria for Style Analysis," Word, 15 (1959), p. 154.

² Сказанное имеет отношение исключительно к Плато-нову. Далее мы увидим, насколько усложняется ситуация в случае Заболоцкого, у которого изучаемый элемент "утоп-лен" в массе боле-е ординарных стилистических приемов.

³ Word, 15, р. 155.

⁴ Там же, стр. 156.

⁵ Там же, стр. 158.

⁶ Там же, стр. 159.

⁷ У того же Риффатерра читаем: "Стилистические приемы, как мы помним, непредсказуемы для декодирующей стороны на фоне предсказуемости, демонстрируемой структу-рой языка. Не будет ли в связи с этим возможным обнару-жить стилистический прием в любом отклонении от языковой нормы? Большинство специалистов по лингвистике полагает, что это так, но трудно понять, каким образом мы можем ис-пользовать отклонение в качестве критерия, или даже как его описать". Там же, стр. 167.

⁸ Rene Wellek, Austin Warren, Theory of Litera-ture (New York: Harvest Books, 1956), p. 166, 169, 171.

⁹ Учебный словарь сочетаемости слов русского язы-ка, под ред. П.Н.Денисова и В.В.Морковкина. Изд. "Русский язык", М., 1978.

¹⁰И.А.Мельчук. Опыт теории лингвистических моделей "Смысл-Текст". Изд. "Наука", М., 1974.

¹¹Word, 15, p. 159.

¹²В.Шкловский. О теории прозы. Изд. "Круг", М.-Л., 1925, стр. 7-20.

¹³Словарь литературоведческих терминов, под ред. Л.И.Тимофеева и С.В.Тураева. Изд. "Просвещение", М., 1974,

стр. 427.

¹⁴ The Oxford English Dictionary (Oxford: Oxford University Press, 1971), p. 3414.

¹⁵ Есть, впрочем, и существенные исключения из это-го правила: такова известная попытка определить романтический и реалистический стиль по контрасту друг с другом /в работах Р.Якобсона, Д.Чижевского, Дж.Мерсеро/, первый как преимущественно метафорический, второй - как метонимический.

^I6 Michael Riffaterre, "Stylistic Context," Word, 16 (I960), p. 212.

^I7 Опознаваемость тропа имеет смысл только в ситу-ации, когда выражающие его слова понятны. Выражение "бить баклуши", например, известно большинству носителей рус-ского языка, но взаимоотношение между прямым и переносным смыслом очевидно здесь лишь для того, кому известно зна-чение составляющих слов. Отсюда видно, что окаменевшие и стертые тропы теряют свою стилистическую инвариантность.

^I8 Word, 15, р. 164.

^I9Исключением из этого общего правила будет, в известной степени, М.Зощенко, у которого над всеми другими стилистическими заданиями доминирует эффект сказового комизма, в принципе осуществимый в любом литературном языке, хотя бы и далекими от употребленных в оригинале средствами.

²⁰Е.П.Корчагина. "О некоторых особенностях сказовой формы в рассказе "Река Потудань", Творчество А.Платонова. Статьи и сообщения. Изд. Воронежского университета, Воронеж, 1970, стр. 107-116.

²¹Л.Боровой. Язык писателя. Изд. "Советский писатель", М., 1966, стр. 208.

²²Творчество А.Платонова' стр. 107.

²³ Там же, стр. 107.

²⁴ Б.Эйхенбаум. "Иллюзия сказа", Сквозь литературу. Изд.

"Academia", Л., 1924, стр. 152-156.

²⁵ Там же, стр. 154.

²⁶ Там же, стр. 156.

²⁷Андреи Белый. Петербург. Изд "Russian Language Specialties", Чикаго, 1967, стр. 134.

²⁸ Поэтика /Временник отдела словесных искусств/. ? I. Изд. "Academia", Л., 1926, стр. 24-40.

²⁹ Там же., стр. 25.

³⁰ Там же., стр. 27.

³¹ Там же, стр. 33.

³² Там же, стр. 39.

³³ Элементы сказа, бесспорно, вполне типичны для романтизма, но там сфера их употребления строго ограничена - в основном, гротеском. Типичным примером могут послужить "Вечера на хуторе близ Диканьки" Гоголя, где сказ сосредоточен в первую очередь в предисловиях Рудого Панька, менее маркирован в комических рассказах и почти отсутствует в "серьезных", вроде "Срашной мести". При этом, разумеется, не следует принимать общую красочность и декламационность романтического стиля за "сказовость".

³⁴ Творчество А.Платонова, стр. 108.

³⁵ Там же, стр. 109.

³⁶ Там же, стр. 116.

ГЛАВА III РЕВОЛЮЦИЯ И ЯЗЫК

I. Активизация эволюции языка в период социальных сдвигов

В настоящей главе мы попытаемся дать общий очерк любопытных лексико-фразеологических тенденций, типичных для языка революционной и послереволюционной эпохи. Очерк этот будет по необходимости краток - в первую очередь мы сосредоточим наше внимание на тех тенденциях, реакцией на которые явился оригинальный литературный стиль А.Платоно-ва и во многом стиль "орнаментальной" прозы 20-х годов вообще, постольку, поскольку понимание этих тенденций не-обходимо для понимания сущности литературного новаторства Платонова и для анализа его стилистического приема.

Скудость и поверхностность литературы, посвящен-ной этой интереснейшей области языкознания, поразительна, даже если принять во внимание некоторый общий упадок ин-тереса к диахроническим исследованиям в пост-соссюровской лингвистике. Напрашивается сравнение с уже усмотренным умолчанием по поводу самых актуальных вопросов стилистики в существующей литературе о Платонове. Как выяснится впоследствии, такое сопоставление достаточно правомерно, ибо обе проблемы коренным образом связаны одна с другой.

Обзор существующей литературы о переменах в рево-люционном и послереволюционном языке в России приведен в книге Андрея и Татьяны Фесенко "Русский язык при Советах"¹. Лишним свидетельством видимого отсутствия интереса к данной области изучения языка является тот факт, что со времени издания этой книги к существующему списку не было добавлено практически ни одного сколько-нибудь фундамен-тального исследования.

Знаменательно, что первой - и по сей день одной из самых широких по охвату материала - работой в интере-сующей нас области была книга французского ученого Андре Мазона "Лексика войны и революции в России /I9I4-I9I8/"². Другой существенной работой, изданной за пределами России в первые послереволюционные годы, является книга С.Карцевского "Язык, война и революция"³.

Наиболее фундаментальными советскими исследовани-ями, относящимися к данному вопросу, следует считать книги А.Селищева и Г.Винокура⁴. Обе эти книги были в свое время изъяты из обращения, а их авторы подверглись ре-прессиям, что может послужить достаточным объяснением ис-чезновения у советских ученых интереса к подобного рода изысканиям.

Что же касается упомянутой книги А. и Т.Фесенко, то ее ценность в значительной степени подорвана чрезмерной идеологической заостренностью /авторы - эмигранты из СССР/ и нежеланием авторов ограничить себя рамками чисто языковедческого аргумента. Типичны в этом отношении такие подзаголовки как "Чуждость для народа языка большевистс-кой прессы, изобилующего варваризмами"⁵, или "Хулиганство среди молодежи как дополнительный фактор утверждения ву-льгарно-блатной речи"⁶. При этом, однако, книга содержит много ценного материала, хотя зачастую не даны его источ-ники.

Обращаясь теперь непосредственно к теме настоящей главы, отметим следующую фундаментальную закономерность: периоды крупных социальных сдвигов, захватывающих широкие слои населения, влекут за собой ускорение эволюции языка этого населения, выражающееся, в частности, в резком об-новлении лексического и фразеологического материала дан-ного языка. Эта закономерность формулируется в уже упомя-нутой работе С.Карцевского.

...Бывают эпохи, когда темп словотворчества ускоряется, новые слова бурным потоком врывают-ся в спокойные, устоявшиеся воды языка. Тогда получается впечатление языковой "революции", к которой говорящие относятся по-разному, но ко-торую все замечают и на которую все реагируют.⁷

Из контекста очевидно, что, говоря о таких "эпохах", Кар-цевский в первую очередь имеет в виду эпохи войн и рево-люций.

Закономерность эта эмпирически очевидна, хотя и далеко не достаточно изучена. Очевидно, что с повышением

 

 

 

 

62

роли того или иного слоя или класса населения в общем со-циальном процессе специфические черты различных жаргонов /таких как армейский, партийный, блатной/ и диалектов приобретают больший вес в общем балансе языка. Иногда да-же личные особенности речи того или иного общественного деятеля - например, Ленина - заметно отпечатываются в языке.

Не имея возможности восполнить очевидный пробел в литературе, приведем хотя бы некоторые доводы в пользу констатированной нами закономерности и дадим примеры эво-люции языка, вызванной социальным катаклизмом.

Наиболее разительным подтверждением высказанного Карцевским положения являются многочисленные параллели между лексическими нововведениями эпохи Великой Французс-кой революции и русской революции 1917 года.⁸ Лексика французской революции довольно хорошо изучена. Краткую сводку французских нововведений мы находим у А.Селищева⁹. Из их числа отметим в первую очередь такие, которые, сре-ди множества других варваризмов, были лексически освоены русским языком в революционную эпоху: революционер, контрреволюция, контрреволюционер, национализировать, на-ционализация, экспроприация, пропаганда, инсургент, мас-са /народная/, декрет, коммуна и т.д. Некоторые из этих терминов были освоены раньше, но лишь в рамках узкого па-ртийного жаргона.

Особенно демонстративны примеры семантического параллелизма французских и русских новообразований при отсутствии внешнего сходства, которое указывало бы на за-имствование: demarguiser-раскулачивать, fraternisation-братание /калька/, alarmiste-паникер¹⁰ и т.д. Для обеих революций характерно обилие терминов, обозначающих смерт-ную казнь, как правило эвфемистических: таким хорошо из-вестным русским примерам как ликвидировать, разменять, кончить, поставить к стенке, отправить в штаб к Духонину и т.д. соответствуют французские elargisser, a I'Abbey, a Coblentz, la detruncation /обезглавливание/¹¹ , boire a la grande tasse /топить/¹² и т.д.

Среди явлений, особенно характерных для языка русской революции, А.Мазон отмечает в первую очередь рас-пространение различных видов аббревиатур. Интересно, что многие из этих аббревиатур восходят еще ко времени первой русской революции: эсер, эсдек, кадет, позднее энес /на-родный социалист/. Образование аббревиатур продолжалось и в межреволюционный период, в основном для обозначения различных промышленных и кооперативно-потребительских объединений: Ропит /Русское общество пароходства и торго-вли/, поюр /Потребительское общество юга России/, Прод-уголь, Монотоп /Монополия топлива/ и т.д.

Начало массового внедрения аббревиатуры в язык относится не к революции 1917 года, как принято считать, а, как отмечает А.Мазон, ко времени мировой войны. Однако большинство аббревиатур того времени имело узко-специаль-ный характер, и лишь очень редкие из них укоренились в языке. В основном эти военные аббревиатуры обозначают армейские чины и должности: главковерх, комкор, наштадив, дегенарм, загаздив, коринт, или еще более экзотические помглавкорум, дегенрум, начресидун. Слово начдив, с дру-гой стороны, перешло в лексикон гражданской войны и до сих пор легко опознается образованными носителями языка.¹³

Другим популярным в эпоху революции приемом обо-гащения лексического фонда языка было широкое использова-ние варваризмов. Многие из них, как отмечалось выше, были заимствованиями из словаря французской революции. Еще бо-лее широкая категория варваризмов была привнесена в язык бывшими политическими эмигрантами. Так например, из неме-цкого языка были заимствованы удержавшиеся до сего дня лозунг, паритет, штрейкбрехер, аппарат /партийный, госу-дарственный/ и недолговечные цузаменбрух, партейтаг.¹⁴ Заимствовались в виде калек и целые выражения, как напри-мер из немецкого языка: целиком и полностью, сегодняшний

день, пара /в значении "несколько"/¹⁵, из польского: пол-/пол-второго, пол-пятого/, агитировать + винительный па-деж и т.д. ¹⁶

Среди прочих лексических нововведений описываемо-го периода можно упомянуть еще такие категории, как кан-целяризмы и архаизмы, церковнославянизмы, вульгаризмы и диалектизмы. Примеры таких нововведений широко известны, к приводить их здесь нет надобности. Тем более, что в на-ши намерения в данном случае не входит детальное описание революционного обновления языка - это сделано достаточно подробно в книгах, из которых позаимствованы вышеприведенные примеры. В данном случае нас интересует в основном очень характерный процесс ускоренного "старения" языка, отчасти сопутствующий описанным нововведениям, отчасти следующий за ними. В отличие от "обновления", такое "ста-рение" практически игнорируется в литературе, по крайней мере в литературе специальной. Поэтому мы вынуждены обра-титься к работам такого, на первый взгляд, "ненаучного" писателя, как Джордж Оруэлл.

2. Язык и идеология

Интересующий нас здесь вопрос был широко затронут Дж.Оруэллом в 1946 году в статье "Политика и английский язык"¹⁷. В этой работе он рассматривает язык современной ему английской публицистики с точки зрения стилиста-прак-тика и отмечает ряд характеристик стиля, свидетельствую-щих, на его взгляд, о порче литературного языка. Порча эта представляется ему доминирующей тенденцией и знамени-ем времени.

Работа Оруэлла ни в коей мере не претендует на какую бы то ни было научность - напротив, она выдержана в публицистическом тоне, переходящем зачастую в откровенно сатирический /в частности, он позволяет себе спародиро-вать абзац из "Зкклезиаста" путем перевода его на "пара-язык" английской журналистики/. Представленная им выборка примеров произвольна, хотя и охватывает широкий круг тем. В выводах он не чуждается гиперболы, если только она спо-собствует яркости формулировки. По всем канонам в научной работе следовало бы воздержаться от ссылок на подобную статью - т.е., от ссылок как на авторитет, а не просто как на источник.

Как бы то ни было, альтернативы Оруэллу у нас по-просту нет. Явление, именуемое в обиходе "порчей" языка, все еще ожидает своего беспристрастного исследователя. Между тем, "порча" эта давно замечена популярной журнали-стикой: в частности, она является предметом известной се-рии фельетонов Уильяма Сэфайра, или, на более низком уро-вне, предметом многолетней дискуссии русской эмигрантской прессы о т.н. "советском" языке. Из всей этой массы мате-риала статья Оруэлла выделяется, во-первых, относительным приоритетом /работы, цитированные в предыдущем разделе, в счет не идут, так как их авторы в силу профессиональной, а зачастую и чисто личной, осторожности, ограничиваются лишь сбором материала/, а во-вторых, смелостью и фундаме-нтальностью анализа и выводов. В отличие от других авто-ров, Оруэлла интересуют в первую очередь метаморфозы ли-тературного языка - область узкая и регулярная, допускаю-щая скорые обобщения и в данном случае совпадающая с об- ластью наших интересов.

Вот как определяет Оруэлл главные недостатки при-водимых им отрывков.

Первый - это избитость образов; второй - от-сутствие точности. Писатель либо имеет в виду какой-то смысл и не может его выразить, либо он невольно говорит нечто другое, либо он почти равнодушен к тому, значат его слова что-нибудь или нет...¹⁸

...часто перемешиваются несовместимые мета-форы - верный знак того, что писателя не инте-ресует то, что он говорит.¹⁹

Нет смысла цитировать здесь оруэлловский деталь-ный анализ этих штампованных журналистских приемов - ниже мы приведем ряд аналогичных примеров, извлеченных из рус-ского печатного материала. В частности, он указывает на паразитическую роль "операторов, или ложных распростра-ненных конструкций" /типа русских "давать почву для", "иметь своим результатом", "играть ведущую роль", "прояв-лять тенденцию к" и т.п./, "ученых" слов /"феномен", "ин-дивидуум", "эффективный"/ и эпитетов с узкой сочетаемос-тью, выражающих превосходную степень /"эпохальный", "эпи-ческий", "незабываемый"/. Отметив мимоходом характерный жаргон авторов-марксистов /"гиена", "палач", "людоед", "мелкобуржуазный", "белогвардейский"/, Оруэлл останавли-вается на предельном случае такого рода журналистики.

В некоторых публицистических жанрах, в осо-бенности в художественной и литературной кри-тике, сплошь и рядом встречаются длинные пасса-жи, почти полностью лишенные смысла. Такие сло-ва как "романтический", "пластический", "ценно-сти", "человеческий", "мертвый", "сентименталь-ный", "натуральный", "жизненность", в том виде, в каком они употребляются в художественной кри-тике, не имеют совершенно никакого значения - в том смысле, что они не только не указывают на какой бы то ни было обнаружимый предмет, но что это вряд ли даже и ожидается читателем. Когда один критик пишет "Выдающейся чертой произведе-ния г-на X является его живость," тогда как другой пишет: "В произведении г-на X прежде всего поражает мертвость," читатель принимает это как простую разницу мнений.²⁰

Развивая этот стилистический анализ опустошенного текста, Оруэлл вступает в область взаимодействия политики /вернее, идеологии, ибо в контексте рассматриваемой ста-тьи политика определима как результат идеологии; к опре-делению же идеологии мы обратимся ниже/ и языка - здесь, по его понятиям, и есть корень зла, что видно хотя бы из названия статьи. Эти его наблюдения уже самым непосредст-венным образом касаются занимающего нас предмета, а по-скольку вольный эссеист стеснен в своих умозаключениях куда менее диссертанта, вынужденного руководствоваться более строгими критериями, чем интуитивная убежденность, Оруэлл высказывается об этом предмете в протяжение одно-го абзаца куда определеннее, чем мы можем себе позволить во всей настоящей работе. В связи с этим мы не можем уде-ржаться от цитирования еще одного, довольно длинного, от-рывка.

Слово "фашизм" сейчас не имеет значения, об-ладая им лишь постольку, поскольку оно означает "нечто нежелательное". Слова "демократия", "со-

циализм", "свобода", "патриотический", "реалис-тический", "справедливость" имеют каждое по не-скольку значений, несовместимых одно с другим. В случае слова "демократия" не только отсутст-вует согласованное определение, но и попытки сформулировать его встречают сопротивление со всех сторон. Почти повсеместно ощущается, что когда мы называем страну демократической, мы ее хвалим - вследствие этого сторонники любого ре-жима провозглашают его демократическим и опаса-ются, что им придется прекратить употреблять это слово, если оно будет привязано к какому-нибудь одному значению. Слова этого типа часто сознательно употребляются недобросовестно -т.е., лицо, употребляющее их, имеет свое част-ное определение, но позволяет своей аудитории думать, что оно имеет в виду нечто совсем дру-гое. Заявления типа "Маршал Петэн был истинным патриотом", "Советская печать - самая свободная в мире", "Католическая церковь - против пресле-дований" почти всегда делаются с намерением об-мануть. Другие слова, употребляемые с перемен-ным значением, в большинстве случаев более или менее недобросовестно: "класс", "тоталитарный", "наука", "прогрессивный", "реакционный", "бур-жуазный", "равенство"²¹.

Несколько ниже мы приведем примеры не только переменных значений, но и значений, постоянно сдвинутых под влиянием идеологии. Теперь мы попробуем вкратце обобщить выводы Оруэлла.

I. Главным дефектом современного ему публицисти-ческого стиля Оруэлл считает пренебрежение к подбору выражения, адекватного сообщаемому смыслу. Иными словами, автор предпочитает пользоваться готовыми фразеологически-ми блоками, "полуфабрикатами", затемняющими и искажающими первоначальный смысл - если таковой вообще имелся. При такой авторской установке "легче - даже быстрее, с при-обретением навыка - сказать "по моему мнению, не будет необоснованным допущением", чем сказать "я думаю"²².

 

2.       Оруэлл видит прямую связь между "плохим" языком и языком "политическим". Конкретнее, он имеет в виду язык партийных программ, манифестов и передовых статей, где неизменность и окаменелость формулировок является залогом ортодоксальности, тогда как отход от шаблона возбуждает подозрение в уклоне, ревизионизме, отходе от генеральной линии.

3.       В обстановке такого засилья языковых шаблонов добросовестный писатель уже не может творить в простоте душевной, как до "грехопадения", но должен проявлять по-стоянную бдительность, избегая готовых конструкций, ибо "каждая подобная фраза анестезирует часть мозга"²³.

Хотя наблюдения Оруэлла относятся к английскому языку, применимость их этим не ограничивается. Вот что пишет по этому поводу сам автор:

Когда плоха общая атмосфера, неизбежно стра-дает язык. Я полагаю - это лишь догадка, прове-рить которую у меня не достает знаний - что не-мецкий, русский и итальянский языки подверглись

значительной порче за последние десять-пятнадцать лет, в результате диктатуры.²⁴

Порча - термин относительный, предполагающий не-кий эталон. Но даже воздерживаясь от прямой качественной оценки описываемых изменений, нельзя не заметить, что в течение, скажем, первого послереволюционного десятилетия русский язык в письменном его отражении действительно претерпел серьезные изменения. Писатель, не учитывающий этих изменений в разработке своего стилевого арсенала, действует на собственный страх и риск; то же самое можно сказать и об исследователе стиля художественной литерату-ры рассматриваемого периода.

/Оруэлл, между прочим, считает, что создавшееся - ненормальное, по его мнению - положение в языке современ-ной прозы исправимо совокупностью индивидуальных усилий авторов. Проверка истинности или ложности такого упования опять-таки предполагает наличие эталона, который мы не вправе принять. Можно лишь отметить, что усилия, предпри-нимаемые в этом направлении советскими писателями, пресе-каются административными и полицейскими мерами./

В том виде, в каком позиция Оруэлла изложена в рассмотренной статье, она, конечно, не применима к анали-зу конкретного художественного текста. Для этой цели мы попробуем разработать более формализованную гипотезу язы-ковых изменений, по возможности свободную от качественной оценки²⁵ и от внешнего трудноопределимого "политического" фактора как причины эволюции стиля.

Прежде всего, заменим термин "политика", предпо-читаемый Оруэллом, более широким термином "идеология". Этот новый термин также не свободен от внешних коннота-ций, поэтому следует определить его чисто лингвистически.

Определим же идеологию как систему фильтров, действующих на язык.²⁶ При этом природа каждого конкретно взятого фи-льтра нас не интересует /в элементарном случае это может быть запрет, наложенный на употребление данного слова или словосочетания/. Дадим здесь, скорее для примера, лишь самую общую классификацию возможных фильтров - в отношении способа их действия, а не происхождения.

I. Преднамеренный. Если не углубляться в детали, это и есть упомянутый выше "элементарный" случай, Так, в результате событий 1917 г." утратили свое прямое синхрони-ческое значение такие слова как: высочайший /т.е. исходя-щий от императора/, святейший /эпитет Синода/, правитель-ствующий /эпитет Сената/, двор, фрейлина, управа, учас-ток, трактир и т.д. Аналогичная судьба постигла слова го-сподин, офицер, поручик, солдат, полицейский, околоточ-ный, министр, купец, мещанин, подданый, инородец и т.д. - с той разницей, что им на смену пришли приблизительные эквиваленты: товарищ, командир, лейтенант, красноармеец, милиционер, участковый, нарком, нэпман, житель, гражда-нин, нацмен. Интересно отметить, что в результате после-дующей "термидоризации" некоторые из терминов первого списка были восстановлены в своем прежнем значении: офи-цер, солдат, министр. Слово мещанин также вернулось в обиход, но с совершенно новым синхроническим значением.

Для многих терминов этой группы характерно суще-ствование фактического запрета на их прямое, "положите-льное употребление. Сохранялось иногда употребление пе-реносное, с оттенком уничижения /например, назвать нар-кома министром или изнеженную женщину фрейлиной/.

В дальнейшем временный запрет налагался на та-кие слова как: кибернетика, генетика, структурализм, пси-хоанализ. Под явным административным давлением исчезли из обиходного языка термины враг народа, корифей языкозна-ния, безродный космополит, социально-чуждый /-близкий/, генералиссимус и т.д.

2. Непреднамеренный положительный. Этот тип филь-тра интересен тем, что он действует не как запрет, а, на-против, как дополнительное разрешение. Сюда можно отнести такое явление, как влияние языка авторитетных личностей, не всегда соответствующего литературным нормам, на дейст-вующее словоупотребление /ср. "порчу языка" по Оруэллу в цитате на стр. 68/. Сюда же относится влияние лексики по-литической эмиграции, отмеченное в предыдущем разделе на-стоящей главы. Благодаря такому влиянию термины "метафи-зика" и "диалектика" в "советском" русском языке радика-льно изменили свое основное значение по сравнению с язы-ком дореволюционного периода. Для сравнения приведем определения термина "диалектика" в "Словаре русского язы-ка" С.И.Ожегова и в "Оксфордском английском словаре" /в английском языке этот термин сохранил свое "дореформен-ное" значение/.

 

Философская наука о всеобщих законах движе-ния и развития природы, человеческого общества и мышления, научный метод познания вечно движу-щихся и изменяющихся явлений природы и общества путем вскрытия внутренних противоречий и борьбы противоположностей, приводящих к скачкообразному переходу из одного качества в другое. ²⁷

Искусство критического рассмотрения истинно-сти мнения; исследование истины путем дискус-сии: в раннем английском употреблении - синоним логики в применении к формальному риторическому рассуждению; логическая аргументация или диспут²⁸.

Из этого сравнения видно, что в русском словоупо-треблении гегелевско-марксовское универсальное определе-ние основного значения термина вытеснило "инструменталь-ное" традиционное определение.

/Любопытно, что в "ожеговских" определениях поло-жительные и отрицательные характеристики "впаяны" в само значение терминов "диалектика" и "метафизика" соответст-венно. Кроме того, слова эти превратились почти в антони-мы своих первоначальных значений./

3. Непреднамеренный отрицательный. Сюда относит-ся, во-первых, устаревание терминов, обозначающих искоре-ненные реалии, хотя формальный запрет на термины при этом не налагается: застава /городская/, волость, земство, ги-мназия, уланы, продразверстка, нэпман, рабкрин и т.д.

К этому же типу принадлежит устаревание термина вследствие "естественного", эволюционного отмирания явле-ния: конка, ментик, струг, мануфактура, вольноопределяю-щийся и т.д., а также изменения в значении "табуистского" характера: сужение употребимости обращения товарищ /с вы-текающим отсюда фактическим отсутствием общеупотребимых обращений в современном русском языке - ср. разговорные молодой человек, девушка, дядя, парень, гражданка/, отми-рание многочисленных синонимов слова казнь революционного периода в эпоху сталинского террора и т.д.

Приведенные примеры в большинстве своем имеют явно политическую окраску - отчасти под влиянием аргументов Оруэлла, отчасти в силу более яркой иллюстративности та-кого типа примеров. Это вовсе не означает, что данное вы-ше определение идеологии не нейтрально политически - само по себе оно не выходит за лингвистические рамки и покры-вает любое изменение значения вызванное произвольным фак-тором, внешним по отношению к языковой системе, включая идеологию политическую как частный случай. "Политические" изменения в языке лишь ярче всего характеризуют рассмат-риваемый период, в связи с чем им и отводится в настоящей работе ведущая роль.

Слегка изменив угол зрения, под которым рассмат-ривается интересующая нас проблема, можно отметить, что "идеологические" сдвиги значения в конечном счете описы-ваются изменениями в сочетаемости слов. Слово кибернети-ка, например, допускалось в официальный советский текст 50-х годов лишь в сочетании с эпитетами так называемая, пресловутая, лженаука /негативно-иронический ряд/, тогда как с реабилитацией концепции науки об управлении термин этот приобрел нейтральную окраску, и его сочетаемость, "валентность", резко возросла. Слово товарищ подверглось противоположной эволюции: первоначально нейтральное, оно с годами приобрело сильную официальную окраску и мыслимо сейчас скорее в сочетаниях типа товарищ начальник, чем в бытовом товарищ продавец. Это замечание дает нам возмож-ность перейти к гипотезе "кальцификации" послереволюцион-ного языка как непосредственной причины стилистической революции, осуществленной в 20-е годы Платоновым и неко-торыми другими писателями

 

3. "Кальцификация" как болезнь языка

В русском, как и в любом другом естественном язы-ке, многие слова чаще сочетаются /в рамках одних и тех же грамматических законов/ с одними, чем с другими. Предель-ным случаем является уникальная сочетаемость слова, как в выражениях типа шарашкина контора, бить баклуши, авгиевы конюшни, всеми фибрами души, тьма тьмущая и т.д. По край-ней мере некоторые из подобных фиксированных словосочета-ний выделяются в особую группу "фразеологизмов". При этом общепринятого определения фразеологизма не существует -многие из действующих определений являются даже взаимоис-ключающими. Поскольку в данном случае фразеологизм инте-ресует нас не сам по себе, а лишь в качестве отправной точки для дальнейших рассуждений, приведем здесь лишь са-мую общую характеристику этого понятия.

В качестве критериев определения фразеологи-зма в русском языке называют в различных комби-нациях устойчивость, целостность значения, не выводимую из суммы значений составляющих его слов, раздельнооформленность, возможность стру-ктурных вариантов или новообразований, воспро-изводимость, непереводимость на другие языки. В целом фразеологизм характеризуют как сочета-ние слов с "переносным значением", как устойчи-вое словосочетание с "идиоматическим значени-ем", как "устойчивую фразу". Во фразеологизме находят метафоричность, образность, экспрессивно-эмоциональную окраску и т.д.²⁹

Примеры, помимо данных выше, приводить излишне - они под рукой у каждого носителя языка. Приведем, однако, один любопытный контрпример и попытаемся рассмотреть его в свете перечисленных признаков фразеологизма.

Возьмем словосочетание союз нерушимый, которым начинается текст Государственного Гимна СССР. Похоже, что из всех возможных критериев фразеологизма это выражение подпадает лишь под два: устойчивость и раздельнооформленность. Иными словами, у нас нет практически никаких осно-ваний считать его фразеологизмом - от силы мы можем отне-сти его к разряду так называемых "устойчивых словосочета-ний" типа толстый журнал, раннее утро, глубокая тоска и т.д., составные элементы которых отличаются частотой сов-местного употребления, но, взятые в отдельности, вполне самостоятельны и могут входить в произвольное множество других словосочетаний.

Однако, разбив наш пример на составляющие слова, мы находим, что они ведут себя очень по-разному. Слово союз проявляет свободную сочетаемость, чего нельзя ска-зать о слове нерушимый. В словаре Ожегова оно определя-ется как "такой, что не может быть нарушен или разрушен,

крепкий"³⁰. При этом Ожегов снабжает рассматриваемое сло-во стилистической пометой, относящей его к высокому сти-лю, что, конечно, сужает его употребимость. В действите-льности же слово нерушимый, помимо уже приведенного слова союз, в современном русском литературном языке сочета-ется лишь со считанными словами: дружба /в качестве при-мера употребления Ожегов дает "нерушимая дружба народов СССР"/, клятва, договор, содружество - вот, пожалуй, и все. Методом проб и ошибок легко установить, что ни с ка-ким другим словом, за исключением приведенных выше, неру-шимый не склеивается - нельзя сказать нерушимый орех, не-рушимое дерево, нерушимая решимость и т.д.

Подытожим сделанное нами наблюдение. Во-первых, не все, видимо, в порядке с толковым словарем, не упоми-нающим о предельной ограниченности употребления приводи-мого слова и подменяющим такое упоминание простой стили-стической пометой. Во-вторых, вызывает удивление само слово, все "значение" которого /за исключением функции превосходной степени/ может быть передано суммой его счи-танных сочетаемостей.

Это последнее наблюдение возвращает нас к опреде-лению фразеологизма. Именно в рамках фразеологизма возмо-жно существование слова с предельно узкой сочетаемостью: баклуши, сыр-бор, стрекача /здесь даже родительный падеж является единственно возможным/, ничтоже, дремучий, нела-ден, тютелька и т.д.

С другой стороны, словосочетание союз нерушимый, несмотря на всю свою видимую бесхитростность, в принципе непереводимо на другие языки: пользование словарными со-ответствиями не может не увести нас в сторону, в силу вышеупомянутого дефекта словаря, и "неразъемность" оригинального выражения при этом исчезает.

Мы видим, что несмотря на ряд характеристик, сближающих выражение типа "союз нерушимый" с фразеологи-змами в широком значении этого термина, оно существенно отличается от них отсутствием "метафоричности, образности, экспрессивно-омоциональной окраски", требуемых цити-рованным выше определением. Поскольку понятие фразеологи-зма и без того достаточно расплывчато, мы возьмем на себя смелость выделить выражения, подобные описанному, в осо-бую категорию, а процесс, ведущий к их образованию, назо-вем "кальцификацией" языка. Под кальцификацией мы подра-зумеваем постепенное паразитическое /т.е. в ущерб значе-нию/ сужение сочетаемости или валентности слов, срастаю-щихся в пределе в практически неразъемные конструкции простейшей из которых будет "прилагательное+существительное"/. Кальцификация осуществляется путем фильтрации пер-воначального набора сочетаемостей слова или путем введе-ния в словарь литературного языка слов с заведомо ограни-ченной сочетаемостью, и представляет собой результат дей-ствия на язык идеологии в рамках предложенного выше опре-деления.

Построим некую условную шкалу. Слова, лежащие на левом ее конце, имеют произвольную валентность, которой соответствует "полнота значения", т.е. исчерпываемость его традиционным словарным определением, как правило без стилистических помет. Так, слово шить у Ожегова значит "изготовлять, скрепляя нитью края выкроенной ткани, кожи"³¹. Оно употребимо, при условии соблюдения грамматичеких правил, в любой речевой ситуации, покрываемой данным определением. /Мы исключаем здесь из рассмотрения факти-ческий омоним рассматриваемого слова в жаргонном фразео-логизме "шить дело"./

Слово значительный располагается ближе к середине нашей шкалы. У Ожегова оно значит "большой по размерам, силе"³² и фактически синонимично слову большой, но в сра-внении с этим последним имеет более узкую валентность. В итоге словарное определение является слишком широким для него: можно сказать значительная сумма, но нельзя - зна-чительная кружка. Для полноты характеристики слова этого типа нуждаются по крайней мере в стилистической помете, которая, однако, у Ожегова отсутствует.

На правом пределе нашей шкалы лежит такое слово как кромешный. Валентность его исключительно невелика: оно сочетается со словом ад, а также со словом тьма и не-которыми его синонимами. Слово это, некогда имело значение "внешний", но к настоящему времени полностью его утратило. В сочетании со словом тьма оно означает высшую сте-пень качества, заключенного в определяемом слове. В соче-тании же со словом ад значение исчезает почти начисто -впечатление превосходной степени еще налицо, но какого именно качества - неясно /чтобы в этом убедиться, доста-точно заменить ад синонимом преисподняя - получается бес-смыслица/. Можно утверждать, что значение здесь фактичес-ки исчерпывается описанием сочетаемости.

Продемонстрировав, таким образом, вкратце суть явления кальцификации, выскажем следующее предположение: кальцификация есть процесс, постоянно действующий в живом языке и ускоряющийся в периоды идеологической реакции, непосредственно следующие за периодами революционной ак-тивности, которая, как мы видели, сопряжена обычно со вспышкой языкотворчества. Предположение это, на наш взгляд, эмпирически очевидно, но доказать его с достато-чной убедительностью можно лишь посредством обширного статистического исследования. Тот факт, что подобного ис-следования на сей день не существует, лежит на совести лингвистов, а не литературоведов. Попробуем привести при-меры, пользуясь скудным материалом существующей литера-туры.

Вот список некоторых сросшихся конструкций из чи-сла приводимых А. и Т.Фесенко. Авторы именуют эти выраже-ния "фразеологическими штампами"; мы же, намеренно отме-жевываясь от термина "фразеологизм", исключаем из этого списка все сколько-нибудь красочные и выразительные при-меры: блок коммунистов и беспартийных, великодержавный шовинизм, восстановительный период, враг народа, генера-льная линия партии, идейно-политический уровень, капита-листическая эксплуатация, классики марксизма-ленинизма, классовое самосознание, классово-чуждый элемент, маркси-стский подход, массово-политическая работа, основополож-ники марксизма-ленинизма, поджигатели войны, пятилетка в четыре года, революционная бдительность, ровесники Октября, третий решающий и т.д.³³

Выбрав из этого списка наугад такое выражение как великодержавный шовинизм и попытавшись его разъять, мы видим, что не только слово великодержавный сузило свою валентность практически до единицы, но и существительное шовинизм в современном языковом сознании почти требует этого определения.

В силу идеологической заостренности цитируемой работы приведенные примеры имеют сильную политическую окраску. Но вот, из той же книги, другой ряд: небывалый рост, невиданные перспективы, неслыханный расцвет, на не-досягаемую высоту, великие стройки коммунизма и т.п.³⁴

Это уже знакомая нам модель "союз нерушимый".

А вот уже пример "связного" текста /выдержка из протокола доклада, сделанного на собрании/.

Слушали: Реформа, реорганизация, обновление школы и воспитание юношества. Тов. Шеронов по-яснил, регулярно выяснил об инициативе молодежи во всех видах, и выяснено следующая резолюция и принципиального исполнения. Постановили: Заслу-шав доклад тов. Шеронова о настоящей /2 пов. дня/ мы молодежь, принимая во внимание, все эти серьезные тенденции и проекты, хоть минимум, но направлены стремиться серьезно обдумывая к сему интенсивно преодолевая старые, закоренелые ви-ды, должны идти принципиально вперед, пробужда-ясь от вечной спячки и апатичности, форсируя влияние в крови, ярко отражающей добрые про-грессы и инициативы хоть медленно шаг за шагом удаляясь от старых и хотя гнилых отрыжек и отраслей: и т.д.³⁵

Отсутствие согласования и своеобычность пунктуации, обу-словленные, несомненно, безграмотностью протоколиста, производят здесь совершенно пародийный эффект. Тем не ме-нее, отсутствие смысла в данном отрывке вызвано не только безграмотностью. Совершенно очевидно желание записывающе-го пользоваться готовыми, идеологически разрешенными ка-льцифицированными блоками - в расчете, что и смысл, каков бы он ни вышел, будет также разрешенным, ортодоксальным. Несмотря на видимость дистанции между полуграмотным про-вициальным "хроникером" и цитируемыми Оруэллом профессио-нальными авторами, в обоих случаях мы наблюдаем, по суще-ству, одно и то же явление: пользование готовыми словес-ными блоками, вызванное желанием уйти от ответственности за создание нового смысла, не получившего предварительно-го одобрения идеологических инстанций. Только в первом из этих случаев нарушены грамматические связи как между го-товыми конструкциями, так и внутри их, и поэтому отсутст-вует даже имитация смысла.

Хотя все приведенные выше аргументы слишком конс-пективны, чтобы быть в полном смысле слова доказательны-ми, они, на наш взгляд, указывают на совершенно реальное явление. Под влиянием усугубленной системы языковых филь-тров, оперировавшей в 20-е годы текущего столетия, в рус-ском языке этого периода ускорился процесс кальцификации, ведущий к стиранию смысла словосочетаний, снижению вален-тности входящих в них слов и образованию готовых "идеологически разрешенных" блоков. Преобладание подобных блоков в письменном языке привело, в свою очередь, к ав-томатизации письма, отмеченной Оруэллом в современном ему английском языке.

Такая автоматизация ведет в первую очередь к кор-рупции языка публицистики - в современной речи применение готового оператора получило наименование журналистского штампа. Однако и язык художественной литературы, как часть общего литературного языка, не избежал омертвляюще-го эффекта кальцификации. Даже в тех редких случаях, ког-да авторы кропотливо избегали штампов, это воспринималось не как облегчение, а лишь как признание давления, оказы-ваемого идеологией на язык. Можно было бы привести тысячи примеров автоматизации языка словесных искусств. Мы огра-ничимся здесь лишь одним: искусственным, правда, и ярко пародийным, но достигающим высокой степени обобщения и весьма иллюстративным. Это пресловутый "Торжественный комплект: незаменимое пособие для сочинения юбилейных статей, табельных фельетонов, а также парадных стихотво-рений, од и тропарей", проданный за двадцать пять рублей Остапом Бендером Ухудшанскому в романе И.Ильфа и Е.Петрова "Золотой теленок"³⁶. Комплект состоит из 19 существи-тельных, 7 прилагательных, 10 глаголов, 2 "художественных эпитетов" и 5 "прочих частей речи" - не считая междоме-тий, предлогов, союзов и пр. Слова эти подобраны таким образом, что каждое из них вступает в автоматическое со-четание с некоторым словом из другого списка /поступь - стальной - взметать; враг - клеветать - злобный, и т.д./: в результате получается минимальный набор, необходимый для составления идеологически фильтрованных текстов на темы индустриализации. Приведены примеры передовой ста-тьи, художественного очерка-фельетона, "художественного стихотворения", выполненные с минимальными отступлениями от исходного словаря.

Подобное обнищание действующего языка не могло не вызвать реакции писателей, для которых литература была не идеологической, а творческой активностью. Одним из таких ответов на вызов языка явилась орнаментальная проза 20-х годов. Но это была реакция с оглядкой: в силу ряда при-чин, разбор которых здесь невозможен, орнаментальная про-за оказалась, в свою очередь, великолепным материалом для последующего слоя кальцификации. Одного беглого взгляда на "художественный очерк-фельетон" Остапа достаточно, чтобы убедиться, что он именно и написан по всем канонам орнаментализма.

Необходима была куда более радикальная революция, затрагивающая существеннейшие принципы семантической ор-ганизации письменного языка. Одним из пионеров этой рево-люции был Андрей Платонов.

 

 

Примечания к главе III

¹ Андрей и Татьяна Фесенко. Русский язык при Сове-тах. Нью-Йорк, 1955.

 

² Andre Mazon, Lexique de la guerre et de la revo-lution en Russie (1914-1918) (Paris:   Edouard Champion), 1920.

³ С.И.Карцевский. Язык, война и революция. Русское универсальное издательство, Берлин, 1923.

⁴ А.М.Селищев. Язык революционной эпохи. Из наблю-дений над русским языком последних лет /I9I7-I926/. Изд. "Работник просвещения", М., 1928. Г. Винокур. Культура языка, изд. 2-е доп. Изд. "Федерация", М., 1929.

⁵ Фесенко, стр.219. ⁶ Там же, тр.220.

⁷ Карцевскиq, стр. 18.

⁸ Сюда мы включаем, ныне и впредь, годы гражданс-кой войны.

⁹ Селищев, стр. 17-22.

¹⁰ Фесенко, стр. 18.

¹¹ Там же, стр. 50.

¹² Селищев, стр. 18.

¹³ Mazon, стр. 4-6.

¹⁴ Там же, стр. 17-18.

¹⁵ Селищев, стр. 38-39.

¹⁶ Там же, стр. 41-44.

¹⁷ "Politics and the English Language," George

Orwell, A Collection of Essays (New York: HBJ), p. 156-171.

¹⁸ Там же, стр. 158.

¹⁹ Там же, стр. 159. Тексты комментируемых отрывков см. на стр. 157-158.

²⁰Там же, стр. I6I-I62.

²¹Там же, стр. 162.

²²Там же, стр. 164.

²³Там же, стр. 168.

²⁴Там же, стр. 167.

 

²⁵Полный отказ от качественно-эстетической оценки текста в литературоведении представляется нам несостояте-льным подходом - и несостоявшимся, поскольку исследова-тель, как правило, выбирает текст, принадлежащий автору с установившейся репутацией, либо такому, которого данный исследователь склонен считать "хорошим", что было и нашим критерием в выборе Платонова. Творчество, скажем, Демьяна Бедного может представлять некоторый "культурологический" интерес, но как предмет литературоведения оно не сущест-вует.

 

²⁶Формулировка дана в частной беседе Александром Лерманом /отделение лингвистики Йэльского университета/.

 

²⁷С.И.Ожегов. Словарь русского языка. Изд. "Совет-ская энциклопедия", М., 1970, стр. 152.

 

²⁸The Oxford English Dictionary (Oxford: Oxford University Press, 1971), p. 715.

 

²⁹А.И.Молотков. "Фразеологизмы русского языка и принципы их лексикографического описания". Фразеологичес-кий словарь русского языка, под ред. А.И.Молоткова. Изд. "Советская энциклопедия", М., 1967, стр. 7.

 

³⁰Ожегов, стр. 400.

 

³¹Там же, стр. 880.

 

³²Там же, стр. 228.

 

³³Фесенко, стр. 27-28.

 

³⁴Там же, стр. 31.

 

³⁵Известия, ? 62, 1925 /Селищев, стр. 56/.

 

³⁶И.Ильф и Е.Петров. Золотой теленок. Изд. им. Че-хова, Нью-Йорк, 1954, стр. 327 и далее.

 

 

ГЛАВА IV

ПЛАТОНОВ И РЕКОНСТРУКЦИЯ ЯЗЫКА ХУДОЖЕСТВЕННОЙ ПРОЗЫ I. Особенности стиля Платонова

Все сказанное здесь до сих пор можно вкратце све-сти к следующим пунктам:

-      за период Первой Мировой войны, революции и по-следующей гражданской войны в русском языке /в первую очередь разговорном/ произошли существенные и легко на-блюдаемые изменения, затронувшие в первую очередь его ле-ксику;

-      попутно и вслед за процессом лексического обо-гащения языка проходил также процесс его семантического обеднения, кальцификации под влиянием налагаемой извне системы фильтров /идеологии/ - наиболее явственно в язы-ке письменном, стандартизованном;

-      этот процесс кальцификации, сокращения сочета-емостной валентности слова, встал серьезным препятствием на пути дальнейшего развития языка русской художественной прозы;

-   существование такого препятствия вызвало в языке прозы три общих типа реакции: безоговорочное подчине-ние вновь возникшим строгим нормам /конформизм/, маскиро-вка препятствия путем орнаментализации, т.е. метафориза-ции, эллипсиса и инверсии /оппортунизм/, коренной пере-смотр действующей сочетаемостной семантики и ее реформа /радикализм/.

Вполне очевидно, что в действительности "чистых" представителей того или иного типа реакции было немного -реальные случаи были большей частью смешанными. Однако последний из перечисленных методов, исчерпывающий предмет настоящего исследования, с наибольшей яркостью и последо-вательностью воплотился в зрелом творчестве А.Платонова. В данном случае в наши намерения не входит дать периоди-зацию творчества Платонова в отношении к его стилю, по-этому ограничимся замечанием, что зрелым его стилем мы полагаем здесь стиль повести "Котлован" и романа "Чевен-гур". Предшествующий период характеризуется эволюцией этого стиля из общих мест орнаментализма, тогда как в по-следующий период писатель вынужден был подавлять наиболее оригинальные черты своей манеры под нажимом официальной критики.

Для того, чтобы составить себе понятие о характе-рных особенностях языка Платонова, мы вновь прибегнем к методу, употребленному в первой главе настоящей работы -на сей раз уже безотносительно к проблеме перевода. Про-цитируем и подвергнем детальному разбору два начальных абзаца повести "Котлован".

В день тридцатилетия личной жизни Вощеву дали расчет с небольшого механического завода, где он добывал средства для своего существова-ния. В увольнительном документе ему написали, что он увольняется с производства вследствие роста слабосильности в нем и задумчивости среди общего темпа труда.

Вощев взял на квартире вещи в мешок и вышел наружу, чтобы на воздухе лучше понять свое бу-дущее . Но воздух был пуст, неподвижные деревья бережно держали жару в листьях, и скучно лежала пыль на безлюдной дороге, - в природе было та-кое положение. Вощев не знал, куда его влечет, и облокотился в конце города на низкую ограду одной усадьбы, в которой приучали бессемейных детей к труду и пользе. Дальше город прекращал-ся, - там была лишь пивная для отходников и ни-зкооплачиваемых категорий, стоящая, как учреж-дение, без всякого двора, а за пивной возвышал-ся глиняный бугор, и старое дерево росло на нем одно среди светлой погоды. Вощев добрался до пивной и вошел туда на искренние человеческие голоса. Здесь были невыдержанные люди, предава-вшиеся забвению своего несчастья, и Вощеву ста-ло груще и легче среди них. Он присутствовал в пивной до вечера, пока не зашумел ветер меняю-щейся погоды; тогда Вощев подошел к открытому окну, чтобы заметить начало ночи, и увидел де-рево на глинистом бугре - оно качалось от непо-годы, и с тайным стыдом заворачивались его ли-стья. Где-то, наверно в саду совторгслужащих, томился духовой оркестр; однообразная, несбыва-ющаяся музыка уносилась ветром в природу через приовражную пустошь. После ветра опять настала тишина, и ее покрыл еще более тихий мрак. Вощев сел у окна, чтобы наблюдать нежную тьму ночи, слушать разные грустные звуки и мучиться серд-цем, окруженным жесткими каменистыми костями.

В приведенном отрывке мы выделили ряд выражений, обращающих на себя внимание своей "странностью", в том числе и в смысле, придаваемом этому термину В.Шкловским. При этом они кажутся нам необъяснимыми - или не вполне объяснимыми - в рамках традиционного аппарата стилистики и поэтики /те же метафоры, эллипсисы и инверсии орнамен-тализма/. При этом "остаток" текста за пределами выделен-ных словосочетаний также насыщен стилистическими приема-ми, но именно эти словосочетания придают тексту особую платоновскую атмосферу, безошибочно опознаваемую любым сколько-нибудь искушенным читателем. Проанализируем, од-но за другим, каждое из выделенных выражений:

а/ - тридцатилетия личной жизни - здесь налицо, во-первых, тавтология: слово тридцатилетие исчерпывает желаемое значение и не требует распространения; к тому же слово личная как эпитет существительного жизнь представ-ляет собой часть устойчивого словосочетания, здесь не подразумеваемого, - в данном случае оно явно употреблено за пределами своей валентности и служит для усиления тав-тологии;

б/ - добывать средства для своего существования -эта, на первый взгляд ничем не примечательная, фраза яв-ляется контаминацией двух или более устойчивых словосоче-таний: добывать пропитание, зарабатывать на существова-ние , средства к существованию; в результате составляющие слова употреблены за пределами своей сочетательной вален-тности - хотя и не с такой очевидностью, как во многих других случаях;

в/ - устраняется с производства - устраняется яв-но подменяет стандартное увольняется.

г/ - вследствие роста слабосильности в нем - по-добно предыдущим, это выражение пародирует безграмотность бюрократического стиля, но по существу содержит обычный стилистический прием Платонова, в данном случае тавтоло-гию, которая подменяет собой менее красочную формулиров-ку /например, ослабление, истощение и т.д./; пародийность выражается в том, что данная тавтология заключает в себе оксюморон;

д/ - задумчивости среди общего темпа труда - сло-во задумчивость представляет здесь особый интерес: в та-ком выражении оно семантически сближается со словом лень, что явствует из языковой практики, но в данном контексте ирония снимается, слову возвращается его "исконная" ва-лентность, и в конечном счете оно является как бы подста-новкой самого себя;

е/ - взял на квартире вещи в мешок - контаминация

двух самостоятельных выражений: взял на квартире вещи и сложил вещи в мешок - в результате чего взял отчасти за-мещает собой сложил.

ж/ - понять свое будущее - слово понять в таком выражении предполагает скорее прошлое, чем будущее - в результате следует либо допустить, что будущее подставлено на место прошлого,- но это прямо противоречит смыслу выражения, - либо, что естественнее, считать понять под-меной слова угадать, сочетаемость которого с будущим ста-ндартнее;

з/ - скучно лежала - в данном случае имеет место резкое расширение сочетаемости наречия скучно, которое в стандартном языке вовсе лишено способности управлять гла-голом, присущей, например, такому семантически родствен-ному слову как тоскливо; речь идет здесь о радикальном изменении самого класса или разряда сочетаемости;

и/ - в природе было такое положение - помимо того очевидного факта, что данная конструкция тавтологична всей предыдущей фразе, можно также отметить, что слово положение употреблено за пределами своей обычной сочетае-мости, хотя и нелегко подобрать ему прототип: лучшим при-ближением будет, по-видимому, погода;

к/ - бессемейных детей -употребленный здесь эпи-тет, строго говоря, применим только ко взрослым; все вы-ражение в целом подставлено на место сирот.

л/ - труду и пользе - слово польза в подобном со-четании не употребляется и представляет собой нечто вроде аббревиатуры выражения полезная деятельность;

м/ - город прекращался - прекращался употребляет-ся преимущественно с категорией времени - относительно пространства естественнее, т.е. стандартнее, сказать кон-чался;

н/ - отходников и низкооплачиваемых категорий - случай, аналогичный л/; в данном примере сокращено выра-жение работников низкооплачиваемых категорий; оба слово-сочетания представляют собой особый вид более широкой ка-тегории "ложный список", о которой подробнее речь пойдет впоследствии;

о/ - среди светлой погоды - погода не включает в себя подразумеваемую здесь пространственную протяжен-ность; возможным прототипом будет слово природа;

п/ - искренние человеческие голоса - искренность подразумевает хотя бы минимальный предварительный контакт с ее "носителем", здесь отсутствующий; "уместнее" было бы сказать естественные или несдержанные;

р/ - невыдержанные люди - явный эвфемизм, прини-мающий характер нарушенной валентности; подразумевается: грубые, резкие, что, в конечном счете, можно сказать и о предыдущем примере;

с/ - предававшиеся забвению своего несчастья -еще одна эвфемистическая конструкция - но и в этом кон-тексте несчастье звучит чересчур безобидно-- следовало бы скорее сказать горе; налицо также контаминация по звуча-нию : предаваться горю+предать забвению;

т/ - присутствовал в пивной до вечера - вместо канцеляризма присутствовал явно напрашивается просидел, пробыл;

у/ - ветер меняющейся погоды - определение тако-го рода употребляется со словом ветер лишь в редких мета-форических случаях /ветер сражения и т.п./; налицо, как и в случае з/, изменение разряда сочетаемости; исходное вы-ражение: ветер к перемене погоды;

ф/ - чтобы заметить начало ночи - уместнее, коне-чно, увидеть; слово заметить с подобным дополнением не сочетается /в силу его абстрактности/, но возможно соче-тание со словом наступление;

х/ - качалось от непогоды - вместо от ветра, на ветру;

ц/ - несбывающаяся музыка - это уже пограничный пример, вполне определимый как метафора; в то же время его можно еще истолковать как случай расширенной валент-ности слова несбывающаяся, подставленного на место тако-го, например, прототипа как непрекращающаяся /ср. сбыть с рук, где налицо значение прекращения/;

ш/ - уносилась ветром в природу - вместо в прост-ранство или вдаль;

щ/ - наблюдать нежную тьму - наблюдать предпола-гает скорее процесс, чем относительно постоянное, как в данном случае, качество - в стандартном обороте ожидается глядеть в или созерцать;

э/ - разные грустные звуки - в этом любопытном примере каждое отдельно взятое слово в принципе сочетаемо с любым другим, но все три вместе уже создают некоторую напряженность /как в контаминации, хотя она здесь практи-чески отсутствует/, требующую конкретизации: например, шорохи вместо звуки;

ю/ - мучиться сердцем - здесь правила сочетаемости, на первый взгляд, соблюдены; нарушение, однако, дела-ется очевидным, если принять во внимание, что данное вы-ражение представляет собой пассивную конструкцию, легко обратимую в активную /сердце мучится/, тогда как в случае стандартной сочетаемости /мучиться вопросом/ этого сде-лать нельзя; отметим, что в данном примере нельзя прибег-нуть к применяемой нами модели подстановки когната, по-скольку между сердцем и вопросом нет легко ощутимого се-мантического родства;

я/ - окруженным жесткими каменистыми костями - в этой бесспорной метафоре налицо два намеренно "неточных" слова: жесткими вместо твердыми /жесткость все-таки пред-полагает некоторую податливость/ и каменистыми вместо ка-менными /именно твердые, как камень, а не покрытые или усеянные камнями/; это не переходный к метафоре пример, как ц/, а суперпозиция метафоры и рассматриваемого нами приема.

2. Опыт анализа и классификации

Разобранный нами отрывок - так же, как и прежний, рассмотренный в первой главе в связи с проблемой перево-да - не оставляет сомнений в оригинальности и "непохоже-сти" платоновского стиля. Здесь, разумеется, присутству-ет весь набор традиционных приемов и тропов, однако инте-ресующий нас прием настолько явно доминирует, что нет ну-жды приводить какую бы то ни было статистику. Любой жела-ющий легко может убедиться, что наш отрывок ни в каком отношении не уникален - те же характерные особенности от-личают любую наугад взятую страницу "Котлована", "Чевен-гура" и других зрелых произведений Платонова. Именно по-этому стиль этого автора принадлежит к числу наиболее ле-гко опознаваемых в русской художественной прозе.

В интересах ясности и за неимением другого удоб-ного термина мы будем в дальнейшем называть данный стили-стический прием "подстановкой". Такой термин, конечно, весьма условен: во-первых, он вовсе не отражает разнооб-разия категорий приема; во-вторых, зачастую /например, в случаях ц/ или ю// трудно подыскать возможный прототип" остраненного слова, хотя в большинстве случаев это не проблема. В защиту нашего термина мы можем сказать, что он краток и отражает, на наш взгляд, доминирующую особен-ность приема.

Мы уже имели случай выше определить в общих чер-тах сущность и структуру подстановки. Попробуем теперь дать несколько более подробное определение и попытку не-которой первичной классификации ее категорий.

Итак, под подстановкой мы понимаем расширение со-четательной валентности слова, т.е. употребление его за пределами присущего ему стандартного набора сочетаемос-тей. При этом в большинстве случаев можно подобрать сло-во, семантически родственное данному и обладающее данным типом сочетаемости. Такое слово - не обязательно единст-венное - мы будем называть прототипом.

Существенная трудность заключается в том, что толковые словари русского языка не включают описание стан-дартной сочетаемости слова. Минимальные сведения иногда можно почерпнуть из так называемых "словарей трудностей" - в основном для случаев, когда просторечие допускает не-стандартные варианты управления /например, предлог согла-сно в стандартном языке требует дополнения в дательном падеже или в творительном с предлогом с, тогда как в про-сторечии сплошь и рядом употребляется родительный/. По-этому исследователю художественного текста приходится по-лагаться почти исключительно на врожденное языковое чу-тье. В еще более затруднительном положении оказываются те, для кого русский язык не является родным. Такое поло-жение дел практически исключает возможность исчерпывающе-го анализа текста до тех пор, пока не будут опубликованы соответствующие словари с достаточно широким охватом лексического материала². Читателю, не являющемуся урожденным носителем языка, в подобном случае приходится полагаться на личную языковую компетенцию исследователя, в том числе и в случае настоящей работы. Об этом мы поговорим подроб-нее в следующем разделе.

Невозможность фундаментального и объективного анализа представительного по объему текста, вытекающая из отсутствия орудия такого анализа, исключает на данном этапе возможность сколько-нибудь исчерпывающей классифи-кации типов подстановки. Приводимая ниже попытка такой классификации может считаться лишь самой предварительной и, по необходимости, дефектной в двояком смысле:

-      нельзя поручиться, что она охватывает все типы подстановки, когда-либо реализованные в тексте Платонова и, тем более, в художественном тексте вообще;

-      отсутствие какой-либо статистики во многих слу-чаях затрудняет оценку важности и распространенности того или иного конкретного типа подстановки в данном тексте.

I/ Наиболее элементарным и очевидным типом подста-новки является, на наш взгляд, подмена когнатом одного из членов парного словосочетания, зачастую близкого к разря-ду т.н. "устойчивых словосочетаний"³. Обычно такой подме-не подвергается эпитет в паре "прилагательное+существительное" - примеры к/ и я/ из разобранного текста, - но возможна подмена практически любой другой части речи - примеры в/, ж/, м/, о/, р/, т/, ф/, х/, ш/, щ/, - вплоть до предлога.

При этом можно сразу сделать следующие замечания. Во-первых, подстановка осуществляется чаще всего по прин-ципу: родовое понятие вместо видового. Во-вторых, подста-новка может осуществляться как однокоренным когнатом, так и когнатом другого корня - в первом случае сдвиг значения зачастую ощутим острее. Приведем некоторые примеры, иллю-стрирующие сказанное:

- раздалось в уже смолкшем заведении - смолкшем

вместо затихшем, редкий случай подстановки видового"поня-тия на место родового;

- попросить какой-нибудь самой слабой работы -слабой вместо простой;

 

-      рассказать осмысленному ребенку тайну жизни - осмысленному вместо смышленому, однокоренная подстановка;

-      дул дневной ветер - дневной вместо утренний, полуденный /"дневной" предполагает отсутствующее здесь противопоставление ночному/;

- пели птицы в освещенном воздухе - освещенном вместо светлом, однокоренная подстановка, вид вместо ро-да;

-      слабо росла борода - слабо вместо скудно, пло-хо, род вместо вида;

-      если он представится туда жалобным нетрудовым элементом - жалобным вместо жалким, однокоренная подста-новка;

-      артель мастеровых стояла врозь - врозь вместо порознь, однокоренная подстановка;

-      Сафронов ложно покашливал - ложно вместо делан- но;

-      мастеровые начали серьезно есть - серьезно вме-сто сосредоточенно, вид вместо рода;

-      Вощев теперь годится в труд - в труд вместо в работу;

-     на прошлой квартире - прошлой вместо прежней;

-      строительство неизвестной ему башни - неизвест-ной вместо непонятной;

-    жалость старой жизни - жалость вместо скудость.

-  он вместе с ними произошел и умрет - произошел вместо родился, род вместо вида;

-        приложили духовые принадлежности к губам - принадлежности вместо инструменты, род вместо вида;

-        сообщил ему после питания - питания вместо ужи-на, род вместо вида;

-        много людей чувствуют сейчас его одного - чув-ствуют вместо наблюдают, род вместо вида;

-        с его мутного однообразного лица - однообразного вместо невыразительного - интересна однокоренная па-раллель с "безобразным";

-        глины и общей земли - общей вместо вообще, од-нокоренная подстановка.

2/ Другой распространенный тип подстановки - тавтология. Б нашем тексте к этому типу принадлежат случаи а/ и г/. Подстановочный характер платоновской тавтологии очевиден из того, что в большинстве случаев подыскание прототипа не составляет труда. Б простейшем варианте таким прототипом будет часть рассматриваемого тавтологического выражения - тридцатилетия вместо тридцатилетия личной жизни. Возможна также семантическая "эквивалентность" тавтологии "внешнему" термину, не содержащемуся в ней яв-но, как в случае г/. Возможен, наконец, случай, когда мо-жно подобрать прототип, ликвидирующий тавтологию, к одно-му из составляющих слов: так, в выражении спал, наевшись ужином тавтология пропадает, если подставить на место слова ужином слово каши.

Вот еще некоторые примеры: "для сна нужен был покой ума", "он почувствовал холод на веках и закрыл ими теплые глаза", "как будто кто-то один или несколько немногих извлекли из нас убежденное чувство", "трудность немощи ранней жизни", "перед глазами шествия этих.', де-тей", "он простонал звук", "рука его так и не поднялась на женский брак" /тавтология с транспозицией: на брак с женщиной/, ты бы глядел глазами куда-нибудь прочь", "с робостью слабой надежды", "ответил низкий человек из сво-его высохшего рта", "отворился дверной вход", "часы... шли силой тяжести мертвого груза", "не помнил про удовле-творение удовольствиями личной жизни", "город стоит среди равнины нашей страны", "начал рыть почву вглубь", "легче выдумать смысл жизни в голове", "ночной косарь травы", "посреди всемирной земли".

Интересен подтип тавтологии, имитирующий некото-рые партийно-бюрократические обороты: "весь местный класс пролетариата", "мы... всем организациям существование даем", "во время напряжения труда", "еще долго надо иметь жизнь".

3/ Своеобразную противоположность тавтологии представляет собой аббревиатура. В этом случае - л/, н/,- от выражения отсекаются грамматически и семантически не-обходимые слова, как в просторечном эллиптическом прие-ме - в результате прототипом здесь будет неурезанное "ис-ходное" выражение. Примеры:

- он ушел из завкома без помощи - вместо не доби-вшись помощи;

- уроду империализма - вместо империалистической войны;

-       Вощев пошел по рассказу косаря - вместо туда, куда сказал косарь;

-       кроме дыхания, в бараке не было звука - вместо ни звука;

-       пот слабости капал в глину - вместо от слабос-ти /ср. у Достоевского: фрак любви/.

Эта категория, впрочем, встречается у Платонова гораздо реже тавтологии.

4/ Сродни тавтологии также и другой тип подстано-вки, названный нами контаминацией. В этом случае два или более устоявшихся выражения сдвигаются в одно, как в при-мерах б/ и е/. При этом можно выделить выделить два осно-вных подтипа контаминации.

а/ Параллельная контаминация. Этот случай практи-чески смыкается с тавтологией. Поясним структуру паралле-льной контаминации на примере. Выражение ответил ему, как разному другу можно рассматривать как контаминацию выра-жений ответил как равному и ответил как другу. Оба эти выражения содержат общую левую часть, а правые части обе-их фраз включаются в результирующее выражение, давая тав-тологию. Вот еще примеры параллельной контаминации:

- принимая в себя пищу, как должное - контамина-ция выражений принимать пищу и принимать как должное /в данном случае тавтология создается не контаминацией, а включением отсутствующего в исходных выражениях слова себя/;

- живи, пока родился - живи, пока живется + живи, раз родился;

-        чего жизни зря пропадать, лучше сделаем вещь - сделать дело + сделай для меня одну вещь.

б/ Перекрестная контаминация. Эта контаминация образуется сращением противоположных сторон исходных вы-ражений. Примеры:

-        не вступал в разногласия - не иметь разногла-сий + не вступать в прения;

-        ударил какой-то инстинкт в голову - ударило в голову + сработал инстинкт.

Альтернативно последний пример можно отнести к категории I/, истолковав его как простую подстановку те-рмина в устоявшемся выражении типа ударила моча в голову. Вообще же можно сказать, что прототип в контаминации не всегда очевиден.

Контаминация, в отличие от большинства других ка-тегорий подстановки, в некотором отношении родственна оговорке обыденной разговорной речи, типа играть влияние= играть роль + оказывать влияние.

5/ В отдельную, очень редкую категорию можно вы-нести подстановки, сделанные по принципу "наивной очевид-ности значения", зачастую сродни народной этимологии. Да-дим ей условное название "реставрация. Именно для этой категории иногда срабатывает определение платоновского стилистического приема, предложенное Якушевой⁴, как "возвращения слову его первичного значения", - например, в случае д/ в разобранном нами отрывке. Но это скорее исклю-чение чем правило. Примеры:

-      Вощев подобрал отсохший лист - т.е. высохший и отпавший;

-      надулось лицо безвыходной кровью - казалось бы, совершенно правильно - не имеющей выхода; но в литератур-ном языке эпитет этот приложим только к ситуации, а не к материальному агенту;

-      он увидел середину города и строящиеся устройс-тва его - по идентичности корней "заключается", что устройство есть конечный продукт строительства, хотя в реальном языке это, конечно, постройка;

-      бессознательные человеческие лица - лица, ли-шенные сознания, эпитет применяется обычно только к дей-ствиям субъекта /прототип - бессмысленные/;

-      к людям и полям он относился с равнодушной неж-ностью - оксюморон практически снимается, если принять во внимание, что автор возвращает слову равнодушный мнимое первичное значение - равный /при разъятии слова на соста-вляющие корни ни один из них не дает значения "безразли-чие"/.

6/ Одним из самых распространенных и бросающихся в глаза типов подстановки является изменение разряда со-четаемости, т.е. подстановка слова в такую сочетаемостную ситуацию, где оно не только семантически, но подчас и грамматически неуместно - з/, у/, ш/. Такое нарушение со-четаемости само по себе распадается на множество разрядов, но мы оставим их здесь без внимания, сосредоточив-шись на самой общей классификации. Примеры:

-       но для сна нужен был покой ума - слово покой, за редкими исключениями, не монет управлять дополнением в родительном падеже;

-       муж и жена со страхом совести: глядели на свидетеля - слово страх /в отличие от боязнь/ не принима-ет дополнения в родительном падеже /за исключением неко-торых случаев устоявшихся выражений, как страх смерти/, ибо в таком сочетании страх становится атрибутом: страх зайца - заячий страх /отсюда некоторая двусмысленность данного примера/;

-       всякие предметы несчастья и безвестности - пре-дмет в данном смысле /прототип - пример/ не может управ-лять дополнением в родительном падеже; как и в предыдущем примере, возможно похожее выражение с совершенно другим значением, типа предмет наблюдения, где предмет означает объект действия, а не атрибута;

-       чинили автомобиль от бездорожной езды - глагол чинить не присоединяет дополнения предлогом от;

-       музыка заиграла вдали марш движения - марш не требует дополнения;

-  зажмурился от чужих людей - в принципе глагол зажмуриться принимает дополнение в родительном падеже с предлогом от, но лишь когда он допускает подмену предогом из-за /зажмурился из-за сильного света/, что в данном вы-ражении /прототип закрылся/ недопустимо;

-      руками, способными на неутомимые объятия буду-щей жены - отглагольное существительное объятия сохраняетздесь, вопреки правилу, переходность;

-   исчезла мимо - исчезла вместо промчалась;

-      уничтожал камень в землю - уничтожал вместо дробил;

-      стал рыть одинаковую глину - вместо однородную; одинаковую требует дополнения во множественном числе /или уточнения, вроде везде/;

-      но человек был жив и достоин среди всего уныло-го вещества - достоин требует дополнения в родительном падеже;

-      думать сам себя, как животное - думать не при-нимает прямого дополнения /исключение: думу думать/;

-      ему было тоскливо и задумчиво - задумчиво не может быть категорией состояния;

-      не отлучаясь взглядом - вместо не отрываясь; глагол отлучаться не принимает дополнения в творительном падеже.

7/ "Ложный список" - помещение в одном перечисли-тельном ряду понятий, которые по своей семантической от-даленности или разнородности в таком соседстве немыслимы. В разобранном отрывке к этой категории относятся примеры л/ и н/. Другие примеры: "всякие предметы несчастья и безвестности", "Вощев почувствовал стыд и энергию", "к людям и полям он относился с равнодушной нежностью", "спали на спине семнадцать или двадцать человек".

8/ Особый тип подстановки представляет собой транспозиция, т.е. такой случай, когда меняются местами составные части более или менее устоявшегося выражения. Примеры:

-       пригородная собака - вместо собака из пригоро-да;

-       предметы несчастья и безвестности - вместо не-счастные и безвестные предметы;

-       сказал с медленностью ожесточения - сказал с ожесточенной медленностью;

-       рука его так и не поднялась... на женский брак - на брак с женщиной;

-                                               ручная умелость - умелость рук;

-       видя по его телу, класс его бедный - он принад-лежит к бедному классу;

-       его сердце затруднялось биться - билось с трудом.

9/ Наконец, в отдельную категорию следует выде-лить переходные случаи метафор /и других тропов классиче-ской риторики/, в которых странность и необычность выбора слов указывает на родство с подстановкой. При этом прото-тип иной раз подыскивается без труда, как в примере я/, и в этом случае мы можем говорить попросту о наложении под-становки на метафору; иногда же такой прототип неочеви-ден, как в примере ц/, и тогда можно говорить об истинно переходном типе. Это довольно редкая категория; приведем еще один пример наложения. Таково выражение с уставшей музыкой - музыка может быть только усталой, но здесь это метонимия для музыкантов.

Эта приблизительная классификация покрывает, на наш взгляд, большую часть спектра категорий рассматривае-мого приема. Для стройности изложения мы оставляем здесь нерассмотренными некоторые интересные пограничные случаи, вроде замены слова целой фразой: недостаток домашнего имущества в своем семействе - эвфемизм для слова бед-ность. Многие из приведенных примеров могут быть отнесе-ны более чем к одной категории подстановки. Ограничен-ность рассмотренного материала приводит к тому, что клас-сификация, сделанная на его основе, выходит чисто горизо-нтальной. Между тем, не исключено, что многие из выделен-ных нами типов являются в действительности лишь подтипами более общих категорий в рамках неочевидной для нас струк-туры.

Как бы то ни было, приведенная нами классификация представляет собой, по крайней мере, первую попытку ори-ентации в малоисследованной области. Исчерпывающий анализ определенного здесь лишь схематично понятия подстановки остается пока делом будущего.

3. Причины пониженного внимания к проблеме

Выше мы уже указывали на тот факт, что отсутствие внимания к такому интересному явлению как стиль Платонова в высшей степени загадочно. Впечатление такое, что целая область многообещающего стилистического исследования отдана на откуп дилетантам, тогда как квалифицированные специалисты предпочитают отделываться малозначащими заме-чаниями. Результатом такого отношения является уже рас-смотренный нами парадокс: объемистый сборник материалов, посвященных творчеству Платонова, последовательно игнори-рует наиболее яркую и оригинальную черту этого творчества.

В предыдущей главе мы предприняли попытку пока-зать, что эволюция подстановки в доминирующий стилистиче-ский прием в творчестве ряда советских авторов, и в осо-бенности в творчестве Платонова, имеет своей подоплекой некоторые идеологические процессы в языке. При этом нами было дано достаточно широкое определение идеологии, вклю-чающее практически любые внешние факторы, способные ока-зать влияние на язык. В качестве частного случая это определение включает и идеологию в более обиходном смы-сле, т.е., в данном случае, идеологию советского строя и государства. Об этом свидетельствуют хотя бы элементарные примеры кальцификации в тексте государственного гимна СССР.

В связи с этим, как нам кажется, не будет чрезме-рной вольностью предположить, что именно эта связь нового стилистического приема с идеологией - причем связь чисто негативная - явилась фактором, понизившим интерес офици-ального советского литературоведения к данной особенности стиля, а впоследствии и подавившим самую эту особенность в стиле индивидуальных авторов и в художественной прозе вообще.

Как уже упоминалось, интерес к метаморфозе рус-ского языка в период мировой войны, революции и граждан-ской войны был недолговечен. Уже в тридцатые годы он пра-ктически угас и до настоящего времени не возобновлялся /единственное исключение - книга А. и Т.Фесенко, вышедшая за пределами СССР/. Книги Селищева и Винокура давно стали библиографической редкостью.

Большинство авторов, занимавшихся этим вопросом, ограничивались, как правило, эмпирическим методом, не углубляясь в детальный анализ, - хотя даже и такая сте-пень осторожности мало помогла, например, Селищеву. Г.Винокур был, пожалуй, единственным из исследователей того времени, осмелившимся употребить кое-какой теорети-ческий аппарат. В его случае таким аппаратом была речевая стилистика или, как он ее иначе называет, "лингвистичес-кая технология". В частности, он утверждает, что "проти-вопоставление la langue и la parole у де Соссюра нужно понимать как противопоставление языка и стиля"⁵.  Анализ современных ему языковых изменений, куда более строгий в лингвистическом отношении, чем тот, который предложен на-ми выше, приводит его к выводам в целом сходным с нашими, хотя он, отчасти из исследовательской осторожности, отча-сти из осторожности вообще, старается не заходить в этих выводах слишком далеко.

Так например, трактуя такой предмет, как фразео-логия, он отмечает, что она представляет собой в обычных обстоятельствах предмет лексики, а не грамматики. В пери-од же революции "фразеология, бывшая достоянием партии и кружков, перестала в сущности быть фразеологией, вернула себе былую стилистическую динамику"⁶.  Это и есть период революционной пластичности языка, совмещающий лексическое новаторство, на котором сосредоточил свое внимание Мазон, с новаторством грамматическим и синтаксическим, т.е., в конечном счете, сочетательным.

Затем следует период современный в строгом смы-сле слова, характеризующийся утратой степеней свободы в языке под влиянием внешних факторов, названных в нашем анализе идеологией. Винокур не углубляется в анализ этих внешних факторов, но приводит цитату из Ш.Балли с описа-нием такого процесса.

Хорошо известный психологический закон учит нас, что повторение автоматизирует ассоциации и ослабляет силу связанных с ними впечатлений. Язык не составляет в этом смысле исключения: экспрессивный знак языка, передающийся из уст в уста именно в силу своей экспрессивности, в ко-нце концов обесцвечивается и притупляется; он постепенно теряет свою энергию...⁷

Это, конечно, принцип образования фразеологии вообще, но в рассматриваемом нами случае, когда эволюция языка уско-рена действием внешних процессов, такое описание как не-льзя лучше применимо к явлению, названному здесь кальци-фикацией.

Отсюда, конечно, еще очень далеко до общей теории революционных и послереволюционных изменений в языке. И уж вовсе нет здесь намека на возможность неординарного литературного стиля как бунта против окаменелых языковых условностей. Винокур, однако, отмечает наличие фактора, легшего впоследствии в основу стилистической реформы Пла-тонова. Он говорит о двоякой природе слова: назывной и сочетательной.

...Словарь не выполняет организующей роли в структуре самого языка, где он несет на себе преимущественно номинативную функцию. Словарь только "называет" предметы и является как бы списком тем, относительно которых возможно язы-ковое выражение. Организация же и построение этого выражения - это всецело задача граммати-ки. Изучение грамматической стилистики и должно создать навыки к установке на организующие мо-менты языкового выражения, научить внимательно-му отношению к элементам построения речи.⁸

Чтобы проследить, каким образом такое направление исследования идет вразрез с идеологическими принципами политического строя /т.е. в каком смысле идеология поли-тическая является частным случаем определенной здесь нами идеологии лингвистической/, следует обратить внимание на родство понятия кальцификации с понятием журналистского штампа. Этот последний понимается обычно как экспрессив-ная в прошлом, а ныне стертая и обесцвеченная словесная конструкция, употребляемая в газетном языке. Нетрудно убедиться, что оба понятия практически эквивалентны, хотя можно также сказать, что второе несколько уже, будучи ограничено официально-газетной сферой употребления. Обоим присуще свойство идеологической разрешенности, но в случае журналистского штампа идеология эта отличается ярко выраженным политическим характером, тогда как в случае кальцификации идеология является в принципе нейтральным фильтром. Обоим понятиям присуща также смысловая опусто-шенность в силу затертости экспрессивной окраски, но при этом журналистский штамп отличается тем любопытным свой-ством, что критически настроенный читатель может про-честь в нем смысл противоположный первоначальному - чер-та, определенная Оруэллом как "двоемыслие". В конечном счете журналистский штамп определим как "прикладная" мо-дификация кальцификации.

В курсах журналистского мастерства, а также в журналистской практике "низкого стиля" /фельетон и пр./ употребление штампа рассматривается как паразитический прием и осуждается. Однако, чем напряженнее идеологичес-кий заряд материала, тем сильнее ритуализован текст, так что в таких жанрах, как, например, газетная передовая, концентрация штампа наиболее высока.

Рассмотрим такую газетную передовую, взятую на-угад. Трудно заподозрить сотрудников центральных советс-ких газет в недостатке профессиональной квалификации. Но жанровая специфика передовой статьи, кто бы ее ни писал, диктует автору свои законы. В результате текст составляется из таких вот элементов:⁹

- весомый вклад в решение производственных задач - слово весомый здесь лишено оценочного смысла и приложимо практически к любому "вкладу"; решение производственных задач вовсе не означает какого-либо конечного про-цесса; "глубинный" смысл примерно таков: какое-то дейст-вие /или отсутствие действия/ имеющее отношение /или не имеющее отношения/ к какому-то процессу /или отсутствию процесса/;

-       человек, облеченный высоким доверием, завоевав-ший всеобщий авторитет и уважение - ритуальный титул де-путата; реальное значение: единственный разрешенный кан-дидат, человек, за которого положено голосовать;

-       стало доброй традицией народных депутатов - вы-ступать застрельщиками полезных начинаний, интересных дел - читай: отсутствие инициативы, рутина, субординация партийным органам; типично употребление "народного" слов-ца застрельщики - ср. задумка, смешинка, лукавинка, на- гора и т.д.;

-       ознаменовать это важнейшее событие в жизни пар-тии, всего народа новыми достижениями - к этому стремятся все советские люди - читай: очередная рутинная дата, к которой власти приурочили очередной аврал на произ-водстве;

-       мощным стимулом для ударного труда советских лю-дей стал июньский Пленум ЦК КПСС, решивший вопрос о созы-ве очередного ХХVI съезда партии - реальный смысл пример-но тот же, что и в предыдущем высказывании; все "вопросы" решены задолго до пленума, на уровне Политбюро;

-       рачительно, по-хозяйски распорядиться време-нем - еще один набор излюбленных словечек; читай: потратить время хотя бы с минимальной пользой;

- они за все в ответе - так говорят о депутатах - ярчайший пример "двоемыслия"; никто и никогда не говорит подобным образом о депутатах /за исключением, конечно, газетных передовиц/; реально советский депутат ни за что не отвечает, т.к. власть его чисто номинальна;

- изыскивать резервы производства - читай: пыта-ться завысить план; характерно слово изыскивать;

-      осуществляя наказы избирателей - читай: осуще-ствляя линию партии; вновь псевдонародное наказы;

-      народный депутат, усилиями которого ежедневно, ежечасно претворяются в реальные дела предначертания пар-тии - наивное раскрытие кавычек в предыдущем выражении, противоречие, возникающее при столкновении готовых фор-мул, типичное для идеологического текста; типична также гипербола ежедневно, ежечасно;

-      быть у руля государственного корабля - стершаяся метафора; читай: выполнять указания партийных органов - еще одно противоречие;

-      вносить достойный вклад в решение задач - вари-ант первого из приведенных нами примеров; функциональная синонимия весомый-достойный подчеркивает смысловую опус-тошенность кальцифицированнои формулы.

На основании разобранного материала можно прийти к заключению, что содержание журналистских штампов в тек-сте пропорционально оказываемому на него идеологическому давлению. Здесь уже нет нужды прибегать к олимпийски отвлеченному определению идеологии: в условиях советского строя одним из главных факторов, влияющих на эволюцию языка, является советская идеология. Поскольку такое вли-яние опустошает язык в смысловом отношении, лишает его информативности, оно не может расцениваться как положите-льное. Понятно поэтому, что не в интересах режима содейс-твовать даже самым робким попыткам исследования современ-ной "лингвистической технологии". Более того: прямой ин-терес режима состоит в оказании препятствий подобным по-пыткам. Неудивительно, что любое исследование в этом на-правлении рано или поздно пресекалось, так что к настоя-щему времени проблема негласно признана как бы несущест-вующей.

Но если такие неодолимые препятствия поставлены на пути чисто лингвистических исследований, вдвойне поня-тна осторожность советских литературоведов в обращении с таким взрывчатым материалом, как стиль Платонова. Система стилистических приемов этого писателя, как показано выше, преследует цель нейтрализации идеологических процессов в языке, воспринимаемых как паразитические. Поскольку глав-ная составляющая действующей идеологии в советском общес-тве есть советская идеология, платоновская проза звучит сплошь и рядом как пародия на современный кальцифицированный газетный язык - это совершенно очевидно в таком, например, концентрированном отрывке, как речь Сафронова из "Котлована", приведенная в начале настоящей работы. Каковы бы ни были идеологические исходные позиции Платонова, его стилистическое исполнение в высшей степени по-дозрительно. В этом смысле такой писатель как Булгаков, чьи чисто идейные установки демонстрируют ощутимый дис-сонанс с правящей доктриной, стилистически куда более ло-ялен, его творческой технике советским литературоведением уделено неизмеримо больше внимания, чем куда более неор-тодоксальной технике Платонова.

Эти соображения, на наш взгляд, вполне объясняют тот заговор молчания, которым окружена оригинальная сти-листика Платонова в советской науке о литературе. Но та-кое объяснение теряет силу в применении к зарубежному, в особенности к западному, литературоведению. Идеологичес-кие препятствия, парализующие советских исследователей, не должны, казалось бы, играть существенную роль в работе западных славистов - по крайней мере, такого рода идеоло-гические препятствия.¹⁰ Между тем очевидно, что на Западе проблема платоновского стиля не только игнорируется, но и вообще не воспринимается как таковая, тогда как советские литературоведы, при всей неадекватности их подхода, по крайней мере не упоминают об оригинальности стиля. Мы уже имели случай отметить разительное отсутствие подобных упоминаний в книге М.Джордан.

В лучшем случае особенности стиля Платонова вос-принимаются зарубежным литературоведением как некая "не-уклюжесть" - влияние, с одной стороны, уже разобранных нами популярных мнений советских дилетантов, а с другой - и в первую очередь - переводов Платонова на другие языки, неуклюжих в самом прямом смысле слова, как уже было пока-зано. Этим объясняется господствующая на Западе недооцен-ка литературных заслуг Платонова, непонимание той огром-ной роли, которую эксгумация его творчества сыграла в ли-тературной жизни 60-х годов - и продолжает играть по сей день.

Чтобы объяснить этот парадокс, мы позволим себе вернуться к вопросу о сочетаемости слов и к той роли, ко-торую этот вопрос играет в усвоении чужого языка с одной стороны, и в активном владении этим языком с другой.

Обратимся в качестве эталона к английскому язы-ку - именно потому, что, с нашей точки зрения, в этом ве-ликолепно развитом литературном языке подстановка как прием стилистики отсутствует. Для каждого из членов рус-ской антонимической пары большой-маленький в английском языке существует два соответствия: big, large - little, small. Мы не будем здесь прибегать к громоздким словарным определениям значений этих слов - отметим только, что они, как правило, определяются друг через друга и в пода-вляющем числе случаев взаимозаменимы.

Эта взаимозаменимость, однако, имеет свои преде-лы, не всегда очевидные для иностранца, приступающего к изучению языка. Явственнее всего уникальность каждого слова выступает в идиоматических выражениях, но этот слу-чай как раз менее всего интересен: даже поверхностного знакомства с английской идиоматикой достаточно, чтобы уяснить, что слова little и small не допускают взаимной подстановки в таких выражениях как little did he know и small beer. Интересней случаи, когда в принципе допусти-мая взаимная подстановка меняет смысл выражения: big boy - large boy, little animal - small animal. Еще инте-ресней случаи, когда, казалось бы, нет препятствий взаи-мозаменимости, но она, тем не менее, не выражена: small book, big dog. В этом последнем примере мы как раз и име-ем дело с кальцификацией, дающей исходную позицию для подстановки как стилистического приема - но в силу исто-рического отсутствия такого приема в английском языке по-пытка подобной подстановки воспринимается попросту как языковая неловкость.

Отсюда вытекает двоякая причина глухоты к стили-стической роли подстановки в русском литературном тексте со стороны урожденных носителей английского языка, для которых русский является языком, сознательно усвоенным в зрелом возрасте. Лица, владеющие русским языком в ограни-ченной степени, имеют, как правило, слабое понятие о со-четаемости слов /словари, как мы уже указывали, игнориру-ют сочетаемость почти полностью, учебники же делают упор в основном на случаи более или менее идиоматические/ и не замечают стилистической функции подстановки в художест-венном тексте. Те же, чье знание языка приближается к знанию урожденных носителей, обычно отдают себе отчет в наличии семантических сдвигов, но, не имея в своем куль-турном багаже стилистического эквивалента данному приему, воспринимают его как неуклюжесть и какофонию. Это тем более простительно, что русское литературоведение до насто-ящего времени игнорировало существование такого приема.

В заключение стоит остановиться на таком интерес-ном явлении как восприятие сочетаемости слов лицами, ото-рванными от родной языковой среды. Вопрос этот представ-ляет собой частный случай более общей проблемы сохранения активного литературного языка в эмиграции, но относится также и к нашей теме.

Область эта также малоисследованная - советские специалисты ее игнорируют по понятным причинам, для эми-грантов же вопрос этот слишком больной, что не способст-вует объективности. В отсутствие серьезного материала, свидетельствующего за или против, мы предположим, что об-разованный эмигрант, регулярно практикующий свой родной язык в домашней среде и в своей профессиональной деятель-ности, в целом сохраняет его на том уровне, на каком он был в момент отторжения данного лица от своей языковой среды.

Но эволюция языка тем временем идет своим чере-дом, в особенности в рассматриваемый нами период времени, под действием массивной системы фильтров. Происходящие при этом процессы кальцификации, выражающиеся в изменении сочетаемости слов, неизбежно ускользают от внимания изо-лированного носителя языка. Особенно ясно это видно на страницах эмигрантской печати, ибо газетный штамп, как уже было отмечено, представляет собой наиболее яркий при-мер кальцификации. Рассмотрим здесь несколько примеров газетных заголовков, взятых из недавних номеров консерва-тивной в языковом отношении газеты "Новое русское слово".

- Ураган обессилел  - помимо той тонкости, что в современной советской газетной практике такой "информати-вный" заголовок довольно редок /это относится и к некото-рым другим из приведенных ниже/, глагол обессилел в при-менении к неодушевленному объекту создает паразитическое значение персонификации. Правильнее будет: ураган теряет

силу.

-  Скоротечная забастовка¹² - скоротечная приложи-

мо только к болезни; следует сказать краткая.

-       Иранский парламент рассматривает проблему зало-жников¹³ - опять случай создания паразитического значе-ния: речь как будто идет о проблеме, вставшей перед зало-жниками. Правильно: вопрос о заложниках.

-       новоназначенная комиссия¹⁴ - это, конечно, гру-бее, чем просто ошибка на сочетаемость: в стандартной га-зетной практике существует слово новоизбранный, но ново-назначенная - явная калька с английского.

- федеральное правительство предназначило 81 млн. долларов на выплату¹⁵ - вместо предназначило следует ска-зать выделило.

-       Сознание коллаборанта¹⁶ - сочетательная ошибка переходит в словообразовательную, паразитическое значение доминирует; правильно: коллаборационист /!/ сознался.

-     за неделю, прошедшую с военного переворота в

Турции¹⁷ - надо: со времени военного переворота.

Хотя приведенные примеры не являют собой образца даже самой старозаветной грамотности, они вполне иллюст-рируют наш тезис о трудности восприятия сочетаемостных отклонений за пределами гомогенной языковой среды. Мы мо-гли бы пойти дальше и показать, что даже вполне грамотные в обыденном отношении русские люди, жители СССР, испыты-вают серьезные трудности в композиции сильно кальцифицированного текста, но и сказанного вполне достаточно для наших нынешних целей.

 

Примечания к главе IV

¹Д.Э.Розенталь, М.А.Теленкова. Словарь трудностей русского языка, издание второе исправленное. Изд. "Рус-скии язык", М., 1981. См., например, статью "согласно".

²Пока что существуют лишь пробные статьи подобно-го словаря - см. И.А.Мельчук, Опыт теории лингвистических моделей "Смысл-Текст". Изд. "Наука", М., 1974.

³См. "Фразеологические сочетания" - А.В.Калинин. Лексика русского языка. Изд. МГУ, М., 1978, стр. 188-190.

⁴Henryka Yakushev, "Structure of Imagery in Andrei Platonov,¹¹ American Contributions to the Eighth Internati-onal Congress of Slavists' Volume ''Literature¹¹ (Columbus: Slavica Publishers, 197b), p. 766-778.

⁵Г.Винокур. Культура языка, издание второе допол-ненное. Изд. "Федерация", М., 1929? стр. 33.

⁶Там же, стр. 149.

⁷Там же, стр. 151.

⁸Там же, стр. 47.

⁹"Пример депутата", Известия, 5 авг. 1980.

¹⁰Подчеркнем, что Шимонюк и Якушева - единственные исследователи, внесшие какую-то ясность в рассматриваемый вопрос - хотя работа первого и опубликована в СССР.

¹¹НРС, 12 авг. 1980.

¹²Там же.

¹³НРС, 18 сент. 1980.

¹⁴Там же.

¹⁵Там же.

¹⁶НРС, 19 сент. 1980.

¹⁷НРС, 21 сент. 1980.

 

ГЛАВА V

ГЕНЕЗИС И ЭВОЛЮЦИЯ ПРИЕМА I. Предшественники Платонова

А.Платонов своей зрелой прозой как бы "узаконил" подстановку в русской литературной стилистике, предоста-вив ей равные права с метафорой и другими классическими тропами. В этом смысле ее можно считать типично платонов-ским приемом, а самому Платонову приписывать заслугу ини-циации той глубинной реформы русского прозаического сти-ля, какая, по нашему мнению, имела место в 20-е годы те-кущего столетия.

При всем этом Платонов ни в коей мере не был соб-ственно автором рассматриваемого приема. Неспособность критиков осознать сущность платоновской подстановки поме-шала им также осознать глубокую преемственность прозаиче-ского стиля Платонова, его неоспоримую укорененность в русской литературной традиции XIX столетия. Даже в. тех случаях, когда предшественники Платонова, мнимые или дей-ствительные, все же упоминались, это делалось без доста-точных оснований, сугубо интуитивно, поскольку само существо приема не было выяснено с достаточной определенно-стью.

Как бы то ни было, наличие известной традиции предполагается уже хотя бы тем фактом, что стилистическая реформа такого масштаба попросту не могла бы быть реали-зована одним автором в сравнительно короткий срок. В по-добном случае результат реформы воспринимался бы как яв-ление парастилистическое, т.е. как дефект прозы, а не как ее достоинство - что имеет место, например, в переводах платоновской прозы на английский язык, в котором постули-руемая нами традиция практически отсутствует. Масштаб ли-чного вклада Платонова в эволюцию подстановки явствует хотя бы из того, что многие исследователи говорят о ка-кой-то "неуклюжести" его стиля, даже о "косноязычии", то-гда как в действительности мы имеем дело с кропотливой и точной работой над словом. Иными словами, техника Плато-нова все еще воспринимается многими как некий стилистиче-ский "шум", почти дефект художественного языка.

В связи с этим мы позволим себе высказать следую-щие предположения.

1.        Художественный прием, введенный в употребление Платоновым и названный нами подстановкой, имеет некоторую предысторию в русской художественной прозе - в противном случае его стилистическая функция осталась бы за предела-ми читательского восприятия, т.е. он воспринимался бы как результат недоработки, "сырости" текста.

2.    С другой стороны, стилистическая реформа Платонова была весьма глубокой и радикальной в сравнении с попытками его литературных предшественников - в противном случае она не дала бы оснований для толков о "неуклюжес-ти" и "косноязычии", при всей оксюморонной положительной окраске этих терминов в применении к Платонову.

Обратимся же к предыстории платоновского приема и поищем истоков последующей эволюции подстановки в класси-ческой русской прозе, В силу того, что подстановка есть результат деформации сочетаемости слова, она по необходи-мости предполагает такую сочетаемость заданной. Заданная же сочетаемость, в свою очередь, предполагает существова-ние стандартизованного литературного языка, ибо в языке предлитературном она может варьироваться - скажем, от ди-алекта к диалекту или даже от одного индивидуального но-сителя языка к другому под влиянием культурно-историчес-ких и географических факторов.

В связи с этим интересующая нас проблема может быть решена лишь на материале вполне зрелой литературы, предполагающей литературный язык как нечто заданное и от-ступающей от его норм исключительно в стилистических це-лях. Поэтому мы оставим здесь без внимания первую треть XIX столетия, когда русский литературный язык формировал-ся и кодифицировался под пером Карамзина и Пушкина, и на-чнем наши изыскания с прозы Гоголя.

Перед тем, как приступить к анализу, следует сде-лать серьезную оговорку. Литературная норма, будучи одним из наиболее консервативных элементов языка, все же далека от неизменности, и естественно ожидать, что за 100-150 лет, отделяющих нас от рассматриваемых в данном разделе авторов, норма эта существенно изменилась. При этом впол-не возможна ситуация, когда словосочетание, воспринимае-мое нами теперь как явная подстановка, на самом деле удо-влетворяет всем нормам сочетаемости периода создания дан-ного произведения, и наоборот. Средств для немедленной проверки каждого такого отдельного примера у нас нет, так как толковые словари вплоть до настоящего времени уделяли весьма мало внимания стандартной сочетаемости слова. В большинстве рассматриваемых здесь случаев, однако, диста-нция между соответствующими литературными нормами не на-столько велика, чтобы вызвать серьезные сомнения.

В творчестве Гоголя, как и в творчестве большинс-тва других писателей XIX века, употреблявших подстановку с достаточной частотой, этот прием имеет преимущественно юмористическую окраску. В этом нет ничего удивительного -стилистический эффект подстановки на первый взгляд пред-ставляется почти неизбежно юмористическим.¹ Удивительно скорее то, что Платонову удалось каким-то образом нейтра-лизовать этот эффект почти полностью. О юмористическом эффекте подстановки и его нейтрализации речь пойдет ниже, когда мы обратимся к разбору характерных стилистических приемов Зощенко. Теперь же обратимся к анализу конкретных примеров, игнорируя их специфическую стилистическую функ-цию.

Вот некоторые такие примеры, взятые из различных повестей Гоголя:

-      пустятся загадывать загадки или просто нести болтовню - слово нести в данном значении сочетается лишь с очень ограниченным набором слов: чепуха, околесица - образуя с ними устойчивые сочетания, но не со словом бол-товня; контаминация;

-      всего бывало - вместо все бывало; возможно, по аналогии с всего хватало - контаминация; не исключено, однако, что здесь мы имеем дело с диалектизмом /украини-змом?/;

-      пришел какой-то коровий пастух Тымиш Коростя- вый - слово какой-то в данной комбинации явно излишне, поскольку названы и профессия, и имя персонажа; тавтоло-гия;

-      Агафия Федосеевна носила на голове чепец, три бородавки на носу и кофейный капот с желтенькими цвета-ми - слово носить, разумеется, никак не употребимо с бо-родавками /прототип иметь/; пример любопытен тем, что прямое значение слова /носить чепец, капот/ сосуществует в нем с подстановочным;

-      и отлично хорошо ругался - отлично вместо от-менно ; тавтология;

-      убытки и иные ехидненские и в ужас приводящие поступки мне чинит - как и в примере с Агафьей Федосеев-ой, здесь обнажен принцип образования подстановки: слово поступки, несовместимое с глаголом чинит, поставлено в один ряд со словом убытки, которое с этим глаголом сочетается; здесь очевиден разговорный, бытовой характер юмо-ристической подстановки;

-      во-первых, доложу вам, что сегодня отличное время - вместо погода, день.

-      при последних словах Иван Иванович почти что не умер - вместо чуть не; возможен диалектизм;

-      увещевал по зубам одного глупого мужика - слово увещевал не имеет подобного управления, налицо изменение разряда сочетаемости; источник подстановки явно разговор-ный; юмористический эффект достигается столкновением се-мантического компонента "мягкость", присутствующего в увещевал, с компонентом "жесткость" в по зубам - оксюмо-рон;

-      найдешь себе бедное богатство - вместо скром-ное - еще один оксюморон; эта категория подстановки у Платонова отсутствует.

Приведенных примеров достаточно, чтобы с уверен-ностью говорить о сознательном употреблении Гоголем под-становки как стилистического приема, хотя в некоторых случаях подозревается диалектная характеризация речи пер-сонажей и рассказчика. Обращает на себя внимание разгово-рный характер некоторых видов подстановки, явно рассчи-танный на комический эффект. Такая разговорная окраска, наряду с комическим эффектом, почти полностью отсутствует У Платонова, откуда легко усмотреть родство обеих этих Функций.

Этот разговорный - вернее, "оговорочный", - характер юмористической подстановки яснее всего прослеживает-ся в стиле "устных" рассказов И.Ф.Горбунова, гиперболизи-рующих комизм оговорки. Следует отметить, что в целом подстановки у Горбунова довольно редки, т.к. он вовсе не употребляет авторскую, т.е. не разговорную, подстановку. Вот некоторые примеры типично "горбуновской" подстановки:

-      Степану Архипычу самое низменное - вместо неиз-менное , от стандартного оборота с неизменным почтением; типичная для разговорной речи подстановка исключительно по звучанию, в отрыве от значения;

-      всякая, говорит, таперича, звезда означает... и все, говорит, я это понимать могу - характерная для неря-шливой разговорной речи эллипсис, как и в предыдущем при-мере; также понимать могу вместо понять могу или понимаю;

-      они с Васькой благоприятели были - приятели + благоприятный, контаминация внутри слова;

-      не мерзавец я в своей жизни, а чувствую свою деятельность - здесь обилие подстановок приводит к абсур-ду; вариант перевода на "нормальный" язык: я веду себя не как мерзавец, а руководствуюсь совестью;

-это зависит, если вы меня пригласите - управле-ние, совершенно не свойственное глаголу зависит, аббреви-атура.

Подобного рода словесные эффекты, не всегда буду-чи подстановками в строгом смысле слова, наталкивают на вывод о происхождении комической подстановки, доминирова-вшей в XIX веке, от просторечного эллипсиса и оговорки.

 Но заключать из этого о "народных" истоках данного стили-стического приема было бы преждевременно: подстановка мо-жет быть почти начисто лишена комического и разговорного элемента, как мы видим на примере творчества Платонова, а также, как будет показано ниже, может содержать комичес-кое без всякого намека на разговорность. Поэтому следует ограничиться несколько более скромным выводом: в том ви-де, в каком подстановка существует в классической прозе XIX века, она представляет собой по преимуществу имитацию некоторых особенностей разговорной речи, рассчитанную на произведение комического эффекта. Как уже было отмечено при обсуждении термина "сказ", имитация вовсе не обязана быть верным воспроизведением.

"Простонародность" также не является неотъемлемым атрибутом комической подстановки. У Достоевского, одного из непревзойденных мастеров комической подстановки, она большей частью пародирует некоторые особенности чиновничье-бюрократического языка. При всем родстве такого при-ема с гоголевским здесь налицо его серьезное переосмысле-ние и некоторое движение к типично авторской подстановке, лишенной комического элемента.

Характерно, что Достоевский, аналогично Платоно-ву, многократно обвинялся в "косноязычии" и даже "неряш-ливости" стиля. Обвинения эти в случае Достоевского в значительной степени обоснованы, т.к. его стиль пронизан влияниями сентиментальной и детективной прозы низкого по-шиба. Почти несомненно, однако, что подобные обвинения отчасти вызваны "странностью" подбора словосочетаний в тексте Достоевского, т.е., как и в случае Платонова, именно употребление определенного стилистического приема воспринимается как неряшливость стиля.

Рассмотрим здесь некоторые примеры, взятые из на-чальных глав романа "Бесы":

-       его имя многими тогдашними торопившимися людьми произносилось чуть не наряду с именами Чаадаева, Белинс-кого, Грановского - торопившимися вместо торопливыми, вполне платоновская подстановка, в которой отсутствует имитация и сопутствующий ей комизм;

-       все эти хоры поют о чем-то очень неопределен-ном.., но с оттенком высшего юмора - высшего вместо воз-вышенного, подстановка крайне типичная для Достоевского /см. ниже еще некоторые примеры/;

-       в качестве высшего педагога и друга - аналогич-но предыдущему;

-       впоследствии, кроме гражданской скорби, он стал впадать и в шампанское - пример, аналогичный гоголевскому; уже разобранному нами, со словом чинить - впадать употре бляется здесь как в разрешенной, так и в неразрешенной сочетаемости; в отличие от Гоголя, разговорно-имитативный элемент здесь не особенно выражен, хотя комизм налицо;

-       Карты! Я сажусь с вами в ералаш! Разве это сов-местно ! - совместно вместо уместно;

-       зачинал смеяться самым простонароднейшим обра-зом - выражение превосходной степени, нарушающее литературную норму /фактически тавтология/, имеет целью подчер-кнуть "простонародность" смеха - редкий и интересный при-мер "утилитарной" подстановки;

-      это была женщина-классик, женщина-меценатка, действовавшая в видах одних лишь высших соображений - _в видах вместо из, подстановка предлога, тавтология с бюро-кратической окраской;

-      ангел чести и деликатности - в соответствии с современными Достоевскому нормами слово ангел сочетается с подобными дополнениями лишь в исключительных случаях, типа устойчивого словосочетания ангел кротости; изменение разряда сочетаемости, в высшей степени типичное для Пла-тонова, но в данном случае, по-видимому, имеющее оттенок разговорности;

-      разумеется, Степан Трофимович в грязь себя уда-рить не мог - контаминация выражений уронить себя /в чьих-либо глазах/ и ударить в грязь лицом;

-      вследствие женского устройства натуры своей - вместо устройства женской натуры, транспозиция;

-      впадали и в общечеловеческое - ср. выше впадать _в шампанское;

-      нашего родного сиволапого дегтя - контаминация/ тавтология;

-      у одной интересной и недавней вдовы - ложный список;

-     уехав, например, для любознательности в Италию - для вместо из.

Все это сравнительное изобилие примеров почерпну-то нами из 61 страницы текста, причем мы опускали дубли-рующие или не слишком определенные примеры. Для сравнения укажем, что примеры из Гоголя, гораздо менее многочислен-ные, потребовали анализа более 400 страниц текста. У Пла-тонова же, как нам известно, сравнимое число подстановок можно встретить в пределах одной-единственной страницы текста. Эти данные, с одной стороны, свидетельствуют о растущем восприятии подстановки как "законного" стилисти-ческого приема, а с другой - о масштабе реформы, произве-денной в литературном стиле лично Платоновым².

В поисках литературных предшественников Платонова исследователи невольно обращают взгляды к Лескову. Причи-ной этому - яркая орнаментальность лесковского стиля, воспринимаемая в отсутствие конкретного анализа приема как родственная орнаментальности стиля Платонова. Между тем, Лесков, будучи, действительно, большим мастером под-становки, стилистически скорее сродни Зощенко, чем Плато-нову. В тех случаях, когда данный прием не связан у него с имитацией некоторых, возможно диалектных, особенностей устной речи, он служит в основном для создания комическо-го стилистического эффекта в рамках "сказового" /в самом узком и строгом смысле/ повествования. Рассмотрим сначала примеры первой категории, которую мы условно назовем "эт-нографической". Многие из них также не лишены комического элемента, но без той грубоватой гротескности, какая при-суща, например, стилю Горбунова.

-      какой-то покои, жизни - слово жизнь не входит в ограниченный список слов, сочетающихся со словом покой подобным образом и означающих преимущественно психические функции: покой ума, сердца; такая подстановка абстрактно-го понятия на место более конкретного типична и для Пла-тонова;

-      будем друг друга покоить - вместо утешать, воз-можный диалектизм;

-      на них внимательного призрения не обращал - внимательного призрения вместо внимания, тавтология;

- ослабления к этому желанию все-таки не чувст-вую - ослабления к этому желанию вместо охлаждения, тав-тология, нарушение разряда сочетаемости;

-      и с пречудною его иконою, кажется, труднее бы чем с жизнию своею не могли расстаться - тавтология, соз- даваемая нагромождением усилительных частиц;

-      чтобы никто один другому не смел позу рожи по- казывать - один другому вместо никому; позу рожи - тавто-логия;

-      голос такой обширный - вместо сильный, глубокий и т. д.; переход к метафоре;

-      в чем я вас духовно просить имею о Господе - духовно вместо, может быть, истово; в сочетании с о Гос-поде выступает как тавтология;

-      сам себе один остался сиротой на сей земной планете - нагромождение тавтологий;

-    Маркел внезапно скончался скорописного смертью - скорописного вместо скоропостижною, ср. низменное у Горбу-нова;

- отняли из рук чулок вязать - недопустимое в ли-тературном языке употребление целевого инфинитива; возмо-жный диалектизм.

Примеры второй категории, взятые нами из повести "Левша", отличаются от предыдущих большим комизмом и ме-ньшей связью с реальной речевой практикой; здесь мы уже имеем дело не столько с имитацией, сколько с пародией сказовой интонации:

-      самые междоусобные разговоры - вместо интимные, подстановка на основе народной этимологии - категория ве-сьма мало характерная для Платонова;

-      особенно в больших собраниях, где Платов не мог по-французски вполне говорить - вполне вместо хорошо /подразумевается вообще/;

-      все французские разговоры считал за пустяки, которые не стоят воображения - вместо внимания;

-      стали показывать разные удивления - вместо уди-вительные вещи, диковины; аббревиатура;

-      это безрассудок - вместо безрассудство, подста-новка на основе народной этимологии;

-     собраны минеральные камни - тавтология;

 

-         в изображении блохи нами выкована - вместо в виде, в форме;

-         но только им полезного ученья нет - полезного вместо хорошего;

-      Платов, видя это, не стал усиливаться - вместо тратить усилий, подстановка на основе народной этимоло-гии;

-      она будет скакать в каком угодно пространстве - вместо направлении;

-                                              они моего слова не проронят - вместо не уронят;

-      хотели прямо свое смелое воображение испол-нить - воображение вместо план, замысел; подстановка на основе народной этимологии: то, что воображено;

-      у двух из них в руках ничего не содержалось - вместо не было;

-      был ужасно какой замечательный и памятный - за-мечательный вместо приметливый, народная этимология; па-мятный вместо памятливый;

-      нимфозория... все в том же пространстве - вмес-то состоянии;

-      они его терпеть не могли за храбрость - за вме-сто из-за;

-      мы, говорит, к своей родине приверженцы - от-глагольное существительное приверженец не сохраняет спо-собности управления посредством предлога к; изменение разряда сочетаемости;

-      англичанин побежал к графу Клейнмихелю и зашу-мел - вместо поднял шум.

Мы привели здесь лишь наиболее элементарные при-меры подстановок из "Левши", но уже и на основании этого материала можно заключить, что Лесков пользовался подстановкой гораздо свободнее, чем его литературные предшест-венники, и что она выступает у него как прием по преиму-ществу комический, в отличие от подстановочной техники Платонова.

2. Современники: поэзия

В предисловии к первому зарубежному изданию "Кот-лована" /а в СССР, вопреки предположению М.Джордан, он так и не увидел света/ Иосиф Бродский между прочим отме-чает, что "единственным реальным соседом Платонова по языку" он бы "назвал Николая Заболоцкого периода "Столб-цов"³. Можно оспорить категоричность такого суждения, но в принципе оно верно. Тот факт, что Бродский был первым человеком, заметившим очевидное родство художественных приемов Платонова и Заболоцкого, есть еще одно свидетель-ство идеологического табу, тяготеющего над этой областью стилистических изысканий.

Заболоцкий вовсе не был единственным из современ-ных Платонову поэтов, широко использовавшим в своем твор-честве технику подстановки. Последняя весьма ярко пред-ставлена также в творчестве Д.Хармса и особенно А.Введен-ского, соратников Заболоцкого по литературному объедине-нию "Оберну". Вместе с тем, представляя собой "правое" крыло объединения, Заболоцкий по типу употребляемых им подстановок стоит куда ближе к Платонову, чем более "ле-вые" обернуты, чья техника ближе к чистому абсурду и за-частую полностью игнорирует какую бы то ни было семантическую мотивировку в построении подстановок. Ниже мы вер-немся к приемам такого рода, а теперь дадим пример разбо-ра подстановочной техники Заболоцкого на материале одного стихотворения из сборника "Столбцы": "Бродячие музыканты" /см. Приложение/⁴.

Строка I - дудку вместо гитару или флейту /ср. Накинув плащ, с гитарой под полою/;

2 - змея, сирену - оба термина вполне сравнимы с дудкой, но не по атрибуту, выделенному в тексте: закинуть за плечо;

3-4 - течет пешком - помимо тавтологии, здесь на-лицо также несочетаемость терминов, взятых из двух резко контрастных лексических пластов /столкновение "высокого" и "низкого" стилей/;

6       - летанье золотое - обращение, вместо летающее золото;

7       - музыкант-старик - обращение: логическое уда-рение на слове старик производит комический эффект;

  10       - листиком - вместо веером, веткой;

11        - горбатик, разночинец, шаромыжка - ложный спи-сок;

12        - щупальцами рук - тавтология, термины слишком близки семантически для такой сравнительной конструкции;

  14      - звук - вместо запах;

15         - дядя и борец - ложный список, плюс намеренная двусмысленность: дядя чей или дядя кто? борец за какое-нибудь дело или просто спортсмен?

16         - чемпион гитары - вместо виртуоз;

17       - крестец - вместо крест /?/; двусмысленность термина сравнения практически стирает грань между подста-новкой и метафорой;

18            - роскошной - вместо прекрасной;

 

21            - построены полезной - вместо сделаны умелой;

22       - в виде уголков - термин сравнения подобрать невозможно, прием абсурда;

 

24          - гурьбой - вместо толпой;

25          - фигуры пошехонцев - тавтология;

 

29            - жерлом - вместо стволом;

30       - глухим - двусмысленность, основанная на игре омонимов;

32 - предстал - вместо появился; предстал требует дополнения: кому? перед кем?;

35 - горло сжав в комок - контаминация: комок в горле и сжаться в комок;

38                                                - приплюснул - вместо придавил, притиснул;

39                                                - перстом - "материализованная" тавтология;

40                                                - коротком - вместо круглом;

42 - маленьким - вместо коротким или тонким;

48 - вымылся - вместо умылся;

53 - богослов житейской страсти - изменение раз-ряда сочетаемости; слово богослов не имеет объектной ва-лентности;

59 - звук самодержавный - вместо мощный;

64 - на кавказском ложе - транспозиция /ср. у латонова: пригородная собака/;

66 - тоже - ложный союз, вариант ложного списка;

73         - он пел, трудясь - тавтология;

74         - высоких - вместо глубоких /ср. куч/;

76 - система кошек - вместо полчище, множество;

78 - размножив - вместо раздробив;

82        - Тамара - вместо гитара, подруга, сабля, конь - классический "гусарский" ассортимент;

83       -сохнет - вместо вянет;

84        - жужжа - вместо звеня,

85        - в неверном свете огонька - тавтология;

86        - к ногам златого змея - абсурдная буквализа-ция устоявшегося выражения;

87        - падая в века - метафора /подмена пространст-венного понятия временным/, имеющая признаки подстановки: употреблено слово падать, сочетаемое почти исключительно с пространственными понятиями /а не кануть, раствориться и т.д./.

Невозможно делать серьезные обобщения на материа-ле одного стихотворения. Поэтому мы не будем здесь объяв-лять тот или иной прием особенно типичным для Заболоцкого в противоположность, скажем, Платонову. Напрашиваются, однако, некоторые выводы самого общего характера.

I. Концентрация подстановок в тексте раннего За-болоцкого сравнима лишь с их концентрацией в тексте Пла-тонова. У Заболоцкого она, пожалуй, даже гораздо гуще, что связано с большей частотой тропа в стихотворном тексте по сравнению с прозаическим.

2.       Подстановка у Заболоцкого гораздо теснее свя-зана с метафорой - четкая граница между двумя тропами здесь отсутствует, налицо ряд переходных примеров,

3.       Большинство подстановок Заболоцкого производят некоторый комический эффект, хотя и не столь очевидный, как подстановки Достоевского и Лескова. При этом подста-новкам Заболоцкого вовсе не присущ характерный для его предшественников элемент оговорки - их комизм как бы бо-лее абстрактен и абсурден. Подстановка Платонова, как мы видели, отличается полной "искусственностью", т.е. не мо-делирует никакие особенности разговорной речи, и почти начисто лишена комизма.

Обратимся теперь к творчеству "левых" обериутов А.Введенского и Д.Хармса, с которыми у раннего Заболоцко-го много общего как в эстетике, так и в поэтике. Не при-бегая здесь к подробному разбору отдельных стихотворений, мы дадим несколько разрозненных примеров, характеризующих структуру приема поэтики "Обериу".

А.Введенский:

-       она взлетела со стола/ как соловей и пастила - помимо очевидного ложного списка здесь налицо совершенно немотивированное сравнение: пастила вовсе не летает, тог-да как соловей хотя и летает, но это далеко не самый ха-рактерный его атрибут;

-       шашкой машем вправо влево/ как сундук и короле-ва - пример вполне аналогичен предыдущему, с той разницей, что здесь отсутствует даже намек на мотивировку сра-внения;

-       как жуир спешит тапир - полностью немотивиро-ванное сравнение;

-       испытывал я смерть и скуку - абсурдное разъятие фразеологизма смертная скука;

-       на голове стучит венец - можно с некоторой на-тяжкой рассматривать как подстановку: стучит вместо бол-тается;

-       друг друга человек жалеет - типичная для поэти-ки "Обериу" подстановка единственного числа на место мно-жественного; ср. лежат враги без головы;

-       немецкие пули врагов,... турецкие глаза врагов: австрийская грудь врага - транспозиции;

-       он чью-то душу в рай волок - вместо ожидаемого вел;

-       уж я лежал шатался - абсурдный троп, невозможно подобрать прототип для шатался;

-       казалось мне за мной шагает кто-то сзади - тав-тология;

-       мое лицо смотрело на небо без шума - вместо безмолвно.

Д.Хармс:

-         скинем плечи с косяка - абсурдный троп, прото-тип отсутствует;

-         и вышел зубом скрежеща,/ как дым выходит из прыща - зубом вместо зубами; дым вместо гной - здесь между сопоставляемыми словами семантической общности недо-статочно не только для подстановки, но и для "традицион-ного" сравнения;

- наши головы текли - отсутствие общего семанти-ческого компонента в синтаксически связанных словах;

-       пейте кашу и сундук - то же, что и в предыдущем примере, плюс ложный список;

-       глядел в окно могучий воздух - несомненная под-становка, хотя и затруднительно подобрать прототип для слова могучий /тяжелый? плотный?/;

-       и ловкий крик блестящих дам/ кричал: я честь свою отдам - ловкий: подстановка /вместо деликатный? изя-щный?/; крик... кричал: тавтология.

На основе приведенных примеров можно сделать не-которые выводы о природе доминирующего стилистического приема поэзии Введенского и Хармса. С одной стороны, кон-струкция этого приема вполне напоминает подстановку в том виде, в каком она встречается у Платонова, и в особеннос-ти у Заболоцкого, вплоть до отдельных выделенных нами ти-пов, таких как ложный список, транспозиция, тавтология и т.п. С другой стороны, к подстановкам Введенского, и в особенности Хармса, зачастую трудно подобрать не только прототипы, но даже и термины сравнения, предполагаемые классическими художественными тропами, вроде метафоры. Иными словами, мы имеем в этом случае дело как бы с полой скорлупой подстановки, лишенной самоочевидного семантиче-ского наполнения. Предельным случаем такого рода абсурдной подстановки будет свободное сочетание слов, основан-ное исключительно на их морфо-синтаксической конфигурации и игнорирующее их значение. На практике же мы встречаем лишь приближения к этому пределу /ср. у Хармса: живи хво-стом сухих корений/.

Интересно, что в прозе Хармса такой прием совер-шенно не применяется, как не применяется в ней и обычная, "осмысленная" подстановка Платонова-Заболоцкого. Стилис-тический эффект достигается здесь изложением абсурдной ситуации самым бесхитростным, повседневным языком.

Представляется несомненным, что стилистические нововведения Заболоцкого и обериутов, при всем их отличии от существенно прозаического приема Платонова, представ-ляют собой такую же реакцию на ускоренную кальцификацию современного им литературного языка, вызванную уже опи-санным нами ходом событий. Главное тому свидетельство не сам прием, уже вполне укоренившийся в русской прозе, но беспрецедентная частота его употребления, сделавшая его, по крайней мере на короткий период, наиболее типичным средством выражения для всех упомянутых авторов.

В связи с этим их личные судьбы во многом схожи с судьбой Платонова. Заболоцкий был принужден впоследствии почти начисто отречься от своей ранней поэтики. Хармсу пришлось искать убежища в детской поэзии. Все они в той или иной мере пострадали лично - вплоть до физического уничтожения, в случае Введенского и Хармса.

 

3. М.Зощенко. Комизм в подстановке

Помимо Платонова, в числе прозаиков рассматривае-мого периода, широко использовавших в своем творчестве подстановку, следует в первую очередь назвать Зощенко. Его стилистическое новаторство давно и по достоинству оценено специалистами⁶. Никому, однако, не пришло в голо-ву сблизить и сопоставить стилистику Зощенко с платоновс-кой, разве что на основе понятия о сказе - такое сближе-ние, как было указано выше, представляется нам ложным и непродуктивным. Не имея возможности восполнить этот суще-ственный пробел, мы все же попытаемся хотя бы вкратце сформулировать проблему и наметить пути ее решения. Итак: в чем, собственно, состоит сходство и различие основных стилистических приемов Зощенко и Платонова?

При рассмотрении подстановки в том виде, в каком она употребляется Зощенко, в глаза бросается в первую очередь ее интенсивный комизм. Приведем ряд примеров для мотивировки наших последующих выводов:

-       по слову последней техники - транспозиция, вме-сто по последнему слову техники;

-       болезнь эта внеопасная... детская болезнь - на-родная этимология; детская вместо легкая;

-          ход развития моей жизни - тавтология;

-       интересуюсь, думаю, их увидеть - интересуюсь вместо интересно /хочу/, типичная для Зощенко подстановка однокоренного слова;

 -      с собственноручным письмом - с письмом, напи-санным собственной рукой, аббревиатура;

-      всякая... дрянь и невидаль в воспоминание ле-зет - в воспоминание вместо на ум, разрушенный фразеоло-гизм;

-      умершие покойники - тавтология /ср. у Пушкина в "Борисе Годунове": мертвые трупы/;

-      мертвое австрийское тело - транспозиция, ср. у Введенского: австрийская грудь врага;

-      на Урицкой площади - вместо на площади Урицко-го, транспозиция⁷;

-      нарушаешь тут беспорядки - тавтология; можно рассматривать также как контаминацию выражений нарушать порядок и создавать беспорядки;

-                                               в рабочие батраки нанялся - тавтология;

-                                               собачий укус небольшой сучки - тавтология;

-      ижехерувимское пение - вместо херувимское, кон-таминация; можно рассматривать также как народную этимо-логию /говорящий не понимает церковнославянского языка и полагает, что иже херувимы - одно слово/;

-      нету той ясности и того умиротворения предме-тов - двойная подстановка, вместо благорастворения воздухов;

-      поминутно говорящим афоризмы житейской мудрос-ти - тавтология;

-      для достижения своих мелких нуждишек - контами-нация выражений достижение целей и удовлетворение нужд;

 - для достижения самых наитруднеиших задач - кон-таминация /достижение целей + решение задач/ и тавтология/сдвоенный суперлатив/;

"вы всецело правы выгнать эту бешеную няньку -правы вместо вправе, подстановка однокоренного слова с нарушением управления;

-      и как-то так энергично стою, весело - слово энергично /в значительной мере и весело/ употребляется обыкновенно с глаголами, обозначающими движение, физиче-ское действие; в данном случае прототип - бодро;

-      один врач по внутренним и детским болезням - ложный список;

-      чересчур невозможно крикливая баба - тавтоло-гия;

-      я прошу вас замолчать и говорить то, что случи-лось, а не то, что было - выражение содержит абсурдную антонимию, которую, в конечном счете, можно признать осо-бым частным случаем тавтологии;

-      эта дура немыслимо рыдает - немыслимо вместо неудержимо, подмененный Magn /см. примечание 5 к данной главе/.

Из этого небольшого и непредставительного мате-риала трудно вывести заключения, которые были бы и обяза-тельными, и исчерпывающими. Однако, в сопоставлении с приемами Платонова, можно все же указать на некоторые очевидные и характерные особенности подстановки у Зощен-ко.

 - для достижения самых наитруднеиших задач - кон-таминация /достижение целей + решение задач/ и тавтология/сдвоенный суперлатив/;

"вы всецело правы выгнать эту бешеную няньку -правы вместо вправе, подстановка однокоренного слова с нарушением управления;

-      и как-то так энергично стою, весело - слово энергично /в значительной мере и весело/ употребляется обыкновенно с глаголами, обозначающими движение, физиче-ское действие; в данном случае прототип - бодро;

-      один врач по внутренним и детским болезням - ложный список;

-      чересчур невозможно крикливая баба - тавтоло-гия;

-      я прошу вас замолчать и говорить то, что случи-лось, а не то, что было - выражение содержит абсурдную антонимию, которую, в конечном счете, можно признать осо-бым частным случаем тавтологии;

-      эта дура немыслимо рыдает - немыслимо вместо неудержимо, подмененный Magn /см. примечание 5 к данной главе/.

Из этого небольшого и непредставительного мате-риала трудно вывести заключения, которые были бы и обяза-тельными, и исчерпывающими. Однако, в сопоставлении с приемами Платонова, можно все же указать на некоторые очевидные и характерные особенности подстановки у Зощен-ко.

 

В первую очередь бросается в глаза то обстоятель-ство, что у Зощенко довольно редки элементарные подстано-вки /тип I, см. предыдущую главу/, тогда как сложных, та-ких как тавтология, контаминация, обращение и т.д. - в процентном отношении гораздо больше. Кроме того, в арсе-нале его стилистических приемов важное место занимает на-родная этимология - тип подстановки, как отмечалось, поч-ти начисто отсутствующий у Платонова. Само по себе это обстоятельство еще не объясняет, почему принципиально один и тот же прием выступает у Зощенко как комический, тогда как у Платонова комизм почти начисто отсутствует.

Этот парадокс, однако, легко разрешается, если мы обратим внимание на тот факт, что у Зощенко, как в речи персонажей, так и в авторском повествовании, подстановка представляет собой по большей части нарушение того или иного речевого автоматизма - он намеренно играет со штам-пами, разбивая их и создавая уже известный нам "оговороч-ный" комический эффект. Подстановка Зощенко есть следст-вие некоторой - воображаемой - глухоты говорящего к усто-явшемуся смыслу произносимого, в результате чего у гово-рящего возникает желание "уточнить" этот смысл. Так воз-никает чересчур невозможно крикливая баба, рабочие батра-ки, достижение наитруднейших задач и т.д. Наряду с этим Зощенко не чужд и традиционного обыгрывания элементарной оговорки, как в случае слова последней техники.

Что же касается Платонова, то его метод прямо противоположен. Он не только избегает подстановок типа оговорки и народной этимологии, но уклоняется также от подстановок на материале разговорных и письменных клише /за исключением тех случаев, когда это необходимо для ре-чевой характеризации, как в случае вышеприведенной речи Сафронова/. Он тщательно нейтрализует даже случайный, "паразитический" комизм, свойственный, например, подста-новке Заболоцкого. Даже такой "по определению" юмористи-ческий прием как контаминация у Платонова лишен комизма, поскольку он избегает чересчур очевидных и напрашиваю-щихся столкновений смыслов.

На основании этого сравнения систем приемов Зоще-нко и Платонова можно заключить, что стилистика Зощенко восходит к таким образцам, как Гоголь и, в особенности, Лесков и представляет собой лишь концентрацию давно уко-ренившегося приема, тогда как стилистика Платонова имеет мало общего с юмористической традицией подстановки и лишь отчасти коренится в некоторых приемах Достоевского. С этой точки зрения язык Платонова гораздо более новаторс-кий и "революционный", чем язык Зощенко.

Сказанное можно вкратце обобщить в терминах сема-нтической теории языкового юмора, разработанной В.Раскиным. Согласно этой теории "словарные единицы, служащие составными частями предложения, влекут за собой некие сценарии из ограниченного репертуара. Считается, что эти сценарии представляют собой познавательные структуры

"здравого смысла", хранящиеся в памяти носителя языка"⁸. Сценарии описывают стандартные ситуации и процессы, определяющие видение мира данным субъектом как представителем определенной языковой культуры. Комическое есть результат столкновения двух или более таких сценариев, при условии, что они пересекаются и в какой-то степени противоречат друг другу.

Попробуем теперь несколько редуцировать эту тео-рию с тем, чтобы она удовлетворяла требованиям необходи-мости и достаточности для нашего конкретного случая - по-добно тому, как мы сделали это во второй главе с теорией стилистики. Отметим прежде всего, что так называемый язы-ковый юмор в действительности покрывает довольно широкий спектр явлений, от юмора чисто вербального до юмора чисто ситуативного. Очевидно также, что ни тот, ни другой в аб-солютном виде не существуют, т.к. невозможно оторвать знак от обозначаемого. С учетом этой оговорки можно утве-рждать, что в случае комической подстановки мы имеем дело с юмором по преимуществу вербальным.

Определим теперь "сценарий" Раскина как любое из возможных значений словарной единицы - в то время, как в случае языкового юмора в широком смысле сценарием может быть не только значение, но и ассоциируемые с ним факто-ры. В понятие значения мы включаем здесь не только тради-ционное словарное значение, но и сложившуюся к моменту употребления сочетательную валентность слова. В результа-те мы получим по крайней мере две возможные ситуации под-становки.

I. Столкновение пересекающихся значений без очевидного противоречия: подстановка Платонова.

2. Столкновение пересекающихся значений, находя-щихся в некотором противоречии друг с другом: подстановка Зощенко.

Приведем иллюстрацию к выведенному нами правилу. Взяв в качестве примера уже цитированную нами контамина-цию Платонова взял на квартире вещи в мешок, можно убеди-ться, что исходные сценарии-значения - взял на квартире вещи и сложил вещи в мешок - при наличии общего элемента значения /сбор вещей/ не вступают друг с другом в проти-воречие; в результате комический эффект отсутствует. Что касается Зощенко, то в типичной для него контаминации - нарушаешь тут беспорядки - налицо как пересечение сцена-риев, так и явное их противоречие друг другу, дающее ко-мический эффект.

4. Подстановка у новейших авторов

Наряду со многими другими стилистическими приема-ми 20-х годов подстановка, подпав под огульную категорию формализма, была практически вытеснена из советской лите-ратуры. Как уже упоминалось, сам Платонов гораздо реже прибегал к этому приему в позднейшие годы своего творчес-тва; Заболоцкий почти начисто исключил ее из своей поэти-ки; Хармс и Введенский были уничтожены физически. Даже Зощенко, при всей кажущейся безобидности и традиционности комической подстановки, с годами несколько модифицировал и умерил свой стиль - хотя и неясно, в какой степени это было вызвано гонениями, а в какой - личной эволюцией.

В период хрущевской "оттепели", когда степень ав-торской свободы заметно возросла, это отразилось скорее на идейной стороне литературы, чем на формальной. Языко-вые приемы поэтики и стилистики послереволюционного рас-цвета литературы по-прежнему сплошь и рядом рассматрива-лись как формальные излишества. Реабилитация творчества Платонова и раннего Заболоцкого, вызвавшая сенсацию как в писательской, так и в читательской среде, лишь весьма не-значительно повлияла на стилистику официальной советской литературы.

Гораздо больший резонанс эта реабилитация вызвала в творчестве авторов неофициальных, ориентирующихся в пе-рвую очередь не на советскую печать, а на "самиздат" и зарубежные публикации. В числе таких авторов, взявших подстановку на вооружение и находящихся под заметным вли-янием ранних советских прозаиков и поэтов, следует в пер-вую очередь назвать Б.Вахтина и В.Марамзина, представите-лей так называемой ленинградской школы прозы.

Вот некоторые примеры употребления подстановки в

повести Бахтина "Дубленка"⁹:

-        а некоторые - правда, очень некоторые - во вто-ром случае некоторые вместо немногие;

-        на заре голого энтузиазма - контаминация: на заре плюс на голом энтузиазме;

-        картошку гнилого качества - гнилого вместо пло-хого, можно также рассматривать как контаминацию;

-      в именно данном магазине - транспозиция, вместо именно в данном магазине;

-      совершенно беспартийный сон - беспартийный вме-сто безыдейный;

-      занесены в красную книгу всемирно вымирающих растений и животных - всемирно вместо во всем мире, одно-коренная подстановка.

А вот примеры из прозы Марамзина:

-      тайная курица - вместо скрытная; редкий пример конверсивной подстановки;

-      начало погоды на свете - двойная подстановка - абсурдистский прием, характерный для данного автора;

-      женщины соединяются не за здорово просто живешь на земле - двойная контаминация: за здорово живешь плюс просто так, плюс жить на земле;

-      международный женский коллектив восьмое марта - коллектив вместо праздник;

-      пользуясь обгонять - аббревиатура, вместо поль-зуясь правом обгонять;

-      такая опустилась генеральская линия - контами-нация с дополнительными подстановками: спустить / не опу-стить/ директиву плюс генеральная /не генеральская/ ли-ния;

-      писал личной кровью - вместо собственной.

Для стиля обоих этих авторов характерно употреб-ление преимущественно комической подстановки в стиле Зо-щенко, хотя Марамзину иногда свойственно искажать сочетаемость до абсурда, что сближает его с обериутами. Подстановка собственно платоновская, т.е. лишенная комизма, сравнительно редка. Это, несомненно, вызвано тем обстоятельством, что такая подстановка в значительной ме-ре представляет собой изобретение самого Платонова и си-льно маркирована как авторская, так что злоупотребление ею может навлечь обвинение в эпигонстве. В то же время комическая подстановка Лескова-Зощенко гораздо сильнее укоренена в традиции и в меньшей степени маркирована как личный прием того или иного автора. Тем не менее, нельзя не заметить в стиле, например, Марамзина ряда черт, род-нящих его со стилем Зощенко.

Б заключение несколько слов о стилистическом на-следии Заболоцкого в современной поэзии. Высказаннные вы-ше соображения о судьбе подстановки как прозаического приема вполне приложимы и к поэзии: официальная поэзия практически игнорирует ее существование, тогда как неофи-циальная порой скатывается в прямое подражание обериутам, поэтика которых настолько маркирована, что практически закрыта для дальнейшей творческой разработки. Среди поэ-тов, успешно использующих подстановку в современной лите-ратуре, следует в первую очередь назвать Эдуарда Лимоно-ва и Вадима Козового.

В целом можно утверждать, что подстановка как прием поэтики получила в современной поэзии хотя и огра-ниченное, но довольно заметное место. Обратимся за при-мерами к творчеству И.Бродского - примеры эти тем более убедительны, что у Бродского гораздо легче иной раз раз-личить влияние поэтов зарубежных, чем отечественных¹⁰.

-       над изгородью порта - скорее забором, чем изго-родью;

-       падает предмет - сочетаемость требует более ко-нкретного определения "предмета";

-       развалины есть праздник кислорода и времени - нарушение сочетаемости слова праздник; ложный список;

-       ниже небес, но превыше кровель - превыше вместо выше;

-                                               в глазах моих стемнело - вместо потемнело;

-       старуха в окружении овчарки - подстановка, под-вергающаяся немедленной "расшифровке" /в том смысле, что она дает круги вокруг старухи/ - обнажение приема;

-                                               воздух уже пронизан рыбою - аббревиатура.

 

 

Примечания к главе V

 

¹Ю.Д.Апресян. Лексическая семантика. Синонимические средства языка. Изд. "Наука", М., 1974, см. подстроч-ное примечание на стр. 64.

 

²В противовес Достоевскому, у Толстого нам извес-тен лишь единственный случай употребления подстановки: аккуратный смех /"Война и мир"/.

 

³А.Платонов. Котлован. Изд. "Ардис", Энн-Арбор, 1973, стр. 164-155.

 

⁴Цитируется по книге "Столбцы", репринт "Ардиса". В советских изданиях последнего времени текст сильно исправлен.

 

⁵Слово могучий представляет собой Magn - так на-зываемый лексический параметр, означающий высокую сте-пень, концентрацию атрибута /см. Апресян, стр. 45/. Magn имеет зачастую очень избирательную сочетаемость /ср. круглый - дурак, невежда, сирота, отличник/ и поэтому дает благодатный материал для подстановки /у Заболоцкого: прекрасный поп поет как бубен/. Трудность подыскания прототипа для слова могучий в данном случае вызвана тем, что слово воздух практически не содержит семантического компонента "мощь, сила".

 

⁶См., в частности, работу В.В.Виноградова "Язык Зощенки" /в сборнике "Мих. Зощенко. Статьи и материалы", Л., 1927/, где термином "сдвиг" /стр. 35/ фактически обо-значено то, что мы именуем в данной работе подстановкой, но дальнейшего развития это понятие не получает/

 

⁷О подобном типе обращении в названиях улиц и площадей, весьма распространенном в первые послереволюци-онные годы, см. Г.Винокур, Культура языка, изд. 2-е допо-лненное, изд. "Федерация", М., 1929, стр. 44-46.

 

⁸Vladimir Raskin, "Semantic Mechanisms of Humor," quoted from the manuscript, to appear in Proceedings of the Fifth Annual Meeting of the Berkeley Linguistics Society.

 

⁹"Цитируется по книге "Метрополь", изд. "Ардис", Энн-Арбор, 1979.

 

¹⁰Все примеры взяты из книги "Конец прекрасной эпохи", изд. "Ардис", Энн-Арбор, 1977.

 

 

 

 

 

ГЛАВА VI

ПОДСТАНОВКА В СВЕТЕ ЛЕКСИЧЕСКОЙ СЕМАНТИКИ

В предыдущих главах мы попытались дать элементар-ное понятие о подстановке как о доминирующем стилистичес-ком приеме в зрелом творчестве А.Платонова, о ее употреб-лении в творчестве других русских писателей и о ее зарож-дении и эволюции в стилистике русской художественной про-зы. При этом мы вели анализ на самом элементарном эмпири-ческом уровне, зачастую скорее методом догадки, чем стро-гого научного разбора. Преимущество такого "эвристическо-го" метода в том, что он дает возможность быстро, без по-строения громоздкого аналитического аппарата, добиться легко демонстрируемых результатов. О недостатках этого метода уже говорилось выше.

Исчерпывающее определение подстановки и выявление ее сущности не входит в план настоящей работы, ибо оно возможно лишь на базе некоего метаязыка, способного дать исчерпывающее семантическое описание слова, в том числе описание семантической "разности" синонимов и квазисино-нимов, представляющей собой искомый "икс", переменную ве-личину подстановки. Введение такого аппарата, во-первых, неизмеримо усложнило бы наши задачи, а во-вторых, - и это самое существенное препятствие - реализация такого метода под силу лишь специалисту в области лексической семанти-ки, и результат ее был бы адресован к гораздо более узкой аудитории, чем та, которую мы здесь имеем в виду.

Между тем, задача построения упомянутого метаязы-ка уже в значительной степени реализована в современной семантике - в большой мере благодаря трудам А.Жолковско-го, И.Мельчука и Ю.Апресяна. Поэтому, не имея возможности последовательно применить предложенный этими авторами ме-тод к анализу нашей проблемы, мы не вправе и умолчать о его существовании. В настоящей, заключительной главе мы попытаемся наметить хотя бы некоторые пути приложения ме-тода лексической семантики к уяснению сущности приема подстановки в том виде, в каком этот прием исторически реализован в прозе Платонова и ряда других русских авто-ров, упомянутых выше.

Работа Апресяна "Лексическая семантика" является, на наш взгляд, наиболее полным сводом достижений и мето-дов этой дисциплины; при этом полнота совмещается в ней с относительной популярностью изложения. Поэтому мы берем эту работу за основу нашего анализа. Во избежание чрезме-рного изобилия сносок отметим, что все идеи настоящей главы в той или иной форме содержатся в этой работе - нам принадлежат лишь некоторые их толкования в применении к конкретному стилистическому материалу.

 

I. Понятие сочетаемости

Среди основных положений современной семантики, выработанных под встречным влиянием лексикографии, Апре-сян отмечает следующее:

Слова в языке соединяются друг с другом не вполне свободно, т.е. не только на основе инфо-рмации об их значениях; процессы построения словосочетаний и предложений подчиняются особым сочетаемостным ограничениям - лексическим и конструктивным¹.

Поскольку введенное нами понятие подстановки ко-ренным образом связано с понятием сочетаемости, было бы естественно проследить, каким образом это последнее трак-туется лексической семантикой. Предварительно оговоримся, что мы рассматриваем здесь исключительно семантически связный текст - таким, на наш взгляд, является типичный текст Платонова. Согласно Апресяну, "текст семантически связен, если в лексических значениях синтаксически свя-занных слов имеются повторяющиеся смысловые компоненты; если ни для одной пары синтаксически связанных друг с другом слов это правило не соблюдено, текст семантически не связен"². Выполнимость такого условия не представляет-ся нам автоматической: очевидно, что в текстах, например, А.Веденского иные синтаксически связанные слова не имеют общего смыслового компонента³.

Апресян различает три типа сочетаемости слов.

Пусть слово А синтаксически непосредственно или опосредствованно связано со словом /словосочетанием, предложением/ В. Информация о части речи или синтаксическом статусе В и о граммати-ческой /в частности, предложно-падежной/ форме, в которой В должно стоять, составляет морфо-синтаксическую сочетаемость А, или морфо-синта-ксические ограничения на сочетаемость А...

Информация о том, каким должно быть само слово В или класс слов B₁, В₂, В₃, ...В_n, с ко-торым/и/ синтаксически связано слово А, состав-ляет лексическую сочетаемость А, или лексичес-кие ограничения на сочетаемость А...

Наконец, информация о том, какими семантиче-скими признаками должно обладать слово В, син-таксически связанное с А, составляет семантиче-скую сочетаемость А, или семантические ограни-чения на сочетаемость А. О семантических, а не о лексических ограничениях на сочетаемость А разумно говорить лишь в тех случаях, когда лю-бое слово В, имеющее требуемый семантический признак, способно сочетаться с А.⁴

Первый тип сочетаемости хорошо иллюстрируется различием морфо-синтаксических ограничений для неточных синонимов: любить /что-л./ - увлекаться /чем-л./, занять-ся /чем-л./ - посвятить себя /чему-л./, попробовать /что-либо/ - отведать /чего-л./.

Примером лексической сочетаемости может послужить слово нажить /какую-л. болезнь/. Нажить можно язву, пода-гру, грыжу; нельзя - рак, шизофрению, себорею; в обоих случаях речь идет о неинфекционных заболеваниях и семан-тических препятствий сочетаемости нет /исключение: нажить чахотку, сформировавшееся еще тогда, когда не было ясного понятия об инфекционной природе туберкулеза/.

Отсюда же легко проиллюстрировать семантическую сочетаемость: нажить болезнь значит получить ее в резуль-тате тяжелого труда или вообще каких-то повторяющихся не-обдуманных действий самого субъекта. Предполагается, что грыжа есть результат многократных чрезмерных физических усилий, подагра - неумеренной жизни, и т.д. Грипп или на-сморк не подходят под эту категорию - их можно схватить. Другой пример: слово несокрушимо сочетается с глаголами статики /стоять, выситься, покоиться/, но не с глаголами движения /идти, плыть, ползти/. К последним приложимо слово неуклонно, содержащее семантический компонент "на-правленность", в силу чего оно, в свою очередь, не сочета-ется с вариантами глаголов движения, не содержащими этого элемента /ходить, летать, плавать, ползать/.

Выделив эти три типа сочетаемости, мы можем те-перь обратиться непосредственно к интересующей нас проб-леме и рассмотреть, к которому из них относятся сочетае-мостные модели, нарушаемые различными категориями подста-новки. Апресян уделяет вопросу стилистики лишь мимолетное внимание в одном из подстрочных примечаний.

Заметим.., что /как семантически мотивиро-ванные, так и семантически немотивированные со-четаемостные ограничения/... могут нарушаться в стилистических целях... Развитая семантическая теория должна предусматривать возможность таких нарушений и уметь предсказывать соответствующие стилистические эффекты. Б порядке гипотезы мы бы хотели высказать предположение, что стили-стическое нарушение семантически мотивированного правила сочетаемости приводит к метафоре или метонимии, а нарушение чисто сочетаемостного правила - к разного рода юмористическим эффек-там.⁵

Эта гипотеза дает нам лишь самую общую картину. Так, не подлежит сомнению, что произвольное нарушение се-мантически мотивированных ограничений сочетаемости дает, как правило, языковый "шум", абсурд /например: суровый мусор, рисовать риторику и т.д./ - в связи с чем Апресян и говорит о "стилистическом нарушении", т.е. исходящем из стилистического намерения. С другой стороны, этот абсурд может быть, в свою очередь, результатом стилистического намерения, как у Введенского, приближаясь таким образом к метафоре и метонимии. Сходные правила действуют и в слу-чае подстановки. С юмористическими эффектами дело обстоит тоже далеко не просто, как видно из сопоставления струк-турно сходных приемов Зощенко и Платонова.

Если мы возьмем в качестве объекта анализа морфо-синтаксическую сочетаемость /по-видимому, исключаемую Ап-ресяном из стилистики, т.к. он о ней в этой связи не упо-минает/, мы можем отметить, что и она, в свою очередь, способна быть материалом для стилистической обработки, хотя и в несравненно более узком диапазоне, чем два дру-гие типа сочетаемости. Наиболее очевидным стилистическим "пересмотром" правил морфо-синтаксической сочетаемости является передача неправильной речи персонажей-иностран-цев, родной синтаксис которых сильно отличается от рус-ского. Сюда относятся, например, разного рода комические китайцы /этим низкопробным юмором не гнушался даже М.Булгаков/, а также попытки аутентичной передачи особенностей речи реальных лиц /ср. речь Дерсу Узала в одноименной книге К.Арсеньева/. Этим нехитрым приемом стилистическая деформация морфо-синтаксической сочетаемости как будто исчерпывается - но только на первый взгляд. Подробнее об этом ниже.

Обратимся теперь к более продуктивному типу лек-сической сочетаемости. Рассмотрим вновь приведенный нами выше пример лексической сочетаемости слова нажить. Во-пе-рвых, оно содержит семантический компонент "постепеннос-ти". Именно поэтому оно неупотребимо с названиями заболе-ваний, проявляющихся внезапно - к этой категории принад-лежит большинство инфекционных заболеваний. Поэтому можно нажить грыжу, но никак нельзя нажить горячку. С другой стороны, слово чахотка содержит компонент "постепенности" и потому сочетаемое нажить, хотя и обозначает инфекцион-ную болезнь. Таким образом мы определили семантические ограничения сочетаемости данного слова.

Во-вторых, рассмотрев все множество "постепенных" заболеваний в его совокупности, мы отмечаем, что лишь не-которые из них вступают в сочетание с интересующим нас словом, тогда как другие, несмотря на отсутствие семанти-ческих препятствий, в такое сочетание не вступают. Это уже область сочетаемости чисто лексической. В число "со-четаемых" терминов входят такие, как горб, грыжа, подаг-ра, чахотка, болячка и т.п.; в число "несочетаемых" - китайцы /этим низкопробным юмором не гнушался даже М.Булгаков/, а также попытки аутентичной передачи особенностей речи реальных лиц /ср. речь Дерсу Узала в одноименной книге К.Арсеньева/. Этим нехитрым приемом стилистическая деформация морфо-синтаксической сочетаемости как будто исчерпывается - но только на первый взгляд. Подробнее об этом ниже.

Обратимся теперь к более продуктивному типу лек-сической сочетаемости. Рассмотрим вновь приведенный нами выше пример лексической сочетаемости слова нажить. Во-пе-рвых, оно содержит семантический компонент "постепеннос-ти". Именно поэтому оно неупотребимо с названиями заболе-ваний, проявляющихся внезапно - к этой категории принад-лежит большинство инфекционных заболеваний. Поэтому можно нажить грыжу, но никак нельзя нажить горячку. С другой стороны, слово чахотка содержит компонент "постепенности" и потому сочетаемое нажить, хотя и обозначает инфекцион-ную болезнь. Таким образом мы определили семантические ограничения сочетаемости данного слова.

Во-вторых, рассмотрев все множество "постепенных" заболеваний в его совокупности, мы отмечаем, что лишь не-которые из них вступают в сочетание с интересующим нас словом, тогда как другие, несмотря на отсутствие семанти-ческих препятствий, в такое сочетание не вступают. Это уже область сочетаемости чисто лексической. В число "со-четаемых" терминов входят такие, как горб, грыжа, подаг-ра, чахотка, болячка и т.п.; в число "несочетаемых" - рак, гастрит, глаукома /также полиомиэлит, семантически аналогичный туберкулезу, чахотке - инфекционное заболева-ние, наступающее постепенно/. Как легко отметить, к соче-таемым относятся названия "традиционных" болезней, к не-сочетаемым - таких, которые "вошли в обиход" лишь сравни-тельно недавно.

Таким образом, можно построить следующую схему эволюции лексической сочетаемости слова нажить. В течение определенного времени оно было сочетаемо с большинством слов, обозначающих "постепенные" заболевания. При этом подразумевалась как бы некая ответственность субъекта за "нажитую" болезнь. Со временем население получило доступ к более конкретным медицинским познаниям - при этом "от-ветственность" за приобретенную болезнь была снята с субъекта и перенесена на внешние факторы, в связи с чем рассматриваемое слово утратило свою сочетательную продук-тивность и сделалось неспособным к сочетанию с названиями "новых" болезней. Необходимо отметить, что между "новыми" и "старыми" нет существенной семантической разницы /в противном случае данное ограничение сочетаемости следова-ло бы считать семантическим/ - действительно, гастрит в принципе предполагает куда большую ответственность субъ-екта, чем туберкулез. Совершенно очевидно, что мы здесь имеем дело с уже проанализированным нами процессом кальцификации. В данном случае в роли идеологии выступает медицинская гра-мотность /неважно - истинная или мнимая/ носителей языка, налагающая фильтр на употребление данного слова, что ве-дет к ограничению его сочетаемости. Из приведенного при-мера видно, что кальцификация - это вовсе не обязательно сужение уже существующего поля лексической сочетаемости слова, но зачастую отмирание его сочетаемостной продукти-вности, неспособность сочетаться с новыми лексемами, се-мантически аналогичными тем, сочетание с которыми разре-шено.

Легко продемонстрировать, что именно лексически мотивированные ограничения сочетаемости представляют со-бой наиболее продуктивный исходный материал для подстано-вки как стилистического приема. Это иллюстрируется боль-шинством приведенных выше примеров. В выражениях типа смолкшее заведение, слабая работа, дневной ветер, прошлая квартира, духовые принадлежности, тридцатилетие личной жизни, покой ума, женский брак, косарь травы, урод импе-риализма, пот слабости, вступать в разногласия, отсохший лист, страх совести, марш движения и т.д., т.е. в подав-ляющем большинстве примеров платоновской подстановки, нет, с одной стороны, никаких нарушений морфо-синтаксиче-ской сочетаемости, а с другой - сколько-нибудь ощутимых нарушений сочетаемости семантической. Представленная в них сочетаемостная деформация - чисто лексического поря-дка.

Подобное заключение логично, и можно, казалось бы, на нем успокоиться. Но при внимательном взгляде на истинную структуру платоновской подстановки - а также на приведенную нами в четвертой главе классификацию - можно заметить, что это заключение не охватывает всего предста-вленного материала. Особенно интересен в этом отношении пункт 6/ нашей классификации - тип подстановки, опреде-ленный нами как изменение разряда сочетаемости. На первый взгляд, выражения типа скучно лежала и ветер меняющейся погоды построены в полном согласии с правилами синтакси-са - но, как уже отмечалось, это неверно. Выше мы уже предприняли попытку объяснить, почему такой синтаксис не-возможен. Здесь же отметим, что ни лексической, ни семан-тической несовместимости в подобных примерах нельзя обна-ружить, поэтому приходится заключить, что данный тип под-становки есть деформация морфо-синтаксической сочетаемос-ти, хотя и на глубинном, неочевидном уровне.

Таким образом то, что мы поначалу огульно назвали "подстановкой", не представляет собой, как будто бы, го-могенного стилистического приема и распадается по крайней мере на две существенно различных категории. Не будем, однако, торопиться с выводами и обратимся к третьему типу сочетаемости.

Перефразируя приведенное выше замечание Апресяна, мы можем заключить, что подстановка в поле семантической сочетаемости, при наличии стилистического намерения, дает метафору /или метонимию - в дальнейшем для краткости мы будем говорить лишь о метафоре/. Так, Апресян дает пример из Паустовского: вода бормотала под корягой. В этой мета-форе совершенно очевиден прототип подстановки: бормотала - шумела, булькала и т.д.

Перед тем, как подвести итог сказанному, отметим, что строгих границ между тремя выделенными Апресяном ти-пами сочетаемости не существует - скорее имеет смысл го-ворить о постепенном переходе одного в другой. Так, на-пример, скучно лежала и страх совести можно рассматривать как пограничный случай между морфосинтаксической и лекси-ческой несочетаемостью. С другой стороны, разобранный на-ми выше случай слова нажить дает убедительный пример пе-рехода от лексической к семантической /не/сочетаемости: ведь "ответственность" субъекта за свое заболевание мож-но считать, в период предшествующий кальцификации, семан-тическим составляющим компонентом.

В результате мы можем на некоей "оси сочетаемос-ти", предполагаемой непрерывной, построить непрерывную же систему тропов, включающую в себя как традиционные, так и нетрадиционные, "авторские" тропы.

Сочетаемость  Семантическая Лексическая    Морфо-синтаксич.

-------------------------------------------------------------->

Троп           Метафора      Подстановка I Подстановка II

Здесь подстановка I есть подстановка в поле лексической сочетаемости, а II - подстановка в поле морфо-синтаксичес-кой сочетаемости.

Таким образом, мы пришли к довольно радикальным выводам:

I/ подстановка как стилистический прием осущест-вима на всем протяжении непрерывной оси сочетаемости;

2/ метафора есть частный случай подстановки, реа-лизуемый на "семантическом" отрезке оси сочетаемости /бо-льшинство других традиционных тропов можно рассматривать как частные случаи метафоры/.

Попутно мы пришли к более строгому решению двух поставленных выше проблем, т.е. продемонстрировали приро-ду подстановки как художественного тропа и построили мо-дель общей стилистики художественных тропов.

2. Подстановка II и семантическая валентность

Выше мы пытались дать общее понятие о подстановке в терминах лексической семантики. В дальнейшем мы попро-буем наметить пути конкретного анализа двух интересующих нас типов подстановки, оставляя в стороне метафору и дру-гие традиционные тропы как предмет вполне изученный и не имеющий непосредственного отношения к нашей теме.

Для более детального разбора механизма подстанов-ки II обратимся к понятию семантической валентности. До сих пор термин "валентность" употреблялся нами в самом широком и несколько интуитивном смысле, практически тожде-ственном любому типу сочетаемости. Семантическая валент-ность в строгом смысле слова описывает /да и то, как бу-дет отмечено ниже, не полностью/ лишь синтаксическую со-четаемость слова, и деформируется лишь в подстановке II. Так, в выражении дневной ветер /подстановка I/ семантиче-ские валентности полностью сохранены, а в выражении объя-тия жены /подстановка II -в том смысле, в каком оно употреблено у Платонова, см. главу IV/ они нарушены.

Семантические валентности слова, по определению Апресяна, - это "те валентности слова, которые присоеди-няют к нему синтаксически зависимые слова и каждой из ко-торых соответствует переменная в толковании его значе-ния" . При этом они с необходимостью вытекают из лекси-ческого значения слова - в отличие от других, факультати-вных валентностей. Каждой семантической валентности при-писывается конкретное содержание, составляющее часть лек-сического значения данного слова.

В качестве примера процитируем приводимый Апреся-ном разбор семантических валентностей слова аренда.

А арендует С значит, в первом приближении, что за какое-то вознаграждение D лицо А при-обретает у другого лица В право на эксплуатацию недвижимой собственности С в течение времени Т. Следовательно, существенными для ситуации арен-ды являются следующие "участники", или семанти-ческие актанты: субъект аренды /тот, кто арен-дует/, первый объект аренды /то, что арендуют/, контрагент /тот у кого арендуют/, второй объ-ект /то, за что арендуют - плата/ и срок /то, на сколько арендуют/. Эти актанты достаточны и необходимы, т.е. полностью определяют именно ситуацию аренды; любые изменения в их составе или числе привели бы к ее трансформации в ка-кую-то другую ситуацию. Например, устранение представления о сроке, при сохранении всех дру-гих элементов, трансформирует аренду в родст-венные, но не тождественные ей ситуации купли-продажи; устранение представления о первом объ-екте дает, с необходимыми изменениями, ситуацию займа; если исключены срок и второй объект, то получается ситуация передачи и т.п... Валентно-сти, которые присоединяют к глаголу арендовать названия пяти перечисленных актантов, и будут семантическими для этого слова: они вытекают непосредственно из его лексического значения.

 

Данной ситуации, в согласии с вышесказанным, при-сущи также факультативные валентности, например, причины, цели, места и времени. Например: в прошлом году, желая получше отдохнуть, я снимал дачу - под Серпуховом, так как в Усово уже не было мест. Эти валентности также могут ведать синтаксическим подчинением. Но они не вытекают не-обходимо из лексического значения слова арендовать и при-сущи ему лишь как представителю определенного грамматиче-ского класса.

Число мыслимых семантических валентностей ограни-чено и перечислимо. Апресян приводит приблизительный спи-сок возможных семантических валентностей - т.е. таких, которые могут быть семантическими хотя бы при некоторых словах. Для удобства последующего анализа конкретных при-меров мы позволим себе процитировать этот список. При этом, из чисто графических соображений, мы опускаем лати-нскую номенклатуру валентностей.

I/ Субъект, ср. поезд <-- движется, помощь -> Х-а;

2/ Контрагент, ср. покупать -> у кого, защи-щаться -> от спаньеля, больше -> моря;

3/ Глава, ср. вина /ходатайство/ -> перед коллективом;

4/ Объект, ср. гладить -> руку, стрелять -> в мишень;

5/ Содержание, ср. знать -> об отъезде, счи-тать, -> что работа дельная, обдумывать -> про-блему , думать -> над этим, Вам это <- показа-лось;

б/ Адресат, ср. сообщать -> собравшимся, ин-формировать -> президента:

7/ Получатель, ср. давать -> детям, дарить -> людям;

8/ Посредник, ср. передавать -> через секре-таря;

9/ Источник, ср. брать -> в кассе взаимопо-мощи;

10/ Место, ср. находиться -> в лесу, жить -> там;

II/ Начальная точка, ср. идти -> оттуда, вы-вести -> из А;

12/ Конечная точка, ср. идти -> туда, везти --> в город;

13/ Маршрут, ср. идти -> по дороге, плыть -> через океан, водить -> перед глазами;

14/ Средство, ср. прибивать -> гвоздями, клеить -> клеем, жарить -> на масле;

15/ Инструмент, ср. резать -> ножом, стре-лять -> из ружья, печатать -> на машинке;

16/ Способ, ср. обращаться -> плохо, относи-ться -> с почтением, воспринимать -> как долж-ное;

17/ Условие, ср. соглашаться -> если Р, ком-промисс -> на этих условиях;

18/ Мотивировка, ср. награждать -> за храб-рость, хвалить -> за сообразительность;

19/ Причина, ср. радоваться -> подарку, про-истекать -> из-за отсутствия информации;

20/ Результат, ср. красить -> в красный цвет, превращать -> в воду;

21/ Цель, ср. стремиться -> к общему 'благу, покушаться -> на жизнь;

22/ Аспект, ср. больше -> в ширину, превос-ходить -> по качеству;

23/ Количество, ср. перевыполнять -> на 40%, увеличиваться -> в три раза, больше -► на метр, весом -► в пуд;

24/ Срок, ср. отпуск -► на два месяца, арен-довать -► на год;

25/ Время, ср. начаться -► в полночь, роди-ться -► второго мая, встреча /свидание/ -► в восемь часов.

Несмотря на возможную неполноту этого списка, его вполне достаточно для разбора нескольких примеров слово-употребления в прозе Платонова - тем более, что многие из перечисленных валентностей отражают чаще чисто граммати-ческую зависимость, чем неотъемлемый компонент значения.

Разберем первое выражение из числа встретившихся нам в приведенном в главе IV отрывке из Платонова, охара-ктеризованное нами как подстановка II: скучно лежала. Сло-во скучно не может управлять глаголом в личной форме, но вполне способно управлять инфинитивом: мне скучно лежать. В этой фразе его валентности исчерпаны: их две, адресат /кому/ и объект /что/. При замене инфинитива личной фор-мой глагола адресат трансформируется в субъект - но в ле-ксическом значении слова скучно такой компонент отсутст-вует.

Для сравнения разберем выражение грустно лежать, в котором синтаксическая сочетаемость не нарушена. Это выражение допускает два различных толкования: I/ грустить, потому что лежишь; 2/ грустить и лежать. В первом случае /мне грустно лежать/ семантические валентности слова грустно совпадают с семантическими валентностями слова скучно. Во втором случае /я грустно лежу/ семанти-ческие валентности соответствуют валентностям слова скуч-но в том сочетании, в каком оно употреблено Платоновым, но при этом для грустно и такой вариант является разре-шенным. Мы имеем  здесь дело со случаем "валентной неод-нозначности словоформы, когда два или более значения вы-ражаются альтернативно, а не одновременно /как в случае синкретизма валентностей - А.Ц./: либо А, либо В /исклю-чительная дизъюнкция/"¹¹. Такое слово, для которого дефо-рмированный набор валентностей подстановки является раз-решенным, и которое достаточно близко к подстановке по значению, мы назвали выше /гл. IV/ "прототипом".

Отметим, что для скучно существует по крайней ме-ре одно исключительное употребление: я скучно живу. В силу его уникальности его следует отнести к фразеологизмам. Другие словоупотребления такого рода представляют собой либо неправильность речи - например, детской /мы скучно играем/, - либо "стертые" подстановки /скучно веселимся, скучно пьем/, по аналогии со стертыми метафорами.

Рассмотрим теперь выражение ветер меняющейся по-годы. У слова ветер выражена только одна семантическая валентность - начальная точка /северный ветер, ветер с моря и т.д./ Однако в приведенном выражении добавлена еще одна валентность, субъект, отсутствующая в лексическом значении слова ветер. Б результате получаем подстановку II, хотя в данном случае прототип подобрать затруднитель-но. Исходным для данного выражения будет, вероятно, выра-жение ветер к перемене погоды - здесь также выражена по-бочная валентность, результат, но она является чисто грамматической и не приводит к образованию подстановки. Что касается выражений типа ветер сражения, то тут несо-четаемость семантическая, и поэтому мы имеем дело с мета-форой.

В качестве последнего примера рассмотрим выраже-ние руками, способными на неутомимые объятия будущей же-ны. В то время, как глагол обнимать имеет две четко выра-женные семантические валентности /субъект и объект/, от-глагольное существительное объятия имеет лишь одну синта-ксически реализуемую валентность, субъект, хотя другая, объект, по-прежнему входит в лексическое значение слова. Вот что пишет об этом Апресян:

Некоторые семантические валентности, имеющи-еся у данного слова, морфологически никак не выражаются. Так, у отглагольных существительных со значением типичного субъекта /объекта, мес-та, инструмента, средства и т.п./ действия принципиально невыразима субъектная /объектная,

местная, инструментальная, медиальная/ валентность; ср. слова врач, пациент, лекарство...¹²

В данном случае при переходе от глагола к существительно-му объектная валентность становится невыразимой, т.е. пе-реходность глагола не сохраняется в существительном. Пла-тонов, однако, реализует эту латентную валентность - при этом она принимает ту же грамматическую форму, что и дей-ствующая субъектная валентность /объятия жены - ситуация, в которой жена обнимает/, и лишь общий смысл фразы побуж-дает нас толковать данное словосочетание не как субъект-ное, а как объектное, т.е. как подстановку II.

Теперь мы можем подвести некоторые краткие итоги. Как уже отмечалось, подстановка II получается в результате деформации набора реальных семантических валентностей слова. При этом возможны как минимум три типа такой дефо-рмации:

I/ трансформация существующей валентности /страх совести, предметы несчастья и безвестности, зажмуриться от чужих людей/;

2/ добавление сверхсхемной валентности /чинили автомобиль от бездорожной езды, уничтожал камень в зем-лю/;

3/ реализация невыраженной валентности /отняли из рук чулок вязать - Лесков, интересуюсь их увидеть - Зоще-нко/.

При этом исходное число валентностей либо увели-чивается, либо остается тем же. Уменьшаться оно в принци-пе не может, ибо невозможно отбросить компонент реального лексического значения слова. В выражении я арендую дачу из пяти валентностей слова арендовать грамматически реа-лизованы только две, но три остальных неизменно подразу-меваются. Фактическое уменьшение числа семантических ва-лентностей ведет, как отмечал Апресян в приведенной выше цитате, к изменению всей ситуации - слово арендовать уже не будет к ней приложимо.

Возможен, однако, случай, когда существующая ва-лентность, ощущаемая, как грамматическая необходимость, все же остается нереализованной в тексте: человек был жив и достоин среди всего унылого вещества. Таким образом, к нашему списку добавляется еще один пункт:

4-/ отсутствие реализации четко выраженной валент-ности.

3. Подстановка I и лексическая синонимия

Подстановка I, как отмечалось выше, представляет собой результат деформации лексической сочетаемости сло-ва. При этом в большинстве случаев для подстановки А мож-но подыскать такое слово В, которое, совпадая хотя бы ча-стично по значению с А, полностью удовлетворяет данной сочетаемости. Такое слово В мы называем прототипом.

В связи с этим представляется целесообразным рас-смотреть подстановку I в свете лексической синонимии и квазисинонимии - в том виде, в каком эти понятия предста-влены у Апресяна. Лексическая синонимия определяется у него следующим образом:

...Для признания двух слов /или синтаксичес-ки неразложимых фразеологических единиц/ А и В лексическими синонимами необходимо и достаточ-но, /I/ чтобы они имели полностью совпадающее толкование, т.е. переводились в одно и то же выражение семантического языка, /2/ чтобы они имели одинаковое число активных семантических валентностей, причем таких, что валентности с одним и тем же номером имеют одинаковые роли /или присоединяют к предикату имена одних и тех же актантов/, /3/ чтобы они принадлежали к одной и той же /глубинной/ части речи.¹³

При этом синонимы в принципе различаются по сочетаемос-ти - по всем трем ее типам. Нас в данном случае интересу-ет исключительно лексическая сочетаемость. Различия в со-четаемости, согласно с правилами логики, в свою очередь подразделяются на три типа: включение, пересечение и пол-ное несовпадение сочетаемости. Было бы слишком громоздко приводить здесь примеры всех трех типов. Поэтому мы огра-ничимся примерами на пересечение сочетаемости, попутно

демонстрируя принципиальную применимость такого рода синонимии для построения подстановки I.¹⁴

Глагол оказывать сочетается со словами влияние, доверие, помощь, сопротивление, услуга, действие. Его си-ноним производить - со словами действие, атака, впечатле-ние, обыск, расследование, эксперимент. Таким образом, лексическая сочетаемость этих синонимов пересекается по крайней мере в одной точке /действие/. Нарушив этот шаб-лон сочетаемости, получим выражения типа оказать впечат-ление или произвести влияние, вполне мыслимые, при нали-чии стилистического намерения, как подстановки I.

Прилагательное скорый /в значении близкого време-ни/ сочетается со словами время, свидание, встреча, отъ-езд, разлука; его синоним близкий - со словами отъезд, разлука, будущее, день, ночь. Словосочетания типа в близ-ком времени, скорое будущее, скорый день вполне мыслимы как подстановки в соответствующем стилистическом контек-сте¹⁵.

Можно, однако, предсказать с достаточной уверен-ностью, что точная лексическая синонимия используется для построения подстановки лишь в весьма редких, даже исклю-чительных случаях. Это связано с тем, что синонимия есть лишь предельный случай наличия у группы слов общего ком-понента значения. Обратившись к проанализированному нами материалу /гл. IV/, убеждаемся, что он содержит лишь еди-нственный случай, напоминающий точную синонимию - м/. При детальном анализе легко установить, что и это не так. В выражении город прекращался прототип подстановки опреде-лен нами как кончался. Это второе слово семантически сло-жнее первого - оно значит "прекращаться по достижении не-которого предела".

Отсюда следует, что для определения принципа по-строения подстановки I необходимо расширить диапазон рас-сматриваемого нами словарного материала. С этой целью мы обратимся к так называемым квазисинонимам.

Отсылая читателя к упомянутым выше трем признакам лексической синонимии, Апресян указывает, что "квазисино-нимы отличаются от точных синонимов по первому признаку /их толкования имеют большую - в терминологическом смыс-ле - общую часть, но не совпадают полностью/ и не отличаются по второму и третьему признакам".¹⁶ Значения квазисинонимов могут при этом находиться друг к другу в отно-шении включения и пересечения.

Вот некоторые примеры включения значений, или ро-до-видовых различий.

Вымыть - умыть 'вымыть кому-л. шею или руки'; ср. вымыть или умыть ребенка /лицо, шею, руки/, но только вымыть спину /палубу, пол, лампу, посуду/, причем 'вымыть ребенка' может быть описанием ситуации 'выкупать ребенка', а умыть ребенка однозначно указывает на то, что моют именно лицо, шею или руки.

Делать - проделывать 'делать изъятием из чего-л. части материала', ср. делать или проде-лывать окно в стене, но только делать статуэтку из гипса...

Искусственный /волосы, зубы, нога, рука, ал-маз, мех/ - фальшивый ' сделанный наподобие настоящего с целью обмануть', ср. фальшивые во-лосы, деньги, документы, фальшивый паспорт... Ложный /впечатление, показания, сведения, теорема, утверждение/ - лживый ' ложный; у субъекта информации предполагается желание об-мануть', ср. лживые показания, лживый рассказ, но не лживое впечатление, лживая теорема.¹⁷

Вполне очевидно, что деформация родо-видовых раз-личий в значении дает продуктивный способ построения под-становки I. Действительно, выражения типа умыть палубу, проделать статуэтку из гипса¹⁸, искусственные деньги, лживая теорема и т.д. представляют собой типичные подста-новки такого рода. При этом следует отметить, что поско-льку в данном случае, наряду с общей площадью значения, налицо более или менее существенные семантические различия, подстановки этого типа /т.е., не основанные на точ-ной синонимии/ приобретают несколько метафорическую окра-ску. Отсутствие резкой границы между лексическими и сема-нтическими ограничениями сочетаемости приводит к стиранию резкой границы между подстановкой I и метафорой.

Приведем также некоторые примеры пересечения зна-чений, или видо-видовых различий.

Заносить, затаскать /сильная ветхость и бо-льшая поверхность "поражения" - неаккуратный внешний вид вещи/ - износить, истаскать /полная ветхость, непригодность к дальнейшему использо-ванию/, ср. заносить - износить блузу, платье, штаны...

Мыть 'делать чистым с помощью жидкости, обрабатывая предмет каким-либо средством или инструментом; средством может быть и сама жид-кость' - стирать ' делать чистым, приводя час-ти предмета в контакт друг с другом в жидкой среде'. Из этого анализа следует, что различия между мыть и стирать - не сочетаемостные /сти-рают - материю, моют - все остальное/, а семан-тические; парусиновый верх машины, например, можно не только стирать, но и мыть - если мы

обрабатываем его в натянутом состоянии мокрой тряпкой...¹⁹

Беречь /от потенциальной угрозы, ср. беречь детей от простуды/ - оборонять /от реальной угрозы, ср. оборонять город/.²⁰

Из этих примеров можно заключить следующее. Во-первых, идентичная сочетаемость некоторых квазисинонимов с пересекающимися значениями /заносить - износить/ исклю-чает возможность подстановки в подобных случаях. Во-вторых, семантические различия в употреблении некоторых та-ких квазисинонимов часто редуцируют подстановку в метафо-ру - так, метафора вполне очевидна в выражении стирать кошку. В-третьих, с учетом этих оговорок квазисинонимы с пересекающимися значениями вполне способны давать подста-новку I /например, оборонять детей от простуды/.

Обратимся теперь за иллюстрациями к тексту Плато-нова. Очевидно, что пример, рассмотренный нами при анали-зе полной синонимии, представляет на самом деле квазиси-нонимию с включением значения: кончаться есть частный случай прекращаться. К выражению наблюдать нежную тьму мы подобрали прототип созерцать. Легко увидеть, что наблю-дать созерцать в процессе - вновь родо-видовая квази-синонимия. Аналогичным образом: разные грустные звуки -прототип шорохи 'тихие звуки, издаваемые трением шеро-ховатых поверхностей'. Раздалось в уже смолкшем заведе-нии - прототип затихшем; смолкнуть - то же, что затихнуть применительно к живому существу. И так далее. Из этих не-многих примеров уже можно заключить, что родо-видовая квазисинонимия, по крайней мере у Платонова, продуктивнее в образовании подстановки I, и что подстановка может строиться как от частного к общему /первый и третий при-меры/, так и от общего к частному /второй и четвертый/.

Для того, чтобы определить семантическую базу подстановки I во всей полноте, попытаемся найти самую об-щую категорию, основанную на идее семантического сходст-ва. Такая категория, естественно, должна включать в себя в качестве подкатегории квазисинонимию, которая, в свою очередь, представляет собой обобщение синонимии. В резу-льтате мы приходим к понятию семантического поля.

Семантическое поле образуется множеством значений, которые имеют хотя бы один общий се-мантический компонент, например, величина, вес, вместимость, высота, глубина, длина, интенсив-ность, количество, объем, площадь, размер, рост, сила, скорость, температура, толщина, чи-сло, ширина, яркость, а также все их семантиче-ские и иные производные, включая слова других частей речи /ср. горячий, теплый, холодный, на-греваться, охлаждаться, раскалять и т.п./, или брызги, детали, капли, комья, крошки, куски, ломти, лоскуты, обрезки, обрывки, осколки, от-рывки, фрагменты, части, щепки. Уже эти приме-ры показывают, что от элементов семантического поля не требуется, чтобы они обнаруживали боль-шее сходство друг с другом, чем с другими эле-ментами словаря.

В силу указанного свойства семантические по-ля суть классы пересекающиеся; единственного разбиения словаря на семантические поля... не существует; из любого семантического поля, че-рез более или менее длинную цепочку посредству-ющих звеньев, можно попасть в любое другое по-ле, так что семантическое пространство языка оказывается в этом смысле непрерывным. ²¹

Очевидно, что нет особой нужды приводить какие-либо примеры, иллюстрирующие возможность построения под-становки I внутри произвольного семантического поля - бе-глого взгляда на примеры, приведенные в главе IV, доста-точно, чтобы заключить, что практически все они покрываются данной категорией. В этом, конечно, нет ничего уди-вительного, ибо идея семантического поля неявно содержит-ся в самом определении подстановки, которое предполагает существование прототипа - слова, обладающего всеми вален-тностями данной подстановки и содержащего общий с ней се-мантический компонент.

Более того: категория семантического поля, в силу снятия второго и третьего условий лексической синонимии, вполне применима и к описанию подстановки II. Иными слова-ми: наличие семантического поля есть необходимое и до-статочное условие построения подстановки любого типа.

На этом, в принципе, можно было бы и остановить-ся, ибо тема настоящей работы исчерпана. Позволим себе, однако, пойти несколько дальше и прояснить структуру вза-имоотношений подстановки с "традиционным" тропом, метафо-рой. Рассмотрим для примера расхожую метафору верблюд-корабль пустыни. Легко заметить, что при всем несходстве семантических полей, к которым можно отнести слова верб-люд и корабль, они пересекаются по крайней мере в одной точке, которую можно обозначить семантическим компонен-том транспорт /в данном случае нас не интересует, элемен-тарен ли этот компонент/. Можно затем произвольно увели-чивать дистанцию между исходными семантическими полями, при условии, что смысл метафоры остается опознаваемым. Так, метафора флагман пустыни содержит уже два пересече-ния.

Таким образом, метафору в узком смысле слова можно определить как подстановку, содержащую хотя бы одно пересечение. Метафора в широком смысле является уже пере-ходом к подстановке и может вообще не содержать пересече-ний и строится в пределах одного семантического поля -при этом, конечно, необходимо ощутимое различие в семан-тической сочетаемости подстановки и прототипа, иначе ме-тафора редуцируется в подстановку в узком смысле слова. Примером такого тропа будет вышеупомянутое стирать кошку.

4. Выводы

Итак, применение метода лексической семантики к анализу особенностей стиля Платонова, при всей неизбежной схематичности такого анализа в рамках настоящей работы и в пределах нашей компетенции, все же подтвердило некото-рые из наших прежних "эвристических" выводов и привело к некоторым важным новым. Вкратце просуммируем важнейшие из них.

Во-первых, нам удалось выявить существование двух отдельных и отличных друг от друга типов подстановки. То, что с позиции чистой эмпирики представлялось лишь любопы-тным подтипом единого понятия подстановки, "изменением разряда сочетаемости", пришлось, в результате более стро-гого анализа, выделить в совершенно отдельный тип подста-новки на основе морфо-синтаксической сочетаемости, тогда как большинство других подтипов можно объединить в тип подстановки на основе лексической сочетаемости.

Во-вторых, нам удалось подтвердить наше предположение о троповой природе подстановки, ее контекстуальной инвариантности. Как выяснилось, оба типа подстановки со-ставляют один общий класс с традиционной системой тропов, выведенной нами здесь под условным объединяющим названием "метафора". Мы попытались показать, что механизм построе-ния метафоры аналогичен механизму построения подстановки, и что метафору вместе с выделенными двумя типами подста-новки можно рассматривать как разряд общей категории под-становки.

В-третьих, все вышесказанное дает основания гово-рить о единой системе художественных тропов. Метафора не только аналогична по типу образования подстановкам I и II, но и составляет с ними единый континуум, дающий также по-граничные или переходные виды тропов. Метафора определима как подстановка с пересечениями; подстановка I - как под-становка без пересечений; подстановка II - как подстановка без пересечений с деформацией семантических валентностей. Все это свидетельствует о возможности общей семантической теории художественных тропов, а также о том, каким важным орудием может быть лексическая семантика в области прак-тического анализа художественного стиля.

В заключение уже не только настоящей главы, но и всей работы в целом, отметим, что мы поставили здесь и попытались решить довольно ограниченную задачу о природе одного определенного стилистического приема, часто встре-чающегося в языке художественной прозы Платонова и ряда других русских писателей. Хотя прием этот, подстановка, и занимает доминирующее место в арсенале стилистических средств Платонова, этим арсенал, по-видимому, не исчерпы-вается. Вполне возможно, что некоторые аспекты стилисти-ческого новаторства Платонова остались за пределами наше-го внимания.

Как бы то ни было, мы надеемся, что выводы, сде-ланные в этой работе, помогут рассеять миф о "косноязы-чии", "сказовости" и "народности" платоновской прозы и положат начало ее серьезному стилистическому анализу.

 

  

Примечания к главе VI

¹Ю.Д.Апресян. Лексическая семантика. Синонимичес-кие средства языка. Изд. "Наука", М., 1974' стр. 7.

²Там же, стр. 14.

³В таком случае, по-видимому, можно все же гово-рить об "индуктировании" общего компонента.

⁴Там же, стр. 50-61.

⁵Там же, стр. 64.

⁶На практике - чисто синтаксической, т.к. морфо-логическая несочетаемость дает уже упомянутый "китайский" эффект, который нельзя рассматривать всерьез как стили-стический эффект, или как троп.

⁷В дальнейшем мы будем иногда употреблять термин

"синтаксическая сочетаемость".

⁸Там же, стр. 119-120.

⁹Там же, стр. 120.

¹⁰Там же, стр. 125-126.

¹¹Там же, стр. 141.

¹²Там же, стр. 146.

¹³Там же, стр. 223.

¹⁴Примеры заимствованы у Апресяна, стр. 234.

¹⁵Инвариантность тропа, о которой шла речь в главе П, имеет смысл лишь на фоне текста с выраженным стилисти-ческим намерением. В случае афазии или какого-нибудь чис-то случайного /например, генерированного компьютером/ на-бора слов говорить о тропе бессмысленно, даже при наличии словесных структур, определимых как явные подстановки. Инвариантность тропа подразумевает принципиальную "сущес-твуемость" тропа в данном языке. Поэтому в английском языке, где подстановка не задана, она и не опознается как инвариант.

¹⁶Там же, стр. 235.

¹⁷Там же, стр. 236-237.

¹⁸Здесь, однако, имеет место интерференция другого значения слова проделать.

¹⁹Там же, стр. 238.

²⁰Там же, стр. 237.

²¹Там же, стр. 251-252.

 

 

ПРИЛОЖЕНИЕ

 

 

Н.Заболоцкий

БРОДЯЧИЕ МУЗЫКАНТЫ

 

Закинув дудку на плечо

как змея, как сирену,

с которой он теперь течет

пешком, томясь, в геенну,

в которой - рев, в которой - рык

и пятаков летанье золотое -

так вышел музыкант-старик.

 

За ним бежали двое.

Один - сжимая скрипки тень,

10  как листиком махал ей;

он был горбатик, разночинец, шаромыжка

с большими щупальцами рук,

его вспотевшие подмышки

протяжный издавали звук.

 

Другой был дядя и борец

и чемпион гитары -

огромный нес в руках крестец

с роскошной песнею Тамары.

На том крестце - семь струн железных,

20  и семь валов, и семь колков,

рукой построены полезной,

болтались в виде уголков.

 

На стогнах солнце опускалось,

неслись извозчики гурьбой,

как бы фигуры пошехонцев

на волокнистых лошадях;

а змей в колодце среди окон

развился вдруг как медный локон, взметнулся вверх тупым жерлом

30  и вдруг завыл... Глухим орлом

был первый звук. Он, грохнув, пал;

за ним второй орел предстал;

орлы в кукушек превращались,

кукушки в точки уменьшались,

и точки, горло сжав в комок,

упали в окна всех домов.

 

Тогда горбатик скрипочку

приплюснул подбородком,

40  слепил перстом улыбочку

на личике коротком

и, визгнув поперечиной

по маленьким струнам,

заплакал искалеченный

ти-лим-там-там.

 

Система тронулась в порядке,

качались знаки вымысла,

и каждый слушатель украдкой

слезою чистой вымылся,

50  когда на подоконниках

средь музыки и грохота

легла толпа поклонников

в подштанниках и кофтах.

 

Но богослов житейской страсти

к чемпион гитары

подъял крестец, поправил части

и с песней нежною Тамары

уста тихонько растворил.

И все умолкло...

60  Звук самодержавный,

глухой как шум Куры,

роскошный как мечта,

пронесся...

И в звуке том - Тамара, сняв штаны,

лежала на кавказском ложе,

сиял поток раздвоенной спины,

и юноши стояли тоже.

И юноши стояли,

махали руками,

70  и стр-растные дикие звуки

всю ночь р-раздавалися там!!!

Ти-лим-там-там!

 

Певец был строен и суров,

он пел, трудясь, среди дворов,

средь выгребных высоких ям

трудился он, могуч и прям.

Вокруг него - система кошек,

система ведер, окон, дров

висела, темный мир размножив

80  на царства узкие дворов.

Но что был двор? Он был трубою,

он был тоннелем в те края,

где спит Тамара боевая,

где сохнет молодость моя,

где пятаки, жужжа и млея

в неверном свете огонька,

летят к ногам златого змея

и пляшут, падая в века!

 

 

 

БИБЛИОГРАФИЯ

 

Апресян Ю.Д. Лексическая семантика. Синонимические средс-тва языка. Изд. "Наука", М., 1974.

Боровой Л. Язык писателя. Изд. "Советский писатель", М.,

Васильев В. Андрей Платонов. Изд. "Современник", М., 1982.

Виноградов В.В. "Проблема сказа в стилистике". Поэтика /Временник отдела словесных искусств/, ? I. Изд. "Academia", Л., 1926.

"Язык Зощенки". Мих. Зощенко. Статьи и материалы. Изд. "Academia", Л., 1929. стр. 51-93.

Винокур Г. Культура языка, издание 2-е, дополненное. Изд. "Федерация", М., 1929'

Калинин А.В. Лексика русского языка. Изд. Московского университета, М., 1978.

Карцевский С.И. Язык, война и революция, Русское универ-ситетское издательство, Берлин, 1923.

Мельчук И.А. Опыт теории лингвистических моделей "Смысл-Текст". Изд. "Наука", М., 1974.Молотков А.И. "Фразеологизмы русского языка и принципы их лексикографического описания". Фразеологический словарь русского языка, под ред. А.И.Молоткова. Изд. "Советская энциклопедия", М., 1967, стр. 7-23.

Платонов А. Котлован. Изд. "Ардис", Энн-Арбор, 1973.

Розенталь Д.Э. и Теленкова М.А. Словарь трудностей рус-ского языка, издание 2-е, исправленное. Изд. "Русский язык", М., 1981.

Словарь литературоведческих терминов, под ред. Л.И.Тимо-феева и С.В.Тураева. Изд. "Просвещение", М., 1974.

Творчество А.Платонова. Статьи и сообщения. Изд. Воронеж-ского университета, Воронеж, 1970.

Селищев A.M. Язык революционной эпохи. Из наблюдений над русским языком последних лет /I9I7-I926/. Изд. "Работник просвещения", М., 1928.

Учебный словарь сочетаемости слов русского языка, под ре-дакцией П.Н.Денисова и В.В.Морковкина. Изд. "Рус-ский язык", М., 1978.

Фесенко, Андрей и Татьяна. Русский язык при Советах. Нью-Йорк, 1955.

Чалмаев В.И. Андрей Платонов /Писатели Советской России/. Изд. "Советская Россия", М., 1978.

Шкловский В. О теории прозы. Изд. "Круг", М.-Л., 1925.

Шубин Л. "Андрей Платонов". Вопросы литературы, ? 6, 1967.

Эйхенбаум Б. Сквозь литературу. Изд. "Academia", Л., 1924.

Jordan, M. Andrei Platonov. Bradda Books, Letchworth, Hertfordshire, England,1973.

Mazon, A. Lexique de la guerre et de la revolution en

Russie (1914-1918). Edouard Champion, Paris, 1920.

Orwell, G. "Politics and the English Language". Orwell, G. A Collection of Essays. HBJ, New York, p. 156-171.

Riffaterre, M. "Criteria for Style Analysis". Word, 15 (1959), p. 154-174.

_. "Stylistic Context." Word, 16 (1960), p. 207-

218.

Wellek, R. & Warren, A. Theory of Literature. Harvest Books, New York, 1956.

Yakushev, H. "Andrei Platonov's Artistic Model of the

World." Russian Literature Triquarterly, 16(1979), p. 171-188.

Yakushev, H. "Structure of Imagery in Andrei Platonov,"

American Contributions to the Eighth International Congress of Slavists. Volume "Literature". Slavica Publishers, Columbus, 1978, p. 766-778.