Андрюшкины рассказы (2010)

А. Копенкин

Материалы Беломорской экспедиции

Первое, что пробилось в мое сознание сквозь завесу сна, были неотчетливые ругательства соседа с боковой полки. Затем я приоткрыл левый глаз, одновременно протирая обеими руками правый, и сразу сообразил, в чем дело. А дело было, собственно говоря, вот в чем. В три часа ночи пассажир плацкартного вагона поезда сообщением Москва--Мурманск товарищ И.И. Сидоров был разбужен не иначе как ударом тридцатикилограммового рюкзака, упавшего откуда-то сверху в область головы непосредственно товарища Сидорова. Вот почему я слышал ругательства, и вот почему ругательства были неотчетливыми. Так начинался памятный первый день Беломорской практики.

Голова сильно болела. В душном вагоне с неоткрывающимися окнами и потными, как в бане, пассажирами, мне удалось заставить себя заснуть только полтора часа назад. Часы показывали четверть четвертого, хотелось спать, а наглое северное солнце сияло, как ни в чем не бывало, заглядывая в неоткрывающееся окно. Зубная щетка, которой я планировал воспользоваться с утра (я до последнего надеялся, что поезд задержится, и мы приедем в нормальное время), теперь казалась абсолютно бесполезным предметом, одним из тех атрибутов, которыми заботливые мамы нагружают своих чад, искренне желая облегчить их участь в пути. Запах пота и отсутствие свежего воздуха нагоняли тоску.
-- Миша! Миша! -- призвал я товарища.
-- Чего? -- откликнулся Миша откуда-то снизу.
-- Миша! Миша! -- повторил я грустным голосом.
-- Ну чего? -- беспокоился Миша.
-- Иди отсюда! -- нагрубил я. Стало значительно легче. Получилось даже слабо улыбнуться. Кажется, последний раз за этот длинный день.

Многие из участников практики давно уже к моменту моего пробуждения были на ногах. Сработав оперативно, они в считанные секунды откопали товарища Сидорова. Затем, видимо, не зная, куда девать накопившуюся за час сна энергию, кто-то из товарищей почесал мне ножиком пятки, после чего, предварительно больно стукнувшись о третью, багажную полку, я полез вниз с целью найти обидчика.

***

Теперь часы показывали пять минут шестого. Заботливая Полина на позавчерашней газетке резала "Еврейскую" колбасу. Солнце уступило место на небе серым, низким облакам, быстро плывущим над землей. Поезд, который служил нам домом, вместе с проводником, который служил нам папой, и товарищем Сидоровым, который служил нам соседом, уехали в сторону Мурманска, оставив нас в буквальном смысле без крыши над головой. На платформе не было ни души, лишь водитель ржавого грузовика, стоящего неподалеку, дремал в кабине, уткнувшись носом в лобовое стекло. Бессовестные комары роем атаковали каждого из нас, радуясь такому неожиданному подарку, как первоклассник новой компьютерной игре. Было очень холодно, особенно если учитывать, что мы сошли с поезда мокрыми от пота, а положить теплую одежду не на дно рюкзака догадался не каждый. Чтобы хоть немного согреться, я оставил томик глубокоуважаемого Федора Михайловича Достоевского и побежал трусцой вдоль платформы, не прекращая наблюдать за жизнью коллектива.

Несколько отличниц, одевшись потеплее, образовали в некотором роде спальный район. Уютно устроившись на мокрой траве и накрывшись дырявыми плащами, они беззаботно прижимались друг к другу, слегка подрагивая от холода. Чуть позади прыгал на месте Федя. Одеться ему было не во что, Достоевского в четыре часа ночи он не любил, поэтому он только прыгал на месте, но зато довольно высоко. Рядом с ним, зацепившись за ветку дерева, подтягивался Слава, нелепо смотрящийся на фоне покосившегося деревенского сарая. Полина закончила нарезать хлеб и теперь не торопясь кушала свои бутерброды в относительно гордом одиночестве, поскольку остальные не нашли в себе силы кушать, когда холодно и хочется спать. Тут я заметил Гошу, который рассеянно улыбался, швыряясь камешками в спящих отличниц. Он не шутил, и вот это меня волновало больше всего. Создавалось ощущение, что дело действительно дрянь. Но это было все еще только начало...

***

-- Сергей Менделевич, дорогой! -- закричал я еще издали, помахивая веслом. Смысла в этом поступке не было никакого. Сергей Менделевич с берега меня не услышал, гребок вышел слабым, лодку начало разворачивать. Кроме того, в пылу радости я стукнул кого-то из близко сидящих товарищей рукояткой весла, и теперь этот кто-то лежал на дне лодки, придерживая ушибленный нос.
-- Андрей, немедленно гребите вперед! -- громко кричал Петр Николаевич с другого конца лодки. Следуя данной инструкции, я начал грести изо всех сил, после чего мы на полном ходу атаковали скалы. Те, в свою очередь, атаку отбили. Мы же понесли ощутимые потери: во-первых, чей-то пакет выбросило из лодки в воду, и он затонул; во-вторых, капитан нашего корабля, который любезно предоставил нам лодку для перевозки людей и вещей на берег, сильно удивился при виде такого маневра и даже что-то посоветовал на нехорошем русском языке мне и Петру Николаевичу.

Позволю себе маленькое лирическое отступление. Пока мы ехали в поезде, дождя не было. Пока мы сидели на вокзале, укрыв вещи полиэтиленом или телами, дождя не было. Пока мы тряслись в стареньких УАЗиках, пока мы плыли на корабле -- дождя не было. Когда же настало время выгружать многокилограммовые рюкзаки на скользкие камни, передавая их из качающейся лодки "по цепочке" -- именно в этот момент пошел дождь. Вот как несправедлива наша жизнь!

Дождь не обрадовал никого, а меня прямо-таки огорчил. Крупные его капли, смешиваясь с потом, ползли за шиворот. Рюкзаки, которые я, стараясь удержать равновесие, поднимал со дна лодки и передавал девочке Саше, балансирующей на камнях, становились все тяжелее. От одного из последних неожиданно отвалился некий сверток и с должным ускорением спикировал в воду. Думаю, он и по сей день не всплыл, а потому рискует стать ценнейшей находкой для археологов будущего.

Потом меня перевели в штрафбат. Не знаю, чем уж я не угодил начальству: в подобных случаях это не обсуждается. Знаю только, что в следующие полтора часа я носил рюкзаки и коробки от лодки наверх, к лагерю. Работа в целом шла по такому принципу. За новой коробкой приходила какая-нибудь девочка, ну, скажем, Аня. "Нет-нет, - говорил ей кто-нибудь из педагогов, - это тяжелая коробка, ее возьмет Андрей!". Причем девочку было жалко и педагогам, и мне -- тут все правильно. А меня было жалко почему-то только мне. Наверное, это и есть эгоизм.

Потом я вдруг почувствовал, что сейчас умру. Это было новое чувство для меня, а потому сначала я немного испугался. Пока я тащил дерево на плече, пока нес стол в соседний лагерь, пока выбирал для палатки лужу помельче и почище, -- это своеобразное ощущение не проходило. Однако вскоре нам разрешили поспать в течение часа, и когда я заснул, обнимая собственные ноги, стало намного легче.

***

Часы Сергея Менделевича остановились. Вздохнув, он положил их на стол недалеко от меня. Кстати, на тот самый стол, который я когда-то тащил на спине. Вместе с часами Сергея Менделевича остановилось будто и время. Ночь никак не наступала, серое тоскливое небо отказывалось становиться черным и романтичным. Мне стало совершенно ясно: день не закончится, пока я не накачаю этот несчастный баллон для плота. В седьмой раз я накачивал баллон, в седьмой раз он оказывался перекрученным внутри шкуры, в седьмой раз меня ругали более умные люди, в седьмой раз я сдувал баллон обратно. Я настолько привык к этому бесконечному процессу, что, надувая баллон, уже мысленно предполагал, с какого клапана разумнее начинать его сдувать. Скажу не без гордости, что к пятому часу подобного развлечения я стал настоящим профессионалом в области быстрого перехода баллона из нерабочего состояния в нерабочее состояние. И тут случилось чудо.
-- Пойдемте ужинать! -- сказала Екатерина Викторовна -- А то скоро, глядишь, Копенкин баллон накачает, и нам нечего будет делать завтра!
Так закончился первый день Беломорской биологической практики. В своем рассказе я постарался передать читателю атмосферу этого дня, а также свои чувства и мысли. Теперь мораль.

Человек не ценит счастья, пока не потеряет его. Пока я сидел дома на кровати, я думал только о том, как плохо сидеть дома на кровати. Пока я ехал в поезде, я думал только о том, как хорошо сидеть дома на кровати и как плохо ехать в поезде. Пока я бегал по платформе, пытаясь согреться, я думал только о том, как хорошо сидеть дома на кровати или ехать в поезде и как плохо бегать по платформе, пытаясь согреться. И так далее. Лишь когда я оказался на грани отчаяния, когда сидел на мокрой земле и дрожащими от холода руками счищал грязь с волос, когда был готов бежать в лес и там искать хижину беглых зэков -- лишь тогда я стал по-настоящему ценить каждую крупинку счастья. Если попадаешь в такую ситуацию, то вполне возможно, что впоследствии легче научиться ценить немногое, не желая большего. А может быть, мне только так кажется.

***

P.S. Спустя тридцать дней, пакуя рюкзак и вытаскивая из земли колышки, я с грустью думал о том, что все хорошее, в том числе и эта практика, слишком быстро кончается. Что же повлияло на меня так, что я не только не убежал к зэкам в лес, но и грустил о закончившейся практике? Быть может, все остальные дни Беломорской практики. Но о них я расскажу как-нибудь в другой раз.