|
Документ взят из кэша поисковой машины. Адрес
оригинального документа
: http://hbar.phys.msu.ru/gorm/fomenko/postnik.htm
Дата изменения: Unknown Дата индексирования: Mon Oct 1 20:52:57 2012 Кодировка: Windows-1251 |
Я познакомился с теорией Морозова году в 65-ом, приобретя в букинистическом магазине на Пушкинской улице семь томов его сочинения «Христос». Прочитав эти тома, я не знал, что думать. С одной стороны все его изложение было для меня весьма убедительным, но выводы представлялись совершенно бредовыми, полностью противореча всему, что я знал об истории, и в чем я был твердо уверен. Я пришел к выводу, что я не могу найти ошибку в рассуждениях Морозова просто потому, что я не грамотен в истории. И, конечно, любой достаточно квалифицированный историк мне сразу объяснит, почему у Морозова ошибка. Потому что с того момента, как Морозов написал свои книги, прошло уже много десятилетий и, безусловно, его работы были историками обдуманы и опровергнуты. Я был твердо в этом уверен и стал спрашивать у моих знакомых историков, но никакого вразумительного ответа — кроме тривиальной ругани — я от них получить не смог.
Я понял, что, по-видимому, я обращаюсь не туда. И был тогда, все-таки уверен, что опровержение Морозова имеется, но просто я спрашивал не тех людей. Значит, передо мной встала, задача найти специалистов-историков, умеющих Морозова опровергать.
Тут я хочу сказать, что я совсем не хотел ни тогда, ни сейчас как-нибудь развивать идеи Морозова и работать в этом направлении. Моя цель была простая — понять самому, в чем Морозов ошибается, и получив разъяснения по этому вопросу, я бы успокоился.
Как же найти таких специалистов? Естественно было — пойти в институт истории поговорить, скажем, с заведующим отделом античной истории. Но тут у меня был опыт с ферматистами. Вообще, я считал тогда и считаю сейчас, что наукой должны заниматься специалисты — математику должны двигать математики, которые имеют соответствующее образование, историю должны двигать историки. И когда, кто-нибудь лезет с суконным рылом в калашный ряд, он должен получать решительный отпор. Все это мы хорошо знаем на примере ферматистов, которые, не зная математики, пытаются что-либо в ней получить. И я хорошо знаю, как мы, математики, относимся к ферматистам. Я понимал, что если я незванный приду к историкам, они будут со мной обращаться точно также, как я обращаюсь с ферматистами, которые заявляются в математический институт. И я совсем не хотел выступать в этой глупейшей роли. А чтобы объяснить, что на самом деле я просто ищу объяснений, а, вовсе ничего не пытаюсь доказывать и опровергать, нужно время, а меня просто не стали бы слушать, как я часто не слушаю ферматистов, прогоняя их с ходу.
Я думал, что же тут делать. И придумал способ, как привлечь внимание историков, найти человека, который имеет историческое образование, работает в области истории и знает, как же обстоят дела с измышлениями Морозова, как они опровергаются. Для этого я решил читать публичные лекции по теории Морозова, на них будет приходить много народа и среди них рано или поздно появится специалист, который встанет и скажет, что все, что я говорю со слов Морозова — это бред потому, потому и потому.
И я стал читать такие лекции. Я читал лекцию в Московском университете, там присутствовал Гумилев, аудитория была человек четыреста. Но единственная реакция Гумилева была — «Мы, историки, не лезем в вашу математику и просим вас, математиков, не лезть в нашу историю». Я читал лекцию в ЛОМИ, но высокопоставленные историки, которые пришли, не зная, о чем я буду говорить, как только услышали имя Морозова, с негодованием встали и вышли. Поэтому я опять там не получил никаких ответов, после нескольких таких лекций я понял, что моя попытка найти человека, который сможет мне опровергнуть Морозова неудачна, и если я хочу во всем этом разобраться, надо поступать по-другому. Но тут возникли два новых обстоятельства.
Во-первых, готовясь к этим лекциям и продумывая каждый раз заново все построения Морозова, я постепенно пришел к убеждеиию, что Морозов во многом прав, что это вовсе не такой уж и бред, как сначала кажется, что ошибается не Морозов, а наука история, которая где-то в XVI веке повернула, не туда в результате работы Скалигера и Петавиуса.
Конечно, я не рассчитывал только на историков и пытался самостоятельно сам все понять. Я прочел массу исторической литературы — более или менее все книги по античной истории, выпущенные на русском языке, и обнаружил удивительный феномен — практически в каждом абзаце любого сочинения по истории античности пристрастный «морозовский» взгляд обнаруживает подгонки и логические скачки, совершенно незаметные «ортодоксальному» читателю. Это более всего убедило меня в справедливости морозовской точки зрения.
Поскольку я — вопреки мнению Новикова 1, основывающемуся не на фактах, а, по-видимому, на собственной психологии — никогда не имел в виду обращать кого-нибудь в собственную веру, я, поэтому, имел все основания лекции прекратить. Мне не нужны были больше мнения специалистов-историков, в которых я горько разочаровался.
Во-вторых, я испытывал во время и после этих лекций общий интеллектуальный дискомфорт. Получалось, что я выступаю в роли этакого клоуна, научного шута, что люди ходят меня послушать не для того, чтобы понять и задуматься о том, что я говорю, а просто провести хорошо время и посмеяться.
В результате я решил с лекциями пока завязать и больше их не делать. Разумная дискуссия не получается, а для себя я все, что хотел, понял.
На этом закончился первый период в развитии всех этих идей в моей голове. Это было где-то уже в конце 60-х, начале 70-х.
Но тут вступил в действие Анатолий Тимофеевич Фоменко. Нужно сказать, что Фоменко — человек, чрезвычайно умеющий уговаривать. (Описанная Новиковым история его взаимоотношений с Фоменко служит тому ярким примером.) Ко мне он приходил много раз, приставал, уговаривал: "Михаил Михаилович! Мы вот слушали Ваши лекции, расскажите поподробнее обо всем этом". И вот тут я поддайся и прочитал курс лекций длительностью около пятидесяти часов. Чтение происходило у меня на дому по воскресеньям. Приходило слушателей человек десять-двенадцать. Сначала я рассказывал вещи, которые я хорошо продумал и понимал. К концу это мне все надоело, и последние лекции состояли просто в чтении отрывков из заключительных томов сочинения Морозова. Все лекции были записаны на магнитофон, и Фоменко с Мищенко эти лекции расшифровали. Но получился, естественно, совершенно нечитабельный текст, потому что одно дело — говорить, другое — писать. Чтобы мой труд все же не пропал даром — хотя повторяю, мои лекции на 99 процентов были просто пересказом Морозова — они на основе стенограммы сочинили некий текст и принесли мне на апробацию. Этот текст мне чрезвычайно не понравился, и я просидел целый месяц, его редактируя, в основном с помощью клея и ножниц. Результат они прочитали, и им он в свою очередь не понравился. Тогда после нескольких тяжелых сцен мы пришли к компромиссу и решили, что текст, который я переклеил, остается у меня, а они получают исходный текст, правда в разрезанном виде, но вполне восстанавливаемый. На этом мы разошлись, условившись, что каждая сторона может со своим текстом делать все, что хочет. У меня в отношении полученного текста не было никаких планов и я решил, что пусть он пока полежит, а дальше будет видно.
После этого мне стало известно, что Фоменко, Мищенко и Никитин организовали некий семинар в Университете, где стали продумывать и дальше развивать это направление. Я хочу подчеркнуть, что я в этой деятельности никакого участия не принимал, потому что по моему мнению это дело не математиков, а историков. Математики, вообще, люди очень самоуверенные; умея хорошо использовать свой тренированный мозг на решение своих математических задач, они считают, что могут решать любые специальные задачи откуда угодно. Это в определенном отношение правильно, но чтобы добиться успеха, им надо предварительно эти специальные вопросы изучить. А Фоменко и Мищенко начали заниматься историей, не имея никакого предварительного исторического задела. Я помню, что они даже не знали самые простейшие вещи, например, что в иврите не пишутся гласные. "Как это может быть, гласные не писать! Понять же ничего невозможно!" — вот такая была их реакция.
Все же на первых порах я относился к их деятельности, можно сказать, благосклонно-нейтрально. Узнав об их семинаре, я сказал: "Ну, молодцы. Действуйте дальше. А меня это не касается". По-видимому, эта страусиная политика — к которой, нельзя не признаться, я склонен — была ошибочна.
В это время Фоменко придумал довольно хитрые статистические схемы для обнаружения так называемых дублетов. Я продумал его математику, она несложная, но использует такие понятия, как n-мерное евклидово пространство и тому подобные, абсолютно недоступные историкам.
На первый взгляд это действительно строгий математический аппарат для обнаружения дублетов или чего-то похожего. Но когда я покопался глубже, то наткнулся на фразы типа: "А теперь давайте примем этот параметр равным 1,5". Вопрос — почему именно эти значения параметра надо принять? Я спросил Фоменко, и он сказал: "Ну потому, что так тогда хорошо получается". Я ответил, что рано или поздно возмущенные историки найдут хорошего математика, который в этом разберется и ткнет носом, что вот, пожалуйста, ниоткуда взялись какие-то числа, явно для того, чтобы подогнать результат под ответ. В этот момент мы друг друга перестали понимать. Я заявил, что все это применение математики здесь совершенно не нужно, поскольку и так ясно, что, скажем, дублеты, которые нашел Морозов, очевидны и без всякой математики, по здравому смыслу, и ни один историк не сможет отрицать их существование потому, что там какая-то непонятная математика.
По-видимому, здесь проявилась та черта характера Фоменко, о которой пишет Новиков в связи с фоменковскими "доказательствами" 2. Потом Фоменко с Мищенко разошлись, остался один Фоменко, и он набрал новую команду молодых людей. Что-то такое делалось и делается. Я про это ничего не знаю и отношусь к этому очень скептически, потому что опять-таки историков среди этой команды нет, а этим делом должны заниматься все-таки историки. Математики здесь могут ставить только вопросы. Откуда дублеты? Как их объяснить? Почему они? Дублеты то или не дублеты? Это тоже ведь вопрос. Во всяком случае, нужно, чтобы работал историк с некоторым математическим пониманием или, лучше, команда, состоящая из историков и математиков, которые бы работали в общем единстве для того, чтобы с этим делом разобраться. А насколько я понимаю, до сих пор у Фоменко в его команде находятся, главным образом, молодые математики. Может быть, там есть уже историки, но тоже не очень авторитетные — возможно, студенты. Я просто не знаю, поскольку никакого отношения к этой деятельности не имел и не имею.
Это был второй этап развития идей Морозова на мехмате.
Третий этап наступил, когда я заболел и попал на два месяца в больницу. Мне нечего было там делать и я взялся и дописал оставленный у меня отредактированный мной текст Фоменко-Мищенко, там были античность и частично библия. Я написал поподробнее про библейскую тему, добавил средневековье и страны Востока. Но, я еще раз хочу подчеркнуть, что там было очень мало моих собственных соображений, может быть, только по Индии, которой совершенно Морозов не касался, или по Китаю, по которому у Морозова было очень мало материала. На 90 процентов это было простое переосмысливание, переписывание работы Морозова, так сказать, ее популяризация. И вот у меня образовался некий текст. Про этот текст узнал Велихов и предложил мне его обсудить на отделении истории, предварительно размножив в двадцати экземплярах 3.
Было устроено заседание отделения с обсуждением. Но все кончилось, конечно, катастрофично, потому что историки раздали шести аспирантам шесть томов моего текста, которые читали тома отдельно, хотя они имеют непосредственную связь, являясь продолжением один другого, естественно, что читающий пятый том просто не понимал, о чем, собственно говоря, идет речь. И когда они рассказывали свои впечатления, то это было весьма убогое зрелище. И диалог на этом заседании, вел его Бромлей, оказался разговором двух глухих. В общем, никакого контакта не получилось, но все происходило на очень высоком уровне академической вежливости со взаимным расшаркиванием. Правда, какой-то мужик, археолог-практик, послушав мое выступление, вдруг заорал: «Какого черта вы их слушаете! Гнать их в шею надо!» Но его быстро взяли под белы ручки и вывели, а обсуждение продолжалось. Ну, понятно, публика боялась Велихова. На этом все и кончилось. Я слышал, что потом, через несколько месяцев, опять устроили заседание, на котором говорилось, что Постников дискредитирует советскую науку, и не надо ли послать в ВАК рекомендацию о лишении его звания профессора и доктора наук, но решили этого не делать.
Одновременно, или около этого времени, ко мне пришел Фоменко и предложил: «Надо, Михаил Михайлович, что-то напечатать». Теперь я думаю, что он ко мне пришел просто потому, что тогда его административной силы было недостаточно, чтобы самому пробить печатание, а с моей помощью он надеялся это сделать. Мы составили некий текст и сумели его действительно в виде препринта опубликовать, сто штук, кажется, или двести. Это вызвало шум в исторических кругах и появилось несколько ругательных рецензий в журнале «Вестник древней истории», в журнале «Вестник истории» и других. При этом упоминалась в основном моя фамилия, что, между прочим, я хочу подчеркнуть, неверно, потому что инициатором всего этого был Фоменко, у которого к этому времени уже, по-видимому, было несколько больших рукописей, которое он сейчас публикует (конечно, надо думать, в переработанном виде).
После того, как слух об этих дискуссиях и статьях распространился по Москве, ко мне приходили киношники и телевизионщики, предлагавшие организовать документальный фильм или интервью по этим вопросам. Но все это резко прекращалось на уровне ЦК. Приходили и из журналов — нельзя ли статью… В конце концов удалось напечатать статью в журнале «Техника и наука». Я тут вынужден был писать несколько категоричнее, чем я на самом деле думал, иначе редакция статью бы просто не приняла. И, кроме того, для того, чтобы вообще оправдать, почему, собственно говоря, я об этом пишу, я написал во врезке (между прочим, я сейчас точно не помню, но думаю, что под давлением редакции, но, конечно, я и сам — забыв о характере Фоменко — отнесся к этому легкомысленно), что Фоменко и Мищенко, которых я тщательно цитировал, развивают теорию Морозова дальше под моим руководством.
Эта несчастная оговорка «под моим руководством» вызвала бурю негодования у Фоменко, который чрезвычайно следит за своими приоритетами. И он отправил письмо в ЦК, в котором писал, что Постников ничего не понимает, что на самом деле у него не научный подход, а научный подход только у меня, до меня этим занимался Морозов, но он вообще мало что сделал, а все сделал я, и прочее в таком духе. Нужно сказать, что моя статья была опубликована без акта эксперта-рецензента, помимо всех официальных инстанций. Поэтому ее публикация была для ЦК неожиданностью. В отделе печати ЦК, по-видимому, долго думали, что же делать. Разогнать редакцию, обвинить Постникова или реагировать как-то иначе. И письмо Фоменко в ЦК стало для них манной небесной. Они потребовали, чтобы письмо Фоменко было опубликовано в том же журнале как опровержение, что и было сделано 4.
Я пытался как-нибудь ответить на эту статью, но мне сказали: не рыпайся, хуже будет. И в это же время эта статья пришла в КГБ, и эта организация тоже обратила внимание на эту деятельность. Меня даже вызывали в КГБ, но это сейчас уже мало интересно, разве только с целью показать, как тогда обстояли дела, об этом очень много сейчас неправильно говорят. И целый год еще журнал публиковал статьи на эту тему, в частности и мою статью о радиоуглеродном методе, но под псевдонимом. Все статьи (целого ряда авторов) были с техническим уклоном, как для конспирации (имя Морозова вообще не упоминалось), так и в связи с общим направлением журнала. Потом все это постепенно сошло на нет. На этом все мои дела в этой области кончились. Я еще раз подчеркиваю, что когда для себя я убедился в том, что в основном Морозов прав, и составил себе в голове некое представление о том, что на самом деле происходило в античное время, я был полностью удовлетворен и заниматься далее историей не планировал. А специально пропагандировать теорию Морозова или как-нибудь ее развивать, я считал и считаю не моим делом, а делом историков.
Я вынужден все это сейчас рассказать из-за статьи Новикова, где моя роль и мои побудительные мотивы выставлены в совершенно ложном свете.
В заключение стоит, я думаю, объяснить, почему собственно историки отвергают сходу соображения Морозова. Есть такое понятие в психологии «импринтинг» — это впечатления, представления и мнения, которые человек получает где-то в самом раннем детстве. Они очень твердо усваиваются и их очень трудно изменить. Так дело обстоит, например, с религиозными представлениями. То же самое в меньшей степени происходит при обучении студентов. То, что рассказывается на первом курсе, воспринимается без всякой критики, лишь бы сдать экзамен. Потом это откладывается где-то на низших уровнях сознания, человек в это верит и к этому больше не возвращается. Вспомните в математике теорию действительных чисел по Вейерштрассу или теорию пределов. Как правило, работающий математик не задумывается о том, что такое действительное число, хотя он и знает, что в этом есть определенные трудности, что есть специалисты, которые это изучают, рассматривают и обобщают. Он знает, что что-то тут не в порядке, но это ему безразлично.
Аналогичная ситуация и в истории. На первом курсе сообщаются некоторые хронологические факты и эти факты помещаются в очень глубокой памяти, и студент ими пользуется, совершенно не задумываясь, справедливы они или нет. Сообщена было профессором, и поэтому надо сдать экзамен, а не критиковать. Потом уже к этому он не возвращается. Тут ситуация немножко хуже, чем в математике, потому что в математике все-таки имеется узкий круг специалистов по основаниям математики, которые думают о том, что такое действительное число, и этот вопрос изучают, а остальные математики, не зная, что они, собственно говоря делают, знают про их существование и в случае необходимости могут к ним обратиться. В истории же, по-видимому, подобных исследователей хронологии с методологической точки зрения не было. Это все равно, как, скажем, в математике теория действительного числа осталась бы на уровне Вейерштрасса, как она и существовала лет 20–30, пока парадоксы теории множеств не заставили обратить на нее внимание. В истории же ложная хронология существует не 20–30 лет, а все 300–400, и только парадоксы, которые обнаружил Морозов, заставляют ее пересматривать.
Эта параллель очень поучительна и во многом объясняет, почему историки этими вопросами, во-первых, не занимаются, а во-вторых, относятся к морозовской критике хронологии с такой яростью. Вещи, помещенные в память посредством импринтинга, очень трудно выкорчевываются *. Это мы знаем на примере религии, когда после того, как где-то в раннем детстве человеку сообщены основные принципы веры, он остается верующим и взрослым, хотя рационально он это уже не обдумывает, атеистическую критику не воспринимает, а если он, паче чаяния, вдруг начинает рационализировать, то как правило, веру теряет. Этим объясняется та же ярость, с которой борются с инакомыслящими. Их сжигают на кострах или убивают в религиозных войнах. Это проявления одного и того же психологического механизма. Мы просто боимся изменить импринтированные идеи и стараемся против этого, как можем, бороться. Этим же объясняется, почему наука так консервативна. Идеи и результаты, которые в науке получены, очень трудно изменить. Наука не терпит новых идей, она с ними борется. Новые идеи принимаются только тогда, когда они высказаны или поддержаны авторитетным ученым, и чем радикальнее идея, тем выше должен быть его авторитет. И чтобы новые идеи победили и стали общепринятыми, нужны очень большие усилия и долгое время. Это хорошо понимал Планк — по-видимому, на собственном опыте — который говорил в отношении физики, что для того, чтобы новые идеи (он имел в виду теорию квантов) были признаны, нужно, чтобы представители старых идей вымерли.
И в математике то же самое. Мы помним, сколько времени длилась дискуссия по основаниям математики. Сначала во Франции выступили Борель и Адамар, потом в Германии — Гильберт и Вейль, а в Нидерландах — Брауэр. Все это продолжалось довольно долго, пока, наконец, математики не смирились и пришли к некоторому консенсусу. Это, облегчалось, конечно, тем, что в математике есть понятие неопровержимого доказательства, разработана строгая система логического рассуждения, и если человек не пользуется этой системой рассуждений, то с ним математик как с математиком спорить не может.
В физике аналогичная ситуация, но более трудная, поскольку там, хотя и есть эксперимент, возникает вопрос его интерпретации. Поэтому победа, скажем, теории квантов заняла в физике гораздо больше времени. Ну а в гуманитарных науках и, в частности, в истории вообще нет понятия неопровержимого доказательства. Поэтому с таким трудом и пробиваются парадоксальные идеи Морозова.
Критики Морозова до сих пор не удосуживаются внимательно изучить его соображения и соображения его последователей. Они выхватывают из контекста те или иные утверждения и издевательски их комментируют. Конечно, на каждой странице проморозовских сочинений легко отыскиваются бредовые с ортодоксальной точки зрения утверждения, подобно тому, как на каждой странице учебника по неевклидовой геометрии есть утверждения, бредовые для Евклида. Некомпетентность критика четко проявляется и когда он делает упор на астрономический метод у Морозова или на пресловутый радиоуглеродный метод. Все это не является центральным в теории Морозова и лежит на ее периферии.
Тем не менее я уверен, что молодые историки, которые, сейчас, конечно, слышали про все дискуссии и читали книги Фоменко, рано или поздно всерьез займутся хронологией. Сами они сейчас свое мнение или хотя бы интерес высказать не могут. Это им закроет всякую профессиональную карьеру, их просто выгонят из научной среды. Я помню, лет пятнадцать тому назад, во время дискуссии на отделении истории, одна историческая дама, кандидат наук, склонялась в кулуарах к морозовской точке зрения. Я сказал: «Что вы делаете? Вас же заклюют». — «А, Михаил Михайлович, — ответила она, — ничего страшного. Отбрешемся».
В то время надо было еще отбрехиваться. Я думаю, что когда люди вроде нее лет еще через 10–15 приобретут академические звания и выгнать их из науки будет уже невозможно, они выступят с открытым забралом и, может быть, сначала частично, а потом постепенно, все больше и больше, идеи Морозова войдут в плоть исторической науки. Так же, как, скажем, идеи Фреге или Бореля теперь стали более или менее общепринятыми в математике.
Еще раз повторяю. Для того, чтобы идеи Морозова победили, необходимо, чтобы их разрабатывали авторитетные и квалифицированные историки, имеющие статус, и достаточно высокий, чтобы к ним прислушивалась широкая историческая общественность. Вот это и есть совершенно необходимое (и достаточное) условие победы «Морозовщины».