Александр Григогрьевич Волков родился 10 июня 1920 в г. Томске. Так значится его день рождения по паспорту, но я слышал, что дату его рождения в ЗАГС`е перепутали с датой рождения его брата Аркадия Григорьевича - 10 декабря, хотя утверждать наверное не берусь. Во всяком случае,   день рождения Александр Григорьевич отмечал 10 июня. Но что Александр Григорьевич на самом деле родился не в Томске, а в Солтоне, знаю определенно.

Его отец, Григорий Федорович Волков, происхождением из вяземских крестьян, был профессиональным революционером-анархистом, политическим каторжанином (1907-1917). За участие в революции 1905 года он был осужден на длительный срок каторги (суд был в здании Сената в Москве), трижды бежал с каторги в Нерчинске, был закован в кандалы и освобожден только после Февральской революции.

Мать Александра Григорьевича, Павла Ефимовна Волкова, дочь сибирского золотопромышленника, вышла замуж за Григория Федоровича в девятнадцатом году, увлекшись его настойчивостью и отчаянной храбростью. Отец был старшим сыном. Григорий Федорович активно участвовал в Гражданской войне, естественно, на стороне красных, в Томске была белая власть, и, как рассказывала мне бабушка Пава, прятал свой револьвер в колыбели отца. Всего было трое братьев - Александр, Владимир и Аркадий и две сестры - Нина и Маргарита. Самой бойкой была Нина, она защищала братьев и била мальчишек. Отец же был мальчик тихий, любил читать, и мать прочила его в священники. Под Кемерово, где Григорий Федорович заведовал элеватором, у отца была верховая лошадь - он любил лошадей и говорил мне, что самым тяжелым фронтовым воспоминанием для него были раненые лошади, которых приходилось пристреливать, - он надолго уезжал верхом в степь с томом Моммзена за поясом, и целыми днями читал, а лошадь паслась неподалеку.

В 1932 году семья переехала в Москву. Жили они на Софийской набережной в доме политкаторжан возле храма св. Софии.   Летом они ездили в деревню Конево под Вязьмой, откуда был родом Григорий Федорович, к деду Федору и проводили там лето. Отец рассказывал, что как-то он запел в присутствии деда: 'И как один умрем в борьбе за это'. Дед Федор спокойно снял со стены конюшни вожжи и хорошенько стегнул внука поперек спины со словами: 'Дурак, а землю кто пахать будет?' Отец хранил эти уже полудетские воспоминания:

За деревней бродят

Медведи и черти -

И неправда вроде,

А страшно до смерти.

В школе Александр Григорьевич отличался хорошей успеваемостью и плохим поведением - склонностью к литературной и всякой иной критике. Однажды на уроке литературы он назвал поэта Демьяна Бедного 'свиньей в ермолке', и Григорию Федоровичу, члену правления общества политкаторжан, пришлось выручать сына своим революционным авторитетом. Павла Ефимовна, родив пятерых детей (Владимир умер от дифтерита), активно занималась общественной работой. Поэтому после истории со 'свиньей в ермолке', когда отца все-таки выгнали из школы, было решено отдать его на своего рода пансион в интеллигентную, но советскую семью.

Семья эта жила в большом и веселом доме на Шугаевке - местности, протирающейся от нынешнего завода 'Каучук' до Новодевичьего монастыря. Основатель ее, Михаил Евстратьевич Шугаев, родом из крепостных, был весьма успешным предпринимателем. До революции, как я слыхал, он был управляющим Русско-английского банка Рябушинских, а также владел домами на упомянутой Шугаевке, отчего она и получила это наименование. Он был принципиальным педагогом, и руководящая его идея состояла в том, чтобы, народив множество детей, воспитать из них настоящих образованных русских людей. Для этого он отправился в село под Иваново, откуда был родом, выбрал себе девушку - добродетельную, рослую и красивую, женился на ней, и от этого брака родились девять детей - три брата и шесть сестер.

Чтобы быть достойным основателем будущего славного семейства, Михаил Евстратьевич прилежно учился, так как считал, что гимназии и Сельскохозяйственной академии для таких целей мало,   - учил арабский, французский, итальянский, английский, занимался живописью и музыкой и составил библиотеку в несколько тысяч томов, систематические коллекции картин, музыкальных инструментов,   ремесленных инструментов и т.п. Дети его учились в лучших московских гимназиях, а по окончании гимназии, когда женщинам открыли доступ в Московский университет, дочери поумнее были направлены отцом-основателем на историко-филологический, медицинский и механико-математический факультеты, а сыновья определились по художественной и коммерческой части.

В Германскую войну дети пошли на фронт - сыновья вольноопределяющимися, а дочери сестрами милосердия во фронтовые госпитали. Но вот произошла революция и, несмотря на охранную грамоту, подписанную, говорят, самим Лениным, дом Михаила Евстратьевича был основательно разграблен и обгажен революционными массами с соответствующим использованием вышеозначенного документа (отчего он и не сохранился для истории). Сам основатель семейства так расстроился, что надолго закрылся в своей комнате и ни с кем не разговаривал. Дети же его, благополучно вернувшись с различных фронтов Мировой и Гражданской войн - кто из Добровольческой армии, как мой дед Михаил Михайлович, кто из Красной, - сохраняли взаимную любовь, оптимизм и бодрость духа. Семейство к тому времени существенно увеличилось за счет браков.

В этом-то доме отец и познакомился с моим дядей, Колей Шанявским, его двоюродной сестрой, своей будущей женой, Леной Шугаевой, и с буйной компанией дядиных одноклассников. Отец дяди Коли, Николай Александрович Юноша-Шанявский, юрист, а в Германскую войну артиллерийский офицер, в Гражданскую войну был начальником транспорта у Тухачевского, сестра же его жены Веры Михайловны, Надежда Михайловна Шугаева, выпускница историко-филологического факультета, преподавала тогда немецкий и французский языки в Архивном институте и в Академии Генштаба, так что семья была, хотя и интеллигентной, но вроде бы советской.

По окончании школы Александр Григорьевич поступил на факультет русского языка и литературы Московского городского педагогического института им. В.П. Потемкина. В шугаевском доме, а потом в квартире, куда их переселили, жил друг семьи Алексей Михайлович Сухотин, один из основателей Московской фонологической школы. Он читал 'Введение в языкознание' в Потемкинском, куда и поступили Александр Григорьевич и Елена Михайловна, непосредственно перед тем поженившись.

Из дома на Софийке политкаторжан брали подъездами - эсеров, анархистов, меньшевиков, большевиков. После ареста отца в 1938 году Александр Григорьевич был исключен из института как сын врага народа, а мама - как жена сына врага народа. Алексей Михайлович при этом подал заявление об уходе, но, кажется, Реформатский уговорил его остаться. До июля 1941 года отец работал фрезеровщиком на заводе 'Калибр', а мама красила платки в какой-то кооперативной артели.

Началась война и все пошли на фронт. Отец в июле 1941 года ушел добровольцем в ополчение, тетя Нина Григорьевна санинструктором, кажется, во Второй кавалерийский корпус, мама во фронтовой эвакогоспиталь под Тулу санитаркой, дядя Коля окончил артиллерийское училище в Симферополе и был кадровым офицером, дед Михаил Михайлович, успешно скрыв свой возраст, офицерский чин и деятельное участие в Гражданской войне, как и оба его брата, - рядовым солдатом-добровольцем.

Далее идут данные документов и отдельные вкрапления из редких рассказов или разговоров с близкими друзьями, отрывки которых дошли до моего детского слуха. С июля по октябрь 1941 года - боец 17-й стрелковой дивизии, пулеметчик, разведчик. 7 октября 1941 года под Гжатском легко ранен: октябрь - ноябрь 1941 - госпиталь. Здесь он получил первую неприятность от немцев. Брали языка. Натянули проволоку через шоссе и стали ждать мотоциклиста, который через некоторое время и появился. Это оказался очень хороший унтер-офицер, почти неповрежденный от проволоки. Его связали и заткнули в рот кляп, но недостаточно аккуратно. Кода ползли обратно, отец волок немца на плече головой назад. Унтер выплюнул кляп и вцепился зубами отцу в ягодицу, поэтому пришлось еще два дня сидеть в засаде, пока не взяли другого немца. А было холодно.

С ноября 1941 года по март 1942 года   Александр Григорьевич служит в 980 артполку, номером, затем командиром орудия. 4 марта 1942 года под Юхновом - легкое ранение: март - апрель 1942 года - госпиталь. Весной 1942 года Александра Григорьевича направляют в Лепельское артиллерийско-минометное училище, эвакуированное в Барнаул, из которого он в августе выпущен в звании лейтенанта.   С сентября 1942 по июль 1943 года   он   командует батареей в составе 7-го гвардейского мех. корпуса, участвует в боях под Великими Луками. Осаждали великолукский Кремль. На батарею пришло пополнение из лагерей - уголовники от десяти до двадцати пяти лет срока. Отец мне это рассказал, когда появились первые вещи Солженицына. Он произнес перед пополнением целую речь. Он сказал, что если они думали, что в тюрьме хуже, чем на фронте, то заблуждались. Что здесь, на передовой раньше или позже, но убьют всех, и подчиненных, и начальников. Что поэтому каждому надо воевать так, чтобы наперед посчитаться с немцами и когда убьют, чтобы не было жалко, что не успел. Отец говорил, что это был исключительно храбрый и надежный состав, который мужественно держался под многодневным фактически непрерывным огнем, что особенно трудно.

В боях на Курской дуге (северо-восточнее Понырей, в составе Брянского фронта) отец отличился и получил орден ('Красная Звезда' была за Великие Луки). После прорыва фронта на северном фасе его батарея наступает в составе войск Брянского фронта в орловском направлении. 22 июля 1943 года на прямой наводке при штурме г. Орла - ранение в руку. Июль-сентябрь 1943   - госпиталь. Там же в Курске стоял госпиталь, где служила мама. Мама рассказывала, что отец тогда был очень хорош собой: ему шла военная форма, два ордена, правая рука на перевязи, и мама была худенькая и очень хорошенькая - все оборачивались. Он как-то рассердился, когда они купили в магазине кулек конфет, вместе шли и мама на улице съела конфетку, - было-то ему двадцать три года.

В сентябре Александр Григорьевич получает направление в самоходную артиллерию: октябрь-декабрь 1943 года   - слушатель Высшей артиллерийской школы самоходной артиллерии, г. Саратов.

Между окончанием училища и дальнейшим 'прохождением службы' отец успел побывать в штрафбате. Дело было так. Офицеров-выпускников отправили в Москву в запасной офицерский полк, а отца назначили старшим по команде. По дороге стали отпрашиваться, кто к матери, кто к невесте, но договорились встретиться в назначенный день и час в известной старшему поколению пивной на Арбате.

Ясное дело, приходит отец в пивную, а там только двое москвичей - езда-то, как говорил Булгаков, военная. Потом они все приехали. Но надо идти с докладом. Явился, доложил. А его тыловой: - 'трусом и дезертиром'. Отец   за пистолет, к счастью, все-таки не выстрелил. Как орденоносец   получил десять лет. В штрафбате, после кратковременного обучения рукопашному бою (которого отцу тогда особенно и не требовалось), послали в разведку вместе с одним капитаном из интендантов. Взяли немца днем прямо из окопа. Немец понравился начальству. Капитана ранило, а отец обошелся. После этого дела отцу вернули погоны и ордена и отправили в запасной полк в Москву, где он весело провел некоторое время в хамовнических казармах, дожидаясь назначения. Поэтому тут и оказывается некоторое хронологическое несоответствие в документах. Назначение получил в самоходную артиллерию.

С декабря 1943 года по ноябрь 1944 года   - начальник разведки, позже начальник штаба 1890 самоходного артиллерийского Барвенковского Краснознаменного орденов Александра Невского и Кутузова полка Резерва Главного Командования. Самоходные полки РГК обеспечивали прорыв фронта в наступательных операциях и парирование контрударов противника - в оборонительных, поэтому они перебрасывались с направления на направление, кочевали с фронта на фронт и обычно находились на острие фронтовых операций. Особенность самоходной артиллерии в том, что при мощном вооружении (85-мм зисовская пушка), большом запасе снарядов и достаточно прочной лобовой броне самоходка уязвима с борта и при малейшей ошибке планирования боя самоходные части несли тяжелые потери - до 80% боевого состава. Поэтому работа разведки и штаба играла особо важную роль в боевой жизни полка. В составе 1-го Украинского фронта Барвенковский полк участвует в освобождении Западной Украины и Белоруссии: в форсировании Днепра и Друти и в наступлении с северного фаса фронта, в Корсунь-Шевченковской операции (январь-февраль 1944), в последующем наступлении в направлении на Черновицы (март 1944). В конце весны 1944 полк переброшен в состав 1-го Белорусского фронта для участия в летней кампании (операция 'Багратион').

Под Черновицами они взяли штаб Гудериана: отцу достался великолепный длинный открытый 'хорьх', личный подарок Гитлера с серебряной табличкой на панели. Отец, как увидел желтую кожаную обивку, тотчас распорядился ординарцу Смолке, мастеру на все руки, а до и после войны   заведующему селекционной станцией под Полтавой (Смолка спас отца после ранения и всех нас от голода после войны): 'Сшить мне из этой кожи сапоги!' Полк РГК приходит в расположение Белорусского фронта, а командир полка Балыков был тогда в госпитале, поэтому отец является с докладом к Рокоссовскому. Рокоссовский поднимает из-за письменного стола взгляд и спрашивает: 'Какого это боярина, капитан, вы в Румынии ограбили?' А потом встает, подходит к окну и спрашивает: 'А это что такое?'   - а там стоит 'хорьх', и в нем гордый шофер Семен сверкает золотым зубом. Он позже, уже в Польше, получил прямое попадание снарядом - его по зубу и узнали. С тех пор ездил отец в 'виллисе' и носил форменные сапоги. Но Рокоссовского он очень уважал и любил - его все любили в армии, особенно танкисты, за 'изящество решений', как выражался Александр Григорьевич.

В конце июня полк участвует в наступлении из района Рогачева, в разгроме паричско-бобруйской группировки немцев и стремительно продвигается в западном направлении южнее Минска, далее - на Белосток и в варшавском направлении: к концу операции Барвенковский полк располагался в районе Варшавской Праги. Это было стремительное наступление: они быстро прорвали фронт и шли плотной колонной по узкой дороге-гати, по которой отступали толпы немцев; была сильная жара, пыль стояла стеной, самоходки были раскалены. Когда они вышли на позицию юго-западнее Минска и вылезли из люков, полк стало рвать - машины были по башни забрызганы кровью. Говорили и говорят, что мы воевали, дескать, не с немцами, а с фашистами. 'Это ложь, - сердился отец, - мы воевали с немецким народом, который хотел уничтожить Россию и русский народ и умно, умело и жестоко в лице своей пятимиллионной армии дрался с ним до последней возможности. Никто, никакой Гитлер и никакой Сталин никакими средствами не может заставить армию и народ драться так, как мы дрались с немцами'. - И еще: 'У меня личных претензий к немецкому народу не осталось'.

В ноябре 1944 года Александр Григорьевич назначен начальником штаба самоходного артиллерийского полка 1898 Резерва Главного Командования.   Наступление немцев в Арденнах в конце 1944 - начале 1945 года привело к тяжелому поражению англо-американских союзников. Советское командование в этой связи приняло решение начать наступление в январе (1-ый Белорусский фронт начал наступление 14 января). В самом начале января полк был переброшен на Наревский плацдарм (севернее Варшавы), откуда наносился вспомогательный удар. Оборона немцев была недостаточно точно определена, поэтому 6 января, сразу после переброски полка на плацдарм, Александр Григорьевич принял решение пойти в командирскую разведку, взяв тридцатьчетверку командира полка, а из экипажа только механика-водителя.   При объезде предполья - внешнего обвода позиции немцев танк подорвался на мине. Механик-водитель был убит ('разорван в клочья'), а Александр Григорьевич получил множественные осколочные ранения обеих ног, тяжелую контузию и, потеряв сознание, оставался в горящей машине. Разведчики под командой начальника разведки Семена Когана (через несколько дней он был убит) броском добрались до горящего танка и вынесли из него Александра Григорьевича.

Вот отрывок из неоконченной повести, которую, судя по почерку, Александр Григорьевич писал ее в начале 70-х годов.

'Доложив обстановку комдиву, полковник Соколов остался ужинать. Было так поздно, что это был и не ужин, а просто еда, обильная и беспорядочная. Максим Максимович заставил стол консервными банками, флягами и стаканами и доложил:

- Пожалуйте, товарищ генерал!

Присутствующие отпрянули от оперативной карты, так как давно ждали эту команду. 'Операция' всем надоела.

Ее обсуждали вторые сутки, и все решения сводились к одному: дивизия должна захватить плацдарм на правом берегу Нарева. Его уже и называли в штабе фронта 'Наревским плацдармом', хотя на этом плацдарме еще не было ни одного автоматчика.

И как всегда, когда нет ясной идеи, все смешивали цель со средством, которого никто не мог пока предложить. И усевшись за стол с едой, командиры продолжали эту бесплодную игру словами, которым ничего не соответствовало ни в их сознании, ни в боевой обстановке.

- И все же я не могу понять вас, Николай Всеволодович. Почему решение связывается с полком Бардина:?

Полковник Соколов выпил почти залпом стакан крепкого горячего чаю. Это оказалось спасением от костенящего озноба.

Блиндаж генерала находился в пятистах метров от 'передка'. Он был глубоким, и почвенная влага выступала на стенах, потолке, оседала на одежде. Большая река, в пойме которой окопалась дивизия перед атакой, диктовала свои условия. Правый берег - 'Наревский плацдарм' - возвышался над дивизией как неотвратимая угроза смертного приговора. Это понимали все от последнего ездового до комдива. А решение не приходило. Были только слова, выстроенные согласно тактическому шаблону, и были карты, на которых неумолимо и равнодушно была очерчена жирными красными линиями полоса наступления.   И на плоской карте она   казалась реальнее голубой змейки Нарева и тонких черных кружков высот с нисходящими стрелками и цифрами 400,1, 307, 250,6:   И даже врытые на гребнях высот 'Фердинанды', обозначенные синими ромбами, визуально подавлялись на карте граничными красными линиями полосы наступления со знаками 'включительно' и 'исключительно'.

Чтобы не обидеть генерала, полковник не сказал: 'Вы связываете', а безлично -   'связывается'. Этим полковник подчеркивал свое формальное, а не личное отношение к решению, которого еще не было. Генерал согревался, сжав стакан с чаем обеими руками. Тонкие длинные пальцы с красиво обстриженными очень чистыми ногтями резко выделялись среди беспорядка изуродованных консервных банок, помятых котелков и фляг в грязных фетровых футлярах. 'Это очень хороший полк и им командует очень хороший командир. - ответил вместо генерала начальник оперативного отдела подполковник Дюков. - На левом фланге армии два хороших самоходных полка. Один из них тяжелый, и он рядом, в Яблонно-Лешоново. Его легко перекантовать к рассвету в полосу наступления дивизии. Командующий армии   не хуже нас понимает, что захват плацдарма - операция более важная, чем обеспечение стыка армии, которому ничто не угрожает'. - 'Перекантовать можно любую боевую единицу, в том числе и дивизию: на тот же левый фланг, - генерал наконец-то оторвал руки от стакана. Чай почти остыл. Он протянул стакан ординарцу, и Максим Максимыч сейчас же заменил его, - на левом фланге нет Нарева и Наревского плацдарма. Пока что задача форсировать Нарев и захватить плацдарм стоит перед нами'. Полковник Соколов и раньше кое-что знал об Орловском полку и о Бардине. а по получении шифровки об оперативном подчинении Орловского полка 20-й гвардейской дивизии узнал еще больше. Конечно, Бардин 'вырос' среди этих людей, почти все старшие командиры в полках и штабе дивизии были его дружками. Конечно, он отличный командир, хоть и мальчишка по годам. Конечно, он дерзок, решителен и опытен. Но почему только ему открыта тайна завтрашнего успеха, когда сейчас его полк движется ощупью в кромешной осенней мгле по гатевым дорогам, протянутым через болота, песчаным дюнам, поросшим мелкой осокой: Тяжелые машины сотрясают запуганные до смерти местечки и фольверки, снося на поворотах углы домов, загоняя на обочины и в кюветы армейские и корпусные обозы, уродует мосты, придавливая их к самой воде, рвет и тянет за собой обрывки телефонных линий: Сам подполковник Бардин знает только текст шифровки об оперативном подчинении, в котором сказано лишь, что к 8.00. такого-то числа полк должен выйти в район сосредоточения в полосе наступления 20-й гвардейской стрелковой дивизии:

Его оперативная группа во главе с начальником разведки майором Кобушко [1] ползала до темноты по переднему краю, и навстречу полку уже ушел бронетранспортер, увозя разведданные и боевое распоряжение: 'Командир дивизии приказал:' за подписью полковника Соколова. Что может решить подполковник Бардин, если решение не приходит здесь, на месте, в пятистах метрах от переднего края:?

Майор Кобушко - типичный разведчик - независимый, заносчивый и злой, еще совсем мальчишка! Как и все танкисты, он много пьет и не хмелеет. Сейчас он сидит напротив и откровенно рассматривает его, полковника Соколова, и упорно молчит. Пьет, ест, слушает и молчит. Когда кто-нибудь говорит, он поворачивается всем телом, гибким и сильным, и нагло смотрит прямо в рот говорящему и сразу бесцеремонно поворачивается к другому:

Наглый щенок, знающий свою силу. Он явился в штадив на боевой машине командира полка - модернизированной тридцатьчетверке и с двумя бронетранспортерами с разведчиками и связистами. Тридцатьчетверка и сейчас стоит за блиндажом комдива и ее пулеметы направлены прямо на   вход. Конечно, глупо, но символично: Но кадровое мышление полковника накладывало цензуру на поток непосредственных впечатлений.

- Этого щенка не возьмешь даже и вооруженными руками. У него острая наблюдательность, мысль и поступок работают рука об руку, опыт - строгий судья оценки: Он ярко и однозначно представлял личный состав тяжелых полков РГК - этой элиты в боевой иерархии. Он знал, что, какова бы она ни была, полк будет участвовать в самой операции не больше двух часов. Для этого он осуществляет сложный марш в осенней темной ночи, пробивая километр за километром неизвестное и враждебное пространство. Над открытыми люками механиков горят крошечные переноски, в свете которых идут командиры машин и раскинутыми руками сигналят о поворотах и изменении скорости. Единственный ориентир - красные кормовые огни передней машины. На рассвете полк прибавит скорость,   войдет в район сосредоточения, техники проверят самоходки и командир полка бросит их в бой - на успех или неудачу, но с неизбежными потерями.

Паолковник Соколов и одобрял и не одобрял майора Кобушко, но и сознавал, что именно он создавал сейчас обстановку крайнего напряжения в блиндаже. Кроме того, майор подметил какую-то слабость в боевых порядках дивизии, но молчал, храня свои 'данные' для командира полка. Он слушал, поворачиваясь всем телом к говорящему, пил, ел и молчал.

Вот и теперь он резко повернулся к начальнику разведки дивизии подполковнику Смолокурову, с которым обошел не только передний край, но и первый эшелон тыла дивизии. Кобушко уставился прямо в рот говорящему, как будто его интересовали зубы, а не речь подполковника. К Смолокурову начальник разведки Орловского полка проявлял явное внимание, но это внимание было оскорбительным. Кобушко откровенно третировал его как личность, но зато особенно тщательно запоминал каждое слово:'

Из боевой характеристики А. Г. Волкова: 'В бою смел и решителен. Исключительно умело организовывал взаимодействие подразделений полка с пехотой. Добивался огромных успехов в бою. Благодаря его умелой, продуманной работе полк не раз отмечался в приказах Верховного Главнокомандующего и дважды награжден высокими правительственными наградами'.

Январь-октябрь 1945 года: после тяжелого ранения и первой ампутации обеих ног - госпиталь в Белостоке. Поляк-аковец бросает гранату в окно госпиталя, и Александр Григорьевич получает еще одну контузию.

Уволен из кадров Советской Армии как инвалид Отечественной войны в звании гвардии майора в отставке. Награжден орденами Отечественной войны I и II   степени, орденом Красной Звезды, боевыми медалями. Сбежал из госпиталя в Москве на маленькой тележке на подшипниках, не дождавшись очередного звания, ехал на ней через всю Москву в разбомбленный барак на Хорошевку, куда переселили его мать и братьев после ареста Григория Федоровича.

С войны вернулись все - отец без ног, с простреленной рукой, кучей мелких осколков по всему телу и травматической церебропатией, дяде Коле оторвало ногу еще в начале войны в Донбассе и за войну он успел окончить юридический факультет, дед Михаил Михайлович был ранен под Кенигсбергом, тетя Нина Григорьевна - ранена минометными осколками под Веной, ее муж-кавалерист - потерял обе ноги, мама тяжело болела туляремией. Их школьные и институтские друзья большей частью погибли, как писал в эти годы отец,

В азарте бросив жизнь под танки,

Где берестеют по кустам

Ненужных подвигов останки,

Где отквитав всему за все

И отхрипев кровавой рвотой,

Легли на кладбищах высот

Мои товарищи по ротам.

Жить было трудно, но все работали. Жили дружно.

В 1947 году А. Г. Волков восстановился на 3 курсе Потемкинского пединститута, который окончил в 1949 году.   В 1953 году по руководством проф. Петра Саввича Кузнецова защитил кандидатскую диссертацию 'Классы глаголов в древнерусском языке'. В 1952-1953 годах в связи с 'обнаружившимся фактом' ареста отца А. Г. Волков был распределен старшим преподавателем в Новозыбковский пединститут, а в 1953 году   - принят акад. В. В. Виноградовым научным сотрудником института Русского языка. Мы вернулись в Москву, в ту же комнату на Софийке. С октября 1953 Александр Григорьевич был старшим преподавателем, а с 1956 года    - старшим научным сотрудником кафедры общего и сравнительно-исторического языкознания филологического факультета.

Мы жили в бараке на Хорошевке, потом нас переселили опять на Софийскую набережную в дом у Каменного Моста, который года два назад был снесен, - в прошлом это была заводская контора, наша комната выходила окнами в маленький садик напротив Водовзводной башни Кремля, посреди комнаты шла застекленная полустена, на капитальных метровой толщины стенах росла мокрая плесень, а с потолка осенью и весной капало. Комната была заражена туберкулезом, что вскоре и обнаружилось. Друзья называли ее пещерой Лихтвейса. Они приходили поодиночке, подвое и целой компанией, много смеялись и разговаривали, шумно и весело писали стихи. Тогда все писали стихи. Лучше всех писал стихи Георгий Михайлович Сулимов:

Темно, тоскливо, одиноко,

Чуть плещут волны о гранит.

Звезды недремлющее око

Не наше счастие хранит:

Как-то раз отец в порыве, очевидно, политического чувства запустил в эту полустенку маминой любимой чашкой - и в стекле выбился профиль товарища Сталина. На другой день пришел дядя Коля, серьезный и один, без дамы. Он, опершись на трость за спиной и немного отставив ногу с протезом, оценивающим взглядом критика смотрел на профиль вождя: 'Послушай, Волков, да ты художник! Попробуй ночным горшком - у тебя там еще ка-к-Карл Маркс получится'. Дядя Коля немного заикался, особенно когда это было нужно по ходу судебной речи, - он в это время работал в московской прокуратуре. Потом они послали меня гулять в садик, а сами долго о чем-то совещались, пока мама не пришла из школы. Шли пятидесятые годы. Дяде Коле поручили выступать государственным обвинителем по сложному   и необычному делу: некая московская немолодая дама из бывших странным способом убила своего двадцатипятилетнего мужа-матроса. Потом было судебное заседание, меня отвезли к теткам, а сами всей компанией пошли слушать дядю Колю. Он, изложив обстоятельства дела и обосновав выводы, потребовал дополнительной психиатрической экспертизы и отказался от обвинения. Был взрыв - не просто оправдание, но оправдание по представлению прокуратуры. Непосредственно до и после XX Съезда шли партийные собрания. Приходит отец с очередного партийного актива и говорит маме: 'Ленка, суши сухари'. Выступало высокое начальство, известный по тем временам, несколько позже 'примкнувший к ним' Шепилов распространялся о злоупотреблениях периода культа личности. После речи отец поднялся с места на костылях: 'А вы где были?'

Говорят, что изменились времена и наступила пресловутая 'хрущевская оттепель'. Я не знаю, чем Хрущев лучше Сталина, а Маленков лучше Берии: Сталин по крайней мере не допускал государственных глупостей вроде целины, гонок с Америкой и всеобщего атеизма. Стиль хрущевского времени - полуграмотный авантюризм, воспитавший горбачевское поколение, стиль, последствия которого мы расхлебываем по сей день и сможем ли еще расхлебать? Странные были споры. Помню, собирались у деда Михаила Михайловича в Покровском-Стрешневе в двухэтажном бревенчатом доме с просторной террасой, заваленной яблоками из сада, с верстаком, мольбертом, холстами, чьими-то дивными палитрами, старой кушеткой, с дедовой дамасской бельгийкой,   ягташем и биноклем на потертом стенном ковре. На столе стоял огромный букет флоксов. Старшие со вкусом ели летнюю окрошку, пили водку, закусывали и спорили; я в некотором отдалении был занят серьезным делом. Спорили дед и его брат, художник и преподаватель в Текстильном дядя   Володя с одной стороны и отец с дядей Колей и Георгием Михайловичем - с другой. Дед, матерый доброволец, заступался за Сталина и Советскую власть, дядя Володя, тоже не без белогвардейского прошлого, ему всячески поддакивал. Отец решительно атаковал товарища Сталина, маркситско-ленинскую философию, стратегические решения Верховного командования, генерала Кулика, Мехлиса и всю советскую систему управления, Сулимов делал отдельные иронические замечания, а дядя Коля отпускал в виде комментария к 'Капиталу' столь замысловатые выражения, что отец смущенно оглядывался, не слышу ли я с другого конца веранды - я слышал, но делал вид, что занят изучением дядиколиного пистолета. Может быть, в споре так выходило потому, что поколение 20-х годов делало историю и понимало это. Люди, которые делают историю, всегда критичны, потому что обсуждают и принимают решения. Старшее, дореволюционное поколение смотрело на историю как на факт, который оценивается по положительным последствиям. Все они были настоящими русскими. Но именно в эти годы появились диссиденты - те, кто не в состоянии принимать решения и брать на себя ответственность, те, кому остается хулить все, что попадается под руку, кроме себя самих. Диссидентство не политические убеждения, а состояние души.

В 1957 году мы переехали с Софийки в здание университета, в корпус 'Л', где отцу выделили часть квартиры на двенадцатом этаже. Ниже, кажется на десятом, жила Евдокия Михайловна Галкина-Федорук, Ирина (забыл отчество) Попова со своим мужем академиком Лебедевым, астрономом, Петр Федорович Юшин, а в башне напротив жил Петр Саввич. Это было роскошно - огромная комната-кабинет с холлом и в конце коридора комнатка для прислуги. Сюда приходили тогда аспиранты Лакшин, Виноградов, Пульхритудова, как водится, спорили, пели под гитару про 'медведей в клетке золотой', из которых 'один сидел как следует, другой вертел ногой', а также про друга лирического героя, который на вопрос, 'где моя любимая?', отвечал, что она, дескать, 'была твоей любимою, а стала мне женой', и многое другое, но потише. Владимир Яковлевич в это время становился восходящей звездой литературной критики, много и горячо обсуждали текущую литературу и журнал 'Новый мир'. Заходил милый человек Владимир Николаевич Турбин иной раз прямо с Целины, мужественный и красивый, в заляпанной куртке и в сапогах, так что его как-то не пустил в подъезд отставной вохровец-привратник, бдительно охранявший вверенную его попечению профессуру. Возвращался из длительных загранкомандировок Юрий Филиппович Шведов, шекспировед, и, выпив с отцом бутылку виски, влезал на стол и читал по-английски монолог Ричарда III , который он особенно ценил, а отец дразнил его сомнениями в подлинности Шекспира. Приходил Константин Валерианович Цуринов, привозил маме французский кофе и смешно рассказывал, как он был переводчиком ООН в Швейцарии, купил там жене обезъянью шубу на все отпущенные средства и как у него в ответственный момент переговоров порвались ветхие брюки, как на турнире рапиристов в Испании он, увидев в витрине научное издание Сервантеса, прорывался через кордон молодых франкистов и, хотя не без ущерба, обрел-таки своего Сервантеса. Приходил Никита Ильич Толстой, но они с отцом обычно закрывались в 'кабинете' -   комнате для прислуги и подолгу говорили, очевидно, о том, что в те времена мне слышать не полагалось. Приходил молодой Николай Георгиевич Комлев и они живо обсуждали вопросы семантики.

В эти годы Александр Григорьевич много преподавал, он читал 'Введение в языкознание', 'Общее языкознание', 'Историю лингвистических учений', 'Современные проблемы палеографии', а позже 'Общую теория знаков', 'Модели языка' и писал книгу по семиотике. Это было время бурных лингвистических дискуссий, формирования 'структурной и прикладной лингвистики', о чем сказать лучше в другом месте и в других словах.

  В 1966 году вышла монография А.Г. Волкова 'Язык как система знаков', в которой дано методологическое и теоретическое обоснование предмета общей семиотики как абстрактной теории знаков, изучающей изоморфизм знаковых систем в биологической, социальной и технической коммуникативной среде и ее раздела - лингвистической семиотики как теоретической дисциплины, изучающей изоморфизм и коммуникативные соотношения артикуляционно-фонетических,   видео-графических и других знаковых систем, образующих сложную семиотическую систему языка. Редактором был Юрий Владимирович Рождественский, с которым отец в это время познакомился и подружился.

Отец много и тяжело болел. Почти ежегодно ему делали блокады невромы и чистки пулевого канала в руке, иногда неврому удаляли - это серьезная операция. У него был туберкулез, а позже образовалась катаракта. Отец непрерывно работал. Что он принимал студентов в больнице и ему даже предоставляли помещение для семинаров, было обычно. Но вот, приходим мы с мамой к отцу в палату сразу после операции под общим наркозом, отец только что проснулся - и первые слова, а я был уже студентом,   - о семиотике: ему в голову пришла новая идея.

Инвалидная машина зимой плохо заводилась. Я помню, как отец уходил на работу уже с улицы Удальцова, а потом из Конькова зимой, в мороз, без перчаток -   только руками он чувствовал неровности тротуара. Он медленно и твердо ставил костыли, вглядываясь слепнущими глазами в скользкий тротуар, затем переставлял протез - делал шаг. И так до остановки. Но он никогда не опаздывал на лекции. Потом, когда отцу сделали операцию катаракты, мы ездили с ним в этом 'Запорожце' следующим образом: я сидел справа и объяснял ситуацию на улице, отец, как всегда, 'принимал решения', а мама с заднего сиденья смешно их комментировала. Это была веселая езда. Когда нас останавливала милиция, отец, не дожидаясь постового, сам вылезал из 'Запорожца' и на костылях, зажав между пальцами права, направлялся к нему. Прием действовал безотказно, и постовые отпускали нас с миром. И не раз нас сопровождал 'маяк', что было особенно забавно: милицейская машина, а за ней ржавый обшарпанный 'Запорожец'. Как-то я зазевался на железнодорожном переезде, и шлагбаум, который как раз опускался перед идущим поездом, помял нам крышу. Отец дал полный газ и мы проскочили: 'непроворный инвалид'   - шутил он.    

[1] Это единственный персонаж, названный действительным именем. Кобушко ушел на фронт шестнадцатилетним юношей. Его родители были партийными работниками в одном подмосковном городке. Кобушко ушел с отступающими войсками. Когда город был отбит от немцев, Кобушко обнаружил тела родителей, утопленных в выгребной яме. Начальник разведки Барвенковского полка, Герой Советского Союза гвардии капитан Кобушко погиб в конце лета 1944 года.