Дмитрий Николаевич был самым очаровательным человеком, каких я встречал в жизни: живой, умный, изящный, точный, озорной - редкое сочетание качеств в одном человеке! И все это в соединении с исключительным благородством мыслей и чувств, с безупречной честностью в науке, в деятельности и в жизни.

И его любили не только мы, его ближайшие ученики, его близкие и домашние друзья, его любили и учителя, и ученые разных стран, и студенты, и простые люди.

Не любили его чиновники, сектанты марровского толка, завистники и мракобесы.

Располагал к себе Дмитрий Николаевич прежде всего своей внимательностью, простотой и 'уважительностью' к любому, кто к нему приходил. Он ни к кому не относился наперед неуважительно, хотя умел острым прозвищем, колким юмором и пародией заклеймить и дурака, и жулика, и полноценного мерзавца.

В Дмитрии Николаевиче было много 'чеховского' - и его отвращение к фразе, его простота и изящество, его тонкий юмор. Недаром в его кабинете рядом с Пушкиным висел и портрет Чехова. Это были его любимые писатели.

И до чего же он понимал и чувствовал людей, и как его коробила любая фальшь и пошлость. А это тоже ведь 'чеховское'. К тому же Дмитрий Николаевич замечательно читал Чехова (в ВТО и в Институте русского языка АН СССР есть запись в его исполнении рассказа Чехова 'Дачники', сделанная для артистов и чтецов). [Слушая эту запись, можно получить удовольствие от 'музыки речи' исполнителя и его артистического дарования.] А какой он был рассказчик и собеседник! Великолепный мастер и знаток русской речи и талантливейший хозяин интонации и повествования. И все так просто и непринужденно.

Для нас, его ближайших учеников, он всегда был образцом и идеалом человека, учителя и друга. Когда Дмитрия Николаевича не стало, мы осиротели. Для меня Дмитрий Николаевич был гораздо ближе родного отца. После смерти Д. Н. я стал сиротой.

5/XII 62.

Впервые услыхал я о Дмитрии Николаевиче от моей матери¹, когда она в зрелых годах (40 с лишним!) решила получить высшее образование и поступила на Высшие женские курсы. И вот все сидела и учила: 'Мыжжыла, атедзбыл...'² А как-то раз пришел я из театра и вижу - записка от мамы: 'Сдала Дмитрию Николаевичу и на 'весьма'. Мама'.

2

Впервые лично я увидал Д. Н. в университетской, большим амфитеатром, аудитории на знаменитом и традиционном его 'просеминарии' по русскому языку, где молодые лингвисты получали гораздо большее крещение, чем на лекциях по 'Введению в языковедение', которое читал очень учено, но не слишком увлекающе высокообразованный В. К. Поржезинский³.

Здесь, у Д. Н. на просеминарии, говорилось обо всех языковедных вопросах; их ставил и сам Д. Н., ставили и наиболее 'храбрые' из студентов. Лучшей школы для начинающих лингвистов трудно себе представить. Тут были и случаи прямых и переносных значений, и народные этимологии ('Дрова-то выложены с проблемами'), и грамматические случаи 'у куме' и 'вода пить', и вопрос о 'г фрикативном' в русском литературном языке... Тут было и сходство и различие языков, и звуки и буквы, и 'вещественное и формальное значение'.

[Это было незабываемое 'введение в науку о языке' и на живом, нам понятном материале!] И все это - как бы играя, в манере беседы и 'рассказов кстати', причем любую ересь 'храброго' первокурсника Д. Н. переносил удивительно уважительно.

Как в этом очаровательном просеминарии, так и в своих курсах, и в уже 'серьезных' семинариях Д. Н. сохранял свой стиль и метод. Даже многие лекции переходили у него в исследовательскую беседу, когда он ставил вопрос и начинал нас опрашивать: как мы произносим, как мы понимаем, как 'чувствуем' какую-нибудь форму.

Вот это поразительное чувство равенства, которое Д. Н. считал для себя обязательным с любым собеседником - будь он академик, учитель, студент или школьник - или даже непричастный к языковедению человек, - оставалось у него всегда.

Помню мой первый экзамен у Д. Н. - на паперти университетской церкви. Он дал вопросы, и лишь только я начал отвечать, как экзамен перешел в беседу, где мы по очереди ставили вопросы, и Д. Н. говорил и отвечал так, будто мы сидим у камина. Так было и во всех других случаях, когда я и мои товарищи приходили к Д. Н. экзаменоваться или советоваться о семинарских или о 'кандидатских' работах и когда, гораздо позднее, мне приходилось вместе с Д. Н. принимать аспирантские экзамены. Последнее особенно показательно (это заставляет меня прыгнуть в 30-е годы, но хочется сразу досказать).

Помню, как мы принимали 'фонетический вопрос' у аспиранта ИФЛИ В. Д. Левина⁴ (бывшего моего и Р. И. Аванесова ученика по Городскому педин-ституту), был и Г. О. Винокур - научный руководитель Левина. Дело было в Сивцевом Вражке, у Д. Н. на квартире. Левин рассказывал о классификациях русских согласных; рассказывал дельно, знающе, с огоньком. Д. Н. был явно доволен. Но почему я именно здесь об этом говорю? Было четыре человека, разного возраста и положения, был серьезный вопрос, который всех интересовал, и как Д. Н. совершенно 'на равных' говорил и думал. Он не поучал, не подвергал испытанию, а опять же беседовал, выяснял спорные места, ставил вопросы не только Левину, но и Винокуру, и мне, и себе. [Так незаметно экзамен перешел в дружескую беседу трех поколений лингвистов.] А потом, конечно, пили чай, знаменитый 'ушаковский чай'!

Так же Д. Н. говорил и с 'начальствами'. В 1936 - 1937 годах мы с Д. Н. регулярно ходили к А. С. Бубнову⁵, тогдашнему наркому просвещения, на Чистые пруды для постатейного чтения 'Свода орфографических правил', составленного Орфографической комиссией Наркомпроса, где Д. Н. был председатель, а я - ученый секретарь. И тут Д. Н. 'беседовал' так же, как дома, как со студентами и аспирантами или со своими друзьями. Бубнов это сразу понял, мы пили чаек, иногда А. С. отклонялся в воспоминания о революционных делах прошлого или при нас же отчитывал своих 'начальников департаментов', причем и покрикивал иной раз: 'Черт вас всех подери!' - и тому подобное, сильно грассируя. Так что у нас с Д. Н. остались самые приятные воспоминания от этих бесед.

С моей легкой руки все мы имели прозвища. Общее для нас было: 'Ушаковские мальчики', выдуманное какими-то зоилами, но нам это нравилось, и мы с гордостью носили эту кличку. [Вышло как в свое время ироническая кличка 'могучая кучка': не в насмешку, а во спасение.] А 'внутри' были свои клички и прозвища. Сам Дмитрий Николаевич назывался Шер-Метр, причем обе половины сего наименования склонялись: Шер-Метр, Шера-Метра, Шеру-Метру и т. д., а ударение притом - наконечное. О самостоятельности обеих половин этого 'шеронима' может свидетельствовать тот факт, что дочь моя Мария, будучи во младенчестве, называла Д. Н. - дедушка Шер.

С. И. Ожегов назывался - жидовин Ожеговер, с эпитетом 'бабьскъ ходокъ' в свете его успехов в среде женского пола (по деловой линии Шер-Метр называл его Талейраном). Г. О. Винокур (имевший в более молодые годы сложносокращенное наименование ГригбосВин) назывался Цвяток, что шло и от его соответствующих качеств, и от реплики Достигаева в 'Егоре Булычеве' на сообщение мадам Звонцовой прослушать анекдот: 'Это такой цветок!' - 'Хорош цвяток!' У А. М. Сухотина была кличка Феодал, в силу его дворян-ского воспитания и особых талантов и интересов, иногда возникало и 'анларжисман'⁶ Феодал-Титькин через песенку: 'Сухотин, Сухотин - пташечка...' посредством ступени 'Сухотин, Сухотин, Сухотитечкин...', откуда: Сухотитькин и просто Титькин. Р. И. Аванесов прозывался Крупный, т. к. в одной ведомости на 'литербеторное снабжение' (паек по литере Б) Р. И. был поименован: 'крупный профессор'. А. Б. Шапиро именовался Обраменько Борищ (где намек на 'Синтаксис' педагога Абраменко, коего как автор учебника заменил А. Б.). При этом фамилия А. Б. склонялась по 1-му склонению: у Шапиры, к Шапире, с Шапирой... М. В. Сергиевский был возведен в шотландский ранг яко: мак-Сим, а я имел два наименования: бытовое - Шерелев и 'парад-ное' - Александр, глаголемый Сукин (по имени одного персонажа 'Гистории о Великом князе Московском' А. М. Курбского, о чем я писал 'кандидат-скую' работу Д. Н., оканчивая университет).

Когда Д. Н. исполнилось 65 лет, решили мы его 'фетировать'. Сложимшись, послали нас с Винокуром по букинистам, где у известного нам Александра Сергеевича Бурдейнюка (что возле Художественного театра) купили мы шеститомный словарь польского языка Линде⁷, а попутно сочинили приветствие Д. Н. в виде пародии на строки Евангелия, помещенные в 'Пособии для просеминария'⁸ Д. Н., по которому мы все учились. Начиналось дело с дательного самостоятельного, а 'влъсви, пришедше поклонитися' учителю, были обозначены в вышеуказанных наименованиях.

Собрались сперва у меня, день Татьянин - 25 января 1938 года - выдался морозный, знойкий. Обсудили процедуру, кто могли, выпили с морозу и пошли. Каждый нес один том словаря Линде и готовил 'слова'. Так и вошли в любимый дом: Сивцев Вражек, 38. Там, конечно, нас ждали и прочее... До чего же мы любили этот дом! И как там было все 'свое'. Д. Н. чувствовал себя в этот вечер хорошо. Пришедший с нами милый человек Константин Александрович Аллавердов, выпив третью, встал и сказал: 'Я буду краток. Ушаков - это культура! Пью!' - и выпил четвертую. Дальше пошли всякие тосты. Очень изящные тосты произнес Сухотин касательно способностей Д. Н. в области живописи и инженерии. Я что-то пытался тщетно изобразить вокруг темы: Д. Н. - наш учитель, а Бодуэн⁹ - заочный-де и тоже и между прочим - проче... Но запутался, и ничего не вышло (хорош был!). Тогда 'взял слово' оный жидовин Ожеговер (который перед тем в передней, приложившись к содержимому моего внутреннего кармана шубы, сильно плясал с престарелой соседкой Варварой Гавриловной), встал в позитуру и... откашлялся, многообещающе махнув рукой. И так, покачиваясь, 'еще раз и еще много, много раз...'. Д. Н. внимательно слушал и через 20 минут промолвил: 'Пушка на колесах!' Сие наименование в дальнейшем также украсило чело С. И. А вечер-то все-таки был прекрасный! И запомнился навеки.

Когда я впервые в 1934 году пробовал читать курс 'Введение в языковедение' и доходил до основ грамматики, то невольно пытался построить эту лекцию так, как ее читал Д. Н., а у него это была одна из самых блестящих лекций, где все рассуждение строилось на 'модельных' (и бессмысленных) словах: велый, веловатый, веленький, велить, отвеливать, вельнуть, велее и т. п., т. е. это была своего рода 'глокая куздра' Л. В. Щербы. Пытался и я так читать, и... ничего не выходило! Странно, думал я, ведь у Д. Н.-то выходило, да еще как выходило! А у меня вот не выходит... Пришел поплакаться к Д. Н. Он выслушал и говорит: 'А вы, Шерелев, бросьте и передумайте все по-своему, так будет лучше!' Я последовал его совету, и действительно, вышло гораздо лучше. Эту мудрость я запомнил на всю жизнь и всегда внушал это своим учени-кам.

Звонит как-то Д. Н. по телефону и рассказывает, что у одного преподавателя ИФЛИ, где Д. Н. заведовал кафедрой, Ожеговера (это С. И. Ожегов) какие-то недоразумения со студентами, и добавляет, что 'он, студент-то, и всякий бывает, но его, сукиного сына, любить надо, тогда и дело пойдет на лад'.

Д. Н. часто мне говорил: 'Тот не лингвист, кто ни разу не увлекался фонетикой'. Я не только охотно этому поверил, но и претворил завет моего учителя и в свою биографию, и в биографии моих учеников. Понаблюдав разных 'лингвистов', я утвердился в мнении, что это правильно.

О том, как надо читать лекции, Д. Н. мне рассказал одну поучительную историю. 'Читал нам Фортунатов готский язык, как всегда, на широком фоне сравнительного языковедения и обязательно 'по-своему', а не по чему-то писаному. Одна из этих лекций была особенно памятна по новизне и своеобразности трактовки вопросов. Приходим в следующий четверг, Фортунатов говорит: 'Все, что я изложил вам в прошлой лекции, - неверно. Я это понял за неделю. Прошу зачеркнуть вашу запись, а я изложу вам эти вопросы сегодня совсем иначе'. И прочитал совершенно иную лекцию. 'Вот, если даже в пустяке ошибешься на лекции, обязательно надо об этом сказать студентам, чтобы они 'зачеркнули'''.

11

В начале века образовалась Московская диалектологическая комиссия, ее председателем был Ф. Е. Корш, ученым секретарем и заместителем председателя - Д. Н. (после смерти Корша в 1915 году председателем стал Д. Н.).

Когда Ушаков приходил к Коршу подписывать протоколы и прочие 'бумажки', Корш 'входил в ритм' и, подписывая, почти приплясывал. 'Наконец я понял, - говорил мне Д. Н., - что он приплясывает это на мотив 'Камаринского'; он пританцовывал свою подпись 'А-ка-де-мик пред-се-да-тель Федор Корш''.

В 1933 году при Научно-исследовательском институте ОГИЗа удалось организовать подготовку 'Справочника корректора', где предполагался большой раздел орфографии. Составляли этот раздел я и Владимир Николаевич Сидоров, но 13 февраля 1934 года, в тот день, когда были спасены челюскинцы и в их числе О. Н. Комова¹⁰, Володина сестра, самого Володю изъяли и выслали. Его работу я передал А. М. Сухотину. Обоюдными усилиями удалось кое-что накопить и систематизировать. Но встал вопрос: 'кто утвердит' наши параграфы к публикации?

Летом 1934 года, узнав, что в Академии наук затеяли орфографическую комиссию, я написал письмо возглавлявшему эту комиссию С. П. Обнорскому, интересуясь, в каком плане пойдет работа, какие будут рубрики и принципы унификации орфографии? С. П. Обнорский любезно мне ответил, но их система мне показалась неубедительной. Тогда я решил подбить на аналогичное предприятие Д. Н. Ушакова. Пошел к нему в октябре 1934 года, показал ему письмо Обнорского и высказал свои соображения. Д. Н. они показались убедительными, и так была в октябре 1934 года 'решена' Орфографическая комиссия Наркомпроса. Получить санкции и средства взял на себя Д. Н. В качестве членов наметили А. Б. Шапиро, Р. И. Аванесова и экс-оффицио М. В. Сер-гиевского (он был в то время председателем Ученого комитета Наркомпроса, и дело должно было идти через него). Я предложил Д. Н. обязательно включить А. М. Сухотина. Д. Н. не был с ним знаком и сперва оставался в сомнении, но стоило мне только привести Сухотина лично в Ушаковым, как все сомнения пали, и в дальнейшем это знакомство перешло в очень трогательную привязанность.

Экспансивный Сухотин благоговел перед Д. Н. - ему невероятно импонировало изящество ума Д. Н., его моральные и человеческие качества, его остроумие. Д. Н. в свою очередь быстро понял и оценил 'чудака феодала' с его энциклопедизмом, одаренностью, азартностью и редкостной точностью в работе. Маленькая гордость есть и у меня, что удалось познакомить этих двух замечательных людей.

В 1936 году один из 'непременных членов' нашей комиссии - А. Б. Шапиро - подвергся незаслуженной и несправедливой опале в наркомпросов-ских кругах в связи со своим учебником русского языка для средней школы. Д. Н. очень переживал все это, и когда вдруг оказалось, что на 'примирительную' сессию в Ленинграде Наркомпрос командировал Д. Н. Сухотина, Сергиевского и меня, а Шапиро не получил командировки, то Д. Н. был совершенно возмущен, специально ездил к Бубнову, а позднее поднял бучу в Ленинграде и добился, чтобы Шапиро была немедленно выслана командировка, что и было сделано потщанием другого моего незабвенного учителя, чудака и острослова академика А. С. Орлова¹¹.

14

Для многих из нас, и, в частности, для меня, Д. Н. был и отцом духовным, и духовником. Бывало, нашкодишь и сам просишься прийти и покаяться. Д. Н. сразу чуял, в чем дело. Запрет дверь на ключ, сядет и пощипывает бородку: 'Ну, рассказывай' - в таких случаях Д. Н. переходил на 'ты'. Изложишь все - тут уж ничего нельзя скрыть. Отутюжит Д. Н., доведет до сознания, а потом отопрет дверь и кричит: 'Шура! Принеси-ка большую рюмку, надо Реформатскому дать'. И Александра Николаевна¹² идет с бутербродами и с 'большой рюмкой' для меня.

Любил Д. Н. шутку и был даже озорник. Бывало, зайдешь к нему, Д. Н. полеживает за ширмочкой в своей заветной комнате под сенью Пушкина и Чехова (его любимые писатели), он обрадуется и, прежде чем перейти к 'делам', - сразу: 'Вот, Шерелев, кстати - есть анекдот, распирает рассказать, а некому, а уж и анекдот!' И такое расскажет, да с жестами, с мимикой, не говоря уж об интонациях. Особенно памятен в его передаче анекдот о красноармейце, впервые попавшем в отпуск на Кавказ (вариант анекдота с фейерверком). Кое-что я зарегистрировал и инкорпорировал в разделе анекдотов с пометкой: 'Сообщил Д. Н. Ушаков'.

А то раз ждали мы в этой же компании прихода С. П. Обнорского, и Д. Н. говорит: 'Уж вы, Шерелев, при нем не больно 'тово'...' Когда же пришел Обнорский и в пылу разговора речь зашла о замечаниях к 'Своду орфографических правил' В. Д. Павлова-Шишкина¹³, Д. Н. первый 'сорвался': 'А, это - Пауло-Сиськин!' (а мы так промеж себя звали сего мужа).

И с ним бывали анекдоты. Как-то раз в ИФЛИ на лекции Д. Н. получает записку, адресованную 'Ушакову'. Разворачивает и читает вслух: 'Когда же ты, сволочь, отдашь мне три рубля?' Д. Н. остановился и наклонил голову... Записка эта была написана студенту Ушакову!

В молодости Д. Н. преподавал русский язык в Николаевском сиротском училище, что было на Солянке в том же доме, где и Воспитательный дом. Начальницей этого училища была в то время моя гран-тант (даже: гран-гран-тант - сестра моего прадеда) Наталия Адриановна Головачева. Д. Н. любил вспоминать, как он, тогда еще совсем молоденький, что-то процитировал ей из Фета, а она не моргнув глазом подхватила цитату и досказала все стихотворение до конца. 'Вот память-то была!' - восхищался Д. Н. Так вот, в этом училище была одна классная дама, невероятно строгих правил. Шел раз юный Д. Н. по длиннющему коридору этого знаменитого дома, а где-то вдали навстречу выходит эта классная дама с выводком питомиц. И вдруг - спешно назад. Что за оказия? Оказалось: идет мужчина, это так неприлично! - Но позвольте, он ведь одетый! - Да, но под одеждой-то он все-таки голый!

Как-то, как и обычно, 'зазаседались' мы у Д. Н. по делам Орфографиче-ской комиссии до свету. По обычаю в этом, скажем, четвертом часу Д. Н. ходил нас 'провожать', т. е. мы с ним делали 'кружок' и уже совсем 'засветло' - расходились 'по домам своим'. Вот и тут вышли, я поглядел на дверь и говорю: 'Шер - говорю - Метр! А на ловца и зверь бежит!' - 'А что?' - спрашивает Д. Н. 'Да глядите на дверь-то вашу - диалектология!' А на двери мелом значилось: 'Ябена мать'.

Когда В. Д. Левин сдавал вступительные экзамены в аспирантуру ИФЛИ и когда очередь дошла до 'экзамена по специальности' и Левин все 'ответил' по билету, - тогда Д. Н., пощипав бородку, сказал: 'Ну, разберем какой-нибудь случай, возьмем, например, БЛЯДЬ. Вот и расскажите об этом'. Левин сперва помертвел от неожиданности, но, оправившись и объяснив 'реальную суть дела', перешел к чередованиям: БЛУД, БЛУЖДАТЬ, ЗАБЛУЖДЕНИЕ, ОБЛЯДЕНЕНИЕ. Д. Н. был явно доволен находчивостью и сообразитель-ностью абитурьента. Шер-Метр не ошибся: действительно В. Д. Левин позднее оказался знатоком этих вопросов.

Д. Н. любил контроверзы переводов. Например, как изящно болгары обозначают особый проход на зрелищные предприятия для женщин: 'Взлаз на бабата'. А как перевести на чешский латинскую поговорку 'Арс лонга - вита бревис'? - 'Штука длоуга - живот кратек'.

Были у Шера-Метра суждения и о личностях:

О Томашевском¹⁴: 'Умница. Какая ясная голова!'

О Сидорове: 'Володя - умница. У него - голова и сердце'.

Кстати: в московском просторечии обычно говорили: 'Рубен Ивавич и Володя Сидоров'.

Об Аванесове: 'Вот беда с Рубеном! Просишь что-нибудь сделать. Обещает, а по глазам вижу, что сам-то он знает, что не сделает. А дальше тянет и все отговаривается разными случаями и, главное, выискивает их, чтобы не сделать! И ведь не сделает...'

В конце 30-х годов, когда я 'несбриваемо' отрастил бороду, я часто менял ее фасон, то из-за дурех парикмахерш, то из дурацких собственных умозрений. Д. Н. этого не одобрял. В один ясный и очень морозный январский день сидел я у Д. Н., и мы чего-то редактировали. Звонок. Пришел Л. В. Щерба, замерзший и благожелательный. Ввели его в Шера-Метровую комнату и сразу к печке-голландке - спину греть. Стоит этот долговязый Дон Кихот Лев Владимирович и трется спиной об печку, а маленький изящный Ушаков против него в кресле, положив ножка на ножку. Они друг друга очень любили. Первый начал Щерба: 'Что-то у вас, А. А., опять другая борода?' Д. Н. в ответ: 'Вот именно на этом ему и надо остановиться. Как вы думаете, Л. В.?' Щерба велел мне стать в профиль и в фас, подробно осмотрел и предложил Ушакову: 'Ну что ж, Д. Н., утвердим так?' Д. Н. еще раз обошел меня вокруг и только после этого заключил: 'Быть по сему, Шерелев'. Вот почему я с тех пор не считаю себя вправе менять фасон бороды.

В тот день, когда К. Н. Игумнов¹⁵ получал орден (а в те времена у интеллигентов нетехнического толка это было редко), мы, как обычно, заседали у Д. Н. Пришел Игумнов, зашел в комнату Д. Н., показывает орден и 'инструкцию орденоносцам', где тогда значились всякие 'льготы', насчет 'с передней площадки' и чего 'без очереди'. Кроме того значилось еще и бесплатное посещение бани. Д. Н., вертя в руках 'права' орденоносца, спрашивает Игумнова: 'Ну, Константин Николаевич, вы, конечно, в женскую?'

[Д. Н. был необычайно хозяйственным человеком: все делал споро, кругло, аккуратно и добротно.]

Д. Н. не выносил, когда при разворачивании пакетов резали веревки. 'Постой! Так нельзя. Я развяжу'. И аккуратнейшим образом распутывал и развязывал. Но был еще более обратный случай: Д. Н. купил в кондитерской торт, а продавщица никак его не могла толком завязать. Д. Н. вежливо попросил дать это сделать ему, а когда он быстро и изящно это сделал, наблюдавший старый продавец сказал: 'Ну, гражданин, вы без куска хлеба не оста-нетесь!'

По другой своей ипостаси тех лет - по 'Толковому словарю' - Д. Н. ввел для работы карточки на неплотной бумаге форматом примерно 8 на 10. Быстро все поняли их пригодность не только для вокабул и толкований словаря, но и для иных уединенных нужд, непосредственно со словарем не связанных. И окрестили их 'ушаковками'. Когда их в редакции словаря накапливалось до-статочное количество, Д. Н. всенепременно звонил и докладывал: 'Шерелев! Накопилось. Зайдите за 'ушаковками'. Цалую!'

Когда Д. Н. возвращался из Болшева, где любил отдыхать, он привозил с собой много акварелей, до чего он был очень охоч, и устраивал в своей комнате 'выставку'. Бывало, звонишь ему: 'Вы уже встали? Так можно прийти?' - 'Погодите, Шерелев, полчасика: закончу экспозицию, тогда и приходите смотреть'. Придешь, а Шер-Метр весь сияет и показывает: 'Вот, главное, небеса. Глядите, какой лиловый тон. Ведь можно не поверить, а это так. Я не вру в акварели'. Действительно, его 'небеса' были очаровательны. А еще - другая страсть - это осенние листья: желтые, красные, бронзовые, лиловые, бурые, с какими-то парадоксальными прожилками. И опять же и здесь Д. Н. ни на йоту 'не врал'. Чудесный он был акварелист, и эта его 'страстишка' многое объясняла и в его облике ученого, например, его шедевр 'Г фрикативное в русском языке', 1916¹⁶. [Этот стиль акварельной миниатюры был присущ Дмитрию Николаевичу органически и проявлялся во всем, будь то лекция, статья, обработка словарного абзаца или забавная поговорка, удачный каламбур или ладно скроенный анекдот.]