Андрей Белый. Из книги 'На рубеже двух столетий' (М.; Л., 1930)

Глава вторая. Среда

5. Николай Ильич Стороженко.

Стороженковские воскресники - 'файф-о-клок'; стол гудит разговором; <:> дети, мы, - ерзаем: стибриваем со стола леденец, или бублик; иль хвостик бумажный стараемся к фалде пришпилить; возможно здесь все; Николай Ильич нас поощряет к проделкам; на нас повернет толстый, сизый свой нос; и, склонивши огромную лысую голову, напоминающую мне кулич, обрамленный каштановой, почти черной, курчавою бородою, по бородавке ударит пальцем; и после пощелкает мне:

- Ах ты, кургашка! Ах ты, бранкукашка!

У Николай Ильича 'бранкукашки' ведь все: дети, дамы хорошенькие; что понравится, то - 'бранкукашка-кургашка'; не страшно мне, - весело у Стороженок; я очень люблю Николай Ильича; глазки малые, карие, мне добродушно подмигивающие; если бы даже шалить не хотел, спровоцировали бы ему самому хвост бумажный пришпилить; хвостик нащупавши, лишь пробормочет:

- Кургашка!

И, даже, привставши, сутулый и грузный, средь нас он отплясывать будет, помахивая синей курткой кургузой, с которой свевается хвостик бумажный, и петь грубым басом средь визга довольных ребят:

- Ша-ша-ша: антраша!

Эти 'шашаша-антраша' знаю я <:>; мы, бывало, повизгиваем; Николай Ильич, пересекая столовую из кабинета со свечкой в руке, пробирается; на толстый нос нацепил он пенснэ; лента черная свисла; проходит средь нашего визга, вполне машинально поревывая: 'Шашаша-антраша'. - Походка подпрыгивающая: точно на спину под куртку мешок запихал: пресутулый; и есть что-то мне в Николай Ильиче от рождественского, добродушного дедушки <:>.

В 'бранкукашках' ходили мы у Стороженок - я, Коля, Маруся и Саша, почти до студенчества; Коля и Саша поздней обозначились как 'бранкукашки' бедовые; уж и делов натворили ('сквернейших'); лучше бы не были мы 'бранкукашками', чтобы старик этот, уж перед смертью заброшенный и одинокий, не лил слез, дверь притворив в кабинет; гости не видели слез уважаемого 'апостола' гуманизма: видела дочь.

Это все началось, когда Ольга Ивановна, мать 'бранкукашек', скончалась; весь дом был на ней; с ней считались; высокая, очень красивая, стройная и порывистая, мне сочетаньем являлась она темпераментных увлечений со строгостью здравого смысла и бурных стремлений.

Она умерла; 'бранкукашки', из деток, из крошек, в отчаянных безобразников переродились; Маруся одна оставалась Марусей; кабы не она, что бы сделалось с Николай Ильичом?

В восемьдесят четвертом году он казался уютным и сказочным; в девяносто четвертом уже он казался мне тряпкою; в девяносто шестом вспомнил я выраженье отца: 'Болтуны!' Но чем был и остался навеки: добрейшим, мягчайшим, ни на кого не сердящимся, иронизирующим; дар иронии был в нем; иронизировал он над гостями, над собственным домом, над: собственной позою.

Да, он - позировал!

Он был среднею равнодействующей либералов-словесников; и его 'Николай-ильичевское' слово имело особенность выглядеть статистическим выводом мнений других, преподносимым ходульно, закручено, убежденно; он долго молчал; и выслушивал; выслушав, хитро итог подводил <:>.

Безвольный, как тряпка, весьма легковесный, но хитрый и да - остроумный порой; в отношениях личных - невинный и добрый.
<:>

Впечатление о потрясающей знаменитости и гениальности Стороженки ребенку, мне явно сложились в квартире известнейшей 'байдаковского' дома; конечно же, под впечатлением тихих чтителей и всех домашних:

- Папин поклонник!

- Папа наш знаменит!

Это все 'бранкукашки' твердили; и их гувернантки, и няни, и тети, и многие личности, здесь заседающие; во вторых: половина гостей, здесь бывших - гении и знаменитости <:>.

Четверть века сюда я ходил; перевидал рои лиц. А.Ф. Кони, Мечников, Боборыкин, Толстой, Поль Буайе, Соловьев, - здесь маячили; помню: резвимся мы в белой гостиной, с огромнейшим грохотом стол отодвинув; а из гостиной, обняв Николай Ильича, Лев Толстой к нам выходит; и пристально смотрит, как мы хулиганим; иль: Владимир Соловьев сидит в красной гостиной, весьма удивляя брадой и власами; а мы напряженно стараемся хвостик ему прицепить. В 1884-1890 годах постоянно встречал здесь Якушкина, Веселовского, Янжула...
<:>

Поздней познакомился у Стороженок с профессорами: М.М.  Покровским , с Матвей Никаноровичем Розановым, с Саводником, с Мельгуновым, с профессором Бороздиным (тогда - студентом), с профессором Фельдштейном (тогда - гимназистом), с писательницей Хин; и со сколькими прочими.

Люди менялись в годах; не менялся лишь тон, задаваемый мужем маститым, а после уже дряхлым старцем <:>.

Дети Николай Ильича (Маруся, Коля и Саша) - первые мои друзья по времени, особенно Маруся; дружба с ней началась, когда я был еще четырехлетним, а она - трехлетней; Коля - ползал еще, а Саши не было вовсе на свете <:>.
<:>

То было пред смертью его, когда он, совершенно разбитый болезнью, повис головою в грудь, свешиваяся с огромного кресла, высматривая исподлобья хитрейшими, украинскими глазками; был одинок: 'бранкукашки' (и Коля, и Саша) - перебранкуканили так, что он плакал от них; у себя на квартире дочитывал курс свой последний последнему слушателю <:> (препохвальное претерпение!). Выдавал дочь он замуж; унылая свадьба; <:> помнится купчик, седой и подвыпивший на этой свадьбе (со стороны жениха); грустно было на свадьба подруги; и грустно висел Николай Ильич в кресле; глаза наши встретились; пальцем меня подманил он к себе; и когда я склонился к нему, с мрачным юмором, с истинно героическим юмором, глазками ткнув на 'веселие' и на купца красноносого, вытарахтел свирепою скороговоркою он:

- Козловак!

- Что такое? - не понял я.

- Не правда ли, говорю, - 'козловак'!

И еще раз ткнул глазками перед собою.

До этого мы о 'Симфониях' моих - не звука: из чувства такта (что мог он сказать о них, кроме жестокого осуждения мне?); а тут вдруг - 'козловак' (словечко из 'Северной симфонии') <:>.
<:>

Да, козловак!

Это было последнее слово, мне сказанное Николай Ильичем: напутственное, прощальное слово, взывающее к сочувствию; и я его понял.

Скоро стоял я над гробом его, переживая действительную скорбь, что утратил этого прекрасного добряка, незадачливого профессора и незлобивого человека; и кто-то из словесников, показывая на прах, дернул ужаснейшим 'козловаком':

- Вот, вдохновитесь: и на похоронах 'воспойте' нам его.

Я посмотрел на словесника; и подумал: 'И дернуло же?'

Только средь 'апостолов' гуманности возможны подобные 'задопятовские' безвкусицы.

Текст приводится по изданию:
Андрей Белый. На рубеже двух столетий. Воспоминания. В 3-х кн. Кн. 1 / Вступ. ст., подгот. текста и коммент. А. Лаврова. М.: Худож. Лит., 1989. (Литературные мемуары).