ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Детство.
Глава 9. Побоища
<:> Итак, Арбат, который раньше казался мне далекой страной, стал теперь моей улицей. Семи лет въехал я в большую квартиру белого трехэтажного дома, на углу Арбата и Денежного переулка1, не подозревая, что проживу здесь десять лет и покину эту квартиру одиноким юношей, у которого нет родного угла, но перед которым открыт весь свет. В квартире на Арбате прошло мое отрочество, здесь сложилась моя душа, здесь я приобрел друзей на всю жизнь. Стоит остановиться на ней поподробнее.
Сравнительно с нашей прежней квартирой она была велика и даже роскошна: во втором этаже, с двумя нависшими над шумной улицей балконами. Уличный шум так действовал на моих родителей, что они первое время не могли спать и заставляли окно на ночь деревянными щитами. Дом был угловой, через переулок виднелась большая церковь2, и благовест явственно доносился в наши комнаты. Две большие комнаты были - гостиная и кабинет отца (отдельной столовой у нас никогда не бывало, не было и буфета; обедали за круглым столом, а посуду держали в шкафу)3. Направо от передней темный коридор вел в довольно просторную угловую комнату, а между ней и гостиной была комната проходная. Сначала меня поместили в эту проходную, но приехала тетя Наташа, возмутилась, и под ее давлением мне отвели крайнюю комнату, а в проходной устроили спальню моих родителей: дверь из спальни в мою комнату закрыли, так что я сообщался с гостиной через коридор. За стеной моей комнаты находилась квартира зубного врача Перуля, немца со множеством дочерей и сыновей подростков. Верхние квартиры в доме были занимаемы известными профессорами Янжулом и Бугаевым4; осели они здесь с самого построения дома и почитались старожилами. <:>
Глава 11. Покойники.
<:> Та полная и красивая дама, которую мы повстречали в церкви, была женою профессора Николая Васильевича Бугаева. Они жили в нашем доме, в третьем этаже, но не над нами, а над квартирой доктора Перуля. (Во второй симфонии Андрея Белого есть фраза, озадачившая многих читателей: 'В нижнем этаже кому-то вырвали зуб')5. Мадам Бугаева, пышно одетая и благоухающая духами Брокара, иногда заходила к нам. Моя мать восхищалась ее наружностью и пожелала написать ее портрет6. Мадам Бугаева много рассказывала нам о своем единственном сыне Боре, обучавшемся в пятом классе Поливановской гимназии. Однажды она передала мне приглашение от своего сына. Я не без волнения поднялся на верхний этаж и долго не решался позвонить. Борю я никогда не встречал на лестнице, но раз я видел, как у нашего подъезда соскочил, весь красный от мороза, приземистый человек с брюшком и, распахнув шубу, рылся в кармане, а очки его блестели. Несомненно, это был один из 'верхних профессоров'. Я колебался только: кто из двух - Янжул или Бугаев.
Но Янжул как будто был громаднее и толще и похож на буйвола. Таня подтвердила, что господин, соскочивший с извозчика, был Бугаев.
Итак, я стоял перед дверью Бугаевых. Из квартиры доносилось собачье тявканье. Наконец, я собрался с духом и позвонил. Под ноги мне кинулась отвратительная моська, а из столовой вышел мальчик с шапкой курчавых волос и в высоких сапогах. Он был прекрасен. Несмотря на высокие сапоги, и в его лице, и во всех движениях была разлита какая-то женственная нежность и грация. Милая улыбка оживляла его небольшой, изящно очерченный рот и играла в серых, девственно-восторженных глазах, опущенных длинными ресницами. Голос у него был мягкий, грудной и немного шипящий, совсем без жестких, мужских нот. Говорил он торопливо, захлебываясь от вежливости и деликатности. По чертам он был, собственно, очень похож на мать, которая считалась красавицей. Но у нее была холодная и грубоватая красота, тогда как лицо Бори было все зажжено мыслью, нежностью, энтузиазмом. Подлинный 'вундер-кинд' стоял передо мной, и он был старше меня на пять лет. Мне оставалось только восхищаться, благоговеть и тянуться вверх. Разговор завязался сразу. Боря говорил, я слушал. И все, что он рассказывал, было сказочно интересно: новый мир открывался передо мной и покорял меня. Сначала речь шла только о Поливановской гимназии и об учителях. Боря предупреждал меня о трудностях греческой грамматики и особенно глаголов на 'ми'.
- Латинская грамматика, по сравнению с греческой покажется вам совсем совсем маленькой, - восклицал Боря. Он был очень прилежным и влюбленным в науки учеником, и каждый день проводил за приготовлением уроков около четырех или даже пяти часов. Начитанность его, меня поразила. Он не только проглотил всю литературу, которую читают подростки, от Жюля Верна до Вальтера Скотта и Диккенса. Но знал множество мелких английских романистов и всю беллетристику, печатавшуюся в русских журналах. В пятом классе гимназии он увлекался Верленом, Бодлером и особенно Бальмонтом. Квартира Бугаевых была значительно меньше нашей. Боря жил в ней с рождения. За столовой, где помещалось пианино, была гостиная, и в той же комнате, за ширмой, спала Александра Дмитриевна Бугаева. Из передней, через темный коридорчик мы прошли в маленькую комнату Бори. За ней находился довольно просторный кабинет профессора математики.
После чая мы занялись игрой в солдат. Система Бори сильно отличалась от моей. У него были только оловянные солдаты. Он строил их в два полка и потом расстреливал шаром, скомканным из бумаги. По коридору иногда проходил его папа, Николай Васильевич Бугаев.
Боря с каждой минутой все более и более мне нравился. Мы ели тающий во рту шоколад 'Миньон', играли в прятки, к чему привлекли толстую кормилицу Бори, а в заключение новый друг принялся рассказывать мне страшные истории. Видя, что рассказы производят на меня сильное впечатление, он сыпал историю за историей, и все страшнее и страшнее. Началось с привидения мертвой девушки, являвшейся к родным с восковым крестом в руке; кончилось громадной и запутанной историей Тристана, где ужас громоздился на ужасе, и описывались потаенные комнаты замка с окровавленными мертвецами на постелях. Эту историю Боря явно импровизировал и всегда рассказывал ее с новыми ужасными подробностями.
Я вышел от Бугаевых и очарованный и устрашенный. Долго, улегшись в постель, думал я о своем новом друге. Через несколько дней он в послеобеденное время явился к нам с визитом. Впоследствии Боря рассказывал мне, что он также долго стоял перед дверью, прежде чем позвонить и даже подумывал обратиться в бегство. Матери моей он сразу же понравился; отец на первый раз нашел его слишком вылощенным и неестественно вежливым, и говорил: 'Ему надо поступать в пажеский корпус'. Вообще мой отец из посещавших меня товарищей в то время явно предпочитал Колю Маркова; мать, почти совсем не говорившая с Колей, обожала Борю. На Рождество была очень веселая елка, на которую мы пригласили Борю, Колю и трапезникова сына Ваню, вообще не бывавшего у нас в доме. Мы изображали ведьм: я ездил на Ване, Коля - на Боре. А дядя Саша Марконет весело гикал. <:>
Глава 12. Спектакли и бури на кухне.
<:> С Борисом мы проводили вдвоем каждый вечер: или он приходил ко мне, или присылал записку, которую неизменно подписывал 'Готовый к услугам Борис Бугаев', - и тогда, я подымался к нему в третий этаж. Бабушка обожала Бориса и подолгу рассказывала ему истории из прошлого, которые он внимательно слушал. <:>
Мог я сравнить наш быт также с бытом соседей наших Бугаевых. Я смутно тогда сознавал, что наши отцы принадлежат к разному кругу. У Бугаевых получались 'Московские ведомости', у нас 'Русские ведомости'7. Николай Васильевич принадлежал к консерваторам и националистам: в нашей квартире казалось ему очень подозрительно, так как дух дяди Володи, известного либерала, западника и католика, в ней царствовал. Боря скоро стал подпадать под влияние моего отца, и это возбуждало глухой протест Николая Васильевича, питавшего панический страх перед всем, что пахнет 'романтизмом'.
Сам он был математик, и жизнь его была построена математически точно. К четырем часам он приезжал из Университета и садился за обед; часок отдыхал после еды, затем работал, читал книги по географии или философии, и к 8-ми часам выходил к чаю, часто принося с собой в столовую толстый том и отмечая ногтем то место, где остановился. Ставил в тупик горничную, важным тоном задавая ей вопрос:
- Поля, вы уважаете Платона?
Горничная краснеет, потупляется. Николай Васильевич заливается визгливым хохотом и кричит:
- Что? Что она говорит? Нет, не уважает. Ну, а может быть, - Аристотеля?
Иногда его остроты принимали непристойный характер, вращаясь около вопросов пищеварения. Жена его, Александра Дмитриевна, с негодованием восклицала в таких случаях:
- Что это, Николай Васильевич!
А Боря густо краснел и принужденно смеялся.
Погруженный в теорию чисел, Бугаев иногда впадал в какое-то мистическое исступление. Вдруг он начинал изучать Апокалипсис, приносил его за чайный стол и, впиваясь в страницу маленькими черными глазками, и, подняв палец, возглашал:
- И ангелу Филадельфийской церкви напиши8.
После чая Николай Васильевич неизменно уезжал в клуб и возвращался домой очень поздно, часу во втором. Жизнь Александры Дмитриевны протекала совершенно независимо от мужа. Это была одна из известных прежних московских красавиц. Николай Васильевич вступил с ней в брак по соображениям теоретическим. Являясь сам воплощенным интеллектом, Николай Васильевич решил, что жена его должна быть противоположностью, то есть воплощением телесной красоты.
- Я сделаю предложение той барышни, у которой найду идеальный нос, - объявил Николай Васильевич.
Александра Дмитриевна была молодая красавица из разорившейся семьи, моложе Бугаева лет на 20. Когда он сделал ей предложение, она отказала. Николай Васильевич несколько лет занимался теорией чисел за границей и, вернувшись, повторил свое предложение. Тронутая его постоянством, молодая красавица изъявила согласие. Но что за пыткой для обоих оказался этот брак. Если Аполлон и Дионис заключили когда-то в Дельфах плодотворный мир, то Николай Васильевич оказался совершенно раздавлен тем вакхическим вихрем, который принесла в дом молодая супруга, вся увлеченная танцами, музыкой, Фигнером9. Постепенно Николай Васильевич совершенно изолировался в своем кабинете <:>
Подрастающий Боря был весь пропитан русским национализмом, и вот он попадает в наш дом, где моя мать ежедневно прочитывает по английскому роману, дядя Володя приносит смешанный запах ладана, Ватикана и 'Вестника Европы'10, а мой отец работает над Ламеннэ и Ренаном11. Но еще более, чем русским бытом, квартира Бугаевых была насыщена духом Индии. Вся семья зачитывалась Блаватской12, Боря посвящал меня в тайны иогизма и спиритизма, учил устраивать фокусы и китайские тени. Если я был всегда неуклюжим мальчиком, то Боря был прекрасный танцор, фокусник и скоро стал брать уроки фехтования. Он умел держать палку на носу, и сам профессор, задрав голову, пытался подражать сыну. Скоро мы с Борей занялись представлением китайских теней. Мы повесили занавеску в его комнате и изображали на тенях сцену: странник и черт. Я в роли странника клал на пол дорожную сумку, ложился и засыпал: надо мной подымалась тень Бори, и делала страшные жесты.
Скоро мы перешли к театральным представлениям в нашем доме. Осенью, когда мои родители были за границей, мы сыграли сцену из Макбета: Макбет был Боря, а я - леди Макбет. Затем следовала сцена явления мертвой графини Герману, по либретто 'Пиковой Дамы'. Спектакль был этот очень плох, и играли мы в моем темном коридоре, почти без публики. Потом я пригласил с церковного двора Колю и Ваню, мы играли сцену трех ведьм. Боря учил нас жестикуляции, сам великолепно играл третью ведьму и, поднявши палец и весь съеживаясь, с испуганными глазами шептал: 'Кот мяукнул'. Вообще Коля был совсем неспособен к игре, но он был единственным третьим актером, и когда матушка не пускала его на репетицию, наступало полное расстройство. Грандиозный спектакль затевался на Рождество. Боря подал мне мысль инсценировать 'Капитанскую дочку' Пушкина. Первый и третий акт написал он сам, второй и четвертый он поручил мне. Первый акт был в доме Гриневых, второй - у капитана Миронова, третий - в ставке у Пугачева, четвертый - во дворе Екатерины. Актеров не хватало: я играл мать Гринева в первом действии, капитана Миронова во втором, разбойника Хлопушу в третьем и Потемкина в четвертом. Я был тогда увлечен 'Видением Мурзы'13, которое слышал в превосходном чтении Южина14, и вставил от себя роль Потемкина в последний акт. <:>
О, как хорошо мы прожили с бабушкой два месяца. В первые недели по вечерам на меня находила иногда тоска по родителям и страх за их судьбу, но бабушка хорошо умела разогнать эти страхи и печальные мысли. Бабушка читала со мной по утрам французские книги Сегюр, мы прочли 'Memoires d'un ane' и 'Un bon petit diable'15. На весь вечер почти ежедневно приходил Боря, охотно слушавший бесконечные бабушкины рассказы о старине, о житье на Кавказе и т.д. <:>
После спектакля большой стол для чая был накрыт в кабинете моего отца. Всех гостей занимали родители Бугаевы. В одном углу Николай Васильевич вынимал свою записную книжку и вычитывал <:> записанные им разговоры с извозчиками. Он всегда разговаривал с извозчиками, они его знали и любили, и соглашались везти куда угодно за двугривенный. Для Николая Васильевича извозчики были кладезем премудрости, и он записывал их фразы. На другом конце стола Александра Дмитриевна эффектно рассказывала страшные истории из своей жизни и жизни своих знакомых. <:>
Глава 13. Поступление в гимназию и уход Тани.
<:> На масленице мы с Борей играли четыре сцены из 'Бориса Годунова'. Боря играл старика Пимена и Бориса, я - Лжедмитрия и Басманова. Но главный спектакль этого сезона был на Пасхе. Тут мы поставили пьесу Майкова 'Два мира'16. Пьеса была из римской жизни, следовательно, с костюмами дело обстояло просто: достаточно было надеть простыни. Патриция Деция играл Боря, я играл христианина Марцелла, Маруся - христианку Лидию, и все были в белых простынях. Устроили и хор христиан, ведомых на растерзание львам, для этого пригласили несколько мальчиков с церковного двора. Боре пришла мысль ввести роль черного раба с опахалом, и он вымазал Коле все лицо жженой пробкой. Спектакль вышел самый удачный и веселый. Еще едва сгущались апрельские сумерки, как начались частые звонки: вся гостиная наполнилась зрителями. В ожидании начала представления Коля с эфиопским лицом бегал по сцене и подбрасывал свое опахало, а из-за занавеса слышался голос Владимира Федоровича:
- Что это? Там какие-то шары!
Игра Бори вызвала бурные аплодисменты. Выпив чашку с ядом и ярясь на христиан, он шипел: 'Я б вас гнал, терзал зверьми б!' А Маруся в белой простыне нежно склонялась над ним. В заключение спектакля была поставлена комедия. Мы с Борей инсценировали в четырех сценах эпизод из 'Пиквикского клуба', где мистер Пиквик попадает в спальню к даме с папильотками. Я играл Пиквика, даму с папильотками - Коля, ее жениха, свирепого мистера Магнуса - Боря. Ролей мы не выучили совсем, но все прошло очень весело, особенно сцена, где мне приходилось выглядывать из постели, а Коля в капоте причесывался перед зеркалом. Но близились экзамены. <:>
ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Гимназия.
Глава 1. Первый гимназический год и поездка на остров Эзель.
<:> После вечерних посещений театра в воскресенье гимназическая обстановка производила на меня особенно тягостное впечатление. Тусклый, ненастный день. Несмолкающий шум стоит в зале с линялыми белыми стенами. В классе, где завтракали, пахнет колбасой и дачным сыром; капли дождя стекают по оконным стеклам; швейцар выметает засаленные бумажки... Ни либерализм, ни театр, ни общество товарищей не давали никакой пищи душе. Единственным моим другом оставался Боря, который был тогда в седьмом классе. На Борю, бывшего прежде страстным поклонником гимназии, нашло вдруг непреодолимое к ней отвращение17. Он совсем перестал ходить на уроки, и все дни слонялся по картинным галереям. Он посвящал меня в своего любимого поэта Бальмонта, доказывал, что он лучше Пушкина. Водил меня в Третьяковскую галерею, где приходил в экстаз перед Васнецовым. На Рождестве мы поставили наш последний спектакль 'Мессинскую невесту' Шиллера18. Эльза играла королеву-мать. Маруся - невесту, я и Остроленко - двух принцев. Боря Бугаев и Боря Остроленко изображали хор. <:>
Но, несмотря на то, что костюмы и постановка были лучше прежних, спектакль прошел невесело и, естественно, остался последним. Произошел на нем и небольшой скандал. Перед началом в виде увертюры я прочел 'Эолову арфу' Жуковского. Затем, в роли дона Цезаря я закалывался в припадке несчастной любви и благородства. После 'Мессинской невесты' мы играли несколько комических сцен из Горбунова 'У квартального надзирателя' и 'У мирового судьи'19. Мы переодевались в моей комнате для этих сценок, когда до нас донесся яростный визг Николая Васильевича Бугаева. 'Как это Николай Васильевич залез на сцену?' - воскликнул мой отец и побежал узнавать, в чем дело. Но оказалось, что Бугаев кричит не на сцене, а в зрительном зале, при том так громко, что слышно в отдаленных концах квартиры20. Николай Васильевич находился в крайнем бешенстве: 'Эолова арфа', заклание от любви - все это окончательно убедило его, что наш дом отравлен нездоровьем, романтизмом, и корень зла он усматривал в моей бабушке Александре Григорьевне.
Сценка из Горбунова, где лакей жаловался мировому судье, что господа, подвыпив, принялись его 'терзать', и 'морду горчицей мазали', несколько успокоила Бугаева, но за чаем он снова начал свои филиппи-ки. Этим окончательно было сорвано хорошее настроение. На следующий день, когда я пришел к Бугаевым, Николай Васильевич накинулся на меня и отчитывал более часа, визжа, захлебываясь и не давая мне вставить слово в мое оправдание. <:>
Глава 4. Начало духовного восхождения.
<:> В то время я начал читать Толстого и прочел 'Национальный вопрос' В. Соловьева21, который стал для меня как бы Евангелием. Отсюда происходили жаркие споры с Борей Бугаевым, который оставался консерватором и славянофилом. <:>
Глава 7. Шестой класс.
<:> От моего друга Бори Бугаева я стал заметно отдаляться, ежедневно пребывая в доме Венкстернов. Любовь к Маше продолжала быть в центре моей жизни, но встречал я ее сравнительно редко с прошлыми годами. Любовь моя к ней теряла мистико-символический ореол и переходила в простое человеческое чувство, полное нежности и поэзии. Вареньку Зяблову я почти не видал. Кончилась сжигавшая меня дилемма Мадонны и Венеры: место Данте заступил Пушкин. С Борей Бугаевым мы расходились, но я увлекался его другом, студентом химии, А<лексем> С<ергеевичем> П<етровским>22. Он в то время ответил новому повороту моей религиозности, который может быть назван: от Владимира Соловьева к Константину Леонтьеву23. <:>
А<лексей> П<етровский> был маленький, розовый, совершенно безусый и безбородый. В карих глазах сверкали ум и лукавство. В университете он был выдающимся химиком и мог остаться при университете и сделать научную карьеру. Но он бродил по старцам и юродивым и, по-видимому, готовил себя к принятию монашества24. Борю Бугаева он обожал, хотя тот часто на него сердился и обращался с ним резко. В квартире П<етровского> около Остоженки, пахло старым московским бытом: как истинный москвич П<етровский> любил после бани попотеть за самоваром; на столе у него лежали толстые тома синодальных изданий. <:>
Вечера я обыкновенно проводил у Венкстернов. <:> Понемногу я более начинал себя чувствовать дома у Венкстернов, чем в нашей квартире, где ежедневно часами сидел и философствовал Боря Бугаев, бежавший из своей квартиры и своей семейной среды. <:>
Глава 11. Начало самостоятельной жизни.
<:> Часто навещал я бабушку во флигеле двора нашей гимназии. <:> Иногда мы заходили к бабушке с Борей, и она восхищенно называла нас молодыми Гете и Шиллером, что приятно льстило самолюбию. Эту дружбу бабушка понимала и одобряла <:> Поэты и художники в глазах бабушки были почти святые. Совсем другого взгляда держался Николай Васильевич Бугаев, недаром подозревавший бабушку 'в опасном романтизме'. Отношения Бори с отцом становились все более натянутыми. И корнем зла Николай Васильевич считал наш дом. Это дом Соловьевых виноват, что Боренька, который прежде знал наизусть все породы птиц25, уклоняется от научного пути в сторону мистицизма и поэзии.
- Боренька! - раз в отчаянии воскликнул Николай Васильевич. - Ты хочешь быть поэтом? Да ведь все поэты - развратные люди!
Пожалуй, Николай Васильевич глубже смотрел на вещи, чем моя бабушка.
Раздражение Бугаева на наш дом усилилось, когда мой отец напечатал на свой счет первую книгу Бори 'Вторая Симфония'26. Репутация молодого Бугаева была погублена, будущий ученый превращался в декадента. Наоборот, Александра Дмитриевна Бугаева сочувственно относилась и к нашему дому, и особенно к моей бабушке, и к повороту сына в сторону литературы.
- Довольно с меня одного математика! - гневно восклицала она. <:>
Москва становилась все более раскаленной и пыльной. Я почти потерял сон: тянуло в зелень и прохладу. В эти дни произошла неожиданная смерть и похороны Николая Васильевича Бугаева27. <:>
Зашел я как-то к Боре, еще за несколько недель до смерти его отца. У него сидел какой-то чахоточный молодой человек, и они говорили о том, что мир кончается через несколько дней. Я махнул рукой и скоро распрощался. <:>
1 В дом Николая Ивановича Рахманова (Арбат, 65; ныне 55, кв. 3) семья Соловьевых въехала в 1893 г.
2 Троице-Арбатская церковь. Снесена в 1931 г.
3 Ср. описание квартиры в письме О.М. Соловьевой к А.А. Кублицкой-Пиоттух: 'Ты, впрочем, совсем не знаешь нашей квартиры и не знаешь, как мы живем. <...> (это гостиная, столовая, мастерская и место, где я всегда сижу). По-моему, у нас очень красиво, хотя другим, должно быть, покажется, что очень бедно и что нельзя покрывать столы коричневым коленкором и старыми пледами. А мне кажется хорошо' (Литературное наследство. Т. 92. Блок в неизданной переписке и дневниках современников. М., 1982. Кн. 3. С. 171). См. также описание Андрея Белого: ' <...> я был введен и усажен за чайный стол, стоящий посредине очень большой комнаты, показавшейся удивительно пестрой и располагающей к общению; кресла стояли не так, как надо а как того хочется; были развешены весьма приятные тряпки, картины и какие-то ассирийские фрески, и какие-то египетские орнаменты; книги сидели с кучами журналов на креслах; не художественный беспорядок, бьющий в нос в студиях напоказ, а 'беспорядок' художественной работы, лишь кажущийся 'беспорядок'; видно, в комнате много думали и потом отдыхали за нужными разговорами; в месяцах так сдвинули кресла, что они стали креслами со смыслом, так переместили книги и расбросали тряпочки и умеренно запылили пестроты, чтобы здесь себя ощутили, как в уютном царстве 'морского царя', куда нырнул Садко' (Андрей Белый. На рубеже двух столетий. М., 1989. С. 344).
4 Иван Иванович Янжул (1846-1914) - профессор Московского университета, экономист, статистик; Николай Васильевич Бугаев (1837-1903) - профессор и декан физико-математического факультета Московского университета, математик, отец Андрея Белого.
5 Андрей Белый (настоящее имя Борис Николаевич Бугаев; 1880-1934) жил в доме Н.И. Рахманова с рождения до 1906 г. Его первая книга'Симфония (2-ая, драматическая) была выпущена московским издательством 'Скорпион' в 1902 г. См. современное издание: Андрей Белый. 'Симфония (2-ая, драматическая) // Андрей Белый. Симфонии. Л., 1991. С. 101.
6 Хранится в фондах Государственного литературного музея.
7 Газета 'Московские ведомости'(1756-1917) считалась оплотом консерватизма, тогда как 'Русские ведомости' (1863-1918) - либерализма. Ср. характеристику 'Русских Ведомостей' в письме М.С. Соловьева к В.С. Соловьеву: 'Рус<ские> Вед<омости> очень скучная, но единственная порядочная газета в России; с тех пор, как я их знаю (со смерти Каткова), я не встретил в них ни одной грязной выходки' (РГАЛИ. Ф. 461. Оп. 2. Ед. хр. 21).
8 Откр. 3; 7. Ср. характеристику Н.В. Бугаева и его 'чудачеств' в мемуарах Белого 'На рубеже двух столетий' (С. 49-70).
9 Николай Николаевич Фигнер (1857-1918) - знаменитый певец, 'сладкий тенор'. А.Д. Бугаева была его страстной почитательницей и знакомой. См.: Андрей Белый. На рубеже двух столетий. С. 216.
10 'Вестник Европы', ежемесячный исторический, литературный и политический журнал либерального направления, выходил в Петербурге в 1866-1918 гг. В.С. Соловьев был постоянным автором журнала.
11 Фелисете Робер де Ламенне (1782-1854) - французский католический публицист и философ, аббат, родоначальник христианского социализма. По свидетельству С.М. Соловьева, его отец в это время 'увлекся Ламенне и готовил о нем большое исследование' (Соловьев С.М. Жизнь и творческая эволюция. С. 26).
12 С книгой Е.П. Блаватской 'Из пещер и дебрей Индостана. Письма на родину' (М., 1883), опубликованной под псевдонимом Радда-Бай, Белый познакомился осенью 1896 г. См.: На рубеже двух столетий. С. 337. Там же об увлечении Упанишадами и Шопенгауэром.
13 Ода Г.Р. Державина (1783-1784), воспевающая Екатерину II.
14 Александр Иванович Сумбатов (сценический псевдоним - Южин; 1857-1927) - актер, драматург, с 1909 г. руководитель Малого Театра.
15 Софья Федоровна Сегюр ( урожд. Ростопчина; 1799-1874) - французская детская писательница; здесь упоминаются ее наиболее известные произведения: 'Записки осла' (1860) и 'Добрый маленький чертенок' (1865).
16 Лирическая драма Аполлона Николаевича Майкова (1821-1897) 'Два мира' (1872-1882).
17 Ср.: 'В третьем, четвертом и пятом классе я деградирую как "воспитанник"; в глазах учителей я хуже учусь, в глазах товарищей я превращаюсь в "идиота"'; 'В седьмом и восьмом классе - иной уже я <...> Я хлынул словами на все окружающее. Прорыв в слово готовился работою чтения' ( Андрей Белый. На рубеже двух столетий. С. 315, 368 и далее).
18 Домашний спектакль по драме Ф. Шиллера 'Мессинская невеста' (1803) состоялся 3 января 1898 г. См. письмо О.М. Соловьевой к А.А. Кублицкой-Пиоттух от 23 декабря 1897 г.: 'После завтра Рождество, и хотя мы ничего не предполагаем предпринимать в честь его (кроме спектакля 3-го Генваря), но все же почему-то много возни. Даже елки у нас не будет, очень уж это дорого, и Сереже обещано вместо того поход в театр 'на казенный счет' вместе с Борей. Со спектаклем предстоит множество возни, и я теперь берегу свое здоровье. Мессинская невеста идет прескверно, кроме Бори и Сережи группа исполняет свои обязанности так, что очень трудно сохранить надлежащую серьезность' (РГАЛИ. Ф. 55. Оп. 1. Ед. хр. 551) . См. также в мемуарах Белого: 'В 1898 и 99 годах мы с Сережей восторженно относились к театру; и покушались с негодными средствами на Шекспира, устраивая в тесненьком коридоре Соловьевской квартиры 'спектакли'; мы ставили сцену из 'Макбета', 'Годунова', 'Мессинской невесты' с участием М.С. Соловьева, бывавшего у нас режиссером (я был костюмером); нас видел и В.М. Лопатин; однажды он был режиссером у нас' ( Андрей Белый. Воспоминания о Блоке. М., 1997. С. 28).
19 Иван Федорович Горбунов (1831-1896) - писатель и актер, автор и исполнитель комических бытовых рассказов (сцен). Принесшие ему всенародную славу 'Сцены из домашней жизни квартального надзирателя' и др. вошли в сб. 'Сцены из народного быта: Для рассказа на сцене и семейных вечерах' и многократно переиздавались (СПб., 1861, 1870, 1876 и др.).
20 См. письмо О.М. Соловьевой к А.А. Кублицкой-Пиоттух от 10 января 1898 г.: 'Все праздники прошли в суматохе со спектаклем, который, наконец, сошел благополучно <:> Все было бы прекрасно, если бы не Бугаев, он рассвирепел, бросался на людей, кричал, что понятие чести не христианское и что Шиллер каналья. А рядом со мной сидела немка, она почти лишилась чувств, и когда Бугаев бросил меня и продолжал кричать в отдалении, начала выражать о нем свое мнение, совершенно не взирая на то, что поблизости сидела Бугаева. Я давила немке на коленку, все напрасно' (РГАЛИ. Ф. 55. Оп. 1. Ед. хр. 551).
21 'Соловьев оказал огромное влияние на развитие моего собственного миросозерцания, начиная с 4-го класса гимназии, когда я впервые прочитал 'Национальный вопрос' (Соловьев С.М. Жизнь и творческая эволюция. С. 3). Имеются в виду сборники статей В.С. Соловьева 'Национальный вопрос в России' (Вып. 1. СПб., 1881, 1888, 1891; Вып. 2. СПб., 1891).
22 Алексей Сергеевич Петровский ( 1881-1958) - литератор символистского круга (член кружка 'аргонавтов', сотрудник издательства 'Мусагет' и т.п.), впоследствии - антропософ (был сослан на строительство Беломорканала в 1931 г.); переводчик, искусствовед, сотрудник библиотеки Румянцевского музея. Познакомился и сблизился с Белым в 1899 г., когда оба поступили на естественное отделение физико-математического факультета Московского университета.
23 Константин Николаевич Леонтьев (1831-1891) - религиозный философ и публицист; в 1880-е гг. поселился в Оптиной пустыни, в 1891 г. принял монашеский постриг. В.С. Соловьев в статье для Энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона характеризовал его как 'оригинального и талантливого проповедника крайне консервативных взглядов': 'Дорогими, требующими и достойными охранения он считал 1) реально-мистическое, строго церковное и монашеское христианство византийского и отчасти римского типа; 2) крепкую, сосредоточенную монархическую государственность и 3) красоту жизни в самобытных национальных формах' (Соловьев В.С. Сочинения: в 2 т. М., 1988. Т.2. С.414-415).
24 См. о нем в письме А.А. Кублицкой-Пиоттух к О.М. Соловьевой от 29 марта 1902 г.: 'Этот Петровский студент естественник 3-го курса, замечательный химик и вместе человек XIII века; еще неизвестно, будет ли он замечательным ученым - или уйдет в монастырь, или будет странником' (Литературное наследство. Т. 92. Александр Блок: Новые материалы и исследования. Кн. 3. М.,1982. С. 180). В 1903 г. после окончания университета Петровский поступил в Московскую Духовную Академию. Однако монашество не только не принял, но, напротив, увлекся оккультизмом и теософией, стал одним из первых русских последователей Р. Штейнера.
25 Андрей Белый в двенадцатилетнем возрасте 'назубок' знал книгу Д.Н. Кайгородова 'Из царства пернатых' (М., 1893), о чем горделиво вспоминал в мемуарах (См.: Андрей Белый На рубеже двух столетий. М., 1989. С. 99, 187 и др.).
26 Подробнее об участии М.С. Соловьева в издании 'Симфонии (2-ой, драматической)' (М., 1902), первой книги Андрея Белого, см. в его мемуарах 'Начало века' ( С. 139, 145).
27 Н.В. Бугаев умер 29 мая 1903 г.; похоронен на кладбище Новодевичьего монастыря.
наверх
