Андрй Белый. Арбат. Очерк / Россия: Ежемесячный общественно-литературный журнал. 1924. ?1/10, февраль. С. 34-66

'Арбат'

1907-1908 годы отметились в памяти очень решительным изменением московского облика, ломкою старых домов, воздвиганием новых, решительным расширением сети трамваев, открытием новых торжищ, явлением разных продуктов, доселе невиданных, как-то: цветов из Ривьеры; в огромном обилии вдруг объявились бананы, кокосы, гранаты, сибирские рыбины странных сортов; прежде рыбой снабжала лишь матушка Волга - не Обь, не Иртыш; населенье - удвоилось; и объявилися -киевляне, куряне, екатеринославцы; особенно: одесситы и харьковцы - всюду; и всюду стояли претвердой ногой; один Киев представился - князем Е.Н. Трубецким, Кистя-ковским, Булгаковым, Гершензоному Бердяевым,, Шпеттом, Челпановым {все - киевляне); в адвокатуре, в культуре, в науке - провинциал проявил себя; вместо исконных московских словесных 'плевак' киевлянином, Игорем Киcтяковским, подстроился 'Мерилиз' адвокатский, пускающий многие щупальцы (штатом помощников) в жизнь финансистов и пухнущий с тою же быстротою, с какою распух большой каменный дом о семи этажах в месте прежнего, барского, двухэтажного и колончатого.

Разобщенность кварталов сменилася сообщением их; даже пригород быстро всосался в московские центры; громчей тараракала мостовая; громчей подкаблучивал тротуар; всюду вспыхнули вечерами глазастые вывески новых кофеен,. 'к и н о', ресторанов и 'б а р' завелся под названьем 'La Scala', где раз с Боровым танцевали мы вальс.

Мой родимый Арбат, - не избег своей участи; переменился и он у вот и тот, - и не тот; те же домы и фирмы, - и все же: не те; не с таким выражением окна смотрели (печальней, угрюмей) на новые окна раздувшихся строимых выскочек (новых домов, украшаемых новыми фирмами); прежние домики были - Плеваки, Бугаевы, Усовы, Стороженки; какой-нибудь эдакий Алексей Веселовскйй, пузатоколонно и чванно кудрявяся фразами кленов, его окружавших, премедленно выговаривал дому напротив, какому-нибудь Стороженке

-35-

пыльнейшим отхлопыванием ковров. На дворе (два лакея тузили ковры выбивалкой): 'У Батюшкова, у Мольера, у Грибоедова, - сказано'... Дом же напротив, прелиберальнейший Николай Ильич;разевал ротовой свой подъезд, оттарарахивая отъезжавшим извозчикам: 'Тарарaтата... Вы читали Потапенку?..' Все изменилося: особняк, Алексей Веселовский, был стиснут: вытягивались домины и справа, и слева, уподобляемые состоянью финансов какого-нибудь Рябушинского, с розой в петлице бросающего с высоты всех шести этажей на седые власы и седины профессорской крыши - сигарный дымок: 'Грибоедов, Потапенко, Батюшков, - вот чепуха-то... Ненужные старики, - не читали Оскара Уайльда? А 'Николай Ильич' сломан был, как и теска, профессор Н.И. Стораженко, последние дни доживавший из кресла (тишайшего приарбатскога дома, тишайшего переулочка) и дочитывавший по истории западной литературы последнюю лекцию курса Илье Николаевичу Бороздину; то же было с Плевакином домом (Новинский бульвар); он печально принизился; Игорь же Александрович Кистяковский приглядывал место для дома, который хотел вознести он огромным количеством этажей и пробить в нем большое количество окон-помощников (по окну на помощника); как хорошо, что Плеваки уж не было, умер Захарьин; профессора И.И. Янжул и Н.В. Бугаев - капитулировали весьма кстати: один в Академию, а другой в Новодевичий монастырь, под приподнятый крест, потому что - Арбат конца, прошлого века, дворянско-профессорский, патриотический, консервативный, семейный, стал крупно-капиталистическою, интернациональною, разгуляйною улицей; Прохор, лихач, так недавно единственный настоящий, Арбатский лихач, был совсем затеснен раззадастыми лихачами у Праги.

Все то бросилось мне, когда я утвердился в Москве окончательно; с 1906 года я был на отлете; я жил Петербургом и Блоками; перебегая московские улицы, взором рассеянным я их окидывал; только теперь, заключенный Москвою в Москву, стал Москвою я сам; и 'Москва', я, - не тот уже был; вместо прежнего мира какое-то ощущалось изъятье, в которое явно впиралось извне обстоянье (природа сознанья боится пустот); и Арбатская улица ('улица' - то, что стоит у лица, иль у 'зрака'. Она - сущий призрак), Арбат, прежде явственный, стал предо мною каким-то явившимся п р и з р а к о м; эдакого Арбата и не было; он появился откуда-то, воплощаясь коробками новых домов; я тогда стал, особенно часто припоминать 'тот' Арбат, 'н а с т о я щ и й' Арбат, где я рос, где учился, где ду-

-36-

мал, где зори светили, откуда я звал к 'З о л о т о м у Р у н у', где меня посетил Александр Александрович Блок; измененье Арбата связалося для меня с отступлением: я отступил от Арбата, засев под Арбатом - в Никольском, претихеньком переулке; да, прежде арбатская жизнь стала ныне уже приарбатскою, переулочной жизнью; вломилась в Арбат от Никольской, Мясницкой, Кузнецкого громкогласая стая пришельцев, одушевленных коммерцией, перестраивала и ломала устои Арбата; профессора, литераторы и представители старо-дворянских и старо-купецких традиций тогда стали быстро: одни - умирать (мой отец, Соловьевы, Пфуль, Кестер-старушка, сам Выгодчиков, Стороженко), другие-ж - бежали, раскладываясь в переулках Арбата - до самой Пречистенки, где и застигла их всех канонада потом (весь 'к а д е т с к и й' район был жестоко обстрелян гремевшею, большевистскою пушкою).

*

Помнится прежний, 'Арбатский' Арбат: Арбат прошлого века - не нынешний; вот он встает предо мной от 'С м о л е н с к о й А п т е к и' градацией главным образом двухэтажных домов, то высоких, то низких (от разницы высоты потолков и оконных размеров), где дом угловой (дом Рахманова, после Богданова), белый, балконный, украшенный пренелепою лепкой карнизов, приподнятый над Денежным переулочком круглым подобием башенки (причердачной), - тремя этажами величественно возвышался над пятнами ярких домов; и цвета - темно-охровый, белый, коричнево-желтый, оранжево-розовый, бледно-палевый, молочно-кисельный (потом в этом месте зеленый), вновь желтый и красный, кирпичный и далее, далее, далее образовали цветистую, линию вдаль убегающих зданий одноэтажного длинного, двухэтажного, вновь двухэтажного и трехэтажного и т.д. - линию вовсе неравных домов (в вышину, в ширину): эта линия издали уподоблялась нелепо и пестро раскрашенной ленте, к закату, блистала разлетами золота (стекол оконных) и глянцами косоглазого фонаря на столбе; мимо ленты домов приходилась звонящая коночка тощей, одною лошадкой; и всякие и там 'т а р а р ы к и' летели весною и летом; и 'т а р а р ы к и' подкладывала в распухшее ухо (от шума) 'Ш и п е р к о' - квадратная фура и скарбница, перевозящая скарбы на дачу; взметалися пропылеи московские метлами дворников; вечером же тарарaкали т а р т а р a р ы т а р а р а р о в ы е, иль вонючие, канализационные бочки, протянутые от 'Ми-

-37-

колы' (на Камне) до церкви, 'Смоленские Божия Матери' к Дорогомилову - тартарaкали; веснами мчалось оттуда, от церкви 'Миколы', вполне разливанное море коричневой грязи; 'Утoпии' все-таки не было (употребляю я слово 'утопия' не в утопическом смысле: в буквальном и означающем - у т о н у т и е в луже; не смейтесь: Казаринов; множество лет завивавший сплошной котильон вдоль Москвы, - утонул в подмосковной невзрачненькой луже; я с ним был знаком); осенями все капало здесь; а зимой рос сугроб, несвозимый ни силой лошадок, тащивших его на Москвa-реку, ни рачением полицейских обходов Арешева, пристава; полицмейстера Огарева я помню, Козлова я помню, Власовского помню; и все-таки - помню: в годах их владычества - рос несвозимый сугроб на Арбате.

(Теперь - все сгребалось, раскалывалось, увозилось стремительно; голые тротуары частенько посыпались песочком и солью; опасность весенних 'у т о п и й' прошла; 'п р о п ы л е и' исчезли.

Ну, разве Арбат кто?

В прежние годы все-так же Арбат посредине, у церкви 'Миколы', на белых распузых столбах, переломанный Кривоарбатом каким-то, от самого Староносова виден был вдаль - до распузых столбов колокольни, протянутой остроконечною, белою шапкой над крепким сращеньем домов; был он дальше не виден; и тоже: коль стать от 'Гринблата' (когда завелася там 'Прага', 'Гринблат' приходился к ней наискось) и посмотреть вниз, бывало, упрешься опять-таки -в церковь 'Миколы': венчался зоолог в ней, Северцев, был же еще он студентом: на 'Машеньке' Усовой; и Николай Иванцов, по прозванью 'Труба иерихонская' был у них шафером, переконфуженным очень.

'Микола' естественно делит Арбат на две части; патрон он Арбата; Арбат мог быть назван 'Миколиной' улицей, назван же он по-татарски; у Грозного был тут дворец; и проехался Наполеон по Арбату, как раз мимо церкви 'Миколы', у розовой колокольни Миколы-Плотника, где похаживал переряженный в мещанина Безухов. 'М и к о л а' изображался на камне, плывущим по водам, с раздувшимся омофором по ветру, держащим в 'д е с н и ц а х' собор на подобье сраженья просфорок, однокопеечных; на человечьих стоял он ногах, не на куриньих (есть всякие церкви 'Миколы', 'Миколы-на курьих ножках', 'Миколы-Угодника', 'Миколы на Спасо-Песках'; почему-то нет церкви 'Миколы Затрещины', разумеется, Арию;

-38-

вовсе приличное именование православному храму: патриотично, прилично, и - действенно.

Изображенный 'Микола-на-Камне' - арбатский патрон, потому что он видел Арбат: от 'Миколы' до 'Староносова'; и от 'Миколы' до 'Праги'; и,, может быть, видя до Праги, предвидел еще и Белград; за арбатцами, текшими в Прагу, Софию, Белград, он не тек по 'проливам' на камне, оставшися верным Арбату, - а не местам своей родины: граду; Лидийскому, 'Константинополю, и Проливам'.

'Микола и Камень', Миколин - знаменованья Арбата: доселе!

Крепись, Арбатец, в трудной доле!
Не может изъяснить язык,
Коль славен наш Арбат в 'Миколе"
Сквозь глад и мор, и трус, и зык.

*

От 'Старойосова' начинается, собственно говоря, леточисл, иль верней - домочиел: магазинное перечисленье Арбата, столь памятное; до него - все слетает, все скатывается по направлению к, среброглавому, белому храму 'Смоленские Божии Матери', где задьяконствовал прежде старший дьячок храма 'Троица - на - Арбате', отличнейший Дмитрий Ильич, распустивший по этому поводу кудри и длинную бороду от подбородка, безбрадого вовсе в дьячковские годы; до 'Староносова' все, что ни есть, - относимо по склону к Москвa-реке: Мимо гор - Воронухиной (справа) и Мухиной (слева), прославленной 'Номерами Семейными' бань, очень древних, где мылися многие; а между прочим - известнейший композитор Танеев (с Гагаринского переулка); все то относимо к Москва-реке, или плющимо Плющихою, где проживали когда-то Толстые, Фет, Поццо. Под Мухиной горкой я мылса; а с Воронухиной горки я первые зори увидел, - впоследствии ставшие з о р я м и с и м в о л и з м а м о с к о в с к о г о: около домика, где проживала Кохманская, где собиралися после уже начинатели всевозможнейших теософии, - старушки, подобные курочкам, клохчущим над яичком Пралейи и над 'я и ч н о й' - пардон, виноват, - над телесной скорлупою своею, - старушки, водимые долгое время, по книжечкам Безант, Паскаля, Ледбитера Батюшковым, уподобляемые бесхохлатому, маленькому; петушочку, воспевшему с Воронухиной горки над зернышком

-39-

истины; прежде же Ларионовна, прачка, жила в этом месте, которая все - то роптала на кухне у нас о судьбе, ей пославшей больного и слабого мужа, пока мой отец не утешил ее, написавши стишки:

И вскричал тут Алекеей,
Муж ее больной:
'Не ропщи и зла не сей"
'И не плачь, не ной",
'Ларионовна старушка"... и т.д.

У Ларионовны - дочка была; и ее прозывали прислуги 'Лоскут Дорогомиловский', Лизою звали. Служила - у Янжулов. Тут - в непосредственной близости с домиком Ларионовны - з о р и в с т а в а л и: периода целого; знаю, то место; все-все, что ни есть, от Арбата стремится отсюда валиться к Москвa-реке - зори увидеть. 'Смоленской Аптекой' и домом, где - 'Дон', устремлению этому ставились грани; и 'С т а р о н о с о в', поэтому, мог беспрепятственно строить Арбат: правофланговая; лавка арбатской шеренги!

Домкаменный, темносерый, едва проступающий серооливковым трехэтажным отсюда, - дом 'нашей аптеки' (не общества русских врачей на Арбате) глядящий из окон цветными шарами, принадлежащими Иогихесу, аптекарю; знал его я, а не сына: отца. Сына - тоже: был: сын на одном факультете со мной, занимаясь усиленно органической химией, кажется, у Марковникова, не у Зелинского вовсе {ведь все враждовали 'Зелинцы' c 'М а р к о в н и к ов ц а м и' - из-за печей;, колб, реторт,: неделя, ассистенты, студенты; и - враждовали: Марковников и Зелинский: друг с другом; зелинцем был я; Иогихес был противного лагеря); очень почтенный папаша его, сребробрадый, высокий, в пенснэ, постоянно сосавший кислейший лимон, - в ином случае небыло бы сего выражения лица - за прилавком аптеки, пред белыми банками с надписями 'Venena' всегда разбирал содержанье рецептов; и видом своим говорил: 'Для чего? Все равно, - он не выживет'. И проходил, не сказавши ни слова, в квартиру свою, выходившую дверями к аптеке; из этой квартиры носили мне детские книги читать, от детей Иогихеса; сестра гувернатки моей здесь, давала уроки. Бок дома к Смоленскому занят был лавкою 'Мясо-торговлею Мозгиная'; сам Мозгин прерассеянно гнулся за прочной конторкой среди туш окровавленных зайцев, тетерок; и замороженных поросят; молодцы его с краснолиловыми лицами, в фартуках, ухали топорами по мясу; Мозгин же носил

-40-

котелок и очки, вид имея скорее доцента-филоЛога; он ездил в пролетке своей. Имел лошадь прекрасной породы; а кучер его украшался не шапкою кучерской - картузом; с Мозгиным велись тяжбы взволнованной мамою; то нам отпускал Мозгин мясо, то - нет; вечно слышалось: "Наглость: опять отпустили протухлое мясо; нет, нет - с Мозгиным надо кончить. Переходите к Аборину!' А через три уже месяца - слышалось: 'Наглость: тетерьки - то - тухлые: переходите скорей к Мозгину'. Раз пятнадцать Мозгин прерывал и опять начинал отпуск мяса на кухню; вся жизнь протекала моя, как качание маятника ('Мозгин - не Мозтиви') меж двух тухлостей: тухлой бычины и тухлых тетерек; да, дом, где шарами снял Иогихес, где Мозгин протухал своим мясом, приподымая любезнейше котелок над доцентским лицом из кровей и тухлятины, разрубаемой бухающими топорами, -тот дом не забудется.

Против 'Смоленской Аптеки' опять-таки - серо-желтый дом: дом, где был - 'Дон', выходящий немытыми окнами на Сенную, На площадь; 'Дон' - комнаты меблированные; проживал Эллис тут; собиралчетверги, на которых стояла толпа человек в двадцать пять (за отсутствием стульев) - студентов, курсисток, рабочих, эс-деков, - сомнительных очень персон, неизвестно какою судьбой приведенных в то логово, вместе с совсем несомненными, славными деятелями периодический прессы; была это - 'паства' держащего проповедь Эллиса; здесь попадался Волошин, когда был в Москве, Шик, Борис Садовский, Русов, - даже Цветаевы с приложением Рубановича, Сени, к которому Эллис скрывался на время всеобщих скандалов, затеянных им; 'паства' громко гудела, сопела и с дикой решительностью пережигала огромное множество папиросок 'Дюшес', очень - яростно низвергаемых нa-пол; и после растоптанных; в дыме и в вони табачной тонули мутнейшие силуэты стоявших; когда открывал сюда дверь, то всегда я отскакивал от густейших, стремительно выпирающих клубов; из них же неслось: 'Го-го-го... Го-го-го... Бодлер, что? Го-го-го... У Тристана Корбьера: га-га'...

И Эллис средь говора 'паствы', у бюста сурового Данта, с протянутым пальцем сгорал, окруженный кольцом самогара; и дым - валил клубом: сжигалися старые ценности; даже сжигали себя в своем ветхом обличии; 'с а м о с г о р а н и е' это тянулось далеко за полночь потом: из распахнутой двери валили немым коридором: угрюмые люди и сизые клубы; а Эллис, Нилендер и кучка вернейших адептов пере-

-41-

кочевывали, если очень уж поздно, - напротив: в ночную, извощичью чайную, где за желтою пятнами скатертью происходили священные заклинанья огней и заклятья мечей; и прислуживал спиногрудый горбун; и храпели кругом тяжкозадые и ночные извозчики, головы (в черных лаковых шапках) роняя на руки; порой проносился в массивнейших чайниках вид кипятка, именуемой водкой (спиртные напитки же воспрещались строжайше); в той чайной бывали: Бердяев, Волошин и Шпетт, продолжая беседы, возникшие в доме Морозовой: на заседаниях философских, происходивших в том доме, -всего дома за три отсюда, пройдя лишь, читальню, приют и квартиру профессора Владимира Григорьевича Зубкова; а если собранья кончалися ранее, - двигались в трактироподобное заведение, выходящее на угол, против 'Смоленской Аптеки'; я, Эллис, Нилендер, порою, Борис Садовский; и садилися к исполинской машине; тогда половой обязательно ставил нам валик - 'Сон Негра': машина же, вспыхнув зеленым и красным огнем, словно с места сорвавшися, бударахалась, бацая бубнами.

Да, дом против 'Смоленской Аптеки' - Дом 'Дона': его ли забыть? Так с преддверья Арбата приподымалась завеса над сценами жизни, в которых участвовал я.

*

Перебегая сеченье Арбата, с Сенной и Смоленским имели - налево: одноэтажные, небольшие домочки с 'Замятиными' (керосинное дело), со всякими, зеленными лавчонками, погребками, фруктово-плодовыми лавками; протухолью отдавало от первых; кислятиной - отдавали вторые; великим постом продавали: моченые яблоки, слизи из рыжиков, слизь черносливов, халва, постный сахар, горшки; и сидел толстый кот; и мурлыкал, и щурился; против гляделся хлебами из окон под кренделем вывески - прямо с угла: Савостьянов, известнейший пекарь; и далее: чайный магазин 'Зензиновых Сыновей'; потом - слева: большущая лавка для красных товаров с огромною вывескою во все окна; по черному - золотом букв: 'С т а р о н о с о в'. Владелец - сначала лавченки, потом только лавочки, лавки, лавчищи, почти достигающей ранга магазина галантерейных товаров, - мне ведом с младенчества: городовой Староносов, стоявший года между, Денежным переулком и громким Арбатом: у самого дома Рахманова и дома Старицкого; сизоносый, багровый, усатый, как морж, - прекорявый, мозолистый; святками он на-

-42-

девал свою шубу навыворот - мехом наружу; и вымазав сажей лицо, принимался отплясывать он по знакомым по кухням: на радость прислугам и детям, которых ой очень: любил; топотал сапожищами; он появлялся у нас: раздавались на кухне и взвизги, и фырки; и мама, и папа опрашивали: 'Дуняша, да что там такое у вас?' И Дуняша, закрывшись и вспыхнувши, произносила: 'Да, там, у нас в кухне - городовой Староносов; ах, ужасти - ряженый!' И просветлялися лица у папы и мамы: 'Ах, вот что: ну - пусть'. Запрещалося всем откаблучивать дроби ногами на кухне - за исключением Староносова-городового: ему - разрешалось: на Святках. И папа, и мама, и дядя, и тетя,; и я - отправлялись на кухню: с улыбкой смотреть - на запачканный сажею Нос Староносова; и - на меха его шубы; и - слушать пре-громкую) дробь каблуков, под которыми половицы скрипели и гнулись; а он, покаблучив, с конфузливым, хриплым 'хе-хе' - удалялся: каблучить в соседнюю кухню. Я мальчиком выгляну из остатка; бывало, - морозище! На перекрестке Арбата и Денежного - оттопатывает ногами от холода городовой Староносов, сосулясь усами и нас охраняя от жуликов, долгое время вводимых в квартиры с двора рассаженным Антоном, вторым нашим дворником; да, очень многие из квартир трехэтажного дома Рахманова (после Богданова) были ограблены жуликами при содействии этого детины, Антона, которого выгнали в шею, потом кулаком, основа-тельным, старшего дворника, Дмитрий Петровича, так называемого, - 'управляющего'. Хозяин - не жил, погрузившись в науку и ставши доцентом при Лейсте; а Дмитрий Петрович с квартирами расправлялся; городовой Староносов же - лавку, завел: вот-так - так: загремел, открывая Арбат, до 'Миколы' на Камне.

А наискось от него, ближе к Денежному, среди правого ряда арбатских домов приседала не громкая видом, но громкая голосом церковь: то - Троице-Арбатская церковь: с церковным двором и с зелененьким садиком, вытянутым дорожкою в Денежный переулок; там были ворота; а на воротах - крылатый Спаситель; сюда привозили меня в очень малой колясочке, - к лавочке: няня; и только потом уж на лавочке делал песочные булки. На дворике был и колодезь, и домики: домик дьячковский, поповский идьяконский: протоиерей, благочинный, Владимир Семенович Марков, почтенный своей бородой, рыжевато-седою, пристойного тона, приятный волною расчесанных белых волос, благомильный лицом, не худым и не полным и оттеняемым строгостью синих очков, в мягкой шелковой рясе приятного, серого

-43-

цвета, идущего к цвету волос, с очень крупным крестом, золотым, прикрывающим маленький академический крестик, которым играли такие разбелые пальца такой чисто вымытой батюшкиной руки (в это время пресдержанно подносилась другая рука, к бороде, охорашивать бороду), стройный,; прямой, с наклоненной в приятном покое главою, неслышно ступая и быстро скользя по средине величием этого зрелища потрясенного храма, - Владимир Семенович Марков, когда восходил на амвон, где дьячок, номер, два, 'стрекоза' по прозванью, стоял с золотою широкою епатрахилью, расшитою почитательницами, - когда восходил на амвон, то неслись отовсюду; умильные шопоты: 'Да, такого прекрасного батюшку днем с огнем не отыщешь!'. Благообразием первый средь всех иереев Москвы, славный вовсе не громким и вовсе не тихим пребархатным голосом, руки в картинном величьи над чашею разводящий, - он был оценен по достоинству: митрой, воздевши которую, грустно покинул он Троице-Арбатскую церковь, пройдя по Арбату - в Успенский Собор, протопресвитером. Здесь имел случай христосоваться с императрицею и обменяться яичками с нею. Крестил он меня и елеями мазал; и даже - грехи разрешил. В его доме я был; с 'Колей' Марковым, с сыном, готовили постановки из 'Макбета' и из 'Мессинской Невесты' - на Соловьевской квартире; с другим старшим сыном, известнейшим собирателем текстов былин, - даже спорили; Эллис же проповедь Маркса когда-то нес к Марковым (в бытность студентом).

Вот Троице-Арбатская церковь - какая: такая, как все на Арбате!

Такие жее прихожане: была переполнена только знакомыми церковь; и отличалась величием великопостных служений; про всех тут сказать было можно, где кто проживает, где служит, какого достатка, женился ли, скоро ли женится, скольких имеет детей, каких возрастов, чем богаты родители и чем дети впоследствии расторгуются, какие болезни грозят, где успение примут... Вон там, у стены, например, Байдакова мамаша, 'Торговля строительными материалами' - дама седая, сухая и строгая, в черно-сером, приятнейшем платье и в шляпке тыточком с атласными серыми лентами; рядом весьма разбогато одетая, рыжая, очень пикантная пристальным любопытством лазоревых глаз - Байдакова-мадам; у амвона, под певчими, гнется в молении уважаемый притчем Богданов с женою и с сыном, потом - поливановцем (хаживал он к Соловьевым): Богданов, имеющий в Денежном свой особняк - коммерсант;

-44-

Патрикеевы (дом на Арбате) - и муж, и жена; муж - блондин, белорозовый и светлоусый, прекрасно одетый; жена - просто прелесть какая: брюнеточка, с легким уклоном полнеть; губы - прелесть какие! Такие же глазки; на щечка же - родинка; тут же - Мишель Комаров (тоже дом на Арбате), кузнечико-подобный, поджарый, стареющий уж и с кручеными усиками, в днях былых разгусар, растанцор, постоянно женящийся с похищением и с разводом: с женою венгеркой - стоит; вдруг - преклонит колено пред батюшкой; после - поедет жену он, венгерку, катать - в шарабане, с английскою упряжью; вслед же им - уже смотрятся; и - уже говорится: 'Поехал Мишель Комаров, в шарабане английском: катает венгерку-жену'. Это - правильно. Тут и Горшковы, и - Выгодчиков: молится - тоже; 'Сережа', сутуло качаясь, проходит на левый, на клирос, - подтягивать Дмитрию Ильичу (после - дьяконцу церкви 'Смоленской Божии Матери' вместе с еще гимназистиком Марковым, Колей, и с Ваней Величкиным, сыном псаломщика, бывшего 'ведьмой' Макбетовской в наших спектаклях, потом углубившегося в психиатрию, бактериологию, терапию и магию; и - выходившего оппонировать, Мережковскому: очень туманно.

Перечисление посетителей церкви - едва ли возможно: не лучше ль отдельно составить реестр под названием: 'Прихожане и деятели храма божия 'Троицы, что на Арбате?' Скажу лишь о старостах: если у Власия - староста - Михаил Васильевич Попов, старичок и наш доктор, учившийся с папой в гимназии, то здесь старостой - Богословский (дом собственный в Денежном; и особняк c привидением, с 'белой старушкою', посетившей профессора Грота, философа, снявшего тот особняк: после жили в нем - Карцевы, книготорговцы): старик Богословский, с бульдожьим лицом, испещренным изрядными бородавками, с очень серебряной сединою, весь бритый и красный, как рак, тем был именно старостой, какового желали б вы встретить в приходе, где батюшка Марков свершает божественную литургию; потом Богословский скончался (а сын Богословского стал очень скоро профессором Богословским, историком); старостой стал Байдаков (флигель в Сивцевом-Вражке, где после уже проживал Тарасович, профессор); в том Вражке, где жил много лет автор книги 'Эпоха великих реформ', иль Григорий Аветович Джаншиев, где обитали Фельдштейны, гораздо позднее уже, где скончался Стюлповский, где, где; и - так далее; был Байдаков - 'Байбаковым' каким-то: безусым, безбрадым; ступал, расставляя гиппопотамовы ноги,

-45-

задыхаясь жирами - перед тарелочкой медной, спустивший огромный совсем не живот, а бараний бурдюк пред собою самим д