 |
 |
 |
 |
 |
 |
||||
 |
 |
 |
 |
 |
 |
 |
 |
|
|
 |
 |
 |
 |
Андрей Белый. Очерк 'Арбат' |
|
||||
 |
 |
 |
 |
 |
 |
 |
|
||
Андрй Белый. Арбат. Очерк / Россия: Ежемесячный общественно-литературный журнал. 1924. ?1/10, февраль. С. 34-66'Арбат'1907-1908 годы отметились в памяти очень решительным изменением московского облика, ломкою старых домов, воздвиганием новых, решительным расширением сети трамваев, открытием новых торжищ, явлением разных продуктов, доселе невиданных, как-то: цветов из Ривьеры; в огромном обилии вдруг объявились бананы, кокосы, гранаты, сибирские рыбины странных сортов; прежде рыбой снабжала лишь матушка Волга - не Обь, не Иртыш; населенье - удвоилось; и объявилися -киевляне, куряне, екатеринославцы; особенно: одесситы и харьковцы - всюду; и всюду стояли претвердой ногой; один Киев представился - князем Е.Н. Трубецким, Кистя-ковским, Булгаковым, Гершензоному Бердяевым,, Шпеттом, Челпановым {все - киевляне); в адвокатуре, в культуре, в науке - провинциал проявил себя; вместо исконных московских словесных 'плевак' киевлянином, Игорем Киcтяковским, подстроился 'Мерилиз' адвокатский, пускающий многие щупальцы (штатом помощников) в жизнь финансистов и пухнущий с тою же быстротою, с какою распух большой каменный дом о семи этажах в месте прежнего, барского, двухэтажного и колончатого. Разобщенность кварталов сменилася сообщением их; даже пригород быстро всосался в московские центры; громчей тараракала мостовая; громчей подкаблучивал тротуар; всюду вспыхнули вечерами глазастые вывески новых кофеен,. 'к и н о', ресторанов и 'б а р' завелся под названьем 'La Scala', где раз с Боровым танцевали мы вальс. Мой родимый Арбат, - не избег своей участи; переменился и он у вот и тот, - и не тот; те же домы и фирмы, - и все же: не те; не с таким выражением окна смотрели (печальней, угрюмей) на новые окна раздувшихся строимых выскочек (новых домов, украшаемых новыми фирмами); прежние домики были - Плеваки, Бугаевы, Усовы, Стороженки; какой-нибудь эдакий Алексей Веселовскйй, пузатоколонно и чванно кудрявяся фразами кленов, его окружавших, премедленно выговаривал дому напротив, какому-нибудь Стороженке -35- пыльнейшим отхлопыванием ковров. На дворе (два лакея тузили ковры выбивалкой): 'У Батюшкова, у Мольера, у Грибоедова, - сказано'... Дом же напротив, прелиберальнейший Николай Ильич;разевал ротовой свой подъезд, оттарарахивая отъезжавшим извозчикам: 'Тарарaтата... Вы читали Потапенку?..' Все изменилося: особняк, Алексей Веселовский, был стиснут: вытягивались домины и справа, и слева, уподобляемые состоянью финансов какого-нибудь Рябушинского, с розой в петлице бросающего с высоты всех шести этажей на седые власы и седины профессорской крыши - сигарный дымок: 'Грибоедов, Потапенко, Батюшков, - вот чепуха-то... Ненужные старики, - не читали Оскара Уайльда? А 'Николай Ильич' сломан был, как и теска, профессор Н.И. Стораженко, последние дни доживавший из кресла (тишайшего приарбатскога дома, тишайшего переулочка) и дочитывавший по истории западной литературы последнюю лекцию курса Илье Николаевичу Бороздину; то же было с Плевакином домом (Новинский бульвар); он печально принизился; Игорь же Александрович Кистяковский приглядывал место для дома, который хотел вознести он огромным количеством этажей и пробить в нем большое количество окон-помощников (по окну на помощника); как хорошо, что Плеваки уж не было, умер Захарьин; профессора И.И. Янжул и Н.В. Бугаев - капитулировали весьма кстати: один в Академию, а другой в Новодевичий монастырь, под приподнятый крест, потому что - Арбат конца, прошлого века, дворянско-профессорский, патриотический, консервативный, семейный, стал крупно-капиталистическою, интернациональною, разгуляйною улицей; Прохор, лихач, так недавно единственный настоящий, Арбатский лихач, был совсем затеснен раззадастыми лихачами у Праги. Все то бросилось мне, когда я утвердился в Москве окончательно; с 1906 года я был на отлете; я жил Петербургом и Блоками; перебегая московские улицы, взором рассеянным я их окидывал; только теперь, заключенный Москвою в Москву, стал Москвою я сам; и 'Москва', я, - не тот уже был; вместо прежнего мира какое-то ощущалось изъятье, в которое явно впиралось извне обстоянье (природа сознанья боится пустот); и Арбатская улица ('улица' - то, что стоит у лица, иль у 'зрака'. Она - сущий призрак), Арбат, прежде явственный, стал предо мною каким-то явившимся п р и з р а к о м; эдакого Арбата и не было; он появился откуда-то, воплощаясь коробками новых домов; я тогда стал, особенно часто припоминать 'тот' Арбат, 'н а с т о я щ и й' Арбат, где я рос, где учился, где ду- -36- мал, где зори светили, откуда я звал к 'З о л о т о м у Р у н у', где меня посетил Александр Александрович Блок; измененье Арбата связалося для меня с отступлением: я отступил от Арбата, засев под Арбатом - в Никольском, претихеньком переулке; да, прежде арбатская жизнь стала ныне уже приарбатскою, переулочной жизнью; вломилась в Арбат от Никольской, Мясницкой, Кузнецкого громкогласая стая пришельцев, одушевленных коммерцией, перестраивала и ломала устои Арбата; профессора, литераторы и представители старо-дворянских и старо-купецких традиций тогда стали быстро: одни - умирать (мой отец, Соловьевы, Пфуль, Кестер-старушка, сам Выгодчиков, Стороженко), другие-ж - бежали, раскладываясь в переулках Арбата - до самой Пречистенки, где и застигла их всех канонада потом (весь 'к а д е т с к и й' район был жестоко обстрелян гремевшею, большевистскою пушкою). * Помнится прежний, 'Арбатский' Арбат: Арбат прошлого века - не нынешний; вот он встает предо мной от 'С м о л е н с к о й А п т е к и' градацией главным образом двухэтажных домов, то высоких, то низких (от разницы высоты потолков и оконных размеров), где дом угловой (дом Рахманова, после Богданова), белый, балконный, украшенный пренелепою лепкой карнизов, приподнятый над Денежным переулочком круглым подобием башенки (причердачной), - тремя этажами величественно возвышался над пятнами ярких домов; и цвета - темно-охровый, белый, коричнево-желтый, оранжево-розовый, бледно-палевый, молочно-кисельный (потом в этом месте зеленый), вновь желтый и красный, кирпичный и далее, далее, далее образовали цветистую, линию вдаль убегающих зданий одноэтажного длинного, двухэтажного, вновь двухэтажного и трехэтажного и т.д. - линию вовсе неравных домов (в вышину, в ширину): эта линия издали уподоблялась нелепо и пестро раскрашенной ленте, к закату, блистала разлетами золота (стекол оконных) и глянцами косоглазого фонаря на столбе; мимо ленты домов приходилась звонящая коночка тощей, одною лошадкой; и всякие и там 'т а р а р ы к и' летели весною и летом; и 'т а р а р ы к и' подкладывала в распухшее ухо (от шума) 'Ш и п е р к о' - квадратная фура и скарбница, перевозящая скарбы на дачу; взметалися пропылеи московские метлами дворников; вечером же тарарaкали т а р т а р a р ы т а р а р а р о в ы е, иль вонючие, канализационные бочки, протянутые от 'Ми- -37- колы' (на Камне) до церкви, 'Смоленские Божия Матери' к Дорогомилову - тартарaкали; веснами мчалось оттуда, от церкви 'Миколы', вполне разливанное море коричневой грязи; 'Утoпии' все-таки не было (употребляю я слово 'утопия' не в утопическом смысле: в буквальном и означающем - у т о н у т и е в луже; не смейтесь: Казаринов; множество лет завивавший сплошной котильон вдоль Москвы, - утонул в подмосковной невзрачненькой луже; я с ним был знаком); осенями все капало здесь; а зимой рос сугроб, несвозимый ни силой лошадок, тащивших его на Москвa-реку, ни рачением полицейских обходов Арешева, пристава; полицмейстера Огарева я помню, Козлова я помню, Власовского помню; и все-таки - помню: в годах их владычества - рос несвозимый сугроб на Арбате. (Теперь - все сгребалось, раскалывалось, увозилось стремительно; голые тротуары частенько посыпались песочком и солью; опасность весенних 'у т о п и й' прошла; 'п р о п ы л е и' исчезли. Ну, разве Арбат кто? В прежние годы все-так же Арбат посредине, у церкви 'Миколы', на белых распузых столбах, переломанный Кривоарбатом каким-то, от самого Староносова виден был вдаль - до распузых столбов колокольни, протянутой остроконечною, белою шапкой над крепким сращеньем домов; был он дальше не виден; и тоже: коль стать от 'Гринблата' (когда завелася там 'Прага', 'Гринблат' приходился к ней наискось) и посмотреть вниз, бывало, упрешься опять-таки -в церковь 'Миколы': венчался зоолог в ней, Северцев, был же еще он студентом: на 'Машеньке' Усовой; и Николай Иванцов, по прозванью 'Труба иерихонская' был у них шафером, переконфуженным очень. 'Микола' естественно делит Арбат на две части; патрон он Арбата; Арбат мог быть назван 'Миколиной' улицей, назван же он по-татарски; у Грозного был тут дворец; и проехался Наполеон по Арбату, как раз мимо церкви 'Миколы', у розовой колокольни Миколы-Плотника, где похаживал переряженный в мещанина Безухов. 'М и к о л а' изображался на камне, плывущим по водам, с раздувшимся омофором по ветру, держащим в 'д е с н и ц а х' собор на подобье сраженья просфорок, однокопеечных; на человечьих стоял он ногах, не на куриньих (есть всякие церкви 'Миколы', 'Миколы-на курьих ножках', 'Миколы-Угодника', 'Миколы на Спасо-Песках'; почему-то нет церкви 'Миколы Затрещины', разумеется, Арию; -38- вовсе приличное именование православному храму: патриотично, прилично, и - действенно. Изображенный 'Микола-на-Камне' - арбатский патрон, потому что он видел Арбат: от 'Миколы' до 'Староносова'; и от 'Миколы' до 'Праги'; и,, может быть, видя до Праги, предвидел еще и Белград; за арбатцами, текшими в Прагу, Софию, Белград, он не тек по 'проливам' на камне, оставшися верным Арбату, - а не местам своей родины: граду; Лидийскому, 'Константинополю, и Проливам'. 'Микола и Камень', Миколин - знаменованья Арбата: доселе! Крепись, Арбатец, в трудной доле! * От 'Старойосова' начинается, собственно говоря, леточисл, иль верней - домочиел: магазинное перечисленье Арбата, столь памятное; до него - все слетает, все скатывается по направлению к, среброглавому, белому храму 'Смоленские Божии Матери', где задьяконствовал прежде старший дьячок храма 'Троица - на - Арбате', отличнейший Дмитрий Ильич, распустивший по этому поводу кудри и длинную бороду от подбородка, безбрадого вовсе в дьячковские годы; до 'Староносова' все, что ни есть, - относимо по склону к Москвa-реке: Мимо гор - Воронухиной (справа) и Мухиной (слева), прославленной 'Номерами Семейными' бань, очень древних, где мылися многие; а между прочим - известнейший композитор Танеев (с Гагаринского переулка); все то относимо к Москва-реке, или плющимо Плющихою, где проживали когда-то Толстые, Фет, Поццо. Под Мухиной горкой я мылса; а с Воронухиной горки я первые зори увидел, - впоследствии ставшие з о р я м и с и м в о л и з м а м о с к о в с к о г о: около домика, где проживала Кохманская, где собиралися после уже начинатели всевозможнейших теософии, - старушки, подобные курочкам, клохчущим над яичком Пралейи и над 'я и ч н о й' - пардон, виноват, - над телесной скорлупою своею, - старушки, водимые долгое время, по книжечкам Безант, Паскаля, Ледбитера Батюшковым, уподобляемые бесхохлатому, маленькому; петушочку, воспевшему с Воронухиной горки над зернышком -39- истины; прежде же Ларионовна, прачка, жила в этом месте, которая все - то роптала на кухне у нас о судьбе, ей пославшей больного и слабого мужа, пока мой отец не утешил ее, написавши стишки: И вскричал тут Алекеей, У Ларионовны - дочка была; и ее прозывали прислуги 'Лоскут Дорогомиловский', Лизою звали. Служила - у Янжулов. Тут - в непосредственной близости с домиком Ларионовны - з о р и в с т а в а л и: периода целого; знаю, то место; все-все, что ни есть, от Арбата стремится отсюда валиться к Москвa-реке - зори увидеть. 'Смоленской Аптекой' и домом, где - 'Дон', устремлению этому ставились грани; и 'С т а р о н о с о в', поэтому, мог беспрепятственно строить Арбат: правофланговая; лавка арбатской шеренги! Домкаменный, темносерый, едва проступающий серооливковым трехэтажным отсюда, - дом 'нашей аптеки' (не общества русских врачей на Арбате) глядящий из окон цветными шарами, принадлежащими Иогихесу, аптекарю; знал его я, а не сына: отца. Сына - тоже: был: сын на одном факультете со мной, занимаясь усиленно органической химией, кажется, у Марковникова, не у Зелинского вовсе {ведь все враждовали 'Зелинцы' c 'М а р к о в н и к ов ц а м и' - из-за печей;, колб, реторт,: неделя, ассистенты, студенты; и - враждовали: Марковников и Зелинский: друг с другом; зелинцем был я; Иогихес был противного лагеря); очень почтенный папаша его, сребробрадый, высокий, в пенснэ, постоянно сосавший кислейший лимон, - в ином случае небыло бы сего выражения лица - за прилавком аптеки, пред белыми банками с надписями 'Venena' всегда разбирал содержанье рецептов; и видом своим говорил: 'Для чего? Все равно, - он не выживет'. И проходил, не сказавши ни слова, в квартиру свою, выходившую дверями к аптеке; из этой квартиры носили мне детские книги читать, от детей Иогихеса; сестра гувернатки моей здесь, давала уроки. Бок дома к Смоленскому занят был лавкою 'Мясо-торговлею Мозгиная'; сам Мозгин прерассеянно гнулся за прочной конторкой среди туш окровавленных зайцев, тетерок; и замороженных поросят; молодцы его с краснолиловыми лицами, в фартуках, ухали топорами по мясу; Мозгин же носил -40- котелок и очки, вид имея скорее доцента-филоЛога; он ездил в пролетке своей. Имел лошадь прекрасной породы; а кучер его украшался не шапкою кучерской - картузом; с Мозгиным велись тяжбы взволнованной мамою; то нам отпускал Мозгин мясо, то - нет; вечно слышалось: "Наглость: опять отпустили протухлое мясо; нет, нет - с Мозгиным надо кончить. Переходите к Аборину!' А через три уже месяца - слышалось: 'Наглость: тетерьки - то - тухлые: переходите скорей к Мозгину'. Раз пятнадцать Мозгин прерывал и опять начинал отпуск мяса на кухню; вся жизнь протекала моя, как качание маятника ('Мозгин - не Мозтиви') меж двух тухлостей: тухлой бычины и тухлых тетерек; да, дом, где шарами снял Иогихес, где Мозгин протухал своим мясом, приподымая любезнейше котелок над доцентским лицом из кровей и тухлятины, разрубаемой бухающими топорами, -тот дом не забудется. Против 'Смоленской Аптеки' опять-таки - серо-желтый дом: дом, где был - 'Дон', выходящий немытыми окнами на Сенную, На площадь; 'Дон' - комнаты меблированные; проживал Эллис тут; собиралчетверги, на которых стояла толпа человек в двадцать пять (за отсутствием стульев) - студентов, курсисток, рабочих, эс-деков, - сомнительных очень персон, неизвестно какою судьбой приведенных в то логово, вместе с совсем несомненными, славными деятелями периодический прессы; была это - 'паства' держащего проповедь Эллиса; здесь попадался Волошин, когда был в Москве, Шик, Борис Садовский, Русов, - даже Цветаевы с приложением Рубановича, Сени, к которому Эллис скрывался на время всеобщих скандалов, затеянных им; 'паства' громко гудела, сопела и с дикой решительностью пережигала огромное множество папиросок 'Дюшес', очень - яростно низвергаемых нa-пол; и после растоптанных; в дыме и в вони табачной тонули мутнейшие силуэты стоявших; когда открывал сюда дверь, то всегда я отскакивал от густейших, стремительно выпирающих клубов; из них же неслось: 'Го-го-го... Го-го-го... Бодлер, что? Го-го-го... У Тристана Корбьера: га-га'... И Эллис средь говора 'паствы', у бюста сурового Данта, с протянутым пальцем сгорал, окруженный кольцом самогара; и дым - валил клубом: сжигалися старые ценности; даже сжигали себя в своем ветхом обличии; 'с а м о с г о р а н и е' это тянулось далеко за полночь потом: из распахнутой двери валили немым коридором: угрюмые люди и сизые клубы; а Эллис, Нилендер и кучка вернейших адептов пере- -41- кочевывали, если очень уж поздно, - напротив: в ночную, извощичью чайную, где за желтою пятнами скатертью происходили священные заклинанья огней и заклятья мечей; и прислуживал спиногрудый горбун; и храпели кругом тяжкозадые и ночные извозчики, головы (в черных лаковых шапках) роняя на руки; порой проносился в массивнейших чайниках вид кипятка, именуемой водкой (спиртные напитки же воспрещались строжайше); в той чайной бывали: Бердяев, Волошин и Шпетт, продолжая беседы, возникшие в доме Морозовой: на заседаниях философских, происходивших в том доме, -всего дома за три отсюда, пройдя лишь, читальню, приют и квартиру профессора Владимира Григорьевича Зубкова; а если собранья кончалися ранее, - двигались в трактироподобное заведение, выходящее на угол, против 'Смоленской Аптеки'; я, Эллис, Нилендер, порою, Борис Садовский; и садилися к исполинской машине; тогда половой обязательно ставил нам валик - 'Сон Негра': машина же, вспыхнув зеленым и красным огнем, словно с места сорвавшися, бударахалась, бацая бубнами. Да, дом против 'Смоленской Аптеки' - Дом 'Дона': его ли забыть? Так с преддверья Арбата приподымалась завеса над сценами жизни, в которых участвовал я. * Перебегая сеченье Арбата, с Сенной и Смоленским имели - налево: одноэтажные, небольшие домочки с 'Замятиными' (керосинное дело), со всякими, зеленными лавчонками, погребками, фруктово-плодовыми лавками; протухолью отдавало от первых; кислятиной - отдавали вторые; великим постом продавали: моченые яблоки, слизи из рыжиков, слизь черносливов, халва, постный сахар, горшки; и сидел толстый кот; и мурлыкал, и щурился; против гляделся хлебами из окон под кренделем вывески - прямо с угла: Савостьянов, известнейший пекарь; и далее: чайный магазин 'Зензиновых Сыновей'; потом - слева: большущая лавка для красных товаров с огромною вывескою во все окна; по черному - золотом букв: 'С т а р о н о с о в'. Владелец - сначала лавченки, потом только лавочки, лавки, лавчищи, почти достигающей ранга магазина галантерейных товаров, - мне ведом с младенчества: городовой Староносов, стоявший года между, Денежным переулком и громким Арбатом: у самого дома Рахманова и дома Старицкого; сизоносый, багровый, усатый, как морж, - прекорявый, мозолистый; святками он на- -42- девал свою шубу навыворот - мехом наружу; и вымазав сажей лицо, принимался отплясывать он по знакомым по кухням: на радость прислугам и детям, которых ой очень: любил; топотал сапожищами; он появлялся у нас: раздавались на кухне и взвизги, и фырки; и мама, и папа опрашивали: 'Дуняша, да что там такое у вас?' И Дуняша, закрывшись и вспыхнувши, произносила: 'Да, там, у нас в кухне - городовой Староносов; ах, ужасти - ряженый!' И просветлялися лица у папы и мамы: 'Ах, вот что: ну - пусть'. Запрещалося всем откаблучивать дроби ногами на кухне - за исключением Староносова-городового: ему - разрешалось: на Святках. И папа, и мама, и дядя, и тетя,; и я - отправлялись на кухню: с улыбкой смотреть - на запачканный сажею Нос Староносова; и - на меха его шубы; и - слушать пре-громкую) дробь каблуков, под которыми половицы скрипели и гнулись; а он, покаблучив, с конфузливым, хриплым 'хе-хе' - удалялся: каблучить в соседнюю кухню. Я мальчиком выгляну из остатка; бывало, - морозище! На перекрестке Арбата и Денежного - оттопатывает ногами от холода городовой Староносов, сосулясь усами и нас охраняя от жуликов, долгое время вводимых в квартиры с двора рассаженным Антоном, вторым нашим дворником; да, очень многие из квартир трехэтажного дома Рахманова (после Богданова) были ограблены жуликами при содействии этого детины, Антона, которого выгнали в шею, потом кулаком, основа-тельным, старшего дворника, Дмитрий Петровича, так называемого, - 'управляющего'. Хозяин - не жил, погрузившись в науку и ставши доцентом при Лейсте; а Дмитрий Петрович с квартирами расправлялся; городовой Староносов же - лавку, завел: вот-так - так: загремел, открывая Арбат, до 'Миколы' на Камне. А наискось от него, ближе к Денежному, среди правого ряда арбатских домов приседала не громкая видом, но громкая голосом церковь: то - Троице-Арбатская церковь: с церковным двором и с зелененьким садиком, вытянутым дорожкою в Денежный переулок; там были ворота; а на воротах - крылатый Спаситель; сюда привозили меня в очень малой колясочке, - к лавочке: няня; и только потом уж на лавочке делал песочные булки. На дворике был и колодезь, и домики: домик дьячковский, поповский идьяконский: протоиерей, благочинный, Владимир Семенович Марков, почтенный своей бородой, рыжевато-седою, пристойного тона, приятный волною расчесанных белых волос, благомильный лицом, не худым и не полным и оттеняемым строгостью синих очков, в мягкой шелковой рясе приятного, серого -43- цвета, идущего к цвету волос, с очень крупным крестом, золотым, прикрывающим маленький академический крестик, которым играли такие разбелые пальца такой чисто вымытой батюшкиной руки (в это время пресдержанно подносилась другая рука, к бороде, охорашивать бороду), стройный,; прямой, с наклоненной в приятном покое главою, неслышно ступая и быстро скользя по средине величием этого зрелища потрясенного храма, - Владимир Семенович Марков, когда восходил на амвон, где дьячок, номер, два, 'стрекоза' по прозванью, стоял с золотою широкою епатрахилью, расшитою почитательницами, - когда восходил на амвон, то неслись отовсюду; умильные шопоты: 'Да, такого прекрасного батюшку днем с огнем не отыщешь!'. Благообразием первый средь всех иереев Москвы, славный вовсе не громким и вовсе не тихим пребархатным голосом, руки в картинном величьи над чашею разводящий, - он был оценен по достоинству: митрой, воздевши которую, грустно покинул он Троице-Арбатскую церковь, пройдя по Арбату - в Успенский Собор, протопресвитером. Здесь имел случай христосоваться с императрицею и обменяться яичками с нею. Крестил он меня и елеями мазал; и даже - грехи разрешил. В его доме я был; с 'Колей' Марковым, с сыном, готовили постановки из 'Макбета' и из 'Мессинской Невесты' - на Соловьевской квартире; с другим старшим сыном, известнейшим собирателем текстов былин, - даже спорили; Эллис же проповедь Маркса когда-то нес к Марковым (в бытность студентом). Вот Троице-Арбатская церковь - какая: такая, как все на Арбате! Такие жее прихожане: была переполнена только знакомыми церковь; и отличалась величием великопостных служений; про всех тут сказать было можно, где кто проживает, где служит, какого достатка, женился ли, скоро ли женится, скольких имеет детей, каких возрастов, чем богаты родители и чем дети впоследствии расторгуются, какие болезни грозят, где успение примут... Вон там, у стены, например, Байдакова мамаша, 'Торговля строительными материалами' - дама седая, сухая и строгая, в черно-сером, приятнейшем платье и в шляпке тыточком с атласными серыми лентами; рядом весьма разбогато одетая, рыжая, очень пикантная пристальным любопытством лазоревых глаз - Байдакова-мадам; у амвона, под певчими, гнется в молении уважаемый притчем Богданов с женою и с сыном, потом - поливановцем (хаживал он к Соловьевым): Богданов, имеющий в Денежном свой особняк - коммерсант; -44- Патрикеевы (дом на Арбате) - и муж, и жена; муж - блондин, белорозовый и светлоусый, прекрасно одетый; жена - просто прелесть какая: брюнеточка, с легким уклоном полнеть; губы - прелесть какие! Такие же глазки; на щечка же - родинка; тут же - Мишель Комаров (тоже дом на Арбате), кузнечико-подобный, поджарый, стареющий уж и с кручеными усиками, в днях былых разгусар, растанцор, постоянно женящийся с похищением и с разводом: с женою венгеркой - стоит; вдруг - преклонит колено пред батюшкой; после - поедет жену он, венгерку, катать - в шарабане, с английскою упряжью; вслед же им - уже смотрятся; и - уже говорится: 'Поехал Мишель Комаров, в шарабане английском: катает венгерку-жену'. Это - правильно. Тут и Горшковы, и - Выгодчиков: молится - тоже; 'Сережа', сутуло качаясь, проходит на левый, на клирос, - подтягивать Дмитрию Ильичу (после - дьяконцу церкви 'Смоленской Божии Матери' вместе с еще гимназистиком Марковым, Колей, и с Ваней Величкиным, сыном псаломщика, бывшего 'ведьмой' Макбетовской в наших спектаклях, потом углубившегося в психиатрию, бактериологию, терапию и магию; и - выходившего оппонировать, Мережковскому: очень туманно. Перечисление посетителей церкви - едва ли возможно: не лучше ль отдельно составить реестр под названием: 'Прихожане и деятели храма божия 'Троицы, что на Арбате?' Скажу лишь о старостах: если у Власия - староста - Михаил Васильевич Попов, старичок и наш доктор, учившийся с папой в гимназии, то здесь старостой - Богословский (дом собственный в Денежном; и особняк c привидением, с 'белой старушкою', посетившей профессора Грота, философа, снявшего тот особняк: после жили в нем - Карцевы, книготорговцы): старик Богословский, с бульдожьим лицом, испещренным изрядными бородавками, с очень серебряной сединою, весь бритый и красный, как рак, тем был именно старостой, какового желали б вы встретить в приходе, где батюшка Марков свершает божественную литургию; потом Богословский скончался (а сын Богословского стал очень скоро профессором Богословским, историком); старостой стал Байдаков (флигель в Сивцевом-Вражке, где после уже проживал Тарасович, профессор); в том Вражке, где жил много лет автор книги 'Эпоха великих реформ', иль Григорий Аветович Джаншиев, где обитали Фельдштейны, гораздо позднее уже, где скончался Стюлповский, где, где; и - так далее; был Байдаков - 'Байбаковым' каким-то: безусым, безбрадым; ступал, расставляя гиппопотамовы ноги, -45- задыхаясь жирами - перед тарелочкой медной, спустивший огромный совсем не живот, а бараний бурдюк пред собою самим до колен; и не мог де жениться - никак. * Рядом с церковью упрочнился - Горшков: зеленная и овощная торговля: в одноэтажном домишке, соседнем с приходскою церковью - двумя окошками с Денежной; дверью, Горшковской, - в Арбат; перевязанный фартуком 'сам' - перекладывает астраханские виноградины (более крупные в сторону улицы) - все то; с изъянцем - подложит под ними; пречерный, прекрупный и горбоносый мужчина, надвинув козырь картуза на глаза, на косые, - в смазных сапогах черноглазит, а из-за яблоков смотрит, бывало, лицо,, точно спелая клюква, - Горшчихи в претеплом бурдовом платке, с выражением скрытым и лисьим; горчичное что-то. Лизнешь - не опомнишься: едкая! Тут ж - чадо Горшкова, в картузике - 'чего изволт-е!' - спинжак, с выпускными - 'два фунтика, фунтик' - штанами; штиблетами щелкнет, взыграет цепочкой и розовым - 'клюквы-с?' - младым своим ликом с белясою жидкостью усиков перещелкает на костяшках, на счетных - 'пятьалтынный, рупь, десять копеек' - какой-нибудь вальсик; и счетную лиру поставивши в перпендикулярное положение, - дзакнет костяшками громко: 'Рупь с четвертью'! Это вот 'чадо', младой же Горшков, - рос; и - вырос; и пожелал возжениться: во храме 'Троицы - что-на-Арбате'; нет слов! Просто ахнул Арбат, запрудив тротуар у горшкововой лавки: стояла карета сквозная и белая вся изнутри, запряженная шестериком и с гайдушным мальчишкою в треуголочке, с кучерищею, задом своим превышавшим фантазии самые пылкие; вот-так Горшков! Он - во фраке, в штиблетах оранжевых, в белом жилетике, с бантиком беленьким, напоминающим цветик-жасмин, сел в средину атласных и белых подушек кареты, пронизанный взорами обитателей домов: Старицкого, Патрикеева, Комарова, Рахманова и покупателей, превращенных в завистников; положив две ладони на фрачных коленях, расставивши все десять пальцев, не глядя налево-направо, проехал он десять шагов, отделяющих лавку Горшкова от церкви, где мальчик 'Сережа', взволнованный, вовсе не спавший всю ночь, где иные жильцы из подъезда, со множеством пфулей, пфулят и пфуляток, живущих под нами, привставши на цыпочки, с умилением увидевши 'голубицу', которую встретили пев- -46- чие, - ахнули хором: 'Гряди, голубица!' Года торговала потом 'голубица' горшковскими фруктами (сам-то уж помер, сама-то - состарилась). Стали 'младые' Горшковы - Горшковыми собственно; вот: торговала, Горшкова-мадам (ничего себе личиком); с шуткой лукавою продавала мне яблоки, переменяя в годах 'голубинную стать на утиную'. Вот-так! Горшковская лавка развертывала Денежный переулок с домами: Журавского, Богословского, Берга, Истомина, с древом развесистым, из-за забора склоненным, покровом простертым над мостовою, ее орошающим желтым листом: червоточиной; и - облетало последним (в конце октября), когда прочие древеса за заборчиком синим, сворачивающим в Глазовский переулок (с домами Морозовой, с новоотстроенным особняком Кусевицкого), были безлистными метлами, зычно бросавшими галочий крик; издалека виднелася 'Покрова-Левшина' белая церковка; Берговский дом уже строился после; и он - прогремел: этот дом населялся германским посольством; убили здесь Мирбаха - с помощью бомбы; открылся на весь шар земной здесь, уже окончательный - Интернационал. Очень громкое место - сама мировая история! Лундберг - жил рядом. * Другим учреждением, открывавшим проход в переулок, - Рахмановекий дом; вид его - описал; он возвысился с 78 года; тогда - был единственной трехэтажной построй-ркой; я - в нем появился; отец переехал сюда еще первым жильцом, возведенный, естественно, в сан домового: жильцами, хозяином, дворником; знали: Бугаев - профессор единственный есть домовой во всем доме; за это квартирную сбавили плату ему; четверть века он жил здесь; и умер; когда завелись в чердаке, одно время, и пфыки, и брыки над нами (в двенадцать часов по ночам); и буфет - бударахался; тихо крестилась прислуга (в двенадцать часов по ночам): пригласить бы тут Иверскую, с чем согласен был дворник; отец, огорченный непрошенной конкуренцией, (а, - второй домовой!) не отправился; в клуб; и - остался, раз дома: ждать стуков над нами - в двенадцать часов по ночам; стук раздался: отец схватил палку, которую он называл 'д у р а н д а л о м' (ее после мамочка жгла - неприлично с дубиною летом разгуливать в парке), схвативши кухарку и горничную, со свечами отправился сам на чердак: истреблять домового; прислуга - дрожала; чердак же был - пуст; домовой- -47- самозванец, учуяв приход домового-отца, тихо хлопнул пыльцою, подбросившись Янжулу - экономисту-профессору, годы у нас за стеной поднимавшего гулы. 'По штатиштическим данным... По штатиштическим данным!..' Пугался я голоса, будто из погреба, крепнущего за стеною, где Янжул писал сочинение - о статистических данных; буфет - колыхался; и осыпался известкою потолок над пьяниво; но дело - не в Янжуле, а - в домовом, перестукивающем: над столовою лампой - в двенадцать часов по ночам; в это именно время профессор, страдавший запором, для гимнастического упражнения, соединяя приятное и полезное действие - вздумал, - ведь вот! - выколачивать пыль из толстых, как он, основательно переплетенных томов; вынимая огромнейший том, - том за томом, - в двенадцать часов по ночам - колотился томами по полкам, переколачивая труды по статистике; так-то: 'второй домовой' -оказался: бубуканьем статистических данных и крепким запором профессора Янжула; дворник, кухарка Дуняша, - не верили этому; я - тоже самое; верил: как папа схватил 'дурандал' и отправился с ним на чердак, окруженный прислугою, лопнул, как пыльник, второй домовой перед первым: пред папой. Ах, Янжул, такой желтокоемый, глухой, в полосатом во всем, - он выпаливал, точно из бочки; рукою лез тотчас же в свой полосатый жилет; там - копался, вытаскивая мне гривенник: 'Здраштвуй, Бориш: возьми гривенник: и - купи леденец себе'. Я же, весь вспыхнувши, - Янжулу: 'Благодарю Вас, Иван Иванович, мамочка запрещает брать деньги от посторонних...' И - бегом от Янжула я; Катерину же Николавну, которую называли все 'данное' (данное - Янжулу) я полюбил: учреждала какие-то школы для кройки, брала на дом девушек, занятых этой кройкой; а когда говорили - 'ах, где бы достать мастерицу', то - отвечали: 'А вы обращались ли к Янжулам?' Хаживали Иваны Ивановичи к Ивану Ивановичу: Иванюков, Иван Иванович, Иван Иваныч Иванов; Иван Хри-стофорович хаживал, - Озеров; и Христофорова, Клеопатра Петровна, бывала, как кажется; хаживали Александр Иваныч, Иван Алекеандрыч: Чупров и Угримов; бывали: Григорий Аветович Джашпиев, Стороженко, претупо надутый достоинством газовый шар, - Алексей Веселовский; проездом бывал Ковалевский, Максим Максимыч, затеявший на вечеринке, костюмированной, у Ивана Иваныча, остроумно наряженного 'буфетом', - с Иваном Ивановичем польку-мазурку: дрожали буфеты во всех этажах от мазурки такой; и бывал Лев Толстой, был Мачтет - литератор, которого по- -48- чему то 'паштет-литератор' звал я. Все были до времени, когда Янжул, склонившись в каких-то там смыслах к чиновному Петербургу, в каких-то там смыслах, известных не мне, а другим, произвел в неком смысле двусмыслие; и - многосмысленно переехал с квартиры арбатской: в казенную, - избранный академиком: недвусмысленно вовсе! На воскресеньях у Янжула - перебывала Москва; а на пятницах, в нашей квартлре, бывала, опять таки, - та же Москва: Стороженки, Танеевы, Янжулы, графы Олсуфьевы, Веселовские, Усовы, Новодережкины, Воборыкины, - подымали свои растарары речей из столовой; бывали позднее: Лопатин, Грот, Троицкий, Умов, Зубков, Шеффер, Павловы, Лейст, Каблуков, Млодзеевскйй, Некрасов, - Жуковский, Лахтин, Сабанеев, Столетов, Морковников, Пусторослев, Тихомиров, Бобынин, Щегляев, Преображенский, Зелинский, Анучин и Горожанкин, и Цинген, и прочие, прочие - с женами, с близкими их и с научными интересами их; словом, если бы дал я всеобщее определение бывшим, пришлось бы признаться: перебывал в своем полном составе во-первых: весь физико-математический факультет, над которым был папа декан; и во-вторых: половина филологического (юристы и медики меньше бывали); в дни громких скандалов, когда уже было оцеплено здание университета полицией (он был закрыт), состоялося у нас заседанье правленья - в столовой. Да, эта квартира имела особенность: входишь с Арбата в нее и - ан нет: да Арбат - Моховая. Являлися педеля и солдаты с медалями - подавали бумаги, перевозили на дачу; а Янжуло комнаты, летами, педеля - стерегли (о, коварный Антон, что ты скажешь?); и нам убирали столовую пышными пальмами, посылаемыми Ботаническим Садом, - вернее, профессором Горожанкиным - маме. Бывал Лев Толстой (два прихода его помню я: oн paз посадил на колени; и - гладил; другой раз застал только маму - за разбиранием белья: с ней сидел, говорил ей о смерти). Вот какие квартиры сливалися в третий этаж, коли окна вести от Арбата: направо - Бугаев; налево же - Янжул! Под Янжулом долгие годы полковник Шурупов гнездился; однажды, в квартиру Шурунова, ночью мой папа ворвался - с ночным оборванцем; ведь лестница освещаласа керосиновым: светом; в часу уже первом все - гасло; бродячие жулики забредали в подъезд, постоять под дверями, пощупать замки, всего чаще - поспать; прости, господи - так себе: тихие жулики; раз идет себе папа: очки - запотели, ощупывает перед собою перила и - слышит, как будто скребение мышки: под дверью Шурунова; 'Цап-царап!' И - ухва- -49- тился за мягкое что-то; он спичкою - 'чирк'; что ж? Жульченок, молоденький - в угол забился, с отверткою; пала ему: 'Молодой человек, что вам надо?' Жульченок же - дробь выколачивать; весь растерялся, на двери показывает: Снова наткнулся на жулика папа - уже на другого; и - с ним разговаривал: Разговор - тут прервался: послышалось утопаттывание босых ног молодого весьма человека по ступеням; и - бацнула дверь; жулик спасся, а папа стоял и качал головой, размышляя о будущей участи жулика; но не могу я понять, что такое к о л ь ц о; и - при чем? Разве жуликам в нос продеваются кольца? Так, пока жил Шурупов, я думал о жуликах; но вот он - съехал; сюда перебрался с женою и маленьким сыном, 'Сережей', М.С. Соловьев - из уютного Штатного переулочка в 1893 году; через два уже года сюда опускался я: вечером; после два раза в день; и еще после в день раза три; началась Соловьевская эпопея моя, переходящая в 'б л о к и а д у' какую-то; видывала квартира - сколь 'многих': Владимира Соловьева и Всеволода Соловьева, Ключев- -50- ского, князя С.Д. Трубецкого, Лопатина, И.Ф. Огнева, профессора, Г.А. Рачинского, всех Марконетов и всех, что ни есть, Ковалевских; Д.С. Мережковский со мной познакомился - здесь; Брюсов - то же; сюда я осколочки зорь с Воропухиной горки носил; и М.С. Соловьев, сняв пеяснэ - раздувал: десять лет! А напротив жил Пфуль: но на вывеске Пфуля однажды какой-то забавник (я думаю, был он с церковного дворика, - Коля Марков, - быть может?), - подвыскоблил нижнюю часть буквы, 'бе', причерчив к букве 'ер' препротивную дужку; и вышло не 'в р а ч' - просто 'р в а ч': ' з у б н о й р в а ч'; и пфулята сердились; их было так много - пречерненьких; кто был черней, - неизвестно; прислуга их, - что ли? Сам Пфуль, по утрам варил зубы - искусственные; и - поднималось зловоние от пфулевых челюстей; поднимались тяжелые стоны; лет двадцать работал здесь Пфуль: варил зубы, - свои: а чужие он - дергал. Напротив - дом Старицкого, двухъэтажный, морковно-розовый, окаймляемый, словно торт, белокремовым цветом карнизных бордюров с колониальным магазином 'Выгод-чиков'; забирали на книжку:, чай, сахар колотый, сахар пиленый, песок, свечи, кофе, колбасы, сардины, рахат-лукум, мармелад, фрукты, финики и фисташки; и - протчее, протчее - 'чего изволите-с?' - Выгодчиков - за прилавком: курносый, двубакий, плешивый, с достойною ямочкой чисто пробритого подбородка и в чистенькой паре, весьма василькового цвета, всегда перевязанный фартуком, - с гордою властью, бывало, уронит ладонь на рычаг, управляющий - всем: - Чего изволите-с? Колбасы? Сыру?.. Ей, молодцы: колбасы - самой лучшей, живее. Мещерского сыру... Сударыня, - видите сами: слеза!.. Эй-эй-эй: поворачивайтесь!.. Перевернет - все вверх дном: и забегают, засуетятся, передники; справа летит молодец с колбасою, а слева летит молодец со слезой от 'Мещерского сыру'; посередине же сыплются - фрукты, сардинки - 'чего извольте-с!' - сударыне, тихо вкушающей с ножика поданный тоненький ломтик кол-басины и обоняющей запах слезы от 'М е щ е р с к о г о с ы ру'. Когда же придет все в движение, Быгодчиков отвернется солидно, не обращая внимания на сударыню больше, наденет очки и достанет часы золотые с массивной цепочкой, посмотрит с надменной строгостью, погружается н исчисления, напоминая отца, интегрирующего на клочечке бумаги, за чаем; для шика он, собственник дачи, весьма элегантный своим котелком и покроем пальто, когда медленно бродит с газетой в руках по бульвару, в перчатках, сжимая тяжелый -51- и дорогой набалдашник на палке - для шика лишь вставил за ухо большой карандашище он, подпоясался белым и грубым передником, стал о расторопными молодцами за желтый прилавок, вертя ими всеми; и - хлопая громко в ладоши : - Эй, эй - пошевеливайся: а к которому часу изволите фрукты прислать? И закручивая свои кончики бакенбард, худощавыми пальцами, проплепшвит бывало, галантным поклоном: - Так-с: слушающ-с. Прислано - будет. И прислано - будет; коль забрано много, коли заборы часты, то и прислано будет: при полетом пакете - коробочка, лишняя (винограда сухого, подушечек сахарных): премия! 'Выгодчиков' - вот в чем сила. Но 'Когтев', позднее его заменивший, где нет уже, так-сказать, главной улицы, где 'таксказатьинский' переулок начало берет: 'Шафоростов', окончивший быть в революции, - я 'Шафоростова' просто не знаю! И - знать не желаю! В сравнении с Выгодчиковым он тупичек 'чертвозьмихинский' просто. Я - Выгодчиков покупатель, не кто-нибудь; не шафоростовский прихвостень; с Когтевым вовсе не кумствовал. 'Выгодчиков' оживает иным - тоже Выгодчиковым: сыном Выгодчикова, коммерсантом четвертого класса, внушающий страх поливановцам, чаще всего третьеклассников, переносящим тяжелые ранцы по тракту: Гимназия Поливанова, Левшин-ский и Денежный переулки, 'Выгодчцков', колониальный магазин; тот Выгодчиков (не папаша, а - сын), второклассников бить устыжался, ровесников классом боялся; на нас, третьеклассников, он, нападая у тракта из-за заборов и у скрещения переулков, - бывало, бивал под заборами (под шелестение древа, простершего ветви над Денежною мостовою); он уши дирал и накладывал; больно в загривок; раз я его встретил под домом Истомина, углового (Истоминых барышень часто встречал на Арбате: бледны же!) и под балконом квартиры писателя, Салиаса, всегда выходившего греться на солнышке тут в час вечерний, весною, когда поливановцы, мы, возвращались с экзамена (старенький был Салиас; Евдокию Евгеньевну, дочку его, я знавал: мы встречались с ней близ Собачьей Площадки, в квартире профессора Стороженко, где Дмитрий Иванович Курский, веселый студент - комиссаром юстиции стал он - участвовал в галдеже); так вот: Выгодчиков, поплевавши в кулак и воскликнувши 'а не хочешь ли в морду', - -52- сразмаху ударил, взбагривши скулу мне и покрываясь от злости какими-то красными пятнами: чорт возьми! Я - побежал от него, закрывался ранцем; он - к счастью не гнался; чем мог я ответствовать? Ведь имя Выгодчикова гремело: непобедимым он слыл; иные из нас при проходе по этим местам подносили ему свои дани - моченые яблоки; брал их и кушал; он долго разбоил по этому тракту. Однажды, когда ожидали засады отъявленных коммерсантов, присевших под синим заборчиком, подговорили мы Кедрина, 'Димку', за яблоками снами итти, чтобы бить; и дошли; и действительно: выскочил из-за заборчика Выгодчиков; и за ним - коммерсанты; ругались на нас: Кедрин, 'Димка', подскакивает, поплевавши на руку, под Выгодчикова, да как гаркнет 'ах, мухин сын', да и бабахнет ему по лицу: тот - бежать; и за ним - коммерсанты - бежать: Димка Кедрин, нагнав молодца, оседлавши одною ногою, другою скача, клал - в загривок: 'Не хочешь ли этого?' Мы же бежали за Димкою с ревом и воем; и - потрясали воздетыми ранцами. 'Выгодчиков' - разъезжается в героический эпос; и как не разъехаться? Первое слово мое продиктовано им; поднесли годовалым к окошку; в колониальном магазине зажигали огонь; я затрясся, протягиваясь в окошко рученками; и произнес свое первое слово: 'о г о н ь' (а не 'п а п а', не 'н я н я', как прочие дети); украл годовалой рученкой огонь Прометей - от Выгодчикова; этот огонь жив во мне: им зажег меня - Выгодчиков. И ни слова о нем, но о том, в чьих стенах этот Выгодчиков - лучше о Старицком, о генерале, который садился в пролетку в своих синекрасных штанах, презапахиваясь в серую, на кровавой подкладке шинель, и светлея околышем ярко багрового цвета; имел отбивные он щеки бивштекского цвета; и - дряблые; бритый был, отвалясь на подушки, не видя перед собой ничего, он летел на своей серой в яблоках паре, несяся от дома морковного цвета, украшенного белокремовыми бордюрами, вовсе безрукий, как птица, махающий серым, казенным шинельным крылом; он казался воистину прототипом всего генеральского рода; впоследствии, видя не раз генералов, украшенных красным околышем, я говорил себе: 'Старицкие'. То-есть, род стариков, но - военного типа; когда же встречал генералов не бритых, как Старицкий, и не с красным околышем, а как Деннет, генерал-лейтенант из Никольского переулка, а как Жилинский, опять-таки, генерал-лейтенант из Ташкента, заведующий топографией, Станислав Иваныч покойник, имевшие цвета иного околыши, - думалось: 'Невоенные старики!' Лишь имеющий красный околыш - воен- -53- ный старик; так, Банецкий, тогда капитан, отливающий роем московских красавиц, как палец, унизанный драгоценными перстнями, и с Мазуриною мазурку мазуря, и баташа с Баташевой (в Морозово-Востряковом оообществе видел его отмораживающим остроты, вполне безобидные; был он тогда уж - полковник Банецкий) - Банецкий же красный околыш носил; и казался мне близок весьма к генералу; один офицер только тихо и кротко сидящий у К.Д. Бальмонта, с околышем красным, казался навеки далек от всего генеральского; но казался ошибочно: Владимир Федорович Джунковский стал вскоре же генералом, флигель-адъютанствуя и губернаторствуя надо всей Москвой. Генералы всегда представлялися мне генералами красными; выше их был только 'б е л ы й' с Тверской, да бревернлагардствующий командир всего Округа; 'бревернлагардствовать' означало в моем представлении: командовать Округом; окружным командирам всех войск в это время был Броверн-де-Лагарди; генералы же Старицкие, Даниловы и фон-Мевесы проносились к нему, отвалясь на подушки околышем красным и кутался шинелями, как безрукие птицы, махающие серым, казенного цвета шинельным крылом - на беловороных лошадях, редко-редко просовывая сквозь меха кончик белого пальца, перчаточного, не могущаго дотянуться до носа, в ответ на стремительный поворот и на честь юнкеров, офицеров, бросающих барышень, вдруг замирающих честью при этих пролетах; да, 'Старицких' я уважал; всего ж более - Старицкого, генерала, всегда выходившего из квартиры напротив; нисколько ни трогали - нет! - офицеры почтенные, в польтах сукна сине-серого, с темно-пунсовым околышем, выбегающие с портфелями от подъезда массивного шоколадно-кофейного двухэтажного дома Военного Окружного Суда, находившегося тут по близости (меж Никольским и Криво-Арбатским, где обитала одним своим зубом морщинистая Серафима Андреевна - в садике, в домике: так и жила при часах, из которых, шипя, выкуковывала скоротечное время кукушка); военных с пунсовым околышем я не любил; что-то было в них серо-суровое, тяжеловато-нездобное; к ним причислял я 'брелока', хотя он носил тогда розовый, нежный околыш, околыш сумца (лишь потом перекрасили этих сумцов в белый цвет); все он бегал двубаким и маленьким пыжичком (грудь и зад - колесом), волоча за собой свою длинную саблю и уморительно переваливаясь на кривых малых ножках, - к подъезду: звониться под Старицким; дамы прозвали 'брелока' - брелоком за малый росток; все они говорили - Екатерина Ивановна, Вера Ивановна и Надежда Ивановна - маме: ma chere, -54- вы подумайте, - как с ним пойду я в мазурку, с таким коротышкой; его бы 'б р е л о ч к о м' на часики, разве что; а каралеры иначе его называли. * Со старицковской квартирою - стена в стену (в том доме, иль в смежном, не ясно себе представляю из Гарцбурга) не Александр Иваныч, Иван Александрия трудился: профессор Угримов, совсем не профессор Чупров; они оба бывали, у Янжула; сын, как и я у них был (у Угримова и Угримовой, не у Чупровар с Угримовым): сын, как и я: сын Борис; а под, ним, под Борисом, верней под обоими (т.-е. опять-таки я разумею Угримовых), славная фонарем освещалася 'бородарня': простите - название 'Парикмахерская' - пережиток; то век 18-й, когда делались парики для всех лиц, причисляемых к обществу; время, которое предъявляю я вам, отличалося не париками, совсем не бритьем (попадались так редко обритые лица); оно отличалося подстрижением бород всеми способами: лопатою, клинушком, эллипсом; в, каждой стрегульне бород был представлен мужчина, меняющий вид с изменением формы его бороды, - на листе; парикмахерские были, собственно говоря, 'бородарнями': употребляю то слово, которое мне подсказала эпоха почившая в, бозе царя: Александр Александрович был человек весьма русский; 'велосипед' он назвал 'самокатом'; со мной согласился бы он: парикмахерские его времени были весьма и весьма 'бородарнями'. Вижу, что все смущены; и всех более Пашков, который стриг бороды, делал прически и для чего-то своей такой чистой рукой со щипцами калеными, изредка сам завивал парики свои; назвал бы он свое дело, наверное 'Парикмахерским делом'; и я уступаю ему; этот Пашков., подстриженный по одной из моделей листа, на котором менял выраженье всеобщий красавец, всегда завитой, в кудерьках бонвивана-художника, в белом жилете, худой и высокий распространял свою руку над ростом и процветанием волосяного покрова макушечной и подбородочной области - у Комарова, 'Мишеля', у Патрикеева, К.Д. Бальмонта, М.С. Соловьева, 'Сережи', меня и других прихожан церкви божией Троицы (что на Арбате); там батюшка Марков грехи отпускал, разрешал животы, здесь же Пашковой парикмахерской нам отпускались несущие волосы рекомендацией мазей; или - обратно: весной разрешались мы все от волос, отбриваемых номером первым машинки; и от перхотного плешетворного засорения лечились -55- шампунями Пашкова; хаживал в детстве отсюда ко мне под-под-под парикмахер, Иван; и меня разрешал от кудрей; из под-под развился он потом в 'над-над-над': в 'надовсеми' - куаферами вовсе случайными, перебегающими от Пашкова к Пашалы (на Арбатскую площадь), к Васильеву; и спускающиеся обратно: опять-таки - к Пашкову, к нам; я таких бегунов наблюдал; он у Пашкова - шелковый под наблюдением упомянутого 'Ивана', восставшего много уж лет над 'Иванством' своим; после вовсе случайно зайдешь к Пашалы; он уж там: и - не тот: там он за нос хватает пребольно, рыгает в лицо; и воняет вполне от селедочных пальцев его; в довершение всего: он - обрежет; потом уже: входишь к Пашкову; нате-ка - тут как тут: тебя видит, стыдится, покашиваяся на 'н а д - н а д - И в а н а'; не режет уж горла, совсем не рыгает, и 'счихивает', приподнявшись на ципочки, мягко, конфузливо, нежно (дождем не обдает); вы заметили, все парикмахерские помощники 'ч о х о м' страдают, я думаю, то происходит от раздражения мелким волосом носовой оболочки. Пресуществление 'пашальских' привычек в тон 'пашковский' прямо зависит от главного парикмахера: строгого к нам, брадобрейным объектам, к куаферам и к Пашкову; фиксатуарный усами, стоящими вверх, гребенчатый пробором, и молнящий оком, скупой на слова, - он всегда вызывал впечатление прусского офицера эпохи Вильгельма Второго, - неодобрительно наблюдая, как черный, второй парикмахер, поляк, ущипнув мой нос двумя пальцами и замыливая мои щеки и рот, в это именно время спешил получить мое мнение о последней новинке Тетмайера, или Пшибышевского (был он знаток беллетристики польской; меня уважал он, как 'Белого': 'Старшему' был только 'Боренькой' я, у которого старший, тогда бывший 'Младшим', отрезывал кудри; меня он не брил никогда, удостоивая Комарова, 'Мишеля', который был 'старшим' во всех обстоятельствах пашковской жизни и 'бритни'; и то же отношение к себе наблюдал я у Пашкова, только с другим оттенением: в чувствительность, в романтизм, в легкий вздох: 'Было время, иное, прекрасное; было тогда это время, когда еще были вы 'Боренькой'. Да, Бальмонт брился - здесь: литературная парикмахерская! Должен заметить: в бальмонтово время сместилась она, оказавшися в одноэтажном, соседнем кофейно-кремовом домике, напоминающем тортик ореховый Фельша; за ней открывался проезд со двора в шарабане английском с венгеркою Комарова, Мишеля, из собственного особняка на дворе -56- (он - сам правил), сопровождаемый стояньем двух домиков справа и слева; кирчично-красного домика и бело-желтого; обувью - тут торговали; и обувью - там торговали; особенно, торговали у 'Ремизова', в красном доме; коль был я обут в эти годы, обязан я этому обстоятельству Ремизову; он преставился вовсе недавно: в году восемнадцатом (вместе со многими); только тогда оценил я конкретно: моральная и идеальная жизнь -выражение состояния подметок, подошв, каблуков; коль все там исправно, - исправна твоя голова; коли жмут тебе ногу ботинки, коль праздно колятся в ногу они, -голове неприятно; когда же их нет, - головы тоже нет; безголово ты бегаешь в поисках каблуков и подошв, получая какие-то ордера; не заменят подошв и подметок никак; ордера, как подметки, - весьма промокаемы; да, в таких размышленьях текли для меня - год двадцатый; и - год девятнадцатый; и как нарочно дразнила все та же висящая вывеска: 'Ремизов'; 'Ремизов' же под нею ис-чез: с каблуками, с подметками, с запахом кожи: козловой, шагреневой, с блеском медянок, наполненных жирною и скипидарною ваксой. Дом Нейдгарда, светлокисельный, лишь после - фисташковый, преграциозно раскинулся марципановою конфеткой, подмигивая чуть-чуть-чуть в рококо и в барокко, единственного этажа без единого магазинчика; в нем поражали породистые зеркальные окна; и - неизвестность за ними: сам Нейдгард же был - камергер; над подъездом привинчены были вставки для древков российского национального флага; и все ж: средь степенного ряда домов, двухэтажных, военных, дворянских, торговых, дом Нейдгарда выглядел маленькой дамочкой, шелестящей фестонами юбки среди уступающих первенство кавалер-дамов, превышающих дамочку ростом. * За Нейдгардом шел дом, не знаю, чей - собственно, но называемый домом Барановых (после же, кажется, домом Сабашниковых); выше 'д а м о ч к и' Нейдгарда был вдвое он; и он был - несомненно иного сословия цветом, напоминающим цвет творожистого теста, в которое влили топленое масло: желтел он; казалась поверхность стены здесь какой-то бугорчатой, как у бисквита крупы 'Геркулес'; если дом предыдущий казался француженкой, дамой, то дом этот выглядел россиянином, спешно облекшимся в светло-желтую пару из аглицкой шерсти; и кстати: чулочно-вязальное за- -57- ведение здесь приютилось - опять нарушение 'стиля': или отдайся вполне заведеньям торговым, обвесь себя вывесками; или же - в шею; будь домом лишь барским: а то - нет вам здесь магазинов; и - вдруг: где-то, словно сконфузилось, опуская в подвальность, - 'Чулочно-вязальное заведение'; в этом доме бывал мой отец; тут бывал Боборыкин. Андреевы сестры, Сабашниковы; говорят - было тонно в квартире; литературные разговоры то клеились, то вновь не клеились; стиль профессорский заводился, подобно болонке, - при доме: не в доме самом; между тем: предприятья торговые где-то расстраивались - литературой при доме. Когда-то Асафа Баранова знала Москва - за купца; а 'Барановский' дом на Арбате, как кажется, перегорающий в дом Сабашниковых, в дом барано-сабашников, или в сабашниково-баранов, ни то и не это, не вовсе собака, не вовсе баран, - относился к тому переходному времени жизни Москвы, когда прежняя линия крепких московских купцов, Журавлевых, Барановых, Ремизовых, разлагался на купеческих приват-доцентов Рахмановых, Шиловых, Абрикосовых, Мозеров и творцов утонченной московской культуры модерн - Савва Мамонтовых, Морозовых, Поляковых, Андреевых, - не осадилась кремневой породою капиталистов большого размаха, подобных Терещенкам, Щукиным, Рябушинским; Баранов, Асаф - торговал откровенно вполне; все Сабашниковы - вполне откровенно тонули в культуре искусства и мысли; 'бараново-сабашников' дом - ни баран, ни собака, ни рыба, ни мясо, - иной был по цвету, по стилю, по памяти, связанной с ним; можно только сказать: дом тот строили восьмидесятые годы Москвы прежде старой и новой Москвы, восстающие архитектурного линией, про которую можно сказать: 'Ну какая же, с позволенья сказать, эта линия: чорт знает что'. 'Тут и фавн, вылезающий рожей из теста, иль крема карнизов, гримасничающий 'Рассею', петушащихся орнаментикой деревенского фартука, прилагаемой к мылу 'Рале' или к мылу 'Брокар' (что - последнее дело), и - ерзающих по карнизам над глупо так выквадратенной известкой стены, очень дрянненького оттенка желто-помойного, бурдисто-желтого, грязно-фисташкового; все оттенки тут-с пригрязью; все поверхности с явным изъянцем - бугринистые, пупыристые какие-то; и потом: Боже мой, что за тяжесть подъездов, и что за пропорция окон? Коли тут вылезет кариатида, та - 'прости Господи' - глыбища: и боишься за дом; опрокинется вместе с балконом, в сторону выгиба кариатиды; когда архитекторы этого времени, просто махнувши рукою на вкусы и стили, застроили взапуски преоткровенные стены кирпич- -58- ные, красные, их не пытаяся ни обмазать известкою, ни замарать крембрюлейным карнизом, - то вышло и проще, и чище; посбросив личину свою и надевши картуз, привста-вал мещанин рядом с прочими барами, генералами, просто кривляками, сросшейся стенами крепкой домовой фаланги; такой - дом Чулкова, построенный на углу Арбата и, тихого переулочка, переводящего круги моей мысли в 'Кружок' из деревьев, куда выбегали прохожие Трубниковского переулка. В отрезке Арбата, представленным здесь (от Сенной до Никольского) в потенции дан весь Арбат того времени, некогда бывший дворянским, профессорским, литературным Арбатом, видавшим Толстого, - идущим в Хамовники иль на Плющиху с бульвара Никитского, Гоголя, возвращающегося к себе на Никитский бульвар, или Герцена - из переулка, из Власьевского, -перечеканивался и перестраивался он домами в купеческий; лавочник деревенский завел зеленую лав-ченку - под барами, под генералами, профессорами, - Горшков; раздерюжистый будочник - бар, генералов, ученых, дворян - сторожил: вот вам - Староносов; проехали 'Мишель' Комаров, пролетел серой яблоком парою Старицкий; и - не заметили: разве заметишь две лавочки - Горшков, Староносов; меж тем они высадили таки Старицких и Комаровых, 'Мишелей', ссадив переулочки - в особняки на дворе, заклепавши их с улицы новыми возводимыми, откровенно кирпичными красными эдакими домами Чулковых; подкатывали Староносовы - от подмосковной деревни, какими то таратайками тележного грохота, к Дорогомилову, на постоялом дворе, бросив сена лошадке; ротасто зевали в Арбат; и - сморкались в его тротуары; потом открывали лавченки у Дорогомилового моста; сыны их и внуки спритоками новых Горшковых являли градацию - гильдий, по направлению - от Староносова к церкви Миколы, в порядке, - описанном мной; еслиб всех уровнять их по возрасту, то получился бы рост: городовой Староносов: 'младой' Горшков - тож (в ином возрасте); дальше: Мозгин; и за ним уже - Выгодчиков, Байдаков, или ветви; 'Асафа Баранова с Сыновьями'; за ним уж - возраст опасный, грозящий впаденьем в младенчество, преждевременным: Патрикеев; и после - явные захи- ления, - 'б а р а н о в - с а б а ш н и к о в' дом, из которого проходит Сабашников, от амбара - в издательство; он же еще - метереолог Рахманов; но все, все - Горшковы; все выперли из простейших горшков, где землица с навозцем; перением выперли барство арбатское; перли они хороша; и в хорошие очень цветы расцвели: мужик удивляет меня; он конечно же -59- капиталист в ином случае (ведь, раздобревший купец - раздобревший мужик); в мужика продолжаю я верить и там, где мужик покрывается коростом; я мужика видел часто в капиталисте московском, утонченность коего - факт уж отмеченный; Рябушинские с туберозой, размазывающие каскады цветные холстов, и пописывающие и отстреливающиеся от дикарей Океании - смешное явление 'чего-то'. Бахрушин с театрами иль Третьяков с галлереей, Сергей Александрович Поляков ('Скорпион' с головы до пяток), Морозов, Михаил Абрамыч с иконами, Савва Мамонтов (с Врубелем и с Якунчиковой, Серовым, Коровиным, 'Оперою, Абрамцевым', Нижегородскою выставкою, Ярославским вокзалом, проектом железных дорог, открывающим дверь), или Щукин с Гогеном, или, Савва Морозов, банкир революции, капиталисты, строители клиник, - уж, что-то - само, жест истории нашей (не западной); то - дальнейшее пропиранье Горшковых через понятие отвлеченное западной экономики 'капиталистического производства', подобною пропи-ранью крестьянски-рабочих поэтов ужо 'октября': жестам лирика Казина, заставляющих посылать письма 'долам, лесам и лугам'; или жестами лирика Клюева, 'баобабы' выращивающим в Вологодской губернии; запад не знает: 'капиталистического пролетария', или обратного: 'социалистического капиталиста'; - 'капиталист', 'пролетарий', в России - проекции мужика; а мужик есть явление очень странное даже: лаборатория, претворяющая ароматы навоза в цветы; под Горшковым, Барановым, Мамонтовым, Есениными, Клюевым, Казиным - русский мужик; откровенно воняет и тем, и другим: и - навозом, и розою - в одновременном 'хаосе'; мужик - существо непонятное; он - какое-то мистическое существо, вегетариански ядущее, цвет творящее из лепестков только кучи навоза, чтобы от него из горшковских 'Горшков' выпирать: гиацинтами! Из целин матерщины, из вони Горшкова бьет струйная эвритмия словес: утонченнейшим ароматом есенинской строчки; из орхидейной петлицы каких-нибудь Рябушинских, хватающих через Уайльда, порою прет - 'боже, храни твою мать'; то и это - мужик: отконца до начала - мужик; и мужик тот - Москва. Мужику - нипочем: сочетать кислый квас с 'fin Champagne', кочерышку капусты с мороженым ананасным: без удивления слопает, в пузе открывши невиданную лабораторию химических опытов; вредны лишь пресноты ему; и - серо-сплинные, лондонские права гражданина: какой гражданин? Вещество качеств мелких. Иль - молодец: молодец, ве- -60- ществами премелкий, но духом - прекрупный; он пьет 'пиво новое', веселящее духом; и Духи творят в нем духи'. Ему вредны пресноты; либерализм 'европейский' из Чернышевского переулка (явление, которого 'западный' запад не знает); да, дух либеральной Москвы - утилитарнейшее ощипывание гиацинтового цветения и вынимание из почвы всех луковиц; 'Сейте полезное, доброе', значило в переводе с мужицкого: 'Сейте лук для народа!'; цветы объявлялись - опасностью: золоторода - боялись; и Розанова - освистывали; преподавались советы: носы затыкайте. А нос - прижелудочный аппарат; создавался безносый мужик, пресноядный, вполне катарральный: купец-либерал, преждевременно бросивший дело 'Асафа Баранова с Сыновьями' и шедший беспроко в доцента, в 'бараново-сабашниковое' домостроительство; заболевал, несомненно, катаром кишек от таких 'опресников'. Мужик настоящий же перепер мимо сих немощей 'животов' к расцветению подлинно третьяковского духа, хотя бы Горшковой вони; и тот 'Мужик' вовсе новой московской формации, сверху и с центра, с Кузнецкого и с Неглинной - он рушил 'бараново-сабашникову' безвкусицу на Арбате так точно, как некогда он же с окружности Дорогомилова рушил дворянские, белоколонные дома Арбата; конец века в Арбате есть явная передышка Горшкова; до этих годов: с Дорогомилова сеном, навозом, конюшней воняет он; в девяностых годах благовонить, вонять было нечем: царило безвоние; 'Русские Ведомости' зажимали носы; или, так сказать, - были насморки; с 1907 года Горшков завонял очень здорово; и - по новому вовсе; фыркнул дымами шестиэтажных домин и взурчал из авто - откровенно бензинными урчами: домики двух-этажные падали в обморок; и разбирались на части; а 'Русские Ведомости' с озлоблением обоняли лиловый фиалковый запах утонченного 'Скорпиона', и 'желтые вони', промышленной крупной газеты. Читатель - довольно: пора прекратить обхождение домов, магазинов и лавок Арбата, сопровождаемое представлением персонажа торговцев, жильцов; я знавал почти всех: от Горшкова и Староносова - до Гринблата и Праги; я мог бы представить отчет, например, о развитии писчебумажной 'Надежды' ('Надежда' - зеленая вывеска; сестры 'Надежды' - да, да: две 'Надежды', двоившие вечно надежду во мне), иль представить отчет о седении мосье Реттере (специальный кофейный магазин), сперва смуглом и жгучем французе, потом уже сером, в описываемую эпоху - се- -61- дом старике (в 'Новодевичьем Монастыре' его крест), мог бы многое очень приятное высказать о кондитерше, мадам Фельш (полагаю, что родственнице каких-нибудь лейпцигских Фельшей) и об особенностях бритья у Васильева (в отличьи от Пашкова), о явленьи Белова, нанесшего тяжкий удар колбасою - в грудь Выгодчикова; мог бы рассказывать я, что когда выставлялось в витринах почтеннейшим 'Гордоном Ниццей' (когда выставлялись репродукции с Каульбаха, с какой поры Беклин пошел), о 'Распопове', мастере дел золотых, и о 'Бурове', зонтоправе и палкоправе, о хиленьком старикашке, таком колченогом, пропахшем бензином, который мне чистил перчатки в одноэтажном домишке, приставленном к пустоте - вопиющей, пыльнейшей, где покрывались года уже мохом надгробные камни и памятники крестатые (после взлетел тут чудовищный куб о семи этажах и, представьте, - на сторону стал большевизма он в дни канонады московской); я мог бы излить свою злость на явление выскочек, в роде 'Блигкена и Робинсона', своей целью поставивших надмеваться над старым Арбатом (ведь есть же Пречистенка - нет: все поперли к Арбату: 'Блигкен', 'Флей', прочие. Читатель - довольно: * Эпоха уже завершилась; и каждый арбатец ходил в эти годы, протверживая стихотворение Лермонтова: Смотрю на будущность с боязнью, Произошло тут воистину что-то мистическое, что описывал Гоголь: вдруг дали увидели; вышли на улицу; и увидели: эге-ге - вон лиман, вон Черное море; а вон - и Карпаты; а на Карпатах стоял всем неведомый всадник; поняли, что Карпаты - порог (не приближалась бы русская армия к этим Карпатам); а рыцарь неведомый, - страж припорожный, делящий историю на два огромных периода; страх резкий, морозящий душу - от осознания, что Арбат есть не 'вещь в себе', замкнутая и адекватная шару земному, а кусочек Москвы, в картах меченной малым кружочком России, которая есть опять-таки орган огромного организма; переживание метаморфозы сознания были, вероятно, подобны переживаниям Коперниканской эпохи, сорвавшей уютную завесь небесного крова, поставившей каждого перед мировой пустотой; совершилось вторжение неизвестных пустот в обыденные мелочи жизни арбатцев, напоминающее действие от 'L'Jntruse' Меттерлинка; и появление этой 'Втируши' -62- во все сопровождались поганенькими 'сацовским' лейтмотивом, изображающим 'Жизнь Человека', иль жизнь Комарова 'Мишеля', Богданова, Патрикеева, Выгод-никова; и всех прочих арбатцев, за исключением 'Блиг-кена и Робинсона', который оказывается 'Некто в сером', сказавшим арбатскому человеку, что человек этот умер; тогда-то и началось весьма спешное умирание арбатского (порой приарбатского) человека: в могилу упал Байдыков; могикане из церкви Троицы, что на Арбате, - исчезли; и 'Когтев' уже (торговал, где сиял столько лет, восхитительный выгодчиков огонь; и профессор Н.И. Стороженка - предсмертно согнулся. После масляницы широкой ударили велико-арбатские 'мифимоны': 'господи и владыко живота моего'! Прежде круг интересов и знаний о мире естественно, ограничивался арбатскою длощадью: Келлер, Бланк были Сциллою и Харибдою: далее шел океан неизвестности, угрожаемой шоколадного цвета образованием (от Воздвиженки) с вывескою 'Карл Мора'; и 'Карл Мора' означало, что неизвестность стоит тут, что можно еще подойти, постучать в горизонт, куда солнце укатывалась, и сказать себе: эта 'Карлмара' каменная, невидимому'. И по этому представлению строились сведения о бесконечном и вечном (статистические представления); и потому 'Микола на Камне' был вечным 'Миколою': камень 'Миколы' был, видимо, кем-то выщерблен из стены 'Карл Мора'; были смутные представления о реке Океане, Арбат опоясывающем, - по окружности: Поварская (кусочек), Собачья площадка, Толстовский, Новинский, Сенная, Смоленский, Пречистенка (там оттуда, как раз из-за 'Карла Мора' разблисталось громадное солнце Спасителя Храма), бульвар и Арбатская площадь: и круг замыкался вполне; в этом круге арбатцы свершали свои путешествия океанские, закрыв лавочки и престепенно прогуливаясь по Пречистенскому бульвару, чтоб Сивцевым Вражком благополучнейшим образом выплытьопять на Арбат. За то, что свершалось в пределах арбатского мира, - опознано было: не то, что к началу описываемой эпохи, когда .появились жильцы, вслед за 'Флеем' и прочими, о которых одно было можно сказать, что бог знает кто были они (а арбатец не знал уже); прежде живали арбатцы теснейшей семьею; бывало, идет кто-нибудь; всем известное кто, как, для чего и откуда; подъехал купец Окуньков - под портнихину вывеску (тут на Арбате портниху завел себе): знают - зачем; что с портнихою будут они совершать, сколько вре- -63- мени, знают; и знают, когда он останется на ночь, когда только на - вечер: только подъехал, - от букиниста бежит уж мальчишка к Распопову; 'Окуньковские лошади под портнихою'... И Распопов сейчас же отправится в лавку Горшковых, будто бы за огуречным рассолом; на самом же деле - сказать (так себе - невзначай): 'Под портнихою... окуньковские лошади'. А у Горшкова - слет горничных: дом Рахманова, Патрикеева, Старицкого; сейчас разнесут по квартирам по всем; все поймут, все простят (знали-ж все - на квартирочке холостого Тушканчикова баба - Марья, кухарка, прогуливается голышатиной вовсе: и тем не менее: Тушканчикову отпускали продукты с 'прикажете-с? как-с вам-с угодно-с'! А голышатину, бабу - Марью кухарку, ласкательно так называли все Марьюшкой); да - все поймут, все простят: только было б всеобщеизвестно (за неизвестность карали, - хотя бы прекрасных поступков); бывало, - идешь по Арбату студентом; из правого из окна поглядят, из-за левой за шторки подвысунутся; и согласно решат, что мол Боренька то, Николая Васильевича сын, с 'Апокалипсисом' подмышкою шествуют в дом Осетринкина разговоры иметь со студентом Петровским - о семи о громах; в это время прохаживается по Арбату военный седеющий Воронцов-Вельяминов, арбатские улицы в мае кой-где покрывающий мягким асфальтом; прохаживается и Деннет, холостяк, генерал-лейтенант, с преогромным арбузом под мышкой; и знают - куда: в переулок Никольский, в свой собственный дом; а арбуз - для сердечного друга. Пронесся стремительно на своем лихаче преседой старичек - в картузе, о золотыми очками, поматывая очень нервно головкой - Михаил Васильевич Попов, вeроятно, к Братенши, зубному врачу; вероятнее - к Федору Иванычу Маслову (где центральный сбирается штаб старых дев и отъявленнейших холостяков: состоящих из М.В. Попова, Танеева, Мишеньки Эртеля, Маслова под председательством престрожайшей Варвары Ивановны Масловой, старые девы пошипывают, холостяки похохатывают); в это время Михаил Сергеевич Соловьев, клюя носом, в пенснэ, золотохохлой бородкой качается шагом домой от Огнева, профессора; стороженковские дети проходят; Иогихес - сын - на извозчике тарарыкает с Моховой; все тут 'хожие'; есть и захожие (редко); прохожих - почти что и нет, не считая своих, как вот Льва Николаевича Толстого, так бодро бегущего по Арбату - к Хамовникам, в серой в кругленькой шапке, и в серой поддевке - пальте, руку сунул в карманы; и - бородой развевается; перегоняет Истоминых барышень (уж и бледны!); а 'Мишель' Комаров вы- -64- езжает уже из-за Ремизова, как вчера, прошлым годом, как в тысяча восемьсот девяносто восьмидесятом, как выедет они в двенадцатом; в девятнадцатом он уж не выедет: нет лошадей!.. * Факт ужаснейший, иль прекращение выездов Комарова 'Мишеля' (венгерку, жену, - покатать) подготовлялся с ужасною незаметностью задолго; первая отдаленная только зарница грядущего рокового удара, - молниеносное появление 'Праги' (подумайте, настоящего ресторана, то-естъ, чего-то такого, что где-то имеется, а у нас - быть не может) с толпой лихачей из-за Арбатских; та 'Прага' неспроста присела на кончик Арбата (я, дескать, - совсем не у вас: я на площади, как Староносов когда-то неспроста присел на другой, с Дорогомилова); некогда приседание это естественно означало начало огромнейшей политической революции, т.-е., борьбу его с генералами Старицким и Деннетом за право гражданства, окончившуюся удалением Деннета в Никольский и появлением двух-трех-этажных яично-помойных, фисташково-грязевых колеров; так-же явление 'Праги' с одной стороны означало (кто мог это думать тогда), что социальная революция произойдет на Арбате, предшествуемая быстрой стройкою каменных кубов и разрушением всего 'Староносова', либерального дела; и кроме сего: было знаменье некое, что коль многие переменят свое местожительство, переселяясь в Софию и в Прагу. Так: в 'Праге' сидела уж Прага. За 'Прагой' впоследствии ведь потащилися 'Блигкены и Робинсоны' сюда. Но впервые арбатец увидел: - 'Лиман и Карпаты со Всадником' в 1906 - 1907 годах, то-есть, даль заарбатскую на самом на Арбате (еще построение баррикад на Арбате вполне было делом семейным: все строили их - и Горшков, и Распопов, и Ремизов, вместе с газетчиком Угловым; разбирали-же те баррикады - сумцы; офицеров 'Сумцовских' немало живало здесь да и 'Лиман', и 'Карпаты' - перемещенье понятий с постройкою новых домов, подобное перемещению почв под давлением подземного пламени, сопровождаемое осыпаньем земель с выпираньем огромных гранитов, базальтов; наклонности к измененью рельефа Арбата из плоской равнины в ущелье, стесняемое двумя горными кряжами сопровождалося землетрясением моральных устоев и всякими иными природными бедствиями в виде огромного наводнения Арбата прохожими от Кузнецкого, от Моховой и Тверской, затеснившими -65- Арбат, в себе замкнутый, стал проходною уж улицей - к клиникам (молодежи учащейся), к центру - рабочих, штурмующих капиталистические центры Неглинной; и этой чужою борьбою захвачен Арбат был; и кроме того: неизвестность селилась в огромных домах, здесь отстроенных только что, с множеством непроверенных вовсе квартир и с числом обитателей, проходимцев арбатских, уже превышающим старое, арбатское население; трамвай тут протаскивал кучи сплошной неизвестности в виде летящих голов человеческих - и туда, и сюда; точно сыпью покрыли Арбат красноватые светы, подумайте, - трех 'Кино' сразу, да, да, - представленье о Каменной Вечности, 'Карле Мора' разлетелося вдребезги: и вместо 'Карла Мора', в помещении 'Карла Мора' оказалася - книжная библиотека. Случились огромные землетрясения под музыку Саца; а некоторые кубы домов продолжали перенье свое, этажами указывая, что под асфальтовым тротуаром Арбата образовались кипящие лавы, что Воронцов-Вельяминов старинный варильщик асфальта, сошедший в подземное царство - под самым Арбатом теперь занимается кипяченьем подпочв, в результате которого будет огромнейший вулканический взрыв - на Арбате: какой-нибудь дом, вновь отстроенный, семиэтажный откроет вулкан (так оно и случилось во время переворота октябрьского: был Арбат юнкерским; юнкера Александровского училища защищали его; 'Большевик' наступал с Трубниковского переулка и со Смоленского; вдруг открылся вулкан большевистский на самом Арбате в семиэтажном домине, построенном в месте пустоши с памятниками, оттуда вдруг раздались большевистские выстрелы в малый разъезд юнкеров; так-то хлынула лава подземная, найдя выход свободный; и распирание почв прекратилось: дома не росли уже)... . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . В седьмом и в восьмом году нашего века действительно ощущались какие-то странные вздроги в Москве; я их слышал особенно: внешне и внутренне; чувство неблагополучия ощущалось особенно сильно; арбатцы, наверное, ощущали те вздроги арбатскими вздрогами; но эти вздроги переживалися и другими московскими улицами; перестраивалась Москва сверху до низу; переменялись московские вкусы, привычки; везде 'Карл Мора' был разрушен; статическое представленье о вечности переменилося в динамическое; и все улицы сдернулись с мест своих; сдернулась с места Москва, потому что Россия вся сдернулась с места; господство- -66- вала реакция: бомбы уже не выделывались в доме Чулкова (где жил доктор Добров, где я встретился с Леонидом Андреевым); вот в 1906 году знали мы: в доме Чулкова готовятся бомбы; теперь уже бомбы исчезли с поверхности жизни; но - чувствовалось; бомба принята организмом, как некая капсюля касторки, которая - придет час - свое действие возымеет: весьма. Годы эти - зловещая тишина перед началом действительного разрыва: сознания, мира и жизни; так многие переживания социальные разыгрывались во мне - вполне лично. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Как часто мы забиралися в приарбатскую чайную, где за загрязненными скатертями сидели извозчики; и - храпели; и здесь договаривали самое тайное, что волновало сердца; и серьезнейшие разговоры о мире, Европе, России, Москве приподнимались - здесь именно. И бывало, что выходили отсюда уж утром; прогуливались по бульвару Смоленскому; и сидели на лавочках. Я возвращался, пересекая пустынную площадь и свертывая на Арбат; и знакомый - все тот же - отрезок Арбата (от Старовосова до 'Миколы' на Камне) вставал разноцветным срощением домов: темно-охрового, одноэтажного, двухэтажных - беленого, коричнево-желтого, розово-оранжевого, бледно-палевого, зеленого, желтого, красного, точно нелепо и пестро раскрашенная лента, поблескивающая разлетами золота; солнце всходило. И вечером шел я опять; и в обратном порядке от церкви Миколы, поблескивая разлетом вечернего золота стекол, багрела зарей освещенная лента своими крикливыми пятнами: красным, желтым, зеленым, оранжево-розоватым - до охрового; и зловеще багровый раскол улыбался из стынущей черносерой завесы. Андрей Белый. Гарцбург. Июнь, 1923 г. |
|
||||||||
 |
 |
|
|
 |
|
||||
 |
 |
  
  |
 |
 |
|
||||
 |
 |
 |
 |
|
|||||
 |
|
||||||||
 |
 |
 |
 |
|
|||||
 |
 |
 |
 |
|
 |
 |
|
||
 |
 |
 |
 |
 |
 |
 |
 |
 |
|