Витю привел ко мне другой 'лирический физик' - мой очень давний друг Борис Шапиро. Привел как пациента, чтобы я полечил его.
    Конечно, мне случалось лечить моих приятелей и друзей. Но это, кажется, был первый случай, когда с пациентом меня соединили дружеские отношения, уже не связанные прямо с его потребностью во мне как враче. Я долго колебался прежде чем начать эти заметки о Вите. Мне все казалось, что это будет изменой профессиональной этике.
    Но, в сущности, все профессиональные термины уже произнесены и добавить к ним можно немногое. Витя, действительно, погиб от депрессии. Наблюдая ход его болезни в течение полутора десятков лет, я видел, как депрессивные приступы все меньше поддавались лекарственному воздействию. С самого начала они были связаны с внешними обстоятельствами. Первый раз - когда Борис Шапиро познакомил меня с Витей - ему довольно быстро удалось помочь. Лекарства дали хороший эффект, сон наладился, активность восстановилась. Витя сумел закончить и блестяще защитить диссертацию. Однако сон оставался хрупким, сохранялись периодические колебания настроения и работоспособности. Все это было бы терпимо, если бы обстоятельства да и сам склад Витиной личности не требовали от него постоянной жизни на верхнем пределе творческих возможностей плюс непременных занятий тем, к чему у него не было подлинной внутренней склонности.
    В течение десяти последних лет Витиной жизни мы по многу месяцев проводили бок о бок: то у нас в доме, когда Вите случалось работать в Москве, то летом в САО, когда мы гостили у него, - и постоянно анализировали ситуацию в поисках выхода. Буково, столь привлекательное для Витиных друзей (а Витя был не только преданным другом, но и необычайно щедрым и широким гостеприимцем), для самого Вити было тупиком. Он испытывал отвращение к организационной деятельности, к практической работе. И был вынужден заниматься этим всем больше и больше. Ему нужна была свобода действий, перемещений, общения, но он должен был основное время проводить в САО. Ему была трудна вся эта научно-бюрократическая кухня: планы, отчеты, выбивание средств, хлопоты из-за наблюдательного времени, ставок, оборудования - а он должен был все время этим заниматься. Преданные сотрудники искренне стремились помочь Вите тащить этот воз, но он принимал не всегда и не всякую помошь, да к тому же зачастую принять помощь (тем более обратиться за нею) значило для Вити расписаться в своей непригодности, значит, признать ее как факт, со всеми вытекающими последствиями.
    Рыцарь-романтик, преданный науке, он сочетал эту преданность с самым искренним гуманизмом. Не мысля науки в отрыве от гуманистической этики, он должен был постоянно сталкиваться с циниками и карьеристами, противодействовать им в непрерывной позиционной войне, при том, что на их стороне был не только количественный перевес, официальная поддержка, неразборчивость в выборе средств, но и сам дух времени, затхлый и растленный.
    Прекрасные способности, сила и острота интеллекта, широкая образованность, внутренняя честность и бескомпромисность сочетались в нем с удивительной открытостью, наивностью и доверчивостью. Такав противоречивая композиция делала Витю ранимым и уязвимым.
    Ему нужно было жить в Москве, иметь свободное поле приложения своих научных и общегуманитарных интересов.
    Но к практическим шагам, которые могли бы позволить реализовать эту потребность, Витя был органически неспособен. Я.Б. Зельдович очень хотел сделать для Вити все, что он мог бы сделать без особых жертв и усилий. Но предлагавшиеся планы фиктивного брака, покупка прописки и жилплощади в Москве - все это было не для Вити с его скрупулезной старосветской порядочностью и добросовестностью.
    Кроме того, Витя чем дальше тем больше нуждался в свободе распоряжаться своим временем. Ненормальный режим САО с ночными бдениями и возможностью отлеживаться после бессоницы - был непригоден. Нужна была свободная работа, вне хронологических рамок, чтобы подъемы активности не вызывали неодобрительного удивления, а спады не влекли бы за собой крушения планов и нарушения обязательств. Такой работы не было в САО, и неизвестно, могла ли она быть в Москве или где-либо еще.
    Дело осложнялось тем, что постепенно переставали действовать лекарства. Витя, с его педантичностью и обстоятельностью, читал медицинские справочники, проводил сеансы расслабления с помощью магнитофонных записей, пытался заниматься йогой, гимнастикой, спортивным бегом, но все это было хорошо, пока не накатывал очередной депрессивный приступ. Тогда выяснялось, что стимуляторы и антидепрессанты не помогают или помогают, но очень медленно и постепенно. Работа стоит. Надо перекладывать ее на плечи сотрудников - а это непривычно и неэтично. К тому же, и это становилось главным, резко обострялось чувство вины, переживание невыполненных обязательств, научного, житейского и морального тупика. Обсуждались разные способы выхода из положения. Бросить все и уехать из САО? Но куда? К маме в Черновцы? Но ей тяжко будет видеть больного Витю. Чем там заниматься? Преподавать в школе. Но нужно рано вставать и нельзя пропускать уроки. Хорошо, не в школе. Работать дворником. Но тоже рано вставать... и так далее, по замкнутому кругу. Заботливость Ревекки Моисеевны, сочувствие и помощь друзей, нежность и преданность Нины Арзамасовой - все это, конечно, помогало Вите, но, по-видимому, не могло сдвинуть чашу весов в сторону жизни.
    В конце концов было принято решение поехать в Москву как бы на прикомандирование, а здесь лечь в больницу (до сих пор этого удавалось избегать) и попробовать по-настоящему подобрать лекарства. На том и договорились. Мы в Москве ждали Витиного приезда. Но вместо этого узнали сначала о болезни Ревекки Моисеевны, а затем и о гибели самого Вити.
    Бесцельно рассуждать, что было бы, если бы, не существовало бы проблемы прописки и трудоустройства, не было бы сложностей с лекарствами и предрассудков, связанных с лечением; была бы свобода перемещения и общения; были бы независимые и достаточные средства к существованию... Во время нашей единственной встречи с Я.Б. Зельдовичем тот сказал, что Витя Шварцман был одним из способнейших его учеников; но когда он заканчивал аспирантуру, Я.Б., чтобы оставить его в Москве, должен был 'лечь костьми'. 'Я не лег', - это его подлинные слова. Витя вынужден был уехать в САО и оказаться вне постоянного непосредственного научного общения. В результате он пропал как теоретик (это тоже подлинные слова Я.Б.). Теперь уже ничего нельзя сделать (беседа происходила в 84-м или 85-м году). Я.Б. очень любит Витю, да, Витя прекрасный человек и ученый, но полностью реализоваться уже не сможет: время упущено. Не могу судить, насколько эти суждения Зельдовича были взвешенными и объективными. Видно было только, что вины своей он с себя не снимает, однако относится ко всему случившемуся с Витей (повторяю, дело было в 84-м или 85-м году) как к чему-то фатальному и непоправимому. Не скрою, мне приходилось слышать от людей, лучше знакомых с ситуацией, что тогда, в начале 70-х Я.Б. не обязательно было 'ложиться костьми', чтобы помочь Вите.
    На этом прощаться не хочется.
    Еще несколько эпизодов.
    Так получилось, что я всегда занимался не только медициной, но и поэтикой, больше всего творчеством Мандельштама. В начале 80-х годов что-то стало сдвигаться в его отечественной издательской судьбе. Появилась возможность публикации в 'Дне поэзии', зашла речь об издании однотомника статей к 15 января 1981-го года (к 90-летию со дня рождения поэта) и спустя две с половиной недели после смерти его вдовы, Надежды Яковлевны Мандельштам появилась 'юбилейная' подборка в 'Литгазете'. Но, как говорится, не все так просто. Вечер памяти Мандельштама не удалось провести не только в Москве, но даже в каком-то из подмосковных Академгородков (сказали, что он был запрещен в самый последний момент). Зарубежные издания поэта, не говоря уж о воспоминаниях Надежды Яковлевны, исправно изымались при обысках и чуть ли не фигурировали в судебных приговорах о 'хранении и распространении информации, порочащей советский и государственный и общественный строй'.
    И вот на этом фоне в 82-м году Витя, когда мы гостили у него в Буково, уговорил меня прочесть лекцию о Мандельштаме. День, точнее, вечер и час был назначен, скромное объявление вывешено. В одной из комнат клуба САО собралось несколько человек, совершенно не известных ни мне, ни, кажется, самому Вите. Настроены они было очень мирно и заинтересованно. За несколько минут до начала со мной захотел побеседовать кто-то из 'секретарей' САО (не помню, комсомольский или профсоюзный, но почти уверен, что не партийный: слишком был молод).
    Высокие договаривающиеся стороны остались удовлетворены друг другом. В доказательстве лояльности темы лекции был предъявлен томик 'Библиотеки поэта' - урезанное и цензурованное, но все же солидное официальное издание стихов Мандельштама, как бы подтверждающее наше право на разговор о жизни и творчестве поэта. Позже дошел слух.что в Зеленчукском райкоме партии и в местном ГБ был переполох, но запретить мероприятие они не решились или опоздали.
    Кажется, во всей этой малолюдной аудитории единственными по-настоящему сведущими слушателями были Витя и Алена, моя жена. Тем не менее я был настроен всерьез и безо всяких скидок. План лекции задуман обширный: литературная ситуация начала века, школы и направления; биография и судьба поэта; творческая эволюция. Думаю, именно в такую концентрическую композицию лучше всего укладывается рассказ о Мандельштаме.
    За три с лишним часа удалось рассказать все намеченное, прочесть все отобранные стихи, использовать каждый заданный вопрос как повод для нового поворота темы.
    Нужно было видеть Витину радость! Когда мы уже к полуночи вышли из клуба под яркие в летней тьме буковские звезды, Витя стал прыгать, обнимать и поздравлять меня, осыпать восторгами и похвалами. Он был в упоении.
    Другой эпизод - тоже летний, но другая обстановка, другое место. Мы выходим из нашего дома, идем по Никитской и сворачиваем на Суворовский бульвар. Сумрак. Витя смотрит на небо - звезды такие яркие, что их видно даже при свете фонарей - и говорит: 'Как жалко, что Мандельштам совсем не видел звезд. То ли дело Блок:

    Вот этот поэт умел видеть звезды!'
    Я сначала теряюсь от такого неожиданного выпада, а потом начинаю возмущаться: 'Что вы, Витя! Опомнитесь! Ведь Мандельштам - очень 'звездный' поэт. Припомните:

А эти строки?

Или эти?

... И у звезды учись
Тому, что значит свет...'