|
||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||
|
ВОСПОМИНАНИЯ ИЗ МОЕЙ СТУДЕНЧЕСКОЙ ЖИЗНИ Костенецкий Я.И. <...> С грустью приступаю к воспоминанию о том событии, которое в свое время наделало много шуму в Москве и которое имело роковое значение в моей жизни. Вскоре после Маловской истории появился на лекциях нашего факультета, в роде вольного слушателя, некто Федор Гуров, будто бы побочный брат проживавшего в Москве помещика Тамбовской губернии Сунгурова. Он был лет двадцати пяти, с большими серыми глазами, блондин и небольшого роста, большой весельчак, шутник до сквернословия, и пописывал стишки самого вольного содержания. Сначала он познакомился на лекциях с товарищем моим по гимназии Полоником, который потом познакомил и меня с ним и, после нескольких свиданий на лекциях, Гуров пригласил меня к себе в дом. Мы пошли к нему вместе с Полоником, который уже бывал у него прежде, и Гуров познакомил меня с своим братом Сунгуровым, жившим в собственном доме на Кузнецком мосту. Сунгуров был мужчина лет тридцати, маленького роста блондин, с быстрыми, вечно бегающими глазами, закрытыми золотыми очками. Он имел жену, женщину еще молодую, но простую [и?] необразованную, кажется, бывшую его крестьянку, и дух малюток мальчиков. Квартира у него была большая, хорошо мебелированная, жил он очень прилично, имел хороший стол, экипаж, прислугу, всю обстановку, обнаруживавшую в нем богатого и порядочного человека, которая, в глазах неопытного и мало знающего свет юноши, придавала ему особенную важность и значительность. Тот же Полоник познакомил с Гуровым и Антоновича , который также был введен им в дом Сунгурова. Сунгуров принимал нас очень хорошо, был с нами очень любезен, познакомил нас со своей женой, за которой Антонович тотчас же начал ухаживать, просил бывать у него почаще и запросто, и мы, разумеется, очень рады были такому знакомству, где всегда можно было провести приятно время, и стали посещать его, то вместе все трое, то есть я, Антонович и Полоник, то по одиночке, как случится. Кроме нас, посещали еще Сунгурова: полковник Козлов, человек средних лет, с орденами на шее, тоже тамбовский помещик и человек очень образованный; офицер из Польской армии поручик Седлецкий и несколько других разного звания лиц. Иногда я встречал в его доме и бывшего тогда обер-полицеймейстера Муханова, с которым, как мне казалось, Сунгуров был в хороших отношениях. Во время наших посещений, а особливо вечерних, Сунгуров, а особливо Гуров, часто заводили с нами разговоры о деспотизме, о взяточничестве нашего чиновничества, о казнокрадстве даже министров, их глупости и подлости, о бедствиях народа, несправедливости судей и прочих возмутительных предметах. При этом, в особенности Гуров в особенности отличался своими неистовыми выходками против правительства и царской фамилии, читал на их счет своего сочинения стихи, рассказывал про них самые скандальные истории, и проч., и мы, разумеется, согласны были почти со всеми этими мыслями. Не говоря уже о том, что недостатки и злоупотребления тогдашнего нашего правительства были слишком очевидны для каждого, сколько-нибудь образованного человека, а тем более для студентов, знакомых уже достаточно с образом правления государств, личные действия правительства в отношении студентов тоже сильно нас раздражали. Еще было в свежей памяти студентов, как поступил покойный Государь с даровитым и ни в чем неповинным Полежаевым; к тому же Государь никогда не посещал университета, и между нами было убеждение, что он нас ненавидит. Говорили, что он считает студентов бунтовщиками и даже не ездит мимо университета. В это же время, т.е. в 1830 году, началась Польская революция. Погодину, который в этом году начал было читать лекции Польской истории, было запрещено читать их. Без всякого сомнения, лекции Погодина раскрыли бы нам всю истину отношений России к Польше, все коварство поляков, всю их ненависть к России и к русской вере, и показали бы необходимость и справедливость тогдашней войны с ними. Но запрещение чтений таких лекций студенты приняли за боязнь, чтобы не обнаружились жестокости против поляков, и поэтому студенты, зная только поверхностно эту историю и руководясь то состраданием к угнетенным, то внушениями товарищей поляков и немцев, считали войну эту несправедливою, варварскою и жестокою: в поляках видели страдальцев за родину, а в правительстве нашем - жестоких тиранов, деспотов. К тому же, разные несправедливости и нелепости собственного нашего учебного начальства мы приписывали тоже деспотизму. Уже одно то, что мы почти не имели сколько-нибудь порядочных профессоров, а все такие личности, как я уже описал их, которые, при всей свой негодности, получали однако ж чины и ордена; потом, и образ действия самого университетского начальства, которое более обращало внимания на посещение студентами лекций и их скромность, нежели на знания, и часто отдавало предпочтение малознающему, но скромному и посещающему всегда лекции студенту пред истинно знающим, давая первым степень кандидата - все это не могло внушить в нас уважения к нашему министерству. А тут еще постигла нас самая вопиющая в отношении нас несправедливость! По случаю бывшей в Москве холеры, как я уже говорил выше, университет был закрыт на два месяца. При хороших профессорах такой пропуск лекций, без сомнения, имел бы значительное влияние на недостаточность наших знаний; но при таком составе их, каким он был тогда, непрочтение ими нескольких своих глупых лекций, вместо которых хороший студент прочел несколько хороших авторов по тем предметам - решительно нисколько не могло уменьшить объема наших знаний. Но когда, по окончании трехгодичного испытания студентов, сделано было университетским советом представление министру о том, как поступить с теми студентами, которые, хотя по экзаменам и оказались достойными к награждению учеными степенями, но по случаю холеры два месяца не посещали лекций, то министр велел оставить всех таких студентов еще на один год в университете, в какой категории находился и я! Это уже была личная и жестокая для нас обида от правительства. Всем известно, с каким нетерпением студент, проведя лет двенадцать над скучным учением, ожидает окончания своих мучений и скорейшего вступления в манящую его новую жизнь, в новую деятельность. И вдруг разбить все мечты его и оставить еще на год сидеть над глупыми лекциями, в бесполезности которых для его образования он убежден, и таким образом совершенно потерять год самой лучшей, самой энергической жизни! Поэтому, недовольство студентов на правительство было сильное, и оно могло вызвать их на всякого рода противуборство, и мы, разумеется, охотно слушали всякие нападки на него Сунгурова и Гурова. Когда уже мы довольно коротко познакомились с Сунгуровым и Гуровым, он начали нам по секрету рассказывать, что бывшее прежде в России тайное общество, имевшее целью ввести в ней конституционный образ правления, не совсем уничтожено в 1826 году, что оно и теперь существует, очень усилилось и, быть может, скоро начнет действовать, что они состоят членами этого общества, и поэтому приглашали и нас принять участие в этом важном деле: Не говоря уже о накипевшем во мне недовольстве против правительства и желании моем всеми силами содействовать к его изменению, идея участвовать в тайном обществе сильно меня интересовала. Я уже и сам стремился к образованию общества между студентами, хотя, положим, и с другой целью; общество немецких студентов тоже порождало во мне желание участвовать в каком-нибудь тайном обществе; к тому же, свойственная юности жажда деятельности, тем более деятельности высокой, патриотической и таинственной: все это сильно взволновало мое пылкое воображение, и я готов был сделаться революционным героем, мечтая не только о триумфе успеха, но даже и о страданиях неудачи. Я знал историю Декабристов, и участь их не только меня не пугала, но я всегда подобно им, рад был пострадать за великое дело введения в своем отечестве правления, которое, по моим понятиям, было бы для него благодетельным, и уже во всяком разе лучше тогдашнего сурово-деспотического правления. Когда мы спрашивали Сунгурова, кто же члены этого общества, то он нам отвечал, что и сам их не знает. В этом обществе, говорил он, принято такое правило, что каждый его член старается привлекать других членов; но эти члены знают только того, который пригласил их, и этот может указать им только того одного, от которого сам получил такое приглашение. Это, говорил он, необходимо для безопасности общества, и в случае измены могут быть открыты только некоторые члены его, а другие останутся в неизвестности: И вот и вы, господа, если вступите в наше общество и будете потом приискивать других участников, то вы можете назвать только одного меня, как члена, от которого сами получили приглашение, но более никого. Мы убеждались в благоразумии такого правила и, еще не изъявляя формального нашего согласия, спрашивали Сунгурова, кто же такой член этого тайного общества, от которого он сам получил приглашение вступить в общество? И он указывал нам на полковника Козлова. Правда ли это была или нет, действительно ли полковник Козлов участвовал в каком-либо тайном обществе и был агентом его в доме Сунгурова - это осталось для меня совершенно неизвестным и в последствии. Полковник Козлов, которого мы очень часто встречали в доме Сунгурова, никогда не говорил с нами об этом обществе, никогда даже мы не слыхали от него каких-либо неблагоприятных суждений о правительстве, и даже почти не были с ним знакомы. Не знаю, была ли то осторожность с его стороны или, быть может, он был совершенно невинен в роли, которую ему придавал Сунгуров. Однако ж, как я ни был расположен к участию в каждом, каком бы то ни было, тайном патриотическом обществе, но предложение Сунгурова меня сильно озадачило; и верил я ему, и не верил. Я не знал Сунгурова настолько, чтобы вполне положиться на его добросовестность, и предполагал иногда, не ловушка ли какая это с его стороны? Быть может, думал я, это было с его стороны только ловушкой для нас, только намерением узнать наш образ мысли и потом сделать на нас донос: Между тем, я начал говорить об этом предложении Сунгурова некоторым из моих товарищей, сохраняя большую осторожность, и говорить, разумеется, таким только товарищам, в единомыслии которых и скромности я был совершенно уверен. В то время, после Антоновича, одним из лучших моих друз?й был Топорнин, и я, зная его благородный образ мыслей, как мы тогда выражались о всех либералах, объявил ему о приглашении меня в тайное общество, не называя впрочем лица приглашающего. Но в Топорнине, несмотря на его либерализм, я встретил такое благоразумие, какое редко можно встретить было в молодом человеке. Он, вполне сочувствуя идее этого общества, сильно восставал против участия в нем, доказывая мне несвоевременность этого предприятия, невозможность успеха, не верил даже в действительность существования такого общества, и сильно отклонял меня от всякого в нем участия. Из других товарищей я открыл свою тайну Кольрейфу, сыну Московского немецкого пастора (это был превосходно образованный юноша, нежного сердца и кроткого характера, и хороший музыкант, что в особенности и сдружило меня с ним), и другому студенту, немцу же из Сарепты, Кноблоху, человеку очень ученому и трудолюбивому, обладавшему необыкновенной памятью, и следовательно огромными сведениями, так что я называл его живым энциклопедическим лексиконом. Еще был у меня студент Медико-хирургической академии - Кошевский, сын бедного, проживавшего в Москве поляка, музыкального учителя. Он очень хорошо играл на скрипке, и это меня с ним сблизило. Это был замечательного ума юноша, твердого и решительного характера, проникнутый самыми патриотическими стремлениями. Он имел хороший дар слова и всегда отличался логичностью своих суждений и способом их выражений. В этих трех лицах я нашел полное со мной единомыслие и готовность на всякое, даже отчаянное предприятие, и вот мы впятером, т.е. я, Антонович, Кольрейф, Кноблох и Кошевский, начали часто сходиться и толковать о Сунгуровском деле. При всей нашей готовности к участию в этом тайном обществе нам все казалось что-то странным предложение Сунгурова. К чему приглашать ему таких молодых людей, как мы, говорили мы между собою, ежели и действительно существует такое общество? Какую мы можем принести пользу этому обществу? Да и существует ли еще такое общество? Не думает ли Сунгуров еще только начать его составление? Да если оно и существует, то настолько ли оно сильно, чтобы в состоянии было сделать что-нибудь серьезное? Да и не ловушка ли это для нас какая-нибудь? Все эти и подобные им вопросы на сильно занимали. С Сунгуровым имели сношение только я и Антонович, прочие же трое не знали его, и как на делаемые ими нам вопросы мы не могли отвечать удовлетворительно, то, после нескольких совещаний между собою, мы положили, чтобы нам всем впятером собраться где-нибудь вместе, пригласить в это собрание Сунгурова и там допросить его обо всем положительно, а потом уже, сообразно добытым от него ответам, и действовать. Помню, что на такое наше действие более всего навел нас Кошевский. По передаче нашего желания Сунгурову он согласился придти к нам и дать нам удовлетворительный ответ. Скажу здесь, чтобы не забыть, что Полоник, так же как и мы, и даже чаще меня, посещавший Сунгурова и бывший также приглашен им ко вступлению в общество, к счастью однако ж, не бывал в наших собраниях. Мы его чуждались, считали человеком мало образованным, неразвитым и не подходящим к нашему делу. Это сведение необходимо для будущего моего рассказа. Местом нашего собрания избрали мы квартиру Кноблоха, как бывшую ближе других от дому Сунгурова. Кноблох жил на Большой Дмитровке, в доме Кистера, где был тогда мужской пенсион Кистера, и в котором теперь помещается Дворянский Клуб, занимая в нем одну небольшую комнату, в нижнем этаже, направо при входе с улицы в парадные сени. Когда мы собрались в ней и переговорили о предстоящем объяснении с Сунгуровым, явился к нам и Сунгуров. Комната была с перегородкой. Сунгуров спросил, нет ли кого за ней, и сам посмотрел за перегородкой. После этого заперли комнату, чтобы никто не помешал нашей беседе, и приступили к переговорам. Прежде всего, Сунгуров потребовал от нас клятвенного обещания, чтобы все то, о чем мы будем говорить, осталось тайной между нами, и чтобы никто из нас никогда и никому не говорил о знакомстве с ним, что мы, без сомнения, утвердили самою искреннею клятвой. После этого, как было условлено между нами, я держал к Сунгурову почти такое слово: - Вы приглашали меня и Антоновича к вступлению в тайное общество, имеющее целью введение в России конституционного правления. Разделяя вполне образ мысли этого общества, я передал все, что от вас слышал, вот этим трем моим товарищам (указывая на Кольрейфа, Кноблоха и Кошевского), которых образ мыслей об этом предмете совершенно одинаков с моим и которые готовы на всякое патриотическое действие. (Можно было бы сказать: которых либеральное направление: но этот термин тогда не был еще таким, как теперь, общеупотребительным.) Но нам хотелось бы знать положительно, существует ли такое общество, и довольно ли оно сильно, или же, быть может, вы только еще намерены основать это общество? Если общество это существует и довольно сильно, то какую оно может иметь надобность в нас, молодых и неопытных людях, которые ни в каком случае не могут придать ему ни силы, ни значения? Не думает ли это общество употребить нас только для произведения какого-нибудь уличного беспорядка? Но как ми ни молоды, и как бы не желали введения в России конституции, мы никогда не согласимся, очертя голову, буйствовать на улице и вообще участвовать в каком-нибудь низком и неблагородном поступке: Если же этого общества еще нет, и вы только думаете начать его составление, то вы очень дурно делаете, что начинаете с нас, людей молодых, ничего не значащих и совершенно для начала дела бесполезных, в каком случае мы никогда не согласимся на ваше предложение. На эти вопросы Сунгуров отвечал нам, что общество уже существует, что это остатки того самого общества, часть которого уничтожена в 1826 году, что до настоящего времени оно очень значительно усилилось, имеет во главе своей Ермолова, и что ежели мы в него вступим, то действия наши должны заключаться только в том, чтобы распространять между своими товарищами конституционные идеи, для того, что когда общество начнет революцию, то оно, считая студентов очень влиятельными на молодое поколение людьми, желало бы встретить в них единомыслие, и, в чем нужно будет, и единомыслие [??] . - Когда же общество намерено приступить к предполагаемому им перевороту? - спросили мы. - Этого я не знаю, - отвечал Сунгуров; - да если бы и знал, то не имею права открыть вам, как людям еще не вступившим в общество. На все это мы отвечали ему, что нам нечего стараться распространять между студентами конституционные идеи - все благомыслящие студенты и без наших убеждений проникнуты ими, и что общество напрасно беспокоится. И как нам более этого не предстоит никакой другой деятельности в этом обществе, то поэтому мы от вступления в него совершенно отказываемся. Этим окончены были все наши с Сунгуровым переговоры, и с тем вместе мы все разошлись. С этих пор я и Антонович, не говоря уже о других, почти прекратили даже знакомство с Сунгуровым, и помню, что после этого я только один раз и был у него в гостях, и то случайно, на даче за Симоновым монастырем. Эта сходка наша в квартире Кноблоха происходила в начале весны, в марте или апреле месяце. Припоминая теперь это событие, я даже удивляюсь, как в наши молодые лета (мне был тогда девятнадцатый год), при нашей пылкости и страсти к необыкновенным приключениям у нас достало столько благоразумия и осторожности, что мы отказались от такого соблазнительного участия в таком обществе, цель которого мы считали самой благородною и патриотическою. В мае или июне месяце были у нас трехгодичные экзамены, которые я выдержал превосходно, и если бы не последовало министерское распоряжение об оставлении нас в университете еще на один год, то я был уверен, что по успехам моим был бы удостоен степени кандидата. В июне месяце Рахмановы переезжали из Москвы в свою подмосковную деревню, куда и меня пригласили, и я, разумеется, был очень рад провести каникулы в деревне и в таком добром семействе. Деревня эта показалась мне раем! На возвышенности стоял большой деревянный барский дом с антресолем и мезонином; кругом его превосходный сад, с беседками, цветниками и оранжереями; потом разные хозяйственные постройки, и вся эта усадьба окружена была чудеснейшим местоположением. Вокруг на далекое пространство тянулись поля, беспрестанно пересекаемые самыми живописными рощами, оврагами и ручьями, и вся эта окрестность цвела, благоухала и сияла под теплыми лучами июньского солнца. Мне дали помещение в мезонине, где был открытый балкон, из которого был прелестный вид на далекую окрестность.
|
||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||
|
||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||
