В сугробах

 

'Русские Ведомости' 1917: I [часть] ?26, 1 фев. с.2; II - 1917 ?33 10 фев. с.5; III. - 1917 ?38 16 фев. с.2-3; IV. - 1917 ?43 22 фев. с.6

 

I.

 

Мы подъезжали к станции.

Извозчик Илья Романыч, старый знакомый, в письменных сношениях всегда именовавший себя 'известный вам извозчик судебного следователя', потому что в слободе был самым почетным клиентом его судебный следователь, - Илья вдруг натянул вожжи у самого переезда через рельсы, тпрукнул и взволнованно сказал:

- Эх, немножко не потрафили, ваше благородие!

- Как не потрафили? В чем? - спросил я встревоженно.

- А свисток-то:

- Ну?

- Чуть-чуть бы пораньше, в самый раз бы сели: Ведь это утренний пошел!.. Вон он угребается как! Минуток бы на десяток раньше побеспокоиться, в самый бы аккурат: Ишь, в рот ему оглоблю!

- Кто ж это знал, что утренний поезд пройдет в восемь вечера? Но через час должен идти почтовый, я его и имел в виду:

- Через час? - Илья Романыч усмехнулся и, приложив палец к одной стороне носа, иронически высморкался. - Дай бог, чтобы к утру:

- Ну!?

- Ей-бо:

Постояли мы перед рельсами в раздумье. Помолчали.

- Повезу вас опять к Михал Михалычу, - сказал Илья. - Попьете себе чайку, в клуб сходите:

- А вдруг и почтовый прозеваем?

- Ни в коем случае! Часиков в двенадцать приедете, и то насидитесь на стулу: Нитнюдь не опоздаете!

Не без колебания отдался я на волю Ильи. Он повез меня в слободу. До двенадцати я просидел у добрых знакомых, на минутку заглянул даже в клуб. В двенадцать приехал на вокзал, маленький, тесный, прокуренный и заплеванный. А в четыре утра пришел 'почтовый' - тот самый поезд, которого я по наивности ждал в девять часов вечера:

В купе, кроме меня, вошли еще два пассажира: казачий полковник и господин в бобровой шапке и хорьковом пальто с бобровым воротником - московский адвокат, как потом оказалось. Молча уселись. Полковник крякнул мрачным басом, адвокат желчно огляделся. Видно было, что оба доведены бессильной злобой и раздражением до мрачной меланхолии. Я делал вид, что мне все равно - ничем, мол, не удивишь.

Когда поезд запел колесами по обмерзлым рельсам и тронулся, адвокат судорожно вздохнул.

- Я как будто предчувствовал, - сказал он, глядя на нас со скорбным удовлетворением. - Уезжая, предупредил жену, что могу опоздать: на сутки - на двое:

- Бывает, - с мрачной иронией пробасил полковник, - приятно иногда этак... угадать:

- Не угадал, - вздохнул адвокат. - Сегодня четвертые сутки идут, как мне надо бы в Москве быть. Как раз на сегодня у меня два дела в гражданском отделении назначены: Все предусмотрел, но такой оказии, признаться, не предполагал:

- Ну, на будущее время предусмотрительнее будете:

- Битых семь часов сидели в этой заплеванной дыре, - злобно тараща глаза, говорил полковник. - Ну видели вы хоть один поезд? Товарный, воинский? Ни одного! Почему же, раз поезд формируется в Царицыне, в 150-ти верстах отсюда, необходимо запоздать ему на семь часов? Ни заносов, ни размывов, дорога - хоть куда:

Не выдержал и я роли объективного созерцателя, стал сетовать не столько на беспорядок, сколько на отсутствие должной предусмотрительности у себя, и с горечью поведал, как мы с Ильей чуть-чуть не 'потрафили' в восемь часов вечера на утренний поезд и он, можно сказать, под носом у нас дал свой прощальный свисток:

Донельзя мудрено быть объективным наблюдателем в нынешнее время. Действительность на каждом шагу дает пинки, швыряет, выворачивает карманы, переворачивает привычные представления и вместе душу, оглушает и не дает опомниться. Непостижимо быстрыми скачками человек доводится до состояния тяжелого, тошного угара и ошаления, перестает понимать, изумляться, негодовать - чувствует одно: тупую, безбрежную тоску отчаяния, грызущего бессилия и унижения:

Издали, в стороне от жизни, еще ни то ни се, похоже как будто на прежнее, на старое, привычное, близкое сердцу знакомыми чертами. Из окна вагона можно любоваться классической русской зимой с морозами, со сверкающими снегами, с голубыми тенями, нарядными рощами, запушенными инеем. От накатанной дороги с навозцем, от избушек, похожих на кучи навоза, прикрытые снегом, таких живописных в чередовании темных и белых пятен, веет 'святою тишиной убогих деревень'[1]. Вот она и опоэтизированная сивка - 'плетется рысью как-нибудь'[2], и в дровнишках, полуразвалившись, дымя цигаркой, лежит мужичок в белых валенках: Все - как встарь, привычно-милое, родное:

Но в душе после виденного и слышанного за месяц странствия в родных сугробах тоска безбрежная и неуемная: и дровнишки, и сивка, и мужичок с цигаркой в зубах - далеко уже не те, к которым приросло сердце, - одна оболочка старая, а то, что на старом семинарском языке именовалось 'субстанцией', то - иное, новое, и, признаться, мало привлекательное...

Район моих скитаний и наблюдений был невелик и, может быть, слишком мне близок, чтобы я мог говорить о нем спокойно и бесстрастно. Но когда после трех дней вагонного сидения, бесконечных стоянок, пересадок и опозданий я вышел на платформу маленького лесного полустанка и сани заныряли по ухабам лесной дороги, среди гигантских сосен и елей, обсыпанных снегом, в таинственном переплете лунного света и теней, - та же тоска недоумения, которая давила меня в родных степных углах, повисла над душой и тут:

- Я ничего не понимаю теперь, - говорил мне брат, лесничий. - Может, у вас там видней, а тут ничего не разберешь: Грабят - одно несомненно: Взапуски грабят: Кто грабит - видишь. Но кого грабят - не сразу постигнешь. Несомненно - отечество!

- Надо думать, так:

- И законно ведь грабят! Ну какой же грабитель Юдичев, Тихон Васильич? Помнишь его?

- Как же! Это - на тургеневского Хоря похож который?

- Вот-вот:

Отчетливо помню: черная борода по пояс, неторопливая, вдумчивая речь, четыре сына - хорошие ребята, ядреные снохи: Мужичок приятный, степенный, пахнущий навозцем, в порточках, неграмотный:

- Вот у него - пять лошадей. В день он получает на них до сорока рублей, не меньше тысячи в месяц. При расчете просит не давать ему сотенными, а пятисотрублевками: Было нищее село Журиничи, теперь там в сундуках - не менее миллиона: бумажками, конечно:

- А живут по-прежнему?

- Ну, нельзя сказать. Покупают теперь и крупчатку, если найдут где. Спросят с них семьдесят рублей за мешок - 'давай два мешка'. Без стеснения: достает деньги и платит. Сахар там рубля по два с полтиной - по три за фунт продают - ничего, даже пудами берут. Староста на днях, говорят, пуда три скупил. Он, конечно, на браге выручит свое:

- Ну, а как же, например, учительница изворачивается?

- Изворачивается! Вошла в долги, купила лошаденку, теперь дрова возит в город: Не сама, а мужичок один - у него своих две лошади, ее - третья. За неделю, - говорит, - сорок рублей выручила: А то хоть зубы на полку клади - на одном жалованье-то:

Как принять этот современный экономический переворот? С радостью или огорчением? Мужик как будто ныне 'ест добры щи и пиво пьет' - как пел когда-то Державин[3]. Покупает даже крупчатку мешками, сахар - пудами при цене в два с полтиной за фунт: Чем плохо?

Но радости нет в сердце. И чем дальше развертывается передо мной картина современного быта деревенского лесного угла, тем ближе она к тому, что в последний момент расцвело пышным цветом и на родном моем степном черноземе. Те же черты ни с чем не сообразной нелепости, бесстыдного оголения, грабительского азарта, которые сверху донизу прошли по современной русской жизни и окрасили ее густым колером гнилья, продажности и безбрежного развала:

 

II.

 

Примелькались ли внешние перемены деревенского быта или стерли первоначальную резкую свою окраску, но они перестали резать глаз. Порой со стороны кажется даже, что все остальное по-старому, жизнь вернулась в проторенную колею, из которой временно была выбита. Но шаг-другой хотя бы по поверхности этой с виду туго сдвигающейся жизни убеждает, что старое - то, чего 'не поймет и не оценит гордый взор иноплеменный'[4], - осталось где-то сзади:

В станице - обычная на Святках ярмарка. Она продолжается целую неделю. Казалось бы, в полосу всяких кризисов, продовольственных затруднений, товарных оскудений - что за ярмарка? Чем торговать? Какой может быть товарообмен по нынешним временам?

Но ярмарка была как ярмарка - правда, без каруселей и пряников, однако с нарядами, платками, ситцами, медом, керосином и даже книжками - лубочными, конечно. Продукты местного производства - свиные туши, говядина, резаная птица, масло, пух, перо, щетина, битые зайцы, куропатки, тыквенные семена - все, как прежде. Много скота, лошадей. Возами, санями заставлены улицы, перекрестки. Как будто реже стали характерные фигуры прасолов и скупщиков, тех оголтелых рвачей с хищными глазами, со свирепо убеждающей, ругательской речью, которые с налета засыпали флегматичного бородача в дубленом тулупе и папахе с красным верхом шумным каскадом прыгающих слов, ласковых и ругательских, умоляющих и издевательских, били-<ударя>ли по рукам, орали, плевались, уходили и снова возвращались. Стало меньше их. Прасол остался солидный, седой, с мягкой речью, с молитовкой, с ласковым присловьем. И, как новость, в качестве скупщиков появились свои, местные люди, попробовавшие удачи, съездившие в Москву и в Питер перед Святками.

- Ну, говори делом?

- Семнадцать с полтиной, - сквозь намерзшие на усах и бороде сосульки спокойно, неторопливо, независимо отвечает дубленый тулуп - не то что раньше: покупатель, бывало, 'ковыряет' товары, а продавец спросит четыре рубля за пуд, да и сам испугается своего запроса.

- Ты делом говори: хочешь продать?

Прасол высоко поднимает руку, шлепает по голице продавца и как будто с другого берега реки кричит голосом отчаянной решимости:

- По шестнадцати берешь?

- Семнадцать с полтиной:

- Да буде!

- Чего же буде? В Михайловке надысь по двадцать два отдал.

- Товар не тот!

- А это чем не товар? Гляди: как нарисованная: Это тебе не туша?

Свиная туша, около которой идет торг, грустно оскалив зубы с зажатою в них палкой и картинно опершись обрубленными ногами на грядушку саней, показывает в надрубленном на спине зияющем шраме толстый жировой слой: полюбуйтесь, мол:

- А печенку вынул?

- Неужли ж в ней оставлю?

- То-то: А то она вот 55 копеек фунт приходится, а в ней с полпуда наберется. В мерзлой-то ее не углядишь, а оттает - она и скажется: Ну, по шестнадцати отдавай?

Торг тянется долго, до изнеможения бьются и чуть не расходятся из-за пятачка. Цены - новые, а психология еще старая, и пятак кажется величиной, из-за которой не жаль потерять полчаса времени. И по-старому стоит толпа зрителей и слушателей, любопытствующих, чем кончится дело. Из нее то и дело вылетают острые словечки, подзадоривающие шутки, философские умозаключения, недоуменные вздохи, изумленное почмокивание языком:

- Вот оно, как играет нынче мясцо-то! Хошь - ешь, хошь - гляди, хошь - на семена блюди:

Новые цены все еще кажутся невероятными, ошеломляют. Мысль, привыкшая к старым меркам, не может освоиться с масштабом, меняющимся еженедельно, и своеобразный 'принцип относительности' с трудом входит в сознание дубленых тулупов. В шутливых замечаниях чувствуется рядом с иронией над своим положением обладателей дорогого товара и смутная горечь недоумения.

- Ели, не думали, когда по рупь шесть гривен давали за пуд. А теперь как я ее буду есть, хошь она сейчас у меня и не купленная? Раз укусил - и на гривенник! Извольте радоваться: Семьей мы за две недели борова съедим: а он - сто целковых! Шутка сказать:

- Теперь уж не есть - не иначе как продавать:

- Продавать? Продать - блоху поймать, а купить - вошь убить: Вон Карпо осенью продал двух боровов по двенадцати целковеньких, думал: денег бугор нагреб: А сейчас еды решился: цены вон какие, сколько бы денег можно еще забрать?.. В тоску вдался человек, ходит как полоумный:

Жадность, темная, мужицкая, неосмысленная, мелкая жадность изображается в смехотворном виде и высмеивается как будто так же, как и прежде. Тогда она жила как бы гнездами: были скопидомы, сугубо хозяйственные мужички, упорные жрецы накопления, были кулаки, но жила и совесть, имело известную силу сознание греха, на словах нередко повторялся лозунг 'жить по-Божьи'.

Но что-то произошло - и именно теперь вот, на наших глазах, в наши дни, в переживаемый сейчас момент, - пропала где-то совесть, свиные и волчьи инстинкты затопили все углы жизни, жадность, хватание кредиток, очерствение приняли характер эпидемии и даже в патриархальных уголках, где имели еще действительную силу, например, узы родства, денежный поток прорвал и снес даже эти вековые связи:

- Я к родной сестре в Чигонаки поехал, - говорил мне тут же, на базаре, около свиной туши, в кругу собеседников в дубленых тулупах мой сверстник Николай Михеевич Агеев, старообрядец, хороший, трудолюбивый, хозяйственный казак. - У ней тысячи четыре одной пшеницы, а у нас эти два года вот недород на шее, житный хлебец едим. Ну, хочется иной раз пирожка: Ну, поехал. Ни одной меры не дала! - 'Ну, продай!' - 'Да как же я продам? Какую цену положить?' И не продала. А знаю, что продает: по два с полтиной - по три за пуд: Ну, а с меня взять эту цену совести не хватает: И не продала!..

- Мамушка теперь, - продолжал он, помолчав, с видимым волнением, - ест хлебец-то, ест и заплачет: 'У родной дочери не нашлось пирожка-то мне дать!' А мы отдавали ее четырнадцати лет - корову дали: Родитель лошадь дал:

- Ныне по Писанию не живут, парень, - сказал кто-то из дубленых тулупов.

- Оно и вперед не знали Писания, а жили же, страмоты такой сроду не было: Капитолина под Рождество пришла к Ивану Самохину мучицы попросить к празднику - он четыре рубля спорол с нее за пуд: Че-ты-ре рубля! Это с удов<о>й-то и брать? Сын у ней один-то и есть - мобилизован, его же сын дома прохлаждается, лодырь такой - хоть поросят об лоб бей: А ведь он-то, Иван, у нас титором, Писание знает, заел Писанием меня: 'Воспу принимаешь, дескать, а мы от воспы откупались; детишек в училище отдал - они там мирщатся': Все Писанием тычет, а о лихоимцах ведь там, небось, сказано:

За Николаем Агеевым дубленые тулупы, не торопясь, один за другим и как бы нехотя передают другие эпизоды, характерные для новых взаимоотношений в нашем глухом уголке: Нефед просил у брата пшеницы на семена - ни зерна не дал, а амбары засыпаны хлебом; Хритон Савельич продал усть-хоперским казакам по три рубля за пуд не пшеницу, а сор, и то твердил, что уважение делает. Силифан Котенеткин продавал по два, потом стал просить по два с полтиной - дают; запросил по три - и то дают; теперь придержался - ждет, не дойдет ли до пяти рублей пуд, сам муку покупает:

И даже мой работник Ергаков, скопивший 350 рублей, поделился со мной, когда мы шли домой, своими затаенными помыслами. Имел ли он в виду консультацию или хотел намекнуть на возможность компанейских действий, я не догадался.

- Хочу по хуторам проехать, - глядя в сторону, вверх, говорил он мечтательным голосом. - Сейчас в хуторах зерна еще можно поценно набрать:

- На что тебе?

- Намелем мучицы - как на что? Оно к весне - вот поглядите - сколько покупателя у нас проявится, этого голоднищего. 'Дай, пожалуйста!' Мука весной обязательно заиграет: А у меня деньги зря лежат все равно. Намелю муки - подходи видаться: рублика по четыре за пуд буду поджикивать - имеет свою приятность!

- Неловко это как будто, - говорю, - для совести-то?

- Другим в совесть, а нам неловко? Достаточно уж хребет-то гнул. От работы, сказано, не будешь богат, а будешь горбат. Люди деньги огребают, а мы гляди?..

Шла и, по-видимому, пришла к завершению своеобразная 'мобилизация духа', но не та, к которой тщетно стремились люди, болевшие болью родины, горевшие ее стыдом:

Никакой неожиданности, пожалуй, и нет в той картине, которая теперь развернулась передо мной в родном углу. Время от времени я заглядывал в него, видел разные перемены - все казалось естественным, объяснимым; было много огорчительного, но было и светлое нечто, хорошее. И все-таки то, что я услышал и увидел в последний свой приезд, поразило меня какою-то безнадежной и черствой оголенностью.

Я очень хорошо помню первые дни и месяцы войны, когда мне пришлось тут же работать над организацией помощи семьям мобилизованных, собирать на раненых, на разные нужды фронта. Не раз до глубины души я был охвачен умилением, и радостью, и верой, видя общую дружную готовность к жертве, к помощи, неожиданный порыв и подъем над буднями, над всей эгоистической и жесткой мелкотой. Даже Иван Сивохин, Харитон Быкадоров и другие сугубо хозяйственные мужички не смели показать себя теми скаредами и пауками, какими всегда были в нутре своем. Был энтузиазм, вселявший уверенность в силе, - без громких слов, без жестов, была молчаливая, с навернувшимися слезами, готовность принести себя в жертву за общее, за родину, за свое национальное лицо:

И еще долго, когда приходилось слышать, читать, быть свидетелем делецкой охоты, воровства, хватаний, продажности, видеть порядки на фронте, созерцать патриотическую деятельность предприимчивых людей из чиновных, инженерных, профессорских, журнальных кругов, - я, приезжая в родной угол, все-таки отдыхал: тут безропотно, честно, готовно несли жертву и была вера, что так надо, что вся Россия напрягает силы ради спасения чести и достоинства русского имени...

Куда все делось? Кто угасил этот прекрасный огонь?.. Но кто-то угасил - несомненно:

 

III.

 

Думаю, что на обычный вопрос: каково деревенское настроение? - ныне пришлось бы отвечать коротко, хоть и не совсем ясно и точно: деловое. Деловое - в том особом смысле, когда дéла, творчества, созидательной работы не видать, а суеты, метания, беспокойства - много. Всем стало 'некогда', все озабочены, спешат за что-то уцепиться:

Глухая станица, удаленная от железной дороги, затерявшаяся в степи, в самое недавнее время была тихим, патриархальным уголком, жившим неспешною, налаженною веками, монотонною жизнью. В свою пору работали - 'копались в земле', - в свою пору отдыхали, съедая продукты трудов своих. Зима была временем бесконечной игры 'в свои козыри' и 'в три листика', в орлянку. Через край было времени и для созерцательности, для философских умозрений, перебранок, любительских кулачных боев. Не чужды были местным интересам и политические темы - этак за цигаркой, в потребительской лавочке, например, или на бревнах, у плетня, или в гостеприимной избе - притоне картежников и читателей газет.

В волнах табачного дыма из очень подержанного газетного нумера почерпалось все нужное для формирования политической, гражданской мысли: тут было и о Вильгельме, которому, конечно, доставалось на орехи, тут было и об отечественных вершителях судеб - правда, очень коротенькие кончики каких-то оборванных нитей, но и за них можно было ухватиться, судить, рядить, ощупкой находить связь между тревогами и недоумениями своего угла и того целого, что именовалось отечеством. Судили, рядили, зажигались несбыточными упованиями, впадали в уныние: Словом, был интерес к жгучим вопросам современности, не стоявшим в непосредственной близости к будням и обыденной заботе глухого угла.

Конечно, интерес этот и теперь не исчез, но он как будто заслонился другими вопросами - более практического свойства.

Бывало, станичник при встрече непременно прежде всего, несколько кудревато выражаясь, спросит:

- Ну, как там насчет военных действий обстоят дела?

Коснется и внутренней политики:

- А что этого: Как бишь его?.. Штурмова, кажись?.. не сковырнули еще?..[5]

Сейчас же - первый вопрос несколько иного порядка:

- Не доводилось вам слыхать, на гусиное сало как цены? Пуда четыре собрал, думаю повезть:

Деловой зуд - 'раскопать', 'собрать', 'скупить', 'продать' - овладел вдруг людьми, которых раньше никак нельзя было представить в подвижной роли торговцев и мелких спекулянтов. Есть у меня приятели-самоучки, любители чтения. Прежде, бывало, заходили за газеткой или для душевного разговора - приятный такой народ, вдумчивый. Светлый. Нынче встретился с одним таким и со второго слова слышу вздох: хорошо бы перехватить где-нибудь на короткое время 'сотняжки две-три' да проехать по хуторам масла собрать - 'на масле сейчас подживаются неплохо':

- Что это все в торговлю пустились? - спрашиваю.

- Пользуются люди. Поглядишь со стороны: чего же дураком сидеть - и я не хуже их: Действительно, что все рыскатели стали, в коммерцию вдарились. На хуторах теперь из двора в двор идут и идут: нет ли чего продажного? Один за одним. Все покупают: чулки, варежки, хлеб, сало, кожу, щетину, семечки, телят... все, все: Делают дела:

Эта 'деловая' волна уже с ноября стала докатываться до меня из родного угла в столицу. Обыкновенно было так. Входила прислуга и таинственным голосом сообщала:

- Опять спрашивает вас человек: В простой одежде. Кушаком подпоясан. Из ваших мест, говорит.

- Ну, ставьте самовар.

Входил подпоясанный кушаком человек из наших мест, молился в угол, приветствовал родным приветствием: 'Здорово ли себе живете?'

- Как ты сюда попал, Захар Иваныч?

- Да вот: где сроду не был, пришлось побывать. Коммерцией займаемся теперь:

Знаю, что Захар Иваныч по профессии печник, также мастерит и колеса, но коммерческих талантов в нем не подозревали.

- Каким же товаром? Неужели колесами?

- Нет. Чулки, перчатки, варежки:

За чаем, дуя на блюдечко, он рассказывал о дорожных злоключениях и трудностях своего нового промысла. Эта неторопливая повесть переносила воображение в пленительный фантастический мир, с детства знакомый по лубочным повестям о Кузьме Рощине, Ваське Усе, по забытым ныне песням о славных разбойниках:

 

Едут с товарами в путь из Касимова

Муромским лесом купцы:[6]

 

Как будто воскресла ныне эта милая старинка, ее патриархальный порядок, первобытные способы товарообмена с неожиданными заставами молодецкими, 'сарынь на кичку' и проч.

- Тому дай, другому дай: Весовщику, первым долгом, дали три рубля, чтобы погрузил, не задержал. Но поезд опоздал на семь часов, грузчики ушли, погрузить было некому. Зря деньги бросили. Прождали мы тут три дня: В одиннадцати местах пришлось платить, пока доехали от Себрякова до Петрограда.

- Что же, есть все-таки расчет? - спрашиваю.

- Как же! В первый раз мы с Кириллом Кривовым по 125-ти рублей чистых денег разделили. Это вот мы второй раз уж, с Гришей Кузнецовым. Пришел я к нему, говорю: 'Моя голова, а твои деньги, давай соберем товару': Сот шесть пар привезли. Если бы кто по рублю барышка дал, с маху бы отдали:

- У нас сейчас все коммерческой частью занялись. Сало, например. На месте у нас оно 11-12 рублей, а в Козлове, в Царицыне - 25. Ну, накладет наш брат в мешок пуда четыре-пять, везет. Расчет есть. Одно: кондуктора здорово грабят. - 'Чей мешок?' - Мой. - 'Давай пятерку'. Одной бригаде пятерку, другой - трояк, третьей - тоже. Пока до места довезешь - барыши пополам разделишь: А все-таки копейку зашибить можно:

- Куда вы деньги деваете? - шучу я.

- А дороговизьма-то! Не успеешь привезть - они растаяли: мука - три с полтиной пуд, а в Усть-Медведице до четырех с полтиной дошла - вот она куда заполыскивает. Тем только вот и дуемся, что кое-каким товарцем перекинешься: А есть, ушли в стражники - пленных караулить на работах: 60 целковых, казенный харч и одежа: Обувка лишь своя. Сейчас у нас в станице и народу-то мало осталось - все на промыслы пустились:

- А кто же дома работать будет?

- А бог ее знает: Работа-то, она, видишь, эти годы утирала[7]: недород: два года пошеница пустая выходит. А опричь хлеба, копейку сшибить на чем? У кого старый хлебец есть - ну, те нынче гребут деньгу. А наш брат, одиночка, к весне будет зубами щелкать: пирожка-то из пыли не испекешь. Вот она, какая работа наша! Говорится: 'Бык работает на казака, казак - на быка, и оба они - два дурака':

Месяц-другой спустя я увидел на месте зарождения коммерческой предприимчивости Захара Иваныча, что насчет отлива народа из станицы в поисках за рублем он не погрешил против правды, но насчет нужды, показалось мне на первый раз, - как будто сгустил краски. В самом деле: куда ни посмотришь - 'все есть'. Даже обилие как будто, особенно по сравнению со скудостью и трудностью добывания продуктов в Петрограде, например, или по дороге: белый хлеб, всякие мяса, начиная со свинины и кончая индейками, колбасы, ветчина. Цены, правда, 'уравнялись', т.е. поднялись до уровня городских и породили даже некоторую трагедию в душах собственников драгоценных продуктов: как самому есть гуся, например, когда знаешь, что с каждым глотком провожаешь в утробу по целому гривеннику? Душа изболит:

Но осмотревшись и прислушавшись к разговорам, толкам, словопрениям и вздохам, я почувствовал за этим внешним обилием, предлагаемым в обмен на рубль, признаки самой подлинной нужды в хлебе насущном: значительная часть населения, здесь вообще не бедного, далекого от нищеты, доедала остатки старого хлеба и к весне готовилась покупать. Многим приходилось покупать и сейчас, а в наших местах самый факт покупки хлеба землеробом уже считается (и есть) признаком острой нужды. И как только выяснилась эта нужда тут, на месте, так и цены на хлеб, лежавший тут же, поднялись до небывалого уровня, и началось обдирание не какого-то неведомого городского потребителя, для которого скупал свиные туши прасол, а своего же брата, соседа и близкого человека.

По осени, когда готовились к поставке хлеба для казны, здесь были выяснены приблизительно запасы старого хлеба - пшеницы, главным образом: ржи в наших местах сеют мало. Новой пшеницы не было - два последние года ее 'зажигало' и пшеничные загоны скашивались на корм скоту. Но старых запасов - урожаев 1913 и 1914 годов - было настолько достаточно, что старые цены, выработанные при гр. Бобринском - для Донской области 1 р. 90 коп. за пуд, - в сентябре казались здесь очень не обидными.

Казенные закупки сюда не дошли - далеко от железной дороги, - а твердые цены, принимавшиеся уже за норму в частных мелких сделках, распоряжением г. Риттиха были изъяты из обращения[8]. Прорвались откуда-то частные скупщики 'по вольным ценам', набавили гривенничек, потом - другой. Появились покупатели из казаков соседних станиц - мелкие, но немалочисленные. И пшеница 'заиграла' в цене. Когда вдова Капитолина перед праздниками пришла к Ивану Сивохину, старообрядческому ктитору и ревнителю старого предания, за мукой, он 'спорол' с нее уже 4 руб. за пуд - цену, никогда в наших местах не слыханную и ничем не оправдываемую.

Вдов и ослабевших хозяев с пустыми закромами оказалось немало, Сивохиных - поменьше, и хождение к ним поневоле неизбежно усиливается, а весной еще гуще будет. Ропщут. Негодуют. Более наивные говорят иной раз о Боге, о Писании, о совести и законе. Всем очевидно, что теперь, в полосу единственно зоологического, звериного закона, голого и разнузданного, эти разговоры ни к чему, но как утерпишь?

Попробовал и я, человек не совсем посторонний все-таки родному углу и его волнениям, как-то завести разговор с Сивохиным. 'Хозяева' - краткий термин этот присвояется у нас крепким, с запасцем и избытком живущим казакам, в отличие от 'не-хозяев', слабых, трудно перебивающихся однокольцев - казаков, сидящих на одном земельном пае, - 'хозяева' никогда не казались мне, за очень малыми исключениями, кулаками, пауками и живодерами. Конечно - это порода не из мягких, кремень, жила, но, думалось: если копнуть хорошенько, то могут оказаться и кое-какие элементы совести.

- Как же это, Иван Михайлыч, как будто это не очень законно - по четыре рубля за пуд?

Был этот разговор на перекрестке станичных улиц, в тихий вечерний час. Стояли мы в кругу, человек десяток, обсуждали вопросы войны и внутреннего положения, дошли и до своих домашних нарывов и болестей. Пока шла беседа о далеком - и 'хозяева', и 'однокольцы' не разноголосили, все одинаково скорбели и качали головами.

Сивохин взглянул на меня ясным, ласковым взглядом и мягким голосом ответил:

- Чегось-то? Это касаемо муки? Да ведь это, Ф.Д., дело добровольное. Я не вынуждал никого: хочешь - бери, не хочешь - как хочешь. Дело полюбовное:

- Да ведь она - удова! - с упреком воскликнул Николай Агеев, имея в виду Капитолину. - Ты понимай сорт людей! Нашел с кого взять...

Сивохин и тут не смутился и, тыча в снег клюшкой, возразил не без язвительности:

- Удова? А ты погляди, как сноха у ней ходит! Калоши: плюшки-рюшки, веечки-подбеечки: Небось, на наряды хватает?

- Ну, и ты не по закону взял, как хошь! - сердито сказал Агеев. - Почему это, Ф.Д., начальство не всматривается? Сахар вот правильно положили: понемногу, а всем есть, и вот какая цена: А то вот ему мука почем обошлась? От силы два, ну, может, два с четвертаком... А он гладит четыре: Это не лихоимство? Сроду страма такого не было! А ведь титор он у нас, по праздникам в церкви слухает, как о лихоимце читают: Ты знаешь, - сурово обернулся он опять к Сивохину, - как у св. Антиоха сказано в слове? 'Мздоимец, резоимец[9], и сребролюбец, и грабитель - одна колесница есть четверичная, и кучер у ней сам сатана!'

Стояли в кругу 'хозяева' и 'не-хозяева'. Я смотрел украдкой на хозяев. Сивохин, опираясь на клюшку, слушал терпеливо, умно, не обижаясь. У Филиппа Мишаткина были застланы иронической пеленой маленькие глазки. Василий Прокопов внимательно глядел на валенки горячившегося оратора. Сосед мой, Мосеевич, с широкой, падавшей на тулуп клоками белой пены бородой покряхтывал недовольным, хворым голосом, готовясь возражать.

- Миродеры - сказано правильно! - закончил Николай Агеев свою сердитую речь.

- Он не спал, работал - вот он и с хлебцем! - хворым, но ехидным голосом возражал Мосеевич. - А эти, кто на калоши да на оборки повыгреб из закромов, - им и давай? Нет, сей конопи да тки! Да в поршнях ходи, вот!..

Он показал на свои огромные, неуклюжие ноги в каких-то дреднотах. Ему поддакнул Филипп Мишаткин.

- Какие там калоши? У меня их сроду не было! - кричит Николай. - А вот дошло: или голодный сиди, или грабить иди: Оно и до вас дойдет, погодите: вот еще годок не зародится, и вас за ребро возьмет: Тогда другое запоете: А будете грабить - и на вас найдутся молодцы.

Тихими вечерними сумерками долго и не очень мирно тянулся этот взаимный спор людей, еще вчера, вероятно, близких друг другу, согласно понимавших 'закон', совесть, обычную меру вещей. Теперь же они словно внезапно утратили какой-то путеводный фонарь и стукнулись лбами. Взаимно насторожившись, накопляют озлобление и таят какую-то темную, еще не выраженную вслух мысль.

 

IV.

 

Степная слобода. Значительный хлебный и скотопригонный пункт. До войны она оживлялась лишь осенью, в сезон хлебных ссыпок, в прочие же времена года жила жизнью тихою и неспешною, пощелкивая подсолнушки, резалась в карты, играла на гармошке, по праздникам ходила на станцию и в кинематограф. Теперь тут, как в ином городском центре, - суета круглый год, толкотня: собирают в житницы, складывают в склады, грузят, отправляют. Порой жгут собранное и, как водится, греют руки: Войсковые части, большая бойня, коптильный завод, мельницы, учреждения уполномоченных по разным отделам заготовок, беженские организации: Местный исконный обыватель, хохол-землероб, сменил свитку и штаны с мотней на костюм делового человека российско-американской складки и рядом с наезжими дельцами и рвачами 'делает дела':

- Деньги у нас тут сейчас рекой льются, - говорит мой приятель Архипыч, смирный, патриархальный мужичок, печник по профессии.

В горенке у него жарко натоплено, уютно. Сидит он босиком и, почесывая одну ногу другой, повествует эпически спокойным, почти довольным тоном, что для него жизнь подошла тугая: все три сына ушли на войну, самого 'старость прибила, силами обнищал': Но многим живется нынче как в сказке.

- Наживаются нынче все: Можно сказать даже, удивительно наживаются. Брехов, купец есть у нас, - может, слыхал?

- Не приходилось.

- Совсем прогорал! Сейчас агромаднейшие деньги зарабатывает: живет, как министер: к чаю у него и пастилы, и конфетов - чего душа просит! - Архипыч восторженно растопырил ладонь. - Сын у него, видишь, заведует там где-то клубом. Ну вот, он ему туда окорока поставляет. Тут они у нас были по 18 руб. пуд, а там по восемьдесят: Расчетец, само собой, есть:

- А провоз?

- Провоз, понятное дело, - беспрепятственный, все документы, накладная - в руках, это там уж сынина забота. Вот оно и сыну выгода, и ему, и клубу. И товар настоящий, добросовестный, не то что заваль какая: Сказать словом, никто не в убытке, не в обиде:

Архипыч рассмеялся ясным смехом: чудно, мол, понять мудрено, а не плохо.

- Ну вот: отвезет партию окороков, там наберет кондитерского товару - он же укладистый, - сюда везет, тоже с барышком сдает. Все это, как говорится, имеет свою приятность:

В слободе - я заглянул в нее мимоездом, мельком, - деловой размах несравненно шире, чем в глухой станице, удаленной на полсотни верст от железной дороги. Делец здесь более шлифованный, смышленый, тертый. Само собой разумеется, что если в глухом деревенском углу разговоры о совести, о стыде кажутся ныне наивностью, то здесь о них и мысли нет, хотя местный делец иногда не чужд бывает патриотической словесности. Но на первом плане - трезвый, деловитый глазомер: есть расчет? - и затем натиск и быстрота действий.

Даже в организациях общественного характера, работающих здесь, пришлось мельком мне услышать некоторое сетование на избыток делецкой энергии, прорывающейся порой среди налаженной работы - деловой, добросовестной, исключающей всякую мысль о растаскиванье отечества по клочкам.

- У нас вот Семен Семеныч: - говорил мне элегическим тоном один из местных кооператоров, - человек-деятель, нечего сказать: И с положением - чиновник, смотритель склада. Когда говорит, в грудь себя бьет: 'Я, мол, кооператор, с головы до пяток'. А вот атмосфера, что ль, такая, что ангельскую непорочность не соблюдешь, - но напустил он нам тут аромату: Занялись мы поставкой сена - дело чистое, верное. Семен Семеныч во главе орудовал - любо глядеть. В итоге же барыши в свой карман, а убытки на счет потребиловки отнес:[10] Протестовали мы, конечно, а осадок все-таки остался: Проявился тут некоторый Фивейский или Фаворский - черт его знает: Из красных был, говорят, а ныне примазался там где-то и, конечно, всякие нужные бумажки-наряды всегда в руках. Вот и начал сеном спекулировать. Приехал: 'Можете мне поставить самого лучшего сена по какой угодно цене?' - Да цена у нас 63 коп. пуд. - 'Самого лучшего! За ценой не стою!' - Да ей-богу, не знаем, сколько назначить. - 'Ну, по рупь двадцать?' - Хорошо.

- Поставили пять тысяч пудов, а он его в Москве на бега продал по пяти с полтиной. Семен Семеныч даже сна лишился: Поставили второй раз, но тут не выгорело: всю партию на месте реквизировали. Влопались в убыток. Семен Семеныч его на счет потребиловки и записал: Взяли было его в шоры, но он третьим разом дело поправил, умнее поступил: до Коломны довез, а там - гужом:

Если правду говорить, местный делец и рвач младенчески мелок и невинен по сравнению с настоящими шакалами, которые гнездятся выше, ближе к сердцу и голове любезного отечества. И характернее, может быть, для слободы в переживаемый момент не он, старый, знакомый гнойник на истерзанном теле матушки-Руси, а те тихие, скромные, всегда умеренные, законопослушные слободские уголки, которые стоят в стороне от потока мародерства и денежной лавины. В них живет сейчас подлинная боль тревоги, горечь обиды, стыда и негодования за отечество. И питаются эти чувства не только тем, что ежедневно приносит газетный лист и весть, идущая заячьими тропами всяких слухов, но тем ежедневным зрелищем путаницы, бессмыслицы, преступно-расточительных экспериментов, которое происходит на их глазах тут, в степном углу, отражая в малом осколке разбитого стекла безобразие, насыщающее всю атмосферу взбудораженной страны.

Душа болит, болит нестерпимо и у простых, заскорузлых людей, с трудом нащупывающих связь своего угла со всем огромным целым, называемым отечеством, и у людей, которым обобщения и выводы даются сравнительно легко. Большинство из них вчера еще были настроены доверчиво и благонамеренно, никакой склонности к критике, к обличениям не обнаруживали. Ныне же они стоят на той ступени оторопелости и удручения, которая граничит с немотой отчаяния.

- Завязал бы глаза да скрылся бы куда-нибудь: Но куда? Весь корень тут, в родимой земле:

- Что это такое, скажите ради Бога? Промахи? Ошибки? В башке не хватает? Или нарочно? Да и нарочно не сразу так выдумаешь - 'шиворот-навыворот':

Торопливо развертывается передо мной, проезжим человеком, мимолетным и случайным посетителем, моток жизненных нитей степного уголка с бесконечной цепью узлов, петель, лабиринтов, в запутанной сети которых оторопелый обыватель потерял все концы, всякое понимание, хлопает горестно себя по бедрам и отдается с упоением бессильным, бесплодным, терзающим излияниям. Всегда премудро умеренный, осторожный, смиренно обходившийся без 'свобод', без 'гарантий', - теперь, в водовороте переживаемых событий, непосредственными личными потерями, болями и обидами он приведен к горестному сознанию, как он обидно бессилен, забит, затаскан и лишен возможности поднять голос:

Бессильные жалобы, насытившие атмосферу слободской жизни, сопровождали меня и в дороге, в санях, под разноголосое пение 'поземки' с утра и до позднего ночлега. Крутилась, шипела, посвистывала певучая белая муть, ползал тонкими струйками холод за плечами, в дремотном сознании кружились 'бесы', воспетые великим поэтом, и грузными смоляными каплями падал в шипящий холод грустный бас моего спутника, военного чиновника, местного старого служаки:

- Живешь сейчас, как на торчке на каком сидишь. Все ждешь: вот, мол, проснусь - и нет этого наваждения, не может же без конца оно тянуться:

Он смолкает. Ждет ли ответа или мысленным взором переносится в далекие сферы, которым послал свой вопрос? Вьюга свистит, пылит, шипит. В ее захлебывающихся, издевательских голосах ритмически звенит как будто:

 

Посмотри, вон-вон играет,

Дует, плюет на меня:[11]

 

---------

 

[3] Из стихотворения Г.Р. Державина 'Осень во время осады Очакова' (1788): 

Запасшися крестьянин хлебом,

Ест добры щи и пиво пьет;

Обогащенный щедрым небом,