В.Г.Тейфель

 

ПЛАНЕТЫ – МОЯ СУДЬБА

 

ПРЕДИСЛОВИЕ

 

В свой 68-й день рождения я пишу первые строки сего повествования, прекрасно отдавая себе отчет, что писать воспоминания, или, как говорили раньше, сочинять мемуары, дело довольно-таки неблагодарное и рискованное. Конечно, мемуары известного военачальника, писателя или актера всегда вызывают большой интерес, поскольку нам непременно хочется узнать побольше о личности человека, герои которого, изображаемые или описываемые им, привлекли наше внимание. Отнюдь не льщу себя надеждой, что личность обыкновенного астронома может вызвать хоть сколько-нибудь массовый интерес, и если бы только в этом было дело, то и браться за перо или долбить клавиши компьютера по этому поводу совсем бы не следовало.

Но главная цель того, что я смогу вспомнить и написать, видится мне совсем в другом. Правда, я припоминаю старую эпиграмму (кажется Александра Иванова) на писателя Льва Никулина, автора исторического романа "России верные сыны": "Он вспоминать не устает, и все, что вспомнит, издает. И это все читать должны России верные сыны...". Но, тем не менее, оглядываясь на, может быть, и не очень бездарно прожитые годы, я чувствую неодолимую потребность вспомнить многих из тех, кто в то или иное время, сознательно, или не ведая того, поспособствовал как появлению у меня интереса к астрономии, так и становлению моему как астронома-профессионала. Таких людей очень много. Многих уже давно нет на этом свете, но долг перед ними с годами начинает все больше и больше напоминать о себе, свербит где-то под сердцем, говоря: ведь ты можешь и должен написать об этих людях.

Моим ровесникам, а, может, и тем, для кого прожитые нами годы кажутся уже древней историей, возможно, будет любопытно вспомнить или узнать многие характерные приметы прошлого времени и некоторые эпизоды, тоже отражающие свою эпоху.

 

ПЕРВАЯ ЗВЕЗДНАЯ КАРТА

 

Наверное, первый "шаг к небу" был сделан мною еще в возрасте шести лет. Родился я в городе Коломна, находящемся в 117 километрах к югу от Москвы. Этот небольшой город фактически разделялся на два, ну не города, конечно, а, скажем, района. Но каждый район имел свою железнодорожную станцию. Станция Коломна относилась к центральной, административной части города, сохранившей старинные здания, церкви и часть кремля – высокую кирпичную стену и башню, именуемую "Маринкина Башня" или Башня Марины Мнишек. Рисунок этой башни, сделанный тушью одним из маминых учеников, очень долго хранился у нас (может даже еще где-то и лежит в старых бумагах). Мама преподавала немецкий язык и по причинам, о которых расскажу позже, вынуждена была ездить некоторое время "к черту на кулички" – в одну из школ на дальней окраине Коломны. Мы же жили в районе станции Голутвин. Помните известную бардовскую песенку о случайном пароходике: "... и тихо шлепает в Голутвин, глотая вздохи на ходу" – очень люблю я эту песенку, напоминающую о поездках на пароходиках по Оке. Хранится у меня и небольшая книжка, вышедшая еще в 1939 году под названием "На берегу двух рек" – о городе Коломна, расположенном действительно вблизи места впадения Москвы-реки в Оку. Смыкались обе реки как раз в Голутвине.

Несмотря на небольшие размеры, Коломна была, да и теперь остается, важным промышленным городом. Из наиболее известных были Коломенский патефонный завод (вспомните песенку Утесова про то, как на фронте "замолчал коломенский бедняга-патефон", или "У меня есть тоже патефончик..."), Коломенский паровозостроительный завод (Коломзавод, как сокращенно обычно его называли) и ГАРОЗ – секретный артиллерийский опытный завод, располагавшийся на берегу Оки. С территории его полигона еще задолго до войны производились пробные стрельбы через Оку в лес, находившийся на другом берегу. Там была запретная зона, весь лес был усыпан снарядными болванками, кое-где ржавели запрещающие надписи, но из соседних сел туда ходили за грибами и ягодами, горожане же могли переправляться на тот берег по пешеходному понтонному мосту рядом с железнодорожным около поселка Щурово. Ходить до него было далеко, но во время войны солдаты построили мост как раз в продолжение главной голутвинской магистрали – Бачмановского шоссе, названного так по названию села Бачманово, протянувшегося вдоль высокого берега Оки (теперь это – Окский проспект). Некоторое время, где-то в 1934-35 годах моя мама работала на полигоне переводчицей. Ей приходилось делать переводы зачастую с очень нечетких фотокопий каких-то технических текстов и чертежей, скорее всего, доставленных агентурной разведкой.

Отец мой работал инженером-конструктором на Коломзаводе (теперь это тепловозостроительный завод). В середине 30-х годов уже стояла задача создания отечественных тепловозов и, насколько я помню, отец уже занимался проектами, приближающимися к этой задаче, но выпускал завод до войны, да и сразу после войны, все-таки паровозы. Я разбирался тогда в паровозах и вагонах гораздо лучше, чем сейчас, изучая с интересом небольшой альбомчик с фотографиями железнодорожной техники, бывший у отца. Смутное детское воспоминание – как меня (года в четыре) сажают в кабину машиниста в голубом обтекаемом паровозе "Иосиф Сталин", только что вышедшем из заводских ворот.

Помню даже формулу его колес 2-3-2. Это, кажется, был единственный паровоз обтекаемой формы и небесно-голубого цвета, тогда как сразу после войны заводом был выпущен новый, но черный и не обтекаемый паровоз "Победа" (колесная формула 1-5-0). Потом эти паровозы назывались "Серия Л" по имени главного конструктора Лебедянского. Но это уже было без моего отца, так как в печально известном "тридцать восьмом" папа был арестован, как мы узнали гораздо позже, по какому-то совершенно идиотскому навету, что-то типа "знал и не донес". Аресты шли один за другим, и эта участь коснулась также некоторых наших знакомых, с которыми мы жили в одном четырехэтажном многоквартирном доме, куда незадолго перед этим переехали из каркасной двухэтажки. Остались мы с мамой (Лидией Федоровной) и дедушкой – ее отцом Федором Тимофеевичем Рябенко. Нас не тронули, то есть, не выслали, как это чаще всего практиковалось, причем может быть только по счастливой случайности: какие-то люди в форме приходили и спрашивали о нас у коменданта дома, но фамилию назвали неточно, и комендант – порядочный человек, сообразивший что к чему, сказал, что такие здесь не проживают. Конечно, нас тут же "уплотнили" – из трехкомнатной квартиры нам оставили только одну комнату. Соседями нашими стали две женщины – мать и дочь, рабочие с того же Коломзавода, и мамаша с двумя сыновьями, особа, сменившая не одного мужа и приводившая чуть не еженедельно нового "папу" для своих деточек. А деточки сызмальства уже не делали различия между чужим и своим... Так что обстановочка в квартире была веселая. Если младший, Смирнов, трех лет отроду (у старшего была другая фамилия – Кирьянов), заходил к вам в комнату, играл, а потом вдруг мгновенно исчезал, значит, надо было так же мгновенно кидаться за ним и выхватывать у него унесенную вещь. У этой соседки был старый граммофон и несколько пластинок. По крайней мере, я хорошо помню звучащие кошмарно, так как диск граммофона вращался быстрее, чем положено, и по десять раз на дню "Ты помнишь наши встречи..." (Бедная Клавдия Ивановна Шульженко!), "Окрасился месяц багрянцем" в исполнении Лидии Руслановой, певшей почти колоратурой, и "Улыбнися, Маша..." совершенно неузнаваемого Вадима Козина. С их комнатой нас разделяла застекленная и занавешенная одеялом дверь, так что, сами понимаете, слышимость была едва ли не стопроцентная.

Бдительные чиновники из наробраза немедленно уволили жену "врага народа" из школы, и единственная должность, на которую она смогла устроиться (что там диплом Высших Петербургских курсов Лохвицкой-Скалон) – это уборщицей в студенческом общежитии, благо еще, что недалеко от нашего дома. Но мама была не из тех, кто складывает руки и отдается на милость победителя. Во-первых, она сразу же начала допекать следователей, которые "вели дело" отца, находившегося первое время в тюрьме на окраине Коломны. Вначале окна тюрьмы еще были открыты, и я помню, как из-за решетки одного окна кто-то махал рукой, а мама говорила: «Смотри, это папа». Но вскоре на все окна навесили металлические "намордники", и стихийные свидания (а к тюрьме сходилось немало жен и родственников заключенных) прекратились. Вид этого здания с "намордниками" стоит у меня перед глазами до сих пор. Недалеко от тюрьмы в старом, покосившемся домике, вместе с большим рыжим псом жила старушка (это по моим детским понятиям) по фамилии Боде, муж которой, тоже инженер, был арестован, и она ничего о нем не знала. Мы каждый раз заходили к ней, навещали и других знакомых, озабоченных одной и той же проблемой – как что-то узнать о судьбе мужа или сына. Мама не очень церемонилась со следователями, как-то одному из них заявила, что и он может оказаться там же. Что и произошло в действительности. Те, кто сажал и допрашивал, зачастую вскоре оказывались сами в такой же ситуации.

Прошло немного времени, отца перевели в Москву – в Бутырки. До Москвы утренний "рабочий" поезд шел три часа, так что не раз и не два мама брала меня с собой, и в Москве мы совершали обход энкаведешных канцелярий – приемной НКВД на Кузнецком мосту, приемной Берия (если не ошибаюсь) в Матросской Тишине, стояли в длинных очередях на передачи в освещенных тусклыми лампочками коридорах.

Приезжая в Москву, мы обычно останавливались у дальних маминых родственников в центре, в большом доме на Каляевской улице. Это была бездетная пара, жена была химиком, а муж занимал довольно высокий пост – юрисконсульта во Внешторге, как говорили, был правой рукой Микояна. Он часто, даже во время войны, выезжал по делам в Америку. Жили они, конечно, очень хорошо, квартира с большими комнатами и огромным балконом блестела чистотой и благополучием, капля на натертом паркете приводила хозяйку в шок. И вот что удивляет меня до сих пор, это их бесстрашие – ведь в те времена такая помощь – пристанище для членов семьи "врага народа" – могла стоить головы. В подъезде дома на Каляевской всегда дежурила привратница, разумеется, информатор органов, непременно спрашивавшая, кто мы и к кому, так что всякое могло быть. Но тогда как-то нам не приходило в голову обсуждать этот вопрос, когда нужно было добиваться пересмотра дела отца, с чем мама и ходила по всем возможным и невозможным инстанциям. Толи ее настойчивость сыграла роль, толи дело было настолько до смешного липовое, толи стойкость отца (а во время одного из издевательских допросов он таки стукнул следователя по голове пресс-папье), а скорее – все вместе, но после более чем двух лет пребывания в жутких условиях тюрьмы с набитыми "под завязку" камерами отца, нет, не выпустили, но в 1941 году мы получили извещение, что нам разрешено свидание с ним в Казани. Оказывается, его, как и многих специалистов в области техники, направили не на лесоповал, а в одну из "шарашек" (я не помню, чтобы тогда слышал это слово, узнав его, лишь когда в печати появились очерки и воспоминания тех, кто в этих "шарашках" работал многие годы). Лишь значительно позднее я узнал, что именно в этом тюремном конструкторском бюро или подобных ему работали А.Туполев, С.Королев, В.Глушко и другие известные впоследствии конструкторы реактивной и ракетной техники. Все это прекрасно описано у Солженицына "В круге первом". А уж совсем недавно, спасибо обнаружившему это Юрию Глушкову, одному из моих коллег по астрофизике, в книге Дмитрия Волкогонова "Иосиф Сталин – триумф и трагедия" я прочитал такой текст докладной записки министра внутренних дел Круглова:

"Товарищу Сталину И. В. Группа заключенных специалистов 4-го спецотдела МВД под руководством заключенного специалиста профессора Стаховича К. И. и профессора Винблат А. Ю., инженера Тэйфель Г. К., продолжительное время работает над созданием отечественного турбовинтового двигателя. Основываясь на результатах своих теоретических исследований, группа выдвигает предложение по созданию двигателя "ТРД-7Б". Прошу рассмотреть проект решения Совета Министров. 18 мая 1946 года. С. Круглов".

Небольшие ошибки в написании фамилий я не исправил, так у Волкогонова, но в Интернете в очерке о самом Круглове был приведен этот же документ с правильным написанием фамилий, так что речь шла именно о Константине Ивановиче Страховиче и Германе Карловиче Тейфель. Записка датирована 1946 годом, когда до окончания восьмилетнего срока и освобождения "заключенных специалистов" было уже недалеко.

В Наркомате просвещения, куда мама обратилась по поводу работы, возмутились и пообещали исправить положение. Действительно, вскоре маме снова разрешили преподавать, но, естественно, место нашлось только на другом конце города. Помню, что эта школа находилась в парке, заросшем старыми деревьями. Конечно, приезжала мама оттуда совершенно замученная, все хозяйственные заботы лежали на дедушке, и он стоически выполнял домашние дела, включая надзор за не очень дисциплинированным внуком, выкидывавшим иногда фортели не для слабонервных. Так, однажды я полез в один из ящиков большого письменного стола, где мама хранила нитки, всякие тряпочки и бумаги, почему-то взял оттуда коробок со спичками и чиркнул спичкой. Она сломалась и, горящая, упала в ящик, где, разумеется, все заполыхало. С криком "Дедушка, пожар!" я кинулся на кухню. Дедушка схватил ящик и понес его под водопроводный кран. За это время, конечно, часть содержимого ящика уже была уничтожена огнем. Таким приятным сообщением мы и встретили вернувшуюся с работы маму. Но она была настолько усталой, что и наказывать поджигателя у нее уже не хватило сил...

А дедушка готовил очень вкусный гороховый суп и котлеты с морковным соусом. Я не случайно упомянул про гороховый суп, к которому до сих пор питаю слабость. А вот с котлетами бывало сложнее - почему-то я набивал котлетой полный рот, а потом долго и нудно пытался пережевать все это. Дело кончалось скандалом и слезами, после чего дедушка милостиво разрешал мне пойти и выплюнуть жвачку. Было это еще до войны, но и сейчас я удивляюсь, как это можно было мусолить вкусную котлету.

Да, но причем же тут звездное небо? А дело в том, что дедушка не только готовил обед, но и ходил за продуктами, часто взяв и меня с собой. Так, это я сейчас понимаю, было вернее и надежнее, чем оставлять меня дома одного с непредсказуемыми последствиями. Я любил эти прогулки. Особенно нравилось мне, когда над землей лежал туман и за пустырем, через который мы проходили от нашего дома, не было видно других домов, так что казалось, что впереди лежит огромное открытое пространство. Мы заходили в "Продмаг", находившийся неподалеку от вокзала станции Голутвин, а затем наведывались в газетный киоск на вокзале. И вот однажды в этом киоске дедушка купил мне "Подвижную карту звездного неба", изданную ленинградским «Домом занимательной науки» (были же в те времена такие научно-просветительные учреждения). Тогда я еще не понимал, да и не знали мы, что инициатором создания ДЗН был известнейший популяризатор науки Яков Перельман, автор многих книг, первым словом в названии которых было "Занимательный" (Занимательная физика, Занимательная алгебра, Занимательная геометрия, Занимательная астрономия). Все эти книги стали моими друзьями позднее, когда я учился уже в пятом классе. Ну, а "Подвижная карта" в виде разворотной книжечки с вырезом на первом листе и круглой вращающейся картой с основными созвездиями и шкалой часов и месяцев по краю стала первым астрономическим пособием для шестилетнего мальчишки. Сверяясь с нею, мы с дедушкой осматривали настоящее звездное небо, так что уж Большую и Малую Медведицу я тогда мог найти без труда.

ПЕРЕД ВОЙНОЙ

В школу я пошел в 1940 году, когда мне еще не исполнилось и семи лет. Сейчас это не вызвало бы удивления, но в то время в школу принимали только с восьми. Но меня приняли "по блату", благодаря тому, что мама в это время уже работала в той же школе №20, находившейся в здании Дома техники. Это здание, принадлежащее Коломзаводу, выделялось на фоне близлежащих длинных двухэтажных "домов студентов" – студенческих общежитий с коридорной системой, в которых жили и многие работники завода. Однажды, еще где-то года в три или четыре, родители повели меня в Дом техники, чтобы показать лекционно-стендовый зал, где единственное, что произвело на меня впечатление, это кафедра лектора, двигавшаяся самоходом по рельсам вдоль зала. На ней можно было покататься. Но больше побывать в этой части оригинально обустроенного просветительско-технического комплекса мне не удавалось. Школа же занимала часть первого и второго этажей. Надо сказать, что учителя, мамины сослуживцы, перед приемом в школу устроили мне полушуточный экзамен, заставив написать диктант для 5-го класса. Так как я много читал (а книжки обычно для меня оставляла маме киоскерша Дома техники), да и зрительная память была неплохая, с диктантом я справился, не сделав ошибок даже в таких словах как "корова" и "собака", на которых спотыкались и пятиклассники. Вообще же, требования к грамотности тогда были высокими, и позднее, уже в четвертом классе, мне пришлось вступать в конфликты со своей, уже другой, учительницей, почему-то твердо убежденной, что "полынь" мужского рода, а слово "вырастают" должно писаться через "о".

 

 

1. Наша семья в 1937 году до папиного ареста

 

 

В первом же классе с нами занималась учительница Любовь Алексеевна (ее имя осталось в памяти прочно, чего, увы, нельзя сказать о других, часто менявшихся, учителях тех первых школьных, но уже военных лет). Меня немного разочаровало требование обязательно читать букварь по складам, тогда как я уже довольно бегло читал различные книжки. Каких-то особых воспоминаний о первом классе, кроме запаха свежеокрашенных стен, не сохранилось, разве что игры в "прыг-скок" в коридоре на переменках, да кукольные спектакли, на которые иногда нас водили. Один из таких спектаклей, кстати, неплохо оформленных, был про шпиона, втершегося в доверие к мальчику, жившему в дачном поселке. Был спектакль, называвшийся "Сын золотой звезды", сюжет которого значительно позже, уже в послевоенные годы, повторился то ли в спектакле, то ли в мультфильме "Звездный мальчик".

В довоенные годы на дни рождения мне чаще всего дарились книги или наборы "Конструктор". Обычно, просыпаясь утром в день рождения, я находил около своей кровати на стуле стопочку новых, еще пахнущих клеем и типографской краской книг или коробку с играми – особенно популярны у нас были "Летающие колпачки", "Китайский бильярд", в котором качающиеся фигурки перебрасывали шарик, падавший затем вниз, где, натыкаясь на гвоздики, попадал на какое-либо углубление с цифрой заработанных очков. Естественно, накануне торжественного дня я старался пораньше залечь спать, чтобы еще где-то ночью сквозь сон нащупать заветный подарок. В игрушках, тогда не очень дорогих, тоже не было недостатка, хотя специально в игрушечный магазин меня не водили, и выпрашивать понравившуюся игрушку мне не приходилось.

Не могу похвалиться тем, что к игрушкам относился очень бережно. Обломки автомобилей и паровозов и прочие остатки былой роскоши постепенно накапливались в старых посылочных ящиках, которые временами забирала женщина, привозившая нам из соседнего села кое-какие сельхозпродукты. В магазинах в 30-е годы выбор был небогатый, поэтому в значительной мере мы кормились тем, что приносила нам эта женщина. Условно ее называли "колхозница" (она жила в селе Сергиевское за Москвой-рекой) в отличие от "молочницы", другой женщины, привозившей молоко и молочные продукты из села Поляны, расположенного на противоположном берегу Оки. Приходил также "рыбак", приносивший свежую рыбу, особенно налимов, щук, а иногда и раков. Противоположный берег Оки был низким, там простирались почти до леса заливные луга, где в низинках и озерках после разлива оставалось много рыбы, которую ловили уже не на удочку, а сетями и бреднями. После войны я часто ходил на эти луга, а также иногда по нескольку дней жил в деревне или у "колхозницы" или у "молочницы". С харчами и у них было туговато, в основном была картошка и хлеб в простокваше. Но зато были сеновал и походы в лес и к озеркам для поиска улиток и другой водяной живности. К этому я вернусь позже, а пока – еще о том, что было до войны.

Кажется, самой дорогой довоенной игрушкой у меня был маленький заводной легковой автомобильчик (стоил он, вот ведь, запомнил же, тогда 13 рублей). У него было дополнительное поперечное колесико и, подъезжая к краю стола, он не падал, а поворачивал и продолжал движение. Но больше всего я любил маленький кустарно сделанный желтый деревянный автобусик, от которого чудесно пахло лаком, купленный на ярмарке во время поездки с дедушкой на Украину в 1936 году. Я пишу "на Украину", так как в те времена иначе и не говорили. Там, в городе Новгород-Северском, жила моя двоюродная бабушка по маме – оставшаяся в живых одна из трех сестер – с мужем и дочкой Ниной, учившейся в десятом классе. Небольшой, утопающий в зелени городок в те времена сохранил еще старинные строения, обросшие мхом развалины церквей. Одноэтажные домишки тянулись вдоль не мощеных улиц, обстановка была ультра патриархальная. В городе не было тогда железнодорожной станции, так что приходилось выходить из поезда на маленькой станции Пироговка, от которой до города добирались автобусом.

Недалеко от нашего дома стояло старое дерево с дуплом, в котором жили шершни – очень крупные осы с полосатым желто-черным брюшком. Однажды, побежав вдогонку за Ниной, я забыл о потенциальной угрозе, исходившей из этого дупла, за что и был наказан – один из шершней ужалил меня в затылок. Боль была невыносимая, со слезами я вернулся домой, где мне сделали примочку из чего-то, наверное, из синьки, и боль вскоре улеглась. Но урок осторожности я получил.

В одном из домов неподалеку жила старушка, у которой было много всяких интересных вещей, и я часто заходил к ней, чтобы полюбоваться сверкающей друзой кристаллов, голубовато-зеленым стеклянным шаром с пузырьками внутри и, главное, раздвижной подзорной трубой.

Некоторые из книг, подаренных мне в довоенные годы, сохранились до сих пор, хотя и не в самом лучшем виде, так как пользовались успехом не только у меня, но и у многих знакомых детей и взрослых, не слишком обременявших себя аккуратным обращением с книгой, к чему меня приучили с детства. Такие книги как "Жизнь животных" А.Брема, "Лесная газета" Бианки, "Тайны стекла", "Следы на камне" – популярное введение в геологию и палеонтологию, "Китайский секрет" (о фарфоре), "Разумные машины" – о первых механических роботах – были читаны-перечитаны и служили прекрасным источником сведений по технике и естественным наукам. Я уж не говорю о классике типа "Робинзон Крузо" и "Дон-Кихот" и о книгах со стихами К.Чуковского, С.Маршака, А.Барто, С.Михалкова, издававшихся в разных вариантах – от роскошного, с хромо-литографированными рисунками сборника произведений Чуковского до "книжек-малышек" размером с детскую ладошку. Очень нравился мне альбом рисунков Н.Радлова "Рассказы в картинках", где в четырех картинках с короткой стихотворной подписью или без нее излагалась целая драматическая история (сейчас бы их можно было назвать прототипом современных комиксов, хотя мне кажется, такое сравнение было бы несколько обидным для забавных и очень гуманных творений знаменитого художника).

            Были, но, к сожалению, не сохранились, очень хорошие повести для детей: "Солнечная", "Школа в лесу", "Марка страны Гонделупы". Наверное, кто-то из моих ровесников вспомнит эти книги, имевшие при увлекательности сюжета немалое воспитательное значение. Ну и конечно, так сказать, настольной книгой в более раннем возрасте была "Что я видел" Бориса Житкова – своеобразная детская энциклопедия, переиздававшаяся и после войны, но уже в несколько худшем исполнении.

Где-то года в четыре мне подарили диапроектор простейшей даже по тем временам конструкции: картонная, обклеенная коленкором коробка, белая внутри и коричневая снаружи. С одного конца в ней был патрон с лампочкой, с другого – вставка для стеклянных диапозитивов и тоже картонная трубка с линзой-объективом. Сверху коробка накрывалась картонной же двойной крышкой с прорезями для вентиляции. Как в дореволюционные времена, сие сооружение позволяло демонстрировать "туманные картины" (ни рефлектора, ни конденсора оно не содержало, было только матовое стекло). Зато было несколько коробочек со стеклянными диапозитивами – "О челюскинцах", "Сказка о золотом петушке" и что-то еще. По вечерам мама или дедушка, а потом и я сам, демонстрировали эти картинки. Впоследствии оставшаяся без дела и лишенная объектива и лампочки коробка проектора служила террариумом для всякой мелкой живности. Диапроектор же для пленочных кино-диапозитивов (тогда его называли - аллоскоп) был только моей мечтой.

В мае 1941 года, быстренько собравшись, мы с мамой отправились в Казань на разрешенное свидание с отцом. Как помню, погода была холодная, дул резкий ветер. Поселились мы в "Доме колхозника" – своеобразной ночлежке с огромным залом, в котором стояли десятки кроватей, отнюдь не располагающим к желанию находиться там длительное время. В какой-то столовой мама по моей просьбе заказала мой любимый гороховый суп. Каково же было расстройство души моей, когда в этом супе я не увидел ни одной горошины! Горох, как потом всегда рассказывала мама, посыпался, точнее, полился у меня из глаз, а растерянная официантка стала утешать меня, объясняя, что горох в супе есть, но протертый после варки. А у дедушки-то в супе – горошина к горошине... Вот такой маленький казус приключился.

Свидание было коротким, под надзором людей в зелено-малиновой форме, но важно было то, что отец жив, более или менее здоров и находится во вполне сносных, по сравнению с тюрьмой или лагерем, условиях. Более того, кто-то из энкаведешного начальства, оформлявший документы на свидание, обнадежил маму, сказав ей: "Ну, еще раз приедете на свидание, а там уж и будете устраиваться вместе". Окрыленные таким обещанием, мы вернулись в Коломну. Прошел всего месяц, и снова – приглашение в Казань на свидание с отцом. И мы с мамой отправились в город, чтобы сделать необходимые покупки, узнать насчет билетов, чтобы через день-другой выехать в Москву и дальше – в Казань. В таком состоянии душевного подъема мы вернулись домой. А у дверей нас уже ожидал дедушка...

ВОЙНА

По расстроенному дедушкиному лицу было видно, что что-то произошло. "А вы в городе, что, ничего не слышали?" – "Нет, ничего" – "Война. Сейчас выступал по радио Молотов, сказал, что Германия напала на нас". Все. Мы так и сели. Какая уж тут поездка, было ясно, что теперь мы надолго будем лишены встречи с отцом. А, может, и никогда не увидимся – ведь он по национальности немец... И снова, теперь уже вместе с дедушкой пошли по магазинам, чтобы подкупить соли, спичек и мыла – главных, по представлениям тех лет, товаров "первой необходимости".

Все вокруг изменилось почти мгновенно. Уже на следующий день взрослые жители нашего дома №87 по Бачмановскому шоссе были "мобилизованы" на рытье щелей-бомбоубежищ неподалеку на пустыре. Мы, дети, как могли, тоже принимали участие в этих земляных работах. Взяв совок для мусора, я тоже занимался отбрасыванием выкопанной земли. В голубом небе уже барражировали маленькие ястребки "И-16", при выходе из пике от их коротких крыльев отрывались тонкие белые полосы. Помню, первое время я ходил на фабрику-кухню, где, не знаю по какому поводу, получал котелок гречневой каши. Но это было недолго.

Вскоре нашу школу в здании Дома техники стали переоборудовать под госпиталь, и нас перевели или переселили в здание школы №23, находившееся по другую сторону от Бачмановского шоссе, как бы делившего район Голутвин на две части. Но и там нам недолго пришлось оставаться: госпитали развертывались один за другим, и следующее переселение уже перебросило нас, или тех, кто еще остался в нашем втором классе, в деревянное здание железнодорожной школы, куда мы перебирались вместе со своими партами. Кроме занятий в первые месяцы войны мы, второклашки, оказывали посильную "помощь фронту" – клеили конверты из бумажных листов (солдатский треугольник еще не вошел в обиход полевой почты), собирали какие-то вещи для посылок на фронт.

Город готовился к налетам и бомбежкам. Стены заводских зданий были разрисованы пейзажами. Странно было смотреть на домики и деревья, нарисованные на торцевой стене какого-то цеха. Вряд ли это могло обмануть фашистских летчиков, тем более, что налеты и воздушные тревоги происходили в основном ночью. Правда, и днем иногда на фоне облачного неба виднелся силуэт летящего не очень высоко немецкого бомбардировщика, легко узнаваемого по характерному прерывистому гулу. Но не всегда удавалось расслышать этот гул из-за не менее характерного звука стрельбы зениток, действительно, как кто-то метко заметил, напоминающего треск разрываемой материи.

Вначале при первых воздушных тревогах почти все жители нашего дома устремлялись в щели, вырытые во дворе по всем правилам, с бревенчато-земляным перекрытием, с лавочками вдоль стен, конечно, безо всякого освещения. Над нами жил один субъект, недавно вернувшийся из какой-то заграничной командировки. При объявлении тревоги он чуть не первым бросался в укрытие, неся два огромных чемодана. У него была полупарализованная старушка-мать, которая кричала: "А меня, меня забыли!" Мама как-то, услышав этот призыв, взвалила ее на спину и так стащила с четвертого этажа в щель. От страха у старушки стало плохо с желудком, так что вместо бомбежки спрятавшимся в щель пришлось выдержать газовую атаку... После этого мама категорически заявила, что пусть нас разбомбят, но в эту братскую могилу она больше не полезет.

Промышленный город, конечно, был бы лакомым куском для немецкой авиации. Но бомбардировщики рвались прежде всего к Москве, а Коломна входила, как стало известно официально гораздо позже, но догадаться было не трудно, в один из поясов противовоздушной обороны Москвы. Поэтому город ставил сильнейший зенитный заградогонь, заставляя, наверное, немалую часть немецких самолетов возвращаться с невыполненным заданием. Коломну, можно сказать, практически не бомбили. Один раз, правда, дедушка ночью стал будить маму: "Лиля, кажется, бомбят", на что услышал "Ну и спи". Мама настолько была вымотана дневной работой в школе и вечерней шефской работой в госпитале, размещавшемся в школе №23, что совершенно равнодушно отнеслась к слышавшимся за окном взрывам. На утро мы ходили осматривать небольшие воронки от бомб между зданиями "Домов студентов". Удивительно, но ни одна 50-килограммовая бомба не попала в здания, так что пострадали только окна – стекла во многих, конечно, повышибало, несмотря на наклеенные крестами марлевые полоски.

 Была, правда, одна ночь, когда наш четырехэтажный дом буквально заходил ходуном из-за сильнейших взрывов. Тут уже мама быстренько одела меня, и мы все высыпали на улицу. На горизонте, все время в одном и том же месте с ужасным грохотом поднимались в небо огненные столбы, что-то вспыхивало и тарахтело непрерывно. На бомбежку было не похоже. В темноте раздался голос одного из эвакуированных к нам ленинградцев: "Это рвутся склады боеприпасов". По слухам, кто-то из охранявших склад солдат выстрелил по промелькнувшей тени нарушителя, и тут и началось...

Воздушные тревоги обычно объявлялись по местному радио. Однажды мы очень смеялись, когда уже среди чуть не получасового грохота зениток по радио раздался голос диктора "Внимание! Говорит штаб местной противовоздушной обороны. Граждане, воздушная тревога!"

Город, естественно, жил при полном затемнении, комендантам домов и бойцам истребительных отрядов было разрешено стрелять в окна с нарушенной светомаскировкой, но таких случаев я не помню. А вот дежурства ночные были необходимой обязанностью учителей, и мама брала меня на свое дежурство: "Погибнуть, так лучше вместе". Мы дежурили на Станции юных техников – тогда она называлась Детской технической станцией. Еще до войны я записался туда в авиамодельный кружок, где изготавливались "схематички" – летающие каркасные модели с "резиномотором", коробчатые змеи и деревянные модели самолета У-2 из уже почти готовых деталей. На первый раз мне поручили гнуть над спиртовкой тонкие планочки, вырезанные из бамбука – для крыльев схематичек. Но на следующий раз я не обнаружил моих изделий, сложенных в ящик стола. Тогда мне дали в руки ножовку и я отпиливал ушки у толстых металлических стержней – стержни вставлялись в качестве расчалок в модели "керосинок", как тогда часто называли биплан У-2. Кажется, этой процедурой мой вклад в отечественное авиастроение и ограничился – началась война.

Во время дежурств мама укладывала меня на составленные стулья, но сон, разумеется, не приходил, и мы выходили на балкон, благо прикрытый сверху выступающим карнизом крыши, и "любовались" городом, освещенным почти как днем САБами – светящими авиабомбами, долго висевшими над городом, медленно спускаясь на парашютах. Разрывы зенитных снарядов были видны и вблизи, и вдали, по крыше грохотали осколки.

Как-то, когда мама во время тревоги поздно вечером шла с работы, снарядный осколок чуть не угодил в нее – она услышала удар от падения его где-то рядом.

Мне немножко неловко описывать эти своего рода приключения, в общем-то, малозначащие по сравнению с тем, что пережили в годы войны многие тысячи и миллионы людей, попавших в зону боевых действий, оторванных от дома, лишившихся своих близких. Нас миновала (или почти миновала) чаша сия. Папин брат Карл (для меня он был дядя Кай), приезжавший к нам незадолго до папиного ареста, пропал без вести в первый год войны. Мы только узнали, что он был призван и служил в медсанбате. Наши родственники, жившие в Новгород-Северске, были вывезены в Германию, но смогли потом вернуться. Мамина двоюродная сестра прошла войну фронтовым врачом. Еще один дальний мамин родственник погиб совершенно нелепо уже по окончании войны – грузовик, в котором он ехал с женой и сыном в Берлине, из-за отказа тормозов на спуске врезался в груду щебня с такой силой, что мотор вошел внутрь кабины. Тем не менее, сидевшая в кабине жена получила лишь легкие травмы, а находившиеся в открытом кузове отец и сын вылетели из него. Сын отделался переломом обеих ног, а отец скончался из-за перелома позвоночника. Да, война, похоже, никого не обошла совсем стороной...

            Самым неприятным и тягостным был момент, когда фронт подошел очень близко к Москве и к Коломне тоже. Во многих местах у дорог стояли "ежи", на первых этажах некоторых домов окна были заложены кирпичом, так что оставались только амбразуры. По вечерам в городе была слышна орудийная канонада, казалось, еще день, и город будет в руках фашистов. Соседка на всякий случай бросила в печку портрет Сталина из какой-то книги, а у нас было немало политической литературы. Хотя мама и была беспартийной, но от преподавателей, независимо от предмета, требовали "политической грамотности", а уж "Краткий курс" у нас был еще первого, подарочного вида – в малиновом ледериновом переплете и иного формата, нежели все последующие издания, выпускавшиеся в одинаковых зелено-голубых картонных переплетах. Между прочим, в точности так же, как и первое издание "Краткого курса", был оформлен Розенталевский "Краткий философский словарь" карманного формата, служивший как бы приложением к творению корифея всех наук.

Очень поздно, только после маминой смерти, я узнал, что ей специально предлагали остаться на случай прихода немцев – учительница, владеющая немецким языком, да еще и жена репрессированного, могла вполне войти в доверие к фашистам и быть неплохим агентом в период оккупации.

Зимой 1942 года военные начали строить мост через Оку. Строили его основательно, из толщенных деревянных брусьев. Мы с мальчишками из нашего дома ходили туда, на берег, за щепками и опилками. Однажды, когда мы собирали щепки, какой-то офицер стал прогонять нас. Но когда он отвернулся, к нам подошел солдат и дал нам метровой длины обрезок бруса – неслыханное богатство, которое мы с приятелем погрузили на саночки и отвезли к дому. Правда, мне достался при дележе меньший кусок, поскольку дележом занялся папаша этого мальчика и себя не обделил.

Мост этот был замечателен тем, что с обеих сторон его были сделаны своеобразные балконы, на которых стояли 37-миллиметровые автоматические зенитные пушки. Во время налетов мост грохотал всеми своими орудиями. Он просуществовал некоторое время и после войны, хотя ежегодно подвергался опасности сноса во время ледохода. Перед ним против течения Оки были установлены громадные быки-волнорезы – деревянные угловатые коробки, набитые бутовым камнем и обшитые железом. Во время ледохода их срезало подчистую и, чтобы спасти мост, лед перед ним бомбили с пикирующих бомбардировщиков ПЕ-2.

Центральное отопление в доме во время войны, конечно, не работало, но в квартирных кухнях были обычные печи. О существовании газовых плит и нагревательных колонок мы знали только из поездок в Москву, готовили в основном на примусе или керосинке, иногда на электроплитке, которую в войну прятали в тумбочку от инспекторов, да и электричества-то почти не было. Розетками пользоваться не разрешалось, их опломбировали, но мудрый народ нашел выход – в потолочный ламповый патрон вкручивалась вместо лампы колодка с розеткой, называвшаяся "жулик". Впоследствии появились даже комбинации розетки и патрона – можно было включать плитку уже не ценой сидения в темноте. Комичный случай был, когда инспекторша зашла к старушке-соседке, а та, чтобы скрыть "кражу электроэнергии", взяла и села на электроплитку, которую только что успела выключить. Инспекторша закричала: "Бабушка, ты ведь горишь". Из-под бабушкиной юбки валил дым.

Основным светильником, при котором приходилось готовить уроки, была "коптилка" (еще ее называли "моргасик") – банка с налитым керосином и крышечкой, сквозь которую проходила трубочка с фитильком. Мощность такого источника света была не более, чем в полсвечи. Обычно, приходя вечером из школы, я чистил сваренный в мундире мелкий картофель, а иногда, в лучшее время готовил "солянку", но все-таки из свежих овощей – картошки и капусты. Мама вместе с другими учителями вела постоянную шефскую работу в госпитале – в основном психологического плана. Своего рода артистическая бригада выступала перед ранеными, исполняя под гитару песни и романсы. У мамы было приятное меццо-сопрано, она и до войны выступала в самодеятельных концертах, а дома, аккомпанируя себе на пианино, пела романсы, неаполитанские песни и некоторые популярные в то время песни советских композиторов, такие, например, как "Орленок". Еще будучи совсем маленьким, я спокойно засыпал под мамино пение. Ноты с новыми песнями покупались регулярно, но было немало и старых, дореволюционных нотных изданий, в том числе ноты романсов "Из репертуара Изабеллы Юрьевой" с портретом этой замечательной певицы. Я до сих пор храню как реликвию выпущенную в 1942 году Музгизом листовку с текстом и нотами песни "В землянке".

Но главным, чем приходилось маме заниматься в госпитале, была, как мы сейчас говорим, психотерапия. С некоторыми ранеными нужно было вести долгие беседы, чтобы ослабить состояние отчаяния из-за иногда тяжелого, а иногда и не очень, ранения, из-за каких-то личных сложностей. Перед занятиями в школе или после них я тоже ходил в госпиталь. Халата на меня не было, поэтому мама надевала на меня белую отцовскую рубашку, почти доходившую до пят. Вполне сходило за халат, и в этом облачении я читал раненым свое любимое стихотворение Агнии Барто "Снегирь" ("На Арбате в магазине..."), что-то пел, а по вечерам вместе с ними смотрел кино – поперек коридора натягивалась большая простыня, устанавливалась небольшая кннопередвижка. Демонстрировались многие, в основном патриотические фильмы, а главное быстро появлялись новые, уже военного времени: "Разгром немецких войск под Москвой", "Антоша Рыбкин", "Иван Никулин – русский матрос", и т.д.

В квартирке, пристроенной к зданию занятой под госпиталь школы, жила бывшая директор этой школы, наша хорошая знакомая. Муж ее во время войны был начальником истребительного батальона – были такие формирования, предназначенные для отлавливания дезертиров и шпионов. Мы с мамой нередко бывали в гостях у этой пары. Меня больше всего привлекали там две вещи. Во-первых, все новые грампластинки появлялись у них незамедлительно, и мы слушали песни Утесова, Шульженко, только что записанные для отправки на фронт. Пластинки были с белыми, не очень четко отпечатанными этикетками, но разве в этом было дело? И мы с мамой вспоминали довоенный вечер, проведенный на подмосковной даче в Покровском-Стрешневе тоже у каких-то маминых дальних родственников. Тогда хозяин дачи привез из Америки удивительный для тех времен радиоприемник. У этого приемника был проигрыватель пластинок, а также встроенный телефон, причем можно было слушать телефонный разговор через усилитель приемника. И тогда мы тоже слушали песни Утесова (особенно его "Извозчика", "Корову", "Помнишь ли ты, где Гималайские горы?") и Шульженко. На всю жизнь я сохранил любовь к этим замечательным артистам и рад, что хоть по разу побывал на их концертах, как и на концертах многих других известных мастеров довоенной и послевоенной эстрады.

Во время войны все радиоприемники были изъяты, только черные тарелки репродукторов висели у всех на стенах. У нас не было ни радиоприемника, ни патефона, и до 1949 года они оставались для меня лишь голубой мечтой.

Да, а второе, что доставляло мне радость при посещении наших знакомых, был полевой бинокль, который мне давали, и я выходил во двор, чтобы посмотреть в бинокль на Луну. Луна в это время была полной, но, тем не менее, четкие очертания "морей", общий вид Луны не похожий на то, что видишь простым глазом, вызывали какие-то странные, особые, трудно передаваемые ощущения.

Рядом с нашим домом был еще один такой же, но очень недостроенный – строить его начали незадолго перед войной и дошли только до середины первого этажа. Нам нравилось лазить там по подвалам, но вскоре после начала войны близлежащая территория была занята военными: в Коломне происходили формирования и переформирования отправляемых на фронт полков и дивизий. Подвалы недостроенного дома использовались как склады боеприпасов. Но охрана их, как ни странно, была не на высоте, и старшие мальчишки ухитрялись забраться туда и кое-что стащить. А этим кое-чем были... гранаты-лимонки марки Ф-1. Правда, хранились они без запалов, вместо которых в них были вкручены черные пробки из какой-то пластмассы. Однажды и мне в руки попала такая граната, и мы с такой же еще малышней безуспешно бросали ее, едва спрятавшись за угол кирпичной стены. Но старшие детки достали-таки и ящик запалов. Единственное, на что у них хватило ума (или наоборот, не хватило), это не соединять одно с другим. Тем не менее, как-то вечером, когда мы с мамой распиливали очередное бревно для запаса дров, почти рядом раздался грохот. Это деточки бросали запалы, сорвав с них кольцо.

Также неподалеку от нашего дома стоял старый отопительный котел. Солдаты использовали его вместо танка для отработки бросания бутылок с зажигательной смесью. Оказывается (странно, но я услышал лишь недавно), эта смесь называлась "коктейлем Молотова". Собственно, в бутылках находился обычный бензин, но туда вставлялась еще и стеклянная пробирка с самовопламеняющейся на воздухе густой темно-коричневой жидкостью. Я как-то подобрал осколок такой пробирки, в котором находилось немного этого "коктейля", и с криком "Бей по танку" размахнулся и бросил. Но размахнулся так, что капли жидкости попали мне на тюбетейку (счастье, что не на голову), так что загорелся не танк, а тюбетейка. Присутствовавший при сем подвиге мой приятель перепугался не меньше меня, но, все же, сорвав с меня тюбетейку, начал тереть ее об землю.

Были и более трагические моменты, хотя и с хорошим концом. На пустыре недалеко от нашего дома солдаты-артиллеристы нарыли окопы и углубленные площадки для пушек – противотанковых сорокапяток и ЗИС-3. Каждый день шли занятия у этих пушек, мы, разумеется, крутились где-нибудь поблизости. Как-то солдаты для смеха предложили мне взять себе катушку телефонного провода. Но я смог только присесть, когда на меня ее повесили, под общий громкий смех. А через несколько дней один несчастный солдат ходил по квартирам нашего дома и со слезами умолял вернуть оптический прицел от орудия. Видать, когда прицел стоял еще в ящике, кто-то из пацанов "свистнул" интересную штуку, не отдавая себе отчета в том, что за утерю ценнейшей части орудия солдату-наводчику грозил расстрел. Слава богу, прицел нашелся, и жизнь солдата, по крайней мере, в тот раз, была спасена.

На соседнем поле иногда грохотали танки. Там впервые я увидел тяжелый танк КВ ("Клим Ворошилов"). Иногда на том же поле бывали и лошади. Потом на унавоженной земле появлялись шампиньоны. Мы с мамой с удовольствием их собирали, иногда под удивленные взгляды или насмешки прохожих, считавших эти замечательные грибы поганками.

Из бумаги я вырезал и разрисовывал силуэтные модельки автомобилей, пушек, танков, расставляя их на книжной полке. Периодически среди младшей и старшей детворы возникали повальные "эпидемии" увлечения не совсем безопасными игрушками. Так, было очень здорово стрелять с помощью некоего устройства, представлявшего собой гильзу от крупнокалиберного пулемета (ручкой служило металлическое звено пулеметной ленты). Бралась также винтовочная гильза, в нее вставлялся рулончик кинопленки, поджигался от фитиля или спичкой, и нужно было быстро воткнуть эту гильзу в шейку большой. Накапливавшиеся газы с силой выталкивали винтовочную гильзу, и она летела довольно далеко. Рулончики пленки ребята доставали у киномеханика летнего кинотеатра. Пленка была тогда горючая, горела почти как порох. Не обходилось и без трагедий. Один мальчишка додумался для усиления эффекта еще засыпать порох в большую гильзу. Ему чуть не оторвало руку. Рассказывали и другую историю. Мальчишка нашел неразорвавшуюся головку от зенитного снаряда, а умная мамаша, увидев, что сын пытается ее разобрать, сказала "Дай, я сама попробую"... Ну и попробовала...

Другой "эпидемией" позднее были своеобразные стреляющие устройства, где в качестве пороха применялась сера спичечных головок. Так сказать прототипом их был стреляющий ключ. В ключ с внутренним отверстием засыпалось немного спичечной серы, вставлялся гвоздь, соединенный с ключом веревочкой, и нужно было с силой ударить этим гвоздем об стенку. В дальнейшем кто-то придумал более совершенное устройство: вместо ключа бралась заклепанная с одного конца и загнутая буквой Г трубка. В нее также засыпалась сера и вставлялся гвоздь, тоже Г-образный. Все это соединялось тугой резинкой. Оттянув назад гвоздь, который при этом оставался из-за трения в таком положении, нужно было нажать на резинку, гвоздь срывался и получался довольно громкий выстрел. Подобных "пистолетов" делалось множество самых разных размеров и с трубками разной толщины. Мне один раз выстрелили из такой штуки в лицо. Впившиеся в кожу частички серы сидели в щеке довольно долго.

Зарплаты учителя было далеко не достаточно для того, чтобы при скудном карточном пайке прикупить что-то из продуктов на рынке. Хотя учителя и получали "рабочую" (а не "служащую") карточку, все равно всегда хотелось есть. В школе нам давали или крошечную порцию так называемой солянки – коричневой смеси каких-то тушеных овощей, или тонкий ломтик хлеба (мы смеялись, что через него Москву видно) с чайной ложкой сахарного песка. На местном рынке можно было купить маленькие коробочки специй и дрожжи. Продавец дрожжей научил нас, как их готовить – нужно было нарезать на сковородку лука и залить разведенными в воде до сметанообразного состояния дрожжами. Потом все это нужно было слегка прожарить и есть. Временами такая луково-дрожжевая смесь очень выручала нас, когда ничего другого в доме не было. На рынке была одна примечательная личность – некий Павел Иванович, торговавший кремешками для зажигалок. Всегда слегка поддавший, он ходил по рынку и громким голосом вещал: "Я – Пал Иваныч, только так, иначе никак. А камушки у меня – из Протопоповского карьера..." Нам эти камушки не были нужны, так как у нас не было зажигалки, но зато была "катюша" – кусок кремня и обломок плоского напильника плюс толстый фитиль, скрученный из ниток. Удар металла по кремню высекал искры, от которых начинал тлеть фитиль. Такой вот первобытный, но не требующий "расходных материалов" способ добывания огня был очень распространен.

В летне-осеннее время мама брала меня, и мы предпринимали вылазку в одну из близлежащих деревень, чтобы обменять на продукты кое-что из оставшегося еще барахла. Походы наши по обмену много не давали, но несколько килограмм картошки в рюкзаке, который несла на себе мама, тоже были подспорьем в голодное время. Помню, ездили даже на пароходе до пристани Малиево, откуда несколько километров шли до деревни. Навстречу нам шел отряд пионеров (постарше меня). Пели они неаполитанскую "Песню моряка (апрель)" ("Не позабыть мне ночи непроглядной...) У нас были ноты этой и нескольких других неаполитанских песен, которые я с удовольствием пел да и пою иногда, теперь уже чаще "про себя".

Неоднократно учителей направляли на день-другой на заготовку дров – фактически, на лесоповал. В основном спиливали и распиливали березы, нужно было набрать сколько-то кубометров. Мама брала меня с собой, и я наслаждался густым лесным ароматом – толку от меня, как пильщика, было мало, хотя иногда все же и я брался за ручку двуручной пилы, помогая распиливать не очень толстые стволы. Посылали и учителей с учениками на сельхозработы. Помню, как-то еще до рассвета мы шли под дождем через какие-то овраги, чтобы с поезда добраться до нужного села. Целый день мамины ученики работали на гороховом поле. Кормить нас никто не кормил, так что все жевали горох. Что было после этого ночью, нетрудно себе представить...

            Чтобы как-то подработать, мама взялась перешивать гимнастерки на кителя (по-моему, адская работа): начали вводиться погоны и стоячие воротники. Когда впервые появились военные в погонах, мальчишки кричали им вслед "Белогвардейцы! "... Как раз в это время, по-моему, в кинотеатре шел фильм "Человек с ружьем".

При коптилке, ночью, мама сидела и шила, шила... Поэтому у нас постоянно толклись заказчики – офицеры формирующихся подразделений, медсестры. С ними складывались теплые отношения, многим просто не хватало пусть не ахти какой, но домашней обстановки (может в последний раз...). Приходили временами трагические известия о гибели очень милых людей.

Еще где-то году в 36-м папа ездил по каким-то делам на Урал и привез мне оттуда небольшую книжечку под названием "Охота за камнями". Это было очень хорошо и просто написанное в стиле занимательной повести руководство для юного геолога: как собирать и определять различные наиболее распространенные минералы. Начитавшись этой книжки в более позднем возрасте, я возмечтал стать геологом и когда встретил настоящего геолога, а им был один из маминых заказчиков, помню хорошо его фамилию – Баренбаум, то и поделился с ним своей мечтой. Мне он ничего не сказал, но поговорил с моей мамой о том, что профессия геолога отнюдь не столь романтична, как это мне представляется. После этого я перестал мечтать стать геологом, но интерес к собиранию минералов сохранил и даже сейчас, на старости лет, показываю своим внукам ничтожные остатки моей минералогической коллекции, которую с увлечением составлял в 40-е годы. А Баренбаум вскоре погиб на фронте...

Иногда "на огонек коптилки" к нам заходил госпитальный врач Сергей Васильевич Бок. Мне очень напоминает его старичок-врач – один из главных героев фильма о санитарном поезде "На всю оставшуюся жизнь". Свой приход Сергей Васильевич всегда обставлял, как маленький праздник, заставляя нас с мамой угадывать, что он принес в картонной голубой коробочке (кажется из-под немецких шприцев – на коробочке была надпись "Kraft", видимо название фирмы). Обычно там оказывались несколько кусочков сахара, иногда – лимон. Пили чай, слушали его рассказы о семье, о делах. Он любил подшучивать над своей фамилией – говорил: "У нас в госпитале есть врачи Бок, Каток и Поясок, и сестра Потяка". Заходила еще одна врачиха – Вера Федоровна, очень красивая женщина, с тихим, мягким голосом.

Работа в госпитале, можно сказать, спасла маме жизнь. Однажды, холодной зимой 1942-43 года, придя с работы, мама никак не могла согреться, пила горячий чай, но это не помогало. А на следующий день она слегла с крупозным воспалением легких. Если бы не дефицитный сульфидин, которым нас снабжали госпитальные врачи, ей не удалось бы выкарабкаться, тем более при страшно ослабленном организме. Состояние ее было настолько тяжелым, что она почти не прореагировала на смерть дедушки - у него началась водянка, он мог лишь сидеть на кровати, и все говорил: "Только бы Лиля выжила, что я смогу без нее". И тихо в момент умер, успев только попросить воды запить какую-то то ли таблетку, то ли конфетку, которую я поднес ему на блюдечке. За ним и мамой ухаживала по мере сил старушка-соседка, сама тоже страдавшая суставами. Из маленькой угловой комнаты, где они жили с дочерью (обе работали в литейном цехе) часто доносился характерный запах мази "Бом-бенге".

Трогательную заботу проявляли мамины ученики. Однажды они собрали все свои завтраки и принесли маме, а один мальчик, живший в квартире над нами, приходя из школы, почти ежедневно заскакивал к нам, клал на стол оставленный от завтрака кусочек хлеба или пирожок и мгновенно исчезал.

У нас в классе был один мальчик-сирота, живший у дядьки с теткой. Дядя его где-то охотился, и мальчик часто приходил с бутербродом с зайчатиной или еще какой-то дичью. Разумеется, съесть самому весь бутерброд ему не удавалось – он всегда делился со своими голодными друзьями. Мы с ним некоторое время вместе ходили из школы – было по пути, и он рассказывал мне, что живется ему не так уж сладко, что дядька его поколачивает. Но в основном он "просвещал" меня всевозможными смачными анекдотами, которых знал уйму, скорее всего от того же дядьки, и песнями сходного содержания, по-видимому, на слова, как мне теперь представляется, небезызвестного Баркова.

В самый разгар маминой болезни знакомые прислали к нам печника, который быстро сложил из кирпича печку – почти посередине комнаты. Трубу от нее вывели не в окно, как делали многие, а в дымоход (благо дом был с кухонными печами). Стало тепло, печка грела хорошо, на чугунной плите с одной конфоркой можно было печь ломтики картофеля. Картофель частично у нас был свой: учителям давали землю под огороды, и у нас были две сотки, протянувшиеся вверх по холму узкой длинной, казавшейся бесконечной, полосой. Выкопанный, зачастую под дождем, урожай мы вывозили на тачке – да, не на тележке, а именно на тачке с одним колесом. А везти приходилось чуть не за десяток километров.

Вертикальную трубу печки позднее, уже будучи в 5 классе и прочитав книгу Перельмана "Физика на каждом шагу", я использовал для физических экспериментов. К трубе я прикладывал газету, нагретая труба обеспечивала ее хорошую просушку, и, натирая газету платяной щеткой, я получал отличный источник электростатического электричества, с которым можно было делать разные опыты.

Помощь госпитальных врачей дала себя знать, и, пролежав около трех месяцев, почти разучившись ходить, мама стала подниматься. И вот как-то поздним вечером в дверь нашей квартиры постучали. На пороге появился человек в ватной куртке военного образца, из-под которой выглядывали малиновые петлицы. "Здесь проживают Тейфель?" Смог ли он разглядеть меня и маму при тусклом свете коптилки, не знаю, так же как и его лицо не запомнилось. "Я привез вам письмо от вашего мужа. Сегодня же вы должны написать ответ". Письмо было длинное, но, разумеется, без всякой излишней информации. Было ясно только, что папа жив, по-прежнему находится в Казани и в той же роли. Видно, все-таки работу заключенных инженеров ценили, если им удавалось добиться возможности передать весточку семье. Всю ночь мы с мамой писали ответ, который нужно было утром уже отнести в железнодорожный отдел НКВД.

Обстановка в нашем многоквартирном доме была весьма пикантной и разнообразной. Оставшиеся одинокими женщины, в том числе и наша соседка с двумя сыновьями, кое-как подрабатывали известным способом, благо военных, нуждавшихся в женской ласке, было предостаточно. Говорили даже, что на нашем доме не хватает только красного фонаря. Я еще не очень понимал все это, только иногда мы слышали по ночам скандалы, когда очередной постоялец соседки, заявившись, обнаруживал, что его место уже занято. Дети промышляли, чем могли. Когда началась американская техническая помощь нашей армии, неподалеку от нашего дома, за насыпью железнодорожной ветки, была разбита площадка для сборки автомобилей: "Виллисов", "Студебеккеров" и "Доджей три четверти", приходивших в полуразобранном виде в огромных ящиках из просмоленной древесины, обшитых внутри особой трехслойной, с прослойкой из черной смолы, бумагой. Площадка эта стала буквально Эльдорадо для нашей шпаны. Тащили оттуда все, что могли, главным образом, так называемые "аптечки" – картонные коробки с некоторыми запчастями: задними фарами, нипелями, свечами и кучей других мелочей. Все это было в очень красивых упаковках, и мне иногда перепадали такие коробочки, а также содержимое "сикалок" – небольших ручных насосов, в которых была залита очень летучая, почти как эфир, бесцветная жидкость. Я так и не знаю, что это была за жидкость – то ли фреон, то ли добавка для приготовления антифриза? Мне ребята сливали эту жидкость в бутылку, и я пользовался ею для усыпления бабочек и других насекомых. Самими же "сикалками" развлекались старшие, поливая друг друга и прохожих далеко бьющей струей воды. Из коричневой трехслойной бумаги получались великолепные кобуры для самодельных пистолетов и другая амуниция.

Когда война уже близилась к концу, охраняли площадку женщины из ВОХР, вооруженные трофейными немецкими карабинами. Однажды, заметив неладное, охранница взяла и выстрелила в прячущегося за автомобильным тентом "воришку". Воришкой оказался 12-летний пацан, сын знакомой продавщицы, жившей в нашем же доме. Бдительная охранница прострелила ему ногу. Попало, однако, не ему, а охраннице, а мальчишка потом ходил героем, слегка прихрамывая и опираясь на палочку. Мы дружили, и он иногда приглашал меня к ним домой, где тайком от матери открывал комод, доставал оттуда банку со сгущенным молоком и угощал меня ломтем хлеба, густо намазанным сгущенкой.

Из щитов от упаковочных ящиков, остававшихся после сборки машин, был сделан забор, окружающий примыкавший к нашему дому парк, в котором находились летний кинотеатр, танцплощадка и клуб ГАРОЗа. После того, как этот забор был построен, начался обратный процесс: щиты, естественно, нашли более практичное применение. Мама как-то, возвращаясь с работы, увидела странное зрелище: огромный щит медленно плыл низко над землей. Оказывается, наша мелюзга, забравшись под него, перетаскивала дармовое топливо ближе к дому, где в дело вступали уже взрослые. Не менее забавно было наблюдать, как наши дамочки, задрав юбки, перелезали через этот щитовой забор, чтобы бесплатно попасть на танцплощадку – вход в парк с противоположной стороны, с Бачмановского шоссе, уже сделали платным.

Пережив самые страшные сорок второй и сорок третий, мы немного воспрянули духом. Немного лучше стало с питанием, для детей-школьников летом создавались так называемые детские оздоровительные площадки – что-то подобное нынешним городским пионерским лагерям. Наша оздоровительная площадка располагалась как раз в парке, так что прибывать утром туда было очень легко через дыру в заборе. С нами занимались пионервожатые-воспитательницы, а, главное, было обеспечено трехразовое питание (при получении путевки сдавалась детская карточка). В столовую, находившуюся не очень далеко, мы ходили строем, или под барабан, или с песней. Иногда и я был запевалой, любимой маршевой песней была "Артиллеристы, Сталин дал приказ..." Устраивались собственные концерты, один из мальчишек с чувством исполнял "О чем ты тоскуешь, товарищ моряк?" Еда, конечно, была не ахти, но даже щи из полугнилой мороженой капусты, о которых я вспоминаю без особого удовольствия, съедались до конца. Однако, приходя вечером домой, я с аппетитом съедал и то, что оставляла мне мама из своего пайка.

В период учебного года уже ничего подобного не было, давали в школе традиционную солянку. После блужданий по разным школам четвертый класс я окончил в школе №18 около железнодорожного вокзала. Это была начальная школа, и в пятый класс я пошел уже в другую – школу №9, находившуюся довольно далеко от дома. Это уже была очень хорошо оборудованная школа, где были физический и химический кабинеты и разные учителя по разным предметам. В основном это были не очень молодые люди, уже непризывного возраста, но, если допустимо так сказать, очень колоритные каждый сам по себе. Я с большой теплотой вспоминаю их. Больше всего мы, пятиклассники, боялись учителя географии Ардальона Федоровича (имя, по-моему, уже само о чем-то говорит). Это был человек безусловно интеллигентный и высокообразованный, но немного психоватый: излагал он свой предмет очень эмоционально, размахивая руками, а на неправильно ответившего ученика он орал громовым голосом "Да здравствуй!!!!". Мы с моим приятелем перед уроком географии всегда забегали в туалет – на всякий случай. Жена Ардальона была полной противоположностью: маленькая сморщенная и тихая старушка, немного напоминавшая обезьянку, преподавала немецкий, но не у нас, а к нам в класс заглядывала иногда проведать мужа.

Не менее интересным был наш учитель физики по прозвищу "Конфетка". У него была манера причмокивать губами, как будто он действительно сосал конфету. По-видимому, у него был больной желудок: в физкабинете стояла большая электрическая печка – высокий керамический цилиндр, обмотанный проволокой, и, дав нам какое-либо задание, "Конфетка" стоял, обняв эту печку. Он почти никогда не повышал голоса, никогда никого не выгонял из класса. Но нарушавшего тишину он с любезной улыбкой манил согнутым пальцем и указывал на стул около печки, куда и должен был сесть провинившийся. Если это место уже было занято, следующий должен был стать в противоположный угол.

Русский язык и литературу в пятом классе нам преподавала тоже пожилая маленькая женщина, ее за характерную походку все ученики звали "Цыпой". Но относились к ней с уважением. Кроме уроков она еще и руководила нашей школьной самодеятельностью, и мы ставили не очень длинные спектакли. Так, ставили "Песнь о Гайавате" по поэме Лонгфелло. Мама соорудила мне почти настоящий костюм индейца. Был и спектакль на военную тему – что-то о норвежском сопротивлении. Я только помню, что играл моряка Ван Бутена, у которого была присказка: "Фок-мачта ему в глотку!"

Но самым большим авторитетом и мальчишеской любовью (школа была мужская) пользовался у нас учитель химии и биологии Виктор Евсеевич Степанов. (Мне неловко, что не все имена учителей сохранились в памяти, но что поделаешь, склероз, который, как сказала незабвенная Фаина Раневская, нельзя вылечить, но о нем можно забыть.) Виктор Евсеевич был крепко сложенным, невысокого роста, внешне довольно интересным мужчиной, уверенным в себе. Класс держал, можно сказать, в кулаке – если кто нарушал дисциплину, получал щелчок по лбу. Но это было не обидно, в отличие от того, как учительница математики в раздражении лупила провинившегося, хотя и не очень больно, линейкой по голове. И прозвище у нее (а дети очень точны в подобных определениях) было "Крыса".

На уроках химии ставились опыты без взрывов и со взрывами. Помню, как большую пятилитровую жестяную консервную банку наполнили водородом и подожгли. Банка взлетела до высоченного потолка и сделала в нем основательную вмятину. Уроки биологии проходили спокойнее. Часто, дав указания о подготовке домашнего задания, Виктор Евсеевич начинал рассказывать какую-нибудь увлекательную историю, абсолютно не имеющую отношения к изучаемому предмету, так что урок пролетал незаметно. Я в это время увлекался биологией (хотя где-то теплилось желание стать астрономом, но с математикой были основательные нелады: больше тройки я получал редко), и тетрадь по биологии была заполнена рисунками как из учебников, так и из разных книг, например, такие шедевры графики как "Анатомия аскариды", "Строение внутренностей паука" и тому подобное. Все это было нарисовано карандашом на плохой серой и рыхлой бумаге в косую линейку. Виктор Евсеевич подходил к моей парте, рассматривал очередное произведение искусства, ставил пятерку и размашистую подпись, от которой на всю страницу разлетались кляксы (авторучки тогда были большой редкостью, и я страшно гордился перьевой авторучкой, присланной тетей Журой, вернувшейся с фронта). Ко мне он относился снисходительно, и щелчок по лбу за неположенные разговоры я получал чисто символический.

В отличие от учителей, ученический состав школы заставлял желать лучшего. Неподалеку был расположен так называемый Ленинский поселок – основной источник шпаны и уголовщины. Поэтому школа наша пользовалась дурной славой. На выходе из школы всегда стояли две шеренги местных хулиганов и кого-нибудь да били. Более того, однажды ни кто иной, как сын конструктора паровозов Лебедянского, погнался за другим мальчишкой со скальпелем и поранил его, как говорили, случайно споткнувшись. Дело, разумеется, замяли, но вспоминали об этом случае долго.

Мне тоже перепадало. Драться я не умел, однако один раз все же слегка отлупил одного мальчишку (помню его фамилию – Птицын), слишком донимавшего меня каждый день. Ходил я, как мама говорила, в "сиротском" светло-сером ватном пальто, полученном по распределительному талону, и в ватных же "стеганках" с галошами. На спине пальто кто-то из сидевших сзади (а сидели мы в классе зимой не раздеваясь) написал мне фиолетовыми чернилами какие-то слова.

Почему-то мне везло на птичьи фамилии, и другим моим постоянным врагом был Сорокин – низкорослый и хилый, но страшно зловредный представитель Ленинского поселка. Связываться с такими было опасно, так как, по разговорам, у всех у них была, как мы сейчас говорим, "крыша" из местных бандюг. Тем не менее, когда этот Сорокин пристал ко мне в коридоре на перемене, я не выдержал и дал ему хорошего пинка. Попал ли я в него, не помню, но зато сорвавшаяся с ноги галоша, описав параболическую траекторию поперек коридора, угодила в оконное стекло. Стекло, понятно, разбилось. И надо же, именно в этот момент по коридору шествовал новый директор школы по фамилии Кобец. Его побаивались, в отличие от предыдущей директрисы, не сумевшей наладить в школе дисциплину. "Прячься скорее, прячься " зашептали мне за спиной зрители неудачного поединка. Но вместо этого я кинулся к директору и со слезами доложил о происшедшем, понимая, что наказание будет неизбежно – ведь время тяжелое, и разбить стекло – непозволительная роскошь. "Ну, что ж, родители заплатят", – буркнул директор и прошествовал дальше. Никаких последствий не было. Маму знали, знали и что мы живем одни. Директор был удивлен такой моей честностью, и у него рука не поднялась потребовать сатисфакции. Должен сказать, что нигде, и никогда, и ни от кого я не услышал какого-либо попрека по поводу отца, хотя и не скрывал того, что с ним случилось.

Но вот что поразило меня позднее, когда вместе с Сорокиным и другими учениками мы занимались переноской торфяных брикетов размером с кирпич. Куда и зачем мы их перетаскивали, не помню, но путь наш проходил мимо домика за забором, где жила наша классная руководительница. И вот этот хулиган Сорокин, вижу, тайком бросает свой брикет за забор к учительнице. Никому другому не пришло в голову совершить подобный незаконный, но, безусловно, благородный поступок.

От недоедания и неправильного обмена веществ у меня на ногах стали появляться фурункулы, попросту говоря, нарывы. Родители одной маминой ученицы, Вали Осиповой, работали в железнодорожной поликлинике и жили при ней в небольшой квартирке с хозяйственным двориком. Мы с мамой заходили к ним, и мне мазали фурункулы белой пастой Лассара. В доме жила большая овчарка, а во дворике стояла клетка с кроликами. Хотя с овчаркой у меня были вполне нейтральные отношения, когда я подошел к клетке и попытался погладить одного из кроликов, пес основательно укусил меня за ногу. Сыграла ли роль целебная собачья слюна или паста Лассара, теперь сказать трудно. Но фурункулы постепенно исчезли.

В шестом классе рядом со мной на парте появился новый ученик, Арнольд Андреев. Очень спокойный, уравновешенный и ироничный мальчик был в чем-то моей противоположностью. Учился он отлично, вскоре мы подружились. Но лишь спустя значительное время, побывав у него дома, я узнал, что его отец занимает высокий пост – директора Коломзавода. Они эвакуировались из Ворошиловграда, и отец получил такое назначение. Это был полный, грузноватый и добродушный мужчина, чем-то напоминающий известного киноартиста Хохрякова. И он, и мама Арнольда спокойно восприняли мое сообщение о том, где находится мой отец, сказав, что знают, как пострадали многие невинные люди. Я бывал у них часто. Вместе с Арнольдом, его братом Жорой и их приятелем Стасиком Ивановым мы проводили немало времени. В прихожей висел старинный большой деревянный телефон с ручкой, которую нужно было крутнуть для вызова. Это был телефон прямой связи с Москвой. А в гостиной стоял большой, напоминающий шкаф, радиоприемник, кажется, аналогичный приемнику типа 6Н1 или "шестерки", как называли его радиолюбители. Приемник 6Н1 был всеволновым, и в то время очень ценился в среде знатоков.

У Арнольда был дамский велосипед, и он обучил меня ездить на нем. А еще у них была неплохая библиотека и главное – предмет моего вожделения – серия книг дореволюционного издательства "Просвещение". Это были толстые тома в одинаковых темно-зеленых переплетах с золотым тиснением на кожаных корешках. "Жизнь животных" Брэма в пяти томах, "Жизнь растений" Кернера фон Марилаун в двух томах, "Человек" Ранке, "Мироздание" Мейера… Приходя к Арнольду, я часто утыкался в эти книги, любуясь прекрасными хромолитографиями растений, подводного мира, небесных светил. Однажды я набрался нахальства и попросил один том Брэма домой. Представляю, как сжалось сердце у мамы Арнольда, но книгу мне дали. В свой альбомчик я перерисовал как мог одну из картинок, изображавших обитателей морского дна. Но книгу вернул в целости и сохранности. Моя мама говорила, что все эти книги были и у нас, но хранились в Новгород-Северском. После войны, разумеется, вспоминать об этом было бесполезно. Бывая в Москве, мы с мамой обязательно заходили в букинистические магазины, где продавались и эти тома, но стоили очень дорого. И все-таки в 1946 году мама купила мне оба тома "Жизни растений".

Из школы мы с Арнольдом и Стасиком тоже возвращались вместе, в основном ходили вдоль железной дороги к дому, где жил Арнольд, находившемуся около завода, среди старых уже деревьев, облепленных грачиными гнездами. Иногда вместе мы отправлялись в лес за Оку, куда я ходил и один или с подаренной нам знакомыми собачкой Леди, помесью шпица и американской таксы. Был я тогда идиотом, и сейчас с содроганием вспоминаю, что Леди шла со мной без привязи и бросалась с лаем на колеса каждой проезжавшей по мосту автомашины.

Меня больше всего привлекали озерки, остававшиеся на лугах после разлива. Набрав воды в пол-литровую банку с прикрепляемой ручкой и крышкой – сразу после войны появились такие очень удобные алюминиевые изделия, я заполнял ее отловленными улитками – прудовиками, катушками и лужанками и водяными насекомыми. Это были плавунцы, водолюбы, водяные скорпионы. За всеми ними было очень интересно наблюдать, так же как и за ящерицами, зеленой и прыткой, жившими у меня в террариуме, сделанном из большой картонной коробки. Прыткая ящерица была добродушной, даже отложила яйца, мягкие, в отличие от птичьих. К сожалению, почему-то я решил, что им нужна влага и вместо того, чтобы зарыть их в песок, аккуратно обрызгивал их водой. После такого душа они заплесневели и ничего, естественно, из них не вылупилось. Зеленая ящерица была более агрессивна и, когда я опускал руку в террариум, подпрыгивала и повисала на моем пальце.

Помню, было очень обидно, когда однажды, уже на обратном пути, на мосту какие-то мальчишки выхватили и опрокинули баночку с моим уловом. Но назад идти уже не захотелось.

В мае в прилежащем к нашему дому парке в большом количестве появлялись майские жуки. Лет их начинался в сумерки, пролетали они низко и их силуэты хорошо были видны на фоне сумеречного неба. Мы бегали и сбивали их шапками или ветками. У меня жила сухопутная черепаха Туська, купленная мамой еще в 1939 году в Москве, в зоомагазине на Кузнецком мосту. Питалась она у нас в основном листьями и цветами одуванчиков, хлебом с молоком, капустой. По утрам проголодавшаяся Туська подползала к моей кровати, сквозь сон я слышал мерное постукивание ее ног. Стоило мне спустить свои ноги с кровати, как Туська пыталась угрызнуть их. Особенно ей нравился большой палец. Когда однажды я показал ей майского жука, она с неимоверной жадностью набросилась на него и схрумкала без остатка.

Некоторое время жил у меня большой уж, но однажды, придя домой, я увидел, что весь искусанный, он лежит на полу, уже почти неживой. Оказывается, он выполз из своего ящика, и собачка Леди поступила, по своим понятиям, вполне резонно, инстинктивно приняв его за опасное существо, не задаваясь вопросом насчет наличия или отсутствия у змеи ядовитых зубов. Трагедия была страшная, я долго не мог успокоиться.

Увы, подобный случай повторился. Я поймал около одного из озерков за Окой жерлянку. Это лягушка, почти черная сверху, но с яркими оранжевыми пятнами на брюшке. Выбравшись как-то из террариума она, естественно, попала в зубы Ледьке. Но все дело в том, что жерлянка от страха выделяет ядовитую жидкость. Собственно, сама окраска этой лягушки носит предупреждающий характер. Но Ледька этого не знала. У нее пошла пена изо рта, и я страшно перепугался. Однако все обошлось, а жерлянку пришлось выпустить на волю.

Леди, между прочим, была удивительно умная и порядочная, оправдывая свое имя. Несмотря на голодное время, она ни разу не позволила себе прикоснуться к какой-либо еде, для нее не предназначенной. Она прекрасно знала, хотя специально никто ее этому не учил, что со стола она может взять только то, что лежит на самом краю. Более того, как-то, вернувшись домой, мы с мамой увидели, что тумбочка, в которой хранились продукты, открыта. А там была оставлена тарелочка с котлетами. Каково же было наше удивление, что ни одна из котлет не тронута. Бедная псинка, наверное, исходила слюной от соблазнительного запаха, но порядочность оказалась выше соблазна. (Пока я писал эти строки, отвернувшись к дисплею компьютера, наш теперешний пес, вовсе не голодающий, тихо и незаметно "убрал" с письменного стола оба мои бутерброда, тщательно приготовленные супругой.)

Однажды мы взяли Ледьку с собой на Оку купаться. Собачка впервые увидела реку, но когда мама зашла в воду, Ледька начала страшно волноваться, потом с визгом бросилась за мамой, поплыла и буквально заставила ее выйти на берег, молотя лапками по спине.

В холодные зимние месяцы из не отапливаемого коттеджа к нам переселялась мамина приятельница, пожилая учительница биологии Анастасия Петровна Розанова. По карточкам мы получали американский горох. Горошины были крупные и зеленые, хорошо разваривались. Мы наваривали довольно большую кастрюлю гороховой каши и втроем съедали все за один присест. Но это уже была благодать по сравнению с тяжелыми предыдущими годами, когда я ходил в кухню соседней воинской части, где мне насыпали в большую сумку картофельные очистки. Вид их и толщина, разумеется, не шли ни в какое сравнение с теми, какие в довоенное время выбрасывались дома. В конце войны нам иногда по карточкам вместо масла выдавали красную икру (в те времена красная икра не была таким дефицитом, каким стала после хищнического уничтожения кеты на Дальнем Востоке) и мы жарили блинчики из тертой картошки, которые ели вместе с икрой.

В военные годы летом чуть не все клочки земли вблизи жилых домов покрывались развернутыми тряпками или простынями, на которых сушилась на солнце гнилая картошка. Из высушенной гнили извлекали крахмал. Еще пользовался успехом овсяный кисель, который варили ведрами. Но сейчас мне вряд ли захотелось бы его есть. А вот от картофельных блинчиков с красной икрой я бы не отказался и сейчас. Да разве кто угостит...

У Анастасии Петровны были в Москве родственники, имевшие двух служебных собак – овчарку Азу и огромную черную, похожую на овцу, пуделиху Дези. Во время войны служебным собакам полагался паек, так что собачки подкармливали своих хозяев. Так, на собачий паек они получали крупу могар и иногда присылали ее Анастасии Петровне. Из этой крупы получались горьковатые, но вполне съедобные, печения или просто каша. Еще ей присылали, или она сама привозила из Москвы какавеллу - твердые шкурки оболочки какао-бобов. Проваренные в кипятке, эти шкурки давали жиденький напиток, по вкусу вполне напоминавший какао.

В летнее время, наоборот, я пропадал у Анастасии Петровны: около ее секции коттеджа был крохотный садик, где росли вишни. Там можно было ковыряться в земле и мечтать о таком пустыре, как тот, на котором Анри Фабр, автор любимой мной книги "Жизнь насекомых", наблюдал за поведением ос, жуков и прочих шестиногих тварей. Можно было также залезть в маленький чуланчик, где были сложены книги, где пахло старой бумагой. Именно в этом чуланчике я нашел научно-популярную книгу Полака "Общедоступная астрономия", которая стала чуть ли не самой первой из тех, что в дальнейшем все же привели меня на астрономическую стезю. Другой книгой, которой я зачитывался (и, в конце концов, получил ее от Анастасии Петровны в подарок), была толстая книга Лункевича "Основы жизни" еще дореволюционного издания. В моем классе был один мальчик, который в обмен на какую-то ерунду, а то и просто так, приносил мне картинки, вырезанные из какой-то книги, такие же, как были в книге Лункевича, но уже с подписями на лишенном твердых знаков и ятей языке. Возможно, это уже было послереволюционное издание той же книги, но так ли это, узнать не удалось. Сохранилась у меня и подаренная Анастасией Петровной "Урания" – романтически-мистическая сказка, написанная прекрасным популяризатором, французским астрономом Камиллом Фламмарионом. Его "Популярная астрономия", изданная в русском переводе в начале ХХ века, как мне кажется, может служить образцом популяризации науки до сих пор.

Анастасия Петровна преподавала биологию в маминой же школе, где с учебными пособиями было туговато, и она просила меня иногда нарисовать для очередного урока какой-нибудь плакат с изображением строения семян фасоли, или чего-нибудь подобного. На большом листе розоватой бумаги цветными карандашами я изображал нечто, вполне приемлемое по очертаниям, но бледноватое по колору. Мне иногда в ее биологическом кабинете удавалось посмотреть в микроскоп на микропрепараты, сохранившиеся с довоенных времен в небольших коробочках, или полюбоваться заспиртованной лягушкой.

Немалую роль в моей тяге к науке сыграл и другой мамин сослуживец – учитель физики Николай Петрович Короновский. Хотя я его почти не встречал, через маму он регулярно передавал мне научно-популярные книжки и различные довоенные журналы – "Техника-молодежи", "Знание-сила", "Всемирный следопыт", в которых я с увлечением читал фантастические романы – "Арктический мост" Александра Казанцева, "Генератор чудес" Юрия Долгушина, рассказ про марсианина Баиро Туна и другие. Конечно, "Борьба миров" Уэллса (именно так, а не "Война миров") в виде потрепанной книжечки тоже не обошла меня, и я рисовал знаменитые треножники марсиан с испепеляющим лучом. Кстати, "Генератор чудес" появился снова уже в виде книги под названием "ГЧ" много лет спустя. Но... Такого впечатления, как довоенный журнальный оригинал, он уже не произвел.

Рисовать я любил, хотя в основном перерисовывал различные картинки из книг, но иногда дела и зарисовки с натуры. Сейчас показываю внукам чудом сохранившийся свой маленький альбомчик "Альбом рисунков по естествознанию", начатый (ну, был же я педантом и записывал даты создания своих творений) 23 октября 1945 года. Альбомчик мне прислала ко дню рождения все та же тетя Жура (вообще-то она была Женей, но близкие звали ее почему-то Журой). Я рисовал в нем акварелью различных тварей, в основном беспозвоночных – актиний, физалий, осьминогов и других обитателей моря, земноводных и пресмыкающихся, насекомых. Что касается имен, то Анастасия Петровна до конца своей жизни звала меня Люликом – по оставшемуся с раннего детства и придуманному мной самим прозвищу Люля-пилюля.

Наша Леди страшно любила Анастасию Петровну, хотя та отнюдь не проявляла к ней особой нежности. Когда еще только открывалась дверь и входила Анастасия Петровна, Ледька начинала прыгать и смеяться. Да-да, она смеялась почти как человек, скаля зубы и фыркая. Я больше никогда не видел ничего подобного, хотя то, что некоторые собаки могут так проявлять свой восторг, кажется, известно.

Окончание войны мы, можно сказать, проспали: 9 мая рано утром нас подняла соседка, стуча в дверь с криком "победа!" Нужно ли писать о том ощущении, которое мы с мамой испытали при этом известии... Ведь это вновь открывало и возможность скорого свидания с отцом. Уже где-то в конце мая мы с мамой поехали в Москву, выяснять, как и что. Нам сказали, ждите, вас вызовут. В Москве мама купила мне брошюрку, изданную Московским Планетарием, о предстоящем 9 июля 1945 года солнечном затмении. Полоса полного затмения проходила через Рыбинск – город, с которым мы связали вскоре свою судьбу, а в Московской области фаза затмения была где-то более 90 процентов. В июле я уже был посетителем детской оздоровительной площадки, но научные проблемы там никого не волновали и именно во время солнечного затмения нам устроили "линейку". При уже темнеющем небе произносились какие то политические лозунги, но о затмении – ни слова. Я вынужден был стоять спиной к затмевавшемуся Солнцу и лишь изредка позволял себе оглянуться и посмотреть на все уменьшающийся солнечный серп. Вырезки из газет с заметками об этом затмении я вклеил в самодельную книжечку, которая сохранилась до сих пор, а некоторые упоминавшиеся в заметках имена астрономов, например Николая Николаевича Парийского, я хорошо запомнил. Через много лет, когда и я уже стал астрономом, мы познакомились с Николаем Николаевичем в Алма-Ате, куда он иногда приезжал из Москвы.

Зато последовавшее за солнечным полное лунное затмение мы с мамой решили пронаблюдать без помех. Но по времени оно оказалось не очень благоприятным для наблюдений. Выйдя на берег Оки еще до захода Солнца, мы долго ждали, и вдруг увидели на фоне еще сумеречного неба низко у горизонта огромный и очень тусклый диск - Луна восходила уже будучи полностью внутри земной тени. Но конечную фазу затмения мы все же смогли пронаблюдать, когда стемнело, а Луна поднялась повыше.

Нам подарили маленького поросенка. Когда мама внесла его в комнату, Ледька моментально вцепилась в его еще не совсем закрученный хвостик и слегка ободрала его зубами. Но это не помешало последующей удивительной дружбе: собачка и поросенок устраивали настоящую карусель, гоняясь друг за другом, прыгая на кровати и поднимая жуткий тарарам. Поначалу было решено, что новый четвероногий жилец поселится под письменным столом, где мама соорудила загородки между дубовыми пузатыми ножками стола. Но в первый же день, вернее ночь, поросенок разметал загородки и переселился ко мне на кровать, да еще и под одеяло. Так мы и спали с ним вместе, разумеется, розовым, чистеньким, всегда вымытым. А для места под столом он нашел другое применение и по ночам ходил туда для своих надобностей, после чего снова вспрыгивал на кровать и каким-то совершенно особым тихим хрюканьем просился под одеяло и спал, положив голову мне на плечо. Можно представить себе, какое было горе, когда наступил неизбежный и печальный момент прощания с уже подросшим членом нашего семейства.

В шестом классе я некоторое время увлекался радиотехникой. На той же Детской технической станции заработал радиокружок, и из остатков разных деталей, сохранившихся там с еще довоенных времен (вариометров и кристаллов для детекторных приемников, радиоламп, катушек, прямочастотных и прямоволновых переменных конденсаторов и прочего хлама), мы пытались соорудить что-нибудь, способное принимать радиосигналы.

Руководил нами странноватый человек, говоривший "диалектик" вместо "диэлектрик", в основном была самодеятельность, хотя были старшие ребята, очень солидно рассуждавшие от триодах, анодах и катодах. Из картонной контурной катушки, переменного конденсатора, лампы-триода и еще пары-тройки деталей я соорудил некое подобие радиоприемника, к которому нужно было подключать анодную и накальную батареи, размером больше, чем сам приемник. Паять я не умел, да, кажется, и было нечем, и все провода соединялись методом взаимного скручивания. Приемник, естественно, не работал, и авторитетная экспертная комиссия из старших товарищей вполне резонно заявила, что он сделан "на соплях". Тем не менее, по местному радио было торжественно сообщено о том, что на ДТС Витя Тейфель собственноручно изготовил радиоприемник.

Запас радиодеталей пополнялся благодаря тому, что в кружок приходили ребята, работавшие на бывшем ГАРОЗе, называвшемся официально теперь заводом сельскохозяйственных машин (?!), где делались, судя по всему, первые радиолокационные станции. Туда, видимо, навалом были завезены трофейные немецкие радиодетали, и эти ребята ими приторговывали – за какие-то почти символические деньги я покупал у них конденсаторы, резисторы (тогда их еще называли "сопротивления"), ручки управления и другую нужную или ненужную мелочь.

Был у меня и кем-то подаренный детекторный приемник образца 30-х годов: деревянная коробка с гнездами и контактами на крышке, куда вставлялся детектор – кристалл с упирающейся в него спиралькой на рычажке. Приемник был вполне работающий, но для того, чтобы он мог принимать радиостанции, нужна была многометровая антенна, чего, естественно, не было. Вблизи дома не росло деревьев, за которые можно было бы зацепить антенну, да и провод такой - специальный антенный канатик - достать было негде.

В Коломну сразу по окончании войны привезли большую группу специалистов из германской фирмы "Карл-Цейсс (Иена)" вместе с семьями. Их поселили в отдельном двухэтажном доме, недалеко от нас. Насколько я помню, маму просили перевести с немецкого какие-то инструкции, кажется, по оптическим прицелам для бомбометания. Потом маме предложили заниматься с немцами русским языком, и по вечерам она ходила в этот дом. Как-то она взяла и меня и мне там показывали занятные большие книжки по разным наукам, изданные до войны в Германии специально для детей и содержавшие на своих страницах пустые места. Туда нужно было вклеивать соответствующие рисунки, которые, кажется, продавались как приложение к плиткам шоколада. Еще меня поразило, что у той семьи, куда мы зашли, стоял большой радиоприемник, но без ящика ("голышом"). Мне объяснили, что только так удалось сохранить его, так как зачастую входившие в город наши войска конфисковывали хорошие радиоприемники. Действительно, так называемые трофейные радиоприемники фирмы "Телефункен" были почти во всех семьях тех, кто живым вернулся с фронта.

В 1946 году, наконец, пришел долгожданный вызов из Москвы. Оказывается, "специальное конструкторское бюро" перебазировалось из Казани под Москву – в Болшево. Там мы и получили возможность встретиться с отцом. Общение было более свободным, хотя и многолюдным – за длинным столом сидело с десяток получивших свидание семей.

Отец передал нам несколько собственноручно сделанных из оргстекла (тогда оно называлось плексигласом) предметов: расческу, кружку, вставочку для карандашного стержня, записную книжку с пластмассовыми страницами, на которых можно было писать карандашом многократно. Теперь уже шла речь об освобождении. Не помню сейчас, тогда ли или несколько позже нас известили о том, что оно состоится в Рыбинске (вскоре этот город уже был переименован в Щербаков) и что нам нужно будет переехать туда на постоянное место жительства.

В Москве мама повела меня в театр. В филиале МХАТ шла "Синяя птица" Метерлинка. Удалось достать только один билет, и весь спектакль мама просидела в фойе, тогда как я, не отрываясь, смотрел на приключения Тильтиль и Митиль и их друзей. Особенное впечатление на меня произвел эпизод, когда Душа Сахара отламывает кусочек своего пальца, чтобы накормить проголодавшихся детей, и заключительная сцена, где взад и вперед летали синие птицы. Было ли использовано при этом кино или какие-то другие эффекты, но зрелище было изумительное. По приезде домой я вырезал из бумаги фигурки героев "Синей птицы", заменившие бумажные автомобили, пушки и танки.

НА НОВОМ МЕСТЕ

            Переезд на новое ПМЖ был для нас, конечно, не простым делом, как из-за отсутствия средств, так и из-за отсутствия возможности перевезти сохранившиеся еще предметы мебели и, особенно, пианино. Оно было очень неплохим, хотя и может не очень известной фирмы "Caps". В послевоенное время мама занималась с одной девочкой Таней Корневой английским языком. Таня приходила к нам, приносила настоящие английские детские книжки, а маме ее родители, ставшие для нас очень близкими знакомыми, давали английские приключенческие и детективные повести, которые мама прочитывала, а потом уже по-русски пересказывала мне. Надо сказать, что еще с малых лет я любил слушать ее рассказы, когда мы куда-нибудь шли с ней.

Помню, как однажды я довольно безуспешно пытался показать Тане инфузорий-парамеций ("туфелек"), плававших в пробирке. Это были одни из наиболее крупных инфузорий, и их можно было видеть и без микроскопа - простым глазом или в лупу, но конечно, зная, на что надо смотреть. Таня, скорее из вежливости, а она была очень воспитанная девочка, сказала что видит и как это интересно...

Именно Танины родители подарили нам собачку Леди и, зная наше нелегкое положение, кое в чем нам помогали. Жили они в одном из заводских коттеджей рядом с "заводом сельскохозяйственных машин", и мы частенько ходили к ним в гости. Хотя им так и не удалось ничего сделать, чтобы обеспечить упаковку и перевозку пианино, они нашли хорошего покупателя, чтобы было хотя бы не так жалко расставаться с привычным с детства инструментом. Я пару лет учился в музыкальной школе, но, похоже, без особых успехов и без претензий на пианиста-виртуоза (под таким названием было у нас одно из старых пособий по музыке).

Различные мелкие вещи, в том числе швейную машинку "Зингер", служившую маме безотказно всю войну, мы упаковали в небольшой сундук, который вместе, кажется, с ящиком с книгами отправили багажом малой скоростью. Забегая вперед, скажу, что получили мы в Рыбинске этот сундук с очень интересным содержимым. Боковая стенка была выбита. Швейная машинка исчезла, но вместо нее были засунуты в сундук вещи, тоже украденные, видимо, из чьего-то багажа, но не заинтересовавшие ворюг: кусок какого-то зеленого ковра, слегка потрепанный толстый том сочинений Гоголя, альбом с иллюстрациями к "Жизни животных" Брэма и довольно древнее, но очень полезное, пособие по анатомии человека с цветными вклейками.

Проводить нас на поезд вызвался Василий Иванович – военрук из маминой школы. С ним, очень простым и доверчивым парнем, вернувшимся с войны, приключилась одна, обычная для того времени (да и для нашего тоже) история. Он поехал в Москву на барахолку (тогда они назывались толкучками), чтобы купить себе штатский костюм. Там ему предложили и на последние деньги он купил вполне приличный, как сейчас говорят, прикид. И только приехав домой обнаружил, что пиджачок-то весь изъеден молью.

На поезд в Москву, стоявший на станции Голутвин всего три минуты, мы садились в толпе и в темноте. Казалось, что в вагон не поместиться, но в действительности внутри вагона было почти пусто, а все почему-то толпились в тамбуре. У мамы и у меня были рюкзаки, у мамы еще и чемоданы, а я тащил под мышкой Ледьку. Кое-как протиснувшись внутрь вагона и сев, наконец, у промерзшего окна (был февраль 1947 года) мы обнаружили, что мамин рюкзак разрезан поперек. Не помню, что ухитрились вытащить из него, но что-то успели в почти кромешной темноте.

На вокзале в Рыбинске нас встречал папа, только что успевший разыскать частную квартиру, вернее одну комнату в двухкомнатной квартире, принадлежавшей заводской уборщице. Она жила с маленькой дочкой. Обе торговали на ближнем базарчике самодельными конфетами: из молока, муки и сахара скатывались небольшие шарики и обжаривались в масле. Получались грязно-коричневого цвета "конфеты", которые постоянно нужно было потряхивать в стеклянной баночке, чтобы они не слипались. Звук этих баночек был тогда характерным для местных рынков.

Чуть не в первый наступавший рано вечер после приезда, я впервые в жизни увидел полярное сияние. Оно было не ярким, только красноватый оттенок неба казался очень необычным. Я вспомнил, как однажды во время войны еще засветло я увидел поразившее меня и оставшееся навсегда в памяти странное явление – небо на западе (это было зимой) вдруг почти до зенита беззвучно залилось розовато-красным светом. Длилось это буквально секунду-две, и пропало. Я так и не могу объяснить, что это было...

По приезде первым делом надо было поступить в школу. Этой школой стала для меня мужская школа №1, находившаяся на улице Ленина – центральной улице города, протянувшейся с запада на восток на несколько километров. Мы жили в Северном поселке – так называлась группа четырехэтажных домов, находившаяся рядом с заводом №36, разумеется, секретным, или номерным, как тогда говорили. Правда, продукцию этого завода слышно было по всему городу – на подземных стендах, особенно к концу месяца или квартала, почти непрерывно испытывались самолетные реактивные двигатели, ревевшие так, что вблизи завода невозможно было разговаривать. Из литейного цеха в воздух выбрасывались тучи мелкого шлака или окалины, так что окна, как правило, нельзя было держать открытыми, если ветер, а его в Рыбинске было предостаточно, дул в нашу сторону.

Отец работал в так называемом ОКБ-2 - опытно-конструкторском бюро, состоявшем в основном из выпущенных на свободу специалистов - тех же "отсидельцев", что работали с папой в Казани. К нам часто заходили его сослуживцы. Один из них, Иван Иванович, всегда восхищался маминым умением жарить рыбу на воде и печь пироги из картофельных очисток. А пироги такие мы ели и в 48-м - на большой противень укладывалась смесь перемолотых на мясорубке очисток и муки, почти без каких-либо дополнительных ингредиентов, кроме соли, и все это запекалось. Вкус был, прямо скажем, только терпимый. Так же терпимыми были снетки, которые на базаре мама покупала сразу на целую большую миску. Это крохотные белые полупрозрачные рыбки длиной около двух дюймов, их мы жарили, точнее, парили на большой сковороде. Было вполне съедобно, только уж очень они хрустели на зубах - в их крохотных и поэтому неустранимых желудках был мельчайший песок. А еще впервые в жизни в Рыбинске я увидел морошку - северную ягоду, по виду напоминавшую малину, но желтого цвета и более пресную на вкус.

Вторым моим делом было, конечно, разыскать пристанище для моих биологических тогда увлечений. Оказалось, что есть Юннатская станция, куда я и кинулся в первые же дни по приезде. Девочка, одетая в кофточку, перешитую из зеленой гимнастерки, Таня Пятницкая, во первых, сообщила мне, что с сегодняшнего дня наш город называется Щербаков, и затем провела меня по помещениям Станции. В далеко не просторных клетках там жили живые экспонаты - лиса и большой филин. Лиса только жалобно смотрела на подходивших, а филин угрожающе щелкал клювом и взмахивал крыльями. В другой комнате хранились палеонтологические находки - окаменелости - белемниты в виде толстого и заостренного на конце пальца, трилобиты и аммониты - большие, в полметра диаметром, спиральные окаменевшие раковины морских обитателей Юрского периода. Было мрачновато, пусто и скучно.

Еще в Коломне я тоже собирал окаменелости. Вблизи города вскоре после войны стали прокладывать трассу газопровода Саратов-Москва. Для укладки почти метрового диаметра труб рылись глубокие траншеи. Выброшенный из траншей известняк содержал в себе множество остатков древних обитателей моря, находившегося на этом месте миллионы лет назад. Я находил там кусочки членистых щупальцев морских лилий, окаменевшие иглы морских ежей. Гордостью моей коллекции была хорошо сохранившаяся створка раковины древнего моллюска, а также отпечаток древнего папоротника, который я обнаружил, найдя и разбив кусок шиферной плитки из так называемого черного глинистого сланца.

            Школа мне понравилась. После страха перед обитателями Ленинского поселка здесь была тишь да благодать. Правда, как-то, уже учась в восьмом классе, я ухитрился подраться с одним, очень интеллигентным, всегда аккуратно одетым мальчиком по фамилии Шайдюк. Не знаю, какая вожжа попала мне под хвост, но почему-то мне нравилось донимать его какими-то насмешками, и в конце концов он предложил мне драку "до первой крови". Нос у меня с детства был слабый, так что чуть не после первого удара кровь появилась. Драка прекратилась к разочарованию собравшихся на заднем дворе школы зрителей, и "инцидент был исперчен". Эта школа сыграла решающую роль в моей дальнейшей судьбе. Как я уже говорил, с математикой у меня были нелады, и здесь улучшения не намечалось. С молодой и, видимо, не обладавшей нужным педагогическим опытом, учительницей по математике в седьмом классе отношения не сложились и сводились к тому, что "ты у меня больше тройки все равно не получишь".

Зато по черчению я получал и пятерки и колы. Вспоминая Коломну, должен сказать, что этот предмет преподавался там у нас "не очень". Пожилой и подслеповатый учитель Сергей Сергеевич (за инициалы он у нас проходил под прозвищем "эсэсовец") рисовал на доске образцы чертежей, совершенно не обращая внимания на то, что творилось у него за спиной. А творилось страшное. Стоял невообразимый шум, ребята бегали по партам, в общем, сплошная вакханалия. Через некоторое время появился новый чертежник - солидный и очень строгий, по фамилии Травкин. Он сильно изменился с тех пор, когда работал на полигоне (у нас была фотография, где он, стройный, в военной форме со шпалами на петлицах поет вместе с мамой под рояль). Шалить у него на уроке было равносильно смерти, так что мы начали подтягиваться. Однажды один мой приятель Витя Кудряшов принес чертеж с идеально сделанными стандартным шрифтом надписями. Я страшно удивился, так как мы оба отнюдь не блистали в чертежном деле. Он объяснил, что его мама, а она работала чертежницей на заводе, посадила его за стол и заставила весь вечер вырисовать надписи до тех пор, пока они не стали похожими на то, что требуется по ГОСТу.

В Рыбинске уроки черчения были на высоте, и за малейший дефект надписи или плохо выполненные закругления легко можно было схлопотать единицу (двоек не ставилось, если не ошибаюсь). Даже за четверть как-то у меня была единица. Другие предметы, кроме физики, как мне кажется сейчас, преподавались формально, так сказать, в пределах требований учебника. Камнем преткновения для меня была историческая хронология. Терпеть не мог заучивать даты, хорошо запомнил, вроде бы, только одну: 1242 год - день Ледового побоища.

Еще когда я был маленьким, в журнале "Мурзилка", который мама покупала мне в киоске в Доме техники, были вложенные листы-приложения. Одно из них было макет Дворца Советов, строительство которого тогда начиналось в Москве. Нужно было тщательно вырезать массу деталей и склеить их. Вырезал и клеил, конечно, не я, а дедушка, используя клей "Синдетикон" в тюбике. Получился Дворец Советов высотой почти в полметра. Я вспомнил это потому, что другое приложение позволяло склеить диораму "Ледовое побоище".

  Дружил я с мальчиком Владиком Полянским. Мама его была врачом, иногда я заходил к ним домой и мы слушали приемник "Маршал", кажется, один из первых больших радиоприемников, выпущенных после войны. Как-то его мама принесла с работы микроскоп, и мы с увлечением рассматривали в него всякую всячину. Хотя у меня был и свой, но этот был настоящим профессиональным, с конденсором для усиления освещения и удивительно четким изображением.

С биологией в школе №1 у меня было все в порядке. Я даже был немного влюблен в молодую учительницу биологии Елену Дмитриевну Каменскую и втайне ревновал ее к некоему старшекласснику Комарову, часто торчавшему в биологическом кабинете. Как раз в это время начались гонения на генетику, на вейсманистов-морганистов, но у нас это как-то особенно не разбиралось, если не считать написанной Е.Д. в стенгазете заметки под названием "За творческий дарвинизм", которую я переписал в свою тетрадку не столько от любви к дарвинизму, сколько потому, что написана она была приятным мне человеком. Меня же больше интересовали всякие простейшие представители животного и растительного мира, а познания в генетике определялись прочитанной книжкой В.Сафонова "Власть над землей", где упоминались еще в положительном аспекте и опыты Менделя и мухи-дрозофилы. Книжка была выпущена Детиздатом ЦК ВЛКСМ в 41-м, задолго до антиморганистской кампании и не содержала еще острых нападок на генетиков, хотя превозносила и Мичурина и Лысенко и в конце описывала уже начавшиеся дискуссии между последователями классической генетики и лысенковцами.

Папа сделал мне микроскоп с картонной трубкой, перемещавшейся вверх и вниз, как у настоящего, и также как и у настоящего наклоняющейся стойкой, только из дерева. А через некоторое время я получил ценный подарок: лаборантка физкабинета отдала мне старый, с одним объективом, без окуляра, но зато всамделишный микроскоп. Недостающую оптику удалось купить в магазине наглядных пособий, как и коробочку с покровными стеклами для микропрепаратов. Коробочка эта цела до сих пор. Так что изучение живого микромира пошло полным ходом. Дома на окне у нас стояли стаканы и баночки, в которых была налита вода, а сверху или прямо или через картонный кружок с вырезом ставилась луковица. Так зимой можно было иметь зеленый лук. Как-то я решил посмотреть в микроскоп на каплю воды, взятую из луковой баночки. То, что я увидел, поразило меня, наверное, не менее, чем Левенгука: капля буквально кишела всевозможными инфузориями. С помощью "Основ жизни" и купленной новой книжки "Простейшие" я отождествлял разные виды обитателей капли: туфелек, стилонихий, дилептусов, бомбардиров, стрелявших тончайшими иглами, сувоек, прыгающих на сворачивающихся спиралью ножках, и гигантских темно-зеленых трубачей-стенторов. Такого разнообразия я больше никогда в жизни не видел, хотя не раз пытался найти что-либо подобное, чтобы показать сыновьям и внукам.

Нравилось мне возиться и с разными химреактивами, хотя не скажу, что питал особую любовь к химии. Но как можно было пройти мимо экспериментов с взрывающейся смесью красного фосфора и бертолетовой соли. А еще я обнаружил совершенно случайно, что если нагреть в пробирке порошок красного фосфора, то он превращается в белый, светится в темноте, а при соприкосновении с воздухом ярко вспыхивает. На химическом вечере в школе я и продемонстрировал этот эффект, вытряхивая нагретый фосфор из пробирки над тазом с водой. Такие вечера, посвященные разным наукам, устраивались у нас в школе неоднократно. Был математический вечер, где мы ставили под руководством учительницы математики некий спектакль по стихотворному тексту из какой-то чуть не дореволюционной книги. В спектакле принимали участие различные геометрические фигуры, мне досталась роль шара, державшегося весьма нахально и высокомерно по отношению к менее совершенным представителям плоскости и объема, за что меня с удовольствием в нужный момент выпихнули со сцены ребята, изображавшие другие фигуры.

  Если не считать множества научно-популярных брошюр, первой моей собственной книгой по астрономии стала "Краткая история астрономии" А.Берри, изданная в русском переводе в 1945 году и купленная еще в Коломне. Брошюры же с красивыми обложками из серии "Научно-популярная библиотека", посвященные самым различным вопросам науки и техники, я покупал регулярно. А в 1947 году в рыбинском книжном магазине появилась книга Б.А.Воронцова-Вельяминова "Вселенная", которую я тут же и купил. Несмотря на ограниченность средств, а зарплаты и инженера и преподавателя были не ахти какими, в покупке книг мне никогда не отказывали, так что практически все выходившие книги по астрономии появлялись на моей книжной полке. Я очень люблю именно "Вселенную", хотя потом эта книга переиздавалась неоднократно под названием "Очерки о Вселенной", на лучшей бумаге, с цветными иллюстрациями. Но какой-то почти неуловимый романтический дух талантливо написанной книги все равно чувствовался именно в первом издании (может именно потому, что оно было первым и для автора и для читателя).

 

Где-то в конце 1947 года нам дали комнату в трехкомнатной квартире на пятом этаже 124 квартирного пятиэтажного нового дома. Строили его пленные немцы, и одно крыло еще оставалось недостроенным. В комнате у соседей был балкон, выйдя на который можно было лишиться жизни - железные перила не были закреплены и просто стояли на бетонной площадке. Стены комнат были с цветной накаткой. Около розетки у моей кровати были видны на стене какие-то точки. Лишь после долгого их изучения я, наконец, сообразил, что они образуют известное слово из пяти букв. Нашими соседями была бездетная пара, муж работал на том же заводе, что и отец. Это был довольно высокий, с густыми черными бровями украинец по фамилии Загуро. С первых же дней знакомства от предложил нам "обобществить" имевшиеся у нас инструменты. За деликатным обращением "Я с Вашего разрешения..." обычно следовала какая-нибудь нахальная акция с его стороны. Сами же они свою керосинку на общей маленькой кухоньке, уходя, прятали в тумбочку под замок, хотя никаких посягательств на их имущество ни с нашей стороны, ни со стороны другой супружеской пары, жившей в комнате с опасным балконом, никогда не было.

В этом доме мы прожили очень недолго. Где-то в начале 1949 года ОКБ-2 расформировали. Часть работников бюро осталась на заводе в других отделах. Папу же хранила судьба: он перешел на работу на катерозавод, выпускавший военные сторожевые катера. Завод тоже был секретным, но вдоль берега Волги всегда можно было видеть во всей красе его продукцию. Папа занимался там вопросами механизации ответственного момента - спуска на воду каждого очередного катера - и неоднократно получал поощрения за безупречно проведенную операцию. Нам пришлось освободить принадлежавшую моторостроительному заводу квартиру и переселиться снова в Северный поселок, в четырехэтажный дом, являющийся общежитием авиационного техникума. В этом техникуме работала мама, подрабатывая еще и в вечерней школе. Средняя часть дома была занята квартирами преподавателей. Вначале мы тоже жили в квартире с соседями. Муж соседки был "парторгом ЦК" на моторостроительном заводе - была тогда такая непыльная должность. Он иногда разрешал мне покататься на его велосипеде (коломенские уроки Арнольда не прошли бесполезно), и я разъезжал с наслаждением по улицам города. Но всему приходит конец, так что однажды, когда беседуя с приятелями я стоял на проезжей части улицы, небрежно облокотившись на велосипед, какой-то мотоциклист зацепил его прицепом, и одно из колес приняло характерную для таких случаев форму восьмерки.

Через несколько лет освободилась другая, двухкомнатная квартира, и мы переехали в нее, впервые за много лет оставшись полными хозяевами жилья без соседей.

Иначе сложилась обстановка на прошлом месте папиной работы. В 1949 г прокатилась, непонятно чем обусловленная, новая волна репрессий. Все, кто из бывших заключенных инженеров из ОКБ-2 остался на заводе, были арестованы и высланы. Папин близкий друг

Меер Матвеевич Мордухович (он и его жена Анна Георгиевна были нашими частыми гостями) был выслан куда-то в Енисейск, где устроился работать в какую-то мастерскую. А жена его в это время, еще оставаясь в Рыбинске, то бишь, Щербакове, родила девочку. Мы, как могли, поддерживали ее, и вскоре она с грудным ребенком уехала к мужу.

Прошло очень много лет, и в 1987 году в журнале "Наука и жизнь" я увидел статью – отрывки из воспоминаний о годах работы в "шарашке", автором которой был М.М.Мордухович. Я связался с редакцией журнала, узнал адрес и телефон Меера Матвеевича. Он и Анна Георгиевна жили в Москве, и мы с ним долго говорили по телефону, кое что он рассказал мне о прожитых годах - ему уже было 86 лет. Он написал книгу воспоминаний, но вышла она или нет - не знаю. С поездкой в Москву не получилось, а год спустя Меера Матвеевича не стало... Как раз в это же время я попытался получить какую-нибудь информацию, какие-нибудь подробности, написав письмо главному конструктору В.Н. Глушко. Папы уже давно не было в живых, он умер в 1970 году. Отец никогда не рассказывал подробностей своего пребывания в "шарашке" - слишком крепка была секретность, да и страх, а рисковать не хотелось. Адресат был выбран не случайно: как-то мне попалась небольшая книжечка о создателях нашей ракетной техники и в ней среди фотографий тех, кто работал в КБ, возглавляемом Глушко, мне встретилось знакомое лицо - папиного друга по Казани Константина Ивановича Страховича. Это был крупный специалист по гидродинамике, после освобождения он жил и работал в Ленинграде, папа встречался с ним, и я заходил к нему, когда ездил на защиту кандидатской диссертации в Пулковской обсерватории в 1961 году. Раз К.И.Страхович был, как свидетельствовала подпись под фотографией, начальником расчетной группы, а отец работал с ним, значит, хоть что-то мог помнить о нем и главный конструктор. Но ответа я не получил, а на посланное год спустя повторное обращение пришел ответ, что В.Н.Глушко недавно скончался.

 

Возвращаюсь назад. В восьмом классе к нам пришла новая преподавательница математики - Лидия Александровна Шеина. Пожилая, очень строгая при явной внутренней доброте она сумела так увлечь нас математикой, что чуть ли не весь класс записался и в математический кружок. Никакого снисхождения она не делала, и любой отличник запросто мог нарваться на двойку, не выучив урок или сделав небрежно домашнее задание. Удивительно, но и я пошел в гору и вскоре вышел в отличники по математике. Это придало мне уверенности в себе и в том, что дорога в астрономию для меня не закрыта.

Но главным переломным событием от биологии к астрономии стало другое. Еще в 47-м

году из нескольких картонных трубок, очкового стекла с метровым фокусом и окуляра от микроскопа я соорудил примитивный телескоп. Выставив его в форточку и наведя на Луну я был потрясен увиденным - кратерами и другими четко выделяющимися деталями лунного рельефа. И хотя все это не раз было видено на картинках, я никогда не испытывал такого чувства, такого, я бы сказал, эмоционального подъема, как в этот момент. Днем я навел телескоп уже на Солнце, спроектировав изображение Солнца на бумажный экранчик. Наверное, мои чувства, когда на экранчике появилось изображение Солнца с группами пятен, были в чем-то близки к чувствам Галилея, впервые увидевшего в свою небольшую трубу, что и Солнце не без пятен.

До того я делал из бумаги и картона некие угломерные приборы, с которыми измерял положение Луны над горизонтом, благо окна наши в 124-квартирном доме выходили на юг. На новом месте жительства в Северном поселке из окон уже ничего нельзя было увидеть - напротив стоял такой же четырехэтажный дом. Но зато из одного окна этого дома постоянно неслись звуки джаза и песен в исполнении Утесова, Шульженко, Козина. Живущий там радиолюбитель, как это было принято в то время, делился своими пластинками с окружающими, выставив в окно динамик радиолы. Он же сделал нам радиоприемник прямого усиления на длинные и средние волны. Это был первый мой собственный радиоприемник, около которого я просиживал все вечера, не выключая его готовил уроки. Это сейчас и здесь в Алма-Ате на длинных и средних волнах практически ничего не слышно. А тогда, да еще и в Европейской части, средневолновый эфир был буквально забит всевозможными радиостанциями. Заграницу, вещавшую на русском языке, уже потихонечку глушили, зато была масса "радиомаяков", целыми днями крутивших эстрадные пластинки, причем большими циклами. Скажем полчаса или час шел один Утесов, потом его сменяли арии из оперетт, затем Шульженко и т.д.

Перед каникулами между восьмым и девятым классом наш милейший, только внешне строгий пожилой учитель физики Дмитрий Степанович Нутрихин (насколько я помню, он был выслан из Ленинграда) дал мне во временное пользование из физического кабинета большую подзорную трубу с пятисантиметровым объективом. С первого урока, а он начал вести у нас физику с восьмого класса, он обращался к нам на вы. На недоуменные вопросы он отвечал: "Вы уже взрослые, поэтому и обращаюсь к вам – как ко взрослым".

Из подзорной трубы я выкинул многолинзовую оборачивающую систему, поставил тот же окуляр от микроскопа и у меня получился великолепный телескоп-рефрактор, который я укрепил на изготовленную моим отцом треногу и с этим сооружением, укомплектованным еще и картонным экраном на планке, ежедневно выходил наблюдать и зарисовывать солнечные пятна. О своих первых достижениях я не преминул сообщить в Московское Отделение Всесоюзного Астрномо-Геодезического Общества. Из Отдела Солнца этого Общества от Базилевич пришло очень любезное письмо с указаниями как правильно вести наблюдения Солнца и вычислять числа Вольфа - условные числа солнечных пятен. После этого я нахально начал бомбить Отдел Солнца ВАГО своими отчетами о наблюдавшихся пятнах.

Но нахальство мое простерлось и дальше. Узнав, что в Казани, в Энгельгартовской обсерватории издается Астрономический Циркуляр Бюро астрономических сообщений, я написал письмо редактору Циркуляра, директору обсерватории профессору Дмитрию Яковлевичу Мартынову. И я благодарен ему на всю жизнь, что он не выбросил письмо какого-то школьника, а любезно прислал мне очередной выпуск Циркуляра и с тех пор, т.е. с конца 1948 года, я получал его регулярно в течение сорока лет - до 1989 года. Не менее нахально я написал в Институт Земного магнетизма в Ватутинках и долгое время получал оттуда бюллетень "Космические данные" с ежемесячными сводками солнечной активности и геомагнитных процессов. Позднее, тоже просто в ответ на просьбу, мне стали присылать "Солнечные данные" из Пулковской обсерватории.

В том же 48-м я вступил в ряды Коммунистического союза молодежи имени Ленина. Стать комсомольцем я как-то никогда особенно не стремился, хотя и никто меня не удерживал. Но время было такое, что "аполитичность" могла стать препятствием для дальнейшего продолжения образования. Да и быть в некотором отрыве от коллектива класса тоже не хотелось. Поэтому я подал заявление о приеме в комсомол. Нужно было заполнить анкету, где, кажется, был и вопрос: "Были ли вы или ваши родственники судимы" или что-то в этом роде. Приходилось писать, что да, отец находился в заключении по ст.58. Но, несмотря на еще сталинскую эпоху, думаю, были люди, которые знали реальную цену такой статьи и не перестраховывались излишне. Во всяком случае, никакого акцентирования на этом вопросе не было даже при утверждении приема в горкоме комсомола.

Комсомольские мероприятия не были особенно обременительны. Помню, кажется, уже в 10-м классе зимой был устроен лыжный агитпоход километров за десять в какое-то соседнее село. Под снегопадом мы добрались до этого села, что то там прочитали и пропели, и усталые, но довольные, вернулись обратно.

Отношения к нам учителей в школе были отеческие, никаких "политических" дел не случалось. Однажды, во время первомайской демонстрации со мной произошел, в общем-то, совсем не криминальный случай, но струхнул я порядком. Как обычно в те времена, мы, собравшись в назначенном месте, часами выстаивали, дожидаясь своей очереди продефилировать по улице Ленина до трибун. Кто-то из ребят попытался всучить мне большой портрет Сталина на палке, хотя у меня уже что-то было в руках. Я стал упираться, в конечном счете портрет вождя народов стал падать и грохнул по спине... директора нашей школы Константина Ивановича Булыгина. Таким образом я совершил два преступления - уронил Иосифа Виссарионовича и нанес по крайней мере моральный ущерб директору школы. Это сейчас над подобным даже и смеяться-то вроде не над чем. Однако тогда, как мы помним, сажали даже за то, что человек завернул завтрак в газету с неприкасаемым портретом. Но Константин Иванович только что-то буркнул и отвернулся.

В 1949 году впервые я увидел серебристые облака. На фоне сумеречного сегмента летом в ночные часы, когда в Рыбинске (то бишь, Щербакове) солнце опускалось неглубоко под горизонт, иногда появлялись светлые с голубовато-серебристым оттенком волокна облаков, напоминающих обычные перистые, но находящихся гораздо выше, вблизи мезопаузы, на высоте около 80 километров. От ученого секретаря ВАГО Виталия Александровича Бронштена я получил инструкции о том, как наблюдать эти необычные образования, изучением которых традиционно занимались не метеорологи, а астрономы.

Дело в том, что эти облака и были открыты еще в конце прошлого века почти одновременно в одном и том же 1885 году несколькими астрономами, в том числе московским астрономом Витольдом Карловичем Цераским. С тех пор серебристые, или ночные светящиеся, облака постоянно были предметом наблюдений для любителей астрономии.

Сначала я делал только зарисовки серебристых облаков, но вскоре мне купили широкоформатный фотоаппарат "Любитель" с зеркальным видоискателем. Пленки со снимками серебристых облаков я проявлял и печатал по ночам на кухне, где стояла ванна (отдельной ванной комнаты у нас не было). Для печати использовался тот же "Любитель": к нему присоединялась приставка с лампочкой и вертикально устанавливаемый экранчик, на который крепилась фотобумага и проектировалось изображение негатива.

С В.А.Бронштеном у нас завязалась активная переписка. Я получал от него открытки, написанные крупным и четким почерком, и отправлял ему свои наблюдения. На некоторое время наша переписка прервалась, и я снова начал совершать непериодические колебания между астрономией и биологией. Но вдруг, совершенно неожиданно, получил от В.А. бандероль с двумя или тремя выпусками Бюллетеня ВАГО - хорошо изданного журнала с научными статьями, написанными в основном астрономами-любителями. Это дало, по-видимому, последний толчок к тому, что желание стать астрономом теперь уже прочно закрепилось в сознании. Впоследствии наши контакты с В.А.Бронштеном стали регулярными, и я очень благодарен ему за все и особенно - именно за этот последний толчок.

По серебристым облакам позднее завязался контакт с другим их исследователем Николаем Ивановичем Гришиным, работавшим в тогдашнем Геофизическом институте АН СССР. Значительную часть негативов снимков серебристых облаков я отправлял ему, как и сводки наблюдений. Он организовал специальную экспедицию по исследованиям серебристых облаков в Звенигороде под Москвой, и позднее, уже будучи студентом, я ездил туда к ним, чтобы посмотреть, как обустроен пункт наблюдений. Там осуществлялась так называемая цейтраферная (замедленная) киносъемка серебристых облаков, позволявшая потом легко видеть на экране их движение.

В 1950 году, 20 февраля, случайно выйдя поздним вечером на улицу, я увидел, что северное небо ярко светится. Несмотря на мороз и на то, что был лишь в рубашке и накинутом мамином кожушке (его вскоре у нас украли при загадочных обстоятельствах) я уже не мог уйти в дом и продолжал следить за развитием полярного сияния, периодически поглядывая на часы, чтобы запомнить моменты появления тех или иных его форм. А сияние все разгоралось, вертикальные "столбы" света образовали как бы гигантский шатер, сходясь близ зенита, где происходили неуловимые изменения очертаний и красок в так называемой короне сияния. Вдруг как будто кто-то плеснул красной краской, и полоса красного цвета протянулась через все небо. Потрясающее зрелище длилось более часа и я, приплясывая от холода, следил и старался запомнить всю эту игру света и цвета. Вернувшись домой тут же записал все увиденное и на следующий день написал заметку, которую отправил в Астрономический циркуляр. Не прошло и месяца, как в АЦ появилась эта моя заметка, ставшая первым печатным научным трудом. Позднее полярные сияния я видел в Рыбинске неоднократно, но такого как это, больше не случалось.

  Несмотря на небольшой формат Астрономический циркуляр был многие годы самым популярным и удобным астрономическим изданием благодаря тому, что научные статьи и сообщения в нем могли увидеть свет иногда даже менее чем через месяц. Такой оперативностью не могло похвастать ни одно издание в Союзе. Соперничать с Циркуляром могли разве что зарубежные научные еженедельники – английский журнал Nature и американский Science. К сожалению, со временем издавать Астрономический циркуляр стало труднее, полиграфические оформление стало хуже: вместо типографского набора печать шла на ротапринте, а после кончины Д.Я Мартынова, просуществовав уже как платное издание еще пару-тройку лет, АЦ бесследно исчез.

  В те годы еще у меня завязалась переписка с двумя корифеями любительской астрономии – Виктором Михайловичем Черновым, жившим в Запорожье, и Владимиром Федоровичем Чистяковым, служившим в армии и менявшим место службы с одного конца Союза, из прибалтийского Паневежиса до другого, Курильского острова Итуруп. Оба они были активными наблюдателями Солнца, и их сообщения печатались как в Астрономическом циркуляре, так и в журнале "Природа", так же как сообщения еще одного высококвалифицированного астронома-любителя А.П.Моисеева, публиковавшего в "Природе" месячные обзоры солнечной активности по собственным наблюдениям. Журнал этот в 50-е годы сохранял "лицо" (общее оформление) чуть не с дореволюционных времен. Злые языки ворчали, что это журнал, который академики издают для кандидатов наук. Действительно, журнал был в значительной степени академичен, так что в 60-е годы началась его реорганизация, сперва не очень удачная, но впоследствии в чем-то он стал напоминать старый вариант, хотя и стал более общедоступным и красочным.

С В.М.Черновым мы в основном обсуждали проблемы наблюдений лунных затмений - тогда очень ценились наблюдения моментов покрытий лунных кратеров краем земной тени, что позволяло определить ее размеры и их вариации от затмения к затмению, связанные с изменениями прозрачности земной атмосферы.

  2 апреля 1950 года мне посчастливилось удачно пронаблюдать полное лунное затмение в уже упоминавшийся телескоп из подзорной трубы. Мое описание цветовых характеристик земной тени и определений моментов покрытий тенью лунных кратеров тоже было опубликовано в виде статьи в Астрономическом циркуляре. Такое доверие редактора Циркуляра к безызвестному школьнику очень вдохновляло и обязывало...

А с В.Ф.Чистяковым мы нашли общий предмет для обсуждения и контактов – серебристые облака. Он тоже наблюдал их в Прибалтике, мы обменивались наблюдениями и вскоре по его инициативе начали писать совместные заметки и статьи об условиях освещения и видимости серебристых облаков. А сам В.Ф., отслужив в армии, стал директором Уссурийской солнечной станции, т.е. из квалифицированного любителя превратился в астронома-профессионала.

Но кроме увлечения астрономией и наблюдениями серебристых облаков, уже в девятом классе я стал регулярно посещать занятия геологического кружка, организованного на Юннатской станции. Не скажу, что многое постиг, кружком руководил один местный геолог, в основном водивший нас в походы по окрестностям Рыбинска (то бишь, Щербакова). И вот эти походы были самым лучшим временем летних каникул. У нас подобралась маленькая, но довольно дружная компания, включавшая девочек, учившихся в параллельных женских школах №2 и №3. Школа №2 находилась недалеко от нашего Северного поселка напротив большого и очень хорошо построенного Дворца культуры. Но кирпичное здание школы почти кубической формы было раньше... тюрьмой, от которой там остались железные лестницы и узкие коридоры. Довольно часто или в нашей или в одной из женских школ устраивались вечера. Когда я учился в восьмом классе, в школе у нас появилась пожилая, но очень изящная дама, организовавшая танцевальный кружок. Она обучила нас всевозможным бальным танцам типа па-де-грас, па-де-патинер, па-д-зспань, полька, краковяк, конечно, вальс. Хотя к фокстроту и танго уже вышестоящие власти относились прохладно, все же и эти танцы вошли в репертуар кружка, и, кажется, в качестве последнего занятия был устроен вечер с приглашением девочек из параллельных школ. Вечера иногда устраивались и в женских школах. Директриса школы №3, где училась Таня Пятницкая (мы подружились с ней и часто ходили в гости друг к другу), не очень одобрительно относилась к подобным мероприятиям, но не запрещала их, хотя, если мне не изменяет память, какие-то конфликты там бывали.

Так вот, в геологическом кружке было несколько девочек и мальчишек, в том числе - мой друг Гена Новиков, невысокого роста мальчик по фамилии Биюсов, живший явно в окружении уголовного толка, и брат одной из девочек. Мы изучали в основном различные обнажения по берегам Волги или в оврагах, и геолог учил нас как делать их описания. Одно наше путешествие запомнилось надолго. Остановившись на ночевку в какой-то деревеньке, мы на высоком сеновале устроили возню, да так, что одна из девочек, Валя Степанова, самая старшая и основательная по комплекции, свалилась с сеновала. Поначалу она вскочила с земли и снова стала карабкаться на сеновал по лесенке и тут потеряла сознание. Довольно быстро мы привели ее в чувство, но геолог наш был страшно раздосадован – могу себе представить, ведь вся ответственность за нашу ораву лежала на нем. Утром мы решили быстренько дойти до станции, чтобы сесть на поезд. Мы, мальчишки с основным грузом пошли вперед, а девочки плелись где-то сзади и почему-то отставали все сильнее. На поезд мы опоздали. Потом только выяснилось, что им не хотелось уезжать, и когда мы не оглядывались, они шли в обратную сторону!.

Отправляясь в наши геологические походы, мы получали даже продукты: на мелкооптовой базе нам, удивительное дело, выдавали манную крупу, сахарный песок и сливочное масло. На прилавке базы обычно возлежал черный кот. Как-то в это помещение забежала за кем-то большая собака. Кот мгновенно соскочил с прилавка и кинулся на собаку, которая с визгом бросилась бежать.

Манную кашу в походе мы варили в большом ведре на костре, потом сыпали туда сахар и заправляли маслом. В 1949 году это было неплохое подспорье для наших неизбалованных сытной пищей желудков.

Возвращаясь из очередного похода, мы зашли переночевать в пионерский лагерь. Там нас до отвала накормили вермишелью с мясной тушенкой и уложили спать в одной из палат, выдав новенькие шерстяные одеяла. С наступлением темноты на нас кинулись в атаку клопы и комары. Спрятаться от комаров под одеяло было невозможно, так как новые, еще не стираные, они сильно пахли керосином, ну а клопов запах керосина не смущал... Поэтому, отдавшись на съедение комарам, мы до восхода солнца просидели на крыльце.

Иногда, когда наш геолог был занят, мы устраивали занятия "астрономического кружка", и я делал на этих занятиях "доклады" из того, что сам знал про планеты, метеоры и метеориты.

В десятом классе в расписании уроков появилась астрономия. Вел уроки астрономии у нас пожилой преподаватель по фамилии Тейх. Он был очень спокойным и добродушным, да и мы в классе вели себя уже более солидно – все-таки скоро окончание школы, и нужно было постараться закончить ее как можно лучше. Астрономия как будущая профессия волновала в классе только меня, но особенно проявить свои познания в этой области не удавалось: Тейх, зная мое увлечение, почти не спрашивал меня, просто ставил пятерку за четверть. Мы уже примерно знали интересы друг друга: некоторые ребята готовились поступать в МГУ на "страшно секретный", но очень престижный физико-технический факультет, готовивший ядерщиков. Гена Новиков собирался в медицинский. Витя Монахов увлекался радиотехникой, а наш комсомольский секретарь Володя Рыбаков, высокий, очень интересный внешне юноша с большими цыганскими глазами, склонялся к мореходке. Судьба его стала трагической. Через несколько лет, приехав домой в Рыбинск, я узнал, что он погиб. По слухам, он служил на военном корабле, выполнявшем щекотливую миссию в зарубежье, кажется, во время Суэцкого кризиса. Володя вроде бы вез какие-то важные документы и его нашли убитым, видимо, чьим-то агентом.

В 1948 году моей маме пришлось ехать в Ярославль, где в Педагогическом институте она должна была сдать экзамены, чтобы получить современный диплом о высшем образовании, поскольку документы об окончании Высших женских курсов в Петрограде были нынешними наробразовцами признаны недостаточными. Мама взяла с собой меня, и мы несколько дней прожили в общей комнате студенческого общежития, где нас пожирали клопы, из-за которых верхний свет на ночь не выключался. Над городом низко, чуть не на бреющем полете, с воем проносились странные самолеты без пропеллеров и с высоким хвостом-стабилизатором. Мы впервые увидели реактивные истребители (кажется, это были "Яки") с соплом под хвостовой частью фюзеляжа. Впервые также в каком-то буфете на Волжской набережной я попробовал кефир.

В Пединституте астрономию преподавал тогда еще доцент Владимир Вячеславович Радзиевский, очень солидный, уверенный в себе и разговаривающий несколько снисходительно, барственным тоном. Но ко мне он отнесся с большим вниманием, повел в Планетарий, который располагался на улице Трефолева в здании бывшей церквушки. Во многих городах планетарии делали именно в церквях, где были сводчатые куполообразные потолки. Позднее В.В. также показал мне свое изобретение – "фотофон", изготовленный из врачебного стетоскопа: дно металлической коробочки стетоскопа было закопчено, над ним укреплялась прозрачная мембрана. Вставив в уши резиновые трубки и наведя "фотофон" на лампочку можно было слышать слабое гудение - тепловой эффект, следовавший частоте электрической сети. Радзиевский предполагал использовать этот прибор для исследований Солнца, о чем и напечатал статью в Бюллетене ВАГО. Судьба и впоследствии сводила меня с ним, уже в студенческие годы.

В Ярославле мы сделали одну очень важную для меня покупку - 6-кратный призменный бинокль фирмы Карл Цейсс. Он сопровождал меня во всех геологических походах, не говоря уже о том, что с ним я некоторое время занимался наблюдениями переменных звезд.

Поскольку Рыбинск был где-то примерно в 12 часах езды от Москвы, к нам часто приезжали московские артисты. Даже если не было возможности попасть на концерт, его можно было послушать по местному радио. По крайней мере, в 48-49 годах почти все концерты приезжих артистов транслировались "в реальном времени". Так я в 1949 году прослушал по радиорепродуктору весь концерт Леонида Утесова, судя даже только по звуку, потрясающе феерический и смешной. К сожалению, настроение у меня было не очень веселое: как раз шли повторные аресты папиных сослуживцев по ОКБ-2, и мы не были уверены, что это нас минует. Тем не менее, я не отходил от репродуктора, пытаясь мысленно представить, что происходило на сцене. Похоже, цензура еще не слишком давила на репертуар певца и актера, столько сделавшего во время войны для поддержания духа на фронтах. Но когда позднее, кажется в 1952 году, мы всей семьей отправились на его концерт во Дворце культуры (почти в двух шагах от нашего Северного поселка), впечатление осталось совсем не то, хотя и джаз, и Леонид Осипович с дочерью Эдит, и Капитолина Лазаренко, певшая тогда в его джазе, были великолепны. Но репертуар был явно выхолощенным.

Был я на концерте "Джаз-оркестра Дома культуры железнодорожников" под управлением одного из известных братьев Покрасс, если не ошибаюсь, Семена. Конферанс вел, кажется, очень популярный артист Гаркави. Приезжала Клавдия Шульженко, на ее концерт в летнем театре мы ходили с одним из моих приятелей. Было удивительное впечатление от возможности "живьем" увидеть певицу, пластинки которой и песни сопровождали все твое детство. Забегая вперед, скажу еще, что мне посчастливилось услышать в концерте и потрясающую Изабеллу Юрьеву, портреты которой, как я говорил выше, украшали еще дореволюционные издания нот из ее репертуара. Уже немолодая женщина, чуть сгорбившись, вышла на сцену, показалось даже, Бог мне судья, что время ее творчества уже подошло к концу. Но когда она запела "Нищую", мурашки пробежали по коже от ее великолепной игры, хотелось слушать и слушать...

Я счастлив тем, что мне удалось побывать и на концерте Мирова и Дарского (многие наверное, захотят поправить меня, зная по телевизионным программам только пару Миров и Новицкий. Но Дарский был раньше). С удовольствием смотрел я выступления Шурова и Рыкунина, их "А поезд шел, чик-чик-чик, в Чикаго..." я иногда напеваю и сейчас; куплеты в исполнении Смирнова-Сокольского, Ильи Набатова, имевшие, конечно, сугубо политическую заостренность ("Этого бы Чомбе по морде кирпичом бы...). Надолго запомнил я Набатовского "Ноя" с замечательной игрой слов: "... Архангел мне выписал чек, и на чек я построил ковчег".

Позднее, в 1955 году в Москве, в летнем театре Парка культуры им.Горького, мы вместе с женой ходили на концерт джаза под управлением знаменитого трубача Эдди Рознера. Было известно, что Эдди Рознер был репрессирован и несколько лет провел в лагерях. Это особенно не удивляло, так как подобная участь коснулась не одного известного артиста. Концерт шел и шел, а мы, да и вся публика, с нетерпением ждали, когда же будут исполнены (и будут ли) коронные номера этого знаменитого джаза "Мандолина, гитара и бас" и "Хорошо в степи скакать...", знакомые и близкие многим еще с довоенных времен. Видно это настроение публики Эдди Рознер уже предвидел, так что любимые народом песни прозвучали "на закуску".

            В конце сороковых обычно после полуночи по радио из Москвы звучали или "эстрадный концерт" или "песни советских композиторов". Я очень любил эти концерты, так же как всегда старался послушать начинавшееся в 10 часов утра чтение по радио глав из фантастических романов Немцова, Охотникова, Ефремова, Томана и других немногочисленных в то время наших авторов фантастики и приключений. Эти же произведения печатались потом в журналах "Знание-сила" и "Техника-молодежи". Многие были посвящены в общем-то уже и не такой фантастической технике, похоже, почти во всем реализованной в нынешнее время.

Механический пес, различающий запахи (не тот, что у Бредбери в "451 по Фаренгейту"), допинговый аппарат, позволяющий спортсмену развить колоссальную скорость, голографическая "тень минувшего", лампа-телекамера, передающая врагу секретные карты – все это уже не вызывает сейчас ощущения недостижимого.

В отношении астрономической литературы проблем не было. В городе, по-моему, был только один книжный магазин, но все новинки научной, в том числе и астрономической литературы там появлялись, хотя и в количестве одного-двух экземпляров. Поэтому я почти каждый день туда наведывался, и продавщица уже знала мои интересы. В 1948 году в продаже появилась книга Димитрова и Бекера "Телескопы", как раз в то время, когда маятник моих сомнений склонялся в пользу биологии. Но книжку эту я все-таки купил, заручившись маминым согласием - по причине безденежья нашего в тот момент - и не пожалел, так как вскоре появилось еще пять книг из этой же Гарвардской серии ("Атомы, звезды и туманности" Аллера и Гольдберга, "Земля, Луна и планеты" Уиппла, "Млечный путь" Бок и Бок, "Между планетами" Ватсона и "Галактики" Шепли ). Напечатанные на плохой бумаге с не очень разборчивыми фотографиями, но в одинаковых переплетах с вытисненными изображениями небесных тел, эти книги были своего рода астрономической энциклопедией. Появилась также книжка Набокова "Астрономические наблюдения с биноклем", первая в очень ценной серии "Библиотека астронома-любителя", шедевром которой стал "Справочник астронома-любителя" Куликовского, выдержавший впоследствии несколько изданий.

Тот, кто прочтет эти строки, пусть не пугается: я вовсе не собираюсь в дальнейшем перечислять все книги моей астрономической библиотеки. У меня самого не хватило бы на это терпения. Но здесь мне представляется не лишним вспомнить, с чего же она начиналась. Мама завела знакомство в городской библиотеке им. Энгельса, размещавшейся в небольшом, еще дореволюционной постройки особняке, выходившем на улицу Ленина. Вскоре мне стали разрешать там рыться в книгах на полках, и я разыскивал немало книг по астрономии, тоже, видимо, сохранившихся с дореволюционных времен у бывших владельцев особняка.

Почти в точности такой же особняк, но на другой улице, был занят Домом пионеров. Там нередко устраивались танцевальные вечера для школьников, и под радиолу и пластинки с песнями в исполнении Бернеса мы с наслаждением крутились в танце. Были, конечно, и другие, но "Когда приходит почта полевая" звучала в ритме фокстрота, а под "Далеко от дома, от родных сердец" мы вальсировали. Рядом с небольшим танцевальным залом была еще квадратная комната со сводчатым потолком. Мы развлекались тем, что зная секрет этой комнаты, могли хорошо слышать из одного угла то, что шепотом говорилось в противоположном.

На танцы мы с приятелями ходили и в летний сад, и на крохотный "пятачок" между двумя домами, где тоже под радиолу толпились танцующие - теснота была неимоверная. Иногда меня приглашали мамины ученики на вечера в авиационный техникум, иногда мы ходили еще и в крохотный "клуб" с бетонным полом, где в основном обитали моряки – те, кто приезжал на приемку продукции катерозавода.

С авиационным техникумом, где готовили в основном авиамоторостроителей, был забавный казус. Когда поднялась волна секретности, надпись на фронтоне великолепного здания из гладкого и прочного темно-красного кирпича (тоже дореволюционной постройки), извещавшую, что это "Рыбинский авиационный техникум", приказали изничтожить. Ее замазали цементом, и первые дни была видна лишь серая унылая полоса. Но прошло какое-то время, и вся надпись появилась снова: очертания букв выступили сквозь, по-видимому, не очень толстый цементный слой...

В 49 году трагически погибла наша Леди. У нас завелся грач, отобранный у ребят, его подбивших. Говорить он, правда, не умел, но спал ночью обычно на спинке маминой кровати у изголовья. В тех случаях, когда ориентация его хвостовой части оказывалась опасной для подушки или маминой головы, мама говорила "Грачик, повернись!" Птица послушно выполняла эту команду. Гуляли мы с ним, пугая прохожих. Грач обычно отлетал на некоторое расстояние, садился на дерево, но, завидев прохожего, с карканьем пикировал на него, вызывая естественно, мягко скажем, неудовольствие чуть не насмерть испуганного таким налетом человека. Однажды он вылетел в окно, и мама пошла его поискать. За мамой увязалась Ледька, как всегда, без поводка. Кто-то из детей пугнул ее и она попала под колеса проезжавшего грузовика. А я не нашел ничего лучшего как "в отместку" избавиться от грача. Очень долго я пытался закинуть его на какое-нибудь дерево и убежать, а грач мгновенно догонял меня, громко и обиженно каркая.

Через какое-то время наши знакомые предложили нам щенка спаниеля. Мы с мамой пошли к ним домой, у дверей нас встретила серо-коричневая со свисавшими до земли ушами мама нашего будущего питомца, к которой я сразу же кинулся с "лобызаниями". Хозяйка была страшно удивлена, что Мирка, так звали собаку, вполне благосклонно отнеслась к нахальному незнакомцу. Обычно она к себе никого из чужих не подпускала. Пегий щенок оказался размером меньше тапочки и в первые дни пребывания у нас действительно спал, зарывшись в отцовский шлепанец. Назвали его Ураном. Потом кроме Урана у нас появилась приблудная дворняжка Вега, очень изящная особа, но с характером. Однажды, когда я полез к ней с ласками, она взяла и укусила меня за нос... Ничто женское ей было не чуждо и величайшим блаженством для нее было, когда ее мазали или опрыскивали одеколоном или духами. Это редкий случай, так как обычно собаки не любят слишком резкого для них и неприятного запаха.

Когда внизу в подъезде возвращавшиеся с работы мама или папа только открывали наружную дверь, в квартире на третьем этаже обе собаки уже лежали, насторожившись, у дверей, чуть не подсунув под них лапы. Было очень комично, когда Вега приносила в зубах свою алюминиевую тарелку, становилась на задние лапы и таким образом выпрашивала кусочек сахара. Но пока тарелка с положенным в нее сахаром достигала пола Уран успевал выхватить этот кусочек, и Вега оставалась ни с чем. Если же Урану на лапу клали сахарный кубик, он терпеливо ждал разрешающей команды: "Возьми". Пес он был крупных размеров и добродушный. Одна маленькая девочка, увидев его мохнатые ноги, сказала: "Смотрите, черт в лаптях!". На улице (мы в основном уже гуляли на поводке) он шел, ни на кого не обращая внимания, но если какая-нибудь встречная женщина начинала проявлять беспокойство ("Ах, а ваша собачка меня не укусит?"), Уран награждал ее коротким гавом.

Когда мы куда-нибудь уходили или уезжали на целый день, оставив собак дома, по возвращении можно было со стопроцентной вероятностью рассчитывать на какую-нибудь изощренную месть с их стороны. Так, они в наше отсутствие старательно обгрызли пропитанные столярным клеем корешки стоявших на этажерке журналов "Большевик". Однажды, вернувшись, мы увидели, что на кровати аккуратно разложены бритвенные лезвия, многие даже вынутые из своих бумажных конвертиков.

Иногда мы ездили недалеко в лесные места по Волге на теплоходике-"трамвайчике". Как-то взяли с собой и Урана. Бедный пес всю дорогу волновался и скулил: вибрации и шум дизеля страшно раздражали его, и лишь уткнувшись в мамины колени, он на некоторое время замолкал. К музыке он не проявлял особого интереса за одним исключением. Среди пластинок с песнями в исполнении Л.Утесова и его джаза была "Молдавская дойна", где основную партию вел кларнет. Стоило только поставить эту пластинку на проигрыватель, как Уран уже начинал беспокоиться, а при первых звуках кларнета поднимал вой. Ему вторила, подвывая и подгавкивая, Вега. Но полет на самолете в 1960 году, когда мои родители переезжали к нам с женой в Алма-Ату, Уран перенес вполне достойно.

Как-то к нам приехал погостить Женя – муж маминой двоюродной сестры Нины. Уран обычно, когда приходил кто-то не очень знакомый, забирался под обеденный стол и оттуда мерно погавкивал. Чтобы что-то записать, Женя взял с письменного стола авторучку. Уран видел это и тут же подошел к нему и строго гавкнул. Бедный Женя растерялся, положил ручку обратно на стол. Уран же, поднявшись на задних лапах, заглянул на стол и удостоверившись, что ручка на месте, успокоился и удовлетворенно вернулся на свой коврик.

 

СТУДЕНЧЕСКИЕ ГОДЫ

 

  Окончив школу с золотой медалью я, естественно, "намылился" поступать в Московский Государственный Университет на астрономию. В десятом классе мы изучали уже не одни лишь школьные математические учебники, но и только что вышедшее пособие Моденова – сборник задач, дававшихся на вступительных экзаменах в вузы. Учителя наши делали немало для того, чтобы выпускники школы в дальнейшем не ударили в грязь лицом, да и выпускные экзамены требовали хорошей подготовки. Со мной некоторое время дополнительно занимался наш преподаватель литературы Тимофей Семенович Грушин. Я страшно не любил писать сочинения по всяким "образам героев" тех или иных литературных произведений, и мама мне, что греха таить, иногда раздобывала у знакомых учителей какие-нибудь соответствующие конспекты, которые можно было взять за основу при подготовке домашнего сочинения. В выпускном же сочинении очень важна была точность пунктуации, а с этим, в отличие от орфографии, у меня было не очень, и пару запятых я запросто мог пропустить, что чревато было снижением оценки минимум на балл, а то и хуже. Бог меня хранил, и после занятий с Т.С. я написал сочинение без потерянных или неправильно поставленных знаков препинания. Не раскрою большой негосударственной тайны, но озабоченные нашим будущим учителя где-то за полчаса до начала экзамена все же, вопреки грозной инструкции, назвали нам темы сочинений, и я успел сбегать домой, чтобы посоветоваться о выборе. Так что тему из предложенных трех я выбрал все же не "Образы помещиков в поэме Гоголя "Мертвые души", а так называемую свободную: "Ведет страну к победам светлый Сталин, вокруг него сплотился весь народ". Это название было цитатой из стихотворения Джамбула. Сочинение получилось, видимо, политически выдержанным, с изложением собственных мечтаний о будущей профессии, так что пятерку за него я получил, а это открывало путь к медали. Как я сдавал остальные экзамены, уже не помню, но коробочка с золотой медалью хранится у меня вместе с такой же медалью моей супруги.

Но, как говорится, у каждой медали есть своя обратная сторона. Мы с мамой отправились в Москву, остановились в полуподвальной квартирке какой-то женщины (родственники наши, кажется, уехали в это время опять в Америку) и начали штурмовать еще старое здание МГУ на Моховой. Там ходили толпы абитуриентов и их родителей, среди последних часто мелькали погоны и кители с большим числом орденов и медалей. Меня тут же завернули, предложив сначала получить в Управлении Министерства высшего образования разрешение на поступление в вуз по причине того, что мне еще не исполнилось семнадцати лет. Разрешение я получил, но чиновник из Управления, узнав, что я хочу стать астрономом, произнес: "Знаешь, астрономов развелось столько..., а умирать не хотят".

Затем было "собеседование" на факультете. Молодой человек (скорее всего из оптимистов в штатском) задал для проформы мне пару каких-то задачек, но потом долго добивался, чтобы я рассказал, кем были мои бабушки и дедушки чуть не до третьего колена, на что я отвечал: "Чего не знаю, того не знаю". Сказать о своих "печатных научных трудах" я постеснялся, да и вряд ли это в 1950 году имело бы большее значение, чем анкетные данные. Через некоторое, правда, непродолжительное время мне было выдано извещение, что в приеме в МГУ мне отказано "за отсутствием мест"...

С горя мы купили только что появившийся в продаже радиоприемник "Москвич" (годом раньше я увидел этот изящный приемник на какой-то выставке в Рыбинске и горел желанием "заиметь" такой же) и вернулись домой, так сказать, не солоно хлебавши. Да, мама в Москве разыскала Павла Петровича Паренаго, известного и уважаемого мной астронома, книжкой которого, написанной им вместе с Б.В.Кукаркиным, я руководствовался при наблюдениях переменных звезд. П.П. внимательно выслушал маму, рассказавшую о наших перипетиях, но сказал, что, к сожалению, в этом году он не входит в приемную комиссию и ничем не может помочь.

Однако фортуна, если и повернулась ко мне, то не совсем задом, а скорее, боком. А может быть, вовсе особенно не отворачивалась. Некоторое время я переписывался с одним любителем астрономии из Горького – Алексеем Лопухиным. Были какие-то общие интересы, и мы довольно регулярно обменивались письмами, благо, почта в то время работала гораздо четче и надежнее, а главное, несравненно дешевле, чем в нынешнее время. И вот, в ответ на мое письмо о неудаче с поступлением в МГУ он написал мне: "Приезжайте в Горький, здесь в Университете есть астрономия". Мы с мамой незамедлительно отправились в Горький, найдя пристанище у того же Лопухина и его матери. Оказалось, что сам он служит тюремным надзирателем (сейчас это называется "контролером", а у зэков "вертухаем"). Приняли нас очень гостеприимно, и по вечерам мы слушали у них патефон с пластинками Вертинского. В приемной комиссии Горьковского Государственного Университета сочли, что золотой медали вполне достаточно для поступления, и деталями моих анкетных данных особенно не интересовались. Сказали, поезжайте домой, вызов пришлем по почте.

Вызов пришел вовремя, и вот я – уже студент физико-математического факультета. По приезде я сразу же пошел в канцелярию Университета узнать насчет общежития. Общежития мне не дали, но дали адрес частной квартиры, где можно было снять угол. Фортуна снова от меня не отвернулась: адрес оказался чуть ли не во дворе Университета, рядом, в Комсомольском переулке. В старинном деревянном двухэтажном доме жила вместе с другими соседями чета преклонных лет – Нина Владимировна и Андрей Васильевич по фамилии Сердитых. Меня поселили в большой и проходной (из двух их комнат) на кровати, основательно просыпанной дустом. В первую ночь меня жрали клопы, но в последующие, как принято сейчас говорить, положение стабилизировалось. В мое распоряжение был предоставлен небольшой столик с висящей над ним лампочкой и комод, в ящиках которого я складывал и хранил свои продукты, а также электроплитка, на которой я варил вермишель или пельмени. Нина Владимировна возилась по хозяйству, а Андрей Васильевич, большой и грузный старик, подрабатывал тем, что по заказу какой-то организации перепечатывал на машинке в нескольких экземплярах разные бумаги. Засиживался он с этой работой за полночь, и я засыпал под редкие удары клавиш: печатал он очень медленно, как сам шутил, "давил клопов", часто закладки с копиркой вставлял в машинку обратной стороной, и труд пропадал впустую. Отношения у нас сложились почти родственные, и все пять лет учебы в университете я прожил в этом доме. Соседями была очень милая семья врачей-евреев с маленькой дочкой, у них я иногда просил аккордеон и безуспешно пытался научиться на нем играть. Но времени на это не хватало. Была еще соседка Лида с маленьким сынишкой, а наверху жил дядя этой врачебной четы и домработница тетя Дуся, тоже фактически бывшая полноправным членом этой семьи.

Заведовал кафедрой астрономии профессор Константин Константинович Дубровский. За глаза его иногда называли сокращенно «Какаду», в соответствии с тем, как он расписывался. Ходил он в капитанской форме – основная преподавательская работа у него была в Институте инженеров водного транспорта, находившемся на набережной Волги. Жил он тоже там неподалеку. Познакомившись с новым претендентом на звание астронома, он незамедлительно дал мне задание провести какие-то вычисления для проверки данных, получаемых на организованной им Широтной станции неподалеку от Горького в районе так называемой Мызы. Это было его дорогое и любимое детище, тем более, что таких станций в Союзе было, кажется, всего три. Проделав расчеты и тщательно, красивым почерком переписав их в тетрадку, я вручил их К.К. Каков же был мой стыд, когда сотрудница Широтной станции, материалы которой и проверялись "во вторую руку", указала мне на ошибку – неправильно поставленный знак. С неправильным знаком у меня случился позднее и другой казус.

Собственно, как выяснилось, истинно астрономической и тем более астрофизической специализации в Университете не было. Кафедра астрономии и гравиметрии готовила и выпускала геофизиков-гравиметристов, будущая работа которых была связана с поисками нефти и других полезных ископаемых с помощью измерений силы тяжести. Но общие курсы астрономии читались. Их читал нам "добрейший и тишайший", как говорит моя жена, Василий Иванович Туранский, грузный, с большими усами, действительно очень неторопливый и добродушный. Сам он был с Дальнего Востока, где когда-то окончил Институт красной профессуры.

Я начал выписывать Реферативный журнал "Астрономия", и на моем маленьком столике постепенно росла стопка этих журналов, которые вначале были не столь объемными, как позднее. Самое же главное - я сразу же отыскал Отделение Всесоюзного Астрономо-Геодезического общества. В отличие от других отделений аббревиатура нашего была ГАГО – Горьковское Астрономо-Геодезическое Общество. Сохранилась она с тех времен, когда в отделение ВАГО преобразовался Нижегородский кружок любителей физики и астрономии.

Ученым секретарем ГАГО был Василий Сергеевич Лазаревский, ветеран НКЛФА, который выполнял по поручению Дубровского различные расчеты. Главными были перерасчеты эфемерид для издававшегося ежегодно еще со времен НКЛФА "Астрономического календаря". Этот календарь пользовался большой популярностью у любителей астрономии, да и у специалистов, как очень удобный источник текущей астрономической информации. В АК печатались также обзоры и статьи по разным вопросам астрономии, данные о солнечной активности за предыдущие годы. Таблицы с координатами Солнца, планет и другие меняющиеся каждый год данные, содержавшиеся в большом Астрономическом Ежегоднике, который издавался Институтом теоретической астрономии в Ленинграде, пересчитывались на координаты (широту, равную 56 градусам) города Горького. Для вычислений, выполнявшихся по логарифмическим таблицам, использовались счеты или арифмометр типа "Феликса", но более древний, в большом длинном футляре. В.С. научил меня печатать на пишущей машинке, сам он виртуозно владел машинописью, печатая одним пальцем.

Комната ГАГО на первом этаже Горьковского Педагогического института делилась надвое большими, до потолка, книжными шкафами. Письменный стол в правой секции был местом работы Лазаревского, в другом отсеке стоял небольшой столик, на котором помещалась пишущая машинка. Немного освоившись, я нашел себе пристанище в этом отсеке и большую часть свободного от лекций времени просиживал в ГАГО, копаясь в большом количестве книг, в основном довоенных и дореволюционных, среди которых были и труды Ломоносова (в толстых кожаных переплетах, по-моему, его прижизненного издания), труды, кажется, Бюффона – книги с удивительно изящными цветными рисунками птиц, растений, выполненные как будто акварелью, с тонким черным контуром, сделанным тушью. Такое, по крайней мере, было впечатление, а как они были сделаны в действительности, не знаю. Было много журналов, в том числе "Astrophysical Journal", журнал Канадского Астрономического общества, "Monthly Notices" и другие. Каюсь, по прошествии почти полусотни лет, но по окончании Университета я "приватизировал" из библиотеки ГАГО (если использовать этот современный эвфемизм вместо нормального русского "присвоил") "Курс практической астрофизики" Воронцова-Вельяминова. Этой книгой я увлекался еще в школьные годы, когда брал ее в Энгельсовской библиотеке Рыбинска.

Поначалу после школьных уроков казалась необычной лекционная система обучения, когда нужно было непрерывно строчить конспекты, едва успевая или не успевая понять, что говорит лектор, но зато не нужно было каждый день бояться вызова к ответу у доски. С ходу нас стали посвящать в таинства математического анализа (его читал у нас доцент Б.В.Пчелин), высшей алгебры (доцент И.Гордон), аналитической геометрии (профессор Я.Л. Шапиро). Лекторы они были хорошие, но мне кажется, что методически математические курсы были все-таки построены не совсем правильно: почти каждая лекция начиналась со слов "Рассмотрим..., допустим..., предположим..., возьмем..." и дальше абстрактно излагались разные теоремы и положения. Все это было вполне естественным для математиков-теоретиков, но другим все же хотелось бы, чтобы исходили из каких-нибудь практических задач, показавших бы, для чего нужны те или иные математические построения. Но может быть, я не прав?...

Так или иначе, но лимиты отношения приращений при стремлении последних к нулю в конце концов доходили до сознания. На первой сессии при расписывании длиннющих математических выкладок на экзамене по матанализу я написал правильно почти все и ошибся лишь опять в одном знаке, написав плюс вместо минуса. Эта ошибка (я до сих пор удивляюсь, как удавалось запомнить все эти выкладки) стоила мне того, что Пчелин начал гонять меня по всему курсу. Но я был примерный мальчик и готовился к экзамену изо всех сил, что и было в итоге оценено пятеркой в зачетной книжке. Но на всех последующих сессиях экзамен по матанализу проходил без осечки: Пчелин просматривал набросок моего ответа, небрежно выслушивал мое бормотание и ставил пятерку. Примерно так же сложились отношения и с другими преподавателями: после успешной сдачи экзамена на первой сессии на остальных проблем не возникало.

Но первая экзаменационная сессия началась для меня с чудовищного и позорного поражения. Первым экзаменом был, как водится, экзамен по основам марксизма-ленинизма. Напомню, что это было начало 1951 года. "Основы" читал нам доцент Мулкиджанян, воспитанник физфака МГУ, человек, безусловно, понимающий цену тому, что мы изучали, но лишенный возможности делать шаг влево, шаг вправо от генеральной линии партии. Вытащив билет, я хотя и готовился, но понял, что на один из вопросов я ответа не знаю. Однако нахально стал городить какую-то ерунду по совсем другому вопросу, за что был прерван и награжден двойкой. Так что первая запись в моей зачетке была отнюдь не вдохновляющей. Счастье, что других преподавателей эта запись не гипнотизировала, и все остальные экзамены я сдал на "отлично". После этого я пошел просить у проректора разрешения на пересдачу "Основ", мотивируя, по совету того же Мулкиджаняна, неудачу плохим самочувствием. Разрешение дали. Мулкиджанян, сев со мной на лавочку в коридоре, просмотрел мою зачетку, задал для проформы какой-то простой вопрос и поставил мне пятерку. Все-таки на свете были благородные марксисты!

Вдохновленный таким итогом, сулившим повышенную стипендию, я кинулся в магазин культтоваров (не товаров для культа!) и накупил грампластинок с Шульженко, Утесовым, танго (тогда на пластинках писали "медленный танец") и фокстротами ("быстрый танец"!).

По приезде домой в Рыбинск я первым делом, предъявив зачетку и грампластинки, попросил купить патефон, что и было сделано. Ну, а дальше пошли покупки пластинок, к патефону я прикупил звукосниматель - он назывался адаптером и надевался на трубку патефона вместо мембранной головки. Впоследствии я купил еще асинхронный моторчик с массивным зубчатым диском, крутившимся над электромагнитным сердечником, и установил его вместо пружинного механизма патефона, а вместо трубки с адаптером поставил более новый удлиненный звукосниматель, полностью лишив тем самым оригинал, от которого остался только ящик, его первозданного изящества. Все это сооружение подключалось к усилительному входу радиоприемника "Москвич", звук был громче и лучше, чем патефонный. Теперь я почти мог соперничать с радиолюбителем из противоположного дома, но оказалось, что усилитель у него на десяток децибел мощнее, так что его Шульженко и Утесов начисто забивали моих.

Мы, астрономы, слушали ряд математических курсов с математиками и механиками, а общую физику – с физиками. В группе физиков были удивительно талантливые ребята, почти сплошь евреи. Не сочтите меня юдофобом за то, что я акцентирую внимание на их национальности. Во-первых, меня самого в детстве и маму многие считали евреями. У мамы, потомственной украинки, действительно, была такая внешность, что еврейки обращались к ней по-еврейски, а цыганки – по-цыгански. У нас дома до войны висела матерчатая аппликация – лицо цыганки, удивительно похожее на маму в молодости. Меня же в первые школьные годы нередко лупили, выкрикивая черносотенный лозунг "Бей жидов – спасай Россию!" Да, а что касается физиков, то большинство из них поступали на радиофизический факультет. Но поскольку факультет был засекреченный (в "Справочнике для поступающих" издания 1951 года он только упоминался, без всяких подробностей), а антисемитизм уже приближался к "делу врачей", всех евреев вскоре поперли с радиофака и перевели к нам на физмат. Ребят-физиков, учившихся на курс младше, а там тоже было немало талантливых - перевели даже с физики на математику и механику. Вопреки известной поговорке, в данном случае били не по физиономии, а по паспорту - если в пятой графе стояла другая национальность, оставляли в покое.

Территориально наши факультеты соприкасались на втором этаже университетского трехэтажного здания, бывшего до революции реальным училищем. Поэтому стенгазеты радиофака вывешивались в нашем коридоре. Тогда я был несколько далек от проблем кибернетики и не очень вникал в ситуацию, но ведь уже в "Философском словаре" кибернетика была объявлена буржуазной лженаукой. А у нас в коридоре висела протянувшаяся вдоль всей стены рукописная газета со статьями и картинками по теории информации, передаче сигналов и другим ставшим крамольными проблемам. Хоть так, но, насколько я теперь понимаю, преподаватели, а профессура радиофака – это были корифеи как минимум союзного масштаба, старались познакомить студентов с нарождавшейся и перспективной наукой.

Корифеи в Горьком, действительно были, начиная с академика Андронова (именно он послужил прообразом главного героя в пьесе "Дронов", и в поставленном по ней фильме "Все остается людям", где потрясающе сыграл Николай Черкасов). Профессор Г.С.Горелик, написавший толстый фолиант "Теория колебаний", талантливый молодой специалист В.В.Железняков, предложивший теорию автоколебаний переменных звезд - цефеид, наезжавший временами для чтения лекций по радиоастрономии академик В.Л.Гинзбург, профессор Гапонов, его жена, Гапонова-Грехова, и другие создали целый научно-исследовательский радиофизический институт при Университете, называвшийся сначала ГИФТИ, а потом НИРФИ.

Где-то среди осенних дождей нас первокурсников послали в какой-то ближний колхоз на уборку картошки. Погодка была, понятно, мерзопакостная, грязь чуть не по колено. Хорошо, хозяйка дома, в котором мы остановились, дала мне старые сапоги – в мвоих полуботиночках мне пришлось бы туго и вряд ли бы я их не оставил где-нибудь в липкой грязи насовсем. Копали мы картошку, а ели брюкву, которой был наполнен стоявший на поле тракторный прицеп. Это была, кажется, единственная поездка на уборочные работы, на старших курсах нас уже не посылали.

К занятиям физкультурой я как-то не испытывал пристрастия, но на первом курсе они были обязательными и проходили в большом спортивном зале, находившемся тоже прямо рядом с университетом и домом, где я жил в Комсомольском переулке. Еще в школе я любил в переменку забегать в спортзал и прыгать через "козла", причем наивысшим спортивным достижением моим было сделать "перемет", опрокидываясь при перелете через козла и приземляясь на спину на лежащий за ним мат. В студенческом же спортзале особыми успехами я не выделялся, разве что тем, что как-то, слетев при раскачке с высокой перекладины, ухитрился перелететь за мат и звонко треснуться головой об пол к испугу нашего преподавателя по фамилии Блох. Однажды, правда, я участвовал в городской студенческой эстафете. Спортивного костюма или трико у меня не было и бежал я в голубой нижней шелковой рубашке (попросту говоря — в белье). Поскольку соревнования были не международные и болеющей публики было немного, надеюсь, никто не умер от шока... 

Весенняя экзаменационная сессия проходила в июне. Просидев целый день за учебниками и конспектами, под вечер я шел по Свердловке (улице Свердлова, своего рода Бродвею нагорной части города Горького) к памятнику Чкалову, стоявшему над Волгой, и далее совершал променад по Волжской набережной. Где-то в середине набережной был пивной ларек, я выпивал там кружку пива и удовлетворенный возвращался домой. К пиву я не то чтобы пристрастился, но пил его с удовольствием после путешествия по Волге вместе с родителями в 1951 году. До того я почему-то называл пиво "мыльной водой", да простят меня поклонники этого прекрасного напитка. На теплоходе "Вячеслав Молотов", совершавшем рейсы по Волге, мы проделали мини-круиз по маршруту Рыбинск (то бишь, Щербаков) – Кострома – Плес (где жил и писал картины художник Левитан), обратно до Москвы и, наконец, в Рыбинск. На теплоходе был большой запас пива, и мы за обедом всегда выпивали по стаканчику. В память об этой поездке мне был куплен в Москве только что вышедший первый том "Курса астрофизики и звездной астрономии", написанный пулковскими астрономами.

Если погода была ясной, с наступлением летних сумерек я выходил около дома с фотоаппаратом и треногой и поджидал появления серебристых облаков. Появлялись они не каждую ночь, иногда можно было увидеть лишь едва заметные волокна, но иногда картина была чарующей. Однажды меня чуть не приняли за шпиона. И правда, чего это в сумерки человек стоит и фотографирует неизвестно что. А в Горьком были, разумеется, секретные объекты, и въезд туда иностранцев был запрещен, как мы знаем по истории со ссылкой А.Сахарова. В общем, в самый разгар съемки ко мне подошла какая-то личность, которая поинтересовалась, чем это я тут занимаюсь и где я живу. Я как мог, растолковал товарищу, что снимаю серебристые облака с научной целью (для съемки секретных объектов было вроде бы уже темновато). Удивительно, но бдительная личность была удовлетворена, и со словами: "Ну что ж, каждому свое", растаяла в темноте. Но я, на всякий случай, постарался побыстрее закончить съемку, хотя в те времена ОМОНа еще не было и автоматчиков в масках ко мне бы не направили.

Очень интересным было общение с В.С.Лазаревским, просиживавшим в ГАГО долгие вечера. Иногда я ходил к ним в гости и мы ели вареную картошку и пили чай с "кавказскими" конфетами. Сейчас мало кто помнит эти псевдошоколадные соевые конфеты, но в 50-е годы это было основное лакомство, благо самое дешевое. Семья Лазаревского (жена и две девочки) жила очень скудно, если не сказать, просто бедно. Зарплата "технического секретаря" ГАГО (такова была его формальная должность) была крохотной, что-то он подрабатывал подготовкой материалов для Астрономического Календаря и заказами на машинопись от Пединститута.

Василий Сергеевич много рассказывал о годах существования НКЛФА (напомню, что это Нижегородский кружок любителей физики и астрономии), в котором были очень квалифицированные астрономы-любители, в частности, Борис Васильевич Кукаркин, организовавший еще в 1925 году Коллектив наблюдателей. В 40-е – 50-е годы он уже был известным московским астрономом, и написанная им совместно с П.П.Паренаго книга "Переменные звезды и способы из наблюдения" была настольной книгой каждого наблюдателя переменных звезд, также, как изданный тоже в 50-е годы теми же авторами большой двухтомный "Общий каталог переменных звезд", который в те времена еще и рассылался бесплатно. По крайней мере, у меня есть это первое издание каталога: некоторое время я наблюдал переменные звезды и, спасибо Борису Васильевичу, получал бюллетень "Переменные звезды", редактором которого он был.

Так вот, как рассказывал В.С. Лазаревский, в Кружке была популярна игра-состязание среди, так сказать, элиты этого объединения любителей астрономии. Кто-то называл звезду, а отвечающий должен был назвать ее координаты и характеристики, или, наоборот, по указанным координатам назвать соответствующее им имя звезды.

У В.С. был очень интересный почерк, не крупный, не каллиграфический, а мелкий почерк профессионального вычислителя с четким начертанием букв и цифр, так что его рукописные таблицы можно было совершенно спокойно печатать с оригинала без типографского набора. Но тогда ксероксов и ротапринтов еще не было, зато Астрономический Календарь ГАГО печатался в типографии, и только с рисунков, тоже сделанных В.С. Лазаревским – карт движения планет, номограмм для расчета разных поправок к данным календаря, делалось клише.

Несмотря на то, что Лазаревский до конца жизни был основным бессменным составителем Астрономического Календаря, издававшегося под эгидой Всесоюзного Астрономо-Геодезического Общества и рассылавшегося по всему Союзу, в 50-е годы он подвергался совершенно неприличной травле, исходившей, правда, вовсе не от руководства ГАГО. В Москве, в Центральном Совете ВАГО, подвизался довольно благообразный старичок Тер-Оганезов, бывший в 30-е годы главным редактором журнала "Мироведение". Не берусь утверждать бездоказательно, хотя и слышал от Лазаревского, поэтому сошлюсь на книгу "Астрономия на крутых поворотах ХХ века", что именно Тер-Оганезову приписывается вина за последовавший в годы репрессий, разгром редакции журнала, когда значительная часть ее была арестована, как и ряд ленинградских астрономов, в том числе директор Пулковской обсерватории Б.П.Герасимович.

С подачи Тер-Оганезова Лазаревского старались лишить права работать в ГАГО на том основании, что он посещал церковь и не скрывал, что был членом какой-то церковной общины. Сейчас это было бы смешно: например, среди американских астрономов мало кто не посещает с семьей церковь по воскресеньям: там это просто принято. Но в 50-е годы на первом месте стояла партийная идеология, и ортодоксальный большевик Тер-Оганезов не мог терпеть, чтобы кто-то, связанный с астрономией, был еще и верующим. В 1953 году в Италии проходила очередная Генеральная Ассамблея Международного Астрономического Союза. Как с восторгом тогда сообщили наши газеты, советская делегация принципиально и наотрез отказалась от поездки в Ватикан, куда направились участники Съезда для посещения Папы Римского. Не могли мы простить средневековой инквизиции преследований Джордано Бруно и Галилея. А сейчас, полсотни лет спустя, с не меньшим восторгом газеты описывали приезд Папы (хотя уже и другого) в Казахстан, прекрасно отдавая себе отчет в миротворческом значении его миссии. 

2. Горьковский планетарий – 1952 год

 

Иногда В.С. доставал свою астрономическую трубу, небольшого диаметра, но с довольно большим фокусом, так что в нее был хорошо виден диск Юпитера, а однажды мы с ним посмотрели и на Меркурий, увидеть который – целое событие из-за близости планеты к Солнцу. В древности даже существовала поговорка: "Счастлив астроном, видевший Меркурий".

На крыше Пединститута была деревянная огороженная площадка и башенка обсерватории, в которой стоял 5-дюймовый рефрактор Цейсса. Мы организовали при ГАГО «Коллектив наблюдателей», в который сначала вошло несколько девочек из нашей группы астрономов, а впоследствии – и с предыдущих курсов, в том числе моя будущая жена Ядвига Тарашкевич. Помню, была еще девочка-школьница Карина Белякова. Как-то в газете "Горьковская правда" даже напечатали фотографию, где мы с Ядвигой и Кариной делаем вид, что наблюдаем в рефрактор. Надо сказать, что как-то я навел телескоп на Юпитер. Такого потрясающе четкого изображения этой планеты, как мне кажется, я больше не видел.

К сожалению, наблюдать в этот рефрактор было очень трудно, так как купол башни, сильно проржавевший, почти невозможно было сдвинуть с места. Мы втроем брались за деревянные ручки, приделанные к куполу, и кое-как проворачивали на небольшой угол эту махину. Да еще ржавчина сыпалась нам на головы. Поэтому наблюдения солнечных пятен мы вели с маленьким менисковым телескопом, который выносили на крышу и ставили на бетонную опору.

Еще во время войны по пути в эвакуацию ленинградский конструктор оптики Дмитрий Дмитриевич Максутов придумал новую систему телескопа. Обычно телескопы-рефлекторы делали с параболическими зеркалами, чтобы свет, скажем, звезды от всех участков зеркала собирался практически в одну точку. Сферическое зеркало этого не дает. Максутов сообразил, что если перед сферическим зеркалом поставить линзу-мениск со сферическими же поверхностями, рассчитанную так, чтобы она компенсировала искажения, вносимые сферическим зеркалом, то телескоп будет давать отличное изображение и будет гораздо дешевле в изготовлении. Сейчас в США чуть не все любительские телескопы делают менисковыми. Конечно, для очень больших телескопов мениск не изготовить, да и пользы от него было бы мало: он прогибался бы от собственной тяжести. Но для телескопов диаметром до метра менисковые системы хороши. Сразу после войны было выпущено несколько видов менисковых телескопов, а позднее – еще и менисковые длиннофокусные при небольшом размере объективы для фотоаппаратов МТО-500 и МТО-1000. А еще одно время продавались телескопические очки, тоже менисковой системы.

На площадке на крыше мы наблюдали метеоры. По этой части организатором наблюдений была Шура Терентьева, учившаяся в Университете на пару курсов моложе, заядлая метеорщица, ставшая впоследствии, действительно, одним из метеорных корифеев-профессионалов. Так как дувший с Волги ветерок на крыше был основательный, да и мешали огни близко расположенных фонарей и домов, Шура придумала своеобразные шоры из картона, надевавшиеся, как маска, на лицо. Результаты наблюдений мы "публиковали" в Бюллетене коллектива наблюдателей, который я печатал на машинке через копирку в четырех-пяти слепых экземплярах через один интервал. Вторая копия отсылалась в Москву в Московское Отделение ВАГО. Но некоторые заметки о наблюдениях астрономических явлений действительно публиковались в Астрономическом Циркуляре Бюро астрономических сообщений, издававшемся, как я уже упоминал выше, в Казани под редакцией профессора Дмитрия Яковлевича Мартынова.

Иногда случались заседания Совета ГАГО, председателем которого также был профессор К.К.Дубровский, а членами В.И.Туранский, один из преподавателей Пединститута И.А.Паршин, и председатель Коллектива наблюдателей, т.е. ваш покорный слуга. На заседаниях обсуждались в основном финансовые дела ГАГО, связанные с изданием Астрономического календаря и отчетами председателя о текущих расходах на почтовую переписку. Представлялись наклеенные на лист бумаги почтовые квитанции, и Совет утверждал соответствующие ассигнования. Решались также такие вопросы, как: давать «Коллективу наблюдателей» кометоискатель (маленький светосильный телескоп на штативе) или нет. По этому поводу складывалась конфликтная ситуация. Старшее поколение предпочитало перестраховаться и не рисковать "ценным инструментом". И, в конечном счете, как-то тайком от нас, втихаря, этот кометоискатель из комнаты ГАГО "увели" работники Широтной станции муж и жена Станислав Григорьевич и Любовь Владимировна Кулагины. Это привело к значительному охлаждению наших с ними отношений, что не помешало встретиться нам с С.Г. через много лет как близким друзьям.

 

3. Василий Иванович Туранский – 1954 год

 

 

Были конфликты у меня и на кафедре, но, конечно, не с Василием Ивановичем Туранским. Занятия по практической астрономии у нас вел приехавший из Москвы Владимир Григорьевич Демин, известный впоследствии специалист по небесной механике, недолго пробывший в Горьком и вернувшийся впоследствии в Москву, в Государственный Астрономический институт им. П.К.Штернберга. Занятия эти заключались в том, что в университетский дворик мы вечером выносили устанавливаемый на треноге так называемый универсальный инструмент. Для тех, кто не изучал практическую астрономию, а ведь такие среди читателей найдутся, поясняю: теодолит знаете? Так это как бы тоже теодолит, но большой, с более тонко разделенными измерительными кругами и более длиннофокусной трубой. Работа с универсальным инструментом требует особой тщательности, если вы хотите, например, точно определить широту места по звездам. Первое, что нужно сделать, это установить инструмент по двум уровням, чтобы его вертикальная ось стала действительно вертикальной. Уровни – это такие небольшие запаянные трубочки, в которых залита жидкость и бегает воздушный пузырек. Так вот, как-то пузырек почему-то не захотел двигаться, и чтобы "разбудить" его я взял и стукнул пальчиком по забастовавшему уровню. Бить стекла мне не впервой, если вспомнить давний школьный инцидент со стеклом в коридоре, так что "опыт есть". Результат: разбилось наружное защитное стекло уровня. Налицо: проступок и нарушение дисциплины труда. Владимир Григорьевич, не питавший ко мне особых симпатий за мое всегда несколько вызывающее поведение, тут же подал докладную записку с требованием привлечь нарушителя к серьезной ответственности. Но милейший Василий Иванович Туранский, в это время уже сменивший К.К.Дубровского на посту заведующего кафедрой, делу этому хода не дал и инцидент замяли.

Занятия по гравиметрии навевали на меня безысходную тоску. Проходили они в том же подвале, где мы слушали и лекции по астрономии и высшей геодезии. Душа рвалась от маятниковых приборов к телескопу, к звездам и планетам. В конце концов, я не выдержал и по совету Василия Ивановича подал в ректорат ходатайство о разрешении на самостоятельную специализацию по астрофизике вместо гравиметрии. Поскольку успеваемость у меня была вполне приличной, разрешение такое было мне дано (впоследствии такое разрешение получила и Шура Терентьева), и я с восторгом уходил со скучных лекций заниматься самостоятельно, изучая курс практической астрофизики по учебнику Б.А.Воронцова-Вельяминова, а теоретической астрофизики по – только что вышедшему учебнику "Теоретическая астрофизика" В.А.Амбарцумяна, Э.Р.Мустеля и А.Б.Северного. Все прочитанное я конспектировал в двух толстых тетрадях. Процедура сдачи экзамена была несложной: Василий Иванович просматривал мои конспекты и ставил пятерку. Общие же курсы астрономии он читал всем нам: приходил в наш подвал, садился за стол и спокойно, не обращая внимания на то, что кое-кто занимался в это время другими делами, излагал материал по своим конспектам, понимая, что при поисках нефти знание природы солнечных пятен или звездных атмосфер его подопечным вряд ли понадобится. Так оно и оказалось. Все выпускники нашей кафедры были направлены в распоряжение Министерства нефтяной промышленности. Сия планида чуть не коснулась и меня. Но об этом позже. Пока еще университет не окончен, стекло уровня разбито, а виновник назначен (или избран, тогда все же игра в демократию была более серьезной, чем сейчас) председателем Совета научного студенческого общества факультета.

В этой должности я был вхож в бюро курсовой комсомольской организации, и как-то принимал участие в заседании бюро по "персональному делу" секретаря бюро Виктора Пылаева, способного математика, парня с большими цыганскими глазами и пышной черной шевелюрой. Подробностей я уже не помню, но случайно выяснилось, что наш "идейный вождь" верит во всякую чертовщину и, как сам он серьезно утверждал, может сосчитать, сколько чертей уместится на кончике иглы. Мы умирали со смеху, слушая все, что он вполне серьезно и откровенно излагал. А все дело в том, что его родители были психиатрами, в доме было много соответствующей литературы, и с детства Виктор почитывал всякие такие книги, ну и малость свихнулся на этом деле. Бюро поступило благородно: из комсомола парня не исключили, хотя и разжаловали из секретарей. Университет он окончил успешно, женился на одной из сокурсниц, так что, думаю, эта история не сыграла существенно отрицательной роли в его дальнейшей судьбе.

С первого курса я принимал участие в популяризаторской работе, выступая с лекциями по астрономии в разных местах. Занятие это мне очень нравилось, и лекции, вроде бы, получались не очень скучными, хотя в большинстве случаев приходилось выступать безо всяких научных пособий. Как-то даже целой лекторской группой мы ездили куда-то на университетском автобусе. Была зима, в автобусе не все окна были застеклены, а мы всю дорогу распевали песни. На следующий день, естественно, от голоса у меня остался только шепот.

В Горьком был планетарий – на Похвалинском Съезде на берегу Волги, в почти такой же бывшей церквушке, как и в Ярославле. Я предложил там свои услуги и пару лекций прочитал под куполом искусственного звездного неба. Большей же частью меня посылали с лекциями в заводские цеха, в фабричные общежития и воинские части. Особенно тяжело было выступать в воинских частях, несмотря на идеальную дисциплину слушателей: в клубный зал набивалось столько народу, что любой звук глушился уже людской массой. А микрофонов и усилителей тогда еще почти нигде не было. Но вопросов задавали много, и это был критерий качества лекции, а иногда и аудитории: трудно было ожидать повышенного интереса к жизни на других планетах от людей, которых почти насильно задержали после смены или тяжелого рабочего дня.

В планетарии для выездных лекций мне давали диапроектор с тяжелой коробкой диапозитивов. Тогда еще не было слайдов, а были стеклянные черно-белые диапозитивы большого формата и внушительных размеров аппарат, который я укладывал вместе с диапозитивами в чемодан с прорезанными стенками: ножки "поросенка", как мы называли проектор за его тупое рыльце с объективом, в чемодане не умещались. Иногда возникала проблема с наличием розетки в помещении, где проходила лекция, так что приходилось возить с собой еще и удлинитель.

Больше всего при чтении лекций с диапозитивами я боялся, что окажется вверх ногами портрет товарища Сталина, который обязательно нужно было показать в конце лекции вместе с приличествующей случаю цитатой из трудов вождя. Поэтому я по три раза примерялся, прежде чем вставить в проектор опасный диапозитив. А вставлять-то надо было вверх ногами! Директор планетария, идейный коммунист, далекий от астрономии, наставлял меня: "Можешь не показывать портрет какого-то там Галилея, но портрет Иосифа Виссарионовича не забудь!" Зато в планетарии перед лекциями крутили еще довоенные пластинки Вадима Козина.

Приходилось участвовать и в художественной самодеятельности. Из-за моей любви к пению (при отсутствии особо выдающихся вокальных способностей) меня заставляли выступать со сцены на студенческих вечерах, что не всегда получалось удачно, так как аккомпаниатору было трудно подобрать на рояле мелодию в моей тональности. Но публика с пониманием относилась к таким огрехам, тем более, что еще один наш студент, обладавший неплохим тенором, тоже нередко прерывал свое выступление, забыв слова начатой неаполитанской песни. Выступали мы и на избирательных участках в дни выборов, там я обычно читал какую-нибудь басню Михалкова, подходящую по политической ситуации, или исполнял песенку, нахально без аккомпанемента (гитара тогда еще не пользовалась таким распространением и популярностью, как впоследствии).

Наша группа астрономов была дружная, парней было всего двое – Андрей Нефедов, он был постарше и посолидней меня, и я. Правда, за пределами нашего подвала в Университете я почти не встречался с нашими студентками, кроме как на вечерах. В общежитие я не ходил, к каким-либо компаниям не принадлежал. Большую часть не учебного времени проводил в ГАГО. Но что-то в моем поведении все же оказалось не так, стал немного задирать нос, и в один прекрасный момент наши девочки решили поставить меня на место: Аля Абросимова, самая энергичная и прямая, высказала мне их претензии, а у меня хватило ума к ним прислушаться, не проявляя каких-либо амбиций. Тем дело и закончилось. Отношения стали вполне нормальными на все годы совместной учебы.

Знание звездного неба как-то оказалось очень полезным, когда после одного из наших танцевальных вечеров в Университете я вызвался проводить домой свою сокурсницу. Доведя ее до дома и отправившись обратно, я обнаружил, что не знаю дороги. Улички были не освещены, но зато небо было ясным. Сориентировавшись по звездам, я выбрал правильное направление и вскоре оказался уже на знакомой Свердловке.

В Университет к нам иногда приезжали известные артисты. Большой актовый зал набивался до-отказа, когда выступали Миронова и Менакер. Выступал писатель-юморист Борис Ласкин со своими рассказами, Юрий Левитан рассказывал о своей дикторской работе. Рядом с Университетом (по обе стороны от него) находились кинотеатры "Палас" и "Художественный", а также филармония. Помню, попал на второе отделение концерта известного комика Афанасия Белова: в этот вечер у нас проходил коллоквиум - так называлось что-то вроде текущего зачета - по теоретической механике. Преподаватель наш Василий Федорович Котов дал нам задания, а сам ушел и долго не возвращался, предоставив нам возможность "сдувать " ответы из учебников и конспектов. Вообще, некоторые преподаватели снисходительно относились к тому, что на экзаменах студенты явно или тайком пользовались книгами или конспектами. Однажды на экзамене по матанализу я тихонечко положил на скамейку рядом свой конспект, с которого краем глаза считывал не очень легко запоминаемые выкладки. Окно было открыто, и листы конспекта от ветра довольно громко зашелестели. Доцент Пчелин подошел к окну и закрыл его...

В кинотеатрах шли "трофейные" кинофильмы: "Три мушкетера", "Девушка моей мечты", "Тарзан". "Индийская гробница", "Охотники за каучуком". Конечно, пропустить их было нельзя. Но в основном вечера я проводил в ГАГО. Кажется, на третьем курсе я подал на конкурс студенческих научных работ свой опус по наблюдениям серебристых облаков. К моему удивлению и радости эта работа получила высокую оценку в виде Грамоты министерства высшего образования, подписанной министром Елютиным. Этим можно бы и не хвастать, но думаю, именно это сыграло некоторую роль в дальнейшей моей трудовой карьере. Было даже такое, что мне разрешили поехать в Москву на метеоритную конференцию, которая проходила в Доме ученых на Кропоткинской улице. Остановился я у Анастасии Петровны, которая в это время уже переселилась в Москву: умерла ее сестра, а нужно было ухаживать за мужем сестры, человеком с довольно тяжелым, угрюмым характером. Жили они на Малой Грузинской в старом двухэтажном доме. Из двух собак осталась только пуделиха Дези, удивительно добродушное существо, контакт с которым установился быстрее, чем с хозяином.

Метеоритную конференцию вел председатель Комитета по метеоритам академик Василий Григорьевич Фесенков. Я впервые увидел его, уже немолодого, в светло-желтой чесучовой куртке. Думал ли я тогда, что судьба сведет нас ближе в будущем. Познакомился я и с Иваном Андреевичем Хвостиковым, работавшим в Геофизическом институте. Его статья о серебристых облаках, напечатанная в сборнике "Памяти Сергея Ивановича Вавилова", проливала свет на причину возникновения этих странных облаков именно на высоте около 80-83 километров. Эту статью я получил от него в подарок.

Во время летних каникул я уезжал в Рыбинск, где и занимался также наблюдениями серебристых облаков. Одно время мне разрешили доступ в башню обсерватории, находившейся на здании горкома партии и давно уже никем не используемую. Там был телескоп-рефрактор на очень высокой колонне, в который я практически никогда не наблюдал. Зато башня была удобным местом для наблюдений серебристых облаков, так как люк ее можно было повернуть в сторону Волги как раз на север. Оттуда я получал крупномасштабные снимки на пластинки или на пленку с помощью фотоаппарата "Фотокор", купленного у Андрея Васильевича Сердитых. А.В. был в допенсионном возрасте специалистом по лесотаксации. Подарил он мне великолепный бронзовый транспортир, который я храню до сих пор, и настоящий финский нож с надломанной деревянной ручкой в кожаном чехольчике. Я тогда еще не очень понимал, что это рассматривается юридически как незаконно хранящееся оружие, и когда ехал домой, чуть не нарвался на неприятность. Когда кому-то из соседей по купе понадобилось открыть банку консервов, я с готовностью достал из чемодана финку и принялся за дело. Только потом до меня дошло, как притихла публика в купе, увидев далеко не интеллигентский перочинно-консервный ножичек, а "перо", как называли финку бандиты. Но милицию никто не вызвал и все обошлось.

После второго и четвертого курса нас, студентов-мальчишек направляли на 21 день в военные лагеря. Военная специализация по зенитной артиллерии у нас была на высоте. "Кафедра полковника Чекмасова" находилась в здании, где располагалась и фундаментальная библиотека Университета, а класс материальной части был там же в подвальном помещении. Идти туда было минут 15, и по пути обычно я забегал в "Гастроном" на Свердловке, покупал батон с изюмом (отличные были батоны!), засовывал его в карман брюк и постепенно съедал по дороге. Занятия проходили очень строго. Строгими были и экзамены по матчасти и по теории стрельбы. В подвале стояли пушки, знакомые мне еще с военных времен - зенитная автоматическая 37-миллиметровая и 75-миллиметровая зенитка (смотревшая, правда, совсем не в зенит - мешали низкие потолки подвала), все это пахло смазкой, как и куча отдельных частей пушек, распределенная по столам и стендам. Был еще ПУАЗО-1 – прибор управления артиллерийским зенитным огнем, хитроумное электромеханическое счетно-решающее устройство, а также большой стереодальномер длиной около двух метров.

Первая лагерная эпопея проходила в районе станции Костерево, это была часть Городецких лагерей, находившихся недалеко от Горького. Мой приятель Гена Новиков, учившийся в Ярославском медицинском институте, только что вернулся из этих же лагерей и нарассказывал всяких страстей: что жара там страшная, кормежка плохая, а воды так совсем нет.

Ехали мы сначала поездом. Встретили нас, приехавших, с оркестром, чемоданы наши погрузили на грузовик, и мы строем под оркестр и с песнями прошли несколько километров до лагеря. Место было песчаное, летняя жара действительно изматывала, а гоняли нас довольно основательно – мы еще не котировались в качестве будущих офицеров, как это было после четвертого курса. Нам выдали карабины (разумеется, без патронов), шинели, которые мы сворачивали в скатки и таскали на себе, несмотря на жару. Сержант Ложкин, по виду простой деревенский парень, не больно-то расположенный к представителям будущей социальной прослойки между рабочим классом и крестьянством, муштровал нас строевой как мог. Однажды нам устроили что-то вроде ночной атаки. По тревоге ребята расхватали карабины, кто какой успел, и мне, по моей нерасторопности, осталась учебная винтовка с просверленной сбоку ствольной коробкой. На ее ствол была надета ракетница – толстая трубка, в которую был вставлен картонный цилиндр ракеты. В винтовку заряжался холостой патрон, и нужно было выстрелом поджечь ракету. Когда "атака" достигла своей кульминации, я выстрелил, забыв о просверленной коробке. До следующего дня у меня звенело в ухе...

Кормежка была вполне сносная, если не привередничать. Конечно, после шагистики и марш-бросков съеденное довольно быстро забывалось, а отсутствием аппетита я никогда не страдал. По крайней мере, я не отказывался от лишнего куска вареной соленой трески (где теперь эта, когда-то вовсе не дефицитная рыба?), которую в большой миске ставили нам на стол, а многие воротили нос от этого блюда. В результате по приезде домой оказалось, что я не только не отощал на солдатских хлебах, но даже и прибавил в весе.

Однажды занимавшийся с нами лейтенант посадил меня в каптерке перерисовывать какую-то топографическую, с грифом "Секретно" карту. Проделав положенную работу, я себе отправился проветриться, а когда вернулся, обнаружил, что секретная карта исчезла. "Пойдешь под трибунал", пугали меня некоторые "однополчане". "Ничего не будет – ты  же присягу не принимал", – успокаивали другие. Так или иначе, но пару неприятных минут или часов я пережил. Оказалось же, что лейтенант просто забрал оставленную карту, ничего об этом не сказав. Но и мне не вынесли взыскания за утрату бдительности.

Как-то за какую-то общую провинность сержант Ложкин вместо того, чтобы вести на ужин, начал гонять нас вокруг лагеря строем и с песнями. А я как раз был запевалой и, как в былые военные времена, обычно с подъемом запевал "Горит в сердцах у нас любовь к земле родимой" и т.д., ну да, ту же "Артиллеристы, Сталин дал приказ..." Но тут уж очень хотелось есть, и я заявил, что у меня икота, продемонстрировав для убедительности соответствующие звуки при попытке запеть слова песни. В конце концов, последовала команда "Отставить!" и нам было разрешено идти ужинать. Потом ребята не хотели верить, что моя икота была лишь имитацией.

В один серенький день нас заставили проходить химическую обработку ("окуривание"), чтобы обучить правильно надевать противогаз. В блиндаже пускали слезоточивый газ, и нужно было там снять и надеть противогаз за какие-то секунды. Мне удалось увильнуть от этой процедуры: в жару на солнце шея и руки у меня покрывались сыпью (такая вот солнечная аллергия), все это страшно зудело, и лезть в блиндаж мне не захотелось. Но и около блиндажа чувствовался запах слезоточивого газа, да еще и заморосил дождик. Так что все равно мне маленько досталось: зудящие места сильно защипало.

Стреляли мы только из карабинов, а также один раз бросали гранаты – полуучебные, напоминавшие небольшую консервную банку. Нужно было, спрятавшись за бруствер из уложенных пластов дерна, бросить гранату в сторону стоящих деревянных мишеней. Потом ведущий занятия лейтенант подходил и смотрел, появились ли на мишенях царапины от разлетавшихся жестяных кусочков корпуса гранаты или нет. Сам он бросал "лимонку" Ф-1, не доверяя нам это страшное осколочное оружие.

Три недели лагерной жизни казались вечностью, но наконец, наступил 21-й день и мы с удовольствием пели: "Двадцатый день ношу свою шинель, и надоела мне вся канитель..."

После четвертого курса было существенно легче. Нам выдали новенькую, не бэушную, форму и сказали, что хотя на вас и общевойсковые солдатские погоны, отношение к вам уже как к офицерам. На сей раз мы с Андреем Нефедовым из нашей же группы астрономов должны были ехать в лагеря вместе со студентами Московского университета, поэтому из Горького мы с ним приехали в уже новое здание МГУ на Ленинских горах, переночевали в одной из уютных комнат студенческого общежития, и на следующий день нас всех отправили почти в те же лагеря, но поближе к Москве (название станции не помню). Среди москвичей тоже были студенты-астрономы Юрий Парийский и Эдуард Кононович, впоследствии известнейшие ученые. А тогда им было разрешено на несколько дней отлучиться, чтобы принять участие в наблюдениях полного солнечного затмения на Украине.

Режим по части подъема и отбоя был тот же, так же жили мы в больших палатках, тоже было не холодно, но все же не такая жара, как в прошлый лагерный срок. Занятия в основном проходили под открытым небом. Утром – политподготовка, на которой, сидя за столом, иногда можно было ухитриться подсыпать после утреннего подъема в 5 часов. Лейтенант, который днем проводил с нами занятия по матчасти, совсем не свирепствовал, и иногда, делая вид, что слушаем, мы забирались в тень под радиолокационную станцию орудийной наводки СОН-4 и подремывали (как говорили: "был сон под СОН"), к чему лейтенант (нужны были ему эти студенты!) относился с пониманием. Нас познакомили с бывшим тогда секретным зенитным орудием - "соткой" – 100-миллиметровой зенитной пушкой. Сейчас такие пушки еще используются для расстреливания градовых облаков снарядами, начиненными твердой углекислотой или йодистым серебром.

Шагистикой нас уже не мучили, марш-бросков и ночных тревог не было. Можно сказать, что обстановка была почти курортная, благо, рядом была Клязьма, узенькая в этом месте, но очень быстрая речка. Поэтому купаться можно было только в огороженных местах. Зато, бегая во время послеобеденного "мертвого часа" на речку, я наконец-то научился хоть как-то плавать, что не получалось раньше, несмотря на то, что я жил и на Оке, и на Волге.

С собой в лагерь я взял книгу В.Г.Фесенкова "Современные представления о Вселенной", намереваясь в свободное время изучить ее. Но, хотя свободное время и было, почти ничего из нее я не прочитал. Армейская обстановка удивительным образом приучает к строгому порядку и в то же время, не побоимся этого слова, отупляет.

Сразу после отбытых в лагерях трех недель я поехал на производственную практику в Алма-Ату. Я знал, что в Алма-Ате работает известный астрофизик и известный исследователь планет Гавриил Адрианович Тихов. Наш Василий Иванович Туранский был с ним знаком и рекомендовал мне поехать именно к нему. На мое письмо Гавриил Адрианович ответил открыткой, написанной аккуратным почерком, с согласием на мой приезд на практику. Ехать в Алма-Ату из Москвы нужно было с Казанского вокзала, самого большого и самого неорганизованного из московских вокзалов, с массой народа, едущего в восточных направлениях. Кое-как пробившись к кассе, я узнал, что билетов нет, разве что есть один в общий вагон. Выхода не было, взял этот билет и вскоре уже удобно расположился на третьей полке, подстелив под голову ватник, взятый на всякий случай. Я впервые ехал на такое большое расстояние, но все было хорошо, только страшная жара, когда уже ехали по Казахстану, при отсутствии кондиционера в вагоне, немного смущала. Высовываешь руку в окно - как будто суешь в печку. В Уральске на перроне для пассажиров подходящего поезда стояли столы, на которых уже были приготовлены судки с борщом и кружки с холодным пивом. За время стоянки вполне можно было успеть подкрепиться.

Прошло почти четверо суток дороги, и вот, под вечер, поезд прибыл на станцию Алма-Ата II. Выйдя с перрона на привокзальную площадь, я был поражен, очарован и покорен видом гор, освещенных заходящим солнцем. Горы я увидел впервые в жизни. Не менее поразительна была густая зелень: везде, деревья, довольно тесно посаженные вдоль улиц, и арыки с журчащей водой. На маленьком трамвайчике (в 1954 году в Алма-Ате еще ходили спаренные из двух коротких вагончиков, покрашенные в розовый цвет трамваи) я доехал до улицы Шевченко, откуда довольно быстро разыскал свое место назначения – Сектор астроботаники Академии наук Казахской ССР, который и возглавлял Гавриил Адрианович Тихов. Г.А. встретил меня очень приветливо, пригласил к ужину и затем повел меня в мой "гостиничный номер". Таковым оказался сарайчик, бывший павильон так называемого четверного коронографа, предназначенного для наблюдений солнечных затмений. Коронограф там стоял, но уже не в "боевой готовности", а слегка задвинутый в угол. А для жильца там был установлен огромный старый мягкий диван, называемый "ладья Стеньки Разина", служивший пристанищем для всех приезжавших к Тихову практикантов. Для летнего времени жилье было вполне приемлемым.

На следующий день состоялось знакомство с сотрудниками и аспирантами Сектора астроботаники. Сразу же мне был и намечен круг обязанностей: помогать Вере Семеновне Соколовой в съемке спектрограмм растений. Основным направлением работ Сектора было изучение оптических свойств растений и их изменчивости в зависимости от внешних условий. Идея, выдвинутая Г.А.Тиховым, заключалась в предположении, что меняя свои оптические (отражательные и поглощательные) свойства растения способны приспосабливаться к экстремальным, суровым климатическим условиям. В те годы еще царила довольно глубокая убежденность в том, что темные пространства, так называемые "моря" на планете Марс, обнаруживающие некоторые сезонные изменения в окраске, покрыты растениями. Но эта убежденность подвергалась сомнению ввиду слишком суровых условий на этой планете, где преобладают отрицательные температуры, атмосфера сильно разрежена и практически не содержит кислорода, при том, что в избытке там присутствует углекислый газ. Попытки обнаружить в спектрах марсианских "морей" характерную для земных зеленых растений полосу поглощения хлорофилла оказались безуспешными. И вот как-то на одной из публичных лекций, с которыми Г.А. выступал регулярно, Анна Прокофьевна Кутырева, гидрометеоролог, задала можно сказать, и так вспоминал сам Тихов, "исторический" вопрос - а не могут ли растения приспосабливаться к крайне жестким климатическим условиям, меняя свои оптические свойства. Эта идея была развита и положила начало многолетним исследованиям оптических свойств растений, в том числе в условиях тундры, высокогорья, пустыни. Было найдено, что полоса поглощения хлорофилла реагирует на различия в температурных условиях. Это дало основание Г.А.Тихову предположить, что в условиях Марса полоса хлорофилла может быть расширена настолько, что станет просто незаметной на фоне остального непрерывного спектра. В общем, в год моей практики оптические исследования растений шли полным ходом. В саду было высажено немало различных кустарников и деревьев, даже был куст реликтового растения гинкго (по латыни Ginkgo biloba) с очень своеобразными листьями.

 

В этом "астроботаническом саду" и проводились различные, в основном спектральные съемки, причем главным образом исследовалась инфракрасная область спектра, для чего использовались специальные фотопластинки "Инфрахром" или даже специальный спектрограф, оснащенный электронно-оптическим преобразователем. На этом спектрографе работал Марк Пименович Перевертун, человек с очень тяжелым, свинцовым взглядом, державшийся немного в стороне от остальных, более молодых и общительных сотрудников.

Целыми днями на нещадно палящем солнце мы с Верой Семеновной снимали спектры цветов разных растений. Солнца в Алма-Ате всегда предостаточно, и оно необходимо было для освещения объектов съемки. Сама процедура была довольно сложной. Чтобы выделить собственную флюоресценцию растений в инфракрасных лучах живой объект (например, куст розы, ромашки или ипомеи) закрывался наглухо большим коническим "флюоресцентным ящиком", в котором было проделано окно. На это окно устанавливалась прозрачная стеклянная кювета, наполненная раствором медного купороса. Таким образом, от внешнего света отсекалась инфракрасная область, так что можно было считать, что появившееся инфракрасное свечение в снимаемом спектре (сверху ящика ставился спектрограф) принадлежит собственно растению. После месяца этих занятий я как-то не проникся желанием продолжать в том же духе и попросил разрешения на самостоятельную работу. В мое распоряжение был предоставлен так называемый стандартный спектрограф (тяжеленный, надо сказать!) на деревянном штативе-треноге. С эти прибором я начал съемку спектров ландшафтов (в 40-е годы была издана книга Е.Л.Кринова по отражательной способности наземных объектов, и мне захотелось посмотреть, как меняется спектр отражения удаленных объектов из-за влияния атмосферной дымки). Идея была хорошая, но уже после того, как съемка была закончена, написана, напечатана на машинке ГАГО и успешно защищена дипломная работа, до меня дошла совершенно непростительная методическая ошибка, допущенная с самого начала. Благо, результаты нигде не были опубликованы …

Вне рабочего времени меня опекали Капитолина Ивановна Козлова и ее муж Юрий Владимирович Глаголевский, бывший еще студентом Университета. Они повезли меня на Медео, где в то время уже действовал зимой высокогорный каток, пользовавшийся мировой известностью. Летом, правда, он не был ничем примечателен – просто большая травяная площадка с деревянными скамейками по сторонам. Это значительно позднее на этом месте было построено грандиозное сооружение с искусственным льдом, огромными трибунами и массой других аксессуаров.

Итак, сентябрь был посвящен спектральным съемкам ландшафтов и обработке полученных негативов спектрограмм на микрофотометре МФ-2 – это был еще не регистрирующий измеритель плотности негативов, отсчеты которой снимались с не очень четко видимой на матовом стекле шкалы зеркального гальванометра. По образцу журналов обработки наблюдений, которые вел Тихов, я завел разграфленную тетрадь, куда и записывал тщательно все данные измерений. Журналы наблюдений Тихова могли служить примером аккуратности и точности записей. Этому обучались и его сотрудники.

Для съемок горного ландшафта с близкого расстояния были организованы две экскурсионных вылазки в горы. Для этого Гавриил Адрианович дал мне в помощники Ивана Бухмана, здоровенного детину, альпиниста, с удивительно мягким и покладистым характером. Ему и пришлось таскать в рюкзаке уже упомянутый выше стандартный спектрограф. Первая "экспедиция" была на высокогорную долину Джайляу. Для этого нужно было на грузовом фургоне (автобусы еще не ходили на Медео, а ходили крытые грузовики ГАЗ-51, возившие пассажиров) доехать до остановки "Мост". Это действительно был мост через реку Малая Алма-Атинка, причем он был как бы миниатюрной копией известного Крымского моста в Москве. Жаль, что потом его убрали, загнав Алма-Атинку в этом месте под бетон и асфальт. Затем пешком по мощеной дороге мы шли четыре километра, поднимаясь до обсерватории Астрофизического института. Там, правда, заместитель директора Института Митхат Ганиевич Каримов дал нам лошадь, на которую мы и погрузили спектрограф и треногу. Лошадка была с норовом и не очень торопилась на подъеме, предпочитая щипать травку. Ваня Бухман шел впереди, подтягивая лошадку за вожжи, я же шел сзади, подгоняя ее и вдыхая щедро выделяемый запах продуктов ее жизнедеятельности. Так по серпантину мы добрались до окончательного подъема и вышли на Джайляу, где, к нашей радости, оказалось несколько сотрудников Института (Джайляу – любимое место для не слишком дальних походов в горы) и им мы вручили порядком надоевшую нам лошадиную силу.

Не откладывая, я принялся за съемку, а Ваня сказал, что "пробежится" до ближайшей вершины – горы Кумбель, куда добираться еще дольше, чем до Джайляу. Я был впервые в горах и не очень представлял себе их специфику. Пока светило солнце, я фотографировал спектры, раздевшись до пояса. Было жарко. Но как только солнце скрылось за гору, резко, почти мгновенно похолодало, и я едва успел натянуть на себя все, что с собой захватил (хорошо еще, что была и телогрейка и плащ). С наступлением темноты загромыхало, и разразилась гроза с дождем. Палатки у меня не было, был спальный мешок и палаточный тент, который я сначала натянул между двумя елками, но потом, решив, что так будет безопаснее в грозу, устроился на поляне, забравшись в спальник и укрывшись тентом. Состояние было не очень бодрое, Ваня исчез, гроза и дождь усиливаются. Так и уснул, и только утром появился Ваня, кое-как разыскав меня. Оказывается, на Кумбеле он попал в снегопад и в темноте и в снегу чуть не сорвался в пропасть.

Вторая экспедиция на холмы в район ущелья реки Большая Алма-Атинка прошла без эксцессов и без ночевки. После этого вся дальнейшая моя работа заключалась только в обработке спектрограмм, снятых на тщательно нарезанных кусках фотопластинок. Резкой фотопластинок по формату кассет спектрографа обычно занимался Гавриил Адрианович. У него был алмаз и трафарет, по которому отмерялся нужный размер (все это, естественно, делалось в полной темноте: фотопластинки были панхроматическими, т.е. чувствительными и к красному свету). Потом я и сам научился этой несложной, но ответственной процедуре, вполне прилично разрезая пластинки даже с помощью обычного победитового стеклореза.

У Тихова было несколько пчелиных ульев, и он сам следил и ухаживал за пчелиными семьями. Однажды он попросил меня что-то подержать, пока он вытащит рамку из улья. Присутствие постороннего пчелам не понравилось, а я тогда еще не знал истории про Вини Пуха и не догадался спеть: "Я тучка, тучка, тучка....", за что и был ужален в щеку и в веко. Пару дней после этого ходил с распухшей физиономией и кривой на один глаз.

 

 

5. Башня Бредихинского астрографа на обсерватории Г.А.Тихова – 1954 год

 

 

В один из вечеров Г.А. попросил меня помочь ему в приеме экскурсии. В "астроботаническом саду" находилась астрономическая башня, в которой был установлен "Бредихинский астрограф" – телескоп с большой фотокамерой, привезенный Тиховым из Пулковской обсерватории в 1941 году. Именно с этого года, собственно, началась история научной астрономии в Казахстане. 21 сентября 1941 года в Алма-Ате должно было наблюдаться полное солнечное затмение. Узкая полоса движения лунной тени по Земле на этот раз проходила через Алма-Ату, и почти за год до этого события астрономы из ряда обсерваторий начали готовить экспедиции, чтобы пронаблюдать редкое астрономическое явление. Экспедиции состоялись, несмотря на начавшуюся войну – правительство не отменило выделенных для этих целей средств. Ну, а фактически это была и эвакуация. В  Алма-Ату съехалось немало предприятий, ученых, работников искусства. По окончании войны не все из поселившихся в Алма-Ате астрономов вернулись на старые места работы. В Алма-Ате остался жить и работать академик Василий Григорьевич Фесенков, организовавший Институт физики и астрономии, из которого впоследствии выделился Астрофизический институт с Горной астрономической обсерваторией, расположившийся на одном из так называемых "прилавков" в предгорье Заилийского Ала-Тау. Остался и Гавриил Адрианович Тихов. Вместе с геологом Канышем Имантаевичем Сатпаевым и рядом других крупных ученых они заложили основу будущей Академии наук Казахской ССР – флагмана казахстанской науки, объединившего создаваемые научные институты.

При Президиуме Академии наук КазССР и был создан Сектор астроботаники, возглавляемый Г.А.Тиховым. Бредихинский астрограф использовался самим Г.А. и сотрудниками-астрономами для проведения различных наблюдений и приема экскурсий. Думая, что мне предстоит только роль помощника, я подошел к башне астрографа, где уже собралась небольшая толпа из экскурсантов. Тихова не было, и я понял, что мне придется самому принимать экскурсию на инструменте, которого я раньше и в глаза не видел. Башня имела цилиндрический вращающийся купол, люки которого нужно было открывать вручную, подтягивая верхний люк прикрепленными к нему веревками. В общем, я не ударил в грязь лицом и показал экскурсантам небо в звездных алмазах, отвечая на многочисленные вопросы, из которых почему-то, как показал опыт приема и других экскурсий, любимым был "Есть ли водка на Луне?"

Несмотря на уже преклонный возраст Гавриил Адрианович не раз выступал с публичными лекциям на тему "Есть ли жизнь на других планетах?". Как раз во время моей практики он читал лекцию в находившемся тогда на улице Кирова здании Академии наук. Я попытался побывать на этой лекции, но в зал было почти невозможно пробиться, столько народу собралось, чтобы послушать известного ученого. Гонорара за лекции Тихов не брал и, как он сам рассказывал, просил только оплатить труд его помощника, демонстрировавшего диапозитивы. Обычно его помощником тогда был лаборант Михаил Шпаковский.

Где-то уже под конец практики я получил телеграмму от Василия Ивановича Туранского, что нужно срочно представить курсовую работу. Пришлось сесть и написать в тетрадке некое "эссе" о серебристых облаках, которое и сошло за курсовую, так что формальности были соблюдены вовремя.

На прощание Гавриил Адрианович предложил мне поступить к нему в аспирантуру, чему я был очень рад, так как уже не представлял себе другого места будущей работы.

Перед возвращением с практики домой в Рыбинск я купил на рынке мягкую корзинку из тростника, в которую положил несколько килограммов апорта, лучшего сорта алма-атинских яблок, бывшего многие годы символом Алма-Аты. Действительно, вокруг города было множество садов, где выращивался именно этот сорт, особенно в совхозе "Горный гигант". К сожалению, в нынешнее время многие из этих садов перестали существовать – склоны предгорий и окрестности Алма-Аты застроены дачами и "крутыми" особняками, для строительства которых нещадно вырубаются и плодовые и декоративные деревья.

Последний год учебы в Университете пролетел как-то незаметно, хотя проблема дальнейшего трудоустройства, вернее, распределения, оказалась не тривиальной. С одной стороны, поскольку я получил диплом с отличием, деканат выдал мне рекомендацию для поступления в аспирантуру. Правда, в характеристике было написано несколько слов негативного характера, хотя отчасти и заслуженных, о недостаточно серьезном отношении моем к обязанностям председателя научного студенческого общества. Это была некая месть нашего декана за произошедшую у нас с ним стычку, когда я пришел к нему "качать права" по поводу моей будущей жены Ядвиги Тарашкевич. Она училась на два курса моложе, познакомились мы на почве астрономии (я как-то выступал у них в группе с каким-то докладом), а потом она стала участвовать в работе коллектива наблюдателей. Объединила же нас, в общем, сходная судьба наших родителей, гораздо более трагическая у нее. Ее отец, Апполинарий Иванович Тарашкевич, профессор Ленинградского сельскохозяйственного института, специалист по лесотаксации, по национальности поляк, был арестован в 1938 году и вскоре расстрелян, а семью – жену с маленькой дочкой, выслали в Башкирию, сначала в город Стерлитамак, потом вообще в село Стерлибашево. Там, страшно бедствуя, подвергаясь унизительной процедуре еженедельной регистрации в органах НКВД, они прожили до 1947 года, когда им разрешено было вернуться, но не в Ленинград, а в Горький, где жили их родственники. Здесь Ядвига и ее мама Нина Александровна снимали крохотную комнатенку с входом без двери, завешиваемым одеялом, в частном доме поселка Канавино – находившейся за Окой части города. Вещей у них практически не было, все более или менее дорогое было давно распродано, и Нина Александровна занималась шитьем, что позволяло как-то существовать и выучить дочь.

Вместе с Ядвигой мы занимались вычислениями для Астрономического календаря – тем же упомянутым выше перерасчетом данных большого Астрономического ежегодника на широту Горького. Именно для этой широты традиционно составлялись таблицы Астрономического календаря. Кроме того, для одного из выпусков я сделал предвычисление моментов покрытий лунных кратеров краем земной тени во время лунного затмения. В те годы наблюдениям моментов прохождения края тени через наиболее яркие кратеры Луны придавалось большое значение, так как по ним можно было определить реальный размер тени, зависящий от прозрачности земной атмосферы. На полученный за эти расчеты гонорар я купил фотоаппарат "Зоркий" для 35-миллиметровой пленки, что значительно расширило возможности наблюдений серебристых облаков: вместо 12 кадров в "Любителе" теперь можно было снимать 36 кадров на узкую пленку, в том числе и цветную.

С деканом же конфликт вышел из-за того, что нашлись какие-то препятствия для предоставления Ядвиге права самостоятельной специализации по астрофизике, как это было разрешено мне и Шуре Терентьевой, учившейся на курс моложе. Шура так и после окончания Университета не изменила своему увлечению метеорной астрономией и даже впоследствии стала женой одного из наиболее известных "метеорщиков" Советского Союза Игоря Станиславовича Астаповича, автора самой толстой монографии по метеорам.

Несмотря на рекомендацию в аспирантуру и запрос от Академии наук Казахской ССР, подписанный вице-президентом Академии А.П.Полосухиным, формально меня должны были распределить в распоряжение Министерства нефтяной промышленности (что бы я делал в геофизической партии со своей астрофизической подготовкой?), которое требовало направления всех выпускников нашей кафедры без исключения на геофизическую разведку нефти. Что такое нефть и ее месторождения, мы особенно хорошо ощущаем сейчас, когда благополучие суверенного Казахстана почти полностью зависит от продажи нефти. Но тогда столь патриотические устремления мне показались излишними и я взял и написал письмо на имя Министра высшего образования В.П.Елютина, подробно, на нескольких листах (напечатав на все той же машинке ГАГО с одним интервалом) изложил ситуацию, не забыв упомянуть о полученной за серебристые облака Грамоте Министерства. Письмо сыграло свою роль, и я получил перераспределение в распоряжение Академии наук КазССР.

 

6.  Обсерватория в г.Рыбинске – 1957 год

 

 

После госэкзаменов мы с Ядвигой поехали в Рыбинск, где и состоялась наша свадьба, очень скромная, с присутствием небольшого количества друзей и знакомых. Тогда еще не были приняты столь пышные торжества, проводимые во Дворцах бракосочетаний, с посещением строго определенных знаменательных мест, с лентами и куклами на радиаторах автомашин. Мы просто расписались в книге в городском загсе, заплатили три рубля госпошлины, и вернулись домой. Цветов, правда, было много.

 

ГОДЫ АСПИРАНТУРЫ

 

В августе мне уже нужно было прибыть в Алма-Ату для сдачи вступительных экзаменов в аспирантуру, о чем Г.А.Тихов сообщил мне, как всегда, открыткой, написанной его четким, хотя и не очень ровным, почерком. Малой скоростью мы отправили некоторые вещи, в основном книги и грампластинки, упакованные в обычную тумбочку вместо ящика, обшитую мешковиной. Что любопытно, несмотря на то, что дно у тумбочки по прибытии к месту назначения оказалось продавленным, пострадала всего пара пластинок, треснувших от удара. В Алма-Ате нас встречал на вокзале Шота Петрович Дарчия, научный сотрудник Сектора астроботаники, недавно защитивший диссертацию по отражательной способности растений. Лаборант Сектора Михаил Шпаковский в тот же день подыскал нам жилье - комнату в небольшом саманном домике, где жили Марфа Ивановна и Степан Федорович Клочковы. Домик находился по тем временам на самой южной окраине Алма-Аты, на холме, перед которым вскоре был организован перенесенный с места, где должно было начаться строительство большого стадиона вещевой рынок, "барахолка". В дождливое время приходилось обходить глиняный забор этого рынка ("дувал") по почти непролазной грязи. Но нас тогда это мало смущало, как и "удобства во дворе" и необходимость носить воду чуть не за полкилометра. Главное, что представилась возможность серьезно заняться наукой.

Экзамен в аспирантуру по специальности принимала комиссия во главе с Тиховым. Не скажу, что мои ответы на вопросы были блестящими, но к этому не очень и придирались. Главное, что на отлично были сданы вступительные по марксизму и по английскому языку. Ситуация была не простой, так как на одно место оказалось двое претендентов – Ирина Купо, и я. Ирина Купо ранее окончила Вильнюсский университет по астрономии, но по какому-то гнусному навету была выслана вместе с матерью в Сибирь. Тихов участливо отнесся к ее судьбе и при первой же возможности пригласил ее в Алма-Ату. После экзаменов Тихову удалось выпросить еще одно аспирантское место, так что мы оба были приняты. К Тихову, бывшему не только академиком Академии наук КазССР, но и членом-корреспондентом Академии наук СССР, а также и депутатом Верховного Совета Казахской ССР, относились в Академии тогда с положенным уважением, хотя впоследствии от этого, можно сказать, ничего не осталось.

 

8. Гавриил Адрианович Тихов – 1956 год

 

 

 

Ставши законными аспирантами, мы с Ириной с увлечением набросились на Бредихинский астрограф, на котором начали наблюдать разные небесные объекты. Другого инструмента не было, экспозиции на малочувствительных фотопластинках были длительными, по полчаса, часу и более. Интересы наши были не одинаковы – меня привлекали планеты, Ирина же интересовалась так называемыми нестационарными звездами. Наблюдали мы часто втроем. Ядвига перевелась в Казахский Государственный университет, носивший тогда имя С.М.Кирова, на физику-оптику, причем снова на третий курс, чтобы освоить существенно иную программу физического факультета. Тем не менее, она продолжала заниматься астрономией и дипломную работу выполнила по спектрофотометрии планет. Но это уже было потом, а пока мы наблюдали все, что придется. Иногда обстановка наблюдений была такой: один из нас в темной башне гидировал телескоп, следя за точностью наведения, а двое, чтобы не сильно мерзнуть. забирались под лестничный люк и с фонариком читали вслух какую-нибудь фантастику. Постепенно мы перешли на одиночные наблюдения, когда можно было обходиться без помощника. Главных проблем было две. Первая – не забыть открыть заслонку объектива астрографа. Забыть открыть кассету с фотопластинкой было трудно, но передняя крышка-заслонка иногда, особенно после длительных и утомительных наблюдений, оставалась закрытой, что выяснялось обычно лишь по окончании часовой экспозиции. Вторая проблема была связана с необходимостью производить смену объективных призм на астрографе. Каждая призма (одна с большим, другая с меньшим преломляющим углом) весила несколько килограммов. Традиционно процедура состояла в том, что астрограф устанавливался объективом вверх, телескоп закреплялся в этом положении специальной деревянной крестовиной, и нужно было, балансируя на подставной лестнице, снять одну и поставить другую призму. Такую процедуру приходилось выполнять вдвоем, с риском уронить тяжелую и ценную вещь. На эту тему Ирина Давыдовна Купо впоследствии для выпущенной нами стенгазеты "Наш спектр" сочинила целую поэму с трагическим концом:

 "... когда аспирантом я в Секторе был, нечаянно призму я в башне разбил..." Но я нашел выход более простой - телескоп поворачивался объективом вниз и, сидя на лесенке, можно было просто с колен приподнимать вверх и устанавливать на объектив призму. Гавриилу Адриановичу, правда, мы об этом новшестве докладывать не стали...

Для наблюдений планет Бредихинский астрограф был мало пригоден из-за относительно короткого фокусного расстояния объектива. Однако можно было попытаться сфотографировать спектры малых планет - астероидов. Тогда спектральные наблюдения малых планет были крайне редки, и мне удалось получить спектры астероидов Веста и Эвномия. Но дальнейшего развития эта работа не получила - в 1956 году в Сектор астроботаники поступил 20-сантиметровый менисковый телескоп АЗТ-7 системы Максутова. Таких телескопов Ленинградский оптико-механический завод выпустил несколько - малой серией - главным образом в качестве экспедиционных для изучения астроклимата. Еще когда мы учились в Горьком, начались поиски места для строительства большой астрофизической обсерватории. Готовилось создание крупнейшего в мире 6-метрового телескопа, и нужно было выбрать наилучшее место для его установки. Такое место, хотя, может, и не самое лучшее, было выбрано на северном Кавказе, вблизи поселка Нижний Архыз неподалеку от станицы Зеленчукская. Мудрость тех, кто дал добро на выбор места, заключалась, как это можно оценить сейчас, после распада Союза, в том, что телескоп был установлен на территории Российской федерации и избежал тем самым "национализации", как это произошло с Крымской астрофизической обсерваторией и Обсерваторией Государственного Астрономического института им. Штернберга в Казахстане.

Телескоп АЗТ-7 оказался замечательным произведением отечественного астрономического приборостроения. Он был оснащен фотокамерой, призменным спектрографом и электрофотометром. Поскольку он был предназначен для экспедиционных работ, колонна и опора его были сделаны разборными и из легких сплавов. Параллактическая головка, к которой крепилась короткая труба и противовес, была, однако, довольно тяжелой, так что для ее установки требовались усилия не менее трех человек. Поначалу телескоп поставили в "чуме", конической астрономической башне, построенной отцом Ивана Бухмана, Владимиром Николаевичем Бухманом, преподававшим тогда астрономию в Педагогическом институте. Это был очень интересный старик, с длинной окладистой бородой, известный в Алма-Ате своей гелиолечебницей. Жил он в доме на метеорологической станции рядом с Сектором астроботаники. В свое время он построил на этой территории оранжерею, наполовину утопленную в землю. Ее называли "траншеей", и в годы войны она служила жильем для эвакуированных, а потом и для аспирантов, и была первым "зданием" Сектора астроботаники до того как для Тихова был построен добротный дом. Рядом с "траншеей" В.Н.Бухман соорудил две астрономических башенки. Кроме того, на огромной деревянной раме он установил множество плоских зеркал, собирающих свет Солнца в одно яркое и горячее пятно. Перед рамой была сделана будочка, в нее садился пациент в костюме Адама (или Евы...) и сам за веревку раскачивал раму с зеркалами, чтобы сконцентрированное пятно света проходило по телу. Вся эта система могла поворачиваться по азимуту для установки направления на Солнце в зависимости от времени дня. В солнечные дни от посетителей не было отбоя, особенно когда все это действо стало проходить под медицинским контролем. Концентрированный солнечный свет оказывал лечебное воздействие, особенно при различных кожных заболеваниях, и впоследствии, уже после смерти Бухмана, гелиолечебница была организована при одной из поликлиник Алма-Аты.

Для демонстрации студентам В.Н. выносил из дома хранившуюся под кроватью большую астрономическую трубу длиной метра полтора, которую закреплял на штативе в башенке. В "чуме" наш телескоп простоял недолго: наблюдать там было невозможно из-за слишком высокой опорной колонны. Так что вскоре был изготовлен и установлен уже в самом "астроботаническом саду" деревянный павильон с откатывающейся крышей. И с этого времени АЗТ-7 стал основным нашим наблюдательным инструментом, хотя и про Бредихинский астрограф мы не забывали, особенно при появлении комет. На астрографе, кстати, была выполнена Юрием Глаголевским дипломная работа по изучению звезд методом продольного спектрографа. Это была очень оригинальная идея Г.А.Тихова. Дело в том, что стеклянные линзовые объективы обладают так называемой хроматический аберрацией: из-за различия в коэффициентах преломления лучи разных длин волн не собираются в одной точке, и если сфокусировать изображение звезды, например, в красных лучах, то в синих и фиолетовых на этом же месте будет размытое пятно. Тихов, еще будучи в Пулкове, предложил использовать этот недостаток объектива Бредихинского астрографа для спектральной классификации звезд по виду таких разнофокальных изображений и распределению яркости в них. Это давало возможность наблюдать более слабые звезды, чем при использовании объективной призмы.

Появление АЗТ-7 и наличие спектрографа определило направление моей дальнейшей работы. В качестве диссертационной темы я решил заняться спектрофотометрическим изучением Луны. В те годы неоднократно обсуждался вопрос о существовании и величине цветовых различий на лунной поверхности. По общему признанию, они были невелики, но количественных оценок было не так уж много, прием в основном они основывались либо на визуальных измерениях, либо на сравнении фотоснимков, полученных через красный и синий светофильтры. Здесь же представилась возможность легко фотографировать спектры протяженных областей Луны, и по измерениям их судить о различиях в спектральной отражательной способности разных лунных деталей.

Другая задача, которая заинтересовала нас с Ядвигой, была связана с спектрофотометрией планет-гигантов. Мы получали спектрограммы Юпитера, Сатурна и Урана, по которым определяли интенсивность полос поглощения метана – газа, в очень небольших количествах присутствующего в атмосферах этих планет, но дающего хорошо заметные темные полосы в спектре. Эти наблюдения стали материалом дипломной работы Ядвиги и основой для дальнейшего продолжения исследований такого рода, дающих важную информацию о структуре атмосфер планет-гигантов.

В это время астрономическая составляющая коллектива Сектора астроботаники стала сравнимой количественно с ботанической. Кроме нас троих, Капитолины Ивановны Козловой, Юрия Владимировича Глаголевского, ставшего научным сотрудником Сектора по окончании Университета, астрономическими и смежными вопросами занимались Альфия Хамидовна Курмаева и Александр Константинович Суслов. Появилась и еще одна аспирантка, выпускница Московского университета, астроном Галя Салова. Аля Курмаева исследовала спектры зари – сумеречного сегмента, а Суслов изучал вариации кислорода в земной атмосфере по спектрограммам Солнца, которые получал на спектрографе с довольно высокой дисперсией. Измерялась интенсивность вращательных линий в теллурических полосах поглощения кислорода при разных высотах Солнца над горизонтом и в разное время года. По этим исследованиям были успешно защищены кандидатские диссертации. Аля Курмаева после защиты уехала в Ленинград, где стала сотрудницей Пулковской обсерватории. В Ленинград уехал впоследствии и А.К.Суслов. Он написал неплохую книгу о Г.А.Тихове, изданную в 1980 году. Галина Ильинична Салова занималась Марсом, жила в "траншее", но спустя примерно год уехала и вышла замуж за очень известного впоследствии диссидента и правозащитника Кронида Аркадьевича Любарского, талантливого ученого, тоже астронома, написавшего книгу "Основы астробиологии", в которой он в некоторой степени полемизировал с Тиховым и его астробиологическими идеями. Поженившись, они жили в Москве. Кронид был активным деятелем правозащитного движения, участвовал в выпуске самиздатовской литературы, в том числе известной "Хроники текущих событий". На учете в соответствующих органах он, по-видимому, состоял еще раньше, с середины 50-х, когда, будучи студентом Московского Университета, принял участие (и не пассивное) в забастовке студентов по поводу плохой работы студенческой столовой. За "Хронику " он был арестован и длительное время просидел во Владимирской тюрьме. Потом он уехал заграницу, работал на радиостанции "Свобода", вернулся в период перестройки. Но жизнь его оборвалась нелепо: от сердечного приступа он утонул, купаясь в море.

К сожалению, после окончания университета в 1958 году Ядвига не смогла поступить в Сектор астроботаники на работу. Причиной было отнюдь не нежелание Тихова, а некоторое осложнение обстановки, связанное с уже упомянутым выше Марком Пименовичем Перевертуном. Как ни странно, но в данном случае он оправдывал свою фамилию, занимаясь регулярными и далеко не правдивыми доносами на сотрудников. Он был ученым секретарем Сектора и ежедневно заходил к Тихову домой, докладывая о текущих делах в собственной интерпретации. Что заставляло этого человека кляузничать, остается загадкой, так как до поры до времени никто никаких претензий к нему не предъявлял и козней ему не строил. Когда же моральная обстановка стала накаляться – чувствовалось, что Гавриила Адриановича явно настраивают против некоторых членов коллектива, пришлось начать акции протеста. Самыми нетерпимыми к несправедливости оказались мы с Ириной Купо при молчаливой поддержке других сотрудников. Скандал дошел до Академии наук, и была создана комиссия по расследованию под председательством заместителя директора Астрофизического института М.Г.Каримова. Чем кончаются подобные комиссии, думаю, многим хорошо известно. Виновников оправдывают, а "бузотеров" наказывают. Нас, правда, не наказали, но все осталось по-прежнему.

Замечу, что через несколько лет сам М.Г. оказался в подобной ситуации с более серьезными для него последствиями.

Так или иначе, но лишнего сторонника "бузотеров" в лице Ядвиги Перевертуну вовсе не было нужно. Какие небылицы рассказывал он в Академии, осталось тайной, но все попытки Тихова и беседы самой Ядвиги с академическим начальством по поводу трудоустройства в Сектор астроботаники остались безрезультатными. Действительно, не странно ли, что вопрос о приеме на работу какой-то выпускницы университета обсуждался на уровне вице-президента Академии наук, а начальник отдела кадров Халиулин, после вполне спокойного визита Ядвиги к нему позвонил Тихову и заявил, что она явилась к нему со скандалом и вела себя вызывающе. Тихов накричал на Ядвигу, и она еле-еле смогла его успокоить. Зато на имевшееся вакантное место старшего лаборанта вместо нее отдел кадров Академии прислал девочку, еще учившуюся на... экономиста! Ядвиге же пришлось искать работу, и, в конце концов, ее взяли в спектральную лабораторию Института эпидемиологии и гигиены заниматься анализами отнюдь не планетных атмосфер. Моей аспирантской стипендии (тогда это было 750 рублей – это до реформы 1961 года), конечно, едва хватало бы на жизнь, но Ядвига, как сотрудник медицинского учреждения, получала еще аж 550 рублей. В те времена еще раз в год аспирантам выдавалось так называемое "книжное пособие", тоже в размере месячной стипендии. В общем же мы питались вполне прилично, покупали много книг, купили даже радиоприемник "Аккорд" и к нему проигрыватель пластинок. До этого Тихов подарил нам свой старенький приемник "Рекорд", что было большим счастьем, и я очень жалею, что сохранить его не удалось: Миша Шпаковский выпросил его у нас "на время"...

            В 1957 году к осени стало известно, что скоро предполагается запуск первого искусственного спутника Земли. Уже появлялись в печати сообщения об испытании межконтинентальных баллистических ракет, и выход в космос был предрешен. Еще до запуска первого спутника при университетах началась организация станций по наблюдениям ИСЗ с привлечением студентов. Такая станция была организована и при КазГУ. Руководителем ее была назначена преподавательница Университета Валерия Семеновна Антонова, а наблюдательную площадку создали на территории Сектора астроботаники.

 

 

7.  Подготовка к наблюдениям первого спутника –Алма-Ата 1957 год

 

 

При Секторе мы организовали еще раньше астрономический кружок для школьников и студентов. Центральный Совет Всесоюзного Астрономо-Геодезического Общества прислал нам трехдюймовую астрономическую трубу на параллактической головке с деревянным штативом. Ее поставили в "астроботаническом саду" и члены кружка вели с ней разные наблюдения. Из кружковцев того времени некоторые впоследствии стали астрономами-профессионалами. Ада Маматказина, одна из наиболее активных наблюдателей, по окончании Университета стала научным сотрудником Астрофизического института. Эля Винокурова перевелась из Казахского университета в Московский, и по его окончании работала на Алма-Атинской обсерватории ГАИШ, а впоследствии – в одной из космических организаций, ЦНИИМАШ в подмосковном Калининграде. Две девочки, тоже учившиеся в КазГУ, перевелись в Ереванский университет, чтобы учиться на астрономии, не испугавшись необходимости выучить для этого армянский язык. Одна из них, Лида Ерастова, по окончании стала работать в Бюраканской Астрофизической обсерватории.

В цокольном помещении башни Бредихинского астрографа были установлены радиоприемник "Рига" и магнитофон "МАГ-8" для приема и регистрации сигналов точного времени, а для наблюдений были получены только что выпущенные специально оптические трубки АТ-1. Наблюдатель устанавливал такую трубку на азимутальном штативе наклонно, но объективом вниз, так как перед объективом было укреплено зеркало. Таким образом, сидя и без напряжения, глядя вниз, а не вверх, можно было следить за нужным участком звездного неба. Изображение неба в трубке было, естественно, зеркальным, поэтому станции были снабжены и соответствующими фотокопиями звездных карт в зеркальной распечатке. Были также бинокли, укреплявшиеся на металлических раздвижных треногах. Как-то тренировка, в которой участвовали и мы с Ириной и Ядвигой, затянулась до рассвета, и тут один за другим наблюдатели завопили, что видят на фоне сумеречного неба какие-то светлые объекты наподобие крохотных белых шариков. Как должен выглядеть настоящий спутник, можно было только предполагать, но запуска еще не было.

Только когда совсем рассвело, мы поняли, в чем дело. Было "бабье лето", когда, как известно, начинается путешествие по воздуху мельчайших паучков, летящих на своих паутинках. Не сфокусированные из-за близкого расстояния, они и напоминали светлые шарики.

Первый спутник был слишком мал, чтобы его можно было легко обнаружить. Зато его ракета-носитель была достаточно яркой, так что мне удалось сфотографировать ее пролет с помощью обычного фотоаппарата. След ракеты на негативе был едва заметен, но знакомые журналисты из КазТАГ Осип Иванович Огнев и Владимир Николаевич Ганжа примчались ко мне домой – настолько важно было тогда любое зафиксированное наблюдение первых космических объектов. И в газете "Правда" появилась заметка о сфотографированной ракете. Впоследствии В.Н.Ганжа очень много лет поддерживал со мной связь и напечатал немало репортажей  для газет с моих слов о планетных исследованиях. Надо отдать ему должное: в отличие от некоторых других журналистов, он почти не вносил "отсебятину" в тексты, которые обычно составлял я сам, и всегда согласовывал со мной окончательный вариант.

Так же, еще задолго до запуска первого спутника, мы впервые увидели НЛО. Как-то под вечер Ирина Купо примчалась к нам домой, взволнованная и возбужденная: "Смотрите! На небе Сверхновая!" Выскочив на улицу, мы с Ядвигой тоже увидели необычайно яркую звезду. Сумерки еще только начинались, и больше никаких звезд видно не было, а тут сиял объект, во много раз ярче Венеры. Естественно, мы втроем тут же побежали на обсерваторию, оглядываясь на почти не менявший своего положения светящийся объект, чтобы сфотографировать его спектр. И только когда мы навели на него телескоп АЗТ-7, все стало ясно: это был большой баллон – воздушный шар, то ли запущенный метеорологами, то ли прилетевший откуда-то. Так что вспышка Сверхновой звезды, увы, не состоялась.

Зато в 1956 году появилась яркая комета Аренда-Ролана. Тут уж отставлены были все другие наблюдения, и на Бредихинском астрографе делались фотоснимки кометы. На АЗТ-7 со спектрографом удалось также заснять и ее спектр. Комета, в общем, была обычного вида, с широким пылевым хвостом. Но некоторый ажиотаж среди астрономов вызвал "аномальный хвост", направленный не от Солнца, как все обычные кометные хвосты, а к Солнцу. Строились разные предположения – об очень крупных частицах, которые притягиваются Солнцем, кто-то даже высказал совершенно фантастическую гипотезу, что этот хвост состоит из антивещества. Мы же с Ириной Давыдовной Купо сели за расчеты и пришли к выводу, что в действительности "аномальный хвост" направлен от Солнца, представляя собой так называемую синхрону – одноразовый выброс вещества из нагреваемого Солнцем ядра кометы в сторону вне кометной орбиты. И только из-за особых условий проектирования на небесную сферу он кажется направленным к Солнцу. К сожалению, наша заметка, опубликованная в "Астрономическом циркуляре" осталась незамеченной, и до сих пор можно в литературе о кометах встретить упоминание "аномального хвоста" кометы Аренда-Ролана.

1956 год был замечателен еще и тем, что в этом году произошло Великое противостояние планеты Марс, случающееся раз в 15 лет. Планета приблизилась к Земле на минимальное расстояние в 56 миллионов километров, и астрономы всего мира стремились провести как можно больше наблюдений Марса в этот период. И на гиде Бредихинского астрографа, и на менисковом телескопе были организованы визуальные наблюдения, в которых принимали участие не только астрономы, но и Анна Прокопьевна Кутырева, и Марк Пименович Перевертун. Г.А.Тихов тоже заглядывал на телескоп. Но, надо сказать, из-за невысокого положения Марса над горизонтом качество изображений было неважнецким. Капа Козлова с Юрой Глаголевским наладили электрофотометр на менисковом телескопе и пытались определять альбедо Марса. Но всем этим наблюдениям здорово мешали ежедневные экскурсии: каждый вечер на обсерваторию приходили толпы посетителей, которым нужно было показать Марс в телескоп, ответить на серьезные и дурацкие вопросы, и только когда толпа рассасывалась, можно было приняться за собственные наблюдения.

Нам с Ириной Купо было предоставлено место для работы... в курятнике – так по старой памяти называлась надворная постройка, превращенная в служебные помещения. Посетителям Сектора Г.А.Тихов показывал эту постройку и пояснял: "Раньше здесь был сарай и курятник, а теперь сидят научные сотрудники". Нам была выделена маленькая комнатка, в которой помещались два стола и шкаф. В соседнем помещении располагалась фотокомната с темной кабинкой для зарядки кассет и проявления фотопластинок.

Занимались обработкой наблюдений мы целыми днями, практически не разговаривая друг с другом, настолько увлекала работа. В то время не было ни компьютеров, ни даже микрокалькуляторов, и все вычисления делались с помощью логарифмической линейки, суммы подсчитывались на счетах и лишь в исключительных случаях на арифмометре – слишком нудно было передвигать на нем рычажки. Так что логарифмическая линейка и миллиметровка были основными помощниками после измерений негативов на микрофотометре. К этому времени, правда, уже появился в Секторе астроботаники регистрирующий микрофотометр МФ-4. У него сверху помещалась подвижная каретка с фотопластинкой, на которой тонкий лучик света от зеркального гальванометра выписывал ход пропускания негатива, перемещавшегося синхронно между освещающим и проекционным объективами. Длинная линейка из толстого стекла служила масштабирующим рычагом, передающим движение от каретки с пластинкой к каретке с негативом. Возиться с множеством пластинок было неудобно, и я придумал использовать вместо них фотобумагу. На обычной фотобумаге запись получалась слишком контрастной, но зато, применив осциллографную фотобумагу, удалось получать удобные для обработки записи. Измерялись они с помощью палетки из прозрачной миллиметровой бумаги, размеченной по длинам волн, если обрабатывались записи спектров. Альбомчик из такой миллиметровки, чуть ли не дореволюционного производства, подарил мне когда-то Андрей Васильевич, муж моей квартирной хозяйки в Горьком.

По инициативе Ирины Купо был организован для астрономов научный семинар. Как раз в это время вышел двухтомник Аллера "Астрофизика", и мы решили заняться его изучением. Ирина, как энтузиаст исследований звезд, делала доклады по главам книги. На семинар пригласили и Г.А.Тихова, но ему не понравилось не слишком доступное для 80-летнего старика изложение, он накричал на нас и больше на семинары не приходил. Надо сказать, что Г.А. был приверженцем принципов Льва Толстого, а к нам иногда придирался за слишком частое использование иностранных терминов, которые, как он считал, вполне могли заменяться русскими.

Нам, молодым и энергичным, до всего было дело. Как-то в "Комсомольской правде" была напечатана карикатура на астронома, в телескоп к которому заглядывает кот, а астроном, как гласила подпись, радуется, что обнаружил жизнь на Марсе. Картинка-то в общем безобидная, но нас с Ириной она возмутила по причине того, что об астрономии как науке в то время газеты почти не писали, преподавание астрономии в школах было крайне неудовлетворительным, что чувствовалось и по познаниям приходивших на обсерваторию экскурсантов. А тут, понимаете, такая насмешка над астрономами. Долго не раздумывая, мы написали возмущенное письмо в редакцию "Комсомолки". Реакция газеты не заставила себя долго ждать. Вскоре в газете появился фельетон Шатуновского "Указующий перст дяди Акима", в котором, среди прочих сюжетов досталось и аспирантам Купо и Тейфелю.

Между прочим, в те времена, в отличие от нынешних, когда на газетные выступления никто не обращает внимания, попасть в фельетон было опасно. Мы тоже ждали "оргвыводов", но их не последовало. Будучи в Москве, я зашел в редакцию, но столкнулся с таким высокомерием беседовавших со мной работников редакции, что зарекся заниматься "правдоискательством". Тем не менее, газета "Казахстанская правда" в том же 1956 году напечатала нашу заметку по поводу необходимости создания планетария в Алма-Ате. Вырезка из газеты хранится у меня в архиве, а планетария в Алма-Ате нет до сих пор...

Иногда Гавриил Адрианович устраивал скромные торжества для сотрудников Сектора астроботаники, об одном из которых, как говорится, "чешется язык" рассказать. У Тихова была домработница Аничка, финка по национальности. За многие годы она фактически стала членом семьи Тиховых, а после смерти жены Людмилы Евграфовны, Г.А. удочерил Аничку, ставшую Анной Гаврииловной. Она так и не вышла замуж, но родила сына, названного в честь Г.А. тоже Гавриилом, ну а маленького его все звали Ганичкой. И вот на один из первых дней рождения Ганички были приглашены сотрудники Сектора. Застолье было веселым, было много водки, и Г.А. следил, чтобы рюмки гостей не пустели, а Марк Пименович подливал и подливал всем. Закуска же была легкая, и довольно скоро предел допустимой концентрации алкоголя был превышен... Валерий Беденко произнес незабвенную фразу "Жрать нечего..." и публика потянулась к выходу на улицу, не дождавшись приготовленного Анной Гаврииловной гуся. Было это в первых числах января. Картинка получилась довольно живописной. Ирина Купо блаженно лежала на снегу, А.К.Суслов почти в отключке лежал с отсутствующим видом на раскладушке в фотокомнате. Я почему-то сидел, накрывшись пальто, и плакал. Супруга моя Ядвига (у нее как раз началась экзаменационная сессия) по очереди подходила ко всем и пыталась доказать какую-то теорему. Когда же, слегка придя в себя, мы вспомнили про не съеденного гуся, двери в дом были уже закрыты...

В 1958 году закончился срок моего пребывания в аспирантуре. Кроме научных исследований в первый год аспирантуры немало времени уходило на занятия по философии и по английскому языку. Нас с Ириной Купо сразу зачислили в группу продолжающих по английскому, благо в Университете у меня с английским было все хорошо, несмотря на то, что в школе я учил немецкий, которого не знаю до сих пор. Аспирантские занятия по английскому проходили дома у преподавательницы Марии Николаевны Малаховой. Ей по состоянию здоровья трудно было ходить на кафедру иностранных языков, поэтому у нее дома собиралась целая группа аспирантов разных специальностей. Там я познакомился с Петром Александровичем Черкасовым, впоследствии известным казахстанским гляциологом, ранее прошедшим фронт. Несмотря на сложности со здоровьем – последствия фронта, он прошел и облазил все ледники Заилийского Ала-Тау.

Лекции по философии вначале читал нам очень интересный человек по фамилии Тимоско, один из многих преподавателей Университета и Педагогического института, в свое время или эвакуированных, или высланных в Алма-Ату. Оба этих учебных заведения тогда готовили студентов на высоком уровне – профессорско-преподавательский состав был очень сильным. Тимоско, правда, чаще развлекал нас различными историями из своей жизни, особенно из времен гражданской войны. К сожалению, вскоре его заменил другой преподаватель, и лекции пошли по обычной накатанной колее, как и регулярные семинары по философии, на которых обязательно нужно было выступить с каким-либо сообщением по изученным трудам классиков марксизма-ленинизма. Однако ко времени экзамена из списка обязательных работ были исключены многие труды Сталина – уже прозвучал доклад Хрущева "О культе личности и его последствиях" на ХХ съезде КПСС. Как известно, доклад был засекреченным, но нас, комсомольцев, собирали в райкоме и зачитывали нам его текст. Экзамены были сданы на "отлично", но, когда встал вопрос о трудоустройстве, Тихову удалось добиться для меня лишь ставки старшего лаборанта, несмотря на готовую в черновике кандидатскую диссертацию. Это меня особенно не удивило, если вспомнить вовсе не закончившуюся войну с Перевертуном. Главное, что можно было продолжать заниматься своей работой, к которой, однако, прибавилась и другая: в 1959 году начались поиски места для новой обсерватории.

Задача строительства обсерватории вдали от растущего города становилась все более актуальной, тем более, что по заказу Тихова в Ленинграде уже планировалось изготовление планетного телескопа АЗТ-8 диаметром 0.7 метра. Ленинградское оптико-механическое объединение, тогда еще называвшееся ГОМЗ (Государственный оптико-механический завод), спроектировало и впоследствии изготовило несколько таких телескопов для Киева, Харькова и Алма-Аты. Место решили искать в южном Казахстане, и на двух грузовых машинах, предоставленных Астрофизическим институтом, мы летом 1959 года выехали в направлении Чимкента, и разместились в селе Блинково. На окраине этого села, протянувшегося вдоль дороги на пару километров, мы установили телескоп АЗТ-7 с накатывающимся на него по рельсам фанерным павильоном и незамедлительно приступили к наблюдениям. Наблюдения заключались в том, что нужно было определять амплитуду дрожания звездных изображений, фотографируя след звезды на фотопластинке при остановленном часовом механизме телескопа. Каждую ясную ночь, в чем там не было недостатка, делались такие съемки. Поселились мы в доме, где жила сотрудница местной метеостанции, где-то посередине села, так что ночью нужно было проделывать значительный путь до телескопа. Удивительно, но за полтора года никто не покусился на стоявшую безо всякого присмотра будку с телескопом. Зато деревенские собаки, собиравшиеся ночью в стаю, с лаем провожали тебя, и приходилось иногда посвечивать на них фонариком, чтобы вся эта компания на некоторое время отстала.

 

 

 

9. Экспедиция в с.Блинково для изучения астроклимата – 1959 год.

       У телескопа Капитолина Ивановна Козлова.

 

Обычно в экспедиции находились двое. Продолжались экспедиционные выезды в Блинково и после кончины Г.А.Тихова в январе 1960 года, но наступил момент, когда мне пришлось остаться там одному, так как мой напарник забеспокоился относительно будущего трудоустройства в связи с расформированием Сектора астроботаники, последовавшим менее чем через год. Я же получил письма от Ядвиги и Ирины Купо, что астрономов переводят в Астрофизический институт с согласия Василия Григорьевича Фесенкова, директора Института. Поэтому меня будущее не очень обеспокоило, и я продолжал фотографировать звездные следы. Конечно, стало скучновато, с хозяевами особого интеллектуального общения не получалось, и, проявив отснятые пластинки, я читал и перечитывал с наслаждением единственную хозяйскую книгу рассказов О'Генри, слушал батарейный радиоприемник "Родина". Этот приемник был взят в экспедицию вместе с тяжелыми батареями накала и анодной - транзисторных радиоприемников еще не было, а в "Родине" были пальчиковые электронные лампы, обладавшие низким энергопотреблением. Еще одним развлечением были письма для сына, которому исполнилось к этому времени полтора года. Я рисовал цветные картинки с подписями о приключениях некоего зайчика (с продолжением) и отсылал по почте – тогда, в отличие от нынешнего времени, почта, даже сельская, работала достаточно аккуратно, и письма не терялись. Еще учась в Университете, я аккуратно переписывался с родителями, посылая письма не реже, чем раз в два-три дня, которые вполне могли бы сойти за дневник текущих событий. Почти с такой же частотой я получал письма от мамы (в основном она присылала мне "отчеты" о том, что происходило дома).

Пока Сектор астроботаники после смерти Тихова еще существовал, заведующей Сектором была назначена Капитолина Ивановна Козлова. Видимо, есть какая-то закономерность, когда получивший некие властные полномочия человек вдруг становится совсем иным по отношению к тем, кто вчера еще был его почти равноправным коллегой. Вот и произошел совершенно пустяковый конфликт. Капитолина Ивановна, увидев, что я сижу и что-то пишу, решила съехидничать: "Это какую по счету вы статью пишете – десятую или двадцатую?". Почему-то это меня задело, и в ответ я ей сказал: "Лучше писать статью, чем изучать учебник для пятого класса". А всем было видно, что Капитолина Ивановна всегда держала на своем рабочем столе учебник английского языка для пятого класса и постоянно утыкалась в него. В те же времена считалось, что рабочее время должно использоваться только для работы... Реакция на мою реплику была, как принято сейчас говорить, неадекватной, и в Отделение физико-математических наук от К.И. поступила жалоба на недостойное поведение строптивого лаборанта. Академик-секретарь Отделения Пентковский счел необходимым вызвать меня для беседы, которая ограничилась вопросом и ответом. "Пент", как его звали мы между собой, заглянув в какой-то листок, спросил: "Что, ваш разговор был в некорректной форме?", на что я ответил утвердительно, полагая, что, конечно, я не был слишком вежлив и корректен с заведующей Сектором. "Получите выговор", – заявил  "Пент", и этим аудиенция закончилась.

Наверное, выговор бы я получил, но как раз в это время одну сотрудницу Сектора, Лидию Петровну, которая в основном и у нас была в роли больше секретарской, вызвали в Отделение, чтобы помогать перепечатывать всякие документы. Ученый секретарь Отделения и сказал ей о поступившей от К.И. жалобе, что Тейфель "оскорбил ее как женщину"... Под этим можно было подразумевать черт те что, естественно! Хорошо, Лидия Петровна, бывшая, кажется, свидетельницей нашего "некорректного разговора" с К.И., объяснила ему, что ничего оскорбляющего как женщину в этом разговоре не было. Выговора я так и не получил. А с К.И. отношения вскоре наладились – с расформированием Сектора астроботаники было уже не до прошлых конфликтов.

Экспедиционная эпопея завершилась к концу 1960 года, после чего пришлось заняться обработкой полученных материалов – уже в Астрофизическом институте. Институт располагался не в городе, а в предгорье Заилийского Ала-Тау. Холмы, постепенно поднимавшиеся к горным хребтам, в Алма-Ате называли "прилавками". На одном из таких "прилавков" под названием "Каменское плато" и была построена Горная астрофизическая обсерватория. Позднее там же разместился и отпочковавшийся от организованного ранее В.Г.Фесенковым Института физики и астрономии Академии наук Казахской ССР самостоятельный Астрофизический институт, главный корпус которого был спроектирован ленинградскими архитекторами. Мы и раньше бывали там на научных семинарах, несмотря на ворчание некоторых сотрудников Сектора астроботаники. Дело в том, что при полном взаимном уважении между Тиховым и Фесенковым были некоторые трения на научной почве: Василий Григорьевич не очень-то верил в астроботанику, а Гавриил Адрианович иногда в разговорах называл его "Фесей-Песей". Открытых стычек между ними не было, но некоторая предубежденность в отношении Фесенкова у астроботаников существовала. Поэтому наши походы в Астрофизический институт "на поклон к Фесенкову", как говорила одна из сотрудниц, одобрения не вызывали. Правда, от Тихова мы никогда не слышали каких-либо упреков по этому поводу. А в Астрофизическом институте была большая библиотека, порыться в которой всегда было крайне интересно. Заведовала ею в то время Анна Абрамовна Зильберберг, жена Григория Моисеевича Идлиса, одного из наиболее талантливых учеников Фесенкова, занимавшегося проблемами звездной динамики.

Да и на научных семинарах, проходивших регулярно, тоже было интересно побывать.

Обработка звездных следов состояла в том, что через диапроектор изображения звездных следов проектировались и перерисовывались на бумажную ленту, на которой затем измерялись амплитуды дрожания звездного изображения – кропотливая и крайне скучная работа. Потом я предложил более простой и быстрый способ измерений этих лент, показав на статистически достаточном материале, что такой способ дает практически тот же результат, ускоряя обработку в десятки раз.

Однажды Василий Григорьевич Фесенков предложил мне выступить на семинаре с каким-то реферативным сообщением по английской статье о Луне, которую он мне дал. Это было несложно. Но потом В.Г. поручил мне составить алгоритм расчета свечения зодиакального света по его формулам. Это нужно было для выполнения вычислений на ЭВМ, которые должны были делаться в вычислительном центре Академии наук. Я еще не очень-то представлял себе, что такое алгоритм применительно к электронно-вычислительным машинам, но в меру своего понимания составил перечень операций вычисления, который нужно было передать бывшему тогда академиком-секретарем Отделения физико-математических наук Пентковскому, специалисту по номографии, довольно хмурой личности, с которым, как было рассказано выше, у меня уже было ранее неприятное общение. "Чему вас в школе учили?" – был его презрительный вопрос, когда я представил ему свои выкладки. Объяснить мне, что я сделал не так, "Пент" не счел нужным. Но этим дело и кончилось.

 

 

 

10. Заседание ученого совета Астрофизического института под

председательством Василия Григорьевича Фесенкова – 1960 год

 

 

Первую наблюдательную работу на обсерватории Астрофизического института я начал на 15-сантиметровом рефракторе АВР-2, к которому была присоединена большая фотографическая камера - астрограф с 16-сантиметровым объективом "Триплет" фирмы Цейсс. На сам рефрактор укреплялась также фотокамера, с которой можно было фотографировать Луну. Изображения планет с ней получались слишком маленькими, чтобы что-то серьезно можно было на них исследовать. По окончании наблюдений я устраивался на большом черном диване в фойе Института и спал до утра, с трудом расправляя шею после такой ночевки. Впоследствии в башенке, где располагался маленький цейссовский рефрактор, поставили менисковый телескоп АЗТ-7 и с ним долгое время мы проводили наблюдения Луны и планет.

В один прекрасный день в начале 1961 года меня вызвал Григорий Моисеевич Идлис, бывший в это время заместителем директора Астрофизического института, и предложил стать ученым секретарем Института. Думаю, что это была рекомендация Василия Григорьевича Фесенкова. До меня эту должность занимал Андрей Владимирович Харитонов, попросивший предоставить ему больше времени для научной работы. Функции ученого секретаря состояли в основном в составлении и оформлении протоколов Ученого совета, а также всяческих бумаг, планов, отчетов и прочей бюрократической писанины, которую постоянно требовали, да и поныне требуют, всевозможные чиновники от науки, оправдывающие этим свое существование. Я, правда, как говорится, дожив до седин, так и не могу понять, какая доля этого огромного и нескончаемого потока бумаг, особенно – объемистых отчетов, печатаемых и сдаваемых не менее чем в четырех экземплярах, прочитывается хотя бы одним-двумя человеками.

Пришлось "полюбить" эту работу, не столько ради славы, сколько ради денег: зарплата ученого секретаря тогда равнялась 1500 рублям (или 150 рублям после реформы 1961 года*), т.е. была почти вдвое больше зарплаты старшего лаборанта. К тому же Г.М.Идлис заверил меня, что новая должность не будет препятствовать моим занятиям наукой – у меня уже была представлена к защите кандидатская диссертация по спектрофотометрии Луны. Доклад по некоторым ее результатам я послал на Международный симпозиум по Луне, проходивший в Ленинграде. Поехать на симпозиум мне не удалось. Вместо этого пришлось снова ехать в экспедицию.

--------------------------

  *)После этой хрущевской денежной реформы ходили два анекдота. Первый: "Что можно было купить раньше на копейку? – Ничего. А теперь? – В десять раз больше", и второй: "Как здорово – на старые двадцать пять рублей я мог пообедать один раз в ресторане, зато на новые – два раза."

------------------------------------------------------

На этот раз мне поручили "командовать" группой из 10 человек, в которую вошли и научные сотрудники, и хозяйственники. На грузовой машине ГАЗ-51, водителем которой был Семен Степанович Гогуля, мы отправились в район долины реки Ассы – это километров сто к востоку от Алма-Аты, с тем, чтобы обследовать его на предмет строительства обсерватории. Дело в том, что изучение астроклимата в селе Блинково в Южном Казахстане и в районе поселка Конуролен к северо-востоку от Алма-Аты не дало удовлетворительных оценок: ветры и дрожание изображения оказались хуже, чем то, что нужно для астрофизических исследований на больших телескопах. Решили поискать место, с одной стороны, поближе к Алма-Ате, с другой – с лучшими характеристиками астроклимата. Поэтому и снарядили в июне 1961 года экспедицию на восток. С собой мы везли разобранный менисковый телескоп АЗТ-7, который нужно было сразу же установить на выбранном для обследования месте.

Июнь в горах – еще довольно дождливое время, и нам большую часть пути пришлось проделать под мелким и нудным дождиком. В некоторых местах дорога была размыта настолько, что машину бросало из стороны в сторону, на дороге оставался зигзагообразный след, но Семен Гогуля мастерски вел машину, не имевшую переднего ведущего моста, даже на горных скользких дорогах, в тумане, сквозь который только угадывались силуэты встречных машин-лесовозов, тащивших длиннющие бревна.

Путь наш лежал через ущелье реки Тургень, дорога в котором еще не была пробита до конца подъема из него. Мы доехали до тупика в субботу, когда никого из строителей там не было. Пришлось устроить двухдневную стоянку. Шел редкий снежок (мы находились уже на высоте почти двух километров над уровнем моря). Эдик Денисюк взял с собой мелкокалиберную винтовку, и мы решили поохотиться на сурков, заселивших склоны ущелья. Одного удалось подстрелить, и Нина Михайлова, единственная женщина в нашем отряде, взялась приготовить его. Сваренный сурок был не очень жирным и очень жестким, но все же всем досталось на пробу по кусочку. Ночевка была холодной, спали, забравшись в мешки, вповалку в крытом кузове, тент которого к утру покрылся изнутри слоем инея.

В понедельник появились трактористы и вытащили нашу машину по крутому подъему, через промоины и колдобины в боковом ущелье. Сквозь него уже можно было выехать на дорогу, ведущую в долину реки Ассы. Собственно, дороги нормальной не было, была лишь грунтовая колея, ведущая к перевалу, подняться на который оказалось не просто. Почва в горах лессовая, легко раскисающая при дожде. Взобраться не перевал удалось только благодаря валявшейся сухой ели, ветки которой мы подкладывали под колеса, когда машина напрочь забуксовала. Проехав километров двадцать вдоль речной долины, мы добрались до метеостанции, где и решили остановиться. Там же довольно быстро подготовили фундамент под телескоп, и через пару дней, когда цемент схватился, его смонтировали. В речке, используя подручные средства в виде рубашек, наловили с полведра мелкой форели.

На обратном пути уже под вечер остановились на ночевку у озера Иссык, распили хранившийся у меня как неприкосновенный запас литр спирта с малиновым сиропом, захваченным Ниной (какая же это мерзость - спирт с сиропом!). Озеро Иссык, изумительное по красоте, с флюоресцирующей зеленой водой, очень похожее на кавказское озеро Рица – тогда оно еще существовало, до трагедии, произошедшей два года спустя. В 1963 году, в одно из летних воскресений, когда на озере была масса народу, с гор спустился мощный селевой поток, обрушившийся в озеро с такой силой, что поднявшаяся волна смыла всех, кто находился на берегу, разбила естественную плотину, удерживавшую озеро, и все это хлынуло дальше вниз, снося асфальтовую дорогу и дома поселка Иссык, стоявшие вдоль реки. Рассказывали, что А.Н.Косыгин, гостивший в это время в Казахстане, едва успел вовремя уехать по еще не срезанной потоком дороге. Сколько людей погибло при этой трагедии, боюсь, и сейчас точно никто не скажет.

В октябре 1961 года все же состоялась моя защита диссертации в Совете Пулковской обсерватории. Моими официальными оппонентами были профессора В.В.Шаронов из Ленинградского университета и А.В.Марков из Пулкова. Из-за каких-то внутренних трений, не имевших ко мне отношения, защита, намеченная чуть не годом раньше, была отложена. Но оба оппонента регулярно информировали меня письмами о положении дел. Мне не пришлось специально ездить с докладом по представлению диссертации: в Астрономической обсерватории Ленинградского университета мои работы знали и решили, что представление может пройти на семинаре обсерватории и без моего участия. Защита прошла нормально, обстановка в Совете была очень благожелательной. Было приятно, что и Д.Д.Максутов после защиты подошел ко мне и тоже чем-то поинтересовался. Тема же была близка многим: Марков, Шаронов и другие много занимались исследованиями Луны, и проблема величины цветовых контрастов на лунной поверхности, которая рассматривалась в моей диссертации, обсуждалась активно в научных изданиях.

В Ленинграде я зашел в гости к К.И.Страховичу. Было очень интересно познакомиться и побеседовать с этим крупным ученым, хотя я по какой-то робости постеснялся расспрашивать его о годах, проведенных в заключении вместе с моим отцом. Константин Иванович больше говорил о своей науке, а на прощание подарил мне книгу Арцимовича по термоядерной энергетике. Пригласил меня к себе домой на вечерний чай и А.В.Марков (до этого я тоже заходил к нему и выслушал его замечания, приглашение же из этических соображений последовало уже после защиты). Шота Петрович Дарчия работал и жил в это время в Пулкове, и вечер, проведенный с ним, тоже остался в памяти, как и бутыль с грузинской приправой, которой он снабдил меня перед отъездом.

После защиты диссертации по Луне я с большей интенсивностью занялся спектральными наблюдениями планет, приобретя двух помощников, с которыми мы образовали планетную группу. Первыми помощниками были: Нина Михайлова, окончившая Казанский университет по астрономии (вскоре она вышла замуж и стала Прибоевой), и лаборант Володя Кудашкин, которого взяли на работу в Институт по моей рекомендации: он был одним из активных участников работы коллектива наблюдателей на бывшей обсерватории Тихова, ставшей на некоторое, к сожалению, не долгое, время народной обсерваторией. После закрытия Сектора астроботаники большая часть архива Тихова и Бредихинский астрограф были увезены в Пулковскую обсерваторию, откуда за всем этим хозяйствам приезжал Шота Петрович Дарчия. Но вскоре Общество "Знание" (тогда оно еще называлось "Общество по распространению политических и научных знаний") подарило обсерватории 15-сантиметровый рефрактор Цейсса. Интересно, что нам его отдали просто так, даже без всякого оформления каких-либо документов. Телескоп, видимо, долго лежал на складе и никому не был нужен. Механики Астрофизического института помогли в его установке и подключении часового механизма к электросети. Правда, так и не удалось вывести нужную скорость вращения часового механизма - никаких инструкций к телескопу не прилагалось. Тем не менее, работа на "Народной обсерватории имени Г.А.Тихова" шла вовсю. Главным образом проводились наблюдения планет – зарисовки Юпитера, сохранившиеся до сих пор. Активными наблюдателями были школьники и студенты, в том числе Карим Ибрагимов, впоследствии, по окончании Университета, поступивший к нам в лабораторию и успешно защитивший кандидатскую, а впоследствии и докторскую, диссертации.

 

***

 

Наблюдения планет, в основном, Юпитера и Сатурна, выполнявшиеся нашей планетной группой, пользовались известностью, в частности, благодаря тому, что мы начали более или менее регулярные исследования поведения молекулярных полос поглощения на дисках этих планет. Вопрос о том, как меняются интенсивности полос поглощения метана в центре и на краях диска Юпитера, заинтересовал астрономов еще в 30-е годы. Тогда и появились первые попытки таких исследований - в статьях американских астрономов Элви и Фэрли, Бобровникова, а также в работах пулковского астронома Еропкина, безвременно погибшего в сталинских застенках. Потом прошло много лет, прежде чем С.Гесс (тоже американский астроном, не путать с деятелем гитлеровской Германии!) в 1953 году снова обратился к этой научной задаче и провел ряд съемок спектров Юпитера и Сатурна для определения интенсивности полос поглощения метана в разных участках диска планеты. Однако и после этой работы никто не продолжил аналогичных наблюдений, и только несколькими годами позднее мы с Ядвигой предприняли попытки получить более многочисленный наблюдательный материал, фотографируя спектры Юпитера и Сатурна на спектрографе, установленном на 20-см менисковом телескопе. Это было еще в Секторе астроботаники, но впоследствии мы продолжили такие исследования и в Астрофизическом институте.

Наряду со спектрофотометрией планет проводились и регулярные фотографические наблюдения на 30-см рефлекторе. Этот телескоп сначала был соединен с 50-сантиметровым телескопом Герца и находился в ведении Андрея Владимировича Харитонова, руководившего спектрофотометрическим исследованиями звезд. Основной задачей этих исследований было, прежде всего, получение данных об абсолютном распределении энергии в спектрах звезд различных типов. На 50-см телескопе был установлен фотоэлектрический спектрометр. Другая труба не использовалась, и А.В. любезно предложил нам применить ее для наблюдений планет. Для этого трубу перенесли на рефрактор, где укрепили ее вместо камеры "Триплет". Фотографировали планеты мы на высокочувствительную рентгено-флюорографическую пленку РФ-3, обладавшую достаточно высокой контрастностью, хотя и не очень мелкозернистую.

Наблюдения планет с 1964 года проводились также на 70-см телескопе АЗТ-8 (он был заказан еще Г.А.Тиховым, но получен уже Астрофизическим институтом). В комплект этого телескопа входила планетная фотографическая камера, дифракционный спектрограф и электрофотометр. Все эти причиндалы были довольно массивными и с точки зрения наблюдателя не очень хорошо продуманы конструктивно. Поэтому многое пришлось вскоре переделывать и модернизировать. Планетная группа к этому времени состояла уже не из трех человек - из Челябинска приехал и поступил в аспирантуру Володя Карташов, из Чернигова - Лидия Сорокина, из Свердловска – Анатолий Аксенов. Из Энгельгардтовской обсерватории в Казани перевелся к нам Никифор Дмитриевич Калиненков, бывший фронтовик, известный своими разработками астрономических приборов. Благодаря ему вскоре мы начали фотоэлектрические наблюдения. Первым изделием его была приставка к призменному спектрографу, перебрасывавшая изображение спектра на фотокатод электронно-оптического преобразователя. На светящемся экранчике ЭОПа была видна и невидимая глазу инфракрасная область спектра. Это позволило начать исследования более длинноволновых полос поглощения метана в спектрах Юпитера и Сатурна…..

 

И тут Шехерезада прекратила дозволенные речи…

Да простит меня тот, у кого хватило терпения все это прочитать, за отсутствие продолжения. Дело в том, что все вышеизложенное было написано восемь лет назад, причем почти что «на одном дыхании». Но потом пришлось писать уже не о прошлом, а о настоящем. Ни для кого не секрет, что последнее десятилетие было крайне тяжелым и тягостным для нашей науки. Многие талантливые научные работники либо поуходили в бизнес, чтобы нормально обеспечить семью, либо поуезжали в зарубежные научные учреждения, где открывалось больше возможностей для исследовательской работы в любимой области науки. Все это – при полнейшем равнодушии чиновников, возомнивших, однако, что именно они должны командовать и управлять теми остатками науки, которая еще сохранилась благодаря энтузиазму и самоотверженности тех ученых, кто не покинул страну и продолжал работать.

Якобы для выправления положения и под предлогом перехода на рыночную систему начались непрерывные и совершенно бездарные реформы организации науки, в результате которых потеряла свой государственный статус и превратилась в формальное общественное объединение Академия наук Казахстана, выпестованная ее первым президентом Канышем Имантаевичем Сатпаевым – светлая ему память Пошла вакханалия с акционированием научных институтов, терявших даже право юридического лица, подчинением их совершенно паразитическим «уполномоченным учреждениям» в виде различного рода центров и агентств. В общем, воспоминания пришлось отложить на неопределенный срок, хотя пожалуй, не меньшими по суммарному объемы были мои статьи о положении науки, публиковавшиеся в казахстанской прессе Тем не менее, не оставляю надежды, что придет и «второе дыхание» и удастся снова сесть и вспомнить еще и последние лет сорок, а вспомнить есть что, хотя и не обо всем хотелось бы писать.

 

-------======oOo======-------