Астрономические мемуары

(Записки несостоявшегося астронома)

 

В.А. Юревич

 

 

                                                           Вода, в которую мы входим, −

                                                           последняя из той, что уже протекла,

                                                           и первая из той, что течет к нам;

                                                           таков и настоящий день.

                                                                                   Леонардо да Винчи

 

 

 

             Содержание:

 

1.                                                               «Детство, отрочество, …»                                                                              

2.                                                               «Мои университеты»                                             

3.                                                               «Годы молодые»                                                      

4.                                                               Кергелен                                                                   

5.                                                               Куба                                                                          

6.                                                               Звенигород                                                                

7.                                                               Эквадор                                                           

8.                              «Осень жизни»                                                                     

 

 

            Глава 1

«Детство, отрочество,…»

 

                                               Вы вновь со мной, туманные виденья,

                                               Мне в юности мелькнувшие давно…

                                               Вас удержу ль во власти вдохновенья?

                                               Былым ли снам явиться вновь дано?

                                               Из сумрака, из тьмы полузабвенья

                                               Восстали вы… О, будь, что суждено!

                                                 Все чем владею, вдаль куда-то скрылось,

                                                 Все, что прошло, - восстало, оживилось!

                                                                               И. В. Гете                                         

       Появление столь обязывающего (по названию) творения вызвано приступом графомании, появившейся у меня после первых книг, относительно удачных. Но другой хорошей темы у меня пока не объявляется, потому пойду по пути, как мне пока кажется,  наименьшего сопротивления: напишу воспоминания. Тем более, я уже достиг того возраста, когда осознаешь, что поток воды «что течет к нам» очень скоро иссякнет для меня, а мемуары все же какой-то способ оживить ту воду, «что уже протекла». (Здесь у Леонардо вода – аллегория времени.)

            Вообще-то положено читать мемуары сколько-нибудь значительных личностей. А.И. Герцену было о чем писать и его «Былое и думы» интересно читать. К тому же он талантливый писатель, и его мемуары написаны в литературном стиле. Даже эпизодических персонажей он наделяет развернутыми психологическими характеристиками.  Но что значат для потомства воспоминания обычного среднего  человека? Кто знает? К тому же литературного таланта, как правило, автору не хватает (и мне тоже), и его труд (и мой тоже) напоминает, скорее, личностно-историческую хронику. Но как-то мне попались рассуждения историка, что обычная записная книжка домохозяйки времен французской революции с записями расходов и обыденных событий была бы столь же интересна для истории, как и мемуары активного участника событий. Но то для историка. А для обычного читателя как? Ладно, буду считать, что я пишу для себя и ближайших родственников и знакомых. Может быть, и  будущие историки, «роясь в сегодняшнем окаменевшем дерме, наших дней разбирая потемки», найдут в моих записках что-либо интересное для них.

       И еще одно замечание. Почти к каждым мемуарам можно ставить эпиграфом пушкинское: «Тьмы низких истин нам дороже нас возвышающий обман». К этим тоже. Я не собираюсь слишком уж каяться в ошибках или выпячивать свои недостатки. И было много событий, как, видимо, у каждого человека, которых следует стыдиться,  и я постараюсь не упоминать их. Равно, как буду избегать отрицательных характеристик для персонажей, которые будут появляться на этих страницах.

     Родился я 23 февраля 1938 г. К сожалению, подробности этого события, хоть это и был мой первый стресс в жизни, выветрились из памяти. Столь выдающаяся дата, тогда она называлась День Красной Армии, вроде бы обязывала меня стать воякой, но, увы, наследственная близорукость этому помешала. Так я и остался «рядовым, необученным» согласно воинскому билету. Может быть, зря. Однажды, где-то в начале компьютерной эры мне попался тест на профессиональную пригодность, что-то около полутысячи разнообразных и зачастую бестолковых вопросов. Это по впечатлению, так как умом я понимал, что тест составили специалисты своего дела, и вопросов безосновательных там нет. Однако, на нескромные вопросы, типа  бывает ли у вас кал черного цвета, я просто не  отвечал. Потом как-то узнал, что вопросами такого рода выясняют, насколько тщательно человек следит за собой и за своим здоровьем в частности, а это уже много чего вкладывает в решение теста. А умолчание, как у меня,  говорит о том, что человек скромный и стеснительный. От первого недостатка я, вроде бы, избавился. Второй мне до сих пор мешает. Так вот,  тест неожиданно ответил, что меня ждут успехи в военной или научной области.

Что касается второй части, то я уже знал, что ученый из меня получился довольно таки скромный, можно сказать, среднего ранга.   Кстати, сами ученые избегают называть себя столь громким именем или термином. Если уж как-то нужно себя охарактеризовать в такой общей форме, т.е. шире, чем просто назвать профессию, то обычно говорят «научный работник». Как мне попалось однажды в статье академика Л.А. Арцимовича в журнале «Наука и Жизнь», слова «Я – ученый» он слышал пару раз в жизни, и от людей, принадлежность которых к этой категории была весьма сомнительной.

       Кажется, это станет характерной чертой моего опуса – частые отступления от основной линии повествования, к тому же путающие хронологию. Что поделаешь: мыслям, может быть, и просторно, а вот чтобы еще и словам было тесно, никак не получается.

       Следуя правилам, следует рассказать родословную. Отец мой, Юревич Антон Лукич, был, как в его время требовалось писать, происхождения бедняцкого, крестьянского. По крайней мере,  таким был его отец Лука.  По рассказам, он даже не смог на сватовство найти сапог, пришел, обутый в лапти и старательно прятал ноги поглубже под лавку, чтобы этого не было заметно. В 1913 г. в поисках лучшей доли он эмигрировал в Америку (США), оставив двухлетнего сына, Антося (Антона), и беременную жену Марылю.

       Тем не менее, вопрос о происхождении и о предках остается открытым. По уверениям отца, его предки никогда не были крепостными. Сам он говорил, что они были однодворцами (видимо, взял этот термин у И.С. Тургенева,  не хотел называться обычным для западной Руси  польским термином  шляхтичи). Некое подтверждение этому я нашел в истории. Источник – книга Н.Н. Улащика «Введение в изучение белорусско-литовского летописания», со ссылкой на статью А.И. Грицкевича из журнала «Лiтаратура i мастацтва», № 4, 1982.  Похоже, что один из наших предков был полковником у Сапеги, крупнейшего местного феодала. В белорусском Поднепровье позиции Сапег были очень сильны: они владели там сильнейшей крепостью Белоруссии – старым Быховом, им принадлежал ряд крупных имений, в их пользовании находилась Могилевская экономия (огромное государственное имение). Для борьбы с враждебной к ним шляхтой Сапеги создали вооруженные отряды из крестьян и казаков. Среди крестьян было много тех, кто был обязан нести в пользу феодала воинскую повинность, т.е. людей, умевших обращаться с оружием. Надо сказать, что в самой Польше низшее дворянство (шляхта) уже давно оттеснила магнатов-феодалов  на задний план, формально сравнявшись с ними в правах и привилегиях. После унии 1569 г. такие же возможности получила местная белорусская шляхта. К концу XVII века местные шляхтичи  уже успели  перейти в католичество и ополячиться.  Враждебность шляхты и крупных землевладельцев сохранялась, поэтому и возникали подобного рода войны, в которых крестьяне с помощью феодалов могли дать выход накопившейся ненависти против шляхты.

       Выступление  отрядов Сапеги произошло в начале XVIII-го века в Оршанском повете, Дубровенском графстве и ближайшим к ним местах. Именно оттуда, из под Белыничей, происходил  мой прадед, позже переселившийся под Кличев, где и родился мой отец. Восстание Сапег позже распространилось на район Головчина и Старого Быхова. Движение, направленное против шляхты, приобрело очень широкий размах, в нем приняли участие десятки тысяч человек. Командовали этими силами Юревич и Бильдюкевич, администраторы во владениях Сапег.

       Борьба была упорной и велась с переменным успехом. Известно, что в битве у Дубровно крестьяне потеряли убитыми 700 человек. В новой битве у того же Дубровно противник истребил еще 3000 крестьян. Однако в декабре 1701 г. крестьянские отряды окружили под Головчином 18 хоругвей шляхты и разгромили их. В конце концов Юревич потерпел поражение под Быховом, и на этом, кажется, массовое движение крестьян прекратилось. В Витебской и Могилевской летописях (ПСРЛ, тома 32 и 35) в именном указателе Юревич обозначен, как полковник Сапеги.

       Напоминаю, что это лишь мои предположения, установление точной генеалогии, видимо, возможно, но обойдется дорого. Остановимся на том, что это весьма вероятно. Во всяком случае,  одна из Юревичей обратилась в архивы и доказала, что она дворянского российского, а ранее польско-литовского шляхетского происхождения, а еще ранее западно-русского.  Ведь то, что в России принято называть Литвой, на самом деле было союзом 19 русских княжеств и двух литовских, объединившихся чтобы противостоять татарской угрозе с востока и немецкой угрозе с запада и образовавших Литовско-Белорусское государство. Официально оно именовалось: «Великое княжество Литовское и Русское». Началось оно объединением в 1307 г. Полоцкого княжества и Литвы. Объединенное княжество стали называть Литвой по случайному и несколько курьезному поводу: литовский князь приходился тестем полоцкому.  Через несколько десятков лет Литва подошла к Черному морю, но не вследствие некоей военной экспансии, а путем добровольного  последовательного  присоединения западнорусских княжеств.  Заметим, что государственным языком в Литве был русский.  А собственно языческая Литва стала католической вследствие недальновидной политики русских митрополитов. Литва дважды обращалась к константинопольскому патриарху с просьбой о принятии в христианство и получала отказ из-за противодействия московского митрополита, не желавшего иметь в западной Руси равноправного коллегу. Этим и воспользовалась католическая Польша, предложившая великому князю литовскому и русскому Ягайле в 1386 г. титул короля польского  при условии перехода Литвы в католичество.

С течением времени уменьшились угрозы со стороны татар и тевтонцев, но усилилось польское проникновение. Поэтому население Литвы, за исключением дворянства, тяготело к Москве, объединявшей русские земли, и границы Литвы на востоке сдвинулись от Можайска до Днепра.  По сути, с 1492 г. шли почти непрерывные войны между Московией и Литвой, опустошавшие белорусские земли.  Литва и Польша объединились в 1569 г. и эта уния  была сделана  по настоянию белорусской и украинской шляхты, получавшей привилегии польского дворянства. После унии польские власти и церковь прилагали немало усилий для поглощения Польшей белорусских и западно-русских земель и насаждения католицизма. Однако простой люд, городской и сельский, сохранил свой язык  и православную веру. Особенно сильные восстания на Украине и в Белоруссии против владычества Польши шли в первой половине XVII века. В 1654 г. Богдан Хмельницкий фактически принудил царя Алексея Михайловича вступить в войну против Польши. Русские войска за два года заняли почти всю Белоруссию. Но затем русский царь допустил роковую ошибку. Он издал указ, приравнивающий литовское дворянство к русскому, и лишил городов Магдебургского права. Шляхта от этого на его сторону не перешла,  горожане восстали и изгнали русские гарнизоны, а крестьяне и казаки разочаровались в своих «освободителях» и перестали оказывать им поддержку. Уже почти закончившаяся победоносная война началась снова и продлилась до 1667 г. Закончилась она с небольшими территориальными приобретениями для Москвы, но среди них был и Киев.

Наш род известен  с 1414 г. от князя Луки Юрьевича.  Прослежена, а по-видимому, так и было заказано, одна родословная − прямая ветвь до  родителей заказчицы. Возможно, именно с этой линии где-то  отпочковалась ветвь  моего отца. Косвенное свидетельство: имена Лука, Иосиф и Антон в указанной части родословной встречаются. Известно описание герба Любич рода Юревичей: подкова, обращенная концами вниз, на вершине которой крест, в голубом поле, в нашлемнике три страусовых пера. Это описание  от 1802 г. относится к Быховской ветви Юревичей. Не знаю, распространяется ли оно на род моего деда. Вполне возможно, ведь по крайней мере около 300 дворянских семей имеют такой же герб. Один из Юревичей выслал  моему сыну по Интернету изображение печатки с таким гербом. Кроме того, нашлись выписки из документов, подтверждающие, что князь Александр Юрьевич существовал уже в 1413 г., а его сын был внуком самого Гедимина. Кажется, был сыном дочки Нуримана  Гедиминовича. Но, видимо, еще нужно будет найти много документов, чтобы подтвердить родство меня и моих  Юревичей ХХ века с этими князьями, ежели таковое действительно имеет место. Переход от Юрьевича к Юревичу легко объясним, это следствие ополячивания звучания, когда ударение ставится на предпоследний слог.

       Вернемся к началу. Мой дед Лука (Лукьян) Юревич в Америке застрял, по известной причине: Первая мировая война. Только году в 23-м от него пришло письмо. Он обещал вскоре вернуться. Но через некоторое время один из родственников, в руки которого случайно попала белорусская газета, издававшаяся белорусским землячеством в Америке, нашел в ней заметку, что в Нью-Йорке убит Лука Юревич, работавший фурманом (извозчиком) в похоронном агентстве. Позже пришло письмо об этом из адвокатского агентства в США, предлагавшего услуги по оформлению наследства. Доллары пришли, на них купили в магазине Амторга (был тогда аналог «Березок» 80-х гг.) пальто для Антося на вырост и велосипед для младшего брата Юзика (Иосифа), которого его отец Лука так и не увидел. Остаток мать Марыля где-то спрятала, и в 30-х гг. стойко оборонялась от ГПУ, пытавшегося конфисковать остаток. Марыля умерла в войну при, как теперь говорят,  невыясненных обстоятельствах, ее труп был найден в лесу. Родная сестра ее была повешена немцами за связь с партизанами.

Мать моя, Маруся или  Мария Егоровна, была уже из типичной  крестьянской семьи  (деревня Толкачи, Шкловский район Могилевской обл.).  Возможно, поэтому у меня сохранилась тяга к земле, хотя проявляется она только на огородных грядках, к сожалению. Вот еще любопытный факт, из-за многочисленных советских перемен паспорта с переводами с белорусского языка на русский и обратно, она превратилась в Марину Георгиевну.

Мой дед Егор Гаврилович Папков был разносторонне одаренным человеком, имел примечательную биографию. Родился он 14 февраля 1888 г., был младшим ребенком в семье, где выросло 8 человек детей. Он был инвалидом с молодости, когда-то обрубленным острым концом жерди ему распороло ступню. Поэтому он не участвовал в войнах начала прошлого века.   В  1920 г., в бою с бандой «зеленых» его снова ранили, когда он ехал верхом; пуля пролетела под брюхом лошади и попала в ту же ступню. Рана то заживала, то снова воспалялась. Уже в 1948 г. после войны  ногу ампутировали.

Дед воспринял приход революции с энтузиазмом. Еще в начале 20-х гг. он дважды присутствовал на выступлениях Л.Д. Троцкого, главного трибуна революции, разъезжавшего с агитпоездом по стране. С 1919 г. по 1926 он работал избачом и библиотекарем в деревне Толкачи. В 1926-28 гг. был заведующим сыромаслодельным заводом, который сам же и организовал. Потом  организовал крестьянскую коммуну «Ильич» задолго до официального объявления всеобщей коллективизации в стране и до 1936 г. был ее председателем, но с перерывами.  В 1930 г. был на четырехмесячных курсах партактива в Минске, а потом год  председателем колхоза им. Карла Маркса. Снова стал председателем коммуны и был им до 1 января 1936 г., когда она влилась в колхоз «Чырвоны партiзан». Дед стал счетоводом в этом колхозе, а с 1939 г. по 1941 г. работал на той же должности в колхозе им. Ленина в своей деревне Толкачи.

Дед был членом  КП(б) Белоруссии с 1923 г., при этом с 1926 г. по 1932 г. членом ЦК. (С 1925 г. – ВКП(б)).  Был делегатом Второго  Съезда колхозников в Минске. Но  в 1935 г. его исключили из партии. Предлог – утеря партбилета. С высоты нашего знания можно только порадоваться, что это произошло до начала тех  страшных лет  сталинского террора, когда главными объектами репрессий становились именно такие активисты. Впрочем, по мнению А.И. Солженицына, террор по отношению ко всем гражданам СССР был постоянным, просто на 1936-37 гг. приходится пик репрессий по отношению к интеллигенции и старым коммунистам.

            После войны дед снова был  председателем колхоза им. Ленина, потом счетоводом, но был уже стар. Несколько лет он прожил  с нами в городе, но тяготился городским бездельем. Из других его качеств упомяну, что он играл в самодеятельном учительском театре, я его запомнил в роли Егора Булычева. Кроме того, он умел читать церковные книги, и во время войны и после читал молитвы над умершими. Разумеется, бесплатно, в отличие от нынешней официальной церкви.

            Бабушка Вера Ивановна была колдуньей, умела снимать боль, залечивать раны. Особенно ей удавалось лечить кожные болезни, к ней приезжали даже из дальних деревень. Я убедился в этой ее способности лично, когда в детстве она заговорами и вязанием узлов на нитках удаляла у меня с рук бородавки. Кроме того, она была повитухой, во время войны осталась единственной «акушеркой» на все соседние деревн

и.

            Одна характерная и мало понятная деталь. Говорила она, как и все, на местном диалекте, скорее на русском с белорусским акцентом и с большой примесью белорусских слов, чем наоборот. И считала себя русской, в том смысле, что вообще не знала слова белорус. Если ей встречался чужой человек, говоривший не так, как все, она говорила про него: «Вот какой-то не русский» (нехта ня рускi), даже если это был самый настоящий чистокровный русский из России.

            Как я отношусь к ее «паранормальным» способностям, не вписывающимся в парадигму современной науки? Отмечу, что до некоторой степени они передались моей матери, способной заставлять людей подчиняться себе и делать это в полугипнотическом состоянии. Я сам способен почти физически ощущать отношение к себе людей, с которыми сталкиваюсь, или ощущать себя в иной реальности в каком-то полусне. Хотя такие явления реально существуют в природе, они пока не имеют рационального объяснения с точки зрения современного состояния науки. Но, как сказал еще святой Августин, чудо не противоречит законам природы, а только нашим  о них представлениям. И сейчас интуитивное знание становится постепенно предметом серьезных научных исследований, пока не многочисленных.

            В последнее время у нас стал в ходу  термин «трудоголики», при этом обычно ссылаются на японцев. Но настоящими трудоголиками были вот эти мои предки, как и их предки, как, впрочем, почти все наши крестьяне, пока советская власть не перевоспитала их, почти полностью лишая плодов своего труда на протяжении нескольких десятилетий. Кстати, мне понравился встреченный где-то перевод слова трудоголик на русский язык – работяга.

            Остановимся на войне и оккупации. В 1941 г. мне было три года. Тем не менее, остались воспоминания о проходе фронта. Я с мамой, ее младшей сестрой Надей, и своим совсем маленьким братом Алесем сидели в погребе у родственников в маленькой лесной деревеньке. В погреб набилось много людей. Снаружи, но не очень близко, стреляли из пушек, изредка земля вздрагивала и сыпался песок сверху. На следующий день вернулись домой, там ничего не изменилось.

            Кроме двух дочерей, в семье был сын, Владимир, 17 лет, учившийся в то время в Ленинграде. После войны на один из запросов о его судьбе пришел ответ, что он умер, причина смерти – скорбут.

            Вообще, надо сказать, что мой город, Могилев, был первым, на котором споткнулось немецкое наступление. Он оборонялся три недели. До сих пор Печерский лес на окраине Могилева весь изрыт уже заплывшими воронками от снарядов и бомб, в нем держал оборону и полностью погиб батальон могилевской милиции. На Буйницком поле, к юго-западу от Могилева, в ходе одного только боя было уничтожено 30 танков противника. Снимок панорамы этого поля был помещен в «Правде». Сам бой произвел такое впечатление на одного из его свидетелей (или участника) Константина Симонова, что тот перед смертью завещал развеять свой прах над этим полем.

            Из годов войны могу вспомнить только несколько эпизодов, но не очень интересных. Тем не менее общую обстановку могу восстановить по рассказам, и отчасти по воспоминаниям. Деревня Толкачи оказалась своего рода нейтральной зоной. От западного берега Днепра примерно до нашей деревни, т.е. км 15 – 20 идут поля, перемежающиеся узкими полосками леса. Далее на запад все наоборот, а еще дальше, к рекам Друть и Березина уже подходит почти сплошной лес. Это были владения партизан. Партизанский край начинался недалеко от нашей деревни, и немцы избегали здесь появляться. Но несколько раз за войну они проводили большие карательные операции против партизан и тогда проходили через нашу деревню, но без особой стрельбы. Бои начинались западнее, на границах лесной зоны. Только дважды в деревне останавливались вражеские части, на срок неделю или две. Но один раз это были словаки, другой раз какие-то русскоязычные «добровольцы», как они себя называли. Эти не зверствовали. В соседней деревне, Сметаничи, километров пять дальше вглубь леса, каратели согнали в один сарай человек двести и сожгли. Это было довольно обычное дело для Беларуси того времени, как ни трудно вообразить это и страшно написать эти строки.  История сохранила слова одной женщины, которая, увидев как ее внучка одевает перед этим новые резиновые сапожки, закричала: «Зачем ты их обуваешь? Ведь в них твои ножки будут гореть жарче».

       Спрашивается, можно ли вообразить что-либо ужаснее. Вообразить нельзя, а осуществить можно. Вот колонна немецких машин двигается по расхлябанной дороге. Машины застревают в глубоких колеях, оставшихся от ранее пройденных колонн. Немцы идут в ближайшую деревню,  сгоняют всех от мала до велика, приводят сюда и укладывают их в колеи, забив их доверху. Машины идут по живым людям, оставив после себя два ряда трупов с переломанными костями. Ну что нам Данте Алигьере с его примитивным адом.

Видимо, не зря белорусы называют себя самым терпеливым народом на Земле. Но…

                        Я цярплю, цярплю, трываю,

                        Але скора загукаю,

                        «Стрэльбы, хлопчыкi, бяры!»

                                                           Янка Купала

            Мне приходилось посетить чешскую мемориальную деревню Лидице с той же примерно военной участью. За приглаженностью и чересчур красивыми ворохами роз на кустах и могилах поневоле забываешь о целях визита: почтить память невинно убиенных, возмутиться злодеяниями палачей. В Беларуси счет уничтоженных (вместе с жителями) деревень шел на сотни  и тысячи. Кощунственно сравнивать, кому больше досталось. Хочу только отметить, что композиционное решение Хатыни, как мемориала, полностью адекватно тому, что здесь произошло. По ней перемещаешься со склоненной головой, встречая взглядом только голые печи и колокола на них, не забывая ни на секунду, о чем и зачем эти памятники здесь поставлены.

            Помню, у нас в доме в начале войны скрывалась врач Шкловской больницы, еврейка Александра Иосифовна  Товба.   Чтобы ее случайно не увидели соседи, сидела она большей частью под печкой, там небольшой лаз вел в подпол. Через некоторое время ее перевели в другую деревню, подальше в лес. Потом она стала партизанским врачом, а после освобождения один раз навестила нас. Конечно, эти подробности я узнал уже после войны, но то, что у нас пряталась Товба, я видел и знал с детской памяти.

            Евреев в наших краях было мало, но у них были свои отдельные поселения, местечки, на другом, восточном,  берегу Днепра. Старшая сестра моей бабушки вышла замуж в одну из тамошних деревень. И ее внук, мой троюродный брат Гриша, в начале войны был схвачен немцами вблизи такого местечка, приведен туда и там стоял в страшной очереди. Немцы выстроили детей в ряд, к колодцу. У колодца стояли два немца с винтовками, поднимали подходивших детей на штык и бросали в колодец. Очередь до Гриши не дошла, колодец уже был забит трупами. Потом он то ли убежал, то ли выяснилось, что он не еврей, и его отпустили.

            Изредка в Толкачи из Шклова приезжали полицаи, в основном, чтобы наловить молодых девушек и отправить в Германию. Молодых людей, да и вообще способных носить оружие в деревнях не было, все ушли в партизаны. Рассказывали, что сразу после прохода фронта в июле-августе 1941 г. из нашей деревни и соседних снарядили подводы в Шаховский лес, где шли особо упорные бои, чтобы подобрать брошенное оружие. Девушки прятались, их искали, однажды поймали мою двоюродную тетку. Она вернулась после Победы, но рассказывать о пребывании в Германии не хотела.

Был и такой случай. Моя мать успела убежать, а ее сестру нашли в хате. Но дед и она сумели убедить немца, командовавшего полицаями, что трое малолетних детей – все ее. (У Нади  в ноябре 1941 г. родилась дочь Светлана.) Немец посоветовал деду поучить дочь палкой за то, что успела столько народить. Видимо, слово «палка» входило в обязательный минимум русских слов для немцев. Но это еще был очень добрый немец. Один из полицаев, житель соседней деревни, сказал  немцу, что ему врут, а в доме живет еще одна женщина. Немец обозвал полицая свиньей и велел тому убираться. После войны этот полицай отсидел несколько лет, а потом пришел к деду с бутылкой мириться. И спасся от топора только потому, что дед в это время был уже одноногий.

Еще один пример хорошего немца. Один раз наш дом заняли немцы. А мы все дня на два-три  переместились в погреб, где стояли бочки с солеными огурцами и капустой. Я до сих пор помню сырость, запах капусты и  огурцов. Света в то время болела корью. Немецкий врач Коптер давал для нее лекарства и даже приносил детям шоколадки. Шоколадок я не помню, а приятный вкус соленых огурцов помню. Знаю также, по рассказам, что в партизанском отряде сражались два немца, перешедших на сторону русских. Одного звали Отто, имя другого забыл.

Еще один случай. Шла девушка из соседней деревни и, войдя в нашу, заметила, что в ней полицаи. Она забежала к нам в хату и попросила спрятать ее. Бабушка отослала ее на русскую печь  к дальней стенке, укрыла  тряпьем, а нас, троих детей, усадила на край печи и запретила слезать. Полицаи вошли, бегло осмотрели хату, но нас не тронули.

            Наш дом (хата) стоял на краю деревни, немного на отшибе. В 1943-44 гг. во время так называемой рельсовой войны, почти каждую ночь, вечером и утром, ее навещала группа партизан, 3 – 4 человека, идущих на железную дорогу Могилев – Орша, в 10 км к востоку. Бабушка готовила для них еду,  запеченную в печи картошку и свеклу. Мне полагалось спать в это время, но иногда я просыпался, и хотя был малолетком, понимал, что происходит,  и никому не говорил днем об этом. Только один раз партизаны вернулись печальные, один из них погиб при взрыве.

            Партизаны питались, в основном, за счет населения. Они уводили домашних животных из деревень в леса. Последними были коровы. При этом существовала своего рода очередность, партизаны знали, сколько детей было в семьях. Приближение нашей очереди бабушка почувствовала и пыталась заранее спрятать корову в нише, вырытой в стоге сена в сарае. Но когда партизаны все-таки пришли к нам ночью, дед сам вывел корову и отдал им.

Незадолго перед освобождением, в 1944 г. в деревнях отловили неосторожных подростков, объявили их полицаями, даже дали винтовки. Все они при первой же возможности сдались нашим. Был среди них и один мой двоюродный дядя, Николай. Он рассказал, что его сразу призвали в Красную Армию, но начальник контрразведки много раз его допрашивал, почему же он согласился служить немцам. Он отвечал, что его согласия не спрашивали. Наконец, один раз не выдержал и сказал особисту: «Потому, что ты меня не спас от этого в 1941 г.» Тот дал дяде хорошего пинка под зад, выкинул из землянки, но больше не докучал. А дядя прослужил до 1948 г.

             Еще я помню день освобождения, кажется, 28 июня 1944 г.  Было ясно, что фронт приближается, по канонаде. С утра через деревню  на запад промчался немецкий отряд на подводах, не останавливаясь и не стреляя. Но вскоре стрельба послышались на западе, и поредевший отряд  промчался обратно. Оказалось, что  соседнюю деревню уже заняли партизаны и встретили немцев огнем, а их немцы боялись больше регулярных частей; партизаны в плен не брали. Они предпочли сдаться солдатам. Я смотрел на это, спрятавшись за кустом крыжовника в огороде, за что получил потом нагоняй от бабушки, ведь могли меня принять за партизана в засаде и подстрелить.

            Вскоре появились красноармейцы. Помню, как мама срезала в комнате розу и побежала на улицу. Я за ней. Увидев, как она целуется с солдатами, я спросил:  «а кто здесь мой папа?», чем вызвал всеобщий смех. Не обошлось без ложки дегтя. Пролетал наш самолет, летчик усмотрел внизу скопление людей и,  не поняв, что происходит, сбросил бомбу. Но она взорвалась далековато, метрах в трехстах за деревней. Летчику дали знать ракетами, что здесь уже все свои.

            В нашем доме, можно сказать, был штаб фронта: в нем провел около суток командующий Вторым Белорусским фронтом генерал армии М.Г. Захаров.

            Вернусь к более ранним временам. Мама моя родилась в 1915  г. Она сумела закончить среднюю школу, причем старшие классы находилась в райцентре, Шклове, в 16 км от Толкачей. Кроме нее, на такой подвиг решился только один мальчик. Представьте себе учеников, зачастую преодолевавших этот путь пешком, да еще зимой. Говорят, что встречали и волков по дороге.

            После школы она пошла в педагогическое училище. Там и повстречала отца. На каком-то семейном совете Юревичей было решено отдать старшего сына на учебу, а младшего,  из-за упорства, с которым тот освоил велосипед, отдать в механики. Тот и стал шофером. Он всю войну пробыл в этом качестве и вернулся, редкий случай, невредимым и без единой боевой награды.

Отец был на четыре года старше матери. Он успел окончить рабфак и поработать год учителем. У него уже была маленькая дочка, но брак с ее матерью так и не состоялся. В этом училище и сошлись мои мать и отец, полюбили друг друга.

            После окончания учебы они оба были распределены на работу в железнодорожную школу на станции Калинковичи, Полесской области, ныне поселок Калинковичи Гомельской области Беларуси. Иногда бывают встречи, ворошащие прошлое. Лет пять назад в редакцию, где я тогда работал, пришла новая сотрудница, литературный редактор Ольга Николаевна. Узнав, что я белорус, сказала, что ее отец тоже белорус. А через несколько дней, спросила, не жил ли я в Калинковичах. Выяснилось, что ее отец жил до войны в том же железнодорожном общежитии, что и мои родители, и он вспомнил семью Юревичей. Меня он, правда, не помнил, но помнил, что к родителям приезжал в гости младший брат матери Володя.

            Я довольно редко встречаю однофамильцев. Но вот недалеко от Калинковичей есть селение Юревичи. Правда, не знаю, сколько там было и есть Юревичей. Возможно, оно одно из древнейших на территории Беларуси; археологи  нашли там поселение эпохи палеолита, заселенное почти сразу после отступления ледника. А потом появилось сообщение, что там нашли фундаменты жилищ, сделанные из костей мамонтов около 26 000 лет назад.

            Приведу еще несколько ранних своих воспоминаний. К родителям приезжал дед и забрал меня с собой. Помню, что я проснулся на какой-то станции пересадки, в большом зале с двумя рядами больших светлых окон и множеством людей. Такая невиданная ранее обстановка, видимо, напугала меня и я громко орал. Это мое самое первое воспоминание в жизни.

            Помню моего дядю Володю – тоже довоенное воспоминание. Мы с ним охотно играли. Увидев его в окно, я прятался под стол, а он, войдя и не обнаружив меня, командовал: «Шагом марш из-под стола». Я бодро маршировал.

            У нас был патефон. Еще не умея читать и даже не зная букв, я безошибочно узнавал все пластинки, заводил патефон  и ставил их. Помню, особенно любил «Жил отважный капитан», «Веселый ветер» и «Любимый город». В последнем не понимал грамматики, почему дальше следует: синий дым Китая. И только много позже мне сумели объяснить, что на самом деле город «в синей дымке тает».

            В войну нас, детей,  как-то решили окрестить и свезли в соседнюю деревню, где была церковь. Опять большой зал и множество людей напугали меня. Я орал страшно, отбивался от попа, и в конце концов удрал. Маму это не очень огорчило, она со смехом рассказывала, как поп жаловался: «Господи, что это за ребенок». Так я и остался некрещеным.

            Незадолго перед войной мать вернулась в Толкачи, стала там учительницей. Учительницей стала и ее младшая сестра, тетя Надя, хотя она, по призванию, могла бы стать очень хорошей портнихой, да и была такой в свободное время. Сейчас она уже очень старая, (она с 1920 г.), но много и хорошо вяжет. И вот последнее печальное известие: 26 апреля 2007 г. она умерла.

            Отец поступил в аспирантуру, но пробыл там недолго, в 1941 г. его призвали в армию.  Числа 20 июня его часть прибыла на границу, заняв пустующие казармы почти у самой границы, а 21-го провела учения в пограничной зоне. Было хорошо слышно, что происходит на другой стороне границы. Такой эпизод: отец командовал машиной связи, на которой были смонтированы рация и телефоны. Вечером он пришел к командиру части и сказал, что по инструкции он должен отсоединить аккумуляторы и поставить их на подзарядку. Командир отругал его матом и сказал: «Ты что, не видел, что делается на той стороне? Завтра война!»

            Через несколько часов началась канонада, сначала впереди, потом с боков. Но на их казармы не упало ни одного снаряда или авиабомбы. Видимо, немецкая разведка хорошо знала дислокацию наших частей, но не успела заметить, что казармы, значащиеся у нее пустыми, кем то заняты за день до войны. Через два дня, когда стрельба слышалась уже далеко сзади, часть, где служил отец, снялась, так и не получив ни одного приказа, и двинулась на восток.

            Еще один эпизод. Только через несколько дней часть догнала наши войска, и первыми, кого увидели, были кавалеристы. Командир их сказал: «Ну, что пехота, драпаете? Сейчас мы вам покажем, как надо воевать.» Кавалерийская дивизия вышла из леса и поскакала в атаку через поле. Ее накрыл шквал огня, артиллерийского и авиабомбового. Через короткое время все было кончено, часть погибла полностью.  Я прочитал много книг о войне, но подобных эпизодов там не встречал.

            Отец, как он говорил, повоевал недолго. В 1942 г. его часть, уже без боеприпасов, попала в окружение. Оставалось два офицера, майор и мой отец, младший лейтенант. Они успели переодеться в солдатское обмундирование. И так попали в плен.

Отец хорошо знал немецкий язык. Видимо, это помогло выжить. А ведь у него было четыре неудачных побега. Сначала он работал батраком на ферме. Бежал, поймали, прямо на немецком аэродроме, забрели ночью в темноте. Сидел две недели на обычной гауптвахте. Потом работал на каменоломне. О немецких охранниках говорил так: «Они способны с тобой и поговорить, пошутить и посмеяться, а когда видели, что ты уже изнемог и больше не можешь работать, брали у соседа кирку, подходили к выработанному человеку и ударом кирки протыкали его насквозь». Тем не менее, был и такой случай. Какой-то немецкий начальник заметил, что у отца были совсем разбитые ботинки на босу ногу, отругал охранника и велел выдать отцу носки.

Затем второй побег. После него попал на время в международный лагерь для военнопленных. Французы и англичане получали посылки через Красный Крест и делились с русскими, случайно попавшими туда. Организовал это французский офицер князь Оболенский, с которым отец даже успел подружиться. Потом отец попал на работу в шахты.

Здесь охранники были более миролюбивы. Был случай, когда отец получил травму ноги по вине одного из охранников, отругал того, как следует, по-немецки, но взамен наказания получил освобождение от работ. В другом случае отец уже сам подставил большой палец ноги под колесо вагонетки. Это видел охранник, но решил, что отец просто не рассчитал правильно толщину колеса. Палец отрезали, и снова недолгое освобождение от работ. Отец сбежал еще раз, снова поймали, и снова в лагерь. Война шла к концу, в лагерях работали вербовщики в РОА Власова. Отец осмелился  дать публичный ответ и пристыдить вербовщика. Изменников среди русских не нашлось. Впрочем,  трое грузин согласились служить в какой-то национальной части, но не успели. Наутро их нашли мертвыми. Отец рассказывал  о способе казни в лагерном бараке: провинившихся поднимали повыше  над головами и с размаху бросали о цементный пол.

Отца судили. Немецкий суд приговорил его к смерти. Но вместо этого его отправили в Дахау. Видимо, отсылка в лагерь смерти Дахау у немцев приравнивалось к смертной казни. Вскоре его освободили американцы. После войны он пробыл некоторое время в фильтрационном лагере в Татарии, работал на лесозаготовках, откуда прислал первое письмо домой. Осенью 1945 г. он вернулся. Отец рассказывал, что офицер связи разбудил его ночью сказать, что поступили немецкие документы, подтверждающие его отчет о пребывании в плену, а среди них был и приговор немецкого суда. На утренней поверке зачитали приказ о возвращении ему воинского звания и о представлении к медали «За победу над Германией». Медаль он получил, но значительно позже, а потом ему дали еще несколько юбилейных медалей.

Отец еще кое-что рассказывал о пребывании в плену, о чем он знал, но лично не столкнулся. Прибывавших в лагеря смерти для начала отправляли в баню. Но вместо воды из душевых сеток на раздетых людей  шел отравляющий газ. В трудовых лагерях вновь прибывших аккуратно регистрировали, даже делали медосмотр. Но если человек не годился для работы, был стар или истощен, то ростомер превращался в пистолет, из его планки вылетала пуля в затылок ничего не подозревавшего человека.

Характерный момент: неприязнь к немцам осталась у него на всю жизнь. Как-то, уже в Москве, годах в 60-х,  мы с ним случайно попали в группу немцев. Отец сказал: «Вот они, старые немцы». Я предложил ему поговорить с ними. Он ответил: «Не хочу и не буду».

Во время войны и в первый год после освобождения лошадей в деревнях не было. Пахали землю сообща. К плугу привязывали поперечную жердь, за нее хватались женщины, человек пять-шесть, и тянули. За плугом шел дед. Это называлось «талака», слово вообще означало работу, для которой объединялись несколько соседей. Хозяйка участка давала помощницам обед с выпивкой, самогоном. На другой день пахали участок другой соседке, и так пока не выполнят работу для всех членов толоки. У нас был участок с полгектара. Часть шла на огород, на остальном сеяли примерно пополам картошку и рожь. Зерно мололи на ручной мельнице. Бабушка выпекала очень вкусный черный хлеб в русской печи.

Самогон делали из картошки. Замачивали ячмень, потом его проростки, солод,  смешивали с пареной тертой картошкой и ставили на брагу. Когда брага созревала, пускала газы, монтировали аппарат. Брагу наливали в большой чугунный горшок, сверху накрывали другим с дыркой в дне. В дырку вставляли конец изогнутой трубы, которая дальше проходила через корыто с холодной водой. Щели замазывали глиной. Под горшком разжигали костер, несильный. Через некоторое время с дальнего конца трубы потекла тонкая струйка жидкости. Ее дегустировали то и дело. Когда решали, что самогон потерял крепость, из нижнего горшка сливали осадок на корм свиньям, и заполняли горшок новой порцией браги. Я только один раз присутствовал полностью на этом действе, видимо, уже много после освобождения, когда это дело преследовалось. Прятались с дедом в лесу, точнее, в березовом мелколесье. На этот раз и я участвовал в дегустации. Много лет позже, когда мне предложили прославленный виски, он мне точно напомнил вкус того самогона.

Я пошел в школу на второй год после освобождения, в 1945 г. Но в 1944  году первый класс вела тетя Надя, я ходил к ней на уроки, нерегулярно, только когда хотел, и так выучился читать и писать. Так что  в первый класс я пошел уже знающим и так и оставался отличником все три года, что учился в Толкачевской школе. Помню, как-то увидел в окно, что к школе бежит бабушка. Она вскочила в класс и закричала мне: «Беги домой, папка вернулся». Я растерялся, а многие ученики расплакались. Потом я понял, что это были те, у которых отцы погибли на войне.

Отец вернулся уже после смерти своей матери. Он вспоминал ее. Когда по радио слышал оперу Э.Ф. Направника, плакал при исполнении арии Дубровского, вернувшегося в родную деревню после смерти родителей. Находил в этом сходство со своей судьбой.

Отец вскоре поступил на работу в Могилевский пединститут, вел курс методики преподавания языков (русского и белорусского) в школе, преподавал старославянский язык. В институте, если было нужно, он говорил со студентами по-белорусски, но дома и на улице говорил только по-русски.  К бывшим военнопленным тогда относились с подозрением, но помог устроиться на эту работу родственник, муж двоюродной сестры матери, занимавший какой-то пост в обкоме партии. Первое время отец жил в общежитии преподавателей и приезжал к нам на выходные. В 1948 г. его  комната освободилась, и мы переехали в Могилев. Сейчас в этом здании находится музей В.К.  Бялыницкого-Бирули. Очень хороший художник, писал в основном лирические пейзажи почти в импрессионистской манере.

Первые полгода я учился в соседней школе № 3. На ней в то время находилась доска, извещавшая, что здесь в свое время учился Отто Юльевич Шмидт.  Сейчас здание этой школы полуразрушено, уже который год идет капитальный ремонт. В Могилеве в Аллее Героев Советского Союза, уроженцев Могилева и области,  есть и его портрет. Есть  музей Шмидта (общественный) и проспект Шмидта. По крайней мере, так он значится на плане города, а на домах на этом проспекте написано: проспект лейтенанта Шмидта. Как обычно, чиновники разошлись во мнениях с населением. Проспект Шмидта есть еще недалеко от места, где я сейчас живу, на Николиной Горе, там была его дача.

Затем отец получил квартиру в деревянном доме, бывшем купеческом особняке, разделенном на 4 или 5 квартир, где жили преподаватели института. При доме был небольшой огород. Я перевелся в ближайшую школу, № 11, где и пребывал до победного конца в 1955 г. В этой же школе стала работать и моя мать, учительницей русского языка и литературы.  В 1950 г.  родился мой младший брат Владимир. О школьных годах мне не хочется рассказывать. Отличников, как правило, не любят. Так что близких друзей у меня не было. Я был тихим, скромным, застенчивым. Занимался немного фотографией и шахматами, на среднем уровне. Иногда с соседскими мальчишками ходил в походы с ночевкой на Днепр далеко вниз по течению.  Иногда ходил с ними на соседнюю речку Лахву ловить раков. Они хорошо попадались на вечерней и утренней зорьке. Один раз был в пионерлагере. Пионерлагерь размещался около деревни Салтановка, где летом 1812 г. произошло сражение местного масштаба между русскими и французами. Отряды насчитывали по несколько тысяч человек, сражение окончилось в пользу русских войск, хотя, может быть, лучше сказать вничью. Впрочем, в той войне «вничью» было в пользу русских.

 Но предпочитал летом уезжать в Толкачи, где занимался «тихой охотой», т.е. сбором ягод, грибов, орехов,  щавеля в ближайших лесах.  Это увлечение осталось у меня на всю жизнь. Другое увлечение – чтение. Благо толстых книг в доме сохранилось много. Прочитать «Войну и мир» Л.Н. Толстого для меня труда не составляло. Перечитал всех классиков. Почему-то там была книга Ч. Дарвина «Вокруг света на корабле «Бигль», я вспомнил о ней, когда сам оказался на архипелаге Галапагос.  Помню, понравился  «Фауст» Гете в переводе Н.А. Холодковского. (По моему мнению, Б.Л. Пастернак его не превзошел.)  Именно оттуда взят эпиграф  к этой главе, и чересчур нахально, ведь мое «вдохновение» совсем не то, что вдохновение Иоганна Вольфганга Гете. Впрочем, остальные  строчки вполне годятся.  Прочитал, но выборочно,  «Малую советскую энциклопедию», 9 томов; 10-й, последний, пропал после пребывания в доме штаба фронта. В этом издании будущие враги народа еще именовались видными деятелями партии и государства. После этого, когда уже переехал в город,  брал книги в библиотеке, иногда сидел по вечерам в читальном зале городской библиотеки, за чтением книг, которые не выдавали на руки, типа «Наследник из Калькутты».

Я так и остался книжником, в отличие от последующих поколений. Мой младший сын и внуки даже уже прошли стадию «телевизионников», переключились на Интернет.  Хорошо это, или плохо? Ответ, по старинному обычаю, должен быть  субъективным, пристрастным и сопровождаться нехорошими словами в адрес нынешней      молодежи. Сетования такого рода встретились аж в шумерских текстах, написанных почти 5000 лет назад. Но я постараюсь ответить нейтрально:  мне это не подходит. Не хочу осуждать нынешнюю молодежь, хотя многое в ней мне чуждо. Читают мало и не то, слушают не ту музыку. Впрочем, и я сейчас читаю меньше, чем хотелось бы:  денег хватает только на еду и предметы первой необходимости;  книги и газеты, а также посещения кино, пришлось из этого списка  исключить. Особой беды для меня в этом нет. Беда в другом. Ведь русская литература практически прекратила существование. Не вижу достойной замены недавно ушедшим Виктору Астафьеву и Василю Быкову, «последним могиканам» Евгению Евтушенко и Валентину Распутину.

Возможно, я тут ошибаюсь. Ведь теперь я читаю только книги, случайно попавшие мне в руки. А это либо старые издания, либо нынешний ширпотреб. Впрочем, у меня довольно много книг, купленных еще  при социализме. Я их перечитываю время от времени.

Что касается самой заметной         фигуры среди писателей конца советской эпохи А.И. Солженицына, то на мой взгляд, он брал прежде всего тематикой. Даже его романы («В  круге первом», «Раковый корпус») напоминают исторические хроники («Архипелаг Гулаг»,  «Красное колесо»). Хотя, конечно, в художественном мастерстве и огромном трудолюбии ему не откажешь.

Сейчас не вижу спокойной, думающей литературы, которая не провоцировала бы агрессию, а вызывала сочувствие к обыкновенному человеку. Не считать же литературой столь модные ныне детективы и  боевики, где, как на подбор, жестокости, насилия и убийства. С подобной  «литературой» могут соперничать телевизионные сериалы. Они даже более вредны, ведь телезрителей в наше время больше, чем читателей.

Тем не менее, считаю, что молодые должны иметь право выбора и жить по своему усмотрению. В конце концов – непохожесть молодых и старых составляла в истории основу прогресса. По крайней мере, до сих пор. Явления типа отказа от общечеловеческих ценностей, разврата, повального пьянства и наркомании, пренебрежения экологией, столь заметные в нашу эпоху и особенно в России,  могут привести и приводили неоднократно к гибели отдельных цивилизаций, но общий прогресс человечества не прекращался. У меня сейчас такое впечатление, что гибель советской цивилизации стоит в одном ряду с гибелью, к примеру, римской, а сейчас мы находимся в переходном периоде, который запросто может привести к скатыванию России на второстепенную роль, как это произошло с Оттоманской Портой сравнительно недавно в истории.

Вернусь в детство. В городе был театр. Я ходил туда сравнительно часто, В детстве был очень впечатлительным мальчиком. Помню, что плакал при расстреле Овода, плакал, когда смотрел пьесу про Галилея. Помню, что мне понравилась оперетта «Роз-Мари». Но театралом не стал, последний раз был в театре лет 40 назад. На книги так не реагировал. Плакал, только когда речь шла об описании действительно происходивших печальных событий. Скажем, когда у К. Паустовского шел рассказ о расстреле лейтенанта Шмидта и его товарищей. Да и много позже иной раз на глаза навертывались слезы, например, когда у И. Эренбурга читал о последних боях испанских республиканцев, уходивших за Пиренеи.

Из учителей нашей школы заслуживает упоминания Михаил Иосифович Шульман, учитель литературы, к сожалению, не в нашем классе. Бывший фронтовой разведчик, хромой, невысокий. Отличный декламатор, иногда начинал урок с чтения стихов. Жил он недалеко от нашего дома. Однажды я слышал, как он сказал там одному человеку: «Если ты наставишь на меня пистолет ближе, чем с полутора метров, будешь бедным». Впрочем, сказано это было без угрозы, только для похвальбы. Уже после школы я узнал, что он стал писателем. Писал под псевдонимом Михаил Шумов. Две его повести (или небольшие романы) я читал. Написаны превосходно, бесспорный литературный талант у него был.

Одно время, году в 1954, появился новый учитель математики, профессор, строитель, крупнейший специалист по строительству сложных сооружений Макарочкин. Величественный импозантный человек с большой бородой.  Между прочим, друг знаменитого путешественника В.К. Арсеньева. После отбытия наказания (или амнистии) ему определили местом жительства Могилев. Со слов мамы, только директор нашей школы осмелился взять его на работу, чем потом похвалялся. Видимо, я действительно преуспевал в математике, потому что он меня выделял и давал дополнительно решать интересные задачи. Потом он стал заведующим кафедрой грунтов и фундаментов в Белорусском Политехническом институте в Минске. На зимних каникулах в 10-м классе я был в Минске в гостях у родственников и зашел к нему. Он жил один в большой квартире, мне обрадовался, оставил у себя дня на три. Тогда я спросил у него, в чем он провинился перед властью. Оказывается, что попытался подписаться на иностранные технические журналы по своей специальности.

Упомяну еще учителя рисования, совсем молодого, Александра Сергеевича Гончарова. У нас до сих пор сохранилась превосходно выполненная им копия картины И.И. Шишкина «Рожь».

Мое детство проходило в так называемую сталинскую эпоху. Но особого пиэтита, преклонения перед Сталиным я не замечал. Помню, вскоре после войны пришел домой и сказал, что слышал новое ругательство: солдат (недавно демобилизованный местный житель) ругался на коня: «Ибит твою в Сталина мать!». Посмеялись и велели помалкивать. Другой эпизод. Мать как-то заставила меня клеить окна, еще когда жили в деревне. Полосок бумаги не хватило, я вырвал страницу учебника истории и порезал на полосы. А когда повернул полоску, чтобы намазать клеем,  обнаружил, что изрезал портрет Сталина. Вначале испугался, уже знал, что за такие вещи могут посадить в тюрьму. Потом решил, что все равно не будет видно, и окно так и заклеил.

Помню  один случай, когда у нас собрались гости по какому-то поводу, и отец провозгласил первый тост за того, за кого начинают выпивать все советские люди – за товарища Сталина.  В наше время тост кажется весьма сомнительным, да и тогда, если вдуматься, он звучал иронически.

Смерть Сталина особого впечатления у нас в семье не произвела. Но мама говорила, что некоторые ученицы в школе плакали. Потом был объявлен день траура, стояла унылая тусклая погода. Я смотрел в окно на почти безлюдную в течение всего дня улицу и сожалел, что вот занятий нет, а даже в кино сходить нельзя, кинотеатры закрыты. Помню разговор родителей при мне, еще до смерти «великого вождя». Мать вспоминала, как в 1937-38 гг. свирепствовали жандармы, злые как собаки, уводили по ночам людей, причем самых настоящих коммунистов. Теперь она снова заговорила об этом и сказала, что такого больше  не будет. Отец считал, что все останется, как было. Он попросил мать не говорить так при мне, я еще мал и глуп, могу проболтаться, что у них в семье ведутся такие разговоры. Я отрицал. Через неделю отец рассказал, что в городе ночью арестовали две семьи: отмечали день 8 марта. Арестованных не осуждал, сказал только, что в такой обстановке  могли бы и подождать праздновать. Через месяц или около выпустили врачей. Тут сошлись на том, что перемены все же будут, решили, что при Сталине их бы пристрелили  тайком, если бы убедились в невиновности. Может поэтому впоследствии на меня не произвело особого впечатления чтение секретного доклада Н.С. Хрущева на ХХ съезде. Нас, весь факультет, собрали в самом большом зале и прочитали его. Но, кажется, таких как я, нас назвали злорадствующими, было не много. Но и опечаленных особо не было, большинство было просто растеряно.

После 9-го класса с мамой и тетей Надей съездили в Ленинград на неделю, остановились у родственницы, тети Хадоры (Федоры). Она переселилась в Ленинград еще до войны, а в начале войны во время сообразила уйти и пришла пешком домой, в Белоруссию.  У ней жила в то время одна дальняя родственница Тамара Борташ, студентка первого курса астрономического отделения математико-механического факультета ЛГУ. Потом она работала в КрАО (Крымская астрофизическая обсерватория).  Маме она очень понравилась, и она загорелась идеей, что бы и я поступил учиться туда же. Я не сопротивлялся, мне было как-то все равно, интересы еще не определились. Мама настроила так же и учительницу астрономии. Профессиональных учителей астрономии тогда не было, как, впрочем, и теперь; астрономию нам преподавала учительница географии Н.П. Литвинова. Та поручала мне всякие задания по астрономии. Будучи человеком исполнительным, а это качество мешало мне почти всю жизнь, я их выполнял. Так я заслужил прозвище «астроном» и оправдал его, поступив учиться на астронома. Поступил легко, так как окончил школу с золотой медалью.

Золотые медали получили после школы и оба моих брата. Отец рассказывал, что как-то похвастался этим одному своему коллеге. Тот не поверил. Отец принес из дома все три медали и показал их в институте. Там ему сказали: «Ты – самый счастливый отец в мире». Отец был очень хороший лектор, он издал пять или шесть книг по своей специальности. Но не решился защитить диссертацию, опасаясь, что ему припомнят плен. Впрочем, ему все же  дали звание доцента, редкий случай для «неостепенившегося». Из книг самая интересная «Навука i рэлiгiя аб паходжаннi мовы». Там есть и его стихи, переводы из «Фауста» на белорусский язык. Отец писал стихи, но только для внутреннего потребления, для внуков. Заслуживает упоминания его «Слоŷнiк лiнгвiстычных тэрмiнаý». Последняя книга «Уводзiны у мовазнаýства» вышла уже после его смерти от инсульта, случившейся в 1986 г. Мать пережила его на три года. Они похоронены вместе, на Могилевском кладбище. К сожалению, мне редко удается навестить их.

Я пришел к тебе вновь. Ты лежишь тут одна.

Твоя келья темна, твоя ночь холодна,

Ни привета кругом, ни росы, ни огня…

Я пришел к тебе. Жизнь истомила меня.

О возьми, обними, уврачуй, успокой

Мое сердце больное рукою родной.

О, скорей бы к тебе мне, как прежде, на грудь,

О, скорей бы мне там задремать и заснуть.

                                                           А. Н. Апухтин

 

 

 

Глава 2

«Мои университеты»

 

Дела давно минувших дней,

                                               Преданья старины глубокой...

                                                                                   А.С. Пушкин

 

О студенческих годах рассказывать трудно. Приведу для начала такую вот любопытную статистику. На первый курс матмеха поступило 218 человек. Из них 50 с золотой медалью. Из этих 50 только 12 лиц мужеского пола.  На курсе было 6 групп математиков, 3 механиков, и только одна, самая маленькая, человек 20, астрономов. Из них – пять китайцев.  Астрономы, вообще, редкая специальность, готовят их мало. Мне сильно помешала школьная привычка: выполнять задания «от сих до сих». Иногда я зачитывался учебником, но потом спохватывался: а зачем? Больше преуспели те, кто сразу умел заниматься самостоятельно, потом они остались на кафедрах и быстро стали докторами наук и профессорами. Докторами стали шесть человек из нашего выпуска, кандидатами  – три, включая меня. Остались без степени три или четыре. Один, Михаил Данилов,  начал заниматься в театральной студии Университета и, не кончив учебу, перешел в профессиональные актеры. Снимался в фильмах.  Рано умер. Восьмого августа 1999 г., в день солнечного затмения, умерла профессор астрономии Ирина Петровская, моя однокурсница. В Университете остались еще два профессора астрофизики доктора наук Дмитрий Нагирнер и Владимир Гаген-Торн. Изредка я встречался с ними на разных астрономических конференциях, приятные встречи.  Со мной учился директор Пущинской радиоастрономической обсерватории ФИАН Рустам Дагкесаманский, доктор физико-математических наук. Умер в 2003 г. Валентин Тихонов, переквалифицировавшийся, по его словам,  из астронома в баллистика; работал в Центре управления полетами.

Китайцы были самые  старательные. Много лет спустя двоих я встретил, они приезжали в Россию. Только эти двое, Хуан Линь и Ли Шичан стали астрономами. Имя Хуан Линя я потом встретил еще раз: в Бюллетене МАС, сообщалось, что он получил годичную командировку в США. Один, Чень Янсинь, стал чиновником от науки, второй Цюань Чжунли стал директором школы в провинции. Пятый, Ван Синьюань уже умер. Когда писали дипломные работы, каждый из них выбрал себе  редактора из своих коллег для правки текста. Я правил диплом Цюаня. Рецензенты отметили хороший русский язык.

После третьего курса выбирали узкую специализацию, я выбрал кафедру геодезии и гравиметрии. В основном, из-за интересной практики: экспедиции.  Все же учился я охотно и успешно, но только первые три-четыре года. Помню одну публичную лекцию Н.А. Козырева о причинной механике, она вызвала недоумения и споры. Людей на ней было не меньше, чем при чтении доклада Хрущева.

 Потом наступила реакция, учеба осточертела. Получил первый и последний «неуд», по политэкономии. К счастью, это состояние стало проходить  где-то на пятом курсе, по инерции  закончил неплохо. Но от продолжения учебы в аспирантуре отказался, чем немало удивил сокурсников.

Общежитий на всех не хватало, давали самым нуждающимся. Меня к таким не причислили. Недели две я пожил у тетки Федоры, потом профсоюзная организация поселила меня на даче, под Ленинградом, в поселке Ульяновка, по пути к Стрельне. Именно, когда я жил на даче, в Ленинграде пустили первую линию метро, как раз в нашем направлении. По случаю зимы дачников не было, вот хозяин и сдавал лишнюю пару комнат бездомным студентам. Нас было семь человек, в основном, физики. Платил профсоюз. К весне мне все же выделили место в общежитии, но сначала в общежитии юридического факультета, далеко, на Охте. Потом перевели в общежитие на Детской улице, где жили, в основном,  математики и химики. Эти два факультета университета размещались отдельно от комплекса основных зданий университета. Те группировались вокруг здания 12 коллегий Петра Первого, в районе Стрелки Васильевского острова, а матмех и химфак были в районе 10-й линии и Среднего проспекта. На большей части Васильевского острова нет названий улиц, а есть нумерованные линии – ряды домов с двух сторон безымянной улицы. Их пересекают три проспекта: Большой, Средний и Малый. Почти рядом с общежитием на Детской было Смоленское кладбище. Там я впервые после неудачного крещения попал в действующую церковь, однако так и остался атеистом.  Недалеко была Гавань. Там была лодочная станция, можно было через канал выплыть на простор устья Невы, высадиться на маленькие островки. Довольно часто я развлекался подобным образом, отвлекаясь от занятий, изредка приглашал с собой девушек.

Недалеко от общежития находился самый большой в Ленинграде Дворец культуры им. С.М. Кирова, обширное, но не очень высокое здание в конструктивистском стиле. Туда ходили в кино. Только один раз был в концертном зале на концерте Б. Гмыри. Изредка Университет организовывал там праздники, приходил, но танцор был из меня неважный.

Часто бывал в музеях. Особенно в Эрмитаже и Русском музее. Вход в Эрмитаж тогда еще был оформлен почти по-домашнему. Первый большой длинный зал со множеством статуй, громадных каменных ваз  и скамеек, покрытых красным бархатом, а контроль билетов и проход был в центре этого зала. Находившись по музею, можно было отдохнуть в этом зале после контроля и начать сначала, или посидеть на скамейке, уже пройдя контроль на выходе. Помню, однажды было заснул на скамейке. Алмазный фонд (Золотые кладовые Эрмитажа) удалось увидеть только много позже, на экскурсии  в ходе одной важной международной конференции. Посещал музеи Стрелки Васильевского острова. Это Военно-морской в бывшем здании биржи, этнографические музеи. Музеями в то время были Исаакиевский и Казанский соборы, мне нравилось заходить в них.  В Исаакиевском функционировал самый длинный в мире маятник Фуко, наглядно доказывающий вращение Земли. Внутри здания было торжественно, мрачно, тихо, прохладно. Довольно часто ездил в Петергоф (Петродворец) и Пушкин (Детское, а еще ранее Царское село).  Побывав на первой выставке импрессионистов, стал разбираться в художественных течениях.

Считаю себя любителем живописи. Но на термин «знаток» не претендую.  Люблю старых мастеров Европы, русских художников от иконописцев до Корина и Петрова-Водкина. Очень нравятся импрессионисты, Ван Гог, Гоген, Сарьян. Но вот к  П.Пикассо и С.Дали отношусь настороженно. Положительно отношусь к Марку Шагалу, художнику сновидений. (Возможно,  сыграло свою роль то, что Шагал –  наш земляк, из Витебска.) Признаю латиноамериканских художников, особенно тройку великих мексиканцев (Сикейрос, Ривера, Ороско) и эквадорца О.Гуайясамина. И совершенно не понимаю так называемых авангардистов разных сортов, от Кандинского и до наших дней. Из современных художников на первое место ставлю Александра Шилова, хотя девизом для его живописи  могут послужить слова Пушкина о своем портрете, выполненном Орестом Кипренским: «Себя как в зеркале я вижу, но это зеркало мне льстит».

А вот такие места как Павловск, репинские Пенаты и Разлив увидел уже по окончании университета, в командировках в Ленинград. Даже музей Ленина в Мраморном дворце посетил только в ходе какой-то конференции в Ленинграде на экскурсии для ее участников. Так и не побывал на «Авроре».  И есть еще одно место, где я не был, хотя его и обязан был посетить при возможности  каждый правоверный советский человек – мавзолей Ленина. Но это не значит, что я плохо отношусь к Ленину. Просто, у меня активное  неприятие любой официальной пропаганды. Я считаю, что если бы не  ранняя болезнь и смерть Ленина, история пошла бы по-другому и  Россия могла бы занять место в ряду могущественных держав, а не быть их сырьевым придатком, как сейчас. Во всяком случае, Ленин был творческой личностью, способной признавать заблуждения и корректировать политику. Он не был добрым дедушкой, именно он начинал террор. Безжалостное подавление Тамбовской Вандеи Тухачевским произошло при нем. Однако именно после этого он отменил продразверстку и ввел нэп. Все же едва ли он был способен обречь на смерть миллионы крестьян, чтобы загнать оставшихся в колхозы. А ведь только на Украине в результате искусственно вызванного голода умерли восемь миллионов человек. Впрочем, кто знает, ведь недаром говорят, что история не имеет сослагательного наклонения. Даже Ленин мог бы повести страну «по сталинскому пути»,  либо окончить свои дни в подвалах Лубянки, как почти все вожди 20-х годов.  Надо сказать, что воспитанный в школе пиэтит по отношению к Ленину сохранялся у меня довольно долго. Помню, что меня покоробило отношение Солженицына к Ленину, когда я в первый раз прочитал «Архипелаг Гулаг». Но теперь, мне кажется, могу судить о нем объективно.

Здесь возникает такой вопрос. Откуда взялись исполнители, подчистую выбиравшие все съестное у крестьян, обрекая тех на гибель. И почему позднее находилось так много палачей, верных служителей Гулага. Видимо, это кроется в черте русского национального характера: сделай меня начальником, а сволочью я сам стану. Точно так же как национальная черта немцев – слепое повиновение приказам – сделало возможным гитлеризм. Впрочем, чтобы меня не обвинили в русофобии, скажу, что у русских много и положительных черт характера, без них мы не победили бы в войне. Упомяну только те, на которые ссылается маршал Г.К. Жуков. «Терпение. Мужество. Величайшая стойкость. Любовь к отечеству. Пусть эти проверенные огнем войны качества всегда нам сопутствуют».

А в подтверждение своего нонконформизма могу сказать, что я даже и не пытался читать трилогию Л.И. Брежнева. Но вот с интересом прочитал и даже изучил «Материализм и эмпириокритицизм» В.Ленина и «Диалектику природы» Ф.Энгельса.

Близко к нашему общежитию располагался рынок. Там покупали продукты, обычно, пельмени и яйца, реже картошку и самую дешевую колбасу. В общежитии были две кухни на этаж, на мужской и женской половинах этажа. Там готовили ужин, обычно обходились без завтрака, потому что спали, как правило,  до упора, лишь бы успеть на лекции. Обедали в столовой на факультете, дешево и сердито. Со стипендии могли купить и бутылку водки.

В Питере у меня нашлись родственники. У бабушки Марыли остался младший брат, Василий Иосифович Петровский. Жил он в Орше, еще в школе я ездил его навестить. Помню, отец дал денег на дорогу. Но я поступил вполне по-детски. Вагоны тогда были еще простые, со ступеньками наружу и лесенкой на крышу между вагонами. Так я и проехал бесплатно, зато с риском для жизни. Вообще, стремление рисковать, обычно понапрасну, заложено в мужской природе. Известно ведь, что «риск – благородное дело». Я в этом отношении индивидуалист, в шумных компаниях, как  правило, не участвовал. В чужие сады предпочитал забираться в одиночку и в плохую погоду.

 Младшая дочка деда Василия Зоя, моя тетя,  была на год старше меня и поступила учиться в ЛИТМО (Ленинградский институт точной механики и оптики) в одном году со мной. Жила она первое время у своей тетки по матери, Лизаветы Ивановны, на Петроградской стороне. Я сдружился с семьей Лизаветы, довольно часто бывал у нее. Помню, с ее зятем, Петром Буйденко, летчиком, поспорил, кто переплывет Малую Невку. Я переплыл, а он испугался нефтяных разводов на середине реки и повернул обратно. Вскоре он защитил диссертацию и уехал в Киев преподавать в военной Академии. Через много лет я его навестил там. У Зои после университета был только один раз, она жила  на Пискаревском проспекте, недалеко от мемориального кладбища.

Зато в  каждый приезд в Ленинград я навещал квартиру на Петроградской, и однажды, уже в 1975 г.  привез туда на машине  жену и двух дочек показать им Ленинград, да еще в белые ночи. Для человека, недавно научившегося водить, это было довольно безрассудное предприятие.

Из внеклассных занятий упомяну комсомольский патруль. Опять сыграла свою роль моя исполнительность. Занятие это, наведение порядка, не соответствовало моей натуре, я считаю себя человеком мирным,  но раз комсомольские лидеры факультета приказывают, я шел. Большинство однокурсников отлынивало, и так я вдруг стал даже каким-то ответственным за патруль. Иногда, впрочем, это оказывалось полезным, посылали, к примеру, ловить книжных спекулянтов, часть конфискованных книг оставалась в качестве премии. Я их отдавал родственникам с Петроградской.

Вообще о патруле. Широкое, как теперь стали говорить неформальное,  движение молодежи за искоренение уличной преступности зародилось именно в Ленинграде. Вначале оно было независимым от милиции. Потом, после очевидного успеха, милиция взяла это дело под свой контроль, создала добровольные народные дружины, дело забюрократилось, комсомольский патруль постепенно заглох, и меня перестали таскать на дежурства.

Один раз, осенью, посылали убирать картошку на Карельский перешеек, в район Приозерска. Другой раз, уже на пятом курсе, зимой, был на лесозаготовках в дальнем юго-восточном углу Ленинградской области. Заслуживает особого рассказа поездка на целину, летом 1956 г., после первого курса.

В июне мы, наверно, несколько сот человек из факультета, разных курсов разместились в товарных вагонах с грубо сделанными нарами в два этажа и поехали. Туалетов в вагонах не было. У мужчин это терпимо, девушкам приходилось хуже. На остановках кидались к уборным. Потом они сложили по этому поводу частушку, пели: «Проезжали города мы, города старинные, в городах мы простояли очереди длинные». Из нашей группы, кроме меня, был еще только один человек, Вадим Губанов, ныне профессор, доктор физико-математических наук, а тогда комбайнер. Забегая вперед, скажу, что он был единственным среди студентов, которому доверили столь квалифицированную работу. В следующем, 1957 г., целинников в нашей группе оказалось больше, в том числе Евгений Юров и Людмила Суворова (Юрова), будущие мои коллеги по работе. А после второй поездки в 1958 г. они были награждены медалями «За освоение целинных земель».

 Запомнился Уральский хребет, первые, увиденные мной горы. Выгрузились в городе Атбасаре, Акмолинской области Казахстана. Потом Акмолинск стал Целиноградом, а ныне это – Астана, столица Казахстана. (Неплохо было бы и в России построить новую столицу на чистом месте, взамен не приспособленной по нынешним временам   для такой «должности» Москвы.) Оттуда нас привезли в совхоз «Днепропетровский» и разбросали группами человек по тридцать по бригадам и полевым станам. Я спросил, почему так назван совхоз. Ответили, что в первом наборе появившихся тут целинников преобладали жители Днепропетровска и области. Но теперь таких почти уже не осталось, а название сохраняется. Итак, я догадался, и мне это подтвердили, что «оборачиваемость» целинников была весьма высокой. Романтики сдавались первыми и уезжали, охотники за длинным рублем держались дольше. На постоянное жительство оставались немногие.

В Атбасаре я побывал как-то еще раз. Здесь обратил внимание на странных людей, в кавказских бурках, очень стройных, величественно и независимо державшихся. Чувствовалось, что они знают себе цену. Выяснилось, что это были чеченцы и ингуши, сосланные сюда на поселение и до недавних пор жившие своими аулами в сельской местности. Мне рассказали одну историю, о которой до сих пор не принято вспоминать. Чечены, появившись здесь, быстро подчинили себе местное население, русских и казахов, свели их на роль людей второго сорта. Им смогли дать отпор только редкие села из раскулаченных русских и украинцев, сосланных сюда ранее. Я был в одной такой деревне, Ладыженке. Произвела впечатление богатой обустроенной деревни. Ситуация изменилась с появлением целинников. Чеченцы пытались и их подчинить себе, начались стычки. Но у целинников была техника. Механизаторы ночью окружали аулы со всех сторон и с включенными фарами врывались, сравнивая с землей глинобитные домики чеченцев, вместе с людьми внутри них. Уцелевшие чеченцы покинули целинные земли, укрылись в небольших городах и железнодорожных станциях. Я намеренно не высказываю своего мнения по этому поводу. Но события, последовавшие за возвращением чеченцев на Кавказ, включая  время еще до распада СССР и до чеченских войн,  подтверждают, что иноземцам лучше не жить и даже не появляться в местах с преобладающим чеченским населением. Дать бы им независимость с самого начала, оставить одних и изолировать в своей Чечне!

Первое время были на всякого рода подсобных работах. Запомнился один случай. Мы, шесть человек, работали на покосе. Я не такой уж хороший косец, но был единственный, кто хоть что-то умел, сказалась летняя жизнь в деревне. Я умел пластовать сено и укладывать на воз. Так что, когда воз вырос достаточно, я и еще один товарищ, Нахимович,  работали наверху, принимая охапки снизу и укладывая. Мы наложили машину сена, придавили гнетом и увязали. Сами разместились на самом верху. И вот   Нахимович задремал и на полном ходу слетел с воза. Мы заорали, а я сполз по веревке сзади машины до земли, удержался на ногах и побежал обратно. Упавший лежал на спине без сознания. Я стал делать искусственное дыхание. Недалеко находился какой-то стан, оттуда бежали люди. Наконец и шофер понял, что произошло что-то неладное, остановился и повернул обратно, подъехал страшно напуганный, отвечать-то ему. На другой машине Нахимовича повезли в больницу, меня взяли, как сопровождающего. По пути он пришел в себя, но ничего не помнил. Только в больнице постепенно к нему стала возвращаться память, сначала он вспомнил меня, затем все, что он делал с утра, шаг за шагом, затем вспомнил все. На другой день он вернулся.

Однажды случился полевой пожар. Загорелся участок поля с пшеницей. Приехали большой толпой, распределились вдоль линии огня, узкой полоски, и гасили пламя, прибивая к земле одеждой. Кажется, уже все, но вдруг порыв ветра, и опять откуда-то бежит полоса огня. Наконец, затушили. Говорят, что если бы в этот день дул сильный ровный ветер, могло бы выгореть очень много.

Наконец, началась уборка. Урожай в том году, 1956, ожидался богатый. Мы подготовили тока, выровненные земляные площадки с твердой основой. Первое время я работал на комбайне, направляя в копнитель обмолоченную солому.  Затем, когда зерна на токах прибавилось, работал на току. Наша задача была разгружать машины с зерном большими деревянными лопатами и перелопачивать уже собранное. На токах скопилось много зерна.  Чтобы оно не самовозгорелось, его нужно было все время шевелить лопатами, иной раз перекидывая всю эту массу вперед или назад на несколько метров. Потом подготовленных токов не хватило, зерно ссыпали прямо в пыль. Потери были большие. Потом, с приближением конца уборки, нам пришлось  нагружать зерно на машины для отправки на элеватор. Элеваторов было мало. Опять ожидались большие потери, из-за порчи зерна на токах. В общем, как это водится в России с советских времен до сих пор: плохой урожай – плохо, но что поделаешь, а хороший урожай – тоже плохо, да еще и обидно.

В старой России хотя бы успевали продать весь собранный хлеб за границу. Только есть еще одно существенное различие. По свидетельству И.А. Бунина при всем обилии продаваемого в случае хорошего урожая в городах средней России зерна, досыта этого самого хлеба ели не более ста человек на город. А в советское время печеный хлеб продавался  дешевле сена, и его  заготавливали целыми сараями на прокорм своих личных свиней зимой. Кстати, известное выражение: «Хотели как лучше, а получилось как всегда», принадлежит И.А. Бунину.  В.С. Черномырдин как-то привел его в одном из своих выступлений, и этот афоризм сразу стал очень популярным. Видимо, хорошо соответствовал эпохе многих поспешных бестолковых начинаний, заканчивающихся «как всегда».

Приближалось время занятий,  и стали готовиться к отъезду. Тут случилось несчастье. Жили мы в большом тростниковом сарае, который сами же и построили. Помню, что еще в начале пребывания ездили на озеро срезать тростник и увязывать в снопы. Наш начальник отряда, аспирант,  все время героически бросал курить, другие его поддерживали, не давали закурить. Он все же иногда курил тайком. Он зашел в сарай, там почти никого не было, чиркнул спичкой; кусок серной головки отлетел и врезался в стенку. Сухой камыш вспыхнул, как порох. Я находился снаружи, недалеко, около кухни. Услышал крики, оглянулся, схватил огнетушитель и помчался к сараю. Но за пару минут он уже был охвачен огнем почти полностью. Мне не удалось подбежать близко, я включил огнетушитель и поставил на землю струей к сараю там, где жара еще позволили выполнить это,  и побежал обратно. Теперь уже пришлось тушить меня, у меня горели волосы на затылке. Сгорели все мои вещи, включая паспорт. Перед отъездом нам выдали по телогрейке. А в качестве документов справку, что сгорел паспорт, и комсомольскую путевку.

Обратно ехали уже в нормальных пассажирских вагонах. Я предупредил, что приеду на занятия немного попозже, нужно же заехать домой, в Могилев, за новой одеждой.  На станции Буй  сошел с поезда и приехал в Москву. Заехал на Белорусский вокзал, по комсомольской путевке купил в кассе для командировочных билет до Могилева на сутки вперед, и отправился знакомиться с Москвой. Вид у меня, стриженого наголо и в телогрейке, был очень подозрительным, милиция останавливала, как я потом подсчитал, 11 раз за сутки. А документы тоже выглядели подозрительно, каждый раз приходилось долго объясняться; один раз отвели в отделение и продержали около часу.

Помню, что мне очень красивым показался Кремль, вид на  него открылся для меня как-то сразу, откуда-то из Замоскворечья. Посетил Третьяковскую галерею и Выставку (кажется, тогда она еще называлась ВСХВ). Наконец, уехал, порядком уставши от ночных хождений по улицам. В поезде проспал станцию пересадки в Орше и проснулся аж в Минске. Кондуктор вытолкала меня, не дав умыться. До поезда на Могилев оставалось часа два. Пошел к тетке Ларисе, двоюродной сестре отца, благо, она жила недалеко от вокзала, в доме для сотрудников КГБ. По пути вижу, что встречные как-то странно смотрят на меня, но отнес это к моему  подозрительному виду, как в Москве. Тетка ахнула, увидев меня, затолкала в ванную и подвела к зеркалу.  Оказалось, что я был черный как негр от паровозной сажи, видимо, спал у открытого окна.

В Могилеве пробыл дня два. Отец сводил меня к себе в институт, хвастался сыном, студентом ЛГУ да еще и целинником, а я, как человек скромный в то время, очень смущался. Он заметил, что я стал плохо слышать, сводил к врачу, и тот извлек у меня из уха целинный урожай – зерно пшеницы.

После второго курса я тоже хотел поехать на целину, но не получилось. В 1957 г. в Москве проводился Всемирный фестиваль молодежи и студентов, часть мероприятий намечалось провести в Ленинграде. И меня, как отличившегося в свое время в комсомольском патруле, попросили остаться в Ленинграде, на всякий случай. Дел не было, и я решил присоединиться к студентам старшего, третьего курса, проходившего астрометрическую практику на службе времени  Астрономической обсерватории университета. Она размещалась во дворе Главного здания университета (12 коллегий). Ведал практикой очень хороший человек и учитель Александр Васильевич Ширяев. Человек искренний, непосредственный, я как-то слышал, как он кричал нерадивым студентам: «Я за вас кровь проливал!» Правда, он же мне и поставил первую тройку за время учебы, чем-то мой ответ на экзамене ему  не понравился. Но потом отношения наладились. Практику я, впрочем, не закончил, хотя успел освоить работу с теодолитами, хронометрами и более сложными инструментами. Фестиваль кончился, и меня отпустили домой.

После третьего курса я снова пришел на ту же практику, встреченный ироническим замечанием Ширяева: «Ну что, пришел повторять на бис». И снова не закончил, теперь уже по его вине. Пришла одна его выпускница, Лилия-Вероника Смилтен-Быкова, латышка, начальница геодезической партии, и попросила Ширяева выделить ей двух человек в качестве рабочих. Ширяев выбрал меня и второго, Тихонова, тоже Валентина. Так я оказался в СЗАГП (северо-западное аэрогеодезическое управление). Через несколько дней отбыли в Архангельскую область. В группе было пять человек, кроме нас троих еще техник-геодезист Яна и еще один рабочий. Он опоздал на поезд, перепутав ноль часов и один час, но потом догнал нас в Плесецке. Есть такой райцентр и железнодорожная станция на пути к Архангельску. В то время он еще не был широко известен. Была большая и пыльная привокзальная площадь и на ней маленькая статуя Ленина. Мы пошутили: «Вот стоит Ленин районного масштаба». Мало вероятно, что в то время уже были планы построить космодром в здешних краях, но в любом случае наша работа была в этом деле далеко не лишняя. А недавно, в июле 2007 г., отмечали пятидесятилетие начала строительства в Плесецке, но, по-видимому, речь шла пока еще о ракетном полигоне. А сейчас космодром в Плесецке обогнал даже Байконур по числу запусков.

Здесь договаривались с шоферами  и ехали на перекладных на запад, к Карелии. Благо, была бумага к местным властям оказывать всяческую помощь. Реки пересекали на паромах. Но Тихонов и я переплывали их вплавь. Необычно, что геодезист, профессиональный экспедиционник,  Лилия-Вероника плавать не умела. Переплыли на маленьком корабле Кен-озеро, оказались почти у границы с Карелией.  Дальше опять на лесовозах. Местность настолько была бездорожная, что потом на большой настенной карте Советского Союза я с удивлением обнаружил эту дорогу, по которой даже лесовозы ЗИС-151 с тремя ведущими осями передвигались только колоннами, вытаскивая друг друга из колдобин. На этой карте  была отмечена даже деревенька в десяток домов, славная тем, что в ней прямо из скалы била мощная струя чистейшей холодной воды. Наконец, прибыли в деревню, ближайшую к нашему пункту.

И здесь следует подробнее рассказать о геодезии вообще, и о нашей работе в частности. Геодезия, та, которой мы занимались, нужна для составления топографических карт. Детали наносятся, в основном, аэрофотосъемкой. Но на снимках должны быть опорные точки, связанные в единую геометрическую сеть. Чтобы их иметь, строят специальные геодезические вышки, с зачерненным цилиндром наверху. Он называется визирный барабан. Координаты астрономическим методом со всей возможной точностью определяются для двух исходных вышек.  С помощью измерений расстояния между двумя начальными вышками (базис) и измерениями углов с каждой вышки сети, охватывающей иногда сотни километров,  на все другие вышки, видимые с нее, строят координатную сеть. Это называется метод триангуляции, впервые примененный таким  образом еще 400 лет тому назад. А известен он был еще Фалесу, который с его помощью определял с берега расстояние до корабля в море. Вышки по научному называют геодезическими  сигналами. Построить вышку высотой иной раз до 40 метров кажется трудной задачей. Но бригада плотников, человек семь, делает это за неделю. Бревна, длинные и толстые, ставят почти вертикально и сбивают громадными коваными гвоздями.

            Наша работа в том и состояла, чтобы определить координаты двух начальных точек. Для начала нужно было доставить аппаратуру на вышку. А инструмент для определения координат, он назывался универсальный инструмент АУ-2/10, весил 65 кг. Правда, он раскладывался на две части: основание весом 40 кг и трубу с оптикой весом 25 кг. Они были уложены в стандартные прямоугольные ящики с двумя ручками с боков, менее всего приспособленные для перетаскивания на большие расстояния. А их нужно было доставить на расстояние около 15 км по бездорожью, какие-то узенькие тропинки по лесу и болотам. Ну вот самый большой ящик как-то прикрутили веревками мне на спину, и я двинулся. Дело было летом, комары и прочий гнус свирепствовал во всю. Руки под веревками на плечах онемели, прогонять насекомых было невозможно. По лицу текла кровь.  Правда, была жидкость от комаров, диметилфталат, но он хорош для неподвижного человека, а при работе быстро уходит вместе с потом. Через несколько километров я сдался, улегся на кочку среди болота и сказал, что дальше не пойду.

            В свое оправдание могу сказать, что я ярко выраженный жаворонок, просыпаюсь рано и активен с утра. Мы тогда приехали в деревню во второй половине дня, и почти сразу двинулись дальше с грузом. А у меня в этот момент был упадок сил. Все же, отлежавшись, я пошел дальше и вскоре встретил остальных, уже возвращавшихся. Но могу сказать, что этот случай был единственным, и потом я таскал тяжести уже без проблем. В этом и состояла  главная обязанность экспедиционного рабочего. А ходить туда-обратно приходилось почти каждый день, хотя бы за продуктами.

            Гнус продолжал досаждать. Комары стояли в воздухе тучами; если в нее запустить палкой, то еще долго держался более светлый след там, где пролетела палка. Была и совсем маленькая мошка (ударение на последнем слоге), которая ползала по телу под одеждой, и именно там, где одежда плотно прилегала к коже, обкусывала ее. В итоге на коже образовывались красные кольца под резинками от трусов или носков. От укусов оводов и слепней стекали капли крови по лицу. Но надо сказать, что я приобрел хорошую закалку. В нашем среднерусском лесу я теперь просто не обращаю внимания на кровососов. На Кубе говорили, что я был единственный русский, кто не замечал и ни разу не жаловался на их москитов. Надо сказать, что тропические москиты коварнее наших комаров, они не предупреждают звоном о нападении и кусают без боли, но потом на месте укуса остаются болезненные маленькие волдыри.

Инструмент мы подняли и установили на вышке высотой метров 30. С его помощью нужно было не только определить координаты пункта по звездам ночью, но и измерить углы между соседними вышками. Обычно с каждой вышки можно увидеть 5 – 6 других. Делается это, как правило, рано утром, реже вечером, когда воздух наиболее спокоен и прозрачен. Со всем этим блестяще справлялась опытная Лилия-Вероника. Она диктовала отсчеты, а сидящая рядом записатор Яна их записывала. Продолжительность работы на каждом пункте сильно зависит от погоды.

Тем временем, внизу работала другая геодезическая партия, измерявшая длину базиса. Начальником ее тоже была женщина, но фамилии ее не помню. Между нашей и соседней начальной вышкой была прорублена широкая просека. На ней через каждые 24 метра забивалась свая. Когда таким образом набиралось расстояние с километр, последовательно  измерялись расстояния между сваями с помощью 24-м инварной проволоки с короткими шкалами на краях. Инвар – сплав с малым коэффициентом термического расширения.  Метками служили короткие цилиндры с крестом сверху, надеваемые на гвоздик без шляпки, забитый в сваю. Проволока оттягивалась на концах выверенными пятикилограммовыми гирями. Потом дважды следовало небольшое смещение проволоки и повторение измерений на других участках шкалок.   Далее опять забивка свай и измерение следующего этапа. И так далее, пока не измерят весь базис.

Я к тому это подробно рассказываю, что это уже дела давно минувших дней, о которых мало кто помнит. Уже в то время появились светодальномеры, и с триангуляции собирались перейти на трилатерацию, измерения всех сторон. Потом  использовали лазерные дальномеры. А с появлением глобальной позиционной спутниковой системы ситуация с определением координат пунктов на земной поверхности кардинально изменилась.

Мне хотелось перейти в базисную партию. Во-первых, для полноты практики, во-вторых, работа там мне показалась интереснее. Правда, терял немного в зарплате. В конце концов,  достал просьбами начальника, и она согласилась. При условии, что помогу перенести оборудование с одного сигнала на другой, когда закончится работа на первом. Это я успел сделать, работа на базисе закончилась чуть позже, чем на первой  вышке. С Лилией-Вероникой я больше не сталкивался лично, но несколько раз слышал о ней очень благоприятные отзывы от разных людей. Когда я работал уже в Астросовете, по наблюдениям спутников, от нее туда пришло письмо. Она спрашивала, следует ли ей наблюдать попутно спутники в теодолит при геодезических работах.

А мы, теперь уже базисная партия, человек 10 – 15, в основном почти все еще мальчишки, поехали обратно к железной дороге. Мне вручили большой плоский ящик, в котором была намотанная на барабан инварная проволока, и я должен был всю дорогу охранять и перетаскивать его.  На пути был райцентр Конево, где в столовой были блюда из медвежатины. С голодухи я съел с десяток порций. Потом выехали к станции Няндома. После пересадки оказались на прославленной в песне «железной дороге, где мчится скорый поезд Воркута-Ленинград», но до тундры не доехали. Высадились на станции Вельск в Коми, оттуда на юг, в Вологодскую область на перекладных. Здесь базис был покороче, километров  10 – 12, но часть просеки пришлось дорубить. Когда-то ее начинали рубить сразу с двух концов, плохо состыковали, да так и бросили. Затем опять стали забивать сваи. У меня была узкая специализация со смешным названием: бабник. Грунт был мягкий, сваю выпиливали из молодой елки довольно длинную, заостряли один конец топором в форме трехгранной пирамиды, втыкали в землю с размаха. Мне как самому длинному, вручили бабу – большую березовую колоду с продольными ручками по бокам. Я поднимал ее над головой и с размаху бил по верхушке сваи, пока не оставался столбик с метр высотой. Однажды чуть не случилось несчастье. Другой коллега, в чью обязанность входило определить плотно ли сидит свая и забить в верхушку гвоздик без шляпки, сунул  пальцы на верх сваи, пошатал ее и сказал: хватит. Но баба уже шла вниз. Ладно, я успел хоть немного притормозить ее. Пальцы остались целы, хотя их хозяин и взвыл от боли.

Про такого рода экспедиции говорят обычно, что там много пьют, но я этого не подтверждаю. Пили умеренно. В астрономической партии был вообще сухой закон. В базисной пили, смотря по обстоятельствам.  К тому же, магазины были далеко, а выбор спиртного был специфичен. В некоторых местах была только яблочная настойка сладкая, в других  − только кориандровая водка, неплохая. Впрочем, плохой водки в то время еще не было, она появилась в конце советского периода. Ближе к железной дороге ассортимент увеличивался, можно было купить даже спирт питьевой 95-градусный. Знатоки делали коньяк 12 звездочек: смешивали пополам спирт и водку.

Одна вещь на севере удивила меня. Достаточно часто на перекрестках дорог и просто на видных местах попадались маленькие пустые избушки. Мне объяснили, что это часовни, т.е. места, где путник мог преклонить колени, помолиться на иконы. Икон, впрочем, в них не было, а кресты на верху крыши сохранились. Это было ново для меня, в Беларуси я такого не встречал. И вообще, у меня сложилось впечатление, что в Беларуси народ, по сравнению  с русским, более атеистический, или лучше сказать,  гораздо менее соблюдает церковные обряды и праздники. У нас знали только Пасху с крашеными яйцами, немного Троицу с березовыми ветками в хате, и самое главное, дни поминовения усопших или Дзяды. (Именно так называется и поэма Адама Мицкевича).  Днем ходили на кладбище. Вечером варили сладкую кашу с медом, ели сами вечером и оставляли миску каши, обложенную ложками, чтобы ее ночью попробовали предки. Может, это из-за того, что Беларусь была землей, где особенно сильно схватились между собой православие и католицизм. И это привело к тому, что здесь ослабла христианская вера вообще. Ведь и Дзяды больше похожи на языческий обряд, чем на христианский.

Но в конце концов, все кончается, базис домерили. Группа отправилась куда-то на другой объект, а я остался в помощниках у одного техника-геодезиста. Наша задача была посетить несколько геодезических сигналов и определить редукции – разности между центром сигнала, отмеченным на земле заделанной в бетон маркой, и проекцией на землю визирного цилиндра. Помню, в одном случае пришлось  несколько километров спускаться в маленькой лодке по очень бурной порожистой речке.  В другом случае шли пешком по жаре  километров 20 до сигнала, час поработали, потом шли обратно, и по возвращении выпили громадный самовар чая. Не знаю как теперь, но тогда, 50 лет назад, самовары на севере широко использовались по прямому назначению. Тем временем  каникулы  кончились, и я поехал в Ленинград, немного опоздав на занятия.

Писать про занятия на четвертом курсе не буду, лучше сразу перейду к очередной экспедиции, после четвертого курса. Как ни странно, это лето, 1959 г. отложилось у меня в памяти хуже предыдущего. Помню, что я сам еще до конца занятий ходил в СЗАГП договариваться о практике. Выехал в мае на Кольский полуостров с двумя коллегами: начальник партии Коршунова, и ее помощник,  другой практикант. Этот, в отличие от меня, был страшно недоволен практикой, он учился в морском училище на штурмана, но мест на практике на кораблях для всех не хватило, и их, несколько человек, отправили в геодезию. Наша задача была проложить нивелирный ход от Белого моря вглубь полуострова. То есть определить разницу высот и по пути оставить несколько реперов, заметных на местности точек с измеренными высотами над уровнем моря.

На Кольском несколько дней провел  на станции Апатиты. Съездил в Кировск, посмотреть поближе Хибинские горы. Впрочем, и из Апатитов они хорошо смотрелись. Высокие и крутые, но без резких изломов и выступов. Северная природа очень быстро пробуждается весной. По приезде деревья (березы) были голые, а через два-три дня уже зеленые, со вполне развившимися листьями. Курсант обучил нас пить адскую смесь под названием «медведь»: смешиваются вместе бутылка шампанского и бутылка коньяка.  А потом нас перебросили самолетом в Чаваньгу, деревню на Терском берегу Белого моря. Здесь мы должны были для начала провести рекогносцировку, т.е. пройти пешком будущую трассу нивелирного хода до метеостанции Слюдянка, а это километров  70,  и вернуться обратно.

Сначала шли вдоль реки Чаваньги. Река интересная, с перекатами, порогами, небольшими водопадами. Завершилась километров через 15 уже довольно высоким водопадом в несколько каскадов, общей высотой метров десять. Здесь пришлось отвернуть от реки, шли лесом. У нас было ружье. И здесь я совершил первое убийство в своей жизни: подстрелил тетерку, и это отбило у меня желание стать охотником.  Решили, что начинать работу можно и повернули обратно, так и не дойдя до Слюдянки.

В Чаваньгу нам завезли оборудование и троих рабочих. Все со сложной биографией. Один успел повоевать еще очень молодым. Двое работали раньше на рыболовных кораблях. Все трое побывали в тюрьме за воровство. Все любители выпить и в пьяном виде сильно изменялись в худшую сторону. Рассказы их о прошлом были довольно интересны. Так я узнал, что существуют еще две профессии с забавными названиями: головоруб и пузопёр. При разделке рыб на траулере первый отрубает головы, в второй вспарывает брюхо рыбе.

Для начала полагалось провести тренировочный ход для испытания оборудования и приобретения опыта. Шли вдоль берега моря. Вода в Белом море холодная, искупался только один раз.

Затем двинулись на север. До водопада была заметная тропа,  нас сопровождал местный мальчишка с навьюченной лошадью. А дальше все несли на себе.  Главными инструментами в нашей работе были нивелир и две трехметровые рейки с делениями и уровнем, устанавливаемые не дальше 75 метров  от нивелира. Для подставки реек использовали металлические штыри с упором для рейки наверху, забиваемые в грунт. В поле зрения нивелира были три горизонтальные нити. По средней считывался главный отсчет, а разность отсчетов по двум рейкам давала разницу высот. Две другие нити служили для определения расстояний до реек, они должны быть почти одинаковы.  Потом задний штырь выдергивали и переносили вперед метров на 150, а при сильном уклоне местности приходилось ставить рейки поближе к нивелиру. В лесу приходилось прочищать просеку, чтобы ни одна лишняя ветка не попала в поле зрения нивелира. При ясном небе  таскали за собой большой брезентовый зонт, прикрывая им нивелир от солнца. Так проходили несколько километров, затем на заметном месте  ставили репер, обычно заделывая в камень железную марку. В лесной местности без камней загоняли в корень дерева кованый гвоздь. Потом полагалось пройти для контроля весь ход обратно, до предыдущей марки, и сравнить результаты. Но наши начальники схитрили. Мы таскали по две пары штырей и забивали их рядом. По одному журнал наблюдений велся как обычно, а результаты по другому записывались в тетрадку, а потом переписывались в журнал в обратном порядке. Это было служебное преступление, делаемое для экономии времени и усилий.

Отмечу пару заметных событий. Как-то ночью в палатке, недалеко от Чаваньги,  меня грубо разбудили, сунув под нос громадную рыбину, и спросили: «Хочешь семгу».  Наши рабочие, верные себе, вернулись ночью в деревню,  забрались  на склад местного рыбзавода, в темноте нахватали в мешок разной рыбы и принесли. Попадалась и соленая треска и семга. В то время я вообще не разбирался в породах рыб, для меня что треска, что семга  было одинаково. Консервы «треска в масле», ныне исчезнувшие, тогда были для студентов вполне доступным  деликатесом. О семге я знал только, что персонажи А.П. Чехова ели блины с семгой, но то, что это рыба, узнал только теперь. Позже, уже в экспедиции, одному из нас удалось поймать на большую удочку (удочка тоже была украдена в Чаваньге) семгу. Сварили из нее два ведра ухи, оказалось очень вкусно.

С собой нам приходилось тащить не только оборудование, но и еду. Где-то с полпути меня отправили обратно в Чаваньгу, в магазин  за  продуктами. По пути была одна маленькая охотничья избушка, я зашел туда отдохнуть и обсушиться, растопил печку, уснул и угорел. Очухался и не мог понять, сколько времени прошло, часы остановились. Пошел дальше. В Чаваньгу пришел днем, отоварился и сразу пошел обратно. Дня через три  вернулся.  Позже начальники рассказали, что они долго думали, кого послать. Я доверия не внушал, они считали, что как самый неопытный мог бы затеряться в лесу, ведь шел без дороги. Все же решили послать меня, любой другой мог бы просто пропить казенные деньги и не вернуться.

В конце работы наступил уже полярный день. Это совсем сбило расписание работ. Но в конце концов добрались до Слюдянки. Там начальники привели журналы в надлежащий вид и запросили вертолет, чтобы  выбраться на базу. Ждали его с неделю. На метеостанции жил всего один человек, начальник, радист-метеоролог. Еще двое, супружеская пара, были в отпуске. Кроме метеостанции, там было еще несколько строений, в основном, склады разных экспедиций. В реке Стрельне было много хариусов. Первый раз в жизни я удачно ловил рыбу. В воду у берега ставили на дно стеклянную банку, в нее заплывали мальки, банку вытаскивали, прикрыв сверху ладонью. Вот  и приманка. Удочка была без грузила. Заходили в воду до края резиновых сапог, забрасывали малька на крючке вверх по течению, и пока его тащило вниз мимо рыбака, почти наверняка хариус хватал его и оказывался на крючке. Жарили рыбу на костре, на громадной сковороде из листа кровельного железа.

Наши рабочие и здесь взломали один из складов. Я случайно проходил мимо в это время. Тот человек, что был на стреме, пытался меня отвлечь, но я понял, в чем дело и сам пролез сквозь дыру на склад. Но мешать не стал и даже взял себе один компас, но и тот у меня вскоре они же и украли. Как оценить мое участие в краже, хоть и минимальное? Видимо, еще не имел достаточно сильного морального принципа: Не укради! А имею ли его сейчас, и что было бы, если бы я сейчас попал в такие обстоятельства? Думаю, что все-таки не полез бы в дырку. Но и не осудил бы. Все равно государство украло у народа вообще и у каждого из нас больше, чем любой из нас у него.

Наконец, вертолет прибыл, и нас вывезли на базу в поселок Титан. Там совершенно неожиданно встретил студентку математики из моего курса и общежития, проживавшую в то время на Кольском Зиночку Лаптеву. К тому же она еще и родом была из Беларуси. Потом меня определили в триангуляционную партию, начальником которой был тоже практикант из курсантов мореходки. Простился с рабочими. Двоих я потом случайно встречал в Ленинграде, было приятно вспомнить былое. Встретил и начальника метеостанции. Тот сказал, что по делу о взломе склада геологов приезжал следователь, но так и не установили, кто же был вором, за лето на метеостанции побывало достаточно разных людей.

В один прекрасный день прибыл вертолет, его наполнили геодезисты, и вертолет пошел развозить их по точкам. Полет на вертолете – ощущение не из приятных. Как будто на плохом автобусе едешь по очень плохой дороге, а сам находишься в корзинке, подвешенной к потолку автобуса. Вертолет совершил пять посадок и взлетов, прежде чем дошла очередь до нашей группы из трех человек. Был еще один рабочий, молодой парень.

Кольский полуостров делится примерно пополам рекой Поной, текущей на восток. Теперь мы оказались севернее ее, в тундре. Тундра была холмистой, горки называют здесь кейвы. Мы высадились на горе Мальурдуайв, где стоял невысокий геодезический сигнал. Для меня это было самое  приятное время за весь период геодезических работ. Хотя начальник и ругался, что погода не дает ему возможности быстро закончить дело и вернуться. Кейвы – красивое место. По тундре были разбросаны большие камни, некоторые из них ярко-белые, из мрамора, очень далеко заметные. В низинах, между горками росли толстые изломанные деревья, но высотой не более полутора метров, похожие на можжевельник. Их называли  словом «верас». Отличное топливо для костра. А склоны холмов заросли кустиками карликовой березки. Недалеко от вершины, во впадине, окруженной скалами, было небольшое озеро с чистой водой. Вокруг было много черники. Комаров уже не было, начинались морозы. И среди березовых кустиков во множестве росли грибы лучших сортов: боровики (белые), подосиновики, подберезовики. Из грибов делали такое блюдо: грибовницу. Порезанные грибы складывали в ведро, пересыпая гречкой. И на костер.  Воды не добавляли, варка шла в жидкости, выделяемой грибами. В конце варки добавляли масло. Получилось блюдо очень вкусное, но на вид и на консистенцию очень подозрительное, нечто тягучее и пятнистое. Поэтому ели его в полутьме, в закрытой палатке, прямо из ведра. Интересно, что грибы собирали даже из-под снега, подмерзшие; они выделялись на выпавшем снегу как небольшие столбики.

К зиме  нам прислали еще одного человека, местного жителя, саама, с оленями и четырьмя нартами. Он должен был вывести нас из тундры по окончании работ. А пока что работал в качестве курьера. Один раз я с ним куда-то поехал, но по пути поссорился, слез с нарт и вернулся пешком, уже в темноте, едва не проскочил мимо палатки.

Но все кончается. В один день мы выехали и направились в Краснощелье, саамская деревня на берегу Поноя. Поной в этом районе течет по широкой пойме, километров на 20 болот, перемежаемых небольшими озерами, с обеих сторон. По пути случился курьез, еще в кейвах. Мы ехали в санном поезде. В передней упряжке было трое оленей, один из них обученный понимать команды каюра, вожак. Между санками по два оленя, привязанные к передним нартам и запряженные в задние. Я с рабочим ехал на последних нартах. По пути попался узкий ручей с крутыми берегами. Каюр развернул свои санки, чтобы проехать его перпендикулярно; не позаботившись об остальных, сделал это слишком близко к ручью. Другие нарты поворачивали к ручью под все более пологим углом, наши, последние, подъехали почти параллельно к нему, один полоз упал в вводу и мы вдвоем скатились в воду. Ладно, что было неглубоко.

Проехали небольшую саамскую деревню на Поное Чальмны-Варре. Русские называли ее просто Ивановка. Два ряда домов там прослеживались, а вот улицы, как таковой, не было. На ней были разбросаны громадные валуны, иной раз размером с небольшой дом. Между ними вилась узкая тропа, это и была улица.

В Краснощелье скопилось много геодезистов и прочих, ожидавших вертолета. Нас поставили на очередь и поселили в дом к одному крестьянину. За жилье платила организация, за питание платили сами. У нашего хозяина в сарае стояли бочки с разной соленой рыбой, подобно тому,  как белорусский крестьянин засаливает огурцы и капусту. По его словам, бóльшая часть рыбы была выловлена в озерах. На еду, три раза в день, нам жарили по рыбине, а к ней немного гарнира, картошки величиной с орех. Каждый из нас троих, по очереди, покупал бутылку водки на каждый прием пищи,  выпивали ее вчетвером, вместе с хозяином. Так длилось дней десять, пока меня не увез  самолет. Прибыл на занятия с большим опозданием, уже собирались отчислять.

Где-то надо бы рассказать о студенческих песнях. Их много, всякого рода, и лирические, и юмористические.  Но в пении я не специалист, могу только подпевать в компании. Пожалуй, приведу одну. Мотив очевиден.

Раскинулось поле по модулю пять,

Вдали полиномы стояли.

Товарищ не смог производную взять,

Ему ассистенты сказали:

Заданье не кончив, не можешь уйти,

Тобой Фихтенгольц недоволен,

Изволь теорему Коши доказать,

Иль будешь с матмеха уволен.

Хотел доказать, но сознанья уж нет,

В глазах у него помутилось,

И бросив на землю коварный билет,

Упал, сердце в ноль обратилось.

Всю ночь в деканате покойник лежал,

В штаны Пифагора одетый,

В руках квадратичную форму держал

И синус, на вектор надетый.

Наутро, лишь только звонок прозвучал

Друзья с ним проститься решили,

Из векторов крест, из циклоид венок

На тело ему возложили.

К ногам привязали ему интеграл

И в матрицу труп обернули,

И вместо молитвы декан прочитал

Над ним теорему Бернулли.

Напрасно старушка ждет сына домой,

     В науке без жертв не бывает,
     А синуса график, волна за волной,

По оси абсцисс убегает.

   Авторство песни приписывают студенту В.П. Скитовичу. Но когда я учился, он был уже заместителем декана матмеха.

 Пришло время рассказать про пятый курс. Но ничего примечательного там не было. Вообще-то студенческое время считается временем первой любви и романтических отношений между юношами и девушками, но и в этом отношении я был явно отстающим студентом. Только на пятом курсе стал замечать, что вокруг много девчонок, но было уже поздно что-нибудь предпринимать. Моя первая попытка поухаживать за Зиной Лаптевой не удалась, по-видимому, из-за слишком большой разницы в росте. Я вообще  за всю жизнь так и не научился ухаживать за женщинами. Зато в общежитии освоил игру в преферанс. Иногда играли в очко, но я в этом деле участвовал мало. А некоторые были весьма азартными игроками.  Сдавали экзамены и зачеты. Сделал дипломную работу по гравиметрии, экспериментальную. Получил диплом, неплохой, большинство пятерок, но и с тремя тройками. Одна из них по истории КПСС. Другая по сферической астрономии, предмету, по которому я впоследствии стал большим знатоком. И, наконец, получил распределение, хоть и с трудом. Но это уже совсем другая история.

 

 

 

  Глава  3

                                          «Годы молодые»

 

                                   В жизни только раз бывает

                                   Двадцать восемь лет.

            Небольшое вступление. Как-то в студенческие годы шел разговор с родственниками на Петроградской, и об одном человеке сказали, что ему 28 лет. Я заявил: «А он уже старый». Это вызвало дружный и долгий хохот. А я искренне недоумевал, почему надо мной смеются. И только через много лет понял, что ниже описываемые годы моей жизни действительно годы молодые.

В 1960 г. я окончил ЛГУ. На заседании комиссии по распределению долго копались в бумагах и, наконец, объявили, что нашли подходящую для меня заявку – в лабораторию гравиметрии в Красной Пахре, Институт физики Земли. Первого августа, как и полагалось, я туда явился, чем вызвал немалое удивление. Там была совсем небольшая лаборатория, и никто не помнил, чтобы подавали заявку еще на кого-нибудь. На всякий случай мне дали еще месяц каникул, до возвращения начальства из отпусков. Через месяц выяснили, что, действительно, просили принять в штат техника-гравиметриста и поискать его на месте. Потому что жилья для приезжих не было. Мне предложили поставить койку на чердаке. Меня это, естественно, не устроило. Я потребовал возврата документов и свободного распределения. Без начальства это не сделали, дождались приезда известного астронома Н.Н. Парийского. Он устроил мне экзамен. Поскольку я успел разочароваться в Красной Пахре, то довольно успешно изобразил из себя двоечника в астрономии,  и меня не приняли. Но документов не вернули, оказывается, так не полагалось, отослали их в Управление кадров Президиума АН.

Я прибыл в Президиум. Там первым делом позвонили в Астрономический совет. Не знаю, на кого они там попали, но ответили, что им работник не нужен. Тогда мне предложили на выбор несколько обсерваторий, куда они могут отослать информацию обо мне. Я выбрал Уссурийскую горно-таежную солнечную станцию. Возможно, еще работала романтика экспедиций. Велели зайти через три дня. Я зашел. Выяснил, что в Уссурийск ничего не отсылали. Оказалось, что буквально через несколько минут после моего ухода, позвонили из Астросовета, туда явился начальник. И им был очень нужен астроном на Звенигородскую экспериментальную станцию. Но я заупрямился, и потребовал все-таки связаться с Уссурийском. Мне обещали, а пока уговорили съездить в Астросовет посмотреть. Астросовет тогда еще не имел своего здания, был разбросан в нескольких местах по Москве. Он занимал, среди прочего, несколько комнат, конец коридора, в здании Института физики Земли. Разговаривал с замом председателя Астросовета Е.З. Гиндиным. Во время разговора в комнату зашла красивая женщина, которую назвали Аллой Генриховной. Я догадался, что это А.Г. Масевич. Она была заместителем председателя по науке. Сам председатель, престарелый академик А.А. Михайлов жил в Ленинграде и одновременно был директором Пулковской обсерватории, так что фактически Астросоветом руководила А.Г. Масевич. Среди многих ценных качеств Аллы Генриховны было умение убеждать. И она быстро почти убедила меня остаться в Астросовете, я только оговорил право раньше съездить в Звенигород и посмотреть место, где мне предлагают работать.

Здесь Астросовет занимал несколько комнат в зданиях Института Физики Атмосферы. Когда-то, здесь был Институт прикладной геофизики, но после его раздела на три института,  Звенигородская база ИПГ отошла к ИФА.

Место было приятное, на краю леса, на краю долины Москвы-реки. Сам город Звенигород был километрах в 10 по прямой, на пути лежала деревня Шихово, славившаяся своими гитарных дел мастерами. Железнодорожная станция Звенигород была  в 6 км, несколько в другом направлении. Через пару дней я все же  решил остаться здесь работать, но неожиданно выяснилось, что я уже принят на работу аж три дня назад. В Уссурийск так ничего и не отсылали. Вот так началась моя долгая звенигородская эпопея.

Основной и в то время единственной задачей Звенигородской станции Астросовета было наблюдения искусственных спутников Земли и определение их точных координат на небе. Это новая проблема для астрономии. Такая задача была поставлена перед Астросоветом еще до запуска Первого спутника.

Координатором этой программы стала А.Г. Масевич. К тому времени она уже была известным астрофизиком, имела выдающиеся научные достижения в проблеме эволюции звезд, теории внутреннего строения звезд и т.п. То, что она взяла на себя очень ответственные  дополнительные обязанности, связанные с совершенно новой для нее областью астрономии – астрометрией, говорит о незаурядной научной смелости.

Была разработана секретная программа создания сети станций оптических наблюдений ИСЗ при всех обсерваториях, университетах и ряде педагогических институтов. Такую станцию решили создать и при самом Астросовете. Ее заведующим наметили А.М. Лозинского. О степени секретности программы говорит то, что Лозинский был зачислен в Астросовет, но в течение трех месяцев, пока шла его проверка в соответствующих органах, не знал, зачем его приняли на работу  и чем он должен будет заниматься.

Летом 1957 г. Астросовет организовал курсы для наблюдателей ИСЗ в Ашхабаде, куда были собраны начальники будущих станций. Никто из участников не знал, как скоро понадобятся их знания на практике. В 1958 г. заработала станция наблюдений ИСЗ при Астросовете, а в следующем она переместилась в Звенигород. Я попал на нее, когда она уже год проработала.

Еще перед запуском ИСЗ была спроектирована и выпущена значительным тиражом специальная астрономическая трубка,  или небольшой телескоп АТ-1, по замыслу разработчиков наиболее подходящая для визуальных наблюдений ИСЗ, с большим полем качественного изображения и сеткой толстых нитей в поле зрения. Но в Звенигороде это был уже пройденный этап, хотя на других станциях наблюдений АТ-1 продолжали работать. Здесь применялись военные бинокуляры ТЗК. Двойная труба увеличивала проницающую силу, т.е. можно было видеть менее яркие спутники. Поле зрения было меньшим, но вполне достаточным. Крест нитей подсвечивался слабой лампочкой. Позже появились, но в небольшом количестве, еще более мощные морские бинокуляры.

Кроме того, нужны были камеры и для фотографических наблюдений. Самыми подходящими для них оказались военные аэрофотосъемочные камеры, предназначенные для ночной авиасъемки типа НАФА-3с/25 с очень большим полем зрения и высокой проницающей силой при фотографировании быстродвижущегося объекта. Ее пришлось немного изменить, в первую очередь снабдить устройством для точной регистрации времени открытия и закрытия затвора. Точная регистрация времени нужна  также и при визуальных наблюдениях ИСЗ. Поэтому на станции была сделана своя служба времени на базе печатающих хронографов. Хронографы через специальную приставку сравнивались с радиосигналами точного времени.  На территории находилось несколько павильонов с открывающейся крышей, заполненных аппаратурой и соединенных подземными кабелями со службой времени в одном из домов станции.

Полагаю, что минимальный технический уровень  уже достигнут читателем, и я смогу перейти к описанию  самих наблюдений. По эфемеридам, полученным из Москвы, из вычислительного центра, мы уже знали приблизительное время пролета спутника и его приближенные координаты. В эту часть неба наводили свои бинокуляры и ждали, когда спутник появится в поле зрения. Затем отслеживали спутник, передвигая бинокуляр вручную, и когда спутник пролетал вблизи яркой звезды или через заметную конфигурацию звезд нажимали на ключ Морзе. В службе времени при этом срабатывал хронограф. Теперь эту звезду быстро искали на звездной карте небесного атласа Бечваржа и отмечали. Затем снова вводили спутник в поле зрения и делали новую отметку. И так несколько раз за пролет спутника.

При фотографических наблюдениях заранее наводили камеру по эфемеридам. Когда спутник влетал в поле зрения, несколько раз открывали и закрывали затвор на короткое время. От контактов срабатывания затвора шли сигналы в ту же службу времени. Пленку проявляли, искали на ней изображения спутника. Отождествляли снимок с картой звездного неба. На координатно-измерительных машинах измерялись координаты спутника и окружающих его опорных звезд с известными по каталогам небесными координатами. По правилам астрономии вычислялись на ЭВМ небесные координаты спутника. Такой принцип сохранился неизменным до настоящего времени, только аппаратура многократно усовершенствовалась.

В 1960 г. на станции работали четыре наблюдателя: Ильгиз Хасанов, В.И. Беленко, А.Г. Крылов и я. Было две женщины на обработке наблюдений и два лаборанта из местных жителей. Пост начальника был вакантным после недавнего ухода Р.Л. Хотинка, и его вскоре занял Илья Хасанов. Он, как и Беленко были выпускниками МГУ прошлого года и проработали на станции уже год.  Анатолий Крылов  окончил МГУ в этом году и начал работать на 10 дней раньше меня.

В 1961-62 гг. счет визуальным наблюдениям шел на тысячи. Часть их тут же отсылалась в вычислительный центр телеграммами. Первое время фотографических наблюдений было мало, и только с запуском в США яркого спутника-баллона Эхо-1 число наблюдений резко возросло.

Из того, что было летом 1961 г. во время отпуска,  отмечу один эпизод. Я поехал на велосипеде навестить двоюродную сестру Светлану, которая тогда работала учительницей в деревне Фащевка, километрах в 40 на северо-восток от Могилева. Уже недалеко от этой деревни, выехав из леса, я остановился, пораженный открывшимся видом. На поле, на  небольшом холме, стояла группа берез – сельское кладбище. И над вершинами виднелось изображение темного человека – статуя, устремленная вперед и ввысь, как бы плывущая или летящая над деревьями. Как будто душа умершего улетает в небо. Подобный эффект, устремленность вперед и вверх, я видел ранее только у Ники Самофракийской. Я вспомнил, что бабушка Вера как-то говорила мне об этом чуде, она называла его Фащевский ёлуп (идол), и говорила, что его нужно обязательно увидеть.

Вблизи выяснилось, что идол довольно грубо сколочен из досок, уже потемневших от времени, фигуре придано некоторое сходство с силуэтом человека высокого роста. Он закреплен на высоком шесте, слегка наклоненном вперед. Наверху, на железном штыре, закреплен камень, по форме похожий на голову человека. Но даже вблизи очарование не проходило, первое впечатление не стиралось. К сожалению, до настоящего времени идол не сохранился. А по словам Светланы, создан он был незадолго до войны 1812 г.

Владимир Короткевич, лучше любого другого писателя знавший Беларусь и ее историю, упоминает Фащевского ёлупа в числе других главных достопримечательностей Беларуси. А ему можно верить. Он был, если так можно выразиться, самым белорусским из всех белорусских писателей. Конечно, белорусскими были и классики, как Якуб Колас, но они развивались в сторону все нивелирующего социалистического реализма. Короткевич оставался самим собой. При советской власти его притесняли, национализм ставили ему в упрек. Но разве любовь к Родине, обостренное чувство народного духа, знание и понимание души не только земляка современника, но и предка, это национализм. Добавим к этому своеобразный литературный стиль, одновременно и романтический и иронический. Лучше других об этом сказал Василь Быков: «Можно писать лучше или хуже Короткевича, но невозможно писать так, как он».

Во все приезды домой я обязательно посещал деревню, где вырос. Помню, дед был очень доволен, когда я первый раз приехал на своем «Москвиче», в 1974 г. Я возил его по всей деревне, он заходил почти в каждый дом и хвастался, что вот его первый внук уже купил машину. Бабушка умерла в 1973 г., когда я был на Кубе. Узнал я об этом только через 40 дней. Дел умер в 1975 г., в ту же дату,  ровно на два года позже, и после этого я уже долго не приезжал в Толкачи.

            Мой родны кут, як ты мне мiлы!..

            Забыць цябе не маю сiлы!

            Не раз, утомлены дарогай,

            Жыццем вясны мае убогай,

            К цябе я в думках залятаю

            И там душою спачываю.

            О, як бы я хацеŷ спачатку

            Дарогу жыцця па парадку

            Прайцi ящэ раз, азiрнуцца,

            Сабрать з дарог каменнi тыя,

            Што губяць сiлы маладыя, −

            К вясне б маёй хацеŷ вярнуцца.

                                   Якуб Колас

А в 1963 г. я случайно поступил в аспирантуру. Было одно вакантное место в Астросовете. На него подал документы Крылов. Я не подавал, все еще сказывалась неприязнь к учебе, набранная на последних курсах университета. Но Крылов уговорил меня поступать в заочную аспирантуру, так ему будет легче сдавать экзамены, за компанию со мной. В конце концов получилось, что я сдал экзамены гораздо лучше Крылова, и Алла Генриховна добилась в отделе аспирантуры Академии еще одного места для меня.

Тема определилась, правда, точное название пришло позже: «Применение аэрофотосъемочных камер для решения некоторых астрономических задач». В основном, работал с камерой НАФА-МК-75, проверил пригодность ее объектива для астрометрии.   Вычисления проводил, в основном, с помощью немецких электрических арифмометров, отчасти с использованием ЭВМ «Урал-2», принадлежащей ИФА.

Первое время продолжал жить и работать на станции, даже был одно время начальником, после ухода И.Хасанова в аспирантуру Института философии АН. Недавно мне попалась написанная им книга, посвященная вечной проблеме философии, – осмыслению понятия времени. Затем меня заставили переселиться в Москву, в общежитие аспирантов Академии. Подавляющее большинство аспирантов были прикомандированные из республиканских академий. В моем блоке (две  комнаты на три и два человека плюс санузел) жили два узбека из Института физиологии растений, один киргиз, юрист, и один дагестанец, управленец. Он вскоре погиб в автомобильной аварии. Характерная деталь – почти каждый аспирант имел любовницу москвичку, и конец его учебы и отъезд на родину провоцировал еще одну женскую трагедию.

Мне довелось жить в обоих главных городах России. Обычно их сравнивают между собой. На мой взгляд, сравнение городов типа какой лучше и красивее неправомочно, ведь у городов разная история, они и должны быть разные, каждый красив и хорош в своем стиле,  обусловленном  исторически. Объективные критерии сравнения неприменимы здесь.  Но каждый отдельный человек вправе сказать, какой город ему нравится больше, в каком ему легче жить. Так вот, для меня таким городом был Ленинград.

В Москве мне не нравится ритм жизни. То, что сказал поэт (Е.А. Евтушенко): «Проклятье века – это спешка, и человек, стирая пот, по жизни мечется, как пешка, попав затравленно в цейтнот» относится больше всего именно к Москве. Долгое время я живу вблизи Москвы, иногда приходилось довольно часто ездить туда, и всегда возвращался с головной болью. Спешка не для меня.

 В общежитии была очень хорошая недорогая столовая. Узбеки научили меня варить плов. По выходным их собиралось человек по 10 на большой котел плова. Иногда и я попадал на такой праздник. Самая обычная тема разговоров – диссертации и защиты. И только я относился к этому безразлично. Тем не менее, диссертацию написал и представил точно в срок – 31 декабря 1965 г., как и было обещано руководству.  Теперь моя исполнительность уже помогла. Строго говоря, диссертация была написана, но не была доделана. Я точно знал, чем ее следует дополнить и что на это нужно еще полгода времени. Рецензент А.А. Киселев из Пулково указал, чем и как ее дополнить, и это совершенно точно совпало с моим мнением. Пару слов о А.А. Киселеве. Он, как и мой отец, бывший военнопленный. Но ему повезло меньше. После войны его забрали с пятого курса университета, отвезли в Воркуту и поставили на работу: сцепщиком вагонов. Очевидно, сцепщики в Воркуте были для страны нужнее,  чем ученые в Ленинграде.  Не знаю, когда его освободили, но в 1960 г. он уже был кандидатом наук, очень знающим астрометристом. И всегда был хорошим человеком.

Через полгода диссертация была готова полностью, довольно средняя по моей оценке (и не только моей), но вполне пригодная к защите. Я хорошо запомнил слова А.М. Лозинского, моего научного руководителя: «Если бы каждая диссертация давала вклад в науку, наука развивалась бы семимильными шагами». В утешение:  сказано это было не мне и не по поводу моей диссертации.

Оставим пока науку в стороне и поговорим о личном. Конечно, некий опыт обращения с женщинами я уже приобрел. Но мне это дело не нравилось, даже если оно доходило до логического конца. И вот весной 1964 г. в магазине научной базы появилась новая продавщица. Магазин был в том же здании, где и наши лаборатории, и наш коридор расцвел: в нем появилась очень симпатичная женщина. Очень скоро наше общение стало почти постоянным. А арифмометр теперь служил не только науке, но и составлению товарных и денежных отчетов. К сожалению, Людмила  Александровна (Люся) пришла работать только на месяц. Но я уже успел и проводить ее домой на Посад, и побывать на пикнике в лесу около Посада с ней и ее трехлетней дочкой Юлей. (Верхний Посад – часть Звенигорода на противоположном от города (правом) берегу Москвы-реки, ближайшая к научной базе.) Люся рано ушла из дома,  успела уже побывать замужем, пожить в Дагестане и Братске. Оттуда она и сбежала обратно к матери, проделав пятисуточный вояж в поезде. Как выяснилось потом,  брак был ненастоящим, ее так называемый муж не был разведен от своего предыдущего брака. Так что развода не понадобилось, просто запись в паспорте Людмилы признали недействительной.

Интересно, какую роль играет жалость в приходе любви. Когда я провожал ее в первый раз, она расплакалась, рассказывая о своей тяжелой жизни. Мне стало ее очень жаль, захотелось утешить, приласкать, и наверно, отсюда возникло первая потребность или первое ощущение любви. Из литературы известно, что у женщин любить и жалеть почти синонимы, но кажется,  так же начиналось и у меня!?

Думаю, то что мы сошлись, точно следует формуле Оскара Уайльда:

J’aime les femmes qui ont un passé et les hommes qui ont un avenir.

            Не верят в мире многие любви

            И тем счастливы; для иных она

            Желанье, порожденное в крови,

            Расстройство мозга иль виденье сна.

            Я не могу любовь определить,

            Но это страсть сильнейшая! – любить

            Необходимость мне; и я любил

            Всем напряжением душевных сил.

                                               М.Ю. Лермонтов

Должен признаться, что более активной стороной была Люся. Я мог забыть назначить очередную встречу или сбежать со свидания по уважительной только для меня причине – наблюдения. Но как бы там ни было,  дела развивались успешно. Люсина семья в то время занимала одну маленькую комнату, а ведь, кроме нее, там жили ее мать, старшая сестра с малым сыном и младшая сестра Тоня. У Тони очень красивый голос, она замечательно пела. Забегая вперед, скажу, что потом она вышла замуж на Украину, родила двух детей. Но оказалась неприспособленной к семейной жизни, что, впрочем, не редкость среди артистически одаренных людей. Она вернулась обратно в Звенигород. А ее младший сын Олег Красюк, сейчас чемпион Украины по конному спорту, хотя  живет в Германии.

Они кончали строить новый большой кирпичный дом собственными силами и при поддержке алиментов от отца, ушедшего в другую семью. Осенью 1964 г. они туда и переселились. Когда  я окончил учебу, то тоже  поселился в этом доме, где  нам с Люсей и Юлей была выделена комната. Но фактически, как говорят, оформил отношения 28 августа 1965 г. Поэтому трудно определять дату юбилеев. Ведь мы прожили вместе примерно год, прежде чем поженились формально. При этом, ночевали то врозь, то в доме Люси, а иногда и в общежитии в Москве.

И должен сказать, что за сорок с лишним  лет брака я ни разу не пожалел, что так произошло, то есть, что женился я именно на Люсе, а не на какой-либо другой женщине. И ни разу «не положил глаз» на другую женщину, хотя случалось так, что я долгие месяцы проводил в командировках.

            Любовь – глубокой нежности полна,

            В соблазнах, горестях закалена.

            Крепка в разлуке, вдалеке горда,

            Все та же – чудо – долгие года.

                                               Д. Байрон

 Мне как-то попалась статистика. По данным социологов самые прочные браки случаются не по страстной любви, а из соображений типа: «Все женятся, а я чем хуже». Во всяком случае,  период ровной супружеской любви и взаимного уважения у нас не прерывается уже более сорока лет. И кстати, соображение, по которому Людмила  первый раз выходила замуж, звучит примерно так: «Авось, новая жизнь будет лучше прежней». По-видимому, она стала так считать только после второго брака, да и то не сразу.

            Среди миров, в мерцании светил

            Одной Звезды я повторяю имя…

            Не потому, чтоб я Ее любил,

            А потому, что я томлюсь с другими.

            И если мне сомненье тяжело,

            Я у Нее одной молю ответа,

            Не потому, что от Нее светло,

            А потому, что с Ней не надо света.

                                               И. Анненский

 Конечно, не все было так уж гладко. Были периоды, когда ссоры по пустякам становились угрожающе частыми, появлялось чувство раздражения. Но в таком случае помогали мои довольно частые и продолжительные командировки. Все плохое забывалось, всякая новая встреча начиналась как бы с чистого листа. Тогда я по-новому осмыслил слова из некогда популярного неаполитанского романса: «Море вернет нам вновь радость, мечту, любовь; счастье снова улыбнется нам, снова я прильну к твоим устам». Конечно, благодарить тут нужно не море, а разлуку вообще.  И можно сослаться на А.С. Пушкина:

                        И сердце бьется в упоенье

                        И для него воскресло вновь

                        И божество, и вдохновенье,

                        И жизнь, и слезы, и любовь.

Вернемся снова к науке. В середине 1966-го диссертация была полностью готова, принята к защите в ГАИШе (Государственный астрономический институт им. П.К. Штернберга при МГУ), но наступили летние каникулы и меня поставили на очередь только на октябрь 1966 г. Но тут вмешалась  поездка за рубеж.

А эту тему следует обсудить подробнее. Спутники, как известно, летают высоко, не признавая никаких государственных границ. А наблюдать их желательно по всей трассе. Собственно говоря, я должен спохватиться в этом месте: ведь я до сих пор не объяснил, а зачем их нужно наблюдать.

Прежде всего, уже в первые годы после запуска Первого ИСЗ был получен ряд важных научных результатов, в первую очередь о свойствах верхней атмосферы Земли. Оказалась, что она значительно плотнее, чем считалось ранее и простирается во много раз дальше от поверхности. Только на расстоянии 80 – 100 тысяч километров ее свойства сливаются с параметрами межпланетного пространства. Но главной неожиданностью стало резкое различие плотностей на дневной и ночной поверхностях Земли и еще более резкое изменение свойств атмосферы в зависимости от солнечной активности. Все это уже было выяснено к началу 60-х гг. и отмечалось даже некоторое падение интереса к наблюдениям, пока астрономы не доказали ценность наблюдений ИСЗ для геодезии и для изучения гравитационного поля Земли. Вскоре возникла новая наука – космическая геодезия.

Об обычной геодезии здесь рассказано достаточно. Цель у обоих одна – построение географических карт. Для этого нужно иметь опорные точки, взаимное положение которых на земном сфероиде известно очень точно. Чтобы получить такую связь между точками, разделенными, к примеру, тысячью километров обычным методом, нужна многодневная работа сотен геодезистов. А теперь представим, что на концах сети имеем несколько станций наблюдений ИСЗ и наблюдаем один и тот же спутник одновременно, синхронно. Если известны координаты двух станций наблюдений, то очень просто вычислить координаты остальных. Это простейший, так называемый геометрический метод космической геодезии. Если у нас очень хорошо известна орбита спутника, то и не требуется синхронизации  наблюдений. Со временем для этого стали запускать специальные геодезические спутники, небольшие, тяжелые, уставленные лазерными отражателями. С единичной удаленной станции наблюдений определяли координаты и расстояние до спутника, положение которого считалось известным, а затем вычисляли координаты станции. Это динамический метод космической геодезии.

Уже на одном из первых экспериментальных сеансов синхронных наблюдений мне удалось связаться из Южно-Курильска с Алма-Атой на расстоянии в 5 тыс. км. Этим методом можно привязывать к единой материковой геодезической системе координат отдаленные острова, что вообще невозможно сделать другим способом. И установить зависимость между системами координат различных материков. Но, может быть, самое главное – это  выяснить форму общего земного эллипсоида, проследить, как поверхности равной силы тяжести огибают земной шар.

Эта работа тоже стоит денег. И, возможно, их бы и не нашлось, если бы речь шла о чистой науке. Однако помогла военная сторона проблемы. Наши военные могут доставить атомный  заряд с огромной точностью в любую точку планеты. Для этого нужно знать взаимное положение точки запуска и точки цели, то есть дистанция и направление между ними. А это может обеспечить только космическая геодезия. Точнее, она создаст сеть опорных точек, разбросанных более-менее регулярно по поверхности планеты, а уж от них с небольшой потерей точности можно установить координаты точек запуска и цели. А чтобы иметь сеть станций наблюдений ИСЗ по всему земному шару нужно широкое международное сотрудничество.

Я опять хочу вернуться к А.Г. Масевич. Думаю, что когда ее рекомендовали на пост координатора программы наблюдений ИСЗ, учитывали такие ее качества, как знание в совершенстве нескольких языков,  умение убеждать и вести переговоры, организационные способности. Уже в 1961 г. в Ленинграде состоялась первая международная встреча астрономов –  наблюдателей ИСЗ из социалистических стран, на которой была принята долговременная программа совместных действий. Это была самая первая послевоенная программа долговременного научного сотрудничества между Академиями наук соцстран. Позже она переросла в программу «Интеркосмос».

Сотрудники Астросовета были прямо обязаны быть «выездными». Но моя первая попытка оказалась неудачной. Меня наметили к поездке в Югославию по какому-то поводу в составе какой-то группы. Как полагалось, явился на комиссию в райком КПСС в сопровождении секретаря партийной организации Н.П. Ерпылева, очень хорошего человека. Отвечал на вопросы разной степени глупости перед кучкой приличных старичков. Ответы мои не нравились. Особенно, когда сказал, что не читаю «Комсомольскую правду», а предпочитаю «Известия». Долго втолковывали, что я должен быть готов к встрече с югославскими комсомольцами. (До сих пор не знаю, были ли такие в природе.) Потом один нашел в анкете сомнительное место и с торжеством объявил: «Отец был в плену». Я возразил, что тут проблем нет, отца за это никто до сих пор не осуждал, и он уже после войны получил несколько медалей. Ответ был таков: «Ну, тогда всем давали медали». Я встал и ушел. В коридоре долго ждал Ерпылева, но так и не дождался, видимо, его отчитывали за плохое воспитание молодежи. А что касается Югославии, то поездку всей группы потом отменили.

Это послужило мне уроком. Если припомнить, это был уже четвертый пример такого рода. Первый был неуд по политэкономии, второй – тройка в дипломе по истории КПСС. Третий получил уже в аспирантуре на экзамене по философии. По  трем вопросам билета получил соответственно два, три и три и общее три. При этом не от незнания предмета, на научной базе я даже вел кружок по философским вопросам естествознания. Попросту расходился во мнениях с экзаменатором и вступал с ним в спор. А это наказуемо. После этого я уже стал твердо придерживаться принципа: «Хвалу и клевету приемли равнодушно, и не оспаривай глупца». На этом мое «диссиденство» закончилось. Или почти закончилось. Одно время я был политинформатором на станции и там допускал вольности, обычно иронического плана.

Первый мой выезд, на две недели,  состоялся в Монголию. Это обычный путь для многих начинающих. При прохождении комиссии на выезд в какую-либо «серьезную» страну имела большое значение фраза в характеристике: «в зарубежных поездках был, замечаний по поездке не имел». То, что это была поездка в «несерьезную» страну, куда обычно могли пропустить в первый  раз и без такой сакраментальной фразы, значения она уже не имела. Да здравствует бюрократия!

Монголия мне понравилась. Обратил внимание на карту в Национальном музее, где была изображена страна времен наибольшего расцвета после Чингиз-хана, почти вся Азия с добавкой Европы. Но монголы почему-то не требовали восстановления страны в старых границах. Первый раз увидел изображения Будды, побывав в ламаистском монастыре в Улан-Баторе. Посещение оставило приятное впечатление. А вот дворец их последнего императора напоминал обычный двухэтажный барак.  Как-то при выезде за город заехали в юрту, где нас угостили очень хорошим кумысом. Не чета тому, что продавался в городе. И подали его в больших деревянных чашах с очень красивым узором древесных волокон на  поверхности.

Курилы (Кунашир) не относятся к загранице, пока, во всяком случае. Но это тоже была очень интересная поездка. Это был экспериментальный сеанс наблюдений с участием военных геодезистов. Меня сопровождал старший лейтенант, военный топограф  Анатолий Шебалин и один солдат. С Шебалиным значительно позже я  несколько раз встречался в Москве, он был деканом топографического факультета Военно-инженерной Академии. В Южно-Курильске меня поселили в солдатской казарме катерного отряда. Бойцы носили солдатскую форму, но назывались краснофлотцами. На весь отряд приходились четыре десантные баржи, похожие на корыта. По идее корыто должно было с размаху вползти на песчаный берег, передняя часть открыться вперед и танки выползти на берег. Именно такое корыто, то бишь десантная баржа,  с четырьмя человеками на борту было как-то потеряно в водах Тихого океана,  наши долго искали его, не сознаваясь в потере, а потом на него случайно вышли американцы. Пришлось сознаваться и даже поднимать очень много шума в прессе.

Город  расположен неудачно, в устье речки, и потому подвержен действиям цунами. Такое с ним уже случалось. А ведь прямо рядом были хорошие горки.  На ближайшей  горке, возвышающейся над берегом и городом, я установил камеру Нафа/3с-25, где  и проводил наблюдения спутника-баллона  «Эхо-1». С этим было почти все в порядке. На острове три вулкана. Северный, вулкан Тятя, двухэтажный. На плоском горизонтальном срезе большого и правильного конуса вулкана торчал еще один конус, поменьше и с острой вершиной. На второй вулкан, Менделеева, высотой 980 метров, мы поднимались. Подходы к нему заросли низкорослым, до уровня груди, бамбуком, листья которого сплелись в одну крепкую сеть. Идти было тяжело. Но склон был почище. Кое-где из склона, ближе к подножью, выходили ручьи, иногда горячие, с сернистой водой, текущей по желтым от серы камням. Вершина была обширной и почти плоской. Вдоль склона встречались узкие овраги со снегом на дне, по которым можно было очень быстро спускаться вниз.

Коль скоро сейчас стал злободневным вопрос о передаче островов Японии, выскажусь и я по этому поводу. До XIX века острова посещали и русские и японцы. В 1868 г. был заключен договор о дружбе и ненападении или даже о вечном мире между Россией и Японией. Одним из пунктов его было признание за Японией права собственности на острова. Но в феврале 1904 г. японцы нарушили договор, напав без объявления войны на русские корабли. Русские считают, и с полным основанием, что тем самым был денонсирован и весь договор 1868 г. Японцы продолжают считать острова своими и громко и долго объявляли об этом на весь мир, в то время как Советский МИД хранил по этому поводу гордое молчание. Теперь проблема зашла в тупик, никто не хочет уступать. Нужно поискать третье решение.

ООН, несмотря на финансовые трудности, расширяется, появляются новые комиссии и комитеты. Им всем нужно место. Земля на западе стоит дорого. Так может быть предложить территорию Южных Курил, да еще почти бесплатно, под своего рода заповедник для всяких новых международных организаций. Сейсмичность  не так уж опасна, с нею научились бороться, строят же японцы небоскребы в 60 этажей в Токио. Сам видел. Понадобится только хороший аэродром. А местными делами может ведать администрация, составленная из четырех представителей: ООН, Россия, Япония и местное население. Вопрос, чья же территория Курилы просто потеряет значение.

 Были проблемы с отъездом. Уезжал я один. Вначале на теплоходе «Михаил Урицкий» до Владивостока с заходом на Сахалин. Поездка понравилась. Даже кормили местными деликатесами, как-то голотуриями и морскими гребешками. Потом ехал поездом до Хабаровска, где четыре дня ждал возможности улететь в Москву. Привез с собой рюкзак соленой кеты, что в то время было редкостью в Москве.

Но вернемся к той поездке, из-за которой отложили диссертацию. Это была поездка в очень экзотическую по тем временам страну – Таиланд. Там проходила международная промышленная выставка по линии ООН. Как полагается, к советской экспозиции был присоединен агитационный павильон, посвященный успехам советской космонавтики. Там были модели космического корабля «Восток» в половину натуральной величины и спускаемого аппарата Ю.А. Гагарина, макеты нескольких спутников, глобус Луны, много фотоматериалов и т.п. Вот меня и назначили научным консультантом в этот отдел. И для полноты картины предоставили переводчицу с английского, Нину Голубову,  из Междуведомственного геофизического комитета. Переводчиков с тайского нашли всего двух человек. Один из них работал ранее в Таиланде, но за какие-то грехи был уволен. Второй был из Академии Наук, умел хорошо  читать, но говорил средне. В общем, выставка прошла достойно, советский павильон был, наверно, самый посещаемый. Ведь это был первый прорыв советской информации в Таиланд после революции. А тайский королевский двор был большим другом российского императорского. Кстати, из-за этого тайцы долго не разрешали американцам показать в Таиланде фильм «Доктор Живаго», ведь там рассказано о свержении русского царизма. Афиши «Доктор Живаго» так и висели все время, пока я там был.

Не обошлось без курьезов. Как-то я дежурил в павильоне, подошел один человек, шепотом объявил себя коммунистом и попросил агитационной литературы. Я заподозрил неладное, принес ему несколько брошюр и вручил с таинственным видом. Как потом рассказали нам на собрании, он побежал с ними в полицию. А это были вполне мирные, дозволенные местной цензурой издания. Кстати, в одном буклете я обнаружил свой портрет, точнее, свое отражение в стекле шкафа ЭВМ, на фото, снятом в Звенигороде фотокорреспондентом «Огонька». Неожиданное совпадение.

Следует упомянуть, что по пути мы остановились на сутки в столице Мьянмы Янгоне. Тогда это был Рангун, столица Бирмы. Побывали в двух буддийских храмах. За давностью лет не могу описать их подробно, но  помню впечатление от увиденного: странно и интересно. На территории храма  стояло несколько пагод, похожих на гигантские перевернутые ступы. Много статуй Будды.  Буддисты, как и христиане, отливают колокола. Один большой колокол был подвешен очень низко, рядом лежала деревянная колотушка, чтобы посетители могли стукнуть по краю колокола и послушать. Звук был сильный и приятный.  Были в зоопарке. Нина Голубова, увидев жирафа, заявила «Это не  может быть».

Когда я вернулся в ноябре к сроку защиты диссертации, выяснил, что ее перенесли еще раз. В итоге защищался аж 15 февраля 1967 г. И уже 6 марта защита была утверждена ВАКом. Надо сказать, что к этому времени уже было доказано, что космическая геодезия очень перспективна, и были созданы экспедиционные спутниковые камеры АФУ-75, снабженные объективами «Уран-16» от камеры НАФА-МК-75. Именно их исследование заняло примерно три четверти моей диссертации. Так что она оказалась весьма кстати. Впрочем, выбора не было, все равно в ход пошли бы те самые объективы, но их астрометрические свойства уже были выяснены мною. Так что некоторый вклад в науку моя работа сделала.

Мне кажется, что после защиты диссертации А.М. Лозинский относился ко мне настороженно, не стану ли я как более молодой и активный, претендовать на место заведующего станцией. Поэтому и поручил мне работу не по специальности: наблюдать за строительством новых зданий станции на новом месте, независимом от Института Физики Атмосферы. Там строился лабораторный корпус и несколько башен для астрономических инструментов. В их числе была башня для большой спутниковой камеры ВАУ. В 1967 г. камера вошла в строй и действует до сих пор, когда наблюдения спутников оптическими методами уже почти прекратились. С ее помощью ведутся наблюдения геостационарных спутников и осуществляется контроль околоземного  космического пространства в поисках так называемого космического мусора.  Потом Лозинский, видимо, убедился, что у меня нет карьерных соображений, и я смог вернуться к наблюдениям.

Камеры АФУ делали в Риге, на небольшом оптико-механическом заводе, принадлежащем топографической воинской части. Главными конструкторами были сотрудники станции наблюдений ИСЗ при Латвийском университете М. Абеле и К. Лапушка.  Комплект раскладывался на 25 ящиков. Сама камера имела несколько режимов работы для разных типов спутников. Один из них предусматривал отслеживание слабого спутника движением пленки в фокальной плоскости. А равенства скоростей изображения спутника и пленки добивался наблюдатель, удерживая спутник на кресте нитей телескопа-гида. Так что получение хороших снимков во многом зависело от сноровки и опыта наблюдателя.

В 1967 г. я участвовал в ассамблее Международного Астрономического  Союза в Праге, самом представительном съезде астрономов всего мира. Правда, был я в качестве так называемого научного туриста, да еще по линии молодежного туризма. Съезд был интересен. Были на обсерватории в Ондржейове, где гвоздем программы был недавно вступивший в действие двухметровый телескоп фирмы К.Цейсс, Йена.

Из достопримечательностей Праги запомнился, конечно, Карлов мост, всадники и лошади в полном рыцарском облачении и даже с большими копьями, имитирующие турнир за забором парка на забаву зрителям, камера пыток с набором нужных для этого дела инструментов и раскаленной печью в подвалах старинного замка, превращенного в музей. А также башенные часы с боем и движущимися фигурками. Много позже я обнаружил подобные часы в Москве на кукольном театре С.Образцова.

Мне хотелось посетить прославленную Ярославом Гашеком пивную «У калиха». Других желающих не нашлось, и я отправился искать ее один. Нашел. Оказалась очень аккуратная, чистая и светлая пивная. Людей было немного. Небольшой портрет Франца-Иосифа, засиженный мухами, особого впечатления не произвел. Но стены были расписаны рисунками с цитатами из «Бравого солдата Швейка». Я пил холодное светлое пиво и долго пытался перевести надпись на стене у моего стола. Получилось примерно так: «Пусть бывает, как бывало. Ведь всегда было, что как-нибудь было. И никогда не было, чтобы никак не   было». Не знаю, что тут сработало. Сходство славянских языков или память о тексте когда-то прочитанной книги.

Самая посещаемая пивная в Праге «У Флеку». Туда пришли все мы. При ней свой пивзавод, но выносить пиво нельзя, только пить на месте. Огромные залы с длинными столами в полутемном и полуподвальном помещении. Много народу. Пили вкусное темное пиво из больших кружек. За нашим столом оказались студентки из Шотландии. Очень заинтересовались своими русскими соседями. Я, как человек стеснительный в то время, поспешил удрать.

После Праги мы побывали  уже по чисто туристской линии в Брно, Братиславе и Чешских Татрах. Интересно, что словацкий язык показался мне гораздо более понятным, чем чешский. Наша поездка состоялась  накануне  Пражской весны.

Вскоре у нас в Звенигороде побывали с визитом четыре чехословацких военных геодезиста. Мы их хорошо встретили. За столом много говорили о политике. Чехи много ожидали от намечаемых реформ, говорили, что советская пресса искажает события в Чехословакии, никакого отступления от принципов социализма не будет. Мы были настроены скептически, говорили, что пресса знает правду о Чехословакии, но искажает ее специально, подготавливая общественное мнение. Так что, готовьтесь к худшему. Так и произошло. Позже я встретил одного из этих геодезистов в России, пытался расспросить его, как он теперь оценивает события, но встретил жесткий отпор. Присутствовавший при этом Ерпылев посоветовал мне не заводить разговоров на эту тему, это больное место каждого чехословака.

В 1968 г. я переселился. На Звенигородской научной базе построили первый пятиэтажный дом, мы получили там двухкомнатную квартиру. К этому времени у меня уже была вторая дочка, родившаяся в октябре 1966 г.

В 1969 г.  провел довольно много времени в Риге, осваивая наблюдения на камере АФУ-75, ее наладку и ремонт в случае необходимости. В 1969 г. был преподавателем на курсах в Пулково для геодезистов – будущих наблюдателей ИСЗ. А потом отправился наблюдать на французский  остров Кергелен в Индийском океане.

 

 

 

  Глава  4

Кергелен

 

                        Остров  невезения в океане есть.

                        Там живут несчастные люди-дикари,

                        На лицо ужасные, добрые внутри.

           

Путешествие к Кергелену началось 19 января 1970 г. рейсом самолета Москва – Париж. В Париже были служебные дела, однако выбрал время посетить Лувр и Нотр-Дам.  И через пару дней дальше: Париж  – Реюньон с посадками в Джибути на берегу Красного моря и на Мадагаскаре в Антананариву. Там я вызвал сенсацию в местном аэропорту, попытавшись отправить письмо домой. После этого ко мне приставили специального жандарма. На Реюньоне только что прошел тропический циклон, все дороги были завалены сломанными деревьями и засыпаны какими-то фруктами. Из аэропорта в морской порт нас везли долгим кружным путем по горному серпантину, короткий путь через тоннель не действовал. Там мы попали на экспедиционный корабль «Гальени» и провели там несколько суток до отплытия 28 января 1970 г. Это был уже второй за сезон рейс корабля на Кергелен.  Мы – это сотрудник иностранного отдела Астросовета Юрий Спирин, ведавший зарубежными станциями наблюдений, и я. Французы предпочли остаться в отелях на берегу. Потом «Гальени» отчалил в направлении порта Таматаве на Мадагаскаре за грузом динамита, нужного для проведения научных экспериментов в рейсе. В Таматаве простояли два дня, погуляли немного по городу. На корабль был разрешен вход портовым проституткам, но в ограниченном количестве.

            Архипелаг Кергелен расположен на границе ревущих сороковых и неистовых пятидесятых широт. Такие мало приятные для моряков названия получили соответствующие широты южных морей. Сам архипелаг также имеет другое название, постепенно отмирающее, «Острова отчаяния».  Как говорится, комментарии излишни. Почти постоянно дуют сильные ветры. Рекордно сильный ветер за время моего пребывания там превысил шкалу измерительного прибора метеостанции – более 80 м/с или почти 300 км/час. Это рекорд для прямого ветра, больше может быть только в круговых ветрах внутри торнадо четвертой и пятой категорий и вокруг глаза тайфуна. Преобладающие ветра – западные. Иногда дожди идут горизонтально, при ясном небе из тучи, расположенной над горами далеко к западу. Климат морской, температура воздуха колеблется от  -10˚  до  +23˚. Есть и выгода в таких ветрах – отсутствие летающих насекомых.

В архипелаге Кергелен насчитывается около 300 островов общей площадью около 7000 кв. км. Из них около 1000 кв. км спрятано подо льдом. Наивысшая  точка – Монт-Рос, высота 1850 м. Главный остров, французы называют его «Большая земля», занимает  около 80% площади. Береговая линия очень изрезана, там я впервые услышал географический термин, переводимый буквально как почтиостров, Это обширные, до сотен кв. км куски суши, уцепившиеся за большую землю каменистыми перешейками шириной в считанные метры.

            Административно Кергелен принадлежит Министерству колоний Франции, его департаменту южных и антарктических территорий TAAF. «Гальени» был его единственным кораблем, кое-как переделанным из сухогруза. По четырем сторонам обширного трюма, открытого сверху,  были прилеплены несколько рядов кают для пассажиров. Впрочем, нам, как иностранцам, отвели каюту на верхней (и единственной) палубе, на пару еще с двумя французами. Но уже со следующей навигации TAAF должен был получить новый корабль, сконструированный специально для научных работ и рейсов в Антарктику.

Главная база научной миссии, куда мы прибыли 9 февраля,  – поселок Порто-Франсэ. Он расположен на южном берегу залива, глубоко вдающегося в сушу с восточной стороны острова. Это – низменная часть острова, покрытая зеленой травой, только слегка буреющей зимой,  и иногда не надолго покрывающаяся снегом.  Кроме того, в том же заливе есть поселок китобоев, давно заброшенный, и несколько отдельных зданий – временных баз научных экспедиций. Такие базы есть и в других местах острова.

            «Гальени» уплыл и вернулся с заключительным рейсом 19 марта. Я воспользовался случаем и проплыл на нем до южной оконечности острова, где он набрал питьевой ледниковой воды на обратный рейс. Судя по надписям на скалах, сюда приходят за водой немало советских рыболовных судов. Затем 23 марта он ушел окончательно, оставив на девять месяцев только зимовщиков: 86 французов и одного белоруса с зачаточным знанием французского языка. Кстати, это была юбилейная двадцатая научная миссия на Кергелене.

            Только немногие зимовщики были сотрудники ТААФ или работающие по прямому контакту с ним. Большинство составляли волонтеры – особый род войск Франции, новобранцы, пожелавшие служить в колониях. Большинство волонтеров имели высшее образование и работали в научных лабораториях. На особо квалифицированных механических работах были бывшие солдаты Иностранного легиона и военнослужащие. Зарплата их на Кергелене была раза в три выше, чем в метрополии. На кухне, вспомогательной звероферме (овцы, свиньи), в курятнике и на огороде работали жители острова Реюньон. Впрочем, овцы были на вольном выпасе на маленьких островах в заливе.

            Не удержусь от сравнения. Если какой-то из институтов нашей Академии Наук решит открыть филиал в Заполярье, ему придется преодолеть бездну бюрократических организационных препон. Там же дело просто: обратитесь в ТААФ и сразу все готово, помещение, оборудование, персонал, забирай научные результаты и работай с ними.

            Работали геофизические и биологические лаборатории, метеостанция, сейсмическая станция. Здесь ведутся измерения интенсивности космических лучей, содержания озона в атмосфере, параметров ионосферы.

            Животный мир Кергелена относительно беден: птицы во множестве и несколько видов морских млекопитающих.  Среди последних выделяются морские слоны. Это самые большие из тюленей, длина старых самцов превосходит пять метров, вес – свыше трех тонн. Самки намного меньше. Большую часть времени они проводят в море, выходят на берег только для продолжения рода и проводят здесь несколько месяцев. Самцы набирают себе гарем и яростно отстаивают его в стычках с себе подобными. При этом верхняя часть тела занимает вертикальное положение, самцы раскачиваются и с грохотом стучат друг о друга, пуская также в ход громадные клыки. Нос при этом раздувается, становясь похожим на небольшой хобот, за что эти звери и получили свое название. Но до смертоубийства дела не доходит, один из соперников обычно признает свое поражение. Молодые самцы, не имеющие гарема, разбредаются по острову, их можно встретить в километре от берега, а то и привалившимся утром к двери зданий. В Порто-Франсэ установлен, по-видимому, единственный в мире дорожный знак с изображением ревущего  морского слона.          

            Кроме часто встречающихся морских слонов я однажды встретил на камнях у берега хищного морского леопарда (другой вид тюленя), охотника на пингвинов, и южного морского котика – отари, почти исчезнувшего из-за ценного меха.

            Есть и нежеланные гости: кролики, расплодившиеся во множестве и почти уничтожившие здешний растительный эндемик – кергеленскую капусту, и одичавшие коты. За отстрел последних выдается премия: разрешение на покупку у интенданта бутылки коньяка сверх установленной нормы.

            На небольшие острова завезли корсиканских муфлонов, которые, по-видимому, неплохо прижились. Время от времени устраивались соревнования по стрельбе и занявшие первые три места получали право поохотиться на муфлонов. Приз шел в общую кухню. На один из островов завезли  на пробу северных оленей, но те преподнесли сюрприз – переплыли пролив шириной 200 метров и оказались на «Большой земле». На трех небольших островах в заливе держали овец.

            Птиц очень много разных видов. Все они под строгой охраной. В мое пребывание еще можно было поохотиться на один вид небольших уток, но  это было в последний раз. 

            Наиболее интересными для нас были пингвины, их здесь около полумиллиона. На острове четыре вида пингвинов. Самые многочисленные – королевские. Именно они образуют колонии из десятков тысяч птиц. Главная пища их – криль. У основания шеи у них два белых пятна, частично желтые в верхней части. Белым остается и живот, остальная часть туловища черная. Ласты, образовавшиеся из крыльев, серые, покрыты своего рода чешуей – остатками перьев. Птенцы вырастают до размеров взрослого пингвина, но намного толще их, так как покрыты пухом, который только теперь начинает опадать большими лоскутами. Когда пух опадет, пингвин становится взрослым и направляется в море. В этом их отличие от императорских пингвинов Антарктиды, живущих в гораздо более суровых условиях, по внешнему виду очень похожих на королевских, но больших по размеру. У тех птенцы становятся самостоятельными и похожими на взрослых, достигнув примерно половинного размера взрослой особи.

            Много также пингвинов папуа, размером поменьше, без желтых пятен, разгуливающих по острову небольшими группами. Впрочем, в то время как королевские свободны от забот о потомстве, они тоже любят погулять парами или небольшими группами, иногда забредают в поселок.

            Есть еще небольшие пингвины, которых называют желтоперыми, у них растут желтые перья на голове, типа больших бровей. И есть так называемые скачущие или прыгающие пингвины, тоже небольшие, которых я так и не видел. Они живут на самых труднодоступных участках берега, прыгают там по камням.

            Каждый из зимовщиков имеет право привезти домой чучело одного пингвина. Мое стоит до сих пор в Шараповской школе, где когда-то учились мои дочки.

            Из остальных птиц отметим альбатросов. Однажды я участвовал в биологической экспедиции по острову. Цель – найти гнезда альбатросов и обмерить птенцов. Гнезда эти всегда расположены так, чтобы родитель мог, разогнавшись, сорваться с высокого берега в море, иначе слишком длинные крылья не дадут взлететь. Как и у королевских пингвинов, птенец вырастает больше родителя, потом только у него начинают активно расти крылья и исчезать пух. Навещают их родители редко, может быть раз в неделю, приносят рыбу. Взрослый альбатрос весит около 9 кг, птенец – до 12 кг.

            На этом все о природе. Разве что стоит упомянуть несколько очень красивых водопадов в окрестностях Порто-Франсэ, но я бессилен описать их.  Перейдем к описанию человеческого общества. Вспомним эпиграф: добрые внутри. Люди действительно очень добрые, и по отношению друг к другу, и к единственному иностранцу, хотя и все они очень разные.

            Для начала попробую сравнить коллективы, я ведь работал в среде советского научного коллектива, а теперь оказался внутри французского. Различия в общем малозначимые. Единственное существенное – большая ответственность за выполняемую работу. Карьера у капиталистов больше зависит от результатов работы, чем это было при советской власти, когда избавиться от нерадивого работника было весьма затруднительно.

            Вот несколько примеров житейского характера. Время обеда: группы французов, оживленно беседуя, идут к ресторану. Наши постарались бы и дальше оставаться группой, усевшись за один стол. Французы тут же рассыпаются, занимая выставленные в ряд столы в порядке свободных мест. Тут же формируются новые группы, застольные, с новой темой оживленной беседы. Кстати, меня лично всегда раздражала наша привычка занимать места в очередях и оккупировать столы в столовой для своих.

            Мне иногда приходилось обращаться за помощью в работе. Выяснял, кто из французов занимался тем, что мне было надо, и шел к нему в лабораторию. В каждой лаборатории стоял уголок, заставленный  уже раскупоренными бутылками вина для таких переговоров. Меня выслушивали, обсуждали проблему, затем, вопреки нашему обыкновению, вызывали начальника, информировали его  и спрашивали его разрешения на помощь. Оно всегда тут же давалось в устной форме. Мне это поначалу казалось странным. Но потом я понял, что вмешательство начальника у нас требовало бы согласования проблемы с другими начальниками, воспоминаний о прежних взаимных расчетах и т.д., и дело отложилось бы на долгий срок. У нас проще иметь дело между исполнителями, не привлекая начальства.

            В нашем студенческом да и любом общежитии взаимные визиты по пустякам – дело обычное. Здесь французы жили, как правило, по одному в комнате, и визиты без особого приглашения были почти невозможным делом. В общем: мой дом – моя крепость. И это при большой общительности, большей, чем у нас. Но собирались для этого в специально отведенных местах. Был клуб со столами для различных игр, и просто, для того, чтобы выпить пива, реже вина. Зато вино бочковое подавалось к столу в неограниченном количестве. Его и пили там не как вино, а как жидкость запивать еду. Некоторые, увлекавшиеся спортом, предпочитали запивать пищу водой, другие смешивали вино с водой. В общем, в навигацию завозили 200 больших бочек «лузу», так называлось это бретонское (выращенное в провинции Бретань) вино. По праздникам к столу подавали бутылочное вино, оно считалось рангом повыше.

            В этом клубе я оказался чемпионом по шашкам, одним из лучших игроков в шахматы, освоил две игры в карты. Точнее, играл я в одну из двух популярных игр – таро, в колоде было 78 карт и игра была сложной, Играли вчетвером, то и дело один из игроков заказывал на всех по бутылке пива или минеральной воды. Вторая,  особо любимая французами игра, белот, показалась мне слишком простой, и я только однажды взялся играть в нее, когда объявили чемпионат,  и неожиданно дошел до полуфинала. Как-то попытался обучить французов игре в подкидного дурака, но эта игра была признана чересчур сложной. В шахматы играли по радио с соседними антарктическими станциями, в большинстве победили и только в  игре с Мирным попали в тяжелое положение, но так и не доиграли.

            В клубе показывали кинофильмы, новые летом, одолженные у «Гальени»,  и  старые, черно-белые зимой. Но, как правило, фильмы были интересными. Запомнился фильм «Ночь шпионов» с молодой Мариной Влади, было приятно увидеть ее скуластое славянское лицо.

            Но, как я уже отмечал, я − человек книжного воспитания. В свободное время предпочитал читать. Поначалу читал английские книги, их там было достаточно. Мое английское школьно-университетское образование позволяло. Тем более, книги были либо переводные, либо детективы и фантастика, словарный запас у таких книг небольшой. Одну из первых прочел книгу Р.Л. Стивенсона и выписал к себе в дневник эпитафию с его могилы:

Under the wide and starry sky

Did the grave and let me lie.

Glad did I live and gladly die,

And I laid me down with a will.

 This be a verse you grave for me –

 Here he lies where he longed to be,

 Home is sailor, home from sea,

 And the hunter home from the hill.

Не знаю, зачем она мне понадобилась тогда, но сейчас, под конец жизни она могла бы  послужить хорошим эпиграфом к моим воспоминаниям.

Через несколько месяцев смог прочитать первую книгу на французском языке, и вскоре стал читать их одну за другой. Вначале тоже только более легкие переводные, типа многотомника Агаты Кристи. Вскоре научился находить в них заранее преступника, методом от противного, уж очень писательница старалась отводить от него подозрения. Только при чтении «Десяти негритят» недоумевал, как автор выпутается из хитросплетений сюжета, не прибегая к  чертовщине, но и тут писательница оказалась на высоте.

Понравились романы Эльзы Триоле, почему-то мало переводимые у нас. Читал и Франсуазу Саган. Симона Синьоре оказалась не только хорошей актрисой, но и хорошей писательницей.  «Arc de triomрhe» Ремарка прочел и тут же начал читать сначала, так понравилась книга. Прочел Э.Хемингуэя «Pour qui sonne le glas». Много читал Грехема Грима. Особая отличительная черта его главного персонажа – оставаться слабым,  даже когда обстановка требовала действий, может быть поэтому  у нас его мало переводили.

Собственно политических книг было мало, антисоветчины не было. Если не считать таковой «Конец Распутина» Ф. Юсупова, откровенная самореклама, да еще «Слепящая тьма» Кестнера. Вообще, бесед о политике с французами почти не было, донимали только расспросами о Чехословакии, как я к этому отношусь. Врать не хотелось, говорить правду было опасно, вдруг Второе Бюро занесет в списки потенциальных шпионов. Позаимствовал универсальное объяснение: поскольку это сделала моя страна, осуждать события не намерен. Второе Бюро работало хорошо. Как-то Ю.Спирин рассказал такой случай. Незадолго до нашего отъезда он был в Париже на конференции.  Среди наших участников был один из военных геодезистов, оформленный по всем документам как гражданский геодезист. А при регистрации участников ему сразу вручили карточку для ношения на груди: коронель (полковник) такой-то.

 Рассказали и такой анекдот: В Москве произошло небольшое землетрясение. В чем дело? Пиджак Брежнева со всеми регалиями упал со стула. А ведь в то время Брежнев, а точнее, его пиджак,  пока еще имел не так много наград. То ли еще будет.

День Октябрьской революции, по их мнению, отмечается  17  октября. На утреннем подъеме флага вдруг стали поднимать вслед за своим советский. Я выразил недоумение, мне  отвечают: ведь сегодня день вашей революции, октябрьской. Характерная деталь: реюньонцы знали о Советском Союзе больше и правильнее, чем французы.

Вообще пребывание на зимовке унылым не назовешь, французы умели разнообразить события, и особенно хорошо получалось отмечать праздники. Выходила даже газета «Le Manchot dechaine» − отвязанный пингвин – перефраз названия известной французской газеты «Привязанная утка». Газета почти научная, руководители лабораторий рассказали, чем они занимаются, в подробностях. Было много юмора, рисунков, рассказов. Например, как делается шампанское, какова жизнь во Французской Полинезии и т.п. Начальник базы Клод Дуссе был хороший психолог и держал в поле зрения каждого зимовщика. Если кто начинал хандрить или часто раздражаться, говорил с ним, посылал в очередную группу по исследованию острова. Кстати начальника называли дискер от  «District de Kerguelen», сокращение от слов «район Кергелен».

            Часто отмечали праздники типа сотый день зимовки, день Реюньона, пивной праздник, день Эльзаса,  даже 100 дней до прихода «Гальени», и вообще все национальные, революционные и военные праздники. Кухня в эти дни отличалась от обычной. Повар был эльзасец и мастер своего дела. Но одна особенность: повторял он меню довольно редко, но если повторял, то совершенно точно, строго по науке, импровизации не допускалось. Но он любил ходить в экскурсии, и тогда его заменял интендант, француз сербского происхождения Жорж Богданович. Тот готовил блюда совсем другого типа: южные, марсельские и арабские. Однажды он вызвал фурор и аплодисменты, объявив за обедом, что завтра бастуют все интенданты Франции, и он тоже участвует в забастовке.

            В праздники обычно подавали туши баранов, запеченных полностью в печи. Каждый подходил со своими ножом и тарелкой и отрезал себе, как повезет. Можно было и повторить. Только в день Эльзаса подали целиком запеченных свиней.

            Но самый главный праздник Антарктиды – мидвинтер, середина полярной ночи. Его праздновали особенно торжественно и бурно целую неделю. В том году он прошел под девизом «Карнавал а Пафио»; этот вариант при всеобщем голосовании победил с перевесом в десяток голосов «ФлибустьеКер». Готовиться к нему начали месяца за два. Готовили карнавальные костюмы: бандиты, полицейские, монахи, вампиры, индейцы, всякие исторические средневековые персонажи. Некоторые одевались женщинами, были и семейные пары с поросенком в пеленках.

            Был проведен конкурс рисунков, фотографий, конкурс по фотографии на самую красивую бороду, которую выиграла «борода» совсем из другой серии. На несколько дней растянулось то, что у нас называли художественной самодеятельностью. Прошли разного рода спортивные состязания, аттракционы. Я даже что-то выиграл.  Была целая постановка с высадкой на Луну и отбором образцов для лунохода. Не отставал от других и дискер, формально сложивший на это время свои полномочия. Его орудие труда, огромную фанерную печать, передали плотнику, а дискеру вручили большую пилу.

            Разнообразили случайные заходы кораблей. Зашел на пару дней  военный корабль, авизо-экскортер «E.V. Henry». Мне тоже разрешили побывать на нем. Интересно, что на боевом корабле продавали сувениры с символикой этого корабля. Купил брелок для ключей.

            Потом зашел советский научный корабль «Скиф», исследователь морской фауны, принадлежал Министерству рыбного хозяйства. Выяснил, что на подводном плато Кергелен много рыбы, вокруг много советских траулеров, ловят, в основном, нототению, а потом меняют ее на новозеландскую баранину.

И наконец, 27 ноября пришел корабль Академии Наук «Академик Ширшов», на котором прибыл мой сменщик, Владислав Козырев, со Звенигородской станции. Ученые провели переговоры об исследованиях ионосферы. Тогда уже действовал проект о совместных исследованиях верхней атмосферы в магнитосопряженных точках Кергелен и Согра (Архангельская область). С корабля запустили геофизическую ракету. Научным руководителем морской экспедиции был Станислав Перов, с которым я много позже встретился и сотрудничал, когда работал в редакции журнала «Земля и Вселенная».

Надо сказать, что с этим визитом был связан один случай, типичный для советской международной бюрократии. «Академик Ширшов» четыре дня стоял на рейде острова Маврикий. ТААФ обратился в советское посольство с просьбой переслать на Кергелен накопившуюся почту. Ее могли бы в один день перевезти из Парижа на Маврикий. Но им ответили, что такого корабля на Маврикии нет. Это вызвало большое недовольство французов (и мое тоже). Прием «Академика Ширшова» на Кергелене хотели сделать кратким и чисто официальным. Капитан корабля ничего об этой истории не знал, и очень возмущался, когда я ему рассказал об этом. Только присутствие на корабле женщин смягчило французов, и в целом прием оказался дружественным. Особенно понравилось матросам лузу без ограничений.

Французам показали фильм «Белое солнце пустыни». Я выступал интерпретатором, фильм показывали частями, и в промежутках я рассказывал содержание. Это было мое первое публичное выступление перед  всей аудиторией. Сомневаюсь, чтобы оно было хорошим, но, по-видимому, понятным, в конце раздались аплодисменты. А вообще, с разговорами на английском и французском языках у меня дела обстоят плохо: мешает сильный белорусский акцент. Мои товарищи по зимовке просто привыкли ко мне и потому понимали мой французский.

Надо сказать, что на острове есть отделение связи, особенно активно работающее   летом, в периоды визитов кораблей. Кергеленские марки, видимо, очень ценятся у филателистов, особенно марки первого дня выпуска. Набор конвертов с таким штампом у меня сохранился.

Осталось рассказать кое-что о своей работе. Камера АФУ-75 пришла в изрядно потрепанном виде. Павильон, точнее, щиты для него сделали и привезли французы. Выбрали место для павильона в 60 м от лаборатории изучения полярных сияний и свечения ночного неба, примерно в двух километрах от Порто-Франсэ. По-французски:  «CINOC» от «Сiel nocturne».  Это была зона строгого светового режима, огни города не были видны.  В ней работали по ночам два человека Жан-Жак Катье и Ги Лавиль.  6 марта сделал первые снимки спутника-баллона «Пагеос». В целом, в течение года камера работала хорошо, а вот эфемериды приходили нерегулярно, часто содержали ошибки. Погода Кергелена тоже мало пригодна для наблюдений, часта облачность. В итоге получил только 208 снимков «Пагеоса», 7 снимков слабого спутника «Мидас-4» и 5 снимков спутника «Геос-1» с лампой-вспышкой на борту. Все они пошли в обработку для получения геодезических связей с Антарктидой и частично с Африкой.

29 декабря прибыл «Гальени», на котором я через пять дней и отбыл с Кергелена. В пути была двухдневная остановка на острове Маврикий. Для нас сделали экскурсию по острову. Было страшно жарко, белый коралловый песок жег глаза. В одном месте дорога обошла кругом кратер вулкана по его кромке. Интересный был вояж, но плохо переносимый после ровного кергеленского климата. 15 января прибыл на Реюньон. Многих французов прилетели встречать родственники на Реюньон. На следующий день я вылетел в Париж. В Париже опять побывал в Лувре и в галерее импрессионистов.

У меня до сих пор сохраняется очень хороший, но уже изрядно потрепанный  альбом с фотографиями, сделанными на Кергелене.

Пребывание на Кергелене имело для меня одно нежелательное последствие. Французская кухня и полярные рационы сделали свое дело: в первый раз я стал толстым. В последующие годы я попеременно становился то толстым, в периоды хорошей жизни на родине, то приобретал нормальный вид.

Первое время участники зимовки переписывались, встречались, а во Франции встречаются до сих пор. Дружно отметили круглые даты: 10 лет Кергелену, 20 лет и т.д. Но я так и не побывал на них. Единственный человек, с которым продолжаю изредка переписываться, и даже иногда встречаться в Москве, Жан-Жак Катье, шеф лаборатории свечения ночного неба. Он стал виноделом по наследству и выпускает очень хорошее шампанское Cattier.

 

 

 

   Глава  5

Куба

 

Cuba, que linda es Cuba!

La mas bella pagina de tu vida.

 

 Два года, проведенные на Кубе, стали лучшей частью моей жизни. Но начнем по  порядку. Отправился я туда 11 апреля 1972 г. на два года.  На сей раз это было сделано в порядке обмена специалистами, т.е. зарплату мне платила Кубинская Академия Наук, а взамен кто-то из кубинцев получал тот же эквивалент в СССР. Оформлялся я вместе с женой и младшей дочкой Светланой. Старшую не пускали, поскольку в Сантьяго де Куба, где находилась станция наблюдений ИСЗ, не было соответствующей школы. Но и выезд жены с младшей дочкой задержался, надо было как-то устроить старшую.

Советско-кубинская станция наблюдений ИСЗ находилась в месте, называемом Сибоней. Так когда-то называлось одно из местных индейских племен. Точнее, станция была у дороги, связывающей город с пляжем Сибоней, и все примечательные места на ней имели то же название. Самым главным была небольшая ферма, где собрались сторонники Фиделя Кастро перед тем, как двинуться отсюда на штурм казарм Монкада ранним утром 26 июля 1953 г. Штурм был неудачным, но он повлек за собой ряд выступлений против диктатуры Батисты. В итоге Фидель Кастро и другие участники штурма были амнистированы и высланы из страны в 1955 г.

Это дало возможность Фиделю подготовить вторжение на Кубу. В декабре 1956 г. на вышедшей из Мексики яхте «Гранма» высадились 82 человека. Несмотря на первоначальные неудачи (из 82 человек уцелело 12), часть революционеров укрепилась в горах Сьерра-Маэстра, постепенно создав Повстанческую армию в несколько тысяч человек.  В конце 1958 г. ее отряды перешли в наступление, несколькими колоннами прошли через Кубу, занимая города. 1 января 1959 г. они вошли в Гавану. Диктатура была свергнута. Теперь на ферме Сибоней находится музей, куда Фидель иногда привозит важных гостей. Побывал там и Л.И. Брежнев. Они  на пару минут остановились у станции, чтобы посмотреть родео,  организованное на противоположной стороне дороги. А заодно дать мне возможность сфотографировать их кортеж.

Станция наблюдений ИСЗ находилась недалеко от города. Через несколько километров шла упомянутая уже историческая ферма. Еще дальше поселок у пляжа. Надо сказать, что почти все побережье Кубы – это «акульи или собачьи зубы» - очень острые заструги, сформованные действием волн на прибрежные темные известняки. Но на общем фоне изредка встречаются песчаные или галечные небольшие участки, пляжи, где можно входить в воду, не опасаясь таких камней, разве что морских ежей с длинными черными иглами.

Но эта прибрежная полоса, малочувствительная к морской соленой воде, поддается пресной. Поэтому в устьях рек появляются резко очерченные не очень широкие проходы, а пресная вода размывает внутри обширные бухты, хорошо защищенные от ветров и волн. В таких местах стоят главные города Кубы Гавана и Сантьяго. Как память о прошлых войнах и пиратских набегах, у входа в бухты сохранились крепости.

В горе, рядом с пляжем Сибоней, есть пещера. Вообще, пещер на Кубе много, все они находятся под строгой охраной, как памятники природы. Только в немногие разрешен вход туристам, и то под контролем спелеологов. Пещера Сибоней – учебно-тренировочная база спелеологов, вход туда разрешен, хотя и не всем. Я там был несколько раз и даже организовал экскурсию для семей советских специалистов. Иногда мы ездили на другие пляжи, либо по другую сторону города и залива, либо вообще на дальние дикие пляжи. На пляжах отмечали и Новый год, воткнув в песок сосновую ветку. Кубинцы зимой, в январе, почти не посещают пляжи, для них там холодно.

Здание станции – странной округлой формы, без прямых углов. Говорят, там работал какой-то чудаковатый архитектор, который построил вдоль дороги на Сибоней три таких похожих дома.  На плоской крыше станции установлена камера АФУ-75.

На станции работало несколько человек из филиала Орьенте Кубинской Академии Наук. Начальником ее считался Эдубар Ортега, выглядевший вполне импозантно, а на самом деле полный дурак. Мне ничего не остается, кроме как употребить этот термин, редкий в литературе, но точно отражающий суть дела. После меня на Кубе побывал сотрудник Звенигородской станции Борис Бург. Рассказывал, что при первом знакомстве, обманутый внешним видом Эдубара, подробно рассказал о своем задании и о предстоящей работе, и вдруг выяснил, что тот так ничего и не понял из того, что ему объясняли.  Был переводчик, Трапани, отучившийся некоторое время в Баку в морской школе, но выгнанный оттуда за неуспеваемость, тоже не очень умный, хотя и забавный, к тому же очень хороший пловец и ныряльщик. Остальные четверо – вполне нормальные люди. Вилли Триана – хороший механик, единственный, кому я иногда доверял вести наблюдения самостоятельно. Карлос Романи увлекался радиотехникой. Евгенио Дешампс и Гектор Чибле  ─ вполне надежные помощники, насколько такими могут быть кубинцы, приятные в обращении молодые ребята. Чибле – отличный стрелок, как-то на охоте подстрелил одной пулей из мелкокалиберной винтовки сразу трех уток. Вора, однажды забравшегося на балкон дома, где жили иностранцы, и унесшего развешанное белье, он слегка подстрелил из пистолета в пятку. До сих пор у меня хранится чучело кубинской игуаны, подстреленной Чибле.

Первое время я жил в так называемой «Каса де визита», дом, где жили сотрудники Академии, приезжающие на короткий срок. Там познакомился с президентом Академии, ученым и революционером, капитаном Антонио Нуньесом Хименесом. Потом он подарил мне свою книгу «География Кубы», точнее, подписал ее дарственной надписью. Намного позже я его встретил еще раз в Перу, где он был послом Кубы, но не решился подойти.

В Гаване находился Институт Астрономии АН Кубы. При нем тоже была загородная станция наблюдений ИСЗ, но без камеры АФУ-75. Директором института в то время был Ларрагойти, морской офицер. Вообще, после победы революции многие офицеры, примкнувшие к революции, получили важные гражданские должности, и не всегда соответствующие их возможностям. Про Ларрагойти этого не скажешь, он неплохо справлялся с обязанностями, хотя особой активности не проявлял.

В Гавану наконец-то прибыла моя жена с дочкой Светланой. Мы жили с неделю в отеле «Капри», на крыше которого был плавательный бассейн. Надо сказать, что большинство отелей в Гаване было построено в конце 50-х гг. Система кондиционирования воздуха к этому времени вышла из строя, из-за американской блокады починить ее не могли. Бассейн спасал от духоты. Да и на улицах не было очень уж жарко.

В Сантьяго мы получили стандартную квартиру в стандартном новом пятиэтажном доме. Строительство таких домов шло массовым порядком по советскому шаблону с учетом поправки на климат. Отношения с соседями установились сразу очень хорошие, даже лучше, чем в обычном советском доме. Кубинцы – очень доброжелательные, веселые, общительные  люди. Света сразу нашла много друзей, и в квартире почти постоянно вертелись дети. Через некоторое время, уже ближе к концу нашей жизни в Сантьяго,  нас переселили в другой район,  из таких же домов, но большинство жителей в нем составляли иностранцы.

Сразу была видна разница. Кубинцы, советские люди и болгары были очень схожи между собой по поведению, по складу характера, жили дружно и много общались. Чехи, немцы и поляки были другого склада, держались более обособленно от других,  да и друг от друга. Это было заметно также и на курсах испанского языка для иностранцев. 

Кстати, первое время мне помогало знание французского языка. Когда не хватало слов для какого-либо объяснения по-испански, вставлял французское слово, почти всегда понимали. Вообще, умение объясняться зависит не столько от словарного запаса, сколько от хорошо подвешенного языка. Моя жена почти сразу стала разговаривать с кубинцами свободно, используя в полной мере пока еще небольшой запас слов, чем приводила в удивление своих коллег по курсам, начавших учиться раньше и знавших больше слов, но не умевших с ними обращаться.

Следует отметить, что испанский язык учить сравнительно нетрудно. Во- первых, правописание и произношение в нем, так же как в русском, не очень различаются, в отличие от английского и французского. (Иностранцам в русских текстах мешает пренебрежение буквой ё.) В английском  вообще приходится запоминать по отдельности произношение и написание каждого слова. Их написанные слова превратились фактически в иероглифы.  Во-вторых, в испанском нет непривычных для нас звуков типа французских носовых или английских  the и т.п.

В Сантьяго я выяснил, что возможности для приезда и учебы старшей дочери имеются. Некоторые иностранные специалисты имели по две квартиры, одну в Гаване, другую в городе, где работали. Я договорился с Академией, что получу квартиру в Гаване. Оставалось убедить советскую Академию, чтобы мне прислали старшую дочь за мой счет. В конце концов все наладилось. Юля прилетела в Гавану и жила там несколько дней в одной русской семье, пока не нашли возможность переслать ее в Сантьяго.

Осенью Света пошла в первый класс, в школу при советском консульстве в Сантьяго. В Гаване ее не взяли бы: еще не было семи лет. А через две недели мы все переехали в Гавану и обе дочки пошли в школу.

Сначала мы жили в отеле «Ривьера» на океанской набережной, а потом нас поселили в очень красивом зеленом районе, дали большую квартиру. Рядом находился отель Сьерра-Маэстра с большим бассейном с морской водой, отгороженным от океана только узкой стенкой. Там моя семья и прожила оставшиеся семь месяцев. Дружили с соседками.

Мы все побывали у дома Хемингуэя. Внутрь туда не пускают, можно погулять по садику. Дорожки проходят вплотную к окнам, можно хорошо рассмотреть обстановку комнат.

Приведу один эпизод, одновременно и курьезный и серьезный. Мы с женой шли по Гаване. Попали на одну улицу, точнее короткий  отрезок улицы между двумя близкими перекрестками, как и большинство кварталов Гаваны. От других он отличался разве что тем, что плодовые деревья на улице перед домами не были обобраны мальчишками, да еще  солдатом, стоявшим у одного из домов. Я знал уже, в чем дело, и сказал Люсе: «А здесь живет Фидель». Она не поверила, подошла к солдату и спросила его. Тот подтвердил кивком головы, несколько растерянным. Говорили, что Фиделя можно было иногда увидеть на террасе и лестнице этого дома.

Я лично видел Фиделя однажды вечером на улице в Сантьяго. Он ехал на УАЗе в одиночку, сам правил. Поведение, совершенно не типичное для диктатора, как его хотят изобразить некоторые.

Тем временем у меня в Сантьяго обстоятельства изменились. Правило, по которому можно было иметь две квартиры, вскоре отменили. Я был вынужден переселиться на станцию, в комнаты отдыха наблюдателей. Не очень удобно, зато ближе к работе. А работать приходилось много. На Кубе за два года я получил около полутора тысяч фотографий различных ИСЗ.

Впрочем, предвидя эту ситуацию, я заранее отказывался от заказов на чтение лекций и  курсов в Институте астрономии в Гаване, перенося их на конец пребывания. Так что раздельно мы жили не так уж долго.

Расскажу одну курьезную историю. Первое время вокруг станции и внутри попадались здоровенные мохнатые черные пауки. Забравшихся внутрь стукали палками, благо, они довольно медлительные. Мертвые, они съеживались и не казались страшными. Но если слегка облить бензином и поджечь, то они оставались большими. Любимая шутка кубинцев (испытал на себе) подложить это страшилище на подушку спящим в комнате отдыха. Потом нашли в окрестностях станции их гнезда и разрушили. Пауков не стало. Но оказалось, что эти пауки были врагами скорпионов и в помещениях появились скорпионы. Помню, как однажды Вилли сунул ногу в ботинок, с воплем стащил его обратно и с размаху стукнул об пол. Из ботинка выскочил скорпион. В конце концов с помощью какой-то химии избавились от скорпионов. Но стало еще хуже: появились крысы. Пришлось снаряжать экспедиции на отлов пауков и расселение их около стен станции. Чем закончилась борьба, не знаю, я уехал.

Еще одна типичная подробность. Кубинские шофера очень лихо управляются со своими авто. Но если навстречу попадается фигуристая женщина, а таких на Кубе много, то шофер уже смотрит только на нее, отворачивая голову назад, насколько позволят шейные позвонки. Как идет машина в это время один пан бог знает, но столкновений почти не бывает. Когда я был на Кубе, там, в основном, были старые американские машины, очень потрепанные. Когда через несколько лет на несколько часов оказался проездом в Гаване, там уже было порядочно «Жигулей».

В Гаване мы так же близко сошлись с кубинцами, коллегами по работе и соседями. Это всегда были очень веселые, доброжелательные люди. К примеру, уборщица там не мела пол или улицу, а танцевала в обнимку со шваброй,  да еще и пела при этом. Однажды нас, иностранцев  на день вывезли на сафру, уборку тростника. После нескольких неудачных ударов мачете я наловчился, работал долго, убедился, что работа тяжелая. Стебель тростника большей частью лежит извилистый на земле, а стоит только верхушка с листьями. Но кубинцы и на такой работе оставались такими же веселыми и шутливыми, как всегда. Затем побывали на сахарном заводе. Громадные вращающиеся прессы выдавливают сок из стеблей. Сок выпаривают в котлах. Интересно, что топливом служат отжимки стеблей и завод работает практически без притока энергии извне. Получается очень вкусный ароматный сахарный песок коричневого цвета, гораздо вкуснее, чем наш белый сахар.

По окончании сафры начинаются карнавалы. Сначала они проводятся в небольших городах, а заканчиваются прославленным Гаванским карнавалом в июле. В Сантьяго площади и самые широкие улицы обставляются громадными баками для пива. С вечера до утра идет продажа пива, играют оркестры, люди танцуют. Случается, что пиво покупают ведрами, бросают в него кусок льда, ставят ведро на асфальт, и танцуют вокруг него. Карнавалу все возрасты покорны, маленькие дети случается спят на руках у матерей, а те танцуют во всю. Пиво очень хорошее, сделано по чешской технологии. Центральный эпизод карнавала – шествие громадных повозок-платформ, каррос,  люди на которых в живописных костюмах танцуют, делают акробатические номера. Здесь же располагается оркестр. Идет соревнование – карроса какого района окажется самой лучшей. И все это в Сантьяго продолжается дней десять, в разных городах по-разному.

Надо сказать, что блокада Кубы привела к вводу карточной системы на продукты и одежду. Правда, в целом народ голодным не  выглядел, скорее наоборот. Жаловались только советские жены, вышедшие замуж за кубинцев. С одеждой дело обстояло хуже. Я помню, как однажды ко мне пришел резчик по дереву, принес очень хорошую маску из темного дерева и попросил в обмен штаны.  Была какая-то норма на продукты, включая ром и сигареты, однако их можно было купить и сверх нормы, но по коммерческим ценам. Когда у нас велась борьба с алкоголизмом и курением, я удивился, а почему бы и нам не использовать кубинский опыт. Мне он казался эффективным. Видимо, спекуляция водкой и сигаретами от малопьющих и некурящих к тем, кто употребляет,  казалась советской власти большим злом, чем сам алкоголизм.

За два года трижды приезжали мои коллеги из Астросовета, на месяц или два. С одним из них, Виктором Рубцовым, случился казус. Он очень хороший пловец, заплыл далеко в море, издали не рассмотрел, где же пляж, и выбрался на берег далеко в стороне, среди камней и зарослей. Пошел берегом к пляжу, но, как оказалось, в другую сторону. Наступил вечер. И Виктор просидел всю ночь на ластах. Утром пошел от берега искать дорогу, наткнулся на крестьянина, который его вывел, и тут они точно остановили тот самый грузовик с аквалангистами, которые ехали искать Рубцова. Его хотели выслать досрочно из Кубы за нарушение дисциплины, но все как-то обошлось.

Обходилось не всегда. Вскоре после моего приезда в  Сантьяго назначили нового консула, Бадоляна. В городе было несколько групп советских специалистов, работавших на разных предприятиях. Между начальниками двух групп сложились неприязненные отношения, шли жалобы и кляузы друг на друга. Были разборы на партсобраниях, по слухам. Сам я не был членом партии. Новый консул послушал все это, а потом издал приказ: «Откомандировать начальников групп в СССР за создание нетоварищеских отношений в коллективе». Итог очевиден: все как рукой сняло. Много позже я рассказал эту историю одному дипломату в Эквадоре. Оказалось, что он знал Бадоляна и сказал, что о нем ходит пословица: «Самый хитрый из армян, это консул Бадолян»,

Незадолго до конца моего срока в Сантьяго приехала большая группа советских радиоастрономов из разных институтов наблюдать солнечное затмение. Среди них оказался мой однокурсник Валерий Нагнибеда, оставшийся после университета работать в Пулково. Он и Рустам Дагкесаманский выбрали специализацию по радиоастрономии после третьего курса.  Установили на крыше станции два радиотелескопа. Наблюдения прошли удачно. Потом, как водится, надо бы и отметить, благо спирт остался. Я сводил несколько человек в ближайший лес, точнее в заросший овраг между возделанных полей. Там попадались разные фруктовые деревья, в том числе лимонные. Набрали почти мешок небольших лимонов. Надавили из них ведро сока. Смешали со спиртом, вот выпивка и готова. Потом в городе, в доме, где поселили приезжих, отметили успех. С одним, между прочим коллегой Валерия,  едва не произошло несчастье. Он потянулся взять кошку с соседней крыши, но в темноте не заметил, что между его террасой и соседней крышей был промежуток около метра шириной. А падать ему пришлось с высоты хорошего второго этажа. Побежали вниз, обнаружили его сидящим на камнях и пытающимся понять, что же произошло. Вытащили его на свет, долго искали повреждений и нашли только одну небольшую царапину на локте. Как говорится, пьяному везет.

Дальше группа переместилась в Гавану. В ожидании самолета кубинцы устроили им экскурсию в туристский комплекс Сороа, где среди прочего был крокодилий питомник. Я уже был там ранее, когда мы провожали Виктора Рубцова. Крокодилы лежали в мелкой воде, прямо над ними на небольшой высоте шла пешеходная дорожка с перилами. Крокодилы лежали совершенно неподвижно, раскрыв пасти. Тому же коллеге Валерия это не понравилось, он начал дразнить крокодилов, размахивая своей сумкой. Один из крокодилов подскочил, вырвал сумку. Среди крокодилов началась суматоха, сумка исчезла. Выяснилось, что в сумке были паспорт и деньги. Объявили всеобщую тревогу. Служители парка в резиновых сапогах и с баграми стали прочесывать водоем. Часа через два сумку нашли, далеко от этого места. Паспорт и деньги были аккуратно прокусаны в нескольких местах, но еще годились. По крайней мере,  консульство выдало соответствующую справку.

Вскоре наступило и время наших проводов. Нас на два дня свозили в лучший курорт страны Варадеро. Посетили очень большую пещеру. К берегу примыкал большой песчаный пляж, изрезанный небольшими бухточками, с островками. Мы плавали на маленькой резиновой лодке, доставали со дна морских звезд. Некоторые из них, вместе с другими дарами моря Кубы, как-то раковинами разных сортов и размеров, кораллами до сих пор хранятся у меня под стеклом.

Мои уже взрослые  дочки теперь вспоминают иногда Кубу, как красивый нереальный и очень давний сон. Я понимаю их, такое же впечатление бывает и у меня. Но я знаю, что это было, было.

 

 

    Глава  6

Звенигород

 

                                   Потолок раздвижной, окон нету,

                                   Телескоп наведен на комету,

                                   На стенах, на полу – всюду иней,

                        И сидит астроном, синий-синий.

 

.           Годы с 1974 по 1994, видимо, будут самыми трудными для писания.

     После Кубы я много раз побывал за границей; если соблюдать хронологию, то получится некая дикая смесь  описаний жизни и событий дома и за рубежом.

Наверное, все же следует начать с описания интервалов жизни и работы дома, в своей стране. Главная работа  с начала  – наблюдения спутников на камере АФУ-75. Камера Нафа-3С/25 – уже пройденный этап. В конце 70-х  стал еще наблюдать и другие небесные объекты на 40-см телескопе-астрографе фирмы К.Цейсс, Йена. Постепенно это становилось моей главной работой. Среди прочих объектов фотографировал астероиды и кометы. Надо сказать, что нынешним астрономам повезло: в конце ХХ века окрестности Земли посетили три яркие кометы.

      Когда средь сонма заезд, размеренно и стройно,

      Как звуков перелив, одна вослед другой,

      Определенный путь свершающих спокойно,

      Комета полетит неправильной чертой.

      Недосозданная, вся полная раздора,

      Невзнузданных стихий неистового спора,

      Горя еще сама, и на пути своем

      Грозя иным звездам сожженьем и огнем.

                                         А.А. Григорьев

Особенность работы астронома – то, что она не нормирована и сильно зависит от погоды. А наша погода такова, что переход от облачной к ясной и наоборот происходит в среднем через пять дней. Вот и получается иной раз пять, а то и больше  почти бессонных суток. Днем особенно не отоспишься, надо разбираться, чего натворил ночью. Проявка пленки и предварительный просмотр негативов – тоже дело наблюдателя.

Спутники, которые нужно было наблюдать, пролетали несколько раз за ночь, особенно если это были длинные зимние и всегда морозные ночи. Случалось засыпать прямо сидя за столом, где-то на четвертую ночь наблюдений. Впрочем,  это могло произойти, если остальные наблюдатели были в это время в командировках.  Но в целом все было в норме.

Затем, в непогоду, шел окончательный просмотр негативов, оценка по нескольким параметрам отдельно, занесение их в каталог. На моей обязанности, даже когда я почти перестал сам наблюдать на камере, был просмотр и отбраковка негативов, поступавших с зарубежных станций. Они шли тысячами. А брака было многовато. Не хватало опытных наблюдателей. Иногда посылали астрономов или геодезистов с других обсерваторий, наскоро и кое-как обученных. А ведь работа на камере АФУ-75 значительно сложнее, чем на стандартных астрономических телескопах.

На станции наблюдений в Звенигороде работало обычно около десяти человек, на камерах АФУ-75 умели наблюдать человек шесть, но только для четырех это была основная работа: Е. Юров, В. Осипенко, В. Козырев и я. В этом перечислении я следую жесткому испанскому и латиноамериканскому  правилу: последним называть себя. По сути, это правило вежливости. Но зато русский язык выигрывает в вежливости в другом аспекте, правда, по сравнению с английским.  В русском и испанском языках письменное обращение к другому принято начинать с прописной буквы: Вы. А у них пишущий гордо обозначает сам себя большой буквой: Я (I).

 Кроме того, здесь жили и работали сотрудники московских отделов Астросовета, их было побольше. В большинстве это были астрофизики, имевшие слабое отношение к наблюдательной работе. Но они много помогали в работе нашего общего вычислительного отдела. Впоследствии станция стала Звенигородской обсерваторией Института Астрономии РАН, преобразованного из бывшего Астросовета.

Часто приходилось бывать в командировках, обычно на всякого рода совещаниях и конференциях, иногда и для работы. Попробую перечислить только города, где побывал, не вникая в детали. Ереван, Ташкент, Рязань, Южно-Курильск, Уссурийск, Благовещенск, Одесса, Чернигов, Николаев, Симеиз, по несколько раз Ленинград, Рига, Киев, Душанбе. Отмечу только один случай. На конференции по малым телам Солнечной системы в Душанбе  я оказался вместе с Валентином Тихоновым. И вот, к нам подходит симпатичная женщина и спрашивает, не учились ли мы на матмехе. Оказалось, что это была Нелли Куликова. Она даже жила с нами в одном общежитии. Только она была тогда математиком и переквалифицировалась в астронома позже, на работе в Обнинске. Потом я встречал ее еще несколько раз. Сейчас она доктор физ-мат. наук и профессор.

В 1980 г. я переселился в Звенигород, получил квартиру в доме, построенном Академией Наук. Это имело и хорошие и плохие стороны. Ранее почти рядом с домом начинался лес. Было очень удобно выйти зимой из подъезда, встать на лыжи и совершить многокилометровую прогулку по лесу. Мы с Люсей часто так и делали. Вот  это стало затруднительно и вскоре почти прекратилось. Зато летние походы за грибами и ягодами реже не стали, помогала автомашина. И теперь упростились поездки в Москву, с транспортом стало легче.

Кажется, подошло время рассказать подробнее о Звенигороде. Он был основан Юрием Долгоруким в 1152 г. Информация об этом содержится в книге «История Российская с древнейших времен»  В.Н. Татищева и подтверждается археологическими раскопками. Правда, археология не дает точной даты, но утверждает, что город существовал в середине XII века.

Со времен Ивана Калиты он был сторожевым пунктом Московского княжества. С горы Сторожа просматривается далеко на запад долина Москвы-реки. Расцвет города приходится на княжение Юрия Дмитриевича, второго сына Дмитрия Донского, который получил его в удел после смерти отца. В 1396-98 гг. он обустроил холм Городок, обнес его земляным валом и дубовыми стенами. На Городке сохранился Успенский собор, построенный в то время. Это самый старый каменный собор в Московской области, сохранившийся в первозданном виде. В нем сохранились фрески Андрея Рублева. (В 1918 г. из Успенского собора изъяли три иконы Рублева, т.н. «Звенигородский чин». Теперь их можно увидеть в Третьяковской галерее.) В 1398 г. был основан монастырь на горе Сторожа. Игуменом его был Савва, ученик Сергия Радонежского, приглашенный сюда князем Юрием. В 1405 г. внутри монастырских стен был построен Рождественский собор.

В 1425 г. умер московский князь Василий, его сын, тоже Василий, объявил себя великим князем московским. Юрий Дмитриевич предъявил свои претензии на престол, основываясь на давней русской традиции, по которой главенство переходило к старшему в роду, и на завещании Дмитрия Донского. Началась так называемая «Феодальная война в России 2-й четверти XV века». В ходе ее Юрий все-таки стал князем московским в 1434 г., но через два месяца умер. Войну продолжили два его сына, и закончилась она со смертью  младшего сына Дмитрия Шемяки.

Звенигород попал под прямое правление московских князей. Дважды они отдавали город «на кормление» татарским ханам, переходившим «под руку» (под власть) московского князя. И сейчас татары составляют заметную часть населения  Звенигорода.

Новый расцвет начался в середине XVII века, когда царь Алексей Михайлович облюбовал Саввино-Сторожевский монастырь под свою летнюю резиденцию. В 1652-54 гг. монастырь обнесли высокой каменной стеной с шестью башнями, внутри построили несколько гражданских и церковных зданий, в том числе Дворец царя и Царицыны палаты. В Рождественском соборе сохранился великолепный иконостас, созданный по велению Алексея Михайловича. В 1668 г. здесь отлили колокол весом 35 тонн, в 1671 г. подняли на звонницу. И вплоть до революции Звенигород славился своим колокольным звоном.

После революции монастырь закрыли. Некоторое время в нем была колония беспризорников. (Кстати, при нынешнем числе беспризорников в России и нам следовало бы перенять опыт 20-х гг.). Затем в нем помещался санаторий Министерства обороны. В 1930 г. сняли на переплавку почти все колокола. В 1941 г. взорвали самый большой колокол. Остался только один, сохраненный как  военный трофей. Это метровый колокол, отлитый в Голландии и захваченный русским войском в ходе русско-польской войны 1654-67 гг. Постепенно здания переходили к Звенигородскому историко-архитектурному и художественному музею, который реставрировал их по мере поступления скудных средств из бюджета для этой цели, а потом устанавливал в них свои экспозиции. Сейчас этот процесс прекратился и даже сменился обратным.

С легкой руки Алексея Михайловича Звенигород стал подмосковной здравницей. В городе и окрестностях очень много санаториев, пансионатов, домов отдыха.  В последнее время появилось много спортивных сооружений. Звенигород расположен выше Москвы по течению реки, поэтому вода в ней чистая и купаться в ней безопасно. План развития города предусматривает развитие его именно в качестве базы отдыха и тренировочного центра для спорта. В частности, здесь предполагается построить центр подготовки сборной страны по футболу со множеством футбольных полей.

Пора вернуться к основной линии повествования и рассказать о повседневной жизни  нашего научного городка в тот исторический период, который сейчас именуют эпохой застоя. Как научные работники оценивали обстановку и события внутренней и международной жизни того времени? Это – трудная проблема.

Прежде всего, я не помню каких-либо горячих споров на кухнях, о которых любили писать тамошние интеллигенты, пытающиеся таким образом приобщиться к диссиденству. Как-то само собой считалось, что нами правит кучка выживших из ума стариков, и это было настолько очевидно, что не заслуживало долгого обсуждения. Но это почти ежедневно прорывалось в коротких едких замечаниях и анекдотах, и при этом совершенно не заботились, кто это может услышать. Вторжение в Чехословакию и ввод войск в Афганистан сначала просто вызвали недоумение, потом сомнение, а затем открыто осуждались.  Тем не менее, призывов к свержению существующего строя либо просто к  его каким-то изменениям у нас не отмечалось.

Подпольной литературы (самиздат) у нас по рукам не ходило. Но многие, работавшие за границей, читали то, что не положено. Еще в первое пребывание в Эквадоре, я купил «Доктор Живаго» на испанском языке. Прочитал и удивился, ничего антисоветского там не нашел. В конце концов, А.М. Горький в «Жизни Клима Самгина» взял в качестве главного персонажа совсем уж отрицательного типа, и ничего. Живаго выглядел куда как симпатичнее. К книге было приложено порядочно стихотворений, очень хороших, приписываемых самому Живаго.  В.А. Жуковский заметил:  «Переводчик в прозе – раб, переводчик в стихах – соперник», а он то в этом деле разбирался. Прочитанные позже стихи Б. Пастернака на русском языке мне понравились меньше.  Я не рискнул везти книгу в СССР и подарил ее перед отъездом одной секретарше на день рождения.

Потом читал «Раковый корпус» А.И.Солженицына, на английском. И тоже решил, что власти имели бы много меньше проблем, если бы эту книгу напечатали. Ведь, отказав в печати, они прятали секреты, всем в стране уже известные, взамен получали всеобщее осуждение со стороны мыслящей интеллигенции не только СССР,  но и всего мира. Видимо, уже было принято решение о полном замалчивании некоторых страниц истории, неприятных для партии. Оттепель так и не перешла в весну.

            Прочитал «В круге первом». Оценил книгу высоко. Много персонажей, у каждого своя история, своя детальная психологическая характеристика. Много позже прочитал ее в «Новом мире». И здесь обнаружил одно существенное различие в текстах, о котором почему-то молчали и автор и критики. В английском варианте, видимо, переведенном с более раннего русского текста, один из персонажей (Иннокентий Володин) сообщает по телефону своему знакомому доктору, что тому угрожает арест за то, что на международной конференции тот рассказал о новых способах лечения рака в СССР. В русском варианте «Нового мира» Иннокентий пытается звонить в американское посольство, чтобы сообщить какие-то атомные секреты.

            Много позже я узнал, в чем дело.  Об этом было сказано в послесловии к телесериалу «В круге первом». Оказывается, в первоначальном варианте, написанном еще ранее, чем «Один день Ивана Денисовича», речь шла именно об атомной бомбе. Солженицын немного изменил затем текст, надеясь, что в таком виде будет больше шансов, что его напечатают во время оттепели. И напрасно, четвертый каменный период (Главлит, следующий за палеолитом, мезолитом и неолитом) книгу к печати не допустил. На запад попал потом именно этот, второй,  вариант.

            «Архипелаг Гулаг» читал на русском. Книгу дал один из бывших советских студентов. И даже почувствовал благодарность к автору за то, что вот такая важная страница истории страны не останется перечеркнутой, безвестной. Сбор и систематизация информации со слов бывших заключенных – одна из важных заслуг Солженицына. Только пожалел, что автор пишет книгу даже с некоторым злорадством, точнее, как мне показалось, злорадство преобладает над сочувствием к жертвам режима.

            И еще с одной книгой я впервые познакомился за рубежом. Мне попалась библия на испанском языке, изданная в Чили во время правления Альенде. Недоброжелатели критиковали ее за то, что в ней помещен портрет Ленина. Но он присутствует там не прямо; на одной из страниц изображено массовое шествие по улице, и демонстранты среди прочих несут портрет Ленина. У меня, как у большинства представителей точных наук, логико-аналитический склад ума с преобладанием левополушарных качеств. Поэтому он сразу начал цепляться за противоречия и нелепицы, начинающиеся в библии прямо с первых страниц. В первой и второй главах изложены два различных варианта сотворения мира и человека. Какому из них верить? В конце концов, кончилось тем, что я вообще не смог читать библию, просмотрел ее до конца, что называется, по диагонали, и все. Но это чтение пробудило у меня интерес другого рода. Каким образом эта книга, сборник мифов, преданий, исторических хроник, назидательных притч, чисто литературных творений  одного небольшого народа  могла стать священным писанием для столь многих очень разных народов? И почему христианство, эта сложная и противоречивая религия, сначала, в первые века нашей эры смогла получить столь широкое распространение, а потом уступило значительную часть охваченной им территории, все южное и восточное Средиземноморье, своему упрощенному до примитивизма варианту – исламу? Я заинтересовался историей религии и выяснил, что этой проблемой занимались многие исследователи и объяснение существует. Но здесь нет места приводить его.

            Много позже, уже в годы перестройки, я прочитал сочинения отца Александра Меня. Мне понравился его разбор некоторых библейских историй (Книга Иова) как литературно-моралистических и глубоко философских творений. Но А.Мень, видимо, просто не решается вступить в полемику с критиками библии и потому с порога отвергает их выводы, как политически заказанные. А между тем, научный подход к библии начали именно христианские теологи с целью подтвердить ее.

Но интересно, почему же в наше время еще сохраняется вера в Бога. Мне кажется, что большинство верующих просто не задумываются о том, истинна или нет их религия. Они принимают веру, как нечто данное от рождения, по наследству от предков. Ведь, как известно, «обычай – деспот средь людей».  Ну а среди думающих людей вера может сохраняться, если заставить себя признать, что Бог выше логики. Это сформулировал еще один из первых отцов церкви: «Верую, ибо нелепо».  Но все же самым главным фактором следует признать подспудное бессознательное желание искать какую-то опору во внешней среде. Присуще это не только отдельному человеку, но оно архетипично, т.е. издревле присуще и человеческому коллективу в целом. Этим и объясняется живучесть религий, а также возможность деспотизма типа сталинского.

Верующие встречаются и среди ученых, но это не вера в библейского бога, а скорее они признают существование некоего  Высшего Разума. Я уже называл себя здесь атеистом, но, пожалуй, точнее будет назваться пантеистом в духе спинозовского  «Природа – это Бог».

Перестройка М.С. Горбачева была встречена у нас с энтузиазмом. Наконец-то власть признала очевидное:  экономическое соревнование с капитализмом и холодную войну мы проиграли. Надо делать выводы, многое кардинально менять. Но оправдались слова Федора Тютчева, поэта и дипломата: зачинатель реформ получает в итоге вовсе не то, чего он хотел, а то, к чему было готово общество. А к чему оно было готово, никто тогда не знал, кроме некоторых диссидентов.

За годы советской власти большинство населения стало полностью неактивным, безынициативным. Всякая власть опасается активных, непредсказуемых, умных личностей. В годы сталинской власти их просто уничтожали, позднее сажали в психушки или высылали из страны. Активными оставались  партийные карьеристы да мошенники. После некоторого периода растерянности партийные кадры увидели возможность продолжать оставаться наверху и жить хорошо за наш с вами счет уже в качестве новоявленных капиталистов. Впереди всех оказалось молодое поколение партийцев – бывшие комсомольские работники. К ним присоединились деятели черного рынка и просто бандиты. Так и возник класс новых русских, направивших перестройку в нужную им сторону. Сейчас их уже теснят люди из нового поколения «хозяев жизни».  Они удерживают власть в стране до сих пор. Выхода не видно. Нас по-прежнему будут эксплуатировать, отбирая прибавочную стоимость (по К. Марксу). Разве что грянет «русский бунт, бессмысленный и беспощадный». Заметьте, что между Разиным, Пугачевым и Лениным прошли примерно одинаковые промежутки времени: 130 – 140 лет. Так что осталось ждать около 40 лет. Может случиться, что ситуация пойдет по западному образцу. Это был бы оптимальный вариант. Но только если граждане научатся голосовать. Спросите любого, кто для него главный враг. Ответ будет: чиновники, синоним слов взяточники и казнокрады. А на выборах большинство  дружно голосует за партию чиновников, созданную чиновниками. Впрочем,  большинству граждан, не дающих взяток из-за отсутствия денег, чиновники досаждают просто как бюрократы, требующие кучу справок при оформлении любого пустячного дела. Испытал на себе.

Мы, жители Звенигорода, в 70-е гг. жили неплохо. Благодаря своеобразной политике партии в области распределения: все, что есть в стране свозить в магазины Москвы, а дальше само население развезет по домам. Москва недалеко, ездили мы туда по служебным делам каждую неделю и заодно привозили домой сумки с едой. Благо, денег хватало. По всяким поводам на работе устраивали шашлыки вскладчину. Пиво покупали в соседних домах отдыха, изучив расписание его привоза по таким базам отдыха. Часть персонала имела валюту, точнее чеки Внешпосылторга. Помнится, меня рассмешило, когда прочитал где-то, что тем самым отношусь к привилегированному слою населения.

Очевидно, что все, кто выезжал за границу, находились под особым наблюдением КГБ. Перед моей первой поездкой на станцию приезжали два человека наводить справки обо мне. Попали они на Людмилу Юрову, мою однокурсницу. Она вместе с мужем, Евгением Юровым, приехала сюда на работу на три года позже меня. Ясно, что она дала мне самую лестную характеристику. Среди заданных ей вопросов был и такой, почему я женился на женщине без высшего образования,  да еще и с ребенком.

Позже уже мне самому приходилось давать отзывы на своих коллег. Видимо, я попал в особо доверенные, почти что в шпионы, так как меня просили сообщать обо всем подозрительном, что я замечу дома и за рубежом. Но толку от этого было мало. Я мог сказать (один случай), что такой-то не пользуется уважением коллектива и вообще  не заслуживает доверия. А его выпускали за границу: как ни как, а он член партии. И мог дать очень хороший отзыв на человека, а его не выпускали, потому что еврей. Впрочем, на Кубу его все-таки потом пустили. Это был Борис Бург. Выпускать его в капстрану было никак нельзя; а вдруг он сбежит в Израиль, оставив дома русскую жену и детей. Бург погиб трагически и нелепо в 1989 г. Шел мимо гаража, и в этот момент там произошел взрыв. Ворота сорвало с петель, и они на скорости обрушились на Бориса. Что взорвалось, так и осталось неясным; машина-лаборатория для выяснения случившегося приехала только через два месяца, когда все уже выветрилось. Еще одно свидетельство того, насколько расходятся реальная жизнь и детективные телесериалы.

            Было ясно, что долго такая ситуация в стране не протянется.  Изменения назревали. Дело, по традиции,  было за смертью старого поколения вождей.

            Мне в некотором роде повезло. Я был последним, кто еще успел съездить на год с семьей (жена и сын) за границу, и сразу после этого станции наблюдений ИСЗ стали не нужны, их стали закрывать одну за другой, бросая оборудование, поскольку международная обстановка изменилась в мирную сторону. И я был почти первым,  кто выехал на работу за рубеж по вольному найму и личному контракту. Правда, для этого пришлось уволиться с работы в Академии. Так что самые неприятные годы кардинальных реформ я пропустил. И вернулся уже в новую страну. Правда, она не показалась мне непривычной. Просто чисто советская проблема: где бы чего достать, сменилась общемировой: где бы достать денег. А в такой обстановке, среди людей, озабоченных этой проблемой, я жил довольно долго. Другое дело, что мои образование и специальность, ценные даже в Эквадоре, оказались теперь уже не очень то нужными в новой России.

 

 

Глава 7

Эквадор

 

                                               После ж веселья чужбины,

                                               Радостей суши и моря –

                                               Дайте родной мне кручины!

                                               Дайте родимого горя!

                                                                                   В. Бенедиктов

            Повторяю, что годы с 1974 по 1994, видимо, будут самыми трудными для писания. После Кубы я много раз побывал за границей. Если соблюдать хронологию, получается некая дикая смесь описаний жизни и событий дома и за рубежом. Чтобы не сбиться, попробую начать со  списка

1976 – 77        Эквадор

1978                           Болгария

1978                           КНДР

1979                           Эквадор

1980                           Болгария

1981                           Эквадор

1983                         Япония

1984                         Эквадор

1985 − 1986    Эквадор

1987 − 1988    Эквадор

1990 – 1994    Эквадор

В целом получается, что из этих 17 лет я провел 7 лет за границей, и почти все эти годы в Республике Эквадор. Придется  оставить хронологию и рассказывать по странам, а потом уже снова о новой  жизни на родине. Начну с Эквадора. Или, согласно БСЭ, с Экуадора.

В этой стране находится самая старая обсерватория в Америке, если не считать «обсерваторий» индейцев доколумбовой  Америки. Основана она была в 1873 г. в правление президента Гарсиа Морено, диктатора и клерикала, как его обозначали в наших учебниках истории, и в тоже время любителя астрономии и естественных наук, много сделавшего для развития науки и образования в своей стране. Об этом и многом другом, связанном с Эквадором, можно прочитать в моей книге «Астрономия доколумбовой Америки», вышедшей на русском и испанском языках в издательстве УРСС в 2004 и 2005 гг.

После смерти Морено, а он был убит, что не такая уж редкость для  латиноамериканских президентов,  на обсерваторию уже никто не обращал особого внимания. (Впрочем, вопреки обыкновению, Морено был убит не по политическим, а по личным мотивам: один из телохранителей президента приревновал его к своей жене.) Но обсерватория сыграла очень большую роль в становлении и развитии метеорологии и сейсмологии в Эквадоре.

            Не буду подробно рассказывать об Эквадоре. Отмечу лишь, что на его сравнительно небольшой территории фиксируются три географических рекорда. Самая удаленная от центра Земли точка ее поверхности – вершина горы Чимборасо (6310 м). Самый высокий активно действующий вулкан – Котопакси (5897 м).  Самая близкая к экватору снежная вершина – гора Кайямбе, 5796 м, 3 км от экватора.

            Подробнее расскажу о столице, Кито. Город примостился на узком и длинном уступе на восточном склоне вулкана Пичинча. Собственно говоря, Пичинча – это целая горная страна, площадь ее вершины – несколько сот квадратных километров, на ней насчитывается около 70 отдельных вершин. Единственный еще действующий кратер находится на западном склоне, за самой высокой вершиной Гуагуа Пичинча в 4784 м высотой. Дно его на высоте 3800 м, а внутри тоже имеются горы до уровня 4086 м. Впечатлительный Александр Гумбольдт описывает его так: «Чтобы лучше рассмотреть дно кратера, мы легли на его край, и я не думаю, что человеческое воображение могло создать что-нибудь более печальное, более мрачное и более страшное, чем то, что мы увидели. Жерло вулкана образует круглую дыру окружностью приблизительно в одно лье; его срезанные вертикально стенки наверху покрыты снегом. Внутри непроницаемая чернота, но бездна так велика, что можно различить верхушки находящихся  в ней многочисленных гор; вершины кажутся на расстоянии 300 туазов (около 600 м) ниже нас, представьте себе, где должно быть их основание».

            Расположен кратер довольно далеко, километрах в 20 от Кито, и открыт на запад. Так что Кито находится в относительной безопасности, хотя при извержениях может оказаться присыпанной пеплом и немного забросанной камнями размером с кулак. В 1669 г. пепел долетал до океана, а слой пепла в Кито достиг 40 см толщиной.

            Добавлю, что западный склон Пичинчи, спускающийся далеко вниз, к равнине, отделяющей Анды от побережья Тихого океана,  - самое дикое, неосвоенное человеком и сохраняющееся в неприкосновенности  пространство в стране. Только там еще встречаются пумы.  К югу от подножия Пичинчи – уже освоенные земли. К сожалению, там уже не осталось гигантских бальсовых деревьев с рекордно легкой древесиной. А ведь именно здесь в 1947 г. заготавливал бальсовые стволы Тур Хейердал для путешествия на плоту «Кон-Тики» через Тихий океан. Но по другую сторону Анд, в Амазонии такие деревья еще встречаются. На рынках продаются интересные, пестро раскрашенные изделия из этого дерева.

            Примерно на середине противоположного восточного склона Пичинчи по капризу природы вдоль всего склона километров на 15 тянется ступенька шириной от одного до трех километров. Кито расположен на высоте 2850 м над уровнем моря, а ближайшая к центру города вершина Крус-Лома имеет высоту 3945 м. На удаленной от горы стороне протекает речка, сформировавшая глубокий каньон, а затем снова подъем, так что уступ прикрыт горой и здесь, хотя и не очень высокой. В двух местах есть проходы на восток, а за ними спуск к подножию горы, в так называемый Интерандинский коридор. Самые высокие вершины Эквадора образуют две горные цепи, между которыми лежит узкое и длинное плато. Наружные склоны этих двух цепей спускаются намного ниже, к упомянутой уже равнине на запад и в Амазонию на востоке.

            Исторически Кито обосновался примерно в центре уступа. Там уже был ранее старый индейский город. Там же находится единственный на уступе холм, названный Панесильо – хлебец, за свою форму, напоминающую каравай. К  нашему  времени город сильно разросся и вырвался на севере и юге за пределы горной ступеньки. Как во всяком уважающем себя большом латиноамериканском городе в нем должен быть порядочных размеров монумент,  видимый со всего города. Так вот, на Панесильо стоит Вирген де Кито, статуя Богоматери, девы Марии.

Этапы строительства города отражены в архитектуре. В “старом городе”, примыкающем с севера к Панесильо, - испано-арабский стиль: узкие улочки, маленькие кварталы, на улицу выходят глухие стены почти без окон, входная дверь ведет в комнату для приема гостей, которых, как правило, дальше этой комнаты не приглашают. Но зато внутри дома обязательно есть дворик под открытым небом с зелеными растениями, фонтаном, или хотя бы с водоемом, хотя бы в несколько квадратных метров. Словом, наша привычная архитектура, но вывернутая наизнанку. Некоторые кварталы целиком занимают монастыри, наружу – глухие крепостные стены, а внутри целые парки, галереи, колоннады с картинами. Есть и кисти Ф.Сурбарана, несколько лет проведшего в Кито. В городе несколько очень красивых, снаружи и внутри, католических соборов. За все это ЮНЕСКО объявило город Кито «достоянием человечества». Должен сказать, что Кито вполне заслуживает такого определения. Конечно, меня можно считать пристрастным, ведь я прожил в Кито в общей сложности около семи лет. У меня даже есть  документ с печатью и подписями многих моих друзей, что я являюсь «чагра китеньо». Этот термин соответствует принятому ранее в Москве термину для приезжих «лимита», но там он  имеет не   пренебрежительный, а шутливый  оттенок.

            В июле 1976 г. я прилетел в Кито, чтобы открыть там станцию наблюдений ИСЗ. Соответствующий договор с Национальной Политехнической школой Эквадора (тоже основана Морено), частью которой была обсерватория, был заключен годом ранее. Тогда работало правило: Аэрофлот строит маршруты так, чтобы советские граждане летали нашими самолетами по возможности наибольшую часть пути. В Эквадоре самолеты Аэрофлота не садились. Летел до Лимы, Перу, а потом обратно в Кито самолетом зарубежной авиакомпании. Позже мне неоднократно приходилось преодолевать эту часть пути на автобусах, но это уже другая история.

 Один раз, в 1981 г., маршрут был изменен. Дело в том, что между Перу и Эквадором регулярно происходят военные конфликты. Эквадору не повезло с самого начала: при разделе Южной Америки на отдельные государства он оказался самым маленьким, и более мощные соседи несколько раз отгрызали от него порядочные куски. Последний раз это произошло в 1941 г., когда Перу объявила своей территорией большую часть Эквадорской Амазонии. Последовала недолгая, но кровопролитная война, правда, не в амазонской сельве, а в более доступных прибрежных районах. Граница с того времени так и осталась частично неопределенной.

            Так что при очередном конфликте, совпавшем с моей поездкой, Аэрофлот отправил меня через Ямайку и Панаму без транзитных виз. Как обычно, с расписанием напутали, самолет из Ямайки в Панаму отправлялся не через час, а через 12 часов. Но в аэропорту мне выдали временную визу,  и я смог немного познакомиться с Кингстоном, столицей Ямайки. Тоже произошло и в Панаме, то там я пробыл  только три часа, да и то ночью. Уже в Эквадоре выяснилось, что кто-то в Москве перестраховался. Самолеты, даже местных компаний, продолжали летать, как ни в чем не бывало, хотя внизу, у единственной шоссейной дороги (Панамериканской) шла интенсивная перестрелка. Но в ней регулярно делали перерывы, чтобы пассажиры международных автобусов могли перейти границу пешком и ехать дальше. В Эквадоре шутят, что конфликты возникают, когда одной из стран нужно уничтожить большой запас патронов с истекшим сроком хранения.

А теперь я пришел в посольство, представился дипломату, ведавшему научными связями, сказал, что примерно через неделю должна прибыть аппаратура, самолетом, в адрес посольства. Тот чего-то перепугался, пошел к послу. Вернулся и сказал, что посол отправил телеграмму в Академию, чтобы отправку аппаратуры задержали. Дело в том, что в то время эквадорское правительство настороженно относилось ко всему, что связано с советским посольством и   любое поступление туда тщательно проверялось заранее. Получение разрешения на ввоз было делом долгим.

            Последовали переговоры между НПШ и посольством при моем участии. Сошлись на том, что разрешение на ввоз груза будет получать школа и поступит оно в ее адрес. Это дело сильно затянулось. У вузов Эквадора был конфликт со своим  Минфином по поводу оплаты таможенных сборов. Разрешение на ввоз было получено только в октябре. В декабре все документы были получены Академией. В марте 1977 г. я, наконец,  получил груз. Благо, как раз к этому времени закончилось и строительство павильона для камеры на крыше нового Административного здания НПШ, еще не отделанного.  Через несколько дней начал наблюдения. Точнее, мог бы начать.

            Жил я первые две недели в гостинице, затем в комнатах для гостей при торгпредстве и платил там так же, как в отеле. Потом перебрался в то же Административное здание, где эквадорская сторона отвела Астросовету половину верхнего этажа под лаборатории, кабинеты и комнаты официально для отдыха, а по сути для проживания наблюдателей. Места было много.

Вернулся на родину 3 августа. Таким образом, вместо намеченных  восьми месяцев я пробыл там более 13. Это доставило мне массу треволнений. Продление в несколько этапов происходило по инициативе посольства, а это не приветствуется в Академии. Незадолго перед этим мой коллега Евгений Юров пострадал из-за этого. Посол в Чаде задержал его на пару недель, а Академия отказалась оплатить ему деньги за это, да еще вычла из его зарплаты счет за гостиницу. У меня все обошлось, хотя дело доходило до того, что посол запретил показывать мне телеграммы из Академии о моем отзыве. Именно Юров и прибыл мне на смену 19 июля.

По всей вероятности, это мое пребывание, да и последующие, было весьма ценным для эквадорцев. На всю страну, по площади и численности населения примерно равную Беларуси, был всего один астроном, то бишь я. Сами сотрудники обсерватории астрономии не обучались, но были сведущи в метеорологии и сейсмологии. А также в наблюдениях на одном астрономическом приборе, астролябии, поставленной здесь Парижской обсерваторией и приславшей на достаточный срок астронома для обучения местного персонала.

Все, кому была необходима консультация по каким-либо проблемам, имеющим отношение к астрономии, обращались ко мне. Например, вычислить обстоятельства солнечных затмений для городов Эквадора.  Кроме того, пришлось знакомить с астрономией и сотрудников обсерватории. В общей сложности я прочитал  тогда 44 часа лекций и написал несколько статей и инструкций. В следующий приезд я с удивлением обнаружил, что директор обсерватории Уго Давила подготовил спецвыпуск «Бюллетеня обсерватории» с моими материалами на 220 страниц.

Отношения с эквадорцами сложились вполне дружеские. По характеру и менталитету они схожи с русскими. При всем разнообразии отдельных личностей многие черты их характера и поведения казались хорошо  знакомыми, часто встречающимися среди моих соотечественников. Так что с ними было легко общаться как, впрочем, и с кубинцами. Надеюсь, что и им со мной было просто общаться.

Но только после моего приезда на обсерватории сложился обычай отмечать праздники и прочие важные события вскладчину. Скидывались по 100 сукре (в первый приезд, далее квота неуклонно возрастала из-за инфляции), закупали мясо и овощи, выпивку и даже построили в саду обсерватории стационарный мангал, где жарили мясо, нарезанное пластами. Из национальных блюд отмечу жареных целиком морских свинок. Вообще, о еде можно говорить много, но я помню известную шутку, что по возвращении из дальних стран умный рассказывает о том, что он видел, а дурак о том, что он ел. Не хочу казаться большим дураком, чем я есть. Скажу только, что гурманом я себя не считаю, интереса к экзотическим блюдам не проявляю, в столовых заказываю уже знакомые блюда,  однако могу съесть все, что мне поднесут на тарелке. В том числе морских свинок и жареных майских жуков.

После этого я еще трижды приезжал в Эквадор на сравнительно короткие сроки, от одного до восьми месяцев, для наблюдений ИСЗ. Попутно пришлось разрешать множество организационных проблем, читать лекции и писать статьи. Пришлось несколько раз выезжать в разные места экваториальной линии для выбора места для новой Геодинамической станции, в чем была заинтересована и Пулковская обсерватория. Ее сотрудник Виталий  Наумов  выбрал окончательно место в районе, называемом Херусалем. Это обширная ровная котловина между гор со своим микроклиматом полупустынного типа. Из произраставших там растений отмечу один вид опунций со съедобными плодами, по цвету и вкусу схожими с вареной свеклой. Строительство части помещений  велось  под моим надзором. Там были установлены  лазерный спутниковый дальномер, измеряющий расстояние до ИСЗ, и пулковский зенит-телескоп. Один раз пересекся на пару месяцев с наблюдателем на дальномере Валерием Трусовым, из Звенигорода. Пулково помогало обсерватории в работе с астролябией. Когда там вышла из строя служба времени, из Пулкова прислали новые приборы службы времени. Я установил их, подключил и обучил эквадорских наблюдателей работе с ними, не дожидаясь приезда Вадима Губанова. Он все же приезжал туда позже, а потом рассказывал, что так часто слышал упоминания обо мне, что это его начало раздражать.

 Следующий визит, в 1985 г., совпал с приходом кометы Галлея. На камере АФУ-75 получил 44 снимка кометы Джакобини-Циннера и 63 снимка кометы Галлея. Конечно, наблюдал также и спутники. А на 17 лекциях  для публики побывали по оценке 4550 человек. Причем на одной из них, в НПШ, присутствовали 800 человек,  и длилась она три часа. В общем, успех моих лекций подтверждает старую шутку, что обычный человек с улицы знает только три светила на ночном  небе: Луну, Марс и комету Галлея.  Ездил с лекциями по стране, побывал в самом северном городе страны, Тулкане и на юге в третьем по величине городе страны Куэнка. Сопровождали меня астроном Луис Эспин и президент Эквадорского общества любителей астрономии архитектор Хавьер Аргуэльо.  В Куэнке  три лекции посетили 1100 человек.  В Тулкане на двух лекциях побывало 950 человек. Этот город на границе с Колумбией. Граница открыта, за все время я бывал в Колумбии несколько раз. Жители обеих стран ездят через границу за покупками, выбирая товары, более дешевые в соседней стране. То же самое и на границе с Перу, но почти  все товары дешевле в Эквадоре. В Перу, в Лиме я тоже дважды читал по одной лекции на обратном пути для студентов университета Сан-Маркос, изучающих астрономию, и в Перуанском обществе любителей астрономии.

Кстати, и Эспин, и Хавьер побывали в Советском Союзе, были гостями Академии Наук, к чему я тоже руку приложил. В 1986 г. я встречался с Луисом Эспином сначала в Крыму, потом в Звенигороде. Это было время полусухого закона, этого яркого, но, к сожалению, кратковременного эпизода в борьбе с нашим национальным бедствием. Идея была хороша, но испорчена стандартно бестолковым исполнением. Специально для нас в Ялте распечатали и открыли большой дегустационный зал и там прочли лекцию о винах с их дегустацией (12 сортов вина) только для четырех человек. Закрытие таких дегустационный залов – вот вам и пример доведения хорошей идеи до абсурда.

Через год я снова приехал в Эквадор,  теперь уже с женой и сыном, сроком на год. Случилось это по настоянию ректора Национальной Политехнической школы Рубена Орельяны, потомка испанского конкистадора, первым проплывшего до устья Амазонки. Отправился он из Кито и на центральной площади города есть  мемориальная доска с надписью: «Слава Кито – открытие реки Амазонки». Ректор просил  Астросовет прислать именно меня для чтения годичного курса лекций по астрономии для студентов научного факультета НПШ (аналог нашего физмата). Жить стало веселее.

Один интересный момент. Каждый раз по приезде приходилось снова ориентировать камеру по звездам. На сей раз камера слетела с опор, а один ее край вообще сорвался с фундамента и висел в воздухе. Фундамент камеры  был построен на верху колонны из напряженного железобетона, проходящей через все здание.  Откатывающаяся крыша павильона была сдвинута. Это все следствия землетрясений, в последний раз оно, видимо, было особенно сильным.

В это пребывания я чувствовал себя очень нужным человеком. Ректор назначил меня техническим директором обсерватории (нечто вроде научного консультанта без оплаты). Пришлось регулярно читать лекции, давать множество консультаций, решать много организационных проблем. Среди  них отмечу одну. НПШ получила через МАГАТЭ советский ускоритель электронов. И мне пришлось много заниматься всякими делами, связанными с его получением и освоением. Осложнились и отношения с посольством. Видимо, уже чувствовался недостаток денег в казне и послы получили указание проверить целесообразность затрат на всякого рода международное сотрудничество. Если в прежние приезды всякие контакты с посольством происходили по моей инициативе, то теперь меня донимали проверками. Посол запретил мне жить в комнатах для наблюдателей. Переехал в апарт-отель, где в двухкомнатном номере была также и небольшая кухня. Так что от этого мы только выиграли. Людмила работала в торгпредстве, принимали визитеров. Ярослав ходил в детский сад при посольстве. Помню,  как однажды мы с ним с интересом смотрели, как раскачиваются лампы, свисающие с потолка. Происходило очередное землетрясение.

Вернулся я в марте 1988 г.  Уже чувствовался ветер перемен. Стало возможным уезжать за границу не только в служебные командировки, но и по вольному найму. Я получил личное предложение ректора Орельяны занять должность директора обсерватории. Астросовет не очень то хотел отпускать меня, но в конце концов договорились, что я еду туда в командировку, а когда оформлюсь на работу, посылаю телеграмму с просьбой об увольнении. Так я уехал в октябре 1990 г., опять с женой и сыном. Но оформили меня не сразу. Нужно было сначала заменить  визу на другую, разрешающую работать в Эквадоре. А затем получить разрешение на работу именно в определенной должности. А это можно было сделать, если никто из эквадорцев равной или немного меньшей квалификации не претендовал на эту должность. Государство твердо стояло на защите интересов своих граждан. По закону школа должна была объявить конкурс и ждать три месяца. Но, к счастью, обошлось без этого. Там согласились с письмом от НПШ, что ни одного астронома с образованием в Эквадоре нет, и дали разрешение досрочно. Для начала меня приняли, как полагалось, на испытательный срок в три месяца на должность профессора, а затем мы заключили контракт на год, который потом продлевали еще два раза. Вот только становиться директором мне не хотелось по природному отвращению к руководящей работе. Так что согласно контракту я стал профессором астрономии научного факультета НПШ и техническим директором обсерватории. Только значительно позже я стал директором, когда ее прежний директор Уго Давила совсем спился.

Я только что сказал, что не люблю руководящей работы. Это может показаться  странным, ведь обычно люди не отказываются становиться начальниками. Видимо, у меня это связано с тем, что я – человек мирный,  и не хочу встревать в конфликты. Будучи рядовым сотрудником, я могу относиться к безделью или плохой работе коллег спокойно, как к неизбежному злу. А как начальник, я обязан требовать от подчиненных добросовестной  работы и, как следствие,  портить с ними отношения. А в случае конфликтов между сотрудниками я уже не мог оставаться нейтральным, а должен был принимать чью-то сторону и опять с кем-то портить отношения. Так и случалось, к сожалению. Как-то мне попался на глаза такой каламбур: «Если у человека нет чувства юмора, то, по крайней мере у него должно быть чувство, что у него нет чувства юмора». Перефразируя для моего случая: «если ты плохой начальник, то, по крайней мере,  должен понимать, что не годишься в начальники». Я  это понимал, но все же тогда согласился  потому, что признавал: другой кандидатуры нет. И все же был плохим начальником.  Думаю, что и сам Дейл Карнеги со всеми своими советами едва ли помог бы мне.  Вот наиболее яркий пример моего администрирования. Уже в самом конце пребывания я обнаружил Уго Давила мертвецки пьяным на полу под его рабочим столом. И поступил так, как должен был поступить, по моему мнению, директор: вызвал начальника отдела кадров. И это несмотря на долговременное успешное сотрудничество. Если Уго тогда не уволили, то только потому, что наутро его жена и дочь явились к ректору просить пощады.

Я вошел как полноправный член в ассоциацию преподавателей, нечто типа нашей профсоюзной группы. В НПШ их было несколько, отдельно для профессоров, служащих, рабочих. Проводили разного рода мероприятия, в основном увеселительного плана. На рождество выдавали большую корзину со всякими деликатесами.

Должность ректора выборная. При голосования каждый профессор имеет один голос, служащие выбирают выборщиков, одного на пять человек, рабочие и студенты – одного на 10 человек. У нас в начале перестройки тоже пытались выбирать руководителей, но каждый член организации получал один голос: побоялись, что обвинят в неравенстве прав, и ничего хорошего в итоге не получилось.

В последний год я читал лекции еще в одном университете, Сан Франсиско де Кито, и таким образом стал профессором двух университетов. Но там  это  звание не соответствует нашему громкому званию, это просто преподаватель в вузе или колледже. В обоих университетах курс астрономии был факультативным. Студенты по местным правилам должны были прослушать все обязательные курсы и определенное число факультативных по их выбору. (Неплохо было бы и нашим вузам перенять такую практику.) В Политехнике астрономию выбирали немногие студенты научного факультета, в университете Сан Франсиско таких было побольше. Но в НПШ я проводил также семинары, когда раз в семестр в течение двух-трех недель читал каждый день по четыре часа лекций для учителей средних школ и просто для любителей астрономии, включая студентов других факультетов НПШ и других вузов. Здесь учеников было много. Семинары были платные, школа получала деньги и часть выделяла мне.  Учителя охотно посещали семинары, диплом об их окончании помогал им при переаттестации.

Два раза выезжал с этой целью в другие города. В Риобамбе провел недельный семинар по сферической астрономии для учителей. В Гуаранде прочитал курс лекций в местном университете.

В учебных заведениях Эквадора существует система анонимной оценки преподавателей студентами в конце семестра. Так вот, я получал всегда высокие оценки. Может быть потому, что по излишней доброте завышал оценки на экзаменах. А может быть, я действительно хороший лектор. Ведь чувствовал же, что всегда увлекал слушателей. Тогда, может, я неправильно выбрал работу, и мне следовало пойти по стопам отца. Он был очень хороший лектор. Зато это сделал мой младший брат Владимир, который стал профессором физики в Могилевском университете и доктором физико-математических наук.

Много и успешно сотрудничал с планетариями. Один из них размещался на экваторе, принадлежал Провинциальному совету. Управлял им Хавьер Аргуэльо. Другой, большой планетарий, принадлежал Военно-географическому институту. В нем я обучал сотрудников астрономии, читал лекции для публики и проводил семинары. Однажды обсерватория получила приглашение от местного общества любителей астрономии прибыть в город Куэнку  на открытие планетария, я и там выступил с лекцией.

            Продолжал писать статьи для различных научных журналов Эквадора. За  все мои визиты в Эквадор вышло 22 статьи. Большинство – в Бюллетене Астрономической обсерватории. Много раз давал интервью местному телевидению и радио. В газетах печатали статьи о комете Галлея и ее снимки, полученные мною на камере АФУ. Там меня именовали иногда довольно нелепо. То академиком, прибывшим в Эквадор специально для чтения лекций о комете, то автором аж 50 работ по астрологии.

            Особняком стоит мое сотрудничество с астрологами. В астрологию я, конечно, не верю, но не настроен к ней так уж враждебно. Если она кому-то, кто в нее верит, помогает почувствовать себя немножко более счастливым, пожалуйста, пусть себе верует. Любителем астрологии оказался учитель музыки в Политехнике Леон Цезарь, он же лучший гитарист Эквадора. (Для наших технических вузов явление необычное – курс музыки, хотя бы и факультативный.) Кажется, он даже сделал шаг вперед в этой «науке» − рассчитывал гороскопы с учетом положений малых планет, эфемериды которых, вычисленные в нашем Институте теоретической астрономии, покупал на дискетках в США. Кстати, ранее он был директором симфонического оркестра Эквадора, в котором играли несколько советских музыкантов, оформленных через торгпредство. В этом качестве он побывал по приглашению в СССР и, среди прочего, посетил мастеров по изготовлению гитар в Шихово, рядом со Звенигородской станцией Астросовета. Воистину пути господа неисповедимы.

                Однажды меня пригласили на телевидение Гуаякиля, самого большого  города Эквадора и главного морского порта,  принять участие в диспуте по астрологии. Диспут, впрочем, не состоялся, из-за неявки приглашенных священников. Но я ближе познакомился с работой астрологов, точнее с одной женщиной-астрологом.  Астрологом она стала почти случайно, купив дискетку с программой расчета гороскопов. Но перед тем как ввести данные клиента в программу, она с ним разговаривала о жизни около трех часов, затем велела прийти на следующий день. Потом она корректировала компьютерный результат, устраняя из него явные противоречия, но главное,  учитывая информацию, полученную при беседе с клиентом, который, сам того не замечая, высказывал свои потаенные желания. На следующий день она еще около часу растолковывала гороскоп. В общем, она была хорошим психологом, и клиент уходил от нее довольный и спокойный. В этом смысле ее деятельность можно было считать полезной, она действительно помогала людям, нуждающимся в общении с хорошим человеком и понимании.     

               Но как бы там ни было,  пропагандировать астрологию все-таки не следует. А сейчас у  нас в стране астрология (и уфология) занимает в СМИ гораздо больше места, чем астрономия и наука вообще. Придется сказать по поводу уфологии, что я в принципе не отрицаю возможности посещения нашей Земли представителями инопланетной цивилизации, однако никаких убедительных доказательств этого уфологи так и не представили. И сами пришельцы тоже.

  Своеобразно отмечалось 500-летие плавание Колумба. Памятники Колумбу в большинстве стран Южной и Центральной Америки были разрушены, в том числе и в Эквадоре. Там он был только один, в Кито, на площади Италии. А памятников главным завоевателям в Латинской Америке и не было. Исключение делалось для основателей городов. Если бы Вы сказали в это время во всеуслышание “открытие Америки”, Вас бы побили на улицах стран с преобладающим индейско-метисным населением. Официальным был нейтральный термин “Встреча двух культур”, изобретенный специально к этому случаю. И мероприятия к этой встрече были соответствующие – лекции этнографов, историков, активистов изучения индейских культур и возрождения древних индейских обычаев.  Я в то время читал лекции о древней индейской астрономии и об археоастрономических памятниках.

  Рассказ о моих работах в командировках и о педагогической деятельности получается довольно скучным, особенно по сравнению с первыми главами воспоминаний. Поэтому оставим его и обратимся к некоторым темам, которыми я занимался сверх плана.

Прежде всего, это исследования, связанные с работой франко-испанской геодезической экспедиции 1736-45 гг. по измерению дуги меридиана. Это было первое в истории международное научное предприятие. Цель его – выявить форму Земли: сжата она у полюсов или, наоборот, вытянута вдоль оси вращения. Сейчас нам трудно это представить, но в то время этот вопрос также интересовал современников, как нас интересуют наши самые актуальные научные проблемы. Наблюдения проводили пять человек: три французских академика   Шарль Мария де ла Кондамин, Пьер Бугер, Луи Годен и два испанских морских офицера Хорхе Хуан де Сантасилья и Антонио де Ульоа, недавние выпускники Морской академии в Кадисе. Работали они уже описанным здесь методом триангуляции. Их приборы сильно отличались по внешнему виду от нынешних, хотя устроены были по тому же принципу. В то время еще не умели делать точно разделенные круги малых диаметров и еще не существовали небольшие телескопы с большим фокусным расстоянием. Поэтому приборы для наблюдений, квадранты и сектора, были очень громоздкие. Так, один из секторов для наблюдений зенитных звезд на конце триангуляционной сети имел высоту 6.5 метра. Работа шла в очень тяжелых условиях. Представьте себе только условия передвижения в местности, где высокие горы и глубокие каньоны с почти отвесными стенками – самое обычное явление. И капризы погоды совершенно непредсказуемы. Добавьте к этому весьма непростые отношения между участниками экспедиции. Здесь странным образом сочетались соперничество и дружелюбие, борьба за приоритеты и взаимопомощь, резкие расхождения во мнениях и стремление прийти к компромиссу, отстаивание своего мнения при понимании точки зрения другого.

Помимо прямой задачи, французы выполнили еще ряд исследований. В частности, впервые дали научные описания хинного и каучукового деревьев. Два фундаментальных открытия сделаны в науке, которую позже назвали гравиметрией. Кондамин по определениям длины секундного маятника выявил существование гравитационных аномалий. Бугер, проведя измерения вокруг высочайшей горы Чимборасо, выявил существование уклонения отвеса. И конец работы еще не означал прекращения трудностей и приключений, которые ждали их на обратном пути. Упомяну только одно. В то время шла война за австрийское наследство. Антонио Ульоа участвовал в двух морских сражениях с англичанами, потом уже на суше, попал в плен, был доставлен в Лондон и там, в этом качестве, был принят в члены Королевского общества (аналог нашей Академии Наук). Из рук президента общества он получил обратно все свои бумаги, кроме планов бухт и портов. Думаю, в истории найдется мало таких примеров уважения к научным заслугам противника.

Мое пребывание совпало с 250-летием экспедиции. Много копался в архивах и библиотеках, посетил памятные места, связанные с экспедицией. Моими стараниями в каждом номере «Бюллетеня обсерватории Кито» появлялись статьи об экспедиции и материалы, связанные с ней. Большая статья помещена и в наших «Историко-астрономических исследованиях» в 1994 г., две статьи в журнале «Земля и Вселенная».  Что интересно, память об экспедиции до сих пор жива в Эквадоре. Уж очень экстраординарными, незаурядными личностями были ее участники.

Хочу заранее попросить прощения у читателей, что дальше я отведу много места тематике, которая, по-видимому, будет более интересной для специалистов. Дело в том, что здесь будет описан мой настоящий творческий вклад в науку. Точнее, в историю науки. Астрономические наблюдения, при всей их ценности для науки, я все же рассматриваю как текущую рутинную работу.

Итак – археоастрономия. Еще в мое первое пребывание в Эквадоре я посетил одну археологическую зону, пирамиды Кочаски, в 40 км к северу от Кито. Здесь имеем комплекс из 15 усеченных пирамид различных высот и площадей. Восемь из них снабжены лучами (пандусами) отходящими в юго-западном направлении от центра большей стороны, так что в плане пирамида напоминает букву Т. Кроме того имеется несколько курганов стандартной полусферической формы.

Пандусы имеют  разные длины и разные формы. Самый длинный, от пирамиды № 14, достигает в  длину 300 метров, у его конца разбросано несколько курганов. Пандус пирамиды  № 5  очень массивный и резко обрывается,  его склоны и конец тоже  имели когда-то ступенчатую форму, как и сама пирамида. От конца  пандуса  отходят дуги,  загибающиеся назад,  к пирамиде,  и образующие обширные,  круглые и невысокие курганы на своих концах. Я заподозрил существование астрономического смысла в ориентации пирамид.

Когда я в первый раз приехал в Кочаски, там была пустынная местность. Но вскоре эпоха массового туризма пришла и в Эквадор. Через десять лет здесь уже был историко-археологический комплекс, принадлежащий провинциальному совету. В 1986 г. я поработал на пирамидах с теодолитом, измерил азимуты лучей, исходивших от пирамид, и сопоставил их с астрономическими направлениями.

Оказалось, что при наблюдениях от конца луча в течение нескольких веков можно было видеть восход над центром пирамиды звезды Бенетнаш, расположенной на краю ковша созвездия Большой Медведицы. При этом эта звезда восходит последней из семи ярких звезд этого созвездия, и ее восход означает, что вся колесница Большой Медведицы красуется на небосклоне.

Так чем же был интересен восход этой звезды, что для его наблюдения воздвигали пирамиды? Придется объяснить некоторые азы археоастрономии и выяснить, какую роль играли наблюдения звезд в древности.

      Не устану воспевать вас, звезды!

      Вечно вы таинственны и юны.

      С детских лет я робко постигаю

      Темных бездн сияющие руны.        

В течение ночи одни звезды восходят, другие заходят, и к утру окажется, что наблюдатель смог увидеть почти все звезды неба, за исключением тех, что находятся в узком меридиональном поясе неба, в центре которого размещено Солнце. Солнце перемещается среди звезд в течение года, поэтому одни звезды входят в зону невидимости, другие выходят из нее. Первое появление звезды на светлом утреннем небе после периода невидимости называется гелиакическим восходом звезды.

В древности гелиакический восход Бенетнаша происходил в конце сентября – начале октября, что совпадало с приходом сезона дождей и началом сельскохозяйственного года в обширном районе страны, где расположен комплекс пирамид Кочаски. Можно сделать вывод, что наблюдения этой звезды служили земледельцам сигналом для начала посевов.

Но точный азимут восхода звезды меняется со временем, в данном случае это изменение составляет 1 градус за 170 – 180 лет. По прошествии нескольких веков наблюдатель убеждался, что Бенетнаш уже не всходит над центром пирамиды. Обитатели зоны Кочаски начинали трудоемкую работу по строительству новой пирамиды с несколько иным углом ориентации.

       С нашей точки зрения строительство новой пирамиды выглядит излишним,  достаточно  было  отметить какой-либо меткой  на вершине  пирамиды новую точку восхода звезды.  Но образ мышления  наших  предков  был  другим,  гигантские сооружения такого типа возникают по всему миру  на определенном этапе развития общества. И еще раз напомним, в древности астрономические наблюдения были религиозным ритуалом,  формой служения богу. Кажется вполне естественным предположить, что пирамиды служили  также  и своего рода храмами,  где могли собираться множество людей   для проведения религиозных церемоний и  празднеств.  Напомним,  кстати,  что  по крайней мере некоторые празднества были связаны с астрономическими явлениями.  И сложная форма построенной позже других и наиболее совершенной пирамиды   ясно  указывает, что она была приспособлена к собраниям и шествиям многих людей.

 А теперь мы можем поставить другую задачу: по измеренным азимутам пирамид найти дату их строительства. Достаточно уверенно это получилось для шести из них: от 200 г. до н.э. до 1150 г. н.э. Археологи не располагают точными датами для возраста пирамид, но подтверждают, что последовательность их постройки совпадает с полученной нами. Можно поискать подтверждения нашим оценкам, основываясь на общей истории этой зоны. В соответствии с ней пирамиды были построены в эпоху культуры Каранки. Она появилась около 800 г. до н.э., около 200 г. вошла в феодальную форму социальной организации. В годы 700 – 1200 достигла апогея своего развития, потом начался период упадка и в годы 1300 – 1500 культура Каранки распалась и исчезла.

Дата гелиакического восхода тоже смещается, за это время она перешла с 27 октября на 9 ноября и перестала служить хорошим индикатором для указания срока посевов. Интересно, что именно после этого культура Каранки пришла в упадок.

В свой приезд в 1990 г. я обнаружил, что интенсивность научных работ в Кочаски снизилась, зато туристская сторона дела процветала. Кроме пирамид и археологического музея, посетителям показывали этнографический музей, музей оружия и музыкальных инструментов, ботанический сад-огород из лекарственных растений. Но особо рад я был узнать, что из нескольких гипотез о происхождении пирамид возобладала моя. Гиды ссылались на астрономию.

После моих работ по археоастрономии возрос мой авторитет среди местных археологов. Я даже провел в Политехнике специальный семинар по археоастрономии и неоднократно выступал с лекциями на съездах археологов.

Я уже писал, что ко мне вынуждены были обращаться все, кому была нужна консультация по астрономии. Так я познакомился с Густаво Гуайясамином, человеком, создававшим этнографические фильмы о жизни индейцев Эквадора. Работал он в одиночку, совмещая в своем лице режиссера, оператора и весь остальной съемочный коллектив. Несомненная заслуга его в том, что в его фильмах остается “Америка уходящая” – под давлением современной цивилизации уходит в прошлое образ жизни аборигенов Эквадора, постепенно забываются старинные верования и обычаи. Правда, этот процесс встречает и сопротивление, возрождается национальное самосознание индейцев. Что интересно, те индейцы Эквадора, которые преуспели в рамках капиталистических отношений и стали богатыми промышленниками, не стремятся подражать европейцам или североамериканцам, а пытаются жить по своим древним обычаям, в частности принципиально одеваются всегда в национальные одежды, хотя и  не отказываются от благ цивилизации.

Надо сказать, что Г. Гуайясамин – бескорыстный энтузиаст своего дела; ни один из его фильмов не принес ему прибыли, хотя в свое время он даже получил премию на Ташкентском кинофестивале. В этом отношении интересно сравнить его со  всемирно известным художником Освальдо Гуайясамином.  На одной из первых встреч с Густаво я спросил, кем ему доводится художник. И получил ответ, что тот – брат его отца. Густаво пояснил, что не хочет называть его дядей и почти не поддерживает с ним отношений. Дело в том, что великий художник Освальдо Гуайясамин весьма меркантильный человек, старающийся извлекать максимальную прибыль из своего бесспорного таланта. Так и “левизна”   политических взглядов Освальдо Гуайясамина, по мнению его племянника, была лишь поводом для скандальной известности, способствующей  продаже картин. Коммерческий талант Освальдо сказался в создании в Кито т.н. Фонда Гуайясамина, совмещающего в себе музей художника, рекламное бюро и магазин по продаже его произведений. Фонд  весьма успешно функционирует и среди прочего оказывает большую помощь молодым художникам, музей великолепен. Но в доме брата художника, отца Густаво, есть всего одна картина Освальдо, да и та получена в обмен на старинную семейную икону. С другой стороны, Освальдо передал в дар эквадорскому государству сотни произведений искусства стоимостью в десятки миллионов долларов. Не берусь анализировать противоречия этой ситуации, можно лишь сказать, что  две творческие личности, Густаво и Освальдо – люди  разные.

Очередной фильм  Густаво – об индейских праздниках, связанных с солнечными явлениями – солнцестояниями и равноденствиями.  Хроники XVI в. свидетельствуют, что в государстве инков, Тауантинсуйю (в переводе с кечуа – четыре стороны света), церемонии, приуроченные к этим событиям,  были важным государственным делом. До недавних пор  праздники Солнца сохранялись в немногих индейских общинах, наименее подверженных влиянию современной, все уравнивающей, цивилизации. Но память о них сохранялась повсеместно, и это помогло их возрождению усилиями энтузиастов изучения древней индейской культуры.

Г. Гуайясамин считал, что я очень помог ему в создании фильма. Едва ли мой вклад был очень большим, но, конечно, я откликался на все его просьбы о помощи. Однажды, это было летом 1992 г., он пришел очень взволнованный и сказал, что я тут же должен отправиться с ним в Сан Антонио де Пичинча, там найдено некое индейское сооружение, где отмечены солнечные направления.

Сан Антонио де Пичинча − селение к северу от Кито, расположенное на линии экватора. В 1936 г., к 200-летию франко-испанской экспедиции по измерению дуги меридиана,  в нем был сооружен памятник в форме узкой усеченной  пирамиды, увенчанной шаром. Через 50 лет памятник был заменен на новый, сохранивший ту же форму, но значительно больший по размерам, а на шаре появились очертания материков. Внутри пирамиды располагается этнографический музей. Вокруг памятника создан туристический комплекс, получивший название Митад  дель  Мундо, по-русски ─ середина мира, весьма подходящее название для места, расположенного точно на экваторе.  Памятник изображен на свидетельстве, которое при желании можно приобрести здесь, в нем говорится, что сам Инти (бог Солнца) подтверждает пребывание такого-то  сеньора  в Митад дель Мундо и что указанный сеньор поставил свои ступни точно на максимальную  линию планеты Земля.

Кстати сказать, девиз: Эквадор – середина мира, можно встретить в этой стране повсюду, на улицах полно таких лозунгов, упаковка местных товаров не обходится без него, политики в своих речах неизменно упоминают об этом и т.п.  В другой латиноамериканской стране, Панаме, где мне однажды пришлось побывать по пути в Эквадор, такой же популярностью пользуется схожий лозунг: Панама – центр мира.

            Итак, мы поехали. Сооружение оказалось каменным кругом  около 13 метров в диаметре, расположенном на поверхности почвы, точнее, несколько ниже, так как было расчищено от  покрывавшего его слоя песка. Недалеко от круга находится овраг, обычной для Анд формы – узкий и глубокий, с отвесными стенами. Он имел название – Цветной (Колорадо). Будем так называть и наш круг.  На фоне его  каменной платформы ясно выделялись четыре диаметра, составленные из более крупных и более красных камней. С первого взгляда было ясно, что направления на круге едва ли могут быть астрономическими, все углы между отмеченными радиусами были по 45^о. Тем не менее,  в ближайшую ясную ночь я установил в центре круга теодолит и определил по звездам азимуты всех направлений. Оказалось, что один  из отмеченных диаметров своим восточным концом  указывал на точку крайнего  южного     восхода Луны.  Разница составила менее 1^о.

Все же было бы  слишком  смело утверждать по одному направлению, что платформа Цветного оврага – место астрономических наблюдений в древности,  естественно  посчитать случайностью обнаруженное  совпадение.  Но имеются некоторые доводы, которые как будто говорят в пользу такого заключения.  Диаметр лунного  направления – единственный на круге,  имеющий параллельную хорду на расстоянии около метра  сбоку.  Он направлен на вершину соседней горы  Катекийя. А это слово означает на кечуа "Тот, кто следует за Луной". На это обратил внимание в свое время эквадорский  историк  Андраде Марин,  увлекавшийся астрономией и создавший в Сан Антонио краеведческий музей. Его музей расположен точно на экваторе. С одной стороны здания макет белого медведя, с другой – пингвина. Веским доводом в пользу астрономического назначения  платформы  послужил другой каменный круг,  на вершине горы Катекийя.

  Но сначала мы отправились к археологам. В этом же районе, к северу от Сан Антонио, находится охраняемая археологическая зона Румикучо. Такое название носит довольно обширная равнина между горами, и на одной из вершин на краю равнины, примерно в  одном километре от платформы Цветного оврага находится древняя индейская крепость Пукара Румикучо.  (Пукара на языке  кечуа и означает  крепость).  Когда-то ее соорудили местные индейцы для защиты от вторжения инков. Сейчас  эта  крепость частично восстановлена и является частью  археологического музея.  Посетить ее интересно, но само это сооружение,  на взгляд европейца, знакомого со средневековыми замками-крепостями Европы, впечатления крепости не производит. Скорее она напоминает полевое укрепление времен первой мировой войны с тремя рядами кольцевых каменных стен около полутора метров высотой, а внутри этих оград встречаются лабиринты из таких же стен.

   Центральный банк Эквадора имеет здесь археологический музей и лаборатории, размещенные в частично отреставрированной старой гасиенде (усадьбе), когда-то построенной одним из первых испанских поселенцев.

          Директор музея, Эдуардо Альмейда, заинтересовался нашими результатами. Он сообщил, что в окрестностях имеется еще несколько каменных кругов. Подобный круг существовал ранее и внутри самой крепости. Как и другие археологические памятники Америки, да и всего мира, крепость подвергалась нашествиям грабителей, сбывавших найденные предметы частным коллекционерам. 

Памятникам  культуры  Южной Америки  повезло меньше,  чем Центральной, где труднопроходимая сельва сохраняла их. Здесь они были в более доступных  местах.  Еще в конце прошлого века был размолот на щебенку ряд монументальных сооружений культуры Тиауанако к югу от озера Титикака при прокладке железной дороги.  На все возражения  ученых  инженеры  английской  компании,  строившей дорогу,  отвечали, что их дорога важнее любого индейского памятника. А один из главных археоастрономических памятников Эквадора, пирамиды Кочаски,  служил одно время мишенью при обучении бомбометанию военных летчиков.

          Из кругов, о которых говорил Э. Альмейда, нас прежде всего  заинтересовал круг  на вершине упомянутой горы Катекийя. С него мы и начали  обход.  Вначале дорога вела на север, вдоль оврага с рекой на дне, протянувшегося вдоль подножья горы и отделявшего ее от равнины Румикучо. Затем пошел подъем по северному склону. Джип “Чероки” Гуайясамина шел по таким тропам, которые, как  мне казалось, способен одолеть разве что осел. Затем началась плоская вершина, но южная, более высокая часть ее, была отделена оврагом. Пришлось дальше идти пешком.

         Каменный круг оказался размером  около 3 м и не имел отмеченных диаметров. Располагался он с внешней стороны обширного круглого сооружения около 60 м диаметром с земляными  стенами  около метра высотой.  Возможно,  что это тоже была пукара,  т.е. служила в качестве боевого укрепления.

          В поле зрения теодолита хорошо просматривалась расположенная далеко внизу платформа Цветного оврага. До нее было 1300 м. И “лунный” диаметр платформы точно лег на вертикальную нить теодолита. Позже измерения азимутов подтвердили, что азимут с платформы на круг совпал с азимутом “лунного” диаметра. Но этот круг, размещенный на поверхности почвы,  не был виден с  платформы  Цветного  оврага.  Возможно,  он  служил  основанием для каменного сигнала,  воздвигнутого  здесь.  Во всяком случае, количество камней, разбросанных вокруг круга,  на в целом грунтовой вершине, как будто подтверждает это.

        Итак, исследования двух кругов утвердили нас в мнении, что направления диаметров платформы Цветного оврага не случайны, один из них действительно указывает лунное направление. Тогда остается принять, что другие  оси платформы,  составляющие с ним углы в 45^о и 90^о,  присутствуют здесь просто в качестве орнамента.

       Отметим, что если смотреть с платформы Цветного оврага, то линия горизонта к северу от  направления на круг Катекийи образована  очень пологим и ровным склоном горы.  Есть возможность  отмечать точки восхода Луны в последовательные дни и найти точку максимального  южного азимута ее восхода. Возможно, что это было сделано тут древними обитателями зоны, и они отметили эту точку каменным кругом на вершине горы. Надо сказать, что подобные наблюдения не имеют прямого практического применения, в отличие от наблюдений Солнца, фаз Луны и гелиакических восходов звезд, помогающих в построении календаря. Они лишний раз указывают, что в древности астрономические наблюдения просто превратились в религиозный ритуал.

         Чтобы осмотреть еще два археологических объекта из списка Э. Альмейды, пришлось снарядить целую экспедицию и обратиться за помощью в Клуб андинистов Национальной Политехнической школы. (Вполне естественно, если в Европе горновосходителей называют альпинистами, то в Южной Америке они – андинисты). Эти объекты находились на горе Ла Марка, той самой, на фоне которой изображается на открытках памятник Митад дель Мундо. Гора имеет три вершины, и по капризу природы между ними находится небольшая равнина, поднятая на 500 м над подошвой горы.  На  склоне самой высокой из вершин и вдоль равнины проложены гряды  камней, направлявших дождевые воды к возделываемым полям, засеянным маисом. В центральной части имеем  археологический памятник:  круг около 16 м диаметром, ограниченный  кольцом из камней,  а в центре камень с петроглифом в  форме  круга  на  верхней плоской стороне его.  Во всем мире такие круги считаются символами Солнца, их называют солярными знаками.

Еще один  каменный  круг расположен  на южном склоне дальней вершины Ла Марки, горы Вулкан-лома.   Здесь имеем круг около 4 м диаметром,  частично разрушенный.  Впрочем,  возможно, что он не был достроен  полностью в свое время,  так как не хватает одного сектора, четко ограниченного радиусами из больших камней,  продолженных до диаметров в целую часть круга. Один из диаметров направлен на вершину горы Катекийя в  4.7 км отсюда.     Однако определенных астрономических направлений здесь так и не нашлось.

           Последний известный круг оказался недалеко от  забора гасиенды Румикучо, с наружной стороны. Он был известен археологам и ранее, но интереса не вызывал. Только после нашего вмешательства круг раскопали. Платформа оказалась не точно круговая, но слегка вытянутая, диаметры 10 и 11 метров. Можно предположить, что изначально он тоже был круглым, но частые в этих местах землетрясения исказили его.  По окружности расположены большие полускрытые землей камни, а на фоне внутренней вымостки выделяются четыре диаметра из камней, больших по размеру и отличающихся по цвету.

         Оказалось, что диаметры круга Гасиенда Румикучо не связаны с Луной,  скорее могут  быть  солнечными,  они указывают точки восхода Солнца в дни солнцестояний.  Разница великовата,  около 2^о.  Но они  могли  служить  просто указателями направлений на какие-то ориентиры на горизонте,  где  и наблюдали солнечные восходы. В этом случае их точность была достаточной. 

        Два других диаметра не были связаны ни с Солнцем, ни с Луной. Может быть они  связаны со звездами?

Выяснилось, что в направлении, указанном третьим отмеченным диаметром с 1300 по 1600 годы всходила Дубхе, самая яркая звезда ковша Большой Медведицы.   Дата ее гелиакического восхода в то время была 25  −  29  сентября,  не  очень далеко от сентябрьского равноденствия.

           Четвертый диаметр на круге менее других определен. Он неплохо виден от северного края до центра,  но далее прослеживается с трудом. Эта  юго-восточная  часть  круга  вообще  повреждена  и  вытянута,  возможно,   вследствие того же землетрясения. В  этой части неба нашлись два кандидата для  объектов  наблюдений.  В годы 800 −  1400 здесь всходила яркая звезда Ахернар из созвездия Эридана. А с 1500 г. вплоть  до настоящего времени здесь появляется Акрукс, ярчайшая звезда  Южного Креста.  В  начале этого периода дата ее гелиакического восхода была 20 − 21 октября.  Добавлю, что акронический восход Ахернара  близок к этой же дате,  он был в середине октября. Так что все три астрономических феномена  здесь образуют короткую последовательность, весьма удобную, если использовать  круг  метеорологических предсказаний. Звездные события, фиксируемые кругом платформы гасиенды Румикучо,  могут помочь в прогнозировании прихода дождей и в планировании земледельческих работ.

            По этим  данным можно попробовать оценить возраст каменных кругов.  Наиболее вероятная оценка 1400 − 1550 гг.,  что близко  по   времени  к  инкскому  завоеванию Эквадора.  Естественно задать вопрос,  круги − это  следы инкского влияния,  возможно,  построенные по их приказу, или продукт творчества  аборигенов этой земли.  Самый вероятный ответ − ни то,  ни другое,  а древняя культурная традиция андского региона. Направление на точку восхода Луны в крайнем южном положении отмечено уже  в   Чавин де Гуантар,  архитектурном  памятнике  Перуанских  Анд, построенном еще  в 500-х  гг. до н.э.   Лунные  направления есть в храме Акльагуаси, по времени строительства близком к кругам Румикучо, расположенном на острове Луны на озере Титикака. 

Мы отдаем себе отчет,  что наши выводы все же сомнительны.  Все астрономические совпадения могут быть случайными. Даже в случае доиспанского происхождения каменных кругов их назначение может быть чисто  утилитарным или ритуальным, как вероятно, оно было ритуальным для платформ  в крепости Румикучо и на равнине Ла Марка,  с которыми не удалось  связать ни одного астрономического явления.

         Надо сказать,  что среди археологов не было единого мнения,  были  ли эти объекты сооружены еще в доиспанскую эпоху.  Археологи, при первом обнаружении платформ, посчитали их  площадками для подсушки собранного урожая и на этом успокоились. Однако  наши результаты заставили выдвинуть аргументы в  пользу  их  относительной  древности. Четыре из шести объектов явно связаны с другими сооружениями  доиспанской эпохи. Два последних находятся вблизи сооружений колониальной  эпохи и могли быть использованы в качестве тока.  Но таких токов не имеют другие гасиенды этого района.  К тому же на токе незачем рисовать диаметры,  направления которых,  возможно,  имеют астрономическое значение.

        В  фильме Г. Гуайясамина наши путешествия по  каменным платформам Румикучо и измерения на них  запечатлены. Но ведь фильм  задумывался, чтобы показать индейские праздники, связанные с Солнцем.

         Такие праздники существовали у всех народов мира, и ведут они начало с глубокой древности, видимо, с тех времен, когда люди только начинали понимать кое-что в годичном движении Солнца и увязывать это движение с событиями в окружающем мире. Четыре главные события солнечного  года  послужили одной из основ для создания  лунно-солнечных  календарей Южной Америки.

Сотрудничество с Густаво закончилось с моим отъездом. У меня сохраняется видеокассета с первым вариантом фильма. В титрах я обозначен как научный консультант фильма. Фильм называется «Инти Пача». Слова пача на языке кечуа означает одновременно пространство и время. В русском и  других языках для обозначения нового понятия, введенного теорий относительности, пришлось писать через черточку: пространство-время, а в языке кечуа оно уже существовало. Позднее я специально занимался временем в представлении древнего человека и решил, что точнее будет сказать: еще существовало.

Интересным археоастрономическим   памятником солнечного типа является  пирамида  Пунтиачиль в городе Кайямбе.  Когда-то здесь существовал комплекс пирамид,  но большинство из них разрушено,  чтобы фабриковать  кирпичи из их  материала.  Самая большая из них,  Пунтиачиль,  почти 200 ´ 100  метров  размерами,  сохранилась неплохо,  хотя склоны ее теперь обрезаны. На вершину ведет широкий искривленный пандус, на котором сейчас размещается крестьянский дом. До недавних пор верх пирамиды был засеянным полем. Когда я уезжал из Эквадора,  муниципалитет  Кайямбе намеревался превратить ее в туристический центр.

          Пирамида прямоугольной формы вытянута в направлении север - юг.  В ее центре возвышается обширный круговой курган.  Но самое важное: во всех восьми солнечных направлениях (восходы и заходы в дни солнцестояний и равноденствий, север и юг) имеются естественные ориентиры на горизонте,  вершины гор либо отдельные скалы.  Хотя мы находимся в Интерандинском  коридоре,  где  нет недостатка в естественных метках на  горизонте, все же отыскать точку, где имеются метки во всех нужных направлениях и здесь не просто.  После того,  как я обнаружил это свойство  Пунтиачиля,  всегда, когда оказывался в каком-либо месте с открытым горизонтом  при хорошей погоде,  начинал считать ориентиры такого типа на  горизонте.  Обычно их было до 60, но распределены они были очень неравномерно.  Видимо,  индейцам  пришлось  долго  ходить по горам и думать,  прежде чем они нашли подходящее место.

       Ориентиры  в северном и южном направлениях не очень точные,  +2.8^о  и  -1.7^о. В остальных направлениях ошибки  составили -1.0^о,  +0.1^о, -0.8^о, -2.0^о,   -2.0^о, 0.0^о.  В двух из этих направлений  ошибка великовата, но только они  допускают установление  искусственных  сигналов в точных направлениях на   плоских вершинах далеких гор.  Видимо,  такие метки действительно существовали, потому что на одном из других направлений на  узкой  вершине  горы  можно  было рассмотреть в теодолит четкий круглый  курган.

        Все ориентиры были отождествлены по топографическим картам. Расстояния их варьировали от 10 до 53 километров. К сожалению, так и не удалось посетить их для поисков каких-либо следов искусственных меток.

        Возможно, что на самой пирамиде были воздвигнуты ближние метки  - указатели  направлений.  Во всяком случае, на ней до сих пор можно найти  отшлифованные камни - фрагменты узких колонн эллиптического сечения.

        Полагаю, что имеем достаточно доказательств, чтобы заключить, что  пирамида Пунтиачиль была солнечной обсерваторией для  определения  солнечного календаря.  Вполне возможно, что одновременно она служила и ритуальным центром.

Здесь интересен такой эпизод.  Для съемок фильма “Инти Пача” Гуайясамин построил на вершине пирамиды Пунтиачиль уменьшенную копию храма Солнца древних инков. Рисунок этого храма оставил Антонио де Ульоа,  один из участников франко-испанской геодезической экспедиции 1736-45 гг. Храм цилиндрической формы располагался вблизи экватора. Размеры его впечатляют:  диаметр 16 м,  высота более  4  м,  толщина  стен около полутора метров.  При этом внутрь цилиндра  вел всего один маленький вход.  Но впечатление усилится,  если узнаете,  что  во  время  первого похода испанцев в Кито он был покрыт золотыми и  серебряными пластинами. 

Рядом с копией храма Густаво поставил гномон на расчищенной площадке и разметил  на  ней  положение тени в разные дни года. Однажды он привел сюда шамана,  того  звали Ячак (на кечуа колдун, знахарь) Тайтачуро.  Шаман сразу сказал,  что он  знает,  что  такое  гномон и для чего служит,  хотя никогда его не видел ранее,  сказал,  что гномоном пользовались его предки, и он знает ритуалы освящения гномона,  а также ритуалы лечения больных с помощью гномона.  Это  последнее назначение гномона уже не астрономическое, хотя все равно интересное;  думаю, что ни один астроном до сих пор не подозревал о таком  его использовании.  Языческий ритуал  освящения  гномона  запечатлен  в  фильме.  (Кстати, слово "шаман" взято из  языка  эвенков и это, кажется, единственное тунгусское слово, ставшее международным.)

            Кратко упомяну об еще одном интересном памятнике. В окрестностях озера Моханда, к северу от Кито, я обратил внимание на скалу с раздвоенной вершиной, напоминающей прицел на  конце ружейного ствола. Скала находилась на востоке от озера, на гребне кольцевого горного цирка, окружающего озеро. Не служила ли она дальним визиром при наблюдениях восхода Солнца в равноденствиях? Вместе с  археологом  я поднялся  к скале. Он подтвердил, что расщелина в скале была сделана (или расширена) искусственно, и это делалось с  использованием огня и  каменных молотов. Основание скалы, под расщелиной было  присыпано грудой отщепов.  Потом я разыскал и возможный пункт наблюдений – у большого камня на противоположной стороне озера.

       В заключение хочу сказать, что  созданные в последние десятилетия индейские организации предпринимают усилия  по возрождению древних индейских обычаев, ремесел, национальных костюмов и т.п. Создано несколько ритуальных центров в местах, примечательных для истории Эквадора, в каждом из которых сделан упор на проведение одного из солнечных праздников. Все большее число участников и просто туристов посещает их. Пару раз празднества организовывали в Кочасках, но потом прекратили: эти события явно не способствовали сохранности памятника. Я могу быть доволен, что своими археоастрономическими исследованиями в Эквадоре и содействием в создании  фильма “Инти Пача” способствовал изучению и возрождению древних индейских культур.

            Следует упомянуть о поездке в Колумбию для наблюдений солнечного затмения в августе 1991 г. Со мной поехали Людмила, Уго Давила и несколько человек из Эквадорского общества друзей астрономии. Вез нас один из любителей астрономии Фелипе Фриед на своем большом лендровере. Дорога заняла полтора дня. Так далеко в Колумбию я еще не забирался, хотя был несколько раз в близких к границе городах. Наконец добрались до полосы полной фазы затмения. Расположили приборы среди поля, засеянного сахарным тростником. Видели начало затмения при ясном небе, хотя и при плохой прозрачности атмосферы. А дальше везение кончилось. Сработала теория невероятностей. Облака сгустились и закрыли солнце. И снова исчезли через четыре минуты после конца полного затмения. Так что остались фотографии только этой, последней фазы.

Пора заканчивать с наукой и перейти к нашей повседневной жизни за рубежом. На сей раз за моей спиной не стояла такая мощная организация, как Академия Наук, и приходилась рассчитывать только на себя.

Первые три недели, пока шло оформление, я оставался без зарплаты. Жил по-прежнему на верхнем этаже школы, в лаборатории. Привезенных денег хватало, но эквадорцы иной раз приносили еду, чем приводили нас в смущение. Затем выдали аванс и назначили оклад. Поменьше, чем у других профессоров, так как стаж там играет бóльшую роль, чем у нас, и каждый год идет прибавка. Но моя зарплата была вполне достаточной для нормальной жизни и даже для некоторого накопления на жизнь в России после возврата. В Эквадоре довольно большая разница в доходах между средним классом (врачи, инженеры, учителя) и рабочим классом. Неплохо живут и служащие госучреждений и крупных фирм. Крестьяне, в основном индейцы, живут очень бедно, но уныния в них по этому поводу незаметно. Большая разница в образе жизни и даже в менталитете у жителей Кордильеры и низменных областей. Хотя, все-таки, и не такая резкая как между жителями Русской равнины и Кавказских гор.

  Затем мы перебрались на частную квартиру. Точнее, один наш друг Уго Епес уговорил нас снять один пустующий дом недалеко от его дома, в отдельном районе города на выезде в Интерандинский коридор. Проблем особых не было, так как в моем распоряжении была машина «Жигули», присланная ранее Академией за несколько лет до этого. Тут подходящий момент немного сравнить автомобильные дела в Эквадоре и в России. Есть такое существенное различие. У них полицейские, регулирующие движение транспорта, появляются именно там, где их присутствие помогает этому движению и повышает его безопасность. А у нас, в основном, они стоят там, где больше шансов содрать штраф с водителей. И вот такой случай. Как-то вечером я стоял на перекрестке, ожидая сигнал светофора для поворота налево. Мимо меня промчался грузовичок,  ободрал мне правый бок и умчался. Наутро я приехал в страховую кампанию. Вышел агент, бегло взглянул на машину и тут же написал мне записку в ремонтную  мастерскую, с которой страховщики имели постоянный контракт. Я приехал туда, оставил машину и на другой день  получил ее без всяких следов аварии. А сколько волокиты и нервов заняла бы схожая ситуация у нас!

На машине я ездил на работу и на обед домой. Благо, обеденный перерыв, сиеста, там длительный. По выходным выезжали за город, купались в бассейнах с горячей водой, окружавших один потухший вулкан. Затем сменили квартиру, заняли три маленьких комнаты, зато дешевле и ближе к школе. Питались хорошо, ели много овощей и фруктов. Их покупали на зеленных рынках, которые появлялись прямо на улицах в разные дни недели. Апельсины там были дешевле картошки. Но и картошка была дешевой и вкусной, ведь Эквадор – родина картошки. Зато Люся уверяла, что из эквадорских овощей не получается такой вкусный борщ, как в России. У нас в России самым экзотическим фруктом считается ананас. А там даже Ярослав на предложение купить ананас отвечал: «А он несъедобный». Зато бананы ели охотно. Но не те, что привозят к нам, а другие сорта, помельче и повкуснее. Один из сортов имел вкус и аромат яблок. Были и бананы-овощи, зеленые и большие, предназначаемые для жарки. Вот пример весьма распространенной  ошибки. Обычно о растении банана говорят: банановая пальма. Но банан не пальма и даже не дерево вообще. Согласно ботанической квалификации банан – трава. Это хорошо заметно на срезе, когда для снятия грозди банан срубают ударом мачете. Но трава гигантская, до четырех метров высоты. Она изгибается под тяжестью грозди, и та висит «головой вниз».

Несколько раз ездили на побережье, на пляжи городов Эсмеральдас и Манта, на несколько дней. Это часов восемь пути. Но уже часа через два спускаешься с гор и попадаешь совсем в другой мир. Много купались в Тихом океане, кормились морепродуктами. Обычно нас сопровождали Луис Эспин и Хосе Альваро. Это отец моего коллеги по обсерватории Марко Альваро. В 1928 г. он закончил Коммунистический университет в Москве. В Москве у него осталась дочь Луиза. Хорошо говорил по-русски. Мы дружили со многими членами его многочисленной семьи. В 1996 г. три женщины из этой семьи навестили нас в Звенигороде.

Вблизи Манты расположен центр по производству соломенных шляп, которые получили название «панама», хотя делают их в Эквадоре. Хорошо сделанная панама сворачивается в трубочку и укладывается в небольшую узкую продолговатую коробочку из бальсы. Там же, в городе Монтекристи есть кофейная фабрика, запах кофе ощущается за 10 километров. Эквадорский кофе хороший, очень ароматный. А какао из Эквадора считается во всем мире наилучшим для изготовления шоколада.

Один раз съездили в Амазонию, точнее, на ее окраину. Много воды и зелени. Сделали круг по Эквадору. Впрочем, на карте наш маршрут больше похож на квадрат.  Туда ехали по нормальному серпантину, сначала вверх,  потом очень долго вниз. Спустившись с гор, повернули на юг и долго ехали по сельве. Переночевали в городе Тена. Покатались на быстрой моторной лодке по реке Напо, одному из истоков Амазонки. На берегах встречались группы индейцев, намывающих золото. Но, по-видимому, они больше зарабатывали на туристах, подплывающих к ним посмотреть, как моют золото. Обратная дорога представляла собой узкую ступеньку, прилепившуюся к горе. Справа – отвесная скала, слева – глубокая пропасть с рекой на дне. Да еще в некоторых местах со скалы низвергались потоки воды. Отдохнули, уже поднявшись в горы, в красивом курортном городе Баньос со множеством горячих лечебных источников и бассейнов.

Я побывал также и на Галапагосских островах. Приглашали прочитать курс лекций для гидов Национального парка. Собственно, Национальным парком объявлен весь архипелаг, но поздновато, природа уже сильно пострадала. Тем не менее, он остается краем непуганых рептилий и птиц. Все они сейчас под строгой охраной. Из сухопутных млекопитающих только одичавшие козы и свиньи, отстрел которых поощряется.  Уникальный ландшафт. Самые заметные растения – большие кактусы разных форм. Берега усыпаны крупными очень черными камнями, на которых греются черные игуаны и красные крабы. На Галапагосских островах обитает единственная в мире мореплавающая ящерица-игуана, питающаяся водорослями. Если сельва Амазонии сходна с джунглями Африки и Азии, то растительность и животный мир Галапагос не похожи ни на что.

Несколько раз ездили на Котопакси. Дорога круто забиралась в гору. Машина поднималась примерно до высоты 4500 м, дальше шли пешком. Ледовая шапка начиналась на высоте около 5 км. Мой личный рекорд – около 5200 м, согласно карманному альтиметру. Но дело было не в усталости, а в обуви: подъем крутой, а лед скользкий. На другом склоне, значительно ниже, размещалась американская станция  по приему информации со спутников. Позже НАСА передала ее Эквадору. И с американским, и с эквадорским руководством станции у меня сложились хорошие отношения. Неоднократно бывал у них, привозил коллег и сотрудников посольства.

Посещал один или с семьей другие города. Дело в том, что некоторые города имеют свою, ярко выраженную специфику.  Отавало славится своим ткачеством и текстильными изделиями. Традиция идет еще с доинкских времен. Там имеется большой рынок пончо и разных трикотажных и холщовых  изделий. Много настенных ковриков с изображениями индейских божков или местных животных. Недалеко, в другом городке, Котакачи на склоне одноименной горы, продаются изделия из кожи. В Отавало познакомился с одним интересным человеком, сеньором Васкесом. Сначала он пришел в обсерваторию с консультацией по поводу астрономического смысла обнаруженных им петроглифов. Потом я бывал у него несколько раз. У него был своего рода частный музей в одной комнате. Он собрал большую коллекцию, свыше 7000 экспонатов, древних индейских изделий. Много разнообразных каменных топоров различного назначения, боевых палиц, керамики. Были у него изделия из метеоритного железа, бусы из полированных цилиндрических бусин довольно большого размера. Гвоздем своей коллекции керамики он считал изображение рожающей женщины, из которой уже почти полностью вышел ребенок. Васкес  был уже стар, беспокоился о судьбе коллекции, и я договорился, что он передаст ее в обсерваторию. Но когда об этом узнали в муниципалитете Отавало, то выкупили у него коллекцию.

Вот еще один пример моей неудачи. Я узнал от археологов, что на севере Эквадора, на границе с Колумбией, к западу от Тулкана лежит очень большой метеорит, испещренный петроглифами, оставленными древними индейцами. Попросил археологов навестить его и договориться с владельцем земли о перевозке его в обсерваторию. Вроде бы переговоры шли успешно, но старый хозяин внезапно умер, а наследник заявил, что сам сделает из этого камня аттракцион для туристов. Дело было перед самым моим отъездом, и я так и не знаю, чем оно закончилось. Возможно, эта информация заинтересует кого-либо из специалистов, имеющего деньги, и он доведет это дело до конца, или, по крайней мере, даст научное описание метеорита.

Куэнка, очень красивый город, славится золотыми изделиями. В пригороде Кито Кальдероне делали и продавали изделия из теста, ярко раскрашенные. В городе Сан Антонио де Ибарра изготовляли и продавали деревянную скульптуру. Среди прочего я накупил и привез много изображений Инти, бога Солнца, в виде диска с лицом в центре и исходящими от него лучами. Все это можно было купить и в Кито, но значительно дороже.

Недалеко от Куэнки сохранилась каменная крепость Ингапирка, построенная при владычестве инков. На подходе к ней, на склоне горы, видна  громадная обработанная скала, которой приданы черты человеческого лица, особенно выделяющиеся при рассматривании в профиль. Ее называют «Лицо Инки».

Первый город, который встречается на пути от Кито к океану, – Санто Доминго де лос Колорадос. Основан в 40-х гг. ХХ века, когда власти решили освоить сельву у западного склона Кордильеры и заселить эти районы. В окрестностях города осталось несколько деревень индейцев племени колорадос. Так (цветные) назвали их испанцы за обычай раскрашивать тело  красными горизонтальными полосами. В красный цвет раскрашивали и волосы на голове. Делали это с помощью сока ачиоте, который  в Эквадоре добавляют также в пищу для придания ей приятных запаха и окраски. До освоения этой территории индейцы ходили голыми. Потом с ними договорились, что они, как мужчины, так и женщины, будут носить юбки, раскрашенные такими же полосами. Асфальтовые дороги вокруг города наполовину засыпаны плодами кофе и какао, для просушки. В воздухе висит сильный приятный запах. Есть также плантации масличной пальмы и бананов. Кое-где на берегах рек сохранились неосвоенные участки дикой сельвы с обезьянами. Такой участок находился рядом с домом брата Уго Давилы, которому принадлежала плантация масличных пальм. Дом стоял на сваях, в полу и стенах, сделанных из расплющенного бамбука, было множество узких щелей для защиты от жары. Вокруг сад, мы ели много грейпфрутов и мандарин.

После первого года всей семьей съездили в отпуск. Аэрофлот ввел плату за продление билетов, и это обходилось дороже, чем использовать их во время. Через месяц я вернулся, Люся и Ярослав немного позже. На сей раз дорога была за свой счет. Билеты на рейсы Аэрофлота были в то время еще относительно дешевы. А потом  я добирался из Лимы в Кито автобусом. Точнее, двумя автобусами. Из Лимы путешествуешь сутки на перуанском автобусе, затем границу переходишь пешком через паспортные контроли. Далее автобус эквадорской компании, 12 часов до Кито. Природа и климат, а потому и ландшафты прибрежной зоны Перу и Эквадора резко различаются. После перуанских унылых коричневых предгорий  Эквадор кажется зеленым раем. Интересно, что эта резкая перемена происходит внезапно, после пересечения пограничной реки. Потом Люся и Ярослав еще раз съездили в Россию, уже без меня, тем же путем. На обратном пути, на перуанском участке дороге, автобус перевернулся. Отделались ушибами и синяками.

Эквадорцы хорошо умели отмечать свои праздники. На всех площадях города с вечера начинали играть оркестры, выступали артисты, свои и приезжие. Случалось, что приезжали и из России. Собиралось очень много людей, все они пели, пили и танцевали всю ночь. Ночи в сьерре холодные. Поэтому в больших котлах грели подслащенный самодельный ром (самогон) из сахарного тростника, в котором плавали ароматические травы. Наливали черпаком в маленькие чашки и продавали за небольшую плату.  Напиток этот коварный, пьется легко и с удовольствием, а потом заплетаются ноги. Но сильно пьяных не было. Никогда я не замечал проявлений грубости и агрессии. В Куэнке я был на  таком празднике.  В этот день прочитал две длинных лекции о комете Галлея в зале муниципалитета, на которых присутствовали 500 и 300 человек. После первой лекции даже охрип. «Вот самое плохое, что с нами может случиться» − сказал Хавьер по этому поводу. Но и вечерняя лекция прошла успешно. А потом позволил себе разрядиться, перехватил на празднике чересчур много чашечек горячего рома. Ноги плохо слушались, а голова оставалась ясной. Попросил Луиса и Хавьера отвезти меня в отель.  Пользуясь случаем, скажу еще кое-что о спиртных напитках. Вообще-то ими я теперь  уже не увлекаюсь, но тогда поневоле пришлось познакомиться. В Эквадоре и Колумбии национальный напиток – ром, хороший, лучше нашей водки. В Перу – писке, очень похож на грузинскую чачу.

В Кито главный праздник был 6 декабря – день основания города. Как и полагается, с музыкой и танцами на площадях.  Проехать по городу в этот день и соседние ночи было трудно: дорогу то и дело перекрывали цепи, и детвора требовала  плату за проезд. Но плата была символической, можно было расплачиваться и монетами, вышедшими из употребления. Хотя, конечно, приветствовалась оплата крупными купюрами.  Я побывал на днях города  в  Куэнке,  к чему было приурочено открытие планетария, и в городе Амбато, куда меня пригласил Хосе Альваро. Это  его родной город.

   Нужно рассказать и о гостеприимстве. Здесь встречаются два варианта. Один – типично европейский. Вас пригласили в гости, вы приходите. Но не находите привычного для нас стола, ломящегося под тяжестью бутылок и блюд с яствами. Стол пустой. Вас усаживают в кресла, начинается беседа. Через какое-то время появляются стаканы, в которых немного спиртного. Можно разбавить льдом или соком. На закуску орехи и чипсы. После нескольких смен спиртного приглашают за стол. Начинается обед типа ресторанного: вам приносят первое, второе блюда, сладкое. Последнее напоминает только что сваренное варенье. В Эквадоре его незачем заготавливать впрок, ведь свежие фрукты там круглый год. Затем следует повторение начала, только напитки другие, покрепче. Наливают по много раз почти только на донышко, обычно добавляют лед и пьют понемногу. И так продолжается довольно долго, пока гости не почувствуют, что надоели хозяевам. Даже свадьбы отмечают примерно по такому же образцу, только зал побольше, да еще музыка и танцы. Вот пример необычной для нас откровенности: в приглашении на свадьбу указывается номер банковского счета, на который следует перевести деньги на подарок молодоженам.

Второй вариант – в саду при доме или во дворе жарят над раскаленными углями на решетке мясо пластами и колбаски. На приправу идет только что сделанный в миксере очень острый перечно-томатный соус с добавкой лука и пряной зелени. Здесь уже еды вполне достаточно. Запивают большим количеством пива или колы. После опять длительная выпивка по прежнему сценарию. Случалось, что приглашали в гости на весь день. В этом случае обязательным был выезд на природу, в бассейн или на рыбалку. В общем, в понятие западного гостеприимства не входит задача накормить гостей до отвала и напоить допьяна.

Вообще, я знаком с тем, как отмечаются праздники у трех народов (французы, кубинцы, эквадорцы) и пришел к выводу, что мы значительно уступаем в умении отмечать праздники, а, может быть, за годы советской власти мы потеряли культуру празднования. Сейчас пытаются возродить хотя бы старинные обычаи в проведении масленицы. Красочно отмечают троицу. Настоящим мастером по части праздников стала моя дочь Светлана. Она – педагог, музейный работник;  ее наперебой приглашают провести праздники, к примеру, Нового года или проводов зимы, во все санатории и дома отдыха в окрестностях Звенигорода. В России стало обычным отмечать дни города, и это к лучшему. Очень хорошо и торжественно стали отмечать День Победы. Но все портит повальное пьянство.

Что касается гостеприимства, то мне больше нравится зарубежный вариант без обжорства и чрезмерного пьянства. Но в быту приходится придерживаться русского варианта.

Ярослав учился в школе прямо напротив Политехники. У него были друзья среди ровесников. Но он же первый не выдержал и запросился домой. Вскоре после него уехала и Людмила, встречать дома Новый, 1993-й год.  Я провожал ее до перуанской границы. А между тем у Людмилы были сильные дружеские связи с соседями, много подруг среди родственников и знакомых моих коллег. Но тоска по детям властно звала ее на родину. И она так и не вернулась. Слишком тяжелой была жизнь в России в то время, и она хотела быть тогда вместе с родными. Больше года я оставался один. Когда закончился мой третий годичный контракт, я не стал его продлевать, поработал еще несколько месяцев и уехал из Эквадора насовсем.

Незадолго до моего отъезда произошел один прискорбный случай, видимо, типичный для «лихих девяностых», но совершенно невозможный при советской власти. В Кито гастролировал наш цирк. Не знаю, насколько успешно с финансовой стороны. Это так и осталось неизвестным. Потому, что организатор гастролей (точнее будет назвать его по-старому: хозяин цирка) и его бухгалтер удрали из страны обратно в Россию, прихватив с собой всю выручку. Артисты и звери (лошади, медведица, обезьяны и сивучи) остались без средств существования. Об этом много писали в местных газетах с призывом помочь несчастным русским. Рыночные торговцы взяли  под свою опеку животных и снабжали тех овощами, а также давали рыбу для сивучей. Спортивный комитет провинции, которым руководил зять Хосе Альваро, выделил помещение для цирковых представлений, в котором артисты дали несколько сеансов и набрали денег на обратный билет. Но до Лимы им пришлось ехать автобусом. Я в то время собрался уже улетать, но консульство попросило меня сопровождать артистов в качестве гида и переводчика. Так я в последний раз проехался по Америке. Уехали, впрочем, не все. Некоторые, в том числе сивучи, получили ангажементы в разных странах Южной Америки.

А теперь придется нарушить хронологию и хоть немного рассказать о поездках в другие страны. Про Болгарию могу сказать, что первый раз я там был в командировке, привез камеру АФУ-75. Точнее, камера была доставлена туда на самолете, а я чуть позже приехал поездом. Это вызвало недоумение среди моих болгарских коллег. Но я не стал объяснять, что доставку камеры оплатила Военно-топографическая служба МО, а я ехал за счет более бедного Интеркосмоса.

Во второй раз я прибыл в качестве научного туриста на международное совещание по космосу в Албене, курорте на берегу Черного моря. После совещания посетили Варну, Габрово и Софию. В Варне запомнился археологический музей под открытым небом, раскопанный древнеримский город. В Габрово мне понравился очень хороший музей юмора. Была там и такая особенность, заслуживающая упоминания. С горы стекал очень сильный поток воды, почти как водопад. На его пути сделали большую яму в форме воронки. В ней образовался сильнейший водоворот. И его использовали для стирки ковров. Заброшенные туда, они делали много кругов по окружности воронки. Не зря габровцы считаются самыми хитроумными людьми в Болгарии.

Двухмесячное пребывание в Северной Корее мне понравилось больше других. Я чувствовал себя весьма полезным, обучая корейских товарищей наблюдению спутников, устранению неполадок в камере АФУ-75 и обработке негативов со спутниками. Просмотрел все снимки, полученные корейцами ранее, научил оценивать снимки и вести каталог. Был и переводчик, Ким Юль, окончивший Ленинградский университет. Но он был звездный астроном, и мои объяснения быстрее понимали два человека, непосредственно работавшие с камерой. Русский язык они понимали, но не решались говорить на нем.

 Жизнь и обстановка там напоминают нашу советских времен. Когда что-нибудь показывают, обязательно добавят, что это сделано по личному указанию вождя. Первый объект показа для иностранцев – Мангандэ, родная деревня Ким Ир Сена. Действительно очень красивое место, много цветов. Несколько раз побывал в местном оперном театре. Каждое воскресенье возили на пляж, на Западное (Желтое) море. По этому поводу покупал в магазине для иностранцев бутылку водки с корнем женьшеня (инсама) внутри. Водку выпивали на пляже, корень доставали, разламывали и съедали. Один раз устроили большой пикник с приглашением всех советских, оказавшихся в то время в Пхеньяне. Их было немного. Кормили морепродуктами, тут же извлекаемыми из воды и из приливной полосы.

Один раз свозили на восток, в Алмазные горы. Прошел длинный туристский маршрут по горам, купался в водопаде. Вечером – горячая баня на природном источнике. Корея – очень красивая страны. Сами жители называют ее «Страной утренней свежести».

Много читал, брал книги в библиотеке посольства. Собственно, это мне как краткосрочному командированному не полагалось, но помогло то, что послом в КНДР был земляк, бывший секретарь Могилевского обкома. Прочитал для сотрудников посольства лекцию «Жизнь во Вселенной».

На обсерватории было построено здание планетария, но пустое. Сам аппарат планетария отсутствовал, и как мне сказали, возможности приобрести его в обозримом будущем не было. Получилось так, что я содействовал в его получении, но потом вызвал этим недовольство А.Г. Масевич. Я знал, что намечается ее приезд  в Корею. И посоветовал корейцам попросить как следует Масевич подарить им планетарий. Один аппарат планетарий в то время лежал на складе Астросовета. Только предупредил корейцев, чтоб они не говорили, что этот совет и информацию о планетарии они получили от меня. Обещания они не сдержали. Сопровождавший Масевич А.М.Лозинский сказал мне по возвращении, что Масевич была очень недовольна моим поведением. Но сама она мне ничего не сказала. Однако планетарий корейцы все-таки получили. Считаю это отчасти своей заслугой.

При отъезде корейцы просили присылать книги по астрономии, особенно был заинтересован в этом Ким Юль. Несколько раз я пересылал их по почте. Последний раз сделал это с Валерием Трусовым. Тот вернулся с печальным известием: Ким Юль умер.

В Японии я провел менее месяца. Пребывание было прервано в связи со сбитым южнокорейским самолетом и отменой рейсов советских самолетов за рубеж. Япония закрывала свои аэродромы для советских самолетов на две недели. По телевизору все время показывали записи с экранов радара, где советские истребители крутились вокруг большого самолета, как слепни вокруг головы коровы, прежде чем сбить его.

Работал на обсерватории Додайра в 80 км от Токио. Здесь просто срыли верхушку горы и на получившейся ровной площадке настроили астрономических башен.  Японцы сами наблюдали на камере АФУ-75,  это был второй случай, когда они просили помощи, да и то первый был при ее начальной установке. Они усовершенствовали электронные блоки, заменив радиолампы на транзисторы и интегральные схемы. Но при перевозке камеры с одной обсерватории на другую и возврате на место камеру повредили. Я отремонтировал камеру, наблюдал спутники, написал для японцев инструкцию по наблюдениям геостационарных спутников. Общаться с ними на английском языке было нетрудно, ведь для нас он был одинаково чужой.

За пределы обсерватории я почти не выезжал, в Токио был только два раза на короткие сроки. Благо, на обсерватории  кормили бесплатно. В столовой стоял хитрый котел-термостат, в котором все время хранился вареный рис при нужной температуре. Подружился с астрономом Томита. Незадолго до этого я прочитал его книгу о кометах, переведенную у нас. Когда он представился, я  воскликнул: «А у меня есть ваша книга. Очень интересная». Это получилось у меня так искренне и радостно, что я даже сам удивился. Ему это понравилось, и он в дальнейшем опекал меня. Он же отвез меня в аэропорт после прощального вечера, устроенного японскими коллегами, видимо в знак извинения за вынужденный досрочный отъезд.

 

 

 

     Глава  8

«Осень жизни»

 

           Уж не жду от жизни ничего я,

                                                           И не жаль мне прошлого ничуть.

                                                           Я б хотел свободы и покоя,

                                                           Я б хотел забыться и заснуть.

                                                                       М.Ю. Лермонтов                            

                                  

            Наступил последний  этап моего повествования – жизнь в новой России по возвращении из Эквадора. Вернулся я к лету 1994 г., но еще два месяца числился профессором НПШ, закрывал неиспользованные отпуска. Потом начал искать работу. На старое место, в ИНАСАН (Институт астрономии РАН) не хотелось. Наука была в упадке, сотрудники Звенигородской станции сами не знали, чем заниматься. Зарплата была совсем маленькая. Так что пришлось искать работу в других местах, хотя тесные дружественные связи со Звенигородской обсерваторией сохраняются. В настоящее время ситуация там заметно изменилась а лучшему. Но зарплаты научных сотрудников остаются весьма низкими. С мая 2007 г. я немного подрабатываю там, составляю электронный каталог хранящихся здесь негативов АФУ для Международной виртуальной обсерватории.

            Из всех возможностей (впрочем, немногих) я предпочел работу в Звенигородском историко-архитектурном и художественном музее. Было там вакантное место археолога. Мой опыт общения с археологами в Эквадоре оказался достаточным, чтобы занять его. Производить раскопки я, конечно, не имел права. Первые два года знакомился с археологией по учебникам, привел в действие заброшенные старые компьютеры модели 286 и составил на них каталог артефактов, имеющихся в фондах музея, написал археологическую историю Европейской России и Московской области. Проводил экскурсии для посетителей музея, как и все сотрудники. Впрочем, руководству музея не очень нравились мои объяснения, в них проглядывало ироническое отношение к религии. Но сам я не считаю себя воинствующим безбожником; по-моему, если религия помогает кому-то жить, то и пусть себе верует. 

            Впрочем, приведу один пример из моих лекций для экскурсантов. В одном из помещений музея, Надвратной церкви, висела икона с изображением святого Елисея. Как тут не рассказать об одном случае из его биографии. Как-то он проходил мимо одной деревни. Ребятишки стали дразнить его: «Плешивый, плешивый». Он сотворил чудо. Из леса вышли две медведицы и растерзали аж сорок детей. Явное превышение пределов необходимой обороны, выражаясь современным юридическим языком. Впрочем, нынешняя христианская мораль значительно улучшилась по сравнению с ветхозаветной. Но если уж нельзя кого-то исключить из числа святых, то хотя бы не вешали икон с его изображением.

            Может в этом месте стоит попробовать сравнить разные направления в христианстве. Ведь я долго жил среди католиков. Конечно, мои знания по этой теме весьма поверхностные, но некие личные впечатления хотелось бы привести. Средневековые православные и католические соборы очень разные снаружи и внутри, но их объединяет самое главное. Все они очень красивые, хотя каждый по своему. И вполне соответствуют своему главному  предназначению: укрепить посетителей в вере, дать им общение с Богом. В католических соборах много скульптуры, в отличие от православных. Но зато нет икон. Есть настенные росписи, как и у нас. Но наши росписи выполнены тоже в иконописном стиле. И этот стиль как нельзя лучше передает совершенство и благость небесного по отношению к земному.

            Там нашу православную веру называют ортодоксальной. Видимо, так оно и есть. Католическая и протестантские церкви гораздо быстрее реагируют на изменения в окружающем мире. Дело не только в православном календаре, далеко разошедшимся с Солнцем. А дата Пасхи у нас расходится и с Солнцем и с Луной. Католики умеют приспосабливаться к открытиям в науке,  в том числе и к новым историческим и научно доказанным фактам. Так, на Западе уже давно смирилась с шарообразной Землей Пифагора, а православная церковь еще долго продолжала утверждать, что Земля имеет форму чемодана, следуя модели Козьмы Индипоклова.

Приведу один пример. Как-то в музее в Кито, в зале христианского искусства, кстати, очень хорошем, я обратил внимание на картину «Святое семейство». У нас Иосифа изображают в виде старика с окладистой бородой. Надо ведь как-то объяснить, почему замужняя Мария остается девой. А здесь бодрый молодой человек лихо строгает доску, а на полу среди стружек копошатся двое ребятишек. На мой недоуменный вопрос гид объяснила, что в Новом завете нет сведений о возрасте Иосифа и он вполне мог быть молодым. Тем более, что у Иисуса было четверо братьев. Это сказано в двух канонических Евангелиях, там же указано, что были и сестры. Имена братьев приводятся в Евангелии от Матфея.  В апокрифическом Евангелии, авторство которого приписывают двоюродному брату Иисуса, сказано, что два из них были от второго брака Иосифа, с Марией.   Эта информация и имена двух дочерей есть также в рукописях  первых христиан, недавно найденных археологами. Православные теологи вынуждены считать Иосифа весьма многодетным старым вдовцом.  А когда я спросил, почему и у католиков Мария продолжает считаться девой, гид ответила, что это догма, не подлежащая обсуждению.  Это мне напомнило ответ одного теолога, который на вопрос, чем занимался Бог до сотворения мира, ответил: «Делал розги для тех, кто будет задавать такие вопросы». Кстати, еще первый христианский философ Ориген в III веке обосновывал множественность обитаемых миров,  ссылаясь на то, что не мог же Бог ничего не делать до и после создания нашего мира.

            Но все же история православия выглядит лучше католической. У нас не было многочисленных  сожжений ведьм и еретиков, кроме отдельных единичных случаев. И не было строго регламентированного расписания пыток. Пытки, правда, были у гражданских властей, но куда менее изощренные, чем у католиков на западе.

            Что касается протестантов, то тут нужно вспомнить русскую пословицу «На бога надейся, но и сам не плошай». Православная церковь напирает на первую ее часть и равнодушна ко второй. Протестантская и вторую часть возвела в ранг божественного указания. Получилось почти тоже: «На бога надейся и сам не плошай». И это дало протестантам явное преимущество в условиях развивающегося мира. Именно протестантские страны наиболее быстро обогатились и первыми стали на путь индустриального развития. Но какой ценой!

            Приведу только один пример, близкий мне. Испанцы католики жестоко эксплуатировали индейцев и ни в грош не ставили их жизнь. Но в то время  они также относились к жизни своих соплеменников, да и к своей собственной. Испанцы и другие католики не охотились на индейцев, как на зверей, и не убивали их только за принадлежность к другой расе. Они считали их тоже людьми, пусть заблудшими, но собратьями. Смешанные браки были обычным делом. Такая же ситуация была в Сибири, освоенной православными. Иное дело –  протестанты, завоевывавшие Северную Америку. Они истребляли аборигенов только  за то, что они индейцы, стараясь полностью очистить от них осваиваемую территорию. И преуспели в этом. А, к примеру, в Эквадоре только 10% белых, среди остальных примерно поровну индейцев и метисов.

            Вернусь к музею. В нем, наконец, появился настоящий археолог, доктор исторических наук и одновременно кандидат физ-мат.  наук Андрей Кириллович Станюкович, стал завотделом археологии. Начались полевые работы. Большие площади проверяли металлоискателями. Нашли древнейшее  славянское поселение у Москвы-реки, провели раскопки. Это было интересно.

            Но еще через полгода я нашел другую работу. Стал завотделом астрономии в редакции журнала «Земля и Вселенная». Это научно-популярный журнал Академии Наук с отделами астрономии, геофизики и космонавтики. Выходит 6 раз в год. Его читают любители астрономии и профессионалы, желающие ознакомиться с успехами в соседних ветвях их науки. Работа в журнале мне нравилась, главным образом потому, что был в курсе последних достижений астрономии. Нравилась редакторская работа – правка статей. Но я старался, по возможности, сохранить стиль автора. Ранее я был подписчиком этого журнала и несколько раз печатался в нем. Но всякий раз, сравнивая текст в журнале и свою рукопись, вспоминал высказывание, что телеграфный столб − это хорошо отредактированная сосна. Так что авторов я старался щадить, хотя изредка попадались статьи, требующие основательной правки. Что мне не нравилось – искать авторов среди астрономов и уговаривать их писать статьи для журнала.

            Дело в том, что я ранее был мало связан с астрономической общественностью. Во-первых, потому что работал на отшибе, в Звенигороде. Во-вторых, моя узкая специализация, астрометрия, этому мешала. Астрометристов намного меньше, чем астрофизиков. С точки зрения читателей астрофизика была намного интереснее, и это справедливо. Но среди астрофизиков у меня было мало знакомых.

            Ранее астрономы охотно давали статьи для журнала. Но после треволнений перестройки такая охота у них почему-то пропала. Я уговорил, а точнее заставил, написать статьи почти всех своих коллег по Астросовету. А мои собственные статьи помещались почти в каждом номере журнала, иногда по несколько статей и заметок сразу, а всего 44 статьи. Кстати, самой первой моей статьей в журнале после начала работы в нем была рецензия на книгу Вадима Губанова «Метод наименьших квадратов».

            Все же нужно отметить несколько человек, которые активно сотрудничали с журналом. Это академик А.М. Фридман из ИНАСАНа, директор ГАИШа (Государственный астрономический институт им. П.К. Штернберга) академик А.М Черепащук, директор  ПРАО Р.Д. Дагкесаманский, автор нескольких очень интересных популярных книг по астрономии доктор физ.-мат. наук Ю.Н. Ефремов. С Юрой Ефремовым мы вместе начинали работать в Астросовете, а потом он перевелся в ГАИШ. У нас даже вышла общая статья в журнале: «Расцвет и закат «новой хронологии».

            Ранее тираж журнала превышал 30 тысяч, а когда я работал в нем, не достигал и тысячи. Примерно тоже самое произошло и с другими научно-популярными журналами. Например, тираж «Науки и жизни» до перестройки достигал трех миллионов, а сейчас упал почти до 40 тысяч. Это очень печально. Дело не только в том, что журналы стали намного дороже по отношению к зарплате, а в общем падении интереса к науке. Следовательно, меньше молодых людей придут учиться и работать в науке. А это уменьшает шансы на возрождение науки в нашей стране. Они и так малы из-за утечки мозгов и уменьшения расходов государства на научные исследования. На западе промышленность подхватывает любое изобретение, что называется, с колес и тут же внедряет в практику. Крупные компании сами субсидируют научные исследования. Для них это выгодно. Почему же наша промышленность еще не доросла до этого?

            В журнале (печальная необходимость) не так уж редко приходилось печатать некрологи на умерших ученых. Поневоле задумаешься, а что будет написано про тебя и заслуживаешь ли ты некролога в таком журнале вообще?  Пожалуй, нет. Что можно написать обо мне? Получил в разных местах земного шара около 12000 фотографий звездного неба, в основном с изображениями ИСЗ. Множество астронегативов, своих и чужих, довел до победного конца, то есть получил по ним координаты объектов съемки. Впрочем, это дело коллективное, над обработкой каждого негатива работали  несколько человек и я  был в их числе.  Опубликовал 137 статей, написал одну книгу, правда, на двух языках. (Не буду считать еще одну небольшую книгу, написанную в соавторстве с Т.М. Потемкиной.)  Занимался археоастрономией, внес некий вклад в изучение советских и эквадорских археологических памятников. Помогал археологам и американистам. И это почти все.

            Здесь уже как-то упоминалось о глобальных позиционных системах. Я своим участием в наблюдательных программах космической геодезии внес некий вклад в создании российской спутниковой навигационной системы ГЛОНАСС. Но, выражаясь математическим языком, этот вклад пренебрежимо мал.

 Могу только добавить, что и сейчас, когда я стал инвалидом и почти ни на что не годен, продолжаю трудиться. Успехи информатики в последнее время сделали возможным составить полный свод результатов наблюдений на всех астрономических инструментах на всех обсерваториях планеты и обеспечить к нему свободный доступ для всех астрономов. Сюда входят и результаты наблюдений, выполненные на астрономических инструментах, запущенных в космос. Этот проект получил образное название Международной виртуальной обсерватории (МВО), и я в нем участвую по мере сил. Делаю электронный каталог снимков, полученных на камерах АФУ-75 на разных станциях наблюдений, готовлю для занесения в архивы МВО негативы астрографа. Тем не менее, для некролога у меня все равно заслуг маловато. Так под впечатлением этого вывода и появился  подзаголовок сих мемуаров.

            В утешение могу отметить, что в астрономии, как почти в любой науке, девяносто процентов открытий делается всего лишь десятью процентами ученых. Впрочем, они не смогли бы ничего сделать без рутинной работы оставшихся ученых. Я принадлежу к большинству, хотя кой-какие открытия все же могу отнести на свой счет. Да и те в области истории астрономии.

            Подзаголовок вызывает недоумение у всех, кто узнает о нем. Меня уверяют, что я чересчур скромничаю.  Наверное, просто льстят. Но, может быть,  он появился у меня потому, что  «смирение паче гордыни». Тем хуже для меня, это означало бы, что я слукавил и в глубине души  считаю свой вклад не таким уж скромным.

            В 1998 г. стал пенсионером. Пенсия моя маленькая, даже ниже средней по стране. Слишком долго учился, за что и наказан. Да и годы, проведенные за границей, не вошли в стаж при исчислении пенсии. Позже, когда я стал инвалидом, получил небольшую добавку к пенсии и возможность получать лекарства бесплатно. От последнего вскоре пришлось отказаться, ведь выписанных по бесплатным рецептам лекарств, как правило, в аптеке не было, а денежная компенсация за отказ от этой «льготы» превышала стоимость лекарств. И еще один момент. Когда я выходил на пенсию, она в цифровом отношении была раз в десять меньше моей нынешней. А купить на нее тогда я мог больше, чем теперь,  на якобы увеличенную пенсию. И все же наше правительство каждое очередное повышение пенсий приписывает себе как заслугу перед пенсионерами. Явное лицемерие. Это всего лишь компенсация, да и то неполная,  за падение покупательной стоимости рубля.

            В ноябре 2000 г. я купил дом в дачном поселке под Могилевом, на берегу реки Лахвы, с участком земли около 15 соток и садом. Рос даже виноград. И весной следующего года уволился с работы и переехал с семьей на дачу на полгода. С удовольствием занимался выращиванием овощей. С фруктами получалось хуже, но виноград и смородина плодоносили очень хорошо, неплохо обстояло дело с клубникой. Много ягод и грибов собирали в окрестных лесах. Оставалась  проблема – перевезти все собранное домой, в Звенигород. Купил подержанную машину «Жигули» четвертой модели, за пару  рейсов постепенно перевозил урожай. Виноград и прочие ягоды были вполне пригодны к переработке на вино.

Надо упомянуть, что в самом поселке и примыкающем к нему лесу находится довольно много археологических памятников – больших курганов с захоронениями солдат французской армии, погибших при переправе через Лахву в 1812 г. Не очень понятно, почему их так много. Река небольшая, иногда совсем узкая с сильным течением. А кое-где образует обширные и глубокие заводи, хорошие места для купания и ловли рыбы.  Три дачных сезона вспоминаю, как лучшие в моей жизни на родине.

            Мне очень много помогал мой брат Александр (Алесь). Он был председателем этого садоводческого товарищества и подобрал мне такой хороший участок. Большинство дачников были работниками Могилевского политехнического института. Алесь работал в нем заведующим лабораторией. Сейчас он безработный пенсионер, как и я, но, в отличие от меня, еще способный активно работать на даче. Надо еще сказать, что, по моему мнению, белорусским пенсионерам живется лучше, чем российским.

            Есть еще одна любопытная деталь. Авторитет президента А.Г. Лукашенко обратно пропорционален его критике за рубежом страны. Белорусы не прочь поругать своего президента дома, на улице, в общественном транспорте, но считают это чисто своей прерогативой. Чем сильнее нападают на Лукашенко перед очередными выборами в России и на Западе, тем больше у него шансов быть избранным. 

Могилев сильно изменился за мое отсутствие. Что ж, это нормальное явление. Но теперь, в отличие от российских городов, он очень чистый, ухоженный. И по улицам можно ходить спокойно, бандитизма нет. Еще в советские времена были объявлены побратимами Габрово и Могилев. В Габрово я был, и могу сказать, что двух более несхожих городов представить трудно. В Болгарии про габровцев сложено столько же шуток и анекдотов, как у нас про одесситов. Сначала и были объявлены побратимами Габрово и Одесса, но на первом совместном фестивале юмора прозвучало столько нехороших, но заслуженных намеков на советское руководство, что перепуганные наши власти срочно отменили побратимство этих городов, и Одессу заменили Могилевом. Недавно побратимами стали Могилев и Звенигород. Тоже странная пара: в Могилеве триста тысяч жителей, а в Звенигороде – пятнадцать. Могилев – крупный промышленный центр, в нем много больших заводов, а в Звенигороде не осталось ни одного промышленного предприятия.

На Буйницком поле, где в 1941 г. шли упорные бои, создан мемориальный комплекс. В центре часовня, похожая на башню со шпилем. На поле танки и артиллерия времен войны. В том числе пушка образца 1938 г., моя ровесница.  И большой камень с надписью: «Константин Симонов», откуда и был развеян его прах. На противоположной стороне Бобруйского шоссе – этнографический музей. Построена белорусская деревня с мельницей, колодцами, домами плотника, ткача, кузнеца, гончара и даже самогонщика. И конечно с корчмой. Есть детская площадка со множеством деревянных скульптур. Все сделано из свежей древесины. Получилось то, что у музейщиков называется новодел.  Но очень интересно. Рядом – зоосад, звери и птицы, обитающие в Беларуси.

Новые  дома и улицы Могилева очень красивые. Много зелени, скверов  с фонтанами и скульптурами. На главной улице – галерея Героев Советского Союза, уроженцев города и области, и среди них О.Ю. Шмидт. Неожиданностью для меня стала площадь у кинотеатра «Радзìма». В центре стоит большой телескоп на высокой колонне. Именно такой, какие были вплоть до начала ХХ века. Длиннофокусный рефрактор на астрономическом штативе. Рядом лестница, на ее верхней площадке мой коллега звездочет в высоком колпаке и почему-то босой. Поднятая рука с вытянутым указательным пальцем, как и положено, указывает в зенит.  Вот только все это отлито из чугуна.  На верхней части колонны нанесены названия планет на латыни. А на нижней части – основные вехи истории Могилева: 1267 – основание города, 1557 – получение Магдебургского права, 1772 – присоединение к Российской империи, с 1991 г. –  в составе суверенной Республики Беларусь. Вокруг телескопа на некотором отдалении расставлены по кругу металлические  стулья старинного образца, вмурованные в грунт.

И еще один пример касательства Могилева к астрономии. В местном этнографическом музее, очень хорошем, меня с женой, как музейного работника, коллегу, сопровождал завотделом. Она показывала стенд с большими черно-белыми старинными фотографиями и назвала фамилию фотографа: Блажко. «Как тот самый!» - вскричал я, удивив остальных. Да, действительно, это были работы Сергея Николаевича  Блажко, выдающегося русского и советского астронома (1870 – 1956). Он был родом из города Хотимска, на крайнем востоке Могилевской области. И когда учился в университете, приезжал на каникулы в родной город и фотографировал. Он оставил галерею портретов жителей уездного городка и бытовых сценок конца XIX века, очень ценную для истории.

Мне очень понравилось, как в Могилеве отмечается день города, который приурочен к дню освобождения Могилева от фашистов 28 июня 1944 г. По улицам проходит очень красочное яркое шествие, участники которого разодеты в одежды разных эпох. Вечером – великолепный фейерверк.

 На другие полгода, зимние,  нужно было снова искать работу. Первый раз работал опять в «Земле и Вселенной» (там за полгода не нашли мне замену), второй – снова в музее, но уже начальником информационно-аналитического отдела. Музею приходится туго в наше время. Он размещался в зданиях бывшего монастыря с богатой историей, о чем я уже рассказывал ранее. Теперь церковь потребовала монастырь обратно и преуспела. От музея осталось всего одно выставочное здание – Царицыны палаты. Происходит это с нарушением законодательства, по которому нельзя выселять музеи без предоставления равных помещений. С церковниками Звенигорода не поладили и вынуждены были уйти из музея специалист по церковной археологии А.К. Станюкович и лучший реставратор икон и церковных росписей Алексей Мельниченко, работавший в Соловецком монастыре и в древних коптских церквях Египта. Он отреставрировал для меня одну древнюю икону, найденную в земле моим зятем Анатолием, которого Станюкович приобщил к поискам кладов с помощью металлоискателя.

            Все это время я продолжал заниматься археоастрономией. По  возвращении в Россию в 1994 г. я не рассчитывал продолжать начатые в Америке исследования. Считал, что будет достаточно рассказать  о том, что я узнал и сделал,  на  семинарах в Институте истории естествознания и техники РАН (ИИЕТ) и в Институте археологии РАН (ИАРАН), так как мне казалось, что литературы на  русском языке по этой теме почти  нет. Тем более, что археоастрономические памятники Эквадора были исследованы мной лично, и результаты почти не публиковались.  Так что я перевел свои записи на русский язык и выступил на семинаре.

Выступление вызвало неожиданный для меня резонанс. Как раз в это время в России начали активно разворачиваться работы по археоастрономии, причем по инициативе археологов. К этому времени археоастрономия уже  объединила в себе собственно археоастрономию и этноастрономию. Первая продолжала заниматься археологическими памятниками и древними артефактами с целью обнаружения в них астрономической значимости. Вторая –  изучением мифов,  религиозных представлений и народных обычаев для выделения в них информации  об  астрономических познаниях наших предков.

  Я оказался чуть ли не единственным астрономом, имевшим опыт полевых работ в археоастрономии. Так что археологи обратились ко мне за помощью, и занятия археоастрономией пришлось продолжить. В результате появилась небольшая книга,  в соавторстве с археологом Т.М. Потемкиной, “Из опыта археоастрономических исследований археологических памятников”, написанная во исполнение решений научной конференции, состоявшейся в 1996 г. в Институте археологии РАН, о необходимости иметь инструкцию по астрономическому исследованию археологических памятников. Именно Тамила Михайловна Потемкина организовала издание этой книги. При ее написании оказался весьма полезным опыт полевых работ в Южной Америке. Однако в качестве модели исследования использован  один из наших российских памятников, Савин в Зауралье, раскопанный Т.Потемкиной. В нем обнаружен ряд солнечных и лунных направлений горизонтной астрономии, и тем самым доказано, что древние обитатели востока Европы знали астрономию не хуже, чем их современники на  западе, построившие Стоунхендж. Могу быть доволен, что именно я обнаружил значимые астрономические направления на нескольких наших археологических памятниках, в том числе в Савине. Если не очень скромничать, то можно сказать, что именно я объяснил его предназначение.  Правда, сделано это было не на месте, а по планам раскопок. На упомянутой конференции я сделал четыре доклада, еще много раз выступал на разных конференциях и семинарах и ИИЕТ, ИАРАН, РГГУ и ГАИШе. Выяснилось также, что  мои работы по астрономии  древней Америки оказались интересными и для наших американистов. В России существует очень авторитетная школа исследователей индейских культур, имеющая громадные успехи в изучении в комплексе  истории и культуры мезоамериканских цивилизаций. Достаточно сказать, что именно благодаря работам российского ученого Юрия Валентиновича Кнорозова (1922 – 1999), выполненным в 50-е гг., американисты могут теперь читать  письменные источники культуры майя. До него понимали только цифры и частично календарные даты.   Благодаря сотрудничеству с американистами мне удалось значительно пополнить мои знания об астрономии Центральной Америки, и, в свою очередь, я надеюсь, что мои консультации были полезными для них. Несколько лет назад создан Центр мезоамериканских исследований при Российском государственном гуманитарном университете (РГГУ), с которым я тесно сотрудничал. Руководит им ученица Ю.В. Кнорозова Галина Гавриловна Ершова, доктор исторических наук, автор многих статей и книг об этнографии, культуре  и истории Центральной Америки. Она не только сама умеет читать письмена древних майя, но и учит этому других. Так, в конце концов,  появилась книга «Астрономия доколумбовой Америки», написанная вопреки всем устоявшимся правилам, т.е. без заранее обдуманного намерения, без намеченной последовательности исследований  и вообще без  плана,  без предварительного ознакомления с литературой, без консультаций со специалистами. Впрочем, два последних пункта выполнить было бы трудно. Набор используемой литературы поневоле оказался случайным: и в Эквадоре и у нас выбор ее ограничен. Но мне кажется, что все же достаточно полную картину исследований по археоастрономии и вообще по древней астрономии Америки книга обеспечивает.  К тому же несколько исследований я выполнил лично. Например, сопоставил даты лунных таблиц  Дрезденской рукописи майя с Каноном затмений.  Я даже пытался сделать докторскую диссертацию на эту тему и действительно написал и даже переплел ее. Но защита потребовала бы длительной волокиты и денег, никаких преимуществ докторская степень мне уже не давала, и от этой идеи я отказался. Книга вышла в издательстве УРСС, специализирующемся на выпуске учебной, научной и научно-популярной литературы, сначала, в 2004 г., на русском языке, в следующем году на испанском. Испанский вариант несколько расширен. Перевел я сам, но потом редактор, кубинец, основательно подправил. Если цитировать редакционную аннотацию, то это «первая в России книга об археоастрономии, сочетающая в себе серьезное научное исследование и научно-популярное издание, где доступно и интересно объяснены основные положения этой новой междисциплинарной отрасли знаний». По секрету: аннотацию писал я сам. Так что, как видите, излишней скромностью не страдаю. Если делить книгу по существу, а не по оглавлению, то тут выявляются три части. Первая – мои исследования археологических памятников Эквадора и их интерпретация с астрономических позиций. Вторая – некоторые проблемы, вызвавшие у меня повышенный интерес с самого начала, просто из любопытства. Это восприятие времени. Мне показалось странным, что у индейцев, говорящих на кечуа, пространство и время называлось одним словом – пача, а индейцы Мезоамерики каждые 52 года ждали конца света. В итоге размышлений над этим и ознакомления с уже имеющимися объяснениями появились мои статьи на тему «Время в представлении древнего человека»,  идеи которых оказались разбросанными в тексте книги. Особый интерес представлял для меня и календарь, еще с тех пор, когда я входил в комиссию по календарю при Астрономическом совете. Благодаря личному интересу были  проведены и трудоемкие сопоставления лунных таблиц Дрезденского кодекса с Каноном затмений, выполненные еще до намерения написать книгу. И, наконец, третья часть – информация об астрономических представлениях индейцев Андского региона Южной Америки и  описание некоторых археоастрономических памятников Центральной и Северной Америки, представленные здесь просто для того, чтобы приобщить к этим сведениям русскоязычных читателей.

В ноябре 2003 г. на новой работе я перешел в рабочий класс – стал машинистом очистных сооружений города Звенигорода. В декабре там же стала работать и Люся. Интересно, что когда мои новые коллеги узнали, что я белорус, то первый вопрос был: «Когда же ваш Лукашенко станет президентом России?».  И с вопросами такого типа я встречался не раз. Очень многие в России хотели бы иметь такого президента, как А.Г. Лукашенко, не давшего разворовать свою страну, не позволившего разгуляться бандитизму и коррупции. В России коррупция достигла такого уровня, что серьезно замедляет развитие страны, а может и вообще приостановить его. Выхода из этого пока не видно. (А может быть, старые слова лихоимство и мздоимство лучше передают смысл явления, не пытаясь его затушевать, как этот иностранный термин.)

Должен и я ответить на вопрос, как  отношусь к перестройке. В целом положительно. Я могу согласиться с А.С. Пушкиным:

               Блажен, кто посетил сей мир

               В его минуты роковые.

               Его призвали всеблагие,

               Как собеседника на пир.

Но  если сравнивать, то после 1994 г.  я жил намного хуже, чем до  1987-го, да еще вдобавок, потерял сбережения. Как, видимо, и большинство населения бывшего СССР. Но не следует винить в этом инициаторов перестройки. Она стала неизбежной в результате предыдущей политики партии, загнавшей страну в тупик. Кардинальные реформы были необходимы. Но все пошло по обычному сценарию: революцию задумывают идеалисты, осуществляют фанатики, а плоды ее пожинают подонки. Народ, вопреки официальной пропаганде, видел, что люди на западе при капитализме живут лучше, чем в так называемом социалистическом лагере. Поэтому на первых порах и не возражал против построения капитализма в России. Но оказался построенным такой капитализм, который на западе был лет 120 – 200 тому назад и который называют теперь диким. Положение изменится, если народ и у нас научится контролировать чиновников  и капиталистов. А это наступит не так скоро, ведь и на западе колеса демократии лет двести крутились вхолостую. Развитие гражданской ответственности – дело долгое.

В связи с недавней кончиной Б.Н. Ельцина надо ответить и на такой вопрос: как я отношусь к нему. Если жизнь соткана из противоречий, то вот и пример. Я отношусь хорошо к Ельцину, как к человеку, сдержанно, как к политическому деятелю, и отрицательно отношусь к так называемой ельцинской эпохе. Впрочем, теперь этот термин заменяется другим: «лихие девяностые», и этим с Ельцина как бы снимается ответственность за события тех лет.

Да, у Ельцина много заслуг, но почти к каждой можно прицепить ограничение «Но». Ельцин прекратил официально холодную войну, но начало этому положил М.С. Горбачев. А холодная война сменилась экономическим и политическим соперничеством, в котором мы тоже выступаем не лучшим образом. Ельцин сделал невозможным возврат к прежнему режиму, основанному на лжи и насилии. Но этот режим уже и так катился в пропасть, Ельцин лишь воспротивился попыткам приостановить это скатывание. И, наконец, новый порядок, начавшийся складываться еще во второй половине его президентского срока, оказался в некоторых отношениях хуже прежнего. И дело не только в том, что многие, и я в том числе, оказались за чертой бедности.

В свое время особо возмущались привилегиями партаппарата. Но эти привилегии были строго регламентированы. Было точно известно, «кому выдается шапка из ондатры, а кому из кота» (по В.Войновичу). И взятки можно было брать только «по чину», согласно словам Городничего из пьесы Н.В. Гоголя. А теперь любой чиновник может хапать, сколько сможет. И бесстыдство в демонстрировании самонахватанных привилегий и неправедно нажитых денег такое, что и не снилось дореволюционным купчикам времен А.Н. Островского, раскуривавших сигары сотенными «катеньками».

Для специалиста политолога (полит-олуха) мои вкрапленные в текст рассуждения на политические темы могут показаться примитивными. Однако я уверен, что с ними согласится  большинство наших сограждан. Различие разве что в том, что у меня нет озлобления, а у многих есть, и будет плохо, если оно выплеснется наружу. Два арифметических действия «отнять и поделить» мы уже проходили, и ничего хорошего из этого не вышло.

 С 2004 года я почти перестал ездить на дачу, только в отпуск. Ярослав проводил там больше времени. Мне не хотелось бросать работу, да и силы уже были не для дачи, старость – не радость. Новая работа особых усилий не требовала, нажимай на кнопки и все. Шутил: работа даже не сидячая, а лежачая. Вот только зимой приходилось хуже, нужно было чистить дорожки от снега.

В мае 2006 г. дачу я продал, с сожалением. Сейчас я уже почти потерявший силы безработный пенсионер, больной раком толстого кишечника. Опухоль, правда, вырезали, но лечение продолжается. От этой же болезни умерла моя мать. У нас обоих рак сигмовидной кишки. Век бы не знать, что это такое!  И мне осталось не так уж много жизни. Из всех определений понятия «жизнь» сейчас для меня наиболее подходит одно, пронизанное черным юмором: «Жизнь – это наследственная болезнь, передающаяся половым путем и всегда заканчивающаяся летальным исходом». Впрочем, я не могу считать ее одним мигом, хоть и ослепительным. Слишком многое  уложилось  между прошлым и будущим.

Собственно говоря, и живу я только потому, что не хочу своей смертью огорчить тех, кого люблю. Я хочу особо поблагодарить жену Людмилу. Она более жизнелюбива, чем я. Если мы и пережили более-менее благополучно все последние годы, то только благодаря тому, что находили друг в друге поддержку и опору. Поэтому мы и могли смотреть с оптимизмом на настоящее.  Впрочем, этот оптимизм напоминает вольтеровское: “Tout est pour le mieux dans le meilleur des mondes”. Что касается будущего, то лично я  отношусь к нему пессимистически.  К моему в частности,  и к будущему всей страны в целом.

               Минувшие беды, что были в былом,

               Забудь, в рядовые разжалуй,

               Грядущие беды идут напролом,    
                                   Они поопасней, пожалуй.

                                               В.С. Шефнер

В предвидении неизбежного скорого конца появились на божий свет вот эти мемуары. Как уже отмечалось в самом начале, не предназначенные для публикации, а чтобы, по крайней мере, мои внуки и правнуки кое-что знали о своих предках. Впрочем, теперь, когда мой опус подходит к концу, вижу, что мемуары не получились, скорее это сочинение можно назвать расширенной автобиографией. Да и что другое можно было ожидать от интроверта.  А именно к такому психологическому типу я себя отношу. Можно считать, что я подтвердил старую истину: любой человек способен написать одну книгу и это будет книга о нем самом. Но тут я хочу задать таким авторам (и самому себе) коварный вопрос: «А какова ценность этой книги?».

                        Я чувствую: сомкнутся скоро вежды,

               Близка пора заснуть последним сном.

               Истощены бесплодно наши силы,

               Мы не щадя их тратили в борьбе.

               Но у дверей темнеющей могилы

               Мы не пошлем проклятия судьбе.

               И от нее не ждем мы воздаянья

               За все, чем жизнь была отравлена…

               Страдали мы, но были те страданья

               Дороже нам бездействия и сна.

                                                  А.Н. Плещеев

   Со мной остаются мои воспоминанья, малая часть которых вошла сюда и зафиксировалась в письменном виде. Понимаю, что в жизни было много хорошего. Но почему-то часто настроение более соответствует вот этому:

Воспоминанья горькие, вы снова

Врываетесь в мой опустелый дом.

Я так придавлен, так опутан злом,

Что не надеюсь и не жду иного.

Мне видеть гибель всех надежд не ново,

И, сотни раз обманутый во всем,

Я с примеренным сердцем и умом

Терплю вторженье образов былого.

Терплю я цепи горестной судьбы,

Но пусть в несчастьях век мой горький прожит,

Я милосердья от нее не жду.

Нет больше сил для жизни и борьбы,

Так пусть паду – падением, быть может,

Я от себя страданье отведу.

                                                  Л. Камоэнс

Приходят размышления, подобные вот этому:

   Ни отзыва, ни слова, ни привета,

   Пустынею меж нами мир лежит,

   И мысль моя с вопросом без ответа

   Испуганно под сердцем тяготит.

   Ужель среди часов тоски и гнева

   Прошедшее исчезнет без следа,

   Как легкий звук забытого напева,

   Как в мрак ночной упавшая звезда?

                                                           А.Н.  Апухтин

Остается ждать смерти. Как говорили древние римляне, пора присоединяться к большинству. Ведь умерших больше, чем живых.

И если это так – сладка могила,

Где все в конце концов соединятся

В пучине, как ее ни назови.

И темнота сладка – здесь место встречи,

Всемирное свидание любви.

                                       Сесар Вальехо (Перу)

   Мы теперь уходим понемногу

   В ту страну, где тишь и благодать.

   Может быть, и скоро мне в дорогу

   Бренные пожитки собирать.

   Милые березовые чащи!

   Ты, земля! И вы, равнин пески!

   Перед этим сонмом уходящих

   Я не в силах скрыть моей тоски.

                                      С.А. Есенин

   Я хочу умереть так же просто,

   Как трава умирает в полях.

   Вместо свеч надо мной будут звезды,

   Усыпальницей станет земля.

                                      Хосе Марти

      И  сколько нет теперь в живых

       Тогда веселых, молодых!

       И крепок их могильный сон;

      Не слышен им вечерний звон.

               Лежать и мне в земле сырой!

               Напев унывный надо мной

               В долине ветер разнесет;

               Другой певец по ней пройдет,

               И уж не я, а будет он

               В раздумье петь вечерний звон.

                                      И.И. Козлов

И что получится, когда это свершится.

   Вырыта заступом яма глубокая,

                        Жизнь невеселая, жизнь одинокая,

                        Как осенняя ночь молчаливая.

                        Тихо она, моя бедная, шла…

                        И как степной огонек, замерла…

                        Крепко закроется крышка сосновая,

                        Крепко землею сырою придавится –

                        Только одним человеком убавится.

                        Гибель его никому не больна,

                        Память о нем никому не нужна

            В этих строчках, как и в сонете Луиша Камоэнса, у меня излишняя рисовка. И жизнь моя была не столь уж печальной и одинокой, и память обо мне, как почти о всяком обыкновенном человеке будет сохраняться на протяжении двух-трех поколений. А благодаря вот этим мемуарам, может быть и дольше.

            Должен сознаться, что столь специфическим подбором стихотворений я обязан преследовавшим меня одно время мыслям о самоубийстве. Я придумывал, как бы сделать это, не повредив семье, инсценировать какой-либо несчастный случай. Потом случайно выяснил, что это, видимо,  было побочным следствием одного средства от гипертонии, вызывавшего сильную депрессию и стремление к самоубийству. Я во время опомнился и перешел на другое лекарство. Правда, мысли о суициде остаются, но теперь они вызваны нежеланием быть иждивенцем и обузой для своих родных. Этим абзацем я приблизил свои мемуары к предельно откровенной «Исповеди» Жан-Жака Руссо. Ну а набор стихотворений, переписанных в то время в мою записную книжку, послужит достойным эпилогом к моему тексту.

            Впрочем, это только по моему субъективному мнению. Моя младшая дочь Светлана, просмотрев конец сих мемуаров, назвал эти стихи замогильными в прямом и переносном смысле. Я тоже не могу сказать, что они точно отражают мое настроение в последние годы жизни. И все же я не буду следовать ее совету  и сокращать число заключительных стихотворений раза в два.

            Надо сказать, что Светлана обладает многими дарованиями. Она и художник (пишет картины), скульптор (лепит картины из смеси теста и соли) и кукольница (делает очень своеобразных кукол для кукольного театра, в котором сама же она и артистка). Выступает на концертах в качестве и конферансье и артистки.  И сверх того, очень хорошо умеет писать. Пишет она совсем не так, как я. Ее очерки, рассказы и даже статьи, в которых она описывает события нашей и ее жизни, очень экспрессивные и восторженные, в стиле одновременно романтизма и сентиментализма. Сразу видно, что написаны женщиной. Многим нравятся.  Но главное ее превосходство надо мной:  персонажи ее рассказов предстают перед читателем, как живые. Причем, она почти не высказывает прямо своего мнения о них. Вдумчивый читатель сам способен составить точное представление  о ее героях, получить их развернутые психологические характеристики. А среди них и учителя, и одноклассники, и прочие личности, заслуживающие особого интереса. Есть смешные рассказы, основанные на всяких курьезных случаях нашей жизни, например о взрыве банки с селедкой в чемодане или о посещении зоопарка, все это  на Кубе.

            Сильное  впечатление произвел на всех без исключения читателей опубликованный в местной газете рассказ о злоключениях ее бабушки, которая вместе с тремя малыми детьми была в группе односельчан, используемых немцами зимой 1941 г. в качестве живого щита. Наши войска освободили их уже за Рузой. Зато теперь моя жена считается малолетним узником и получает прибавку к пенсии. Надо сказать, что у Людмилы тоже очень хороший литературный слог, но сказывается он только в письмах. Ее  длинные и интересные письма, написанные в мое отсутствие, очень любили получать в Могилеве. Особенно хвалил их дед Егор. Печально, что древнее искусство писать письма, когда-то обязательное для каждого грамотного человека, практически исчезло. Телефон погубил его. А чересчур информативный Интернет убирает из человеческого общения те остатки  обмена чувствами, которые еще оставались в голосах собеседников при телефонном разговоре.

Хочу немного сказать и о своих младших Юревичах. Они не самые младшие, если иметь в виду и внуков моих братьев. Я уже упоминал как-то, что они уже не книжного воспитания, и даже не телевизионного, а скорее «интернетовского». Мой сын и внук Лева (сын Светланы) далеко превзошли меня по умению обращаться с компьютером. Они чинят и настраивают компьютеры своим сверстникам. Сейчас в ходу термин «компьютерный гений», вот они его вполне заслуживают. Только мне непонятно, почему прижился такой громкий термин. Может потому, что в нем все же чувствуется ирония.

И еще раз хотел бы кое-что сказать о своем тексте, если у Вас хватило терпения дочитать его до этого места. Владимир Леви, врач, психолог и писатель, утверждает, что если в каком угодно тексте меньше 37% юмора, иронии, фантазии или чепухи, якобы не относящейся к делу, то это произведение скучно. Юмора, как я считаю, в моих мемуарах  не так уж много. Себя я до недавних пор считал себя человеком с чувством юмора, но теперь стал сомневаться. Ну, не воспринимаю я тот юмор, который теперь переполняет телевизионные каналы. Там хорошего юмора от силы десятая часть. С иронией у меня дело обстоит лучше. Ко многим сторонам жизни я отношусь с иронией, она помогает жить. Надеюсь, это отразилось в тексте. Во всяком случае, самоиронии в нем достаточно. А вот фантазии  нет вообще. Зато чепухи сколько угодно. Именно с ее помощью я и дотягиваю до нужных 37%, которые сделают мою писанину интересной. Вот только дело, к которому эта  чепуха якобы не относится, сомнительно. Кому нужны мемуары человека, «широко известного лишь в узком кругу». Только самому автору.

Вернусь снова к стихам. Все же Дейл Карнеги советует именно так заканчивать выступления.  Итак,  хотя смертен отдельный человек, за которым 

…время без времен когда-нибудь придет

И нас из времени насильно уведет.

И мы, самих себя, сваливши с плеч, как бремя,

Предстанем перед тем, над кем не властно время.

                                   Пауль Флеминг

основания для оптимизма остаются:

                        Все пройдет, не будет ни следа

                        На песке, текучем, как года.

                        Все уйдет. И все-таки права

                        Эта непонятная тревога…

                        Потому что люди мы с тобой,

                        И тоска по вечности, любовь

Не проходят на планете этой.

                                        Клаудиа Баррера (Гондурас)

И все же окончательно будет так:

                        Я жив. Но жив не я. Нет, я в себе таю

                        Того, кто дал мне жизнь в обмен на смерть свою.

                        Он умер. Я воскрес, присвоив жизнь живого.

                        Теперь ролями с ним меняемся мы снова.

                        Моей он смертью жив. Я отмираю в нем.

                        Плоть – склеп моей души – ветшает с каждым днем.

                        Обманчив жизни блеск. Кто к смерти не стремится,

                        Тому под бременем скорбей не распрямиться.

                                                                       Пауль Флеминг

И, поскольку я все же астроном, то должен так вот закончить на почти лирической ноте:

            Где ты, звезда моя заветная,

            Венец небесной красоты?

            Очарованье безответное

            Снегов и лунной высоты?

                        Где молодость простая, чистая,

                        В кругу любимом и родном,

                        И старый дом, и ель смолистая

                        В сугробах белых под окном?

            Пылай, играй стоцветной силою,

            Неугасимая звезда,

            Над дальнею моей могилою,

            Забытой богом навсегда!

                                               И.А. Бунин