Закрывается то один провинциальный журнал, то другой - исчезают с карты России островки духовности и образования, наконец, исторической памяти народа. "Подъем" является именно одним из таких островков, к счастью, уцелевших, который собирает мыслящих людей, людей неравнодушных, болеющих за русский язык и вековые традиции нашей страны.

ПРОЗА

Вадим Рябинин

КОРОЛЕВСКАЯ КРЫЛАТКА

Рассказ

Самое отрадное - это, косясь друг на друга, точно подбивая на что-то безрассудное, сообщили родители - сегодня, нарочно по его душу, прилетает из Томска бабушка Вера. Отец выведал, что в пионерлагерях вечная нехватка посудомоек. “Будешь под присмотром, Димчик. И в случае чего...” - начал он, но, споткнувшись о взгляд жены, прикусил язык.

Сын сразу ухватил в голосе отца натянутость. И нахохлился: обо всем, что сулило мало-мальски толковое времяпрепровождение, обычно говорилось вскользь, небрежно, точно родителям было стыдно делать ему хорошо, впереди и так, без постороннего вмешательства, маячило счастье: полнокровное кубанское лето, знакомое ему по чернилам шелковицы на раскаленном асфальте, с милыми юркими ящерицами и ужами под могильными плитами, которые, если поблизости не было кладбищенского сторожа с дробовиком, к их полному восторгу легко поднимал ломом жилистый семиклассник Башкирцев, запах сероводорода на илистом Карасуне – все это он запросто мог вспомнить и зимой, а лоскутья кожи на обгорелой спине, одно прикосновение к которой отзывалось болью, мерещились с первым мартовским припеком; и вот вроде ему собираются помешать использовать на свой лад это долгожданное счастье.

“Ну зачем ты прежде времени, Олег?! - взвилась мать. – Решили же: Димочка едет”. - “Разумеется, едет, - вновь настроив голос на убеждающую волну, подтвердил за него отец, не отрывая наждачных щек от зудящей бритвы. Что ж это за мужик, если в лагере не был? - удивился он самому себе в маленькое квадратное зеркальце. И притворно, без тени грусти вздохнул: - Э-эээх! Мне бы такое детство... Все-то у вас теперь есть, живи - пользуйся”. Отец вытряхнул на ладонь тройной одеколон из плоского флакончика с зубцами кремлевской башни на красной этикетке и, скривившись, стал награждать себя пощечинами. “Мы с папой, конечно, будем к тебе приезжать, Дима. Хоть каждые выходные... Ну, договорились, лапуль?” Он стиснул зубы, мотнул головой, уходя от материнской ласки, и все ниже и ниже льнул к тарелке с “геркулесом”, где копошились продолговатые, набухшие в кипящем молоке тельца овсяных хлопьев. Под его взглядом хлопья набухали еще больше, потому что набухали слезами его глаза.

Удручало даже не то, что отец, в который уже раз, исподволь попрекает его невесть чем, вернее говоря, абстрактным, неосязаемым всем - слыханное ли дело: “Все-то у вас есть”, - пустые и обидные ни в чем не повинному человеку слова, но куда горше, что родители разговаривают с ним о его будущем как с маленьким, ничуть не беря в расчет его волю.

Едва он поел и вырвался из кухни, жена нахмурилась: “Кажется, он расстроился”. - “Вздор, - отмахнулся муж, почесывая темную шерсть на груди: дома он презирал даже халат и в погожие дни всегда маршировал в длинных “семейных” трусах. - Димка – парень отходчивый”. - “Да, но все-таки... если бы не э т а напасть, то я, наверное, не так боялась бы”, - она, забыв о бигуди, склонилась к тарелке точь-в-точь, как минуту назад склонялся к ней сын, будто намереваясь открыть там секрет, оказавшийся ему не по зубам. “Ну-ну, не хватало еще и нам киснуть, - покосившись на дверь, прошептал муж. - На-па-ааасть, - повторил он враспевку, смакуя понравившееся слово, и нервно потер красную от пахучего спирта шею, - тоже мне выдумала... Он что - калека? Или - глухой? Не хуже остальных небось. Ему, если тебе угодно, даже полезно... В конце концов, там будут сотни детей. И среди них... наверняка... как пить дать... короче, кончай распускать нюни. Э-эээх! Мне бы такое детство. Послушай: вот у нас на Алтае с такими делами...” - и он, как всегда, если хотел показать жене добротность их нынешней жизни, принялся пересказывать очередную историю из своего тяжелого довоенного детства. Жена, однако, не в силах превозмочь себя, погасла и смотрела сквозь мужа.

Утро скомкалось.

Скоро, запершись в туалете, он слышал через стенку, как, приглушив голоса, они ругаются. Бубнил, в основном, отец, но когда начинало казаться, что его долбежке не будет конца, резко и тонко вскипала мать.

Он затих, когда уже икота стала побарывать рыдания, шмыгнул носом - но в горле стоял липкий ком. Захлопнул бирюзовый томик с профилем Джека Лондона на обложке, вытер катившиеся оп обметанным конопушками щекам слезы и прислушался. На улице одна за другой чмокнули автомобильные дверцы, а сам автомобиль, фыркнув выхлопной трубой, увез родителей на работу. Очутившись в своей комнате, он, не находя себе места, словно впервые в жизни, оглядел ее зареванными глазами. Паучок с паутинкой, сотканной еще зимой да так и оставшейся без единой мошки, был забавой, пока все не испортил угрюмый одноклассник. “Что это у вас паутина по углам?” - и он тотчас испытал конфуз и за свой созерцательный подход к насекомому, и за расхлябанный родительский быт. Неловкостью с тех пор стали отзываться и другие предметы. Например, эмалированный таз в углу, полный пахучих сухофруктов, отвратительных на вид, но до одури вкусных, если эту скукоженную гадость, похожую на сплюснутого подошвой золотистого майского жука, не спеша посасывать, пока терпкая, кисло-сладкая оболочка не покроет изнутри рот; сухофрукты присылали отцовские родственники из Украины, но сути дела это не меняло.

Ближе к вечеру, воспрянувший духом и румяный, с кедами, полными песка, с прошлогодним сухим репьем в волосах, вспухшей щекой - то ли от укуса осы, то ли от попадания футбольного мяча, - он обнаружил в себе вялую готовность подчиниться родительской прихоти. Случайно, во время прогулки, выяснилось, что вместе с ним поедут еще трое мальчиков из параллельного класса. С двумя он знаком не был, а только виделся издалека пару-тройку раз с какими-то общешкольными оказиями, зато одного - квадратного, будто серый пуф в учительской комнате, Сергиенко, на спор не ниже рубля пожиравшего батон “докторской” колбасы, сына одинокой, с седыми космами школьной уборщицы, слишком старой, чтобы быть его матерью, знал неплохо. Сергиенко и наградил его знаниями: и о песчаном береге, в который, переминаясь на мелководье с ноги на ногу, запросто зароешься аж по колено, а то и глубже; и о самом море, где взрослые пацаны с масками ныряют на дно за рапанами, и, выварив потом нежное, как на содранной коленке ракушечье мясо, продают спиралистый панцирь чернявым кавказцам (“они их лакируют и загоняют под пепельницы...”); и о том, что есть можно только крабов и похожих на огромную семечку подсолнуха мидий; и о том, что ко второй смене в лапах кипарисов заведутся светлячки и застрекочут невидимые цикады; и о том, что ежевика куда вкуснее постылой клубники. Под таким натиском отчаяние, накатывавшее асфальтовым катком, затаилось.

2

Пока они, всей семьей высыпав в тесный коридор, обменивались с бабушкой поцелуями (отец, правда, ограничился сдержанным кивком), пока подсовывали ей тапочки и вырывали чемодан, взрослых накрыла волна внезапно возбуждения. Зять принимал тещу с напускным радушием, точно чужого, не слишком приятного ему человека, перед которым, однако, робел (“проходите, пожалуйста, Вера Павловна, чувствуйте себя, как дома...”). Дочь, радуясь только влажными, потерянными глазами, допытывалась, как прошел рейс. Один внук, не подхваченный этой суматохой, спокойно, заложив руки за спину, стоял у стены с торжественным видом. Бабушка, сколько он себя помнил, состояла из неизменного сгустка восприятий: виноватая улыбка, подтаявшая шоколадная конфета “для внучка ненаглядненького” в морщинистой руке, росинка слезы в складке темной щеки, в которую, отвыкнув от нее за год, он смущенно тыкался сжатыми губами, бабушка, удивительно неказистая, передвигавшаяся кособокой, утиной походкой, прихрамывая к тому же на левую ногу, в донельзя простецком ситцевом платьице и стоптанных вельветовых башмачках, материя которых облегала превращенные артрозом в шары суставы.

Это ощущение - бабушка везде, бабушка во всем, - не сгинуло и на следующий день. Когда, отряхнувшись за ночь от вокзальных эмоций, затолкав в багажник немудреную кладь, где выделялись синие шорты с похороненной в кармашке октябрьской звездочкой, осененной улыбкой белокудрого мальчика, они уселись в машину, чтобы ехать собственно в лагерь, отец невпопад острил: “А вот этот дедушка вам нравится, Вера Павловна? А? Давайте свататься...” - и сам же гортанно подхохатывал своей шутке. Мать, проверяя прочность новой прически, склеенной липким пахучим лаком, от которого так хотелось чихать, натужно ему вторила, и сухо провожала глазами громадный портрет Брежнева, росший из кладбища отцветших тюльпанов на клумбах центральной, Красной улицы. Жуткое томление вчерашних предсонных минут, когда, свернувшись калачиком на ухабистой раскладушке (его тахту отвели бабушке), внук испугался, что бабушка растворилась во мраке, оставив вместо себя только жалкие признаки спящего человека: мягкий ритмичный звук, вибрирующий то от колючего храпа при вздохе, то от ноющего присвиста при выдохе, то от вулканического клокотания в промежутках. Из случайных родительских обмолвок следовало, что бабушка Веса - старенькая, больная и вот-вот может умереть. И вот теперь, в автомобиле, избавляясь от гнета ночных переживаний, он всхлипнул раз... другой... и, наконец, негромко заплакал, вжавшись в костистое плечо, плечо живой и невредимой бабушки. “Эй! Эй! Что там такое? - быстро, чтобы не утерять нить управления машиной, оглянулся назад отец. - Солдат - а распускаешь нюни!” “Оставь его! Он переживает, это вполне естественно...” - огрызнулась за сына мать, изучая в зеркале заднего вида нитки выщипанных бровей.

В бетонном загончике перед зданием института, где работала мать, осклабившись раскрытыми дверьми, их встретил воняющий соляркой и ржавчиной венгерский “Икарус”. Балагур-шофер живо скормил сумку автобусному брюху, плотоядно черневшему жестяными внутренностями между закаленными дорогой огромными колесами (там же покоилась безалаберная куча чемоданов, сумок, авосек, портфелей разного калибра и цвета), и хлопнул его по плечу: “Ну, целуй бабулю, мужик, и - в машину”. Испуганный неряшливой суетой, он покорно сдался пыльному чудовищу - плюхнулся в первое попавшееся кресло. Бабушка, отбивавшая козырьком руки солнечные лучи, с высоты показалась ему маленькой и, как прошлой ночью, жалкой, беззащитной. Чуть погодя к ней подскочили переполошенные родители: пока они знакомились с вожатым, сын, не уступив на прощальное растерзание щеку, отгородился от них мутным окном. Тогда, корча немые губы, отец с матерью взялись махать ему руками, и даже скрести пальцами по стеклу, точно, как он проделывал это в “живом уголке” с глупой рыбой, часами разглядывая ее через бок аквариума. Готовый провалиться сквозь землю, он отпрянул назад и опрометчиво уперся в жирную спину сына уборщицы, резво пихающего локтем незнакомого мальчика, тотчас испуганно замершего, но мгновенно разглядевшего, что это не вожатый пытается умерить его пыл, и прытко отозвавшегося звонки щелбаном. Потом уже жирная ладошка Сергиенко описала примирительный полукруг: “Ну, лопай же! За встречу!”; едва под фантом “Раковой шейки” обнаружилась пустышка, проказники зашлись в хохоте: “Обманули дурака на четыре кулака!”, а Сергиенко, нагнувшись к самому уху так, что звон не прошел всю дорогу, крикнул что есть мочи не в строку: “Белиберда!”

Автобус зарычал, выпустив черную копоть, и поехал прочь из города.

Сначала, лишь изредка простроченный лесополосами да мутными канальчиками, стелился ковер рисовых полей. Канальчики кишмя кишели пучеглазыми жабами, в погоне за зеленой мошкой сдуру заглатывавшими наживу: скатанный в шарик листок на крючке. Под осень обильно плодились сыроежки, и они всем дворовым гуртом прочесывали золотистые пролески - один за другим, наполняя рубахи добычей. Добычей, отведать которую довелось только раз, тайком (“грибы нельзя есть, сынок, - кислотные дожди...”), в гостях у соседского мальчика, родители которого, видно, ничего не смыслили в экологии. Расправившись с Горячим Ключом и россыпью домишек адыгейского аула, подкрались к перевалу, и автобус пополз черепашьим ходом. Ершистая гора Кавказского хребта вздыбилась гребешком густого леса, а по другую руку, вровень с шоссе в ритме ветра танцевали над пропастью макушки корабельных сосен. На самом изворотливом подъеме, наполнившись галдежом, “Икарус” искупался в розовом тумане, осевшем на стекле искрящимся бисером, тут же взятым в оборот тугими солнечными лучами. Под гору дело заспорилось. И по рядам загарцевало: “Джубга! Джубга!” - латинский мотив, вылившийся в цепкие хибары на пологом склоне, справа от которых, обнимаясь с болезненной синевой неба, сверкающее море тихо лизало белым языком темный кряж. На смену загадочный “Джубге”, прикатило звучное “Лазаревское”, потом поскучнело: “Лермонтовка”, “Ново-Михайловка”, перед смешным “Туапсе” был крен, и новая дорога швырнула их в плен самшитовой рощи. От густой тени все присмирели, автобус же квадратным лбом уже толкал железные ворота с большой красной звездой посередине, немедленно распавшейся на два нелепых знака: по одному на створку.

Пытке, казалось, не будет конца: “Да, Димчик... вожатые... ну, я им... короче, кто-то же должен знать... в общем, не стесняйся, и если что...” - отец нетерпеливо поглядывал на часы, а сын думал, что конечно же, все видели, как, выкарабкавшись из притулившихся к забору “жигулей”, вдоль выцветших на солнцепеке фанерных щитов с краснощекими мальчиками и девочками, каких в жизни никто не встречал, к нему заковыляла бабушка, и что только его перекошенное мольбой лицо удержало бабушку от проявления неуместных здесь телячьих нежностей. Кипарисовая аллейка, струившаяся к приземистому деревянному бараку, озадаченному всякими глупыми надписями вроде: “Пионер – всем ребятам пример” - точно были в их школе другие ребята, не пионеры, обещали уже счастливо миновать, как ноги, теряя почву, внезапно сплелись в крендель, и серый гравий стремительно наехал на него, сдирая кожу на руках так, что это сулило серьезное неудобство в грядущей драке (некоторые камушки вошли в кожу настолько глубоко, что скоро сковырнуть их не получилос