Закрывается то один провинциальный журнал, то другой - исчезают с карты России островки духовности и образования, наконец, исторической памяти народа. "Подъем" является именно одним из таких островков, к счастью, уцелевших, который собирает мыслящих людей, людей неравнодушных, болеющих за русский язык и вековые традиции нашей страны.

ПИСАТЕЛЬ И ВРЕМЯ

Станислав ЗОЛОТЦЕВ

ЛЮДИ БЕЗ АНГЕЛА

(Суждения об отрицательном опыте

советской и постсоветской поэзии)

ОТ АВТОРА

Предлагаемые вам размышления являются первой частью неизданной (ибо недописанной) книги, которая создавалась на протяжении всех 90-х годов истекшего века и задумывалась как продолжение уже печатавшегося в начале прошлого десятилетия цикла публицистических очерков “Испытание России”.

Работа над книгой постоянно прерывалась теми или иными масштабными потрясениями, которые влияли на саму “фактуру” исследуемого материала: тут и “недоворот” августа - 91 и развал СССР, и пушечные залпы в октябре-93... Автор не отказывался от своих взглядов и убеждений, однако все то, что зовется “акцентами и интонациями”, не могло не меняться в силу таких катаклизмов (в частности, авторское отношение к понятию “советской”, “советское”).

К тому же, действительность общественно-литературной жизни 90-х была такова, что ни один печатный орган самых что ни на есть оппозиционно-патриотических сил не мог принять эту работу в ц е л о м: для одних она была слишком “красной”, для других, напротив, недостаточно “протестной”.

Мне же думается, что честный русский литератор, естественно с ходом времени меняясь в частностях, не должен изменять своему кредо под давлением той или иной “генеральной линии”.

Я прекрасно понимаю, что мои суждения, надо полагать, вызовут новый поток громов и молний со стороны идеологов и апологетов “либеральной элиты”, (впрочем, и другой элиты - тоже) которая, что ни говори, по-прежнему в фаворите у власти.

Но русскому человеку уже нельзя и нет смысла бояться чего бы то ни было...

1

НЕ СУДИТЕ, ДА СУДИМЫ НЕ БУДЕТЕ. Сколько раз ушедшее двадцатое столетие подтверждало эту заповедь, особенно в нашем отечестве - чаще всего кроваво-красной росписью подтверждало... Поэтому, начиная свои заметки о некоторых действующих лицах “задорного цеха” (как окрестил Пушкин сообщество людей, пишущих стихи), я хочу заверить читателей, что не собираюсь ее нарушать. Не судите... И впрямь: никто из нас никому не может и не должен быть судьей, тем более человеку творчества, какого бы масштаба и какой бы сущности оно ни было. Но... тут и вступает в силу великое достоинство русского слова - его многозначность. Судить - не значить осуждать, даже вынося резко отрицательные суждения. Суждение - не о с у ж д е н и е, не приговор, а размышление. А на суждение всяк имеет право, обо всем. Иначе не было бы искусства вообще: ведь любое произведение уже есть суждение художника о мире, о том или ином явлении. А уж критики-то не было бы вовсе, поскольку само имя сего жанра происходит от греческого глагола “крино” - “сужу, выношу суждение”...

Сказанное выше, конечно, - не абсолют: и среди стиховых творений встречались и встречаются такие, что более тяготеют к приговору, а не к суждению. Вот пример из начала тридцатых годов; на писательском форуме выступает известный в ту пору поэт: Александр Безыменский: “...Успехи наши, успехи Союза ССР будут измеряться степенью ликвидации образа того врага, которого заключает в себе понятие “Расеюшка-Русь”.

Страна! Покажи им всю силу лавины!

Раздавим ударом фабричной пяты

Поэтов соломы, лаптей и мякины,

Молившихся язвам своей нищеты”.

Это - явный приговор, причем уже вступивший в силу и приводившийся в исполнение самым неукоснительным образом: тогдашние творцы поэзии русского села да и вообще национально-самобытные художники уничтожались физически... Но вот нечто вроде ответа авторам подобных “приговоров”, строки Николая Клюева из его стихотворения “Клеветникам искусства”, написанного в те же годы:

...Ни волчья пасть, ни дыба, ни копылья

Не знали пытки вероломней, -

Пегасу русскому в каменоломне

Нетопыри вплетали в гриву,

И пили кровь, как суховеи ниву...

Горькое, гнева исполненное - но все-таки суждение поэта, а не приговор, требующий уничтожения оппонентов, даже если уподоблены нетопырям. Ибо художник даже во гневе буйном понимает разницу меж литературой и прокуратурой; политизированный литературный функционер этой разницы не может ощущать...

И я, желая выразить свои суждения, по большей части негативные и печальные, размышления над рядом явлений, в советской и современной словесности, вовсе не тщу себя надеждой “сбросить с парохода современности” кого-либо из рассматриваемых литераторов, тем паче зачеркнуть их творчество. Боже упаси! Мало того, что вся история литературы свидетельствует о бесплодности подобного “сбрасывания”, - мои личные наблюдения говорят, о том, что чем критические суждения доказательные, глубже и выразительней, тем больше внимания они привлекают к объекту исследования, к тому, о ком и о чем ведется речь. Грубо говоря, рекламу делают обозреваемому критиком автору. А поскольку на Руси издревле сочувствуют тем, кого неласково, пусть даже и очень справедливо касается печатное слово, то что тут странного, если читают у нас обычно тех, в кого стрелы зоиловы летят. И время так называемой “гласности” ничего тут не изменило. Даже, пожалуй, наоборот...

И все же... Хоть и говорится, что вся наша история, в том числе и литературная, состоит из парадоксов, но в самые недавние времена реальность нашей изящной словесности не может не поражать парадоксальностью своей даже тех, кого, казалось бы, мало чем можно удивить. Меня, например, совершенно не удивляет то, что “певцами обновления”, “прорабами перестройки”, а затем апологетами “демократического” режима и певцами триколора стали именно те представители “передовой советской интеллигенции”, что служили прежнему, советско-коммунистическому режиму в качестве “парадной” или “витринной” оппозиции, - дескать, зря вы там на Западе шумите о нарушении прав человека, вон у нас какие смелые инакомыслящие - Евтушенко, Вознесенский, Ахмадулина, вон они какие крамольные заявления подчас делают... А настоящих-то инакомыслящих меж тем либо высылали за рубеж (хотя таких было буквально один-два, остальные уехавшие - сами уезжали), либо тем или иным образом сводили под корень.

То, что эти сугубо “советские” (вспомним лозунг одного из них - “говорите по-советски, правильный язык!”) литературы, мастера искусной лжи, политической демагогии и конъюнктуры, с младых “эстрадных” лет сросшиеся с личными показного, разрешенного вольнодумия, преуспевшие при всех лидерах, идеально вписались в трехцветную “демократию” и стали теми, кого совестливейший Виктор Сергеевич Розов в сердцах назвал “холуяжниками” - в этом, повторяю, ничего страшного нет. Другое дело: в чем секрет, работать, как говорится, на несколько фронтов сразу, быть принятыми и в домах “акул буржуазии” (той, которую они громогласно охаивали в своих творениях), и в салонах супруг генсеков, а затем и президента “новой России”? Но это иная тема, к ней мы подойдем чуть позже... Но вот еще один любопытнейший феномен литературно-общественной жизни лет и “перестроечных”, и особенно “постсоветских”... “Социальными” (тут можно дать иные определители - “радикальными”, “радикал-демократическими”, суть не меняется) пиитами нежданно стали в эти годы и некоторые - даже, можно сказать, многие – из тех, кто не так давно бежал этого титула, как черт ладана. Целый ряд литераторов, изначально считавшихся да и всерьез являвшихся людьми, крайне далекими в творческом поведении от каких бы то ни было общественных мотивов, теперь с головой ушел именно в эти мотивы. Гордившиеся своей “камерностью”, подчеркивавшие свою “парнасскую прописку”, тяготевшие в своей поэтике либо к классицистичности, чаще всего к “неоакмеизму”, либо к сугубо формальным экспериментам, - с ярким рвением стали сочинять стихи за злобу дня, на самые актуальные, можно сказать - газетные темы. Сталин, Ленин, Троцкий, Бухарин, Лигачев и Горбачев стали героями тех, кто предпочитал в стихах живописать эпоху Цин или бытие цезарей, а то и вообще писать философско-поэтические трактаты “о вечном”. Уж для них-то, с иронией, если не с презрением относившихся к понятиям “социальность” и “гражданственность”, отнюдь не автор “Во весь голос” был богом и высшим авторитетом в творчестве - нет, учителя у них иные, далекие от всяческой “советскости”. Тем не менее - громокипящая действительность ворвалась в стихи наших “парнассцев”...

...И само по себе, наверное, такое явление можно было бы приветствовать, если бы - если бы не море разливанное стихотворной публицистики самого дурного вкуса, самого небрежного, торопливого исполнения, донельзя штампованных и трафаретных форм, хлынувшее и в журналы, и в газеты, и в книги из-под пера большинства таких авторов! Удивительного тут, в общем-то: мало: гражданственно-социальная, ораторская, тональность далеко не каждому поэту дается, даже сильному. К ней, по крайней мере, надо иметь хоть какие-то навыки, - их не было почти ни у кого из тех, кто прежде чурался общественной тематики. Уж простите, голос ставят в молодости... Но хуже другое: художники, выказывавшие порой весьма немалое мастерство “в игре на своих полях”, и виртуозность техники, и филигранность рисунка, и нередко действительно оригинальное мировосприятие, - в “ораторских” стихах выглядят совершенными дилетантами, иногда просто на уровне стенгазеты конца 40-х. Расхожая информация, актуальные новости, причем чаще всего весьма однобокой направленности, в самом “сырьевом” виде заполняют пространство строки. Дабы не быть голословным, приведу один из образцов подобной рифмованной псевдориторики, наиболее поразивших меня:

Смертельной бомбы водородной

Он был страдающим отцом.

Бессмертной думы всенародной

Он был твореньем и творцом...

Могучий, был он беззащитным,

Но слабых, нас, он защитил

И стал реактором магнитным,

Источником грядущих сил.

У вас не свело челюсти от тоски, читатель? Столь убогие вирши, “на котурны” поставленные, исполненные неуклюжей помпезности, редко появлялись в нашей многотерпеливой печати с “культовских” времен: кто б мог подумать, что пора “нового мышления” воскресит сию убогость. Полагаю, редакция “Знамени”, где были напечатаны эти строки, со смущением отвергла бы нечто подобное лет на 15 раньше - даже если бы героем стихотворения был “многозвездный” автор “Малой Земли”. А вот об академике Сахарове, оказывается, можно и так - с вульгарным придыханием, с восторгом взахлеб, пустыми и затрепанными рифмами, трафаретной фразеологией. Как ни относись к личности ученого-политика - можно посочувствовать покойному: ровным счетом ничего о нем тут не сказано, никакого личностного раскрытия образа. И, если б над подборкой не стояло имя автора, никогда бы я не поверил, что сия казенная ода написана... кем бы, вы думаете? - Липкиным! Да-да, Семен Израилевич Липкин, патриарх цеха переводчиков поэзии, чьи переложения стихов Востока всегда отличались тонкостью отделки, “фиоритурностью” звучания, в собственном творчестве склонявшийся чаще всего к миру частных эмоций и наблюдений, к культурологическо-книжным темам - теперь пишет вот такие, “судьбоносные” вещи...

Другой пример, не менее поразительный. Едва ли не самый видный продолжатель “петербургской” традиции стиха, творец гравюрно-суховатых миниатюр и изысканных медитаций – Александр Кушнер; вот уж, поистине “столп” поэзии, резко противостоящей какой бы то ни было публицистичности звучания, ревностный сторонник беспристрастности и спокойного течения “дневниковой” строки, - и о теперь туда же, в “политику” ударился. Такие “трибунные” ноты зазвучали теперь в его голосе, что, кажется, порой и Е. Евтушенко ему может позавидовать. Но я даже не столько о тональности, не столько о стилистике говорю, сколько именно о том, что называется “творческим поведением художника” (термин М. Пришвина). Сущностью с т и х а своего поэт Кушнер перешел - да так быстро, что можно сказать - перескочил из забитого книгами кабинета, из петербургской гостиной, где сам воздух состоит из стихотворных тропов и разговоров на литературные предметы - перескочил прямо на трибуну, на бурный “демократический” митинг... И что же? - метаморфозы не менее печальны, чем у старейшины переводчиков. Но я не буду цитировать “нового” Кушнера, фактура его почерка такова, что это заняло бы немало места: дело в том, что прозаическая цитата, которую я приведу, наилучшим образом передает сущность его “митингового” творчества.

Прекрасный русский поэт Глеб Горбовский кроме стихов пишет прозу, и вот последняя его книга “Остывшие следы” - автобиографические записки о страшном детстве, о неласковой молодости, горькая исповедь сына века; она завершается воспоминаниями о питерской литературе 50-х и размышлениями над днями идущими. Среди этих размышлений есть любопытная оценка: автор смотрит по телевизору встречу редколлегии и авторов одного “ультрадемократического” журнала, что издается на брегах Невы, с читателями? на сцене он видит и своего товарища по давним мытарствам время из дебюта:

“...На экране все тот же Саша Кушнер, только какой-то приободрившийся, разгоряченный, отказывающийся в пользу перестройки от чтения лирики, приветствующий перемены в стране, какой-то, я бы сказал, незнаемый, деловитый, гражданственный Кушнер, гневный на тех, кто в прошлом обвинял его поэзию в камерности, призывающий в свидетели собственной социальности Мандельштама и Пастернака...”

Всего несколько строк, написанных талантливой рукой (рукой писателя, который по правде, а не по “манифесту” является независимым: всегда был им, и потому ему нельзя не верить), но какая точная характеристика! Разгоряченный, деловитый, гражданственный, не лиричный, а “перестроечный” - кто, Кушнер? Да, и тут тоже нет ничего удивительного. Литературы эволюционируют всегда непредвиденно - но закономерно. По логике городового, героя миниатюры В. В. Розанова: “Полноте, барышня, климат не переменится, пока не прикажет начальство”. Начальство приказало - “климат” творчества Кушнера и ему подобных вчерашних “чистых лириков”, гордившихся своей оппозиционностью, неподкупностью, - переменился. А раз были в оппозиции брежневскому режиму - теперь мы венчаемся лаврами на самом законом основании, теперь наша сила, наша власть - “демократическая”!...

Такова логика вчерашних “страдальцев”, неважно, в “башне из слоновой кости” они прежде сидели - или в президиумах и в гостях у американских сенаторов. И вот уже Владимир Корнилов вслед за Евтушенко уверяет в стихах, что к “россу”, солдату афганской войны, “прирос позор”. (Так державная власть чествует ныне героев устами своих “личных” пиитов...). Вот уже и тот же Кушнер, гневный и деловитый, требует в “ЛГ” сократить число поэтов в России хотя бы до полусотни (а ведь, помнится, уже сокращали - вспомним призыв А. Безыменского!). И все хором “демократические” поэты и прозаики требуют свести под корень оппозиционный ельцинскому режиму писательский союз и его местные органы. Все это было, все это печально знакомо нам по истории отечественной словесности нашего века...

...Что же, ты начисто зачеркиваешь творчество этих людей? Ведь они же талантливы, нельзя же этого отрицать! - слышится уже мне голос незримого оппонента. Еще раз говоря: я сужу, выношу суждения; осуждения же, приговоры - не по моей части. (К слову сказать, приговоры - именно в буквальном, судебном смысле - по части “лучших поэтов демократии”, того же Евтушенко, его единоверца Ю. Черниченко, выступавшего в роли общественного обвинителя на печально прославленном процессе по поводу “скандала в ЦДЛ”, других откровенных русофобов...)

Да, это люди, в основном, одаренные, иногда и весьма, равно как и их “предтечи”, зачинатели послеоктябрьской поэзии. Но, во-первых, и самые талантливые из них не осенены светом русской национальной духовности, созидающей, милосердной, сострадальческой. Их мораль - мораль “вечного боя”, постоянной борьбы с кем-нибудь, постоянного напряжения мускулов. Здесь мне опять вспоминается книга старшего питерского товарища по перу. “...Людей, обходящихся в жизни... без трепета сердечной мысли (а не мышцы), без молитвы, хотя бы обращенной к солнцу, я называют живущим без ангела-хранителя”, - так пишет Г. Горбовский, думая об “умельцах” стихотворчества. И продолжает: “В творчестве, в таинстве поэтического восприятия мира люди “без ангела” вынуждена обходиться без ... хозяина духа, полагаясь лишь на одни только внешние эффекты, жесты, фейерверки; культ внешности, слова ради слова, мелодии вне глубины музыки, сюжеты для глаз...”

Не точнейший ли перед нами групповой портрет “проработав духа”? Люди без ангела... (Вспомним, в древности именно сей ангел звался “гением” - все прочее мускулатура, скажем, перефразируя Верлена, даже очень талантливая мускулатура. Вот почему и не стать им поэтами народа, на земле которого они живут, русскими поэтами, ибо русская поэзия есть прежде всего проникновение в душу, в духовную глубину русского народа. И происхождение тут не при чем, и даже внешние взаимоотношения с власть имущими: и Твардовский, и некоторые другие (правда, очень немногие) поэты сумели остаться русскими, сохранить в себе “душу живу”, хотя и были увенчаны державными лаврами – не говоря уже о том страшном моральном уровне, который понес каждый из них из-за своей “официозности”. Но - остались...

А что же все-таки такое - сугубо “советский” поэт?

Не мне, снимать этот эпитет, мы еще долго будем осторожно двигаться в дебрях подобных социально-исторических определений, созданных “регулировщиками” нашей словесности в прошедшем веке, долго еще мы будем говорить об одних “русский поэт советской эпохи”, о других - “русский советских поэт”, о третьих – просто “советский”. Я говорю - о третьих... Ибо и впрямь пришла пора хотя бы начать разграничение подобных эпитетов. Ведь нельзя же без лицемерия величать, например, того же Н. Клюева или Ахматову “русскими советскими” поэтами, - они просто русские. Тогда как к Твардовскому или Заболоцкому применим лишь первый, двойной эпитет. Вариантов тут немало, как и возникающих вопросов: как, в частности, называть Мандельштама? или Бродского? - но это уже иная тема...

Важно другое: в советскую эпоху появился тип поэта, к которому, независимо от его происхождения, можно приложить лишь одно из упомянутых определений. Маяковский - т о л ь к о советский поэт (и тут Сталин был прав - лучший из оных), равно как и цитированный выше Безыменский, и целая рать следовавших за ними во времени стихотворцев - подчас далеко и далеко не бездарных. И в большинстве своем они сами именно так себя титуловали. “Говорите по-советски – правильный язык!” - это Р. Рождественский. “Я - поэт советский!” - заявлял А. Вознесенский, гневаясь на буржуазных злопыхателей - “писсак” (его собственный неоголизм), старавшихся причислить к лику антисоветчиков его, автора поэмы о Ленине. А уж из-под бойкого и борзого пера Евг. Евтушенко подобных клятв вылетело больше, чем пуль из пулеметных дисков “на той единственной гражданской” (простите, эта цитата - уже из Окуджавы), достаточно упомянуть лишь одну его стихотворную просьбу-заявление - “Считайте меня коммунистом!”

Так что автор “Левого марша” и впрямь проложил для своих последователей столбовую дорогу, и напрасно они делают вид, будто идут сейчас “другим путем”. Но дело вот в чем: ничего странного в этом отречении стихотворящих “прорабов перестройки” от своего прежнего кумира нет. Оно - естественный плод той нравственно-социальной (верней - безнравственно-социальной) системы стихотворчества, что была заложена их предтечами. Подчеркиваю - предтечами! - не одним лишь Маяковским, хотя он тут не имел себе равных.

Это, если можно так выразиться, система конструкции, в основе которой - полная духовная пустота, этический вакуум, изолированный как от национально-культурного наследия, так и личностной почвы, скажем, от истории рода своего. Тут вступают в силу присловья и о родства не помнящих, и о тех, кто не пожалеет мать-отца ради красного словца (несколько ниже мы увидим буквально воплощение этих присловий в строках “прорабов духа”). Что там мать-отца? - весь народ не пожалеют. Ибо всей вакуум и заполняется императивной идеей “революционности” того или иного направления, попросту - идеей карательной, разрушительной силы. Неважно, откуда сия идея исходит - “сверху” или несколько “сбоку”, с державных высот или с высот так называемой “оппозиционности” - она заменяет поэту его л и ч н о с т ь, а он в буквальном смысле становится ее рупором...

Сказал Ильич (тот, первый), что большевики и не задумаются пожертвовать девятью десятыми населения ради достижения своих целей - и появилась тысячекратным эхом метафоризированная, “советского периода” поэзия Маяковского с ее постоянным рефреном “уничтожим”! Изрекли “реформаторы”, что сам народ виноват во всех бедствиях, - и на свет являются евтушенковские “Русские коалы”, в которых народ-творец смешивается с грязью. Нет, “верной дорогой” идут преемники автора “Левого марша”, все той же столбовой, даже если и делают по ней свои “210 шагов” в обратном направлении: через них, их устами говорят авторы “нового мышления” с массами...

Так что нет ничего удивительного в том, что “лучшие советские поэты” дней идущих столь по-хамелеонски меняют свою общественную окраску, сжигая все, чему поклонялись еще вчера, не защищают своего вчерашнего кумира, раскритикованного, между прочим, человеком вроде бы “из левого стана”. Природа духовного вакуума, система нравственной нищеты, внеличностного и вненационального стихотворчества тоже не терпят пустот - в них, словно кассета в “плейер”, обязательно должна быть вставлена некая генеральная политическая “формула”, идея-фикс - но только для данного дня, завтра ее обязательно должна сменить другая, так уж заведено в нашей “социальной”, советской жизни, одна “историческая фаза” сменяется следующей, еще более “исторической” - с ними сменяются и песня у “мегафона” от стихотворчества; но при отсутствии сей кассеты ему будет просто нечего сказать (ну, кроме разве что откровений вроде “кровать была расстелена” или углубленных описаний различного вида сексуальных соитий).

Вложили в них одну кассету, поют: “Это наша судьба, это наша дорога, - пионер, комсомолец, потом коммунист”. Вложили другую - бичуют “вождя народов”. Третью - воспевают палачей русского крестьянства, “героев” братоубийственной войны, затем павших жертвами этого вождя. Еще одна кассета - слагают фанфарные гимны гигантским ГЭС и другим источникам грядущей “чернобылизации” страны... Заодно и “романовскую шайку” еще раз недобрым словом помянут. Да, это их судьба, их дорога, их этика и эстетика - “лучших советских поэтов” последних десятилетий, увенчанных лаврами Госпремий и множеством прочих наград.

...А ныне в них иные кассеты вставляются. Запели было, как в молодости, голосами “детей ХХ съезда” - но тут же что-то заело, и вот уже Рождественский плачет в новой песне на кладбище русской эмиграции под Парижем, вот он же в “Юности” сравнивает гитлеровские концлагеря с ГУЛАГом - и не видит меж ними разницы... (А мне вспоминаются его строки о революционном матросе, созданные к одной из октябрьских годовщин: “... словно крестным знаменьем осеняют верующих трехпудовой тяжести гири-кулаки!” - так их, верующих, гирями по черепам!) Вот уже и Евтушенко плачется: он в своей семейной трагедии - словно в чернобыльском пламени, - и ведь поистине только при абсолютной духовной пустоте (про слух поэтический уже не говорю) нельзя не почувствовать всю кощунственность сего сравнения. А уж как утонченна стилистика, как тонко инструментована образность его “депутатских” стихов, печатавшихся в начале девяностых лет в “ЛГ” и в “Огоньке” - спасу нет! Вот лишь одна строфа: “Мы все - за свободу, но не за свободу фашизма. Мы все за свободу, но не за свободу убийц”. Как думается читателю, кто адресат этих гневных деклараций, способных по уровню поэтики состязаться разве что с безымянными авторами рифмованных подписей к “Окнам ТАСС” брежневских времен - воины, сражавшиеся в Афганистане, да, именно такой отклик “поэта-депутата” получило их недовольство действиями “архитекторов перестройки”. Тут автор даже переплюнул своего предтечу-”горлана”: тот ограничивался такими дефинициями, как “обывательская сволочь”...

“Люди без ангела” стали зачинателями сугубо “большевистской” поэзии - равно как без ангела, без Бога, с бесовской моралью жили их державные покровители. И продолжатели их дела (общего в разрушении поэзии и в разрушении государства) – тоже “люди без ангела”. “История не повторяется. Но есть разительные сходства”, - сказано было некогда волшебником русского слова Сергеем Марковым. Есть...

2

Люди без ангела...

Среди их предшественников нередко упоминается имя Маяковского. В какой-то мере это справедливо...

Однако у быстро “перестроившихся” на трибунный лад вчерашних “парнасцев” были другие учителя и кумиры. Вспомним заметки питерского поэта: гневный трибун Кушнер призывает тени Мандельштама и Пастернака в свидетели... (Прерву ненадолго раскавыченную цитату; мне исполнилось, как во времена моей студенческой юности, прожитой на брегах Невы, один из немногих тогдашних литераторов “старорежимного замеса” однажды обронил: “Саша - очень одарен, только чересчур у него много “мандельштампов” и “пастернакипи”...”) То, что столп нынешней “петербургской школы” апеллировал к именам этих классиков - не странно: его кумиры. Странно другое: он призвал их в свидетели с о ц и а л ь н о с т и. Точнее, удивляет в этом контексте лишь имя погибшего поэта, ибо “социальность” ( в том смысле, в каком она у нас употребляется, когда для ее подтверждения призывают свидетелей) к Мандельштаму никакого отношения не имеет.

А вот к П а с т е р н а к у - имеет, в этом я убежден. Собственно, убежден был всегда. Кажется, десятилетним мальчишкой случайно откопал в сельской библиотеке книжку поэта со странной, “огородной” фамилией, в школе его “не проходили”, а потому и стал читать - и первое, на что наткнулся взгляд, была поэма “1905 год”. Понимаю, мне могут сказать: “не с того конца” начал открывать гения. Может быть, хотя, по-моему, к гению “концевой” принцип неприменим... Так или иначе, первое впечатление, самое сильное: Пастернак - революционный поэт. И, какие бы метаморфозы ни претерпевало мое отношение к нему, он всегда оставался для меня именно таким. И - советским поэтом, не по времени, а по сути.

...Хорошо представляю себе, какие громы навлеку на себя такими признаниями: на кого замахнулся?! Нет, я не замахнулся, просто выражаю суждение, основанное на своих личностных ощущениях от чтения, - какая ж тут крамола? А вот в последний раз мое “сквозное” чтение Пастернака, перечитывание его нового двухтомника как раз и было вызвано нестерпимо громкими и чаще всего нестерпимо фальшиво звучащими славословиями в его адрес - нараставшими по мере роста “демократизации” и пришедшими после его 100-летнего юбилея к какой-то абсурдной кульминации. Вот лишь несколько фраз из юбилейного выступления в печати А. Вознесенского.

“Пастернак - присутствие Бога в нашей жизни... Даже его инициалы “Б. П.” говорили о его беспартийности... В то время было немало великих поэтов (далее перечисляются почти все крупнейшие классики. - С. З.) - но время и то, что мы понимаем под Богом, выбрали именно Пастернака”.

Теряюсь в догадках, что именно “понимает под Богом” Вознесенский; одно определенно - многолетняя, тоталитарной системой прочно впитанная в своего литературного слугу привычка к “юбилейным” словоизлияниям у него неистребима. И рождает она в людях обратную реакцию. По крайней мере у тех, для кого соотношения с поэзией - “свободная стихия”... В другом своем эссе Вознесенский просто прикрикнул на одного из коллег, который допустил нечто вроде критической ноты по отношению к “Богу”; в храм надо входить с почтением. Вот так, “во фрунт” теперь надо становиться. Начальство приказало, погода переменилась... Но мне осточертела юбилейная патока, назидания новоявленных “городовых” от литературы - и я решил перечитать всего Пастернака, тем более, что вышел его двухтомник с целым рядом стихотворений, не публиковавшихся прежде...

И первое, что меня просто потрясло, когда после примерно 10-летнего перерыва вновь обратился к его творчеству, - до чего же оно сентенциозно, до чего же стихи Пастернака пропитаны дидактическо-нравоучительным духом, едва ли не в каждой строфе конденсирующимся в некие “пункты артикула”, изречения, рифмованные прописи и правила. Причем почти каждая из таких сентенций прямо или опосредованно является своего рода откликом на “веление времени”. И нередко такие отклики производят впечатление удивительной прямолинейности, откровенной плакатности. Возьмем наиболее известные: “Цель творчества - самоотдача, а не шумиха, не успех”, - можно вполне написать на полотнище перед входом в редакцию. Повторяю, если смотреть на почерк Пастернака без шор, отвлекаясь от всего, что о нем написано (и восторженного, и ругательного), то просто тонешь в россыпях строк, поражающих плоскостным и одномерным движением слов, вплоть до того, что стих обретает “песенно-комсомольское” звучание; например:

Жить, думать, чувствовать, любить,

Cвершать открытья.

В 1956 году написано - самое время таких песен. Понимаю: тем, кто обвинит меня в кощунстве, противно слово “лозунг”; возьмем иное определение - “словесный жест”. Строфа поэта слагается обычно из двух жестов, по принципу частушки, где первые две строки не связаны со вторыми что производит впечатление намеренной алогичности, сделавшейся правилом-штампом, и такая штампованность часто входит в противоречие с логикой даже не житейской, а творческой. Если еще можно принять - именно как “пропись”, ее такой сделали исследователи и последователи: “Но пораженья от победы Ты сам не должен отличать”, то продолжение жестикуляции уже перерастает в банальность, причем в такую, где сами по себе слова уже почти ничего не значат:

И должен ни единой долькой

Не отступаться от лица...

Долькой - чего? Какой долькой? Если долькой лица, то как разделить лицо на доли? И от чьего лица не отступаться? Поневоле приходишь к выводу, что в смысл (и формальный, и любой) этих - и иных - пастернаковских строк лучше не вдумываться, их надо просто повторять как некое заклинание, где семантика слов “окаменела” - но не есть ли сие именно то, что именуется лозунговостью? - последующие строки это подтверждают:

Но быть живым, живым и только,

Живым и только до конца.

Тут - плакат, причем именно плакат “советской эпохи” в чистом виде. К слову, когда метод “двух жестов” используется автором в любовной лирике, то тенденция к парадоксальности часто придает строке совершенно породистый оттенок: “Любить иных – тяжелый крест. А ты прекрасна без извилин...” Что ж, давно известно: красавице ум не нужен... Но и сугубо “социальные” стихи порой принимают тот же оттенок: “Дворцы ворота, номера, Подъезды, лестницы, квартиры. Где всех страстей идет игра Во имя переделки мира”. Игра страстей в подъездах во имя переделки мира, - да, это логика частушки “про перестройку”...

Еще раз говорю: такие стихи надо декламировать, как риторическое клише, как некое заклинание (что и делают поклонники Пастернака), не вчитываясь в их смысл. Ибо, если над ними задумываться - не рассудком, а всем существом, всем нравственно-культурным содержанием своего опыта, - то подобные системы словесных конструкций рассыпаются в прах. Система же у Пастернака, как видим, несложна: система указательно-дидактической афористичности, основанная на конструировании “метафоры парадокса”, либо, напротив, на попытках “расковывания”, раскрепощения старых словесных клише - без всякой духовной связи с конкретной жизненной реальностью. То есть - с правдой. Иначе и быть не могло, иначе - не был бы поэтический язык Пастернака едва ли не в той же мере, как речь Маяковского, насыщен терминологией социалистического словаря”; более того - на этих терминах, на “советском канцелярите”, скрещенном против всяких законов генетики русского языка с образами собственного “новояза”, и держится едва ли не вся стилистика “беспартийного поэта революции”. Вот ряд примеров, самый краткий.

“В ту даль, куда вторая пятилетка Протягивает тезисы души”; вечерний мир “... расцветет когда-нибудь коммуной В скрещеньи многих майских годовщин”; “На нас смотрел такой же кручей Наш день, наш генеральный план” (это Кавказ сравнивается с пятилеткой); “Ты рядом, даль социализма. Ты скажешь - близь?..”

А вот строки из “Высокой болезни”, воспоминание о 9-м съезде Советов, о выступлении Ленина на нем; тут тоже есть сравнения, от двухсмысленности которых можно вздрогнуть и улыбнуться: “Тогда раздался гул оваций, Как облегченье...” Но дальше слова о вожде уже почтительно восторженны: “Он управлял теченьем мыслей. И только потому - страной”.

Что ж, вполне верноподданнические стихи... Наверное, искренние: иначе как признаешься в том, что Ленин управляет течением мыслей страны - стало быть, и твоими...

...Как хотите, но все эти тексты п о э з и е й назвать нельзя не только сегодня, когда, словно Атлантида со дна океанского, поднялся из забвения подлинный русский Парнас. Нет, они никогда поэзией считаться не могли: принимать их за нее можно было лишь в состоянии “обезбоженности”, тоталитарной одурманенности, отбивавшей вкус и к подлинной поэзии, и к родному языку, и к настоящей, реальной, а не “политизированной” жизни вообще - в том состоянии, в коем и поныне пребывает большая часть нашего общества, его читательских кругов, его интеллигенции.

Апологетам Бориса Леонидовича еще раз говорю: не осуждаю вашего любимого поэта - лишь констатирую тот факт, что он был таким же “певцом социализма”, как Маяковский и другие современники, его творчество было органичной частью режима, верней, его “надстройки”. Мне скажут: в приведенных строках - не весь Пастернак. Не весь, но очень значимая часть его творчества - если не самая весомая в понятии “кредо художника”.

Мне скажут: “нобелевский” драмой он искупил все свои прегрешения. Во-первых, я говорю о поэте, не о прозаике. Что же событий, связанных с романом, - да, в той “кампании по осуждению” проявилась вся безнравственность, вся бесовщина режима, и сегодня можно задним числом сострадать писателю, попавшему под “красное колесо”. И все же возьму на себя смелость сказать: “нобелевские” события были лишь и с к л ю ч е н и е м в судьбе вполне благополучно существовавшего советского писателя, своим пером служившего режиму. Не содержание “Доктора Живаго” (как в случае с произведениями Солженицына и других репрессированных), а политическая конъюнктура была причиной взрыву хрущевского гнева. Уверен: встань правитель с другой ноги - ничего бы не произошло, и Пастернак окончил бы свои дни без ореола мученика. Реального же мученичества его не вижу: мучениками были те, кого убивали, ссылали и высылали...

Но главное сегодня в ином... Никого не осуждая, даже завзятых конъюнктурщиков, я отрицаю именно “ореол”, который они сегодня создают вокруг Пастернака, нимб “тираноборца”. Ибо сама поэтика его протестует против такого нимба, отрицает его. Поэтика у Пастернака теснейшим образом (хотя и весьма прихотливо, как бы через множество перископов) связана с политикой, современной ему. Причем - всегда... Исключений нет ни в одном периоде его творчества.

Слово “время” - одно из чаще всего встречающихся у Пастернака. Причем почти всегда - в обобщенном смысле, - эпоха, эра, век. Вот в одной из самых знаменитых сентенций: “Ты - вечности заложник. У времени в плену”. Фраза, ставшая “присловьем” - для множества газетчиков, авторов всяческих статей и даже книг (так же, как “И дольше века длится день” и ряд других “афоризмов”). Так вот, перечитывая поэта “насквозь”, убеждаюсь: то, что он разумел под “временем”, было прежде всего - социальным периодом. Временем определенной власти, определенной державной политики... (Вообще-то говоря, истинный художник - не пленник своего времени, он прорывает его... В р е м я же - нечто иное, оно - жизнь людская, народная, понятие и земное, и духовное, из великого множества душ вырастающее, а они живут не по законам власти, даже если их плоть этим законам подчинена. Эту людскую жизнь и ее н а р о д н у ю правду мы в стихах Пастернака, даже истинно прекрасных, почти не встретим.

Его творчество “двуслойно”: один слой - “социальный”, другой - личностная натурфилософия и любовная лирика; нередко они пересекаются, примеры такого синтеза приводились выше, но людская жизнь, время предметом поэзии Пастернака не стали. Он их не знал, о чем нередко “проговаривался”: “И я старался дружбу свесть с людьми из трудового званья. За что и делали мне честь, Меня считая тоже рванью”.

Вот уж неправда так неправда! Подлинно трудовые, мастеровые люди русские даже сейчас, не говоря, не говоря о прежних временах, хранят достоинство своего звания - как и русские поэты, и “рванью” зовут лишь люмпенов...

Нет, я отнюдь не ставлю знак равенства меж поэтиками Пастернака и Маяковского: меж ними пропасть, но питательная среда, почва происхождения, “онтология” у них одинаковые. Это - общественная атмосфера режима, установившегося в 1917-м, атмосфера “борьбы”, давления на личность, вечного грозящего верховного перста. Не потому ли столь много “указаний” у Пастернака даже там, где речь идет о созидании? - “Не спи, не спи, работай, не прерывай труда...” Здесь - явная реминисценция брюсовских строк: “Работой, работай, работай...”

Тут, кстати, мы и касаемся имени поэта, оказавшего немалое влияние на творчество автора “Близнеца в тучах” (о чем ныне как-то стыдливо умалчивается). Именно Брюсов, став наставником молодого поэта, “смирил” своей жесткой и рационалистичной методикой взвихренные “джунгли” ранней метафорики своего ученика, - и недаром последний в стихотворении на юбилей Брюсова признавался, что учитель воспитывал питомцев “линейкой”. Но, уверен, это наставничество отразилось не только в формальной стороне творчества ученика...

На первой же странице “Окаянных дней” Ивана Бунина можно прочитать такую запись, сделанную в Москве, в 1918 г.: “О Брюсове: все левеет... Не удивительно. В 1904 году превозносил самодержавие, требовал... немедленного взятия Константинополя. В 1905 появился с “Кинжалом” в “Борьбе” Горького. С начала войны с немцами стал ура-патриотом. Теперь большевик”.

Не всегда был справедлив Бунин в оценках современников... Но с этой оценкой должен согласиться любой, кто внимательно изучит судьбу “первого поэта-коммуниста”: повороты В. Я. Брюсов свершал самые резкие, и всегда “у времени в плену”, согласно “духу эпохи”... но разве один из самых талантливых его учеников не пошел по пути учителя?

В том же двухтомнике читаю стихи Бориса Леонидовича, написанные в революционные месяцы, в 1917-м и в 1918-м, - да Пастернак ли это?! - хочется воскликнуть... Вот стихотворение “Боже, Ты создал быстрой касатку...” - причиной его создания стало зверское убийство революционными матросами в больнице двух бывших министров Временного правительства, А. Шангарева и Ф. Кокошкина. В последней строке, обращаясь к Богу, автор говорит: “Здесь, над русскими, здесь Тебя нет”. Так в начале 1918 года Пастернак относился к Октябрьской революции: как к деянию антихриста. В Февраль же он был влюблен напрочь: “...На солнце, поутру, вне лиц, имен и партий Ломающее лед дыхание твое”, - так он обращался к “Русской революции” в одноименном стихотворении 1917 года. Да, тогда он действительно был “вне партий”. Но читаем это стихотворение дальше - и видим знакомый до боли образ вождя революции, однако он трактуется автором совсем иначе, нежели в более поздних вещах:

Смеркалось тут... Меж тем, свинец к вагонным дверцам

(Сиял апрельский день) - вдали, в чужих краях

Навешивался вспех ганноверцем, ландверцем.

Дышал локомотив. День пел, пчелой роясь.

...Почудилось: вдали курьерский несся, пломба

Тряслась, и взвод курков мерещился стране.

Итак, перед нами стихотворная развертка сюжета о “ “шпионе в пломбированном вагоне”, версии, получившей широкое хождение сразу же после возвращения Ленина в Россию. И вот какие слова и намерения влагает молодой поэт в уста своего “антигероя”:

Он, - “С Богом”, - кинул, сев; и стал горланить - к черту -

Отчизну увидав - черт с ней, чего глядеть!

Мы у себя, эй жги, здесь Русь, да будет стерта!

Еще не все сплыло; лей рельсы из людей!

Выразительный образ Ильича! - разрушителя, палача, ненавидящего Россию, - таким он виделся Пастернаку сразу после Октября. (И ведь предвосхитил же тихоновское “гвозди из людей”!) В Октябре поэт тогда увидел “ад, плещущий людскую кровь, мозги и пьяный флотский блев”...

Не правда, ли, сей “ленинский портрет” и отношение к большевистскому перевороту значительно отличаются от описания вождя в “Высокой болезни” и от совершенно верноподданнического настроения стихотворений 20-х и 30-х годов. Что там слова вождя, даже “корпуса его изгиб дышал полетом голой сути, прорвавшей глупый слой лузги”. Да, изгибом тела Ленина, кажется, мало кто из самых идейных советских поэтов любовался - кроме Пастернака...

Что пролегло меж “Русской революцией” и этим любованием? – не прочитаем ли мы ответ на наш вопрос в письме Пастернака к поэту С. Обрадовичу: “...Я привык видеть в Октябре химическую особенность нашего воздуха, стихию и элемент нашего исторического дня”. Что ж, за десять лет можно и привыкнуть к “химическим особенностям”, и научиться дышать ими. И - отравиться, пропитаться тем самым тоталитарным дурманом, который и стал рождать поэтику “у времени в плену”. У “исторического дня”. Время для поэта “беспартийного” стало временем политики режима. Что подтверждается еще несколькими словами из того же письма: “Художнику приходится жертвовать временным ради вечного”.

То, чем Пастернак пожертвовал, то, что он посчитал “временным”, было - достоинство поэта. То, без чего из самого талантливого художника стиха может получиться автор даже весьма немалого ряда ярких и впечатляющих стихотворений, но не может выйти творец цельного м и р а, мира, в котором поистине жило бы время с его народом, с правдой народной.

...Еще в 1922 году Пастернак с упреком спрашивал Маяковского в стихотворном послании: “...Но как вас могло занести Под своды таких богаделен...” Однако, богадельни, под своды которых занесло поэта, “пожертвовавшего временным”, оказались не менее убогими.

...Великое в малом

Отдастся во мне.

И смех у завалин,

И мысль от сохи,

И Ленин, и Сталин:

И эти стихи.

Воспев вождя ушедшего, воспеваем нового - все логично... Задумывался ли “беспартийный” поэт о страданиях народных, о крестьянской трагедии начала 30-х? Разумеется; об это свидетельствует хотя бы стихотворение “Столетье с лишним - не вчера...” 1931 год. “Победоносное” завершение коллективизации, уничтожение старой интеллигенции... Пастернак пишет своего рода “ответ” на “Стансы” Пушкина, в котором сопоставляет террор революционного режима с подавлением восстания декабристов. Не будем говорить о правомерности такого сравнения: 5 казненных и сто с лишним ссыльных, с одной стороны, и, с другой... кто их считал, жертвы послеоктябрьских лет!.. Но не в числе дело - в этике. Для Пастернака же она отступает перед “величьем дня”; вводя и раскавычивая пушкинскую цитату, он пишет:

Но лишь сейчас сказать пора,

Величьем дня сравненье разня:

Начало славных дней Петра

Мрачили мятежи и казни.

Так что ничего страшного поэт не видит - ни вокруг, ни впереди, ему хочется лишь “труда со всеми сообща и заодно с правопорядком” (великолепная формула конформиста!). А потому: “Итак, вперед, не трепеща И утешаясь параллелью...” Итак, вперед... Итак, перед нами - оправдание самых массовых в истории репрессий во имя “величья дня”: чем не пожертвуешь ради “вечного”. Поэт полон радужных надежд, в том же году он пишет, что с каждым годом будет “Все явственнее прибывать здоровье. И все заметней искренность и честь”. Итак, вперед, к разгару трагедий, а потом - и к скандалу вокруг собственного романа. Таков путь того, кого его поклонники зовут теперь “тираноборцем”... Мне говорят о его мучительных внутренних драмах позднего времени, - но я хочу спросить: неужели результаты мук могут быть вот такие стихи:

Везде, повсюду, в Брянске, В Канске,

В степях, в копях, в домах, в умах -

Какой во всем простор гигантский!

Какая ширь! Какой размах!

Муза - существо хрупкое, и даже самые сильные художники нашего века бывали сломлены тем или иным репрессивным режимом. Но никто из тех, кого мы зовем большими русскими поэтами, не доходил ни до прямых оправданий террора, ни - когда уже “полегчало” - до таких, прямо скажем, безлико-барабанных виршей...

И возможно ли, прочитав их, сколь-либо всерьез воспринимать столь же барабанные, “юбилейные” славословия Вознесенского в честь его кумира: “ХХ век выбрал его для решения известного русского противостояния - Поэт и Царь... Тиран с его мистическим суеверием это понимал, не трогал поэта. О жизни и смерти, т. е. о Боге, пытался говорить по телефону поэт с тираном”.

...Нет, не зря, Вознесенский написал “Антимиры”, все что он нынче говорит, - как в “антимире”, все так, только наоборот. Вчерашний оппозиционер прибегает к столь одиозной вульгарно-социологической теории - “Поэт и Царь”, что о ней даже самые консервативные школьные методисты предпочитают не вспоминать. А тот телефонный разговор, о коем “прораб духа” тут пишет, произошел так (по многим опубликованным свидетельствам, в том числе - и пастернаковским, хоть и с большими недомолвками): Сталин сам позвонил поэту, чтобы услышать от него, как тот относится к Мандельштаму, уже арестованному. Согласимся: событие экстраординарное - и не только для тех лет. И, даже если бы на то был всего один процент надежды, любой порядочный человек по логике хотя бы здравого смысла должен был бы сказать хоть слово в защиту собрата по перу, - вдруг да помогло бы оно, спасло бы несчастного от гибели, повлияло бы на генсека, - ведь неспроста же он сам начал этот разговор!.. Нет, Борис Леонидович вновь предпочел “пожертвовать временным ради вечного”, предпочел прекраснодушную беседу “о жизни и смерти” (то-то тема для Сталина! немудрено, что тот оборвал разговор), ушел от защиты гибнущего. (Как, впрочем, вместе с другими советскими литераторами, эвакуированными во время войны в Чистополь, не сделал ничего для спасения несчастной, гибнущей в соседней Елабуге - Цветаевой... А до того – отказался встретиться с ней после ее возвращения из Франции...)

Испугался Сталина? - что ж, такое можно понять, кто его не пугался. Но только тогда не надо сегодняшним его последователям лгать, с помощью множества средств массовой информации обманывать новые поколения читателей, делать из испуганного и верноподданного служителя режима - “Бога”, борца с тиранией. Н е н а д о...

Теперь, подводя эту главу к финалу, мы можем сказать: автор “Второго рождения” был в гораздо большей степени предтечей “прогрессивных” поэтов, “людей без ангела”, чем автор “Хорошо!”. Сопоставление двух этих имен в большей детализации - не для моих заметок, выскажу лишь одно свое убеждение, родившееся из размышлений над вопросом: почему на роль “лучшего поэта советской эпохи” Сталин все-таки “назначил” Маяковского. Ведь не по “земляческому” же принципу!.. Каковы бы ни были многие и многие

побочные личностно-вкусовые и общественные мотивы такого выбора, главными в решении диктатора были, я убежден, два соображения.

Первое: Маяковский был уже мертв. Следовательно - как личность безвреден в будущем.

Второе: Маяковский, уступая Пастернаку во многих достоинствах художника, все же был г р о м ч е.

А громогласным слугой можно воздействовать на массы с большим эффектом, нежели с помощью того, чей голос обладает и богатой культурой, и широкой колоратурой - но тише. По крайней мере, в периоды “штурма и натиска”, террора и насилия - это закон. Ну, а тот, что потише, пусть живет, пусть служит, находясь в тени, даже как бы в “оппозиции” - ведь ему самому это морально выгодно... Так Сталин распределил роли меж двумя самыми видными поэтами, живым и погибшим. Голос второго - как мегафон для “маршевого сознания”, особенно у молодых; первый же - для опосредованного влияния на тех, кто претендует на звание “культурной элиты”. Признаемся: мудро распределил. Как поэт...

...Так что не зря “новый”, деловитый и гневный Кушнер призывал имя этого советского классика в свидетели собственной “социальности”, - свидетель отменный. Равно как и наставник. Пожалуй, в одном отношении наставник даже более необходимый все своим творческим поведением, чем “агитатор и главарь”, для тех, кто ныне стал “демократическими поэтами”, как “громкими”, так и “тихими”. Ибо, если Маяковский был, что называется, откровенным и верным слугой революционного режима, “реактивно” и прямо отзывавшимся на его директивы, если он даже и намека не допускал на какую-то свою, хоть малейшую, оппозицию высшей власти, - то Пастернак стал виртуозным наставником для тех, кто желает быть и “при дворе”, в чести, в лаврах - и одновременно сохранять реноме “независимо”, едва ли не “полуподпольного”, даже гонимого, играя с властью в эту далеко не всем читателям понятную игру.

Ведь и вправду, куда как прекрасно можно устроиться поэту при режиме, который ему не по душе... С одной стороны, патетически восклицать: “И разве я не мерюсь пятилеткой?”, петь гимны в честь новых генеральных планов партии, сравнивая их с вершинами Кавказа. И тут же поклон в другую сторону, весьма театральный: напрасно властью, дескать, “оставлена вакансия поэта. Она опасна, если не пуста”. С одной стороны - “в надежде славы и добра” оправдывать террор, восхвалять (без ложной скромности сравнивая его величие с величием своих стихов); с другой - патетически восклицать: “Но в наши дни и воздух пахнет смертью...” А поди докажи, о чем идет речь, - ведь близится новая война, вот и пахнет ею воздух. Безопасные, ни к чему не обязывающие жесты...

...Можно, заслужив на Западе и в своем кругу реноме “оппозиционера”, вообще отойти от стихов, заняться еще более безопасным и к тому же более приятным в материальном отношении делом - переводить горы классики. А, переждав самые грозовые годы, дожив до “оттепели”, можно готовить к изданию “Доктора Живаго” и одновременно писать стихи на тему “комбайны вышли в поле”. Причем в самом буквальном смысле... Я имею в виду стихотворение “В разгаре хлебная уборка...” Донельзя парадное описание штурвальщины, словно с помпезно-фальшивых картин конца 40-х сошедшее. Разумеется, надо укусить “царский прижим”, при котором “мужчина оставался пешкой, а женщина - рабой судьбы”. Теперь же, при счастливой советской жизни - “Тот, кто от хлеба так зависел, Стал сам царем своих судеб”.

Кто был никем, тот станет всем. Автор “Доктора Живаго” пишет уныло-барабанный и фальшивый перифраз гимна КПСС...

Да, многому научил Пастернак сегодняшних “лучших советских поэтов”...

Ныне же, после событий августа-91 (когда Евг. Евтушенко с присными сделал все для разрушения писательского целостного сообщества, когда опустился до прямого политического стукачества, требуя от новых “демвластей” уничтожить Союз писателей России) и после событий октября-93 в особенности - ныне можно в качестве постскриптума сказать и другое. А именно: в 30-е годы будущий автор “Доктора Живаго” давал (разумеется, вместе с коллегами-современниками) своим грядущим ученикам и уроки своеобразно понимаемой им гражданской этики. Вот образцы таких уроков. “Мы обращаемся с требованием к суду... применить к врагам народа высшую меру социальной защиты”. Это - из писательского воззвания по поводу суда над “троцкистско-зиновьевской бандой”. А вот обращение советских писателей в связи с судом над Бухариным: “Требуем расстрела шпионов!.. Не дадим житья врагам Советского Союза!”

Бог им судья, этим троцкистам-бухаринцам и иже с ними: эта братия пролила реки русской крови... Но важно иное: под всеми этими призывами, влекущими за собой новые кровопролития, рядом с именами Бабеля, А. Толстого, Олеши, Зощенко, даже А. Платонова (вот она, логика самоуничтожения) - и под еще несколькими, не менее страшными документами - стоит подпись Б о р и с а П а с т е р н а к а.

Так что “прорабы перестройки” и “сторонники демократической России” и в этом брали пример со своего кумира, когда в октябре 1993 года писали и печатали в прессе коллективные письма с требованием репрессировать русских писателей, вставших на защиту законности и конституции, с требованием закрыть опять-таки СП России и его печатные органы. Способные ученики!

Но не без своих учителей и предшественников. Не на пустом месте возникла позавчерашняя “придворная оппозиция”, она же вчерашняя когорта “прорабов перестройки”, она же сегодняшняя разномастная шеренга “защитников демократии и рыночных реформ” от литературы, певцов “общечеловеческих ценностей” - словом, “холуяжников”... По первости чаще всего их трубадуры-критики среди их учителей и предтеч называли Маяковского; Ю. Карабчиевский отдал немало страниц своей книги доказательствам того, что именно автор “Хорошо!” поистине “воскрес” в столпах “эстрадной поэзии”, ставших “лучшими поэтами” и для новых хозяев Кремля. Однако сами они теперь стараются не упоминать этого имени среди своих кумиров, - слишком одиозен для них “агитатор, трибун, главарь”, как яростный воспеватель коммунизма. Сами они предпочитают объявлять себя прямыми и законными наследниками иных “священных теней”...

3

Люди без ангела...

Они оказались донельзя способными питомцами, немалому научившись и многое переняв у своих наставников, у зачинателей “новейшей” поэзии. Как из шинели, только не гоголевской, а “городового” (если хотите - из ленинской, из троцкистской), из бравурно-гипсового изображения пастернаковской ударницы полей за штурвалом комбайна вышли задорные “рабочие девчонки”, со смаком и с комсомольско-сибирским восклицанием “ничо!” швыряющие мешки с цементом на строительстве очередной, “оппозиционным” поэтом воспеваемой великой стройки. Молодые поэты “оттепели” усвоили и приумножили самые знаменательные приемы творческого поведения своих учителей. Можно было, к примеру, воспевать “восстановление ленинских норм демократии”, мудрый “товарищ ЦК” и его верхушку, освобождающую политических заключенных, - и не замечать, что происходит и обратное движение, в лагеря идут новые инакомыслящие, люди, страдающие за отечественную духовность, за самостоятельные взгляды в науке. А сколько же было на пути нынешних “прогрессистов” самых крутых зигзагов и поворотов “все вдруг!” - о, тут они общеголяли своих предтеч по всем статьям. У тех были “вторые рождения” - у питомцев и седьмые, и восьмые, просто не успевают перерождаться...

Должен сказать, что следующая часть моих заметок - своего рода “ретроспектива”, она написана в основном для читателей молодого поколения. По моим наблюдениям, даже самые любопытствующие из них редко обращаются к книгам, скажем, того же Евтушенко или Вознесенского, вышедшим в шестидесятых и даже семидесятых, тем паче к их тогдашней публицистике. Конечно, урона для духовной жизни от таких пробелов - никакого, однако многим молодым из-за этого кажется, что нынешние литературные “трибуны” всегда были такими “радикалами” и “демократами”, какими они предстали крашеному миру в конце 80-х.

Кажется, например, что Коротич никогда не писал восторженно-спекулятивные

очерки о “счастливых среднеазиатских колхозах”, председатели которых впоследствии оказывались за решеткой за взяточничество и надругательства над хлопкоробами. Что он же не стращал нас ужастями американского и канадского империализма в своих путевых книгах и поэмах. Или - что Вознесенский не писал оды уничтожению белорусских болот, которое привело к вымиранию плодородных почв Полесья. Или - что их единоверец “литературный прокурор”, он же “главный литературный агроном” страны Юрий Черниченко не утвержден своими трудами необходимость исчезновения “неперспективных” деревень. А Евтушенко всегда любил фотографироваться в форме израильского воина и никогда не говорил устами своего героя: “Мне партия дороже дружбы!” (что и подтверждал неоднократно, бегая в ЦК жаловаться на своих коллеги бывших друзей...). Словом, примеров подобных можно привести тьму, но они - рассказ. А вот - показ, факты, запечатленные в слове, которое, как известно, не воробей...

В 1974 году известнейший советский поэт пишет, обращаясь к своему отцу-ученому:

Ты дал мне жизнь. Теперь спасаешь Каспий.

Как я бы заболел когда-нибудь,

всплывают рыбы с глазками как капсюль.

Единственно возможное лекарство -

в них воды Севера вдохнуть!

Перед нами - откровенный стихотворный тезис о необходимости поворота северных рек, вполне в духе брежневских проектировщиков. Так, по словам поэта, думает его отец... Но - проходит 12 лет, и на VIII съезде писателей страны он же в своем выступлении утверждает совсем иное: “Здесь страстно говорили о преступности переброски северных рек, о гибели природы. Мой отец был гидротехником и завещал мне бороться против этого бессмысленного проекта, за чистоту вод...”

Вот уж поистине - ради красного словца не пожалеют и отца родного эти “люди без ангела”. Казалось бы: меняешь взгляды, тем более научные - меняй, но, во-первых, имей мужество признаться, что раньше исповедовал иные, а, во-вторых, не пятнай отца, тем более покойного... Но что там отца! - “прорабы духа” ради временного успеха (или, по-пастернаковски, “жертвуя временным ради вечного”) не раз и не два образ Матери-Родины топили в таких мутных словесных хлябях, что нынче даже и неудобно как-то переносить на бумагу цитаты из этих творений, - но, повторяю, большинству молодых читателей они незнакомы. Достоинство истории Отечества, русская национальная самобытность, вековая культура великороссов, их религия, их Церковь - то есть подлинный масштаб России, - ничего этого поэты хрущевской “оттепели”, они же певцы горбачевской перестройки и ельцинской “демократии” знать не желали и не желают...

Бывший сторонник, а нынешний противник переброски северных рек Андрей Вознесенский в сегодняшних книгах и статьях поносит “партократию” и Октябрь на чем свет стоит, - и в его искренность можно было бы поверить, если б не эти строки о Ленине: “Всю Россию, речную, горячую, он носил в себе, как талант!” Вот так - всю... До таких гипербол и Маяковский не дорастал, соблюдая хоть минимальное чувство меры. В той же поэме начала 60-х годов, “Лонжюмо”, где повествуется о большевистской школе российских эмигрантов во Франции, школе, “ковавшей ленинскую гвардию”, автор утверждает: “Эмигранты селились в Зимнем. А России сердце само билось в городе с дальним именем Лонжюмо”. Вот Ильич уже и сердцем России стал – под пером нынешнего “борца с культом”, вот уже он сравнивается с Пушкиным, а вот и “планета - как Ленин, мудра и лобаста”. Куда там Пастернаку с его изгибом ленинского тела до таких метафор своего питомца! А вот будущий вождь революции в той же поэме играет в городки:

“Революция играла озорно и широко! Раз - врезалась бита белая, как авроровский фугас - так что вдребезги империи, церкви, будущие берии - раз!”.

Вот уж поистине: ни ангела, ни Бога, ничего святого за душой вообще надо не иметь, чтобы храм русской веры поставить на одну доску по ценности с палачом и извергом!... В остальном же можно согласиться с автором: вожди революции “нагородошничали” весьма широко: говоря его же строкой - “Ленин был из породы распиливающих...”

(Здесь же надо упомянуть и эпизод из поэмы Евтушенко “Казанский университет”: юный гимназист Володя Ульянов поднимает из грязи нищую пьяную и несчастную бабу и выводит ее на твердую дорогу. Эта баба-то, по мысли Евтушенко, и есть Россия. Любят же “советские поэты” современности страну, в которой родились! - но действительно “странной любовью”. И недаром такая их “любовь” получила точное наименование - русофобия, ненависть во всему русскому...)

... А в одном из своих недавних эссе автор “Лонжюмо” не без гордости отмечает, что в Америке читал свои стихи потомкам августейшей фамилии Романовых. Прочитав это, я подумал: да неужели он читал им следующие строки из своей “ленинской” поэмы?

“В драндулете, как чертик в колбе, изолированный, недобрый, средь великодержавных харь, средь нарядных охотнорядцев под разученные овации проезжал глава эмиграции - царь!”

Сомневаюсь, чтобы потомкам Романовых были по сердцу эти грязноватые вирши об их предке... Да и не только монархию они оплевывают, сколько - образ России. Так же, как большинство образов стихотворной и публицистической продукции, изготовленной теми, кто считает себя “духовной элитой” страны. Безграмотность фактографическая, отсутствие глубоких и точных знаний о своей стране и ее народе смыкаются в них с безграмотностью этической, с отсутствием духовного слуха. (“Деревянное сердце, деревянное ухо”, - недаром же вырвались у Солженицына эти слова как отклик на стихи Вознесенского...)

Но тут пришла самая пора ответить на один из ключевых и давно уже лично для меня наболевших вопросов, размышлениями над которыми и были во многом вызваны эти заметки. Вопрос возник не вдруг и не сам по себе: на многих встречах автора заметок с читателями и во многих читательских письмах последних лет звучат те или иные его вариации. А в целом они сводятся вот к чему.

Общеизвестно, что ряд советских литераторов, в котором только что упоминавшиеся имена поэтов стали “заглавными”, обрел известность и в у нас, и на Западе именно благодаря хрущевской “оттепели” - они с самого начала стали ее активными защитниками, проповедниками и действующими лицами, отстаивая и прославляя новую “линию партии”. Понятие “дети ХХ съезда” по существу родилось еще в пятидесятые годы. Заявив о себе как о “борцах с культом личности”, они все как один в своих творческих молитвах устремлялись к ленинизму и коммунизму, все демонстрировали свою приверженность к идеологии социалистического государства, “обновляемого” Хрущевым. Бравировали своей “антибуржуазностью”, были “гражданственными”, “социальными”, словом, все говорили на “очень правильном советском языке”. Каждый из них, по-существу, возглашал: “Считайте меня коммунистом!”

Так почему же в таком случае на Западе именно этот ряд поэтов был принят с распростертыми объятиями? Почему “бойцы идеологического фронта” стали желанными в тех культурно-политических кругах за рубежом, в которых такие слова, как “Советы”, “коммунизм” и “Кремль”, воспринимались как худшие ругательства? Почему этих ярых апологетов “советского строя” стала поднимать на щит вся западная “индустрия шума”? Не парадокс ли: даже после венгерских событий 1956-57 гг., когда стало ясно, что хрущевское руководство не отказывается от прежних методов во внешней политике, для буржуазных деятелей политической жизни оказались вполне приемлемыми люди, у которых не было “бога, кроме Ленина, и Хрущев - пророк его”...

И ведь приняли “певцов ленинизма” в число своих друзей далеко не только западные “левые” интеллектуалы (Сартр, Арагон), но и столпы “истэблишмента”, те, кто формировал все тогдашнее политико-экономическое развитие капиталистического мира, что личным финансовым могуществом определял облик и сущность своей социальной системы, ее нравственную атмосферу, - и кто был движущей силой в противостоянии Запада “социалистическому лагерю”... Не странно ли: эти круги “поставили” именно на тех, кто “считал себя коммунистом”... Почему не “глянулись” им литераторы иного плана, скажем, не столь “политизированные”, - те, что уже тогда говорили о бедах и болях глубинной России, о разрушении мира русского крестьянства, о возрождении национальной отечественной культуры? - не говоря уже о целом ряде “полуподпольных”, а то и вовсе опальных писателей и деятелей культуры, тесно связанных с православием; таких в те годы было уже немало. Но ставку духовные и экономические правящие круги Запада сделали именно на официозный “авангард” советской литературы, на тех, кто хоть и цапался напоказ с партийно-государственной верхушкой, но жить не мог без ее

поддержки и ее же активно поддерживал. Почему?

Ничего странного и неестественного в этом нет!

Ничего странного... Литературные ортодоксы “оттепели” (не только поэты - тут и Ю. Трифонов, И В. Аксенов, и В. Войнович) пришлись в этих кругах ко двору именно потому, что они были насквозь “советскими”, плоть от плоти и кость от кости детьми тоталитарного космополитического режима. Именно потому, что, будучи ими, они были и отрицателями, и даже ненавистниками всего того, что в глазах западного мира являлось собственно Россией. Или, скажем так, - “старой” Россией, той геополитической, экономической, духовной, исторической громадой могущества, которая в начале ХХ века стала оказывать уже доминирующее влияние на судьбы мира. Россией даже не просто

как “империей”, но явлением эсхатологического плана...

Нарастание ее мощи с 60-х годов прошлого столетия шло воедино с уникальным в истории мира явлением - ростом “культурной экспансии” России. Одно тут неотделимо от другого: животворящие лучи русской духовности, пронизывавшие европейское бытие и проникавшие по ту сторону океана, рождали там глубочайший интерес и симпатии к стране Рублева, Пушкина, Толстого и Достоевского, к созидательной натуре ее народа, заставляли обращать к ней взоры надежды и представителей технологическо-промышленных сфер Запада.

Причем литература, театр, живопись и зодчество России, чьи творцы становились властителями умов и интеллектуальными законодателями за рубежом, в основе своей не были сугубо “элитарным” явлением, оторванным от почвы всего творческого, трудового бытия страны: напротив, они являли миру корневые черты в характере крупнейшего славянского народа, его духовную силу, веками трудов и борений выкованную, нравственное богатство и жизнелюбие, земную устойчивость и веру в себя, рождавшиеся прежде всего образом жизни русского земледельца... Но могущественнейшие финансово-экономические круги крупнейших зарубежных стран эта “русская экспансия” никоим образом не устраивала - ни культурная, ни материально воплощения. Это, в результате ряда сопутствующих катаклизмов начала ХХ века, и привело в конце концов к тому, что к власти в России пришли силы, с самого начала занявшиеся разрушением прежнего образа жизни россиян, устоев их отечественности, всей системы ценностей народного духа...

...Хрущевская “оттепель” была по сути своей модернизированным, более изощренным продолжением этого разрушения (кстати, значительно ослабевшего в 40-е годы в результате народно-патриотического подъема). Не случайно “знаковыми” чертами государственной политики в конце 50-х и начале 60-х лет стали сокрушительные удары как по материально-сущностной основе россиянства, так и по духовной – по деревне и по Церкви. Происходило отречение от опыта и традиций отечественного бытия, даже и в послереволюционное время сохраненных - например, в архитектуре. Так вспомним же, какие восторженные оды разрушению “старого Арбата”, волшебных особняков русской столицы слагали в те годы сегодняшние “дети Арбата”. “Прорубаем Арбат!” - гремел по всей стране комсомольский глас Р. Рождественского, и его товарищи от него не отставали, ликуя при виде растущих “вставных челюстей Москвы” - безликих, стандартно-унылых громад из бетона и стали, создававшихся эпигонами космополитических архитектурных школ. До реальной жизни подлинной, глубинной России, до бед, тревог, надежд и чаяний трудового русского народа, до возрождения отечественности не было никакого дела тогдашним “эстрадным трибунам”, группировавшимся прежде всего вокруг журнала “Юность”...

Не надо полагать, что хозяева и творцы идейно-политической жизни Запада плохо знали и знают расстановку сил в нашей стране. Нет, интеллектуальные вожди и функционеры тех финансово-экономических кругов Европы и “Нового Света”, которых издавна страшит возрождение прежней, могучей и самобытной России, люди зоркие и дальновидные. Многого они не знают - ибо это им не нужно, многое им не дано понять в российском бытии, но на то, что касается основных проявлений нашего социально-государственного развития и его отражения в жизни культуры, у них чутье тончайшее, тут они остро и мгновенно реагируют на все перемены...

Вот почему они и “поставили” на ведущих молодых литераторов “оттепели”, прежде всего на новых “советских” стихотворцев, учеников и продолжателей Маяковского и Пастернака. Опытные “хранители мудрости” политической, они прекрасно понимали: “фронда”, “оппозиционность” этих людей по отношению к режиму - крайне поверхностны и носят рекламный, “пиротехнический”, а не сущностный характер, равно как и их “антисталинизм”, а их поэмы Ленину и ““товарищу ЦК” - органичное продолжение их нелюбви и равнодушия к подлинной России.

Вот почему и заработала вокруг Евтушенко, Вознесенского и присных вся западная индустрия интеллектуальной рекламы: приглашения в “лучшие дома”, поездки с выступлениями, телепередачи, интервью, издания книг, премии и даже членство в академиях. А главное - было сделано все, чтобы зарубежный читатель и зритель поверил: перед ним - новая волна “русской словесности”. Так еще раз - но далеко не в последний - имя нашего народа и языка было использовано в качестве определения для тех сил, которые ничего общего не имеют с настоящей, глубинной духовностью России.

“Подмена” продолжается и усиливается поныне. Те же русские художники слова, кисти, резца, театра и музыки, которых роднит с их землей, и народом “самая жгучая, самая смертная связь”, - либо замалчиваются на Западе, либо - на них навешиваются те же ярлыки “шовинистов”, что и в своем Отечестве...

Впрочем, в какой-то мере подобное уже было. Вспомним: после периода некоторого внимания к русским писателям-эмигрантам, завершившегося присуждением И. Бунину Нобелевской премии, их постепенно стали предавать забвению на Западе, и не в последнюю очередь потому, что большинство из них, по-прежнему оставаясь врагами Советов, крепли в своей любви к России и ее народу, особенно в годы Второй мировой войны. Вспомним и другое: “шум”, поднятый на Западе вокруг имени автора “Хорошо!”, его частые поездки за рубеж... Да и Пастернак там очень высоко “котировался” задолго до скандала с “Доктором Живаго”. А Бабель, а ряд “лефовских” и “рапповских” функционеров, встречавших там радушный прием; что уж говорить об Эренбурге... И все это тоже именовалось за рубежом “русской литературой”. Да, есть они, “разительные сходства” меж судьбами прежних и новых поколений “людей без ангела”.

Подмена!.. Но ведь сущность, изначальную или благоприобретенную, ничем не

подменишь, пустота бездуховности останется пустотой, какие бы “кассеты” в нее ни вставляли. Человек, который, скажем, был сколь-либо значительное время секретарем обкома КПСС, в дальнейшей своей судьбе может называться кем угодно - лидером оппозиции, основателем “демократического” движения, даже президентом республики – он во всех действиях и во всех проявлениях своей психологии на любом месте все равно остается секретарем обкома КПСС. Так и с “героями” этих заметок. Тот, кто вместо космоса национальной культуры своего народа и его реальной жизни (его правды!) избрал собственным уделом “политизированную” сферу жизни, иделогизированную среду обитания - тот может объявлять себя ярым антикоммунистом, вставать под знамя какой угодно “радикальной” когорты: истинная судьба России все равно останется ему чужда. Он, даже и монархический значок зацепив, не будет настоящим русским литератором.

Он даже может с младших ногтей заявить о себе как о “враге режима” и претворять это в своих произведениях, может в них даже бичевать страну, где родился - и “Советское государство”, и Россию (издеваясь над ее народом), он может и покинуть “эту” страну, жить десятилетиями за рубежом, продолжая эту линию творчества уже не только на бумаге, но и по различным “голосам”; все равно: на “кассете”, которая в него вставлена, на всей его психологии будет стоять прежнее клеймо - “советский поэт”, даже если он будет тщательно его сдирать и закрашивать... Так “одесская” преступная мафия, переехав на Брайтон-Бич в Нью-Йорк (и именуемая там “русской” мафией), действует прежними, одесскими, “советскими” методами грабежа, ставящими в тупик заокеанских стражей порядка.

Так Бунин, Шмелев, Зайцев, Газданов, Солженицын остались русскими писателями, живя за границей...

* * *

...Что сказать в итоге? Как и в любом дворце, шут, клоун, балаганщик, “карнавальщик” во дворце искусства годится лишь до тех пор, пока он шут, пока забавляет и смешит. Шут может даже пускать “шпильки” своему владыке, пикироваться с ним, посмеиваться над его челядью – но все равно он кормится его милостью. Но не дай Бог, если шут станет королевским министром или великим визирем, - он будет страшен, ибо он на всех захочет натянуть одинаковые шутовские колпаки, он всех захочет сделать шутами и заставить плясать под его дудку.

Не то ли происходит сегодня и во владениях нашей словесности, во дворце поэзии, - с той лишь разницей, что нынешние “карнавальщики” даже не пытаются смешить, их эксцентрика утомительно скучна или мерзка в своей непристойности, а сами они требуют воспринимать их “карнавал” всерьез. С благоговением и почтением. Как вершину “российской” поэзии... Ибо это определение, “российский”, стало своего рода новым “псевдонимом” для замены прежнего понятия “советский”.

Нет, я не "зациклился" на этих определениях - "советский", "демократический", "российский". Новое, грядущее время отыщет или создаст более точную терминологию для словаря литературной истории. Я же лишь хотел в своих заметках высказать свои суждения о том, что не есть русская поэзия. О тех явлениях русскоязычного стиха нашего века, которые никак не назовешь поэзией, рожденной в глубине жизни русского народа.

Еще раз говорю: это - всего лишь мои с у ж д е н и я. А не осуждения. Осуждать же, скорее всего, будут меня, - те, для которых их “судьба и дорога” в литературе и жизни - осуждать, вершить судилища, заносить карающий меч...

Но – Бог им судья.

Поставьте наш баннер

Солнышко светит. Грачи прилетели.
Тают снега на равнинах безбрежных.
Вот и прошли холода и метели,
Вот и минули три месяца снежных.
Белые хаты стоят над оврагом.
Птицы над ними кругами летают.
Будто каким-то охвачены страхом,
Будто чего-то недопонимают...
Может быть, запах грачей удивляет,
Иль тишина не понравилась птицам?..
Бог его знает, чего их пугает,
Что им мешает на землю садиться...
Может быть, сверху они увидали,
Как копошится в навозе старуха,
Или чуть слышные чьи-то рыданья,
Может, достигли их птичьего слуха...
Нынче никто уж могил не копает.
Нынче никто не кричит, причитая...
Полумертвец на крыльцо выползает...
Господу молится полуживая...
Трупы лежат во дворах и в канавах,
Трупы в домах и в грязи придорожной.
Многие - в полузасыпанных ямах,
Полуистлевшие с осени прошлой...
Смрадом, замешанным с мартовским паром,
Хаты полны и проулки кривые.
Двое детей за колхозным амбаром -
То ли уж мертвые, то ли живые...
А за амбарными теми дверями
Нету ни зернышка вот уж полгода.
Был урожай, и довольно немалый,
Да увезли его "слуги народа".
Гнил он на станциях в кучах огромных,
Денно и нощно его охраняли.
А на днепровских равнинах просторных
Тысячи сел до конца вымирали.
С Буга, с Ингула, с Днепра и с Кубани
Беженцев толпы брели спотыкаясь.
Близких своих зарывая руками,
Женщины выли в снегу, надрываясь...
Те, кто добрались до города все же,
Или до Киева, иль до Полтавы, -
Полуживые, и мертвые тоже, -
Все на подводах свозились в канавы.


Дмитрий Воробьевский (1987 г.).