Закрывается то один провинциальный журнал, то другой - исчезают с карты России островки духовности и образования, наконец, исторической памяти народа. "Подъем" является именно одним из таких островков, к счастью, уцелевших, который собирает мыслящих людей, людей неравнодушных, болеющих за русский язык и вековые традиции нашей страны.

В НАЧАЛЕ ПУТИ

(Рассказы молодых воронежских писателей)

14-16 апреля 2008 года, впервые после долгого перерыва и лихолетья 1990-х, Воронежская организация Союза писателей России провела областное совещание молодых литераторов. В семинаре прозы были обсуждены самые разные произведения - и по художественным достоинствам, и по жанровым особенностям.

Редакция журнала "Подъем" знакомит своих читателей с пробами пера нового поколения русских прозаиков.

Ирина Турбина

САМАЯ ОБЫЧНАЯ ИСТОРИЯ

Для самой обычной школы стать школой особенной - дело почти что невозможное. Это надо, чтоб в гимназию переименовали. Но кто ж ее переименует если она - обычная? Или, например, чтобы кто-нибудь из бывших учеников прославился. Но тут две загвоздки: во-первых, ждать долго, а во-вторых, как говорит моя классуха Зоя Дмитриевна: "Никогда не знаешь, какой именно двоечник в космонавты или президенты пробьется".

Поэтому нашей школе просто жуть, как повезло, что в ней работают Сено и Солома. И последние 20 лет без перерыва воюют.

Кровопролитная война не на жизнь, а на принцип двух историчек, Сенельниковой Натальи Петровны (Сена) и Соломенко Анжелики Митрофановны (Соломы), началась давно и закончится только с кончиной обеих. Ну, или школа рухнет. А это вряд ли, потому что чудес в наше время все меньше и меньше.

Кроме них в школе есть еще два учителя истории. Но те, как говорит наш физрук Плафон, лояльные, а потому никому не интересные.

Сено и Солома - другой разговор. Они - тетки с убеждениями. Противоположными, правда. Первая - член КПСС со страшно сказать какого года. Рьяная коммунистка. Вторая - до мозга костей демократка. Говорят, она даже в Москву в путче участвовать ездила и из танка по Белому дому стреляла. Но тут я сомневаюсь: кто же старушенцию на танк пустит? А люди соврут - недорого возьмут.

У одной в кабинете - собрание сочинений Ленина по стенкам, у другой - Колчак над дверью, Ельцин над доской. А когда обе были классными руководителями, их ученики стали завсегдатаями митингов: коммунистов и демократов соответственно. Только родителям очень уж это не нравилось, и классное руководство старушкам больше не дают.

Они давно стали местной достопримечательностью. Без них наша школа была бы уж совсем обыкновенной. Над ними подсмеиваются, немного гордятся, но все это на расстоянии - не дай бог к ним в ученики попасть!

Вот и нас до поры до времени это "счастье" обходило. Но если долго фартит, значит, что-то не так - это тебе любой взрослый человек скажет. Вот и к нам удача развернулась лопатками. А вид у нее со спины, скажу я вам, не очень-то и приятный.

Самое время представиться. Зовут меня Волков Сергей. "Твердый середнячок. Если бы не лень, вполне мог бы стать отличником" - характеризует меня классный руководитель. "Чу-у-у-увак!" - говорят обо мне друзья. Волосы каштановые, вьющиеся. Для мимолетного знакомства, пожалуй, достаточно.

В школе № 8 учусь всегда. Как все нормальные дети, идти не хотел ни в эту, ни в какую другую. Как и всех остальных, никто меня не спрашивал. Но, в отличие от многих других, я быстро сообразил, что родители - это надолго, и с ними проще не воевать, а договариваться. А потому мы сразу решили: я учусь на "выше тройки", а они не портят мне каникулы. О том, что продешевили и вполне могли сделать на меня насесть. Собственно, про "лень" и "середнячка" вы уже читали.

Класс у меня самый простой, даром что "А": будущие медалисты, хорошисты, троечники, парочка-другая двоечников. Почти что ковчег. Вот и на нас нашелся свой потоп.

Началось все с того, что наш класс из 9-го "А" стал 10-м. Мы первым же делом спросили, кто историю вести будет. Мария какая-то. Даже прозвища нет. Уф-ф-ф-ф. "Лояльная". Значит, на целый год можно успокоиться.

И пошло-поехало: мамонты, славяне, крещение Руси. История - это вам не компьютерная игра - чем закончится, известно заранее, а потому неинтересно. Но если на даты внимания не обращать, ничего - лучше, чем физика.

Только рано расслабились. Не успел Мамай на Русь набежать, а мы все это подробно законспектировать, историчка наша заболела. Неожиданно и надолго. Вторая "лояльная" оказалась так занята, что и не подходите к ней. Конечно же, поднялась паника: "Как же так! Без учителя! Это же десятый класс! А следующий - одиннадцатый!" Учителя и завучи вообще отличаются железной логикой. Вопрос стоял серьезно и казался неразрешимым: где в самый разгар первой четверти срочно найти новую историчку? Но на то они и получили высшее образование, что любые трудности им - семечки. Вот одна завуч по "не помню, какой" работе и заметила, что "окна" - свободные часы - в расписании как Сена, или Соломы очень хорошо вписываются в наше. Предложили сначала одной, потом другой вести у нас историю. Обе ни в какую: "Мы - девушки пожилые, у нас и так нагрузка большая!" Давай с ними переговоры вести: а что, если - частично, если вам часы пополам дадут? Они возьми и согласись! Так что замещать поставили Сено с Соломой. По очереди.

Вот так мы и попали! И под железный кулак революции. И под танк демократии одновременно.

Сено первым же делом на свой урок принесла целую стопку учебников по истории КПСС. И раздала не по одному на стол, а каждому отдельный экземпляр. Просвещайтесь, мол, дорогие детки! Солома тоже в долгу не осталась: подарила по календарику с Ельциным за 1996 год. Он, вроде как, с пути истинного сойти не даст и умы наши в правильное русло направит.

Мы вначале совсем растерялись: кто же селедку с вареньем ест? Как можно одновременно и Сену, и Соломе угодить? А потом сообразили, что века этак до ХIХ обе они в своих взглядах на историю сильно не разойдутся. То есть до третьей четверти можно особо не напрягаться. Но старые советские учебники аккуратно обернули, а календари с бывшим президентом в дневники вложили: на всякий случай.

Предположения наши оказались верны: Иван Грозный, лже-Дмитрий, Петр Первый и война с Наполеоном прошли без особых препятствий. "Пережив" декабристов и отмену крепостного права, мы с трепетом приближались к Гражданской войне и целому букету событий и личностей, ее породивших и ею порожденных.

Первым серьезным камнем преткновения стал Ленин, Владимир Ильич. Синельникова его буквально боготворила. Соломенко, мягко говоря, ненавидела. А потому с непривычки нам приходилось совсем уж несладко: настолько разных оценок требовали от нас иторички. Но и мы не лыком шиты: нормальных летних каникул хотелось всем. Не сказать, что мы чем-то особенным на каникулах занимаемся, но дело, как говорится, в наличии. То есть, когда между тобой и свободой стоит хорошая отметка по истории, тут уж не до принципов.

Мы завели отдельные тетради для каждой, чтобы не запутаться. Да и для них это - лишнее подтверждение нашей приверженности взглядам. Еще, конечно, нужно помнить, кому какую правду говорить: одной - что Ленин светоч, другой - что Мавзолей давно пора взорвать вместе с Ильичем. В общем, если приноровиться, жить можно. Просто чаще с дневником сверяться надо, чтобы не забыть, какие у тебя завтра взгляды будут. А от этого и другим предметам польза: глядишь, и домашку по химии заодно сделаешь.

Конечно, без проколов не обошлось: и у нас в классе нашлись "особо принципиальные", которые одной точки зрения придерживались. Машка Баранова, например, у которой дед-марксист. Она с детства этими идеями пропитана настолько, что в темноте на ощупь определит, кто на барельефе Маркс, а кто чуждый элемент.

Уперлась рогом и додумалась Соломе идеи пролетариата втирать. Холод по спине пробежал, когда мы поняли, какими репрессиями для класса может обернуться эта Барановская принципиальность! Но Соломенко только грустно улыбнулась и погладила ученицу по голове, как заблудшую овечку. А потом разразилась целой тирадой о семидесятилетнем ужасе, который, к счастью, закончился, но осколки этой заразы... Мы из сказанного мало что запомнили. Но главное усекли: с Машкой надо срочно что-то делать, иначе одна Баранова все стадо испортит. Пообещали Соломе взять отступницу на демократические поруки, а сами на перемене в доходчивой форме объяснили однокласснице, что бывают времена, когда принципы нужно оставлять дома с дедушкой.

Что-то до нее все-таки дошло. На уроках Сенельниковой она по-прежнему загружала всех идеями дядечек с барельефа. А у Соломенко с обиженным видом помалкивала. Ну и дура! Не нужна пятерка на халяву, как хочет. Свою же голову не приставишь!

Но врать - это только сначала легко. А потом все как-то смешивается в голове, и не знаешь уже: то ли это ты неправду говоришь, чтобы угодить, то ли это правда, и ты сам давно так думаешь.

Вот Витек Калиниченко чуть не сбрендил оттого, что в понедельник он - "белый", в четверг - "красный", а по жизни - пофигист. Он так заврался, что в своем мнении сомневаться стал. На уроке алгебры у доски к метаматичке повернулся и спросил: "А вы какой, Нина Михайловна, ответ хотите услышать?" Та оторопела. "Правильный", - говорит. А сама на класс озирается: чего это он? Пришлось и с Витьком поработать. А то чуть всю контору не спалил. Понимать надо, где лгать, а где нет. Не требует от тебя математичка вранья, можно и правду сказать. Да и математика - наука точная, не то, что история - тут не перевернешь.

Хотя жить однозначно проще, когда понимаешь, что именно от тебя услышать хотят, и это самое говоришь. Зря мне все-таки биологичка "2" влепила, когда я сказал, что мозг - это мышца. Я вот как по истории над событиями задумываться перестал, сразу голове полегчало. Как будто раньше чем-то там пользовался, а потом забросил, это "что-то" ослабло и отвалилось.

Мышца - не мышца, а все равно напряжно, когда на одном предмете - то бишь- тебе готовое мнение дают, только кивай, успевай в знак согласия, а другие учителя от тебя каких-то там раздумий хотят.

Русичка еще тем тертым калачом оказалась! Староста наша, Светка Первакова, и так и этак к ней подъезжала: "Намекните, Елена Павловна, что о "Войне и мире" нам думать стоит. Мы именно так думать и станем!" Куда там! Обиделась! "Да как можно! Да вы что! Да Андрей Болконский!" Целый урок про мораль и принципы вещала. "Вы, - говорит, - должны собственное мнение иметь!"

Откуда ж ему взяться! И тут не только в историчках дело. Вон к нам из милиции приходили про вред наркотиков рассказывать. Так классуха заранее весь класс предупредила, что беседа должна показаться нам интересной. Как же! Что мы, нариков во дворе не видели? Что интересного в том, что человек загибается, сам это понимает, а остановиться не может? Или хуже того - не хочет. Но на вопрос тетки из РУВД все, как один, головой кивнули: типа ничего увлекательней не слышали!

А говорите - "свое мнение!" Сами сначала определитесь, чего вам надо. Хотя, лично против вас, как читателя, ничего не имею. Вы-то, может, как раз и ни при чем.

Год приближался к концу, а мы выходили на финишную прямую. Оставалось полтора месяца. И только мы с Сеном заочно расстреляли Горбачева за развал Великой страны, а с Соломой похвалили за то, что этим самым он дал людям надежду, как гром среди ясного неба, грянула новость: ЕГЭ. Десятые классы нашей школы в порядке эксперимента в конце года сдают ЕГЭ по литературе и... истории. С какого перепуга Кефир Владимирович, директор, на это согласился, неизвестно. Может, он думал, если на нас обеих историчек повесили, у нас знаний вдвое больше стало? Так это он зря. Мы так старались угодить обеим, так увлеклись внешней атрибутикой, что в головах у нас был полный разброд красного и белого, хорошего и плохого. Как Мамай пронесся. Сами же учителя в будущее смотрели бодро, в своих силах и наших знаниях не сомневались.

Результаты получились самые неожиданные. Как мы ни злились на русичку, которая нас думать заставляла, ЕГЭ по литературе сдали хорошо. Сами удивились: мы-то считали, что мозги у нас совсем атрофировались. Ан нет.

А вот ЕГЭ по истории наш класс провалил. Не сказать, правда, что совсем. Оказалось, все, что успели пройти за недолгое время учительствования "обычной" исторички, мы помнили хорошо. Вся остальная история нашей достославной страны была погребена под курганом чужих идей и трактовок.

Но общее горе сближает. И впервые за 20 лет Сено и Солома сошлись во мнении: ЕГЭ - это глупейшее нововведение, не может являться показателем наших фундаментальных знаний. А так как 11-й класс - определяющий, обе решили взять нас на следующий год, чтобы уж довести начатое до конца. Директор, кажется, не против.

Поэтому мы заранее запасаемся книгами с самым противоположным содержанием. А я так у деда на всякий случай портрет Брежнева из подвала достал. Никогда не знаешь, что пригодится.

Зато школа у нас теперь необычная, потому что это редкость, когда два учителя у одного класса один предмет ведут. Мы, правда, совсем изовремся. Но я смотрю, так многие живут. И ничего. Обычное, в общем, дело.

Жалко только, что теперь мы так и не узнаем, что на самом деле было у нас в прошлом. Но это не так страшно. История - не физика, без нее прожить можно.

Дмитрий Чугунов

ТРИ ВОЗРАСТА

Его память сохранила темные подробности одного детского переживания. Никитке тогда едва исполнилось семь лет. Однажды ночью он проснулся от собственного мучительного стона, который разрывал сознание. Непонимающими глазами он всматривался в темноту комнаты, пока не заметил, что его приподняла с постели и прижала к себе мать, и не вздохнул облегченно.

- Что-то страшное приснилось?- спросила мать и пригладила ему спутанные волосы.

Никитка кивнул, они еще немного поговорили, и потом мать ушла. Заснул ли он быстро, или как-то само собою наступило утро, или еще что - мальчик не помнил. Просто начался очередной день в подготовительной группе детского сада, вместе со всеми он осваивал почти школьную премудрость, завтракал и обедал, спал после обеда, дожидался родителей, проказничал...

Спустя несколько дней кошмар повторился. Чернильной темноты сон наполнился страхом, которого он никогда еще не знал, и не было возможности проснуться. Ужас давил отовсюду, осязаемо-беспредметный, и мальчика что-то поджидало рядом, но он не видел и не знал ничего, не мог защитить себя, и не пытался даже, и не мог сделать шага назад или в сторону. И снова из самого его нутра поднялся мучительный стон.

Больше Никитка ничего не помнил. В какое-то мгновенье он ощутил, что рядом с ним сидит мать и шепчет неразличимые слова. Он затрясся от облегчения, сознание начало медленно возвращаться к нему.

- Господи, да что же это такое? - растерянно сказала мать. Она не на шутку встревожилась повторением кошмара. - Никогда не было, а тут...

- Мама, не уходи, - сказал тихо Никитка.

- Я не уйду, посижу тут, рядом. Не бойся.

- Я не боюсь темноты, но... посиди со мной.

- Снова страшный сон?

- Да.

- О чем?

- Я не помню.

Это было правдой: Никитка пока еще не помнил, что приходило к нему ночью.

Жизнь мальчика изменилась. Со страхом думал он теперь каждый вечер, что совсем скоро, во сне, это может повториться. Иногда память словно приоткрывала темную завесу над пережитым в две ночи ужаса, и ему казалось, что тогда он был не один, что слышал какие-то голоса и видел тени. В обычных снах Никитка мог совершать подвиги, участвовать в приключениях, они напоминали цветное широкоформатное кино, только без запахов, но в те две ночи он был до ужаса беспомощен, и скован своим ужасом и ничего не мог изменить.

Мать, заметив его состояние, каждый раз присаживалась на край кровати и говорила:

- Ты засыпай, а я с тобой посижу.

И гладила его по голове.

Когда ночной кошмар пришел снова, мальчику привиделось, что он стоит на каменистой безжизненной дороге перед зевом огромной пещеры; дорога сама несла его в этот зев, и он рос в размерах; Никитка внезапно понял, что там, в пещере, во тьме кромешной, скрыт такой ужас, которого нет не земле, и что в растущем медленно пещерном зеве находится конец всего, и его - тоже, и оттуда уже никому не выйти назад. Чем ближе подносило мальчика к скальному проему, тем мучительнее он дышал, напрягая свои слабые детские силы, чтобы сойти, упасть, хотя бы сползти червячком с дорожной ленты в сторону, зацепиться за любой камень...

Никитка проснулся от собственного крика, весь мокрый, с безумными глазами, выражение которых заставило мать взяться за сердце. Еще никогда в жизни он с такой радостью не воспринимал свою комнату, как в этот момент: это был мир живых, и его комната была в этом мире.

Во мраке сна он увидел свою смерть, бесследный распад того, что называлось мальчиком Никиткой. Он впервые своим детским умом осознал физическую протяженность времени, потому что его время заканчивалось во тьме пещеры, куда его влекло неумолимо. В одной из комнат их дома, там, где еще в углу была старинная икона Христа, висели потемневшие от долгих десятилетий своего существования часы, с маятником и двумя медными гирями. Может, они тоже скрывали в себе тайну времени? Их ход налаживал еще прадед Никитки, поднимаясь из-за стола в своем кабинете, они слышали бомбежки, когда дед мальчика, начальник железнодорожной станции, отправлял поезда на фронт... они могли жить вечно, тогда как люди умирали?

Никитка очень хотел жить. Он заметил, что не так боится засыпать, когда вечером, умывшись и почистив зубы, немного постоит в комнате с часами и старинной иконой. Здесь он мог детской ручонкой остановить ход времени, а потом снова качнуть маятник и слушать шелест ходиков; во сне же отчаяние небытия сковывало его по рукам и ногам. Если бы он мог как-то бороться!

Наверное, только чудо сохранило его схваченного среди ночи спустя неделю. "Что за хохот зловещий?" - думал он, из последних сил противясь власти пещеры с непроницаемым мраком перед ним. Он плакал и бился отчаянно на дороге-конвейере, влекущей его в черный зев, до конца оставалась самая малость, когда слуха Никитки достиг слабый призыв его матери. Родной голос вернул ему силы, и Никитка сошел с дороги в сторону, испытывая страшную опустошенность, а мертвая лента дороги двигалась и двигалась к чему-то или кому-то скрытому от глаз, и тащила других во мрак, и только после зрелища их небытия мальчик проснулся.

- Слава богу, - сказала мать, - проснулся. Снова тот же сон?

- Да, тот же, - прошептал Никитка. Только теперь он заметил, что и отец не спит, а пришел к нему вместе с матерью.

Родители разыскали адрес какой-то сильной бабки-знахарки и повели мальчика к ней. Это было интересно. Старушка жила на другом конце города, в небольшом деревянном домике, во дворе у нее росло несколько яблонь, а в сенях сильно пахло воском и травами. Посадив Никитку на табурет посреди комнаты, она топила на печной плите воск и затем что-то бормотала под нос и выливала воск в миску с водой, держа ее над головой мальчика. Рассматривала застывшие фигуры, хмурилась, молчала. Молчали и его родители. "Приводите завтра", - говорила знахарка и отворачивалась. Денег она не брала.

Всю неделю Никитка спал очень плохо. Стоило ему задышать неровно, он тут же просыпался от прикосновений родительских рук, а мать, казалось, вообще не знала сна, лицо ее осунулось, и глаза горели лихорадочным, странным светом.

В очередной приход к бабке они застали ее охающей на печи. Бабка сползла на пол, пошатываясь, села на табурет, а стульев у нее вовсе не было, и сказала:

- Не могу я, что-то недужится... Вы посидите пока, подождите...

- Чего подождать-то? - спросила мать.

- Человек сейчас придет, его подождите. Не могу я отчитывать сынка вашего, недужится мне. Нет моей силы здесь.

- А нам сказали, что у Вас самый "сильный" заговор, - расстроилась мать. - Что же делать?

- Нет моей силы здесь, - повторила бабка. - Страшное на воске выходит, а мальца жалко. Подождите человека, он придет скоро...

Решили дожидаться человека.

Смеркалось. Сумерки сгущались до чернильной темноты. Бабка кряхтела за печными занавесками. Родители о чем-то переговаривались негромко.

Позднее Никитка понимал, что та знахарка через себя переступила, пригласив к нему священника. В сельской глубинке еще церкви взрывали в те времена, а ведь семидесятые были на излете; школьники иногда в уголке обсуждали, может ли пионер верить в Бога, да и на весь город имелось всего три действующих храма... Что видела на воске бабка, так и осталось тайной.

Когда человек пришел, она побормотала по своему обыкновению маловнятные слова и вышла в соседнюю горницу, плотно притворив дверь из крупных досок. Родители и Никитка сидели в одном углу комнатушки, вошедший - в другом.

- Меня зовут отец Геннадий, - сказал он. - Мне очень странно быть здесь, но Мария Ивановна просто умоляла прийти. Вы согласны?

Он поговорил с Никиткой о том и о сем, но воск топить не стал и травы не жег. Потом посидел молча.

- Мальчик крещен? - спросил он неожиданно. - А вы сами? Крест нательный есть?

Мать Никитки была крещена, а сам он как-то оказался в этом мире ничьим. Разумеется, и креста не носил. Куда с крестом в советскую школу... да и на матери его не имелось...

- Сходите к бабушке за водой, - попросил отец Геннадий, обращаясь к матери, а сам принялся готовить Никитку к принятию Святого Крещения...

И еще одну важную вещь понял позднее Никитка: в тот вечер душу ему спасли. Мать, священник, простая русская женщина с именем Мария... Она вот, жаль, умерла вскорости, так мать рассказывала. А сам он с того дня спал спокойно, дурные воспоминания о пережитом стерлись из детской памяти; но только ли детство было тому причиной?

...Александр Михайлович однажды отмерил себе новую жизнь, а старую - отрезал. Начудил он в прошлом предостаточно, по хотению или же по искушению, но как-то посмотрел вокруг себя и смирился. Наверное, все к тому и шло. Рос он в своем детстве, отца не зная, и мать его, женщина простая, чистая и верующая, говорила иногда: "Нет у тебя папки, да зато Отец есть. На него и оглядывайся". Что значила ее загадочная фраза, он только потом понял, когда немного подрос.

Бесноватая агония Страны Советов застала его женатым, в возрасте между тридцатью и сорока годами, вкус жизни здесь лишь начинает проявлять себя по-настоящему, а вот легкость бытия делается уже обманчивой. Тогда, наверное, все сошли с ума от свободы. Супружница Александра Михайловича, глядя на то, как в одночасье составляются капиталы, начала зудеть о нехватке денег в семье. Кому был нужен школьные учитель истории, когда сама история рушилась? Женщиною она была изысканной, дочкой профессора консерватории и оперной дивы. В обычное бабье понимание счастья ее зудение укладывалась прекрасно, потому он и называл ее ласково - "скважиной". В смысле, что сколько денег ни дай - все мало будет. Рафинированная теща только и спрашивала елейно: как там зять, снова в Польше по рынкам товар набирает? Интерес ее был с явным подтекстом, не вполне уважительным. Увы, в действительности не так уж редко встречаются типажи колоритнее Кабанихи Островского. Да и семнадцатый год многих перепортил: уважала ли породистая Нина Гавриловна своего собственного мужа - никому не известно.

Александр Михайлович успел в мутном шабаше начала девяностых и по заграничным да столичным рынкам помотать себя, и к земле припасть, вознамерившись фермерствовать, и даже в биржевые круги втереться, чтобы впоследствии почесать растерянно в затылке и крякнуть с досады... "Скважина" побулькивала, деньги в мире ходили от одного к другому, залетали иной раз и к нему, а потом - нормальный, честный русский человек запил горькую. Теща понимающе покачала головой и тактично ничего не сказала, когда дочь жаловалась ей на свою горькую женскую судьбу. К тестю не апеллировали во избежание дурного примера и соблазна.

Времена иной раз - как туман: застилает он все вокруг, а надолго ли - неизвестно. Так вот и Александр Михайлович пил до осознания полной неизвестности, а затем поднял глаза горе и отрезал старую жизнь. В дворники пошел и еще в Доме детского творчества кружок столярного искусства открыл. Показалась ему недавняя жизнь мелкой и тщеславием накукоженной, так что и вспомнить тошно.

Денег, разумеется, отныне в доме уже и не было. "Я свое заработал, - просто сказал по этому поводу Александр Михайлович жене. - Если хочешь, живи так со мною, а нет - разведемся. Когда Бог хочет сделать человека счастливым, он убирает от него деньги". Сказал и сам поразился простоте мысли. Прийти бы к ней чуть раньше... одна забота оставалась у него - сын. Нужно было воспитать его без мути. Без рафинированного влияния.

...За неделю до дня рождения Максима Александр Михайлович потерял ключи. Так нелепо! Только успевал старые проблемы решать, а тут новая появилась! Дубликаты, конечно, были, но ключ от его собственной мастерской (в Доме детского творчества) существовал в единственном экземпляре. "И то хорошо, что другие не пострадают", - успокаивал себя Александр Михайлович, однако выхода не видел. Каким образом он унес эту связку домой, было уже трудно объяснить. Дежурил вместо заболевшего коллеги, а утром, сонный, сунул ключи в карман телогрейки и забыл о них. Дверь в его мастерскую сделали на славу, ее и ломать не хотелось. Он повинился перед директором. Тот был мужиком добрым, сказал: ищи, Михалыч, только побыстрей, а то дверь жалко... Он искал.

Ему вдруг вспомнился разговор с матерью в последний приезд к ней. Матушка прихварывала, но жизнелюбие по-прежнему светилось в ее глазах. Он наколол ей дров, впрок, два часа топором махал, помог еще с разными делами. Пока работал, матушка стояла рядом и рассказывала деревенские новости. Она была вообще удивительным человеком: без сплетен людям не обойтись, а вот к ней они не приставали. Так же и она судила о знакомых и незнакомых - ровно и незлобиво, словно исполняя сказанное Иоанном Лествичником: "Без смирения никто не внидет в небесный чертог". В матушкином доме всегда имелись книги, но в это приезд Александр Михайлович не увидел их. Оказалось, что искать их теперь надо в деревенской библиотеке. Как заметила матушка, человек когда-то прочитывает свое. "Неужели не жалко?" - спросил сын, на что она показала рукой на толстую Библию, единственную книгу, оставшуюся в доме, и резонно спросила в ответ: "Разве в ней чего-то не хватает?"

...А жизненных проблем было предостаточно. И еще больше - вопросов к жизни, которые оказывались сложнее проблем. Одним из них стало близившееся совершеннолетие Максима. Исполнится ему восемнадцать лет - и что после сей даты? Какой подарок сделать ему в самый важный из всех дней человеческого рождения?

У Александра Михайловича не было возможности порадовать сына музыкальным центром или там компьютером. Теперь он столько не зарабатывал. Максим-то, конечно, что-то подобное получит: не случайно в клане тещи возникло суматошное оживление, по обыкновению предвещавшее некий ценный дар. Суета вполне понятная - для того, чтобы продемонстрировать, какой папа плохой. Александр Михайлович мысленно улыбнулся, вспомнив, как однажды Максим по-детски обрадовался какому-то подношению, но потом серьезно наморщил лоб и сказал: "Не надо меня покупать..."

Если бы он сам знал своего отца, думал Александр Михайлович, то и решение нашлось быстрее.

И в миг, когда он об этом подумал, будто звездочка в сознании засветилась...

Александр Михайлович не раз смеялся над пошлостью романистов, самозабвенно изображающих упоительное утро, в которое их герой просыпался и приступал к свершению великих дел. В действительности так бывало тоже, но много реже, чем в их сочинениях. Вот и день совершеннолетия сына выдался тихим, но скучным и пасмурным. По его просьбе Максим постился, а с рассветом они оба встали с постели и пошли в кафедральный собор. Вместе исповедались, священник, отпускавший им грехи, был сумрачен и строг. Служба воскресная текла своим чередом, хор, скрытый от глаз на возвышении, пел так же как и в другие дни. Пахло свечами и талой февральской водой, запах которой доносился сквозь открытую северную дверь храма. "Причащается раб Божий... - говорил негромко священник во время совершения Таинства. - С праздником Вас!" Молитвы по принятию Святого Причастия слушались на удивление легко, промелькнули незаметно.

А когда служба закончилась, Александр Михайлович подвел сына к иконе святителя Николая. Вместе приложились к ней, затем он повернулся к Максиму и сказал:

- Теперь послушай. Я специально привел тебя сегодня в церковь и просил причаститься. День важный для нас обоих. Ты вступаешь на дорогу взрослых, а я должен что-то сделать, что-то важное, особенное для тебя. У меня самого никогда не было отца, но вот появляется уже почти самостоятельный сын...

Александр Михайлович замолк, сглотнул судорожно, вытащил из внутреннего кармана пиджака иконку-складень и протянул ее сыну:

- Мне кажется, ты поймешь. Вот, возьми. Я хочу дать тебе на совершеннолетие самое дорогое, что ты можешь получить, - мое отцовское благословение на дальнейшую жизнь.

И было так.

На следующий день Александр Михайлович нашел пропавший ключ. Там, где, казалось, тысячу раз искал. Опустил руку в карман телогрейки и нащупал его. Неужели именно так сложное становится простым?

...В самом начале зимы Маргарита Алексеевна слегла окончательно, хотя ей и шел всего-навсего шестьдесят третий год. Казалось, что исполняется ее собственное давнее пожелание, не раз в сердцах высказываемое. В последние времена бывало обыкновенно так: она заходила по-соседски к бабушке Никиты и играла с ней в дурачка. Играть не умела совершенно, такой простотой ее судьба наградила, и только когда в руки к ней шли сплошные тузы да козыри, она праздновала победу. Отдать должное ее незлобливому характеру: она не очень-то огорчалась и в случае проигрыша. Маргариту Алексеевну увлекало живое общение, ведь в собственном мире у нее постепенно образовалась звенящая пустота. Лет тридцать назад она схоронила мужа, за ним - мать. Потом - дочку. Леночка умерла, словно угасла. В детстве она казалась здоровым, резвым ребенком, но, видимо, была в ней какая-то червоточинка, унаследованная от предков. У девочки стали отниматься ноги, полнота появилась... Маргарита тогда устраивалась со своей Еленой на скамеечке у подъезда, и сидели они, обнявшись и мир разглядывая. И у сына проявилась такая же напасть. Но сын от других мальчишек не отставал, хотя и не твердо иной раз на ногах стоял. Лазанье по заборам, дворовый футбол, речка - все это не давало угаснуть его воле к жизни. А Леночка все реже выходила из квартиры, а потом и умерла.

Никита, задремав в бабушкином кресле, не единожды слышал, как Маргарита Алексеевна жаловалась на свое существование. "Ну? - грозно говорила она, обращаясь к невидимому собеседнику. - И что это за жизнь? Домой идти не хочется. Что там? Пусто. Скорее бы уж лечь - да в мир иной..." Ее отговаривали от таких мыслей, она не спорила. Дома ее, действительно, никто не ждал. Сын вместе с женой-змеей обитал у тещи, внук редко но казал; чтобы не скучать, Маргарита Алексеевна надумала пускать к себе студентов-квартирантов. Она неплохо разбиралась в людях: среди ребят, живших у нее, не было дурных.

Спустя несколько лет внезапно умер ее сын. Соседи по дому судачили, что этого можно было ожидать, что в ее семье все отчего-то рано уходили на тот свет, что... Маргарита Алексеевна в черном платке сидела на скамеечке у подъезда и смотрела на жизнь вокруг, иногда, как тень, мелькала в продуктовом магазине или на почте, где получала пенсию. Вопреки ожиданиям Никиты, она не сделалась более воинственной, чем была до этого, не озлобилась на весь божий мир. Все так же заходила она к его бабушке поиграть в дурачка и никак не могла в разговорах нарадоваться на одного из своих квартирантов - парня спокойного, обстоятельного и умного, учившегося в городе на агронома. Наверное, ради него она довольно бодро перенесла легкий инсульт: правая сторона ее тела не вполне слушалась ее, но все же на небольшие расстояния она еще могла передвигаться.

Любимый квартирант сдал государственные экзамены, защитил диплом и ушел в армию. Его звали в аспирантуру, но он принял другое решение и попал в десантники. Второму постояльцу Маргарита Алексеевна отказала, а в начале зимы слегла окончательно.

Она уже не пыталась ходить даже по квартире, потому что несколько раз падала от слабости и ждала потом, пока соседи услышат ее крики и придут на помощь. Невестка дни напролет работала и появлялась только на ночь; кормила Маргариту Алексеевну завтраком и уходила, а возвращалась поздно; остальное время было уделом одиночества. Как человек вообще может жить, оказавшись внезапно в таком положении? Никита не знал ответа на этот вопрос. (Сложно быть уверенным в собственном поведении, если в круге твоей жизни вдруг окажется такой беспомощный человек.)

Никита однажды узнал, что к ней по вечерам заходит его старинный партнер по шахматным баталиям: Александр Михайлович имел ключ от ее квартиры, он садился в уютное кресло рядом с кроватью Маргариты Алексеевны и читал вслух главы из Нового Завета, иногда - просто что-то ей рассказывал. Никита искренне удивился, потому что его соседка всю жизнь выступала в роли воинствующей атеистки.

- Так она совсем не против! - рассказывал Александр Михайлович. - Я прихожу, спрашиваю: почитаем сегодня? Она промолчит, но не возражает - значит, почитаем. А затем и сама стала предлагать...

- Как удивительно меняется человек, - задумчиво произнес Никита. А ведь прежде его служба в церковной воскресной школе вызывала у Маргариты Алексеевны лишь ироническую улыбку.

Так и текли дни. Невестка очень ревностно относилась к визитам соседей. Могла при случае и накричать на какую-нибудь безобидную бабульку. Один Александр Михайлович пребывал в невозмутимости, заявив, что приходит он не к невестке, а к своей соседке и плохого за собою не чувствует.

- Ты знаешь, - сказал он однажды Никите во время шахматной партии, - она и вопросы частенько задает мне, когда я ей евангелия читаю. Мол, а как вот это место понимать, или то, или еще что спросит...

- Хорошее дело ты делаешь, - отозвался Никита.

Смог бы так он сам? Он не знал наверное.

Как-то Александр Михайлович, зайдя к Никите, радостно сказал:

- Сегодня дочитали Псалтирь. Ты смотри, сколько уже: весь Новый Завет, да Псалтирь теперь...

- Невестка опять, говорят, начудила?..

Александр Михайлович вдруг улыбнулся чему-то своему, какой-то неожиданно пришедшей мысли и сказал:

- А знаешь, она так интересно отзывается о ней: в двух лицах...

- Это как?

- Она говорит буквально: "сегодня Антонины придут" или "это она плохая, а вот Тоня - хорошая"...

И оба подумали: может быть, Маргарите Алексеевне просто открылось то, что оставалось им неведомо? Открылось неведомое и невидимое, если она вместо плохой Тони

бесов видела?

Через три месяца Маргарита умерла. Священника на отпевание не пригласила: невестка замялась что-то, задумавшись о плате, а соседям не пристало лезть в дела семейные и уже чужие. Но Александр Михайлович не печалился, помыслив следующее и поделившись этим с Никитой:

- Она ведь перед смертью примирилась даже с тетей Зиной, которая прямо над ней жила. Обе лет двадцать не разговаривали и не здоровались друг с другом. А тут я у нее спрашиваю: помиритесь с ней? Два раза спрашивал, и оба согласно кивала. Только вот тетя Зина не пришла: делами отговаривалась да на "завтра" кивала...

Павел Зябкин

СЛАДКАЯ ЛЕСТЬ

Доброе слово и кошке приятно.

Поговорка

Дело было по осени 2000 года. Тогда служил я в N-ском мотострелковом полку, что стоял возле одного селения в Чечне. По холоду, палатки исхитрялись топить не только дровами, как положено, но делали некоторые умельцы разные приспособления, чтобы топиться соляркой или керосином. Популярнее всего были "капельницы". Хитрая система из обычной медицинской капельницы. По трубкам текло только не лекарство в вену, а топливо в печку. Пять минут и "ташкент". Просто и удобно. Все бы хорошо, да вот только огнеопасно очень. Палатки горели из-за этого, случалось. Вот и преследовали командиры такие агрегаты, как могли.

А меры к нарушителям, кроме того, что само собой, порушат изделие народных умельцев, применить могли самые суровые. Тем более, что командиром полка в ту пору стал земляк мой, подполковник Н. Командир он неплохой был, но строг. Если уж что не по его, то держись. Вот он и приказал, все "капельницы" убрать к чертовой матери. И не дай бог ими топить, кто станет. Офицеров и тех в яму мог за это посадить. А уж про солдат и нечего говорить.

Но, холод, как и голод, не тетка. Однажды поутру, остались в палатке мы втроем. Дров нет, пилить их лень. Ну, бог не выдаст, свинья не съест, растопили "капельницу". Жарко. Хорошо. Никого нет из начальства. Магнитофон включили. Поставили "Сектор газа", группу воронежскую. Чай заварили. Одним словом - красота, лепота. И тут...

Глянул я в окошко и онемел. Прямо возле палатки, только с тыла, стоит сам подполковник Н. Да не один, а еще трое старших офицеров с ним, и на палатку нашу смотрят. Не иначе, как комиссия очередная, порядок и прочее в подразделении проверять. А дым солярный из трубы валит. И печка горит, "капельницу" не спрячешь уже, да и снять не успеешь. Все, сидеть всем в яме. Это уж точно.

А "Сектор газа" как раз матерную песню поет, как глумится над своим земляком незадачливым. И Н. хмурится, на палатку показывает, сейчас зайдет. И осенило меня.

- Пацаны, - специально громко, чтобы за палаткой слышали, начал я речь. - Вот слушаю я эту матерщину от "Сектора газа", и стыдно мне, что я воронежский.

Ребята аж рты пооткрывали - не поймут, в чем тут дело. А я за Н. наблюдаю. Вижу, услыхал. Прислушался, а что ему спешить, всегда успеется у нас "шмон" навести. А тут интересно все-таки, о чем солдаты наедине болтают.

- А вот утром, - я повысил голос, - когда на плацу вижу Бориса Сергеевича, командира нашего, то горжусь, что я тоже воронежский.

Ребята явно решили, что я рехнулся. "Вот, пробыл полсрока, и крыша уехала", - так наверное и подумали, но сказать не успели.

Полог палатки открылся и вошел сияющий Борис Сергеевич, землячеством с которым я только что громогласно гордился. Даже не глянув на "капельницу", он с порога начал, обратившись к офицерам из свиты:

- Вот, вижу наконец, образцовую палатку. Посмотрите, чисто аккуратно, тепло. Бойцы чай, а не водку пьют. Все бы так.

Обойдя вокруг печки с запретным сооружением, обратился к нам:

- Молодцы, ребята! Какие вопросы, пожелания есть?

- Нет, все отлично, товарищ полковник, - в один голос затараторили мы, не веря до конца в свою удачу.

- Ну, продолжайте в том же духе. Молодцы. Хвалю. - На прощание произнес радостный командир и вместе со свитой отправился дальше.

Через полчаса примерно, мимо нас провели нескольких солдат. Их вели на отсидку в яму. Топили они, как и мы, печь "капельницей" и попались командиру. А мы после еще и благодарности получили.

Вот так бывает.

Свящ. Алексий Лисняк

ДАВИД-КРЕСТИТЕЛЬ

...я сам изнемогал от счастья бытия.

Н. Заболоцкий

Отец Георгий из села Горянина любит жизнь. Он восторгается ей, как маленький и радуется возможности жить бесконечно, на небесах. Когда он проповедует с амвона, то обязательно расписывает будущий Рай самыми праздничными красками, и несколько старушек, что стоят в церкви, возвращаются со службы молодыми и воодушевленными. Подумать только! Бесконечная, бесскорбная и беспроблемная жизнь! Неужели она наступит!?

Однажды в храм вошла не молодая упитанная дама. Не известно, слышала ли она рассказ про Царство небесное или нет. Ее взгляды на жизнь вообще были весьма своеобразными.

Народ уже покинул храм, а батюшка что-то замешкался в алтаре. Дама терпеливо его ждала. Был летний вечер. Мимо церковных окон с мычанием протопало совхозное стадо. Наконец и отец Георгий загремел в алтаре ключами, собрался уходить. Спустился с амвона, и тут дама подплыла к нему с просьбой о помощи:

-Батюшка, без вашего совета мне не обойтись. Мне Петровна, ну вы ее знаете, божественная такая, наказала свечку за мужа поставить кверху ногами, ну, чтобы он сдох. Я вот свечку купила, а где у нее верх, где низ - не разберу. Помогите разобраться, посоветуйте, пожалуйста.

Отец Георгий уставился на даму с удивлением. Он растерялся и не знал, как помочь этой прихожанке, чтобы ее муж околел от свечки. Он открыл рот и удивленно хлопал глазами. Дама решила изложить свою просьбу подробнее:

- Понимаете, муж - такая сволочь. А еще он -алкаш, гад и изменщик. Он к Нюрке после работы заходил как-то. А Петровна все видала. Она мне про его похождения всегда докладывает, добрая она, ну, по-соседски. Я уже вся извелась, высохла вся от тоски - сил моих нет. Ну, а Петровна-то, она старушка божественная, знает, как кому земельку подсыпать, как кому булавку в окошко воткнуть. И берет за советы по-божески. Ну я ее и спросила, как с мужем-то быть. Она и посоветовала: "Чтоб он сдох, - говорит, - надо за него свечку заупокой поставить в церкви, но только обязательно кверху ногами. У попа, говорит, спроси, как и что. Он, дескать, в семинарии обучался. Такие мелочи-то знает, поди".

Отец Георгий посмотрел на необъятную "высохшую" от горя даму, подумал немного, и решил рассказать ей про то, как Бог всех людей любит, про жизнь, которую Бог всем дает, про жизнь, которая будет там, на небесах у всех крещеных людей. Он даже открыл для этого рот, но дама перебила:

- Вот свечка, видите, кручу ее в руках, кручу, а ни верха, ни низа не различу никак. Батюшка взял свечку в руки, расковырял фитиль и показал:

- Вот верх.

Потом глубоко вздохнул и добавил:

-Я храм собираюсь замыкать, служба кончилась. Идите домой. Там вас муж, наверное, ждет. Скоро корову доить. Одному-то несподручно, поди, без хозяйки со скотиной управляться. Идите помогать, а в убийцу мы с вами поиграем как-нибудь в другой раз. Дама смиренно покинула церковь. Батюшка затушил все лампады, лязгнул засовом на входной двери, щелкнул замком и отправился домой.

Трудовой день закончился, и в прохладном воздухе тут же запищали комары. С фермы по окрестным лугам разливается коровье мычание и незлой пастушечий мат. Слева, в пруду, чуть пониже церкви играют золотые карасики. Ребятишки запутались в удочках на берегу. Гуси за день утомились по августовским солнцем. Они уселись у Лукичевой калитки и даже не шипят на прохожего в шелестящей рясе. На отца Георгия нахлынуло вдруг поэтичное настроение. Все наполнено прекрасной жизнью! И потом, подумал батюшка, тоже будет жизнь, но куда прекрасней этой! В миллион, наверное, раз!

Толстая дама настигла отца Георгия уже у его калитки. От резвого галопа ее "иссохшее" тело все взмокло. Задыхаясь, она промолвила:

- Батюшка, спасибо за совет, только вот я спросить забыла, на какой подсвечник свечку-то втыкать? И еще, забыла, сдохнет-то он, - гад, - скоро после этого?

Поэтичное вдохновение отца Георгия враз оставило. От жалости к даме и ко всем жертвам Петровны заныло сердце. Он решил помочь ей спастись, забыть об убийственных планах, скроил страшную гримасу и рявкнул, что было духу:

- Дура! А ну, пошла отсюда на Великую горку к Кузькиной бабушке! И Петровну свою божественную с собой прихвати! Уйди с глаз моих! Не то, я сам тебе эту свечку поставлю! Я не так ее поставлю!!!

Дама решила не рисковать и поспешила убраться. В селе поговаривали, что местный поп свои обещания обычно выполняет.

Расстроенный батюшка вошел в дом и уселся чаевничать. Горячий чай обжигал и настоятель долго фыркал в свою чашку про то, что "одолели Петровны, когда ж их Петровняя дурь уже повыветривается. Молишься за них, молишься, а они..." На третьем стакане он успокоился и тут к нему подкрался шестилетний Давид. Он придвинул табуретку поближе к столу и вскарабкался на нее. Руками, перепачканными зеленкой, он тоже нацедил себе чаю и принялся молча хлебать. Он был задумчив и совсем не слыхал, как отец вопрошал его про обилие зеленки на руках. Заметно было, что в голове пацана скрупулезно копошится занятная думка. Наконец он выдал:

- Скажи, пап, а крещенные ведь не умрут и в рай попадут, все?

- Бог их знает, - ответил отец, - все, кто Его слушается, наверное.

- Так нам, пожалуй, скучно будет в раю без кошек. Они-то бедненькие все не крещенные.

- Ну, не знаю. Кошки ведь нам для этой жизни нужны. Так ведь Господь устроил.

Давид еще немного помялся. Он все не решался поделиться с отцом своим великим открытием. В конце концов, не выдержал:

- Знаешь, пап, я сегодня подумал, что кошкам тоже не хочется умирать. И я изобрел, как их тоже в рай взять. Я Мурку и Барсика и всех их котят... ну... это... покрестил. А что, запросто. Взял тазик, принес воды из колодца и все. А еще, только ты не ругайся, потом я поросят покрестил и цыплят... тоже... Свинью тоже вот хотел...

Тут на столе затряслись стаканы и миски. Отец Георгий от хохота весь покраснел и взмок. Сыну нужно было кое-что серьезно объяснить про крещение, но сделать это теперь без смеха все равно не получилось бы. Чтобы отдышаться свежим воздухом и успокоиться он вышел на крыльцо. Но тут ему стало еще смешнее: по двору чинно вышагивает крещеный петух, крещеная курица водит православных цыплят. На карнизе развалился Барсик - толстенный ортодокс...

Сад и вся улица утопает в зелени. В палисаднике красно от мальвы. Злые комары к сумеркам распищались не на шутку. Батюшка прихлопнул одного на лбу и подумал, как хорошо, что Давид не додумался и этих крестить. Гонялся бы за ними до ночи по селу. И на том свете потом бы от них житья...

Наталья Каширина

НЕБО

Поле боя сжирает тьма, раскрывает свою ненасытную пасть, все живое растворяется в ней.

По земле медленно ползет человек в заляпанном грязью плаще; стальная тень ствола винтовки разрезает, неподвижные клубы дыма и пепла. На солдата со всех сторон сыплются длинные, острые капли дождя, монотонно сменяющие друг друга. Падают на рассеченное шрамом, грязное лицо, осунувшееся, обрамленное темными линиями прядей. Руки режет, словно бритвой, каждый удар воды.

Воин ползет по полю в изнеможении, тяжело подтягиваясь на руках, цепляясь за родную, горячую от пожаров и взрывов землю. Ноги почти не слушаются, слабость уже поглотила тело, сладкая, приятная, чарующая. Как хочется остановиться и насладиться ею.

Из пулевой раны чуть выше ключицы снова полилась кровь, некогда алая, но теперь черная, будто тушь. Она почти незаметна на плаще, но потерю каждой капли чувствует солдат. Сердце бьется теперь слабо, нет в нем той жизненной силы, что заставляла порой стучать и колотиться от радости.

Земля забрала то, что принадлежало ей по праву.

Воин глубоко вздохнул всей грудью в последний раз, перевернулся на спину и раскинул руки - ладони ощущали сожженную траву, жухлую, жесткую, но родную.

В последнюю минуту жизни солдат мечтал увидеть небо, пусть затянутое тучами, мрачное, низкое. Сейчас же мозаика из серых и черных клубов гари, будто связанных прочными жгугами, опускалась перед его глазами все ниже и ниже.

Голова шумела, волны прибоя ударяли в виски, стараясь пробиться наружу и выплеснуться мощным каскадом, сильным, несокрушимым.

...Дождь рисовал картины.

Юноша стоял в хвосте мобилизированных, прикусив губу. Странно, ни одной мысли не было в его голове, только пустота: ни страха, ни решительности - ничего.

Новобранцы двинулись вперед, гордо подняв головы и стараясь не обращать внимания на полные печали глаза родных.

Взгляд юноши, шедшего последним, остановился на бегущей с поля девочке. Она старалась бежать быстрее, но маленькие ножки не позволяли ей этого. Пару раз она чуть не упала, но упорно продолжала свой бег.

Запыхавшись и порядком устав, она все же догнала колонну и схватила своей ручонкой ладонь солдата, замыкавшего шествие. Тот остановился, девочка подняла на него свои глаза, но, смутившись, отпустила руку и поспешила спрятаться за деревом на обочине дороги. Юноша рассмеялся и пошел быстрее. Чтобы сильно не отстать.

Это случай был забыт солдатом - его забрала война. Но в последнюю минуту жизни он вспомнил глаза той девочки: большие, почти бесцветные, сероватые, подернутые легкой голубизной. В этих глазах было осеннее небо, небо, которое он желал видеть...

Алексей Ряскин

ВОСКРЕСЕНЬЕ

(Из цикла "Сказки Одной Недели")

В этот день воскресенье пришло на целых два часа раньше, чем обычно, но этого никто не заметил.

"Интересно, что могло понадобиться слепому ребенку в книжном магазине?" - подумала Сама Жестокость, глядя, как маленький мальчик в агатово-черных очках пытается нащупать ручку на входной двери в книжную лавку

Она подошла к нему, чуть задрала алую юбку и прижалась бедром к щеке мальчика

- Я помогу тебе, - прошептала Сама Жестокость и ласково погладила мальчика по голове.

Мальчик повернул голову на звук ее голоса.

- Не надо, - сказал он, - от тебя пахнет пороком.

Мальчик снял очки, и Сама Жестокость увидела, что вместо глаз у него два маленьких зеркальца и в каждом из них ее отражение. В этот самый миг она почувствовала, как ее сердце, словно жгучий кипяток, обожгла не понятно, откуда возникшая ненависть к нему. Но она стиснула зубы и не позволила этому яду распространиться дальше по ее телу. Пока она боролась с собой, пытаясь понять причину поселившейся в ней отравы, мальчик наощупь нашел ее голое колено, чуть наклонился и коснулся его языком.

- Колено твое на вкус как страдание, - сказал он, надевая очки. - Это значит, что родилась ты в последний день осени и до сих пор еще никого не сделала счастливым.

- Это правда, - сказала Сама Жестокость и одернула юбку.

Ей не было ни больно, ни грустно от его слов. Просто стало обидно, что он так быстро узнал о ней всю правду.

- Пойдем в парк, - сказал мальчик, - там тихо.

- Но ты же хотел попасть в книжный магазин?

- Почему ты так решила?

- Ты пытался открыть дверь.

Мальчик нашел рукой дверь книжного магазина.

- Я всего лишь искал ручку на этой двери, - медленно сказал он, затем продолжил - и поэтому ты решила, что я хочу ее открыть?

- Да, поэтому.

- Но разве это одно и тоже: искать ручку на двери и пытаться ее открыть? - спросил мальчик, пытаясь смотреть в глаза Самой Жестокости.

- Нет, - как-то смущенно ответила та.

- Вот именно. Глядя на то, что я делаю, ты никогда не сможешь понять, чего я на самом деле хочу. Между действием и желанием вообще нет ничего общего. Чаще всего они абсолютно противоположны.

- Ты прав, - согласилась Сама Жестокость.

- Пойдем лучше в парк. Я не люблю книжных магазинов. Потому что когда я нахожусь в окружении непрочитанных мною книг, у меня начинает сильно болеть голова. А так как я слеп, и читать не в состоянии, любое скопление книг я обхожу стороной. Пойдем в парк.

Сама Жестокость взяла мальчика за руку и повела его в сторону парка, в котором всегда царила Тишина.

- А у тебя когда-нибудь болит голова? - спросил мальчик Саму Жестокость.

- Нет, - ответила та и вздохнула, - никогда не болит. Я ни разу в своей жизни не чувствовала боли. И это тоже в своем роде боль.

Они шли не спеша по пустынной улице никогда не имевшей названия. Как впрочем, и все остальные улицы. Это был единственный во Вселенной Город Безымянных Улиц.

- Я не люблю молчать, когда рядом со мной кто-то есть, - сказал мальчик, - по-моему, разговаривать значительно интересней, нежели молчать. Особенно, если рядом с тобой совсем не знакомый тебе человек.

Сама Жестокость усмехнулась, но ничего не ответила.

- Давай, ты расскажешь мне свою историю, - продолжил он, -а я тебе свою.

- Хорошо, - немного подумав согласилась Сама Жестокость, - но ты начинай первым.

Мальчик поправил очки и начал говорить.

- Мои родители, когда купали меня в Розовой воде, пахнущей всеми цветами лета, часто повторяли, что жизнь похожа на мятую, испачканную простыню на которой несколько минут назад занимались любовью и которая еще хранит тепло лежавших на ней тел, но с каждым мгновением остывает. Я не понимал значения их слов, и это сделало меня несчастным настолько, что я ослеп, и глаза мои превратились в два маленьких зеркальца. После этого любой человек, посмотрев мне в глаза, начинал ненавидеть меня так сильно, что воздух начинал сгущаться от ненависти, и мне становилось трудно дышать. После того как я потерял зрение, я был проклят собственными родителями и изгнан из дома в неизвестность. Страдая от боли и одиночества, и плача от горя, я пошел к реке, которая не замерзала даже зимой. Там я встретил Забвение. Оно сидело на берегу и швыряло зеленые и черные камни в воду, даже не подозревая о том, что в окружающем его мире есть люди похожие на меня. Его не интересовала ни своя жизнь, ни чья-то другая. Его не интересовало ничего кроме реки и камней, которые можно было в нее швырять. У реки я прожил ровно год и один день. Только Забвение, посмотрев мне в глаза, осталось равнодушным и не возненавидело меня. Оно научило меня забывать все и швырять камни в воду, и показало, что между этими двумя явлениями нет абсолютно никакой разницы: если ты умеешь кидать камни в воду, значит, ты умеешь забывать все. В тот год, что я прожил у реки, осень приходила к нам дважды, а весна обошла нас стороной. Нам было все равно. Когда я начал скучать по дому, Забвение сказало, что мне пришла пора уходить. Уходя от реки, я обернулся и спросил его о той самой простыне, о которой так часто упоминали мои родители. Но оно не ответило мне, а лишь громко рассмеялось и продолжило кидать камни в реку. В тот момент мне показалось, что одним из этих камней был я.

Мальчик перестал рассказывать, и безымянная улица, по которой они шли, вновь погрузилась в привычную для нее тишину.

- Хорошая у тебя история, - сказал Сама Жестокость.

- Хороших историй не бывает, покачал головой мальчик, - как не бывает и плохих. Есть просто истории.

- Ты тоже ненавидишь меня? - спросил он, после некоторой паузы. - Ведь ты смотрела мне в глаза. Я это почувствовал.

- Да, - не сумела соврать Сама Жестокость, - но это не твоя вина. Не твои глаза создали эту ненависть. Твои глаза лишь показали, что она во мне есть. Но будь уверен, я справлюсь с ней еще до того, как мы придем в парк. Ты мне веришь?

- Да, я тебе верю, - просто сказал он и улыбнулся.

И дернул Саму Жестокость за руку.

- Твоя очередь рассказывать.

- Прости, - виновато ответила она, - но у меня нет истории.

- Как это нет истории? - удивился мальчик, - ты забыла свое прошлое?

- Нет, - покачала головой Сама Жестокость, - не забыла. У меня просто нет прошлого. Я его отсекла. Удалила сам факт его существования. Помним мы свое прошлое или не помним, оно все равно есть. А у меня его нет. Понимаешь? Вообще нет. Ну, как будто я только сегодня родилась. Все, что у меня есть - это время от восхода до заката солнца. За этими границами меня не было, нет и не будет.

- Вот здорово, - вздохнул мальчик, - хотел бы и я так.

- Тогда от тебя тоже будет пахнуть пороком, и на вкус ты будешь как страдание.

Мальчик поднял к ней свою голову и Сама Жестокость встретилась со взглядом его непроницаемо-черных очков.

- И ты мне ничего не расскажешь? - сказал он, наконец.

- Нет, расскажу, - подумав, ответила Сама Жестокость, - есть кое-что, что я всегда буду помнить.

Она помолчала, собираясь с мыслями, и продолжила.

- Однажды утром я сорвала все шторы с окон в своем доме. Знаешь для чего? Я хотела, чтобы мир наконец-то увидел меня. Но вместо этого я увидела мир. Именно это событие и стало причиной моего отречения от своего прошлого.

Она умолкла, и на ее лицо легла тень нерастраченной печали.

- Кажется, я понимаю, - задумчиво сказал мальчик, - ты, наверное, увидела что-то ужасное за окнами, да?

Сама Жестокость пристально всмотрелась в горизонт.

- Да, - сказала она, - за открытыми мною окнами я увидела ту самую простыню, о которой говорили твои родители.

Она шли, тихо разговаривая, и сами не заметили, как пришли в парк. Там стояло двенадцать скамеек в два ряда, и на одной из них сидел человек. Сама Жестокость, не увидев больше никого в парке пошла к нему, ведя за собой мальчика.

Человек, сидевший на лавке, повернул голову.

- Мне кажется, на нас кто-то смотрит, - сказал мальчик, завертев головой по сторонам.

- Ты прав, там на лавке сидит мужчина и смотрит на нас. Мы идем к нему.

- Зачем?

- Надо же куда-то идти, - ответила Сама Жестокость.

- А какой он, этот мужчина? - спросил мальчик.

- Самый обычный. Ничего особенного.

- Наверное, это Бог, - тихо сказал мальчик.

- Почему ты так решил? - удивилась Сама Жестокость.

- Потому что в этот парк могут придти лишь те, кто по-настоящему несчастен. А кто еще, кроме нас с тобой, настолько несчастен?

Сама Жестокость задумалась. Она нахмурила брови, будто пытаясь вспомнить что-то.

- Да, кажется, ты прав, - наконец, сказала она, - больше здесь быть некому. Значит это действительно Он.

Тем временем мужчина, сидевший на скамейке встал им навстречу и, улыбаясь вытянул руки, будто бы желая их обнять. Мальчик и Сама Жестокость остановились в шаге от него.

- Я жду вас, - сказал мужчина голосом мягким, словно свет луны в первую летнюю ночь, - жду уже давно. С того самого момента, когда Великое Совершенство разделило себя на солнце и луну, превратив этот мир в арену борьбы Света и Тени, я сижу на этой скамейке в ожидании вас. Наконец-то вы здесь.

Мальчик и Сама Жестокость стояли молча, слушая его дивный голос, и каждый из них находил в его словах свое вечное счастье.

- А зачем вы нас ждали? - робко спросила Сама Жестокость и удивилась охватившему ее волнению.

Мужчина улыбнулся ей, и от его улыбки облака окрасились в розовый цвет и ветер подул в другую сторону.

- Я просто хотел вас обнять и сказать вам о том, как мне вас не хватало все эти годы, - ответил Он и мягко положил руки на плечо ей и мальчику.

Мальчик медленно снял очки. Зеркальца исчезли, и вместо них появились два ясных голубых глаза, из которых текли слезы.

- Он прав, - тихо сказал мальчик Самой Жестокости. - Обнять кого-то и сказать ему как тебе его не хватало - это единственное ради чего стоит ждать в этой Вселенной.

Сама Жестокость согласно кивнула головой, и они втроем пошли вглубь парка. Они знали, отныне воскресение будет длиться вечно.

Участники Воронежского областного совещания молодых писателей

Зябкин Павел. Родился в 1987 году. Окончил юридический факультет Воронежского государственного университета. В качестве солдата-контрактника участвовал в двух чеченских компаниях. Живет в Воронеже.

Каширина Наталья. Родилась в 1990 году. Студентка I курса психологического факультета Воронежского государственного педагогического университета. Живет в Воронеже.

Священник Алексий Лисняк. Родился в 1975 году. Настоятель богоявленского храма села Орлово Новоусманского района Воронежской области. Живет в селе Орлово.

Ряскин Алексей. Родился в 1984 году. Окончил Воронежскую государственную лесотехническую академию. Работает на заводе мастером ОТК. Живет в Воронеже.

Турбина Ирина. Родилась в 1984 году. Работает преподавателем французского языка в частной гимназии. Живет в Воронеже.

Чугунов Дмитрий. Родился в 1971 году. Доктор филологических наук, доцент кафедры зарубежной литературы Воронежского государственного университета. Живет в Воронеже.

Поставьте наш баннер

Солнышко светит. Грачи прилетели.
Тают снега на равнинах безбрежных.
Вот и прошли холода и метели,
Вот и минули три месяца снежных.
Белые хаты стоят над оврагом.
Птицы над ними кругами летают.
Будто каким-то охвачены страхом,
Будто чего-то недопонимают...
Может быть, запах грачей удивляет,
Иль тишина не понравилась птицам?..
Бог его знает, чего их пугает,
Что им мешает на землю садиться...
Может быть, сверху они увидали,
Как копошится в навозе старуха,
Или чуть слышные чьи-то рыданья,
Может, достигли их птичьего слуха...
Нынче никто уж могил не копает.
Нынче никто не кричит, причитая...
Полумертвец на крыльцо выползает...
Господу молится полуживая...
Трупы лежат во дворах и в канавах,
Трупы в домах и в грязи придорожной.
Многие - в полузасыпанных ямах,
Полуистлевшие с осени прошлой...
Смрадом, замешанным с мартовским паром,
Хаты полны и проулки кривые.
Двое детей за колхозным амбаром -
То ли уж мертвые, то ли живые...
А за амбарными теми дверями
Нету ни зернышка вот уж полгода.
Был урожай, и довольно немалый,
Да увезли его "слуги народа".
Гнил он на станциях в кучах огромных,
Денно и нощно его охраняли.
А на днепровских равнинах просторных
Тысячи сел до конца вымирали.
С Буга, с Ингула, с Днепра и с Кубани
Беженцев толпы брели спотыкаясь.
Близких своих зарывая руками,
Женщины выли в снегу, надрываясь...
Те, кто добрались до города все же,
Или до Киева, иль до Полтавы, -
Полуживые, и мертвые тоже, -
Все на подводах свозились в канавы.


Дмитрий Воробьевский (1987 г.).