Закрывается то один провинциальный журнал, то другой - исчезают с карты России островки духовности и образования, наконец, исторической памяти народа. "Подъем" является именно одним из таких островков, к счастью, уцелевших, который собирает мыслящих людей, людей неравнодушных, болеющих за русский язык и вековые традиции нашей страны.

 Евгения Перепелка

 РАССКАЗЫ

 СКОЛЬКО КАПЕЛЬ В ОКЕАНЕ

 На Троицу наши бабки повели нас с Генкой в церковь на службу. Пока шли по

проспекту, издали рассматривали один дом. Он был похож на праздничный торт,

какой-то кубический, с шишечками и башенками на крыше. Утреннее солнце так

его освещало, что шишечки и шпили казались совсем кремовыми. В церкви мы с

Генкой долго лежали лицом в подсохшей траве и пытались разговаривать, но

Генкина бабка на него шикнула, и он замолчал. Когда стали его поднимать,

оказалось, что он спит. Вечером мы сидели в пыльной кладовке в нашей

коммунальной квартире, на перевернутой бельевой корзине.

 - Знаешь, как по-украински будет зеркало? - спросил Генка. Я, конечно, не

знала.

  - Лукин - глас, - сказал он, произнеся "г" так, как это делают на

Украине. Я была сражена и стала думать, чем крыть.

 - А я зато слышала, что сегодня бабки в церкви говорили.

 - Ерунду какую-нибудь, про Антихриста.

 - А вот и нет. Они говорили, надо молиться, чтобы стать столбом. Генка

долго на меня смотрел и не мог понять, что это я такое сказала, а потом

засмеялся.

 - Это только дурочка тетя Галя могла такое сказать! Тетя Галя была наша

местная сумасшедшая: большая толстая старуха,  похожая на мужика, с

колючей бородавкой на носу. Она всегда сидела у подъезда на табуреточке,

улыбалась и всем проходящим говорила:

 Сколько капель в океане,

 Сколько листиков в саду,

 Столько счастья вам желаю

 В наступающем году.

 В ее детских мозгах всегда был Новый год, елка, гостинцы. Когда ей давали

конфеты, она очень радовалась. Однажды я подслушала, как моя бабушка

рассказывала про тетю Галю. Оказывается, она раньше была нормальная, даже

красивая. Во время блокады ее гоняли копать траншеи, а она очень боялась,

когда бомбили. Сразу падала и била ногами. Однажды она шла по Московскому

проспекту копать, и начался обстрел. Снаряды падали совсем близко. В это

время мимо проезжали на открытом грузовике новобранцы, молодые солдаты.

Тут, по какому-то определенному звуку, все догадались, что в их сторону

летит снаряд. Один из солдат, увидев, что тетя Галя страшно испугалась и в

истерике стала биться об землю, прыгнул из грузовика, бросился прямо на

нее и прикрыл своим телом. Ровно в эту секунду раздался взрыв, и солдата

этого разорвало в клочья. А тетя Галя осталась жива, только стала лепетать

про капли и про листики. Про эту-то тетю Галю Генка и вспомнил.

 - Нет, это другие бабки говорили, нормальные, - обиделась я.

 - Столбом быть только дурак захочет, - сказал Генка. - Стоишь, дышать не

можешь. Хочешь рукой шевельнуть - нет руки, ногой шевельнуть - нет ноги!

 - Это кажется, столбом в церкви имелось в виду, - с сомнением произнесла

я.

 - Еще не легче. Стоишь, а кругом одни старухи. С тоски помрешь!

 - Ты тоже стариком будешь, Генка.

 - Не буду, - отрезал Генка. - Я и вырастать не хочу, водку пить надо

будет, а я не хочу, как мои. Вот специально в день рождения не встану с

кровати, вцеплюсь в нее руками и изо всех сил буду держаться, чтоб не

вырасти.

 У Генки было грубое лицо с вывернутыми ноздрями и голубыми мешками под

глазами; губы вечно шелушились, а в углах были трещины. Он жил в этой

пятнадцатикомнатной коммуналке, куда я приезжала к бабушке, со своими

вечно пьяными родителями. Отец был злой, он часто бил Генку.

 Мама была добрая, у нее стояло полированное трюмо со всякими помадами и

набором духов из трех граненых флакончиков: синий назывался "Сапфир",

зеленый - "Изумруд", а белый - "Алмаз", и она  иногда давала мне

подушиться. А еще на трюмо симметрично стояли две одинаковые вазы-дудки,

из них торчал крашеный ковыль, когда-то купленный для Генки на

демонстрации. Один пучок был уныло-карминного цвета, а другой -

уныло-изумрудного. Я мечтала, чтобы мне купили такой ковыль,  но мне не

покупали. Я жила с папой и мамой в новом районе, где у нас была

кооперативная квартира, ходила на фигурное катание и английский, и мама не

одобряла моей дружбы с Генкой.

 Но Генка просто обожал меня. Если я долго не приезжала к бабушке, он

звонил мне домой, и, бывало, мы с ним по десять минут просто молчали друг

другу в трубку.

 - Валерка, приезжай, - говорил он. - Я достал свинца, один мальчишка

научил меня делать из гипса формы, и мы с тобой будем отливать чертиков.

Я приезжала, он бежал по коридору навстречу, широко распахнув руки. Мы

обнимались, но я никогда не разрешала себя целовать, потому что чувствовала

тихую, почти незаметную брезгливость к обветренным, потрескавшимся

Генкиным губам.

 Целый месяц по выходным мы делали формы из всего, что видели, и отливали

всякие забавные фигурки.  Это происходило в нашей коммунальной

сорокаметровой кухне, выкрашенной тускло-синим на все четыре метра в

высоту. Впрочем, там никогда не было мрачно, потому что из окна светила

охристая стена нашего двора-колодца, всегда было много ярко-желтых лучей,

и в посылочном ящике на окне замечательно рос лук.

 Раз в Новый год все взрослые ушли на кухню, чтобы поздравить друг друга и

выпить шампанского, а я в ночной рубашке пробралась в Генкину комнату, и

на радостях мы стали кидаться подушками. Я не рассчитала, кинула слишком

высоко, и разбила люстру прямо в салат. А потом, лежа у себя в комнате и

натянув на голову одеяло, не могла уснуть, потому что сначала Генку

лупили, орала тетя Роза, его мама, а потом его выставили на лестницу

босиком в пижаме, и там он тихонько выл. Он так и не сказал, что люстру

разбила я. Под утро его забрала с лестницы тетя Фаина, старуха из комнаты

напротив нас. Пьяный Генкин папа рвался к тете Фаине, все, кто успел

заснуть, проснулись и высыпали в коридор. Выскочила и моя бабушка на

помощь тете Фаине. Мне было плохо видно: мелькала в полутьме чья-то ночная

рубашка, голые локти, кого-то волокли, кто-то кричал. Я услышала

задыхающийся тетин Фаинин голос:

 - Что, ты хочешь, чтобы он сгорел, как моя Люся?! Наконец все

успокоилось. Соседи усмирили Генкиного папу. Вернулась бабушка, долго

возилась, укладываясь, а я не выдержала:

 - Ба, а что это за Люся, которая сгорела?

 - Видишь, - сказала бабушка, у Фаины была дочь, еще до войны. Она в школе

училась, в первом классе. На Новый год Фаина ей сделала костюм -

много-много марли, мишуру какую-то пришила, шапочка у нее была, как у

Снегурочки. В школе был вечер, и ребятам запрещали бенгальские огни

зажигать. А один мальчик зажег, а потом смотрит - директор идет. Ну он и

спрятал за спину этот огонь-то. А там сзади Люся стояла. На ней платье и

полыхнуло. Говорят, она по всей школе как комета летала - ее поймать не

могли. Если бы поймали - потушили бы, и все. А она бежала и горела все

сильнее, пока совсем не сгорела.

 - Что, умерла?! - закричала я.

 - Умерла, - сердито проворчала бабушка. - Вот почему я вас с Генкой

ругаю, когда вы с расплавленным свинцом балуетесь.

 На следующий день я рассказала Генке про Люсю, и мы стали с ним играть. Я

надела белое платье, а он поджег спичку. Я сделала вид, что платье

загорелось и побежала по коридору. Генка бежал за мной и кричал: "Люся,

стой!" Возле кухни он поймал меня, повалил на пол и стал по мне кататься,

делая вид, что тушит.  В это время мы заметили, что на кухне стоит тетя

Фаина и смотрит на нас. Она заплакала и повалилась на колени, а при ее

грузной фигуре это как-то страшно выглядело. Мы с Генкой начали успокаивать

ее, и Генка все говорил:

 - Тетя Фаина, что вы плачете, я же ее потушил!

 В последний раз я видела Генку, когда училась в институте. Я шла по

проспекту с одним очкастым отличником с нашего курса. На мне была

мини-юбка, потому что все говорили, что у меня очень красивые ноги. У

тротуара стояла последняя модель БМВ, а возле нее - какой-то бугай с

красной шеей, которая чуть не рвала ворот рубахи. Он повернулся ко мне, и

я увидела, что это Генка. Мы поздоровались, как чужие, и тупо уставились: я

- на толстенную пачку денег в его руках, а он  - на мои ноги. Поймав этот

перекрестный взгляд, я засмеялась. А Генка - нет. Тогда я чуть не

заплакала. Мы перебросились какими-то словами. Генка рассказал, как вчера

пил в ресторане с мужиками, "а они говорят: Геныч, ты как напьешься, так

жалеешь, что тебя в Чечне не убили". Меня слегка подташнивало от вида его

шеи. Когда я уже отошла далеко, мне вдруг захотелось вернуться и заорать:

"Генка, ты же обещал никогда не вырастать! Почему ты в день рождения плохо

за кровать держался? Плюнь ты на все, хочешь я этого очкарика прогоню, и

мы с тобой побежим и на нашу любимую яблоню залезем, только брось все

это!"

 Через год я узнала, что Генку убили в бандитской разборке. Несколько

раз попали в него из автомата. Всех, кто там был, расстреляли, и их не

сразу нашли. Они лежали несколько дней. Когда я пыталась представить себе,

каким нашли Генку, мне видалась только кожа игрушечного резинового слона:

серая, потрескавшаяся, - мы играли им, когда были совсем маленькие. В ту

ночь мне приснился сон, будто я подхожу к высоченной двери нашей

коммунальной квартиры, где я не была уже много лет. Дверь открывается

сама, за ней - наш коридор, только вместо стены с дверцей кладовки ничего

нет, и там восходит солнце, очень-очень далеко. Но светит как будто не

солнце, а что-то другое. Как бы изнутри пространства светит, так что теней

нигде нет. И я иду мимо комнат к тетиной Фаининой двери. Она открыта, из

нее очень сильный свет. В узкую полосочку я вижу, что там ослепительное

золотое распятие, как в церкви, но дано умерший старик Москвин говорит

мне: "Туда пока нельзя!" И тут я вижу, что по коридору, раскинув руки, как

в детстве, бежит ко мне Генка: "Валерка, ты пришла!" Я беру его за руки, и

вдруг понимаю: Господи, я хочу только одного - быть столбом. Чтобы ни

рукой ни ногой не шевельнуть, чтобы ни поесть ни попить, и дышать даже не

хочу, только чтобы никто не горел - ни Генка, ни Люся, ни сумасшедшая тетя

Галя, которая уже давно, наверное, знает, сколько капель в океане.

ЧОП

 Однажды, когда я уже была взрослая, мы с мужем поехали на Птичий рынок.

Зная о всех его соблазнах, мы тайком друг от  друга взяли деньги. Один

мужик продавал щенка лайки - толстого, как лепешка, дымчатого, с такими

крохотными ушками, что они почти не видны были из шерсти. Ясно было, что

из этого толстопятого вырастет прекрасная собака. Ему на вид был месяц, а

он уже весил килограмма два.

 - Берите, - уговаривал мужик и совал подержать сонного щенка на руки. -

Еды ему много не надо. Финны их как кормят: пару рыбин кинут, - и хватит

на день. При слове "рыбин" щенок поднял голову и так серьезно посмотрел на

нас, что нам почему-то стало нехорошо, и мы с мужем, не сговариваясь,

пошли дальше. У самых ворот рынка, где уже кончался ряд с приличными

собаками и покупателям предлагались всякого рода недоразумения, типа

"хвост как у бар