Закрывается то один провинциальный журнал, то другой - исчезают с карты России островки духовности и образования, наконец, исторической памяти народа. "Подъем" является именно одним из таких островков, к счастью, уцелевших, который собирает мыслящих людей, людей неравнодушных, болеющих за русский язык и вековые традиции нашей страны.

Эдуард ПОПОВ

ПРЯМОЙ И ЧЕСТНЫЙ,

 КАК В ПЕСНЕ

 (Штрихи к портрету В. Высоцкого)

 Я не пишу о Высоцком по его юбилеям, а лишь когда душа моя созвучна

памяти, когда нахлынет. Сегодня Володе шел бы 68-й. Сминусуешь четвертак к

тому жаркому июлю олимпийского лета, и такая тоска, такое сожаление

охватывает: сколько им не написано!

 Про общение наше - недолгое, но яркое - я начну с первой встречи.

Досадной и обидной для меня, но что было, то было, дурная встреча

состоялась.

 В 1971 году мы с Эдиком Володарским построили, купили, заселили

кооперативные квартиры в журналистском доме в Матвеевке.  У Эдика за душой

ни хрена, кроме средненького кинофильма "Белый  взрыв", не было. Классиком

советского кино он стал чуть погодя. А вот у Вадима Трунина был

"Белорусский вокзал" (сценарий). Армен Джигарханян, живший в соседнем

доме, -  уже велик и недосягаем. К очень хорошему художнику и моему дружку

Леше Чарскому то и дело наведывался Саша Кайдановский, к его супруге -

балерине Большого театра - Люсе Чарской в гости  ходили Тамара Синявская и

много замечательных, веселых и молодых балетных подружек. Наш дом в

Матвеевке был почти богемным, если учесть наши поздние посиделки.

  Через дом за Джигарханяном снимал с Мариной Влади квартиру Володя

Высоцкий, при этом он дружил с Володарским и дополнял весь этот

театрально-киношный коллектив. Да, забыл еще одно постоянное лицо в нашем

доме: добрый, улыбчивый и светлый человек, актер МХАТа и радио Сева

Абдулов. Он хотя и центровой по месту жительства, но в Матвеевке бывал

постоянно. Это была неразрывная троица: Володя, Эдик и Сева.

 Среди названных хороших людей в их театрально-киношной суете, спорах,

душевных разговорах, в отрыв уходила постоянная тройка: Володарский, Чацкий

и автор этих строк. Мы никогда не противоречили Булгакову и не чурались

застолья. Субботы и воскресенья были наши. Эдик мне: "Эдюша, сползаем в

"Горку"!" ("Горка" - это местное название продуктового магазина в

Матвеевке), а у меня   нога уже в стремени.

 Эдик всегда оставался барином. Все деньги, что есть, он отдавал

барменшам. Были там две сестрички - Валя и, кажется, Надя. Мы только

поднимаемся на второй этаж, а от стойки вся шпана - прочь. Валя держит два

стакана с коньяком, покрытых ну хотя бы бутербродом с огурцом. Эдик

разгладит усы - и залпом.

  Деньги он им исправно отдавал, как в сберкассу. Однажды пошел в "Горку"

без меня и Лешки и вышел из бара подпивши, да еще с деньгами в кармане.

Местная шпана взяла его в шоры. Чуя беду, сестрички сразу же позвонили

Высоцкому. Тот - в машину и к "Горке". Как раз вовремя. Рассказывали, как

он гонял по всей центральной площади Матвеевки щипачей. Да и кто б его

посмел тронуть?

 Но я никак не могу сделать возврат к нашей первой встрече с Высоцким. Он

уже был тем самым Высоцким, о котором ходили легенды: дескать, он и

летчик, и лагерник, и альпинист. Каждый сопливый пацан,  имея самый

примитивный катушечник, накручивал только Высоцкого,  а кто повыше -

старшеклассники и студенты - никакой возможности или надежды не оставляли

приобрести билет в Театр на Таганке. Стояли денно и нощно, в жару и стужу,

писали чернильным карандашом номера  на руках. Это был Высоцкий, уже

сыгравший Брусенцова в фильме "Служили два товарища", это был Высоцкий,

имевший кличку Высота.

 Мы с ним по первым денькам нашей соседской жизни ни разу не виделись, не

знались. Только заочно. Вот тут-то ответственный секретарь газеты

"Советская культура" Владислав Перфильев (один из сильнейших по тем

временам советских журналистов) возьми да и скажи:

 - Эдик, чего б тебе по соседству не взять интервью для нашей газеты у

Высоцкого. Тебе там и Володарский в помощь. Будешь первым журналистом в

стране, опубликовавшим с ним интервью. Главред Романов дает тебе целую

полосу. Только надо, чтобы Володя отбоярился от областных песен, которые

под него хрипят, ему же и приписывают.

 Я позвонил Эдику, - тот - Володе, и готово: день интервью назначен,

встречаемся у служебного входа в театр. Идем мы с Володей какими-то

подвальными-полуподвальными ходами, то влево, то вправо нас уносит мимо

труб, вентилей, и не ведаю я, одурение нашло, с чем я иду и что преследую

вместе с этой, будь она неладна, "Советской культурой".

   Я хотел было вкратце представиться, сказать, что я из милицейской

газеты,  но вот "Советская культура" хочет... Володя меня прервал, сказав,

что знает обо мне через Володарского, времени до начала спектакля в обрез,

поэтому валяй сразу, чего там у тебя есть. Ну, я сразу, на одном дыхании,

и вывалил предложение газеты.

  Володя просто замер и побелел. Потом сказал негромко, но внятно:

 - Значит, "Советская культура" публикует мои стихи и песни, и по ошибочке

там что-то вкралось. Так, что ли? Чтоб ты знал, Романов вообще считает

меня чуть ли не за врага народа. Люди знают, где мои песни и где не мои.

Мне не от чего отрекаться и каяться не в чем. Тебя, Эдик, втащили в

дешевенькую и гаденькую провокацию. Любого другого на твоем месте я бы

вышвырнул из театра, но Володарский, да и Сева мне говорили, что ты

отличный парень и умеешь постоять против неправды. Работаешь в милицейской

газете? Вот в ней и работай, а в дерьмо не лезь.   Оставайся на спектакль,

я тебе сейчас  билет в партер закажу.

 Ну разве ж можно было отказаться от такого предложения? Попасть вот так

запросто в театр, куда стремится вся Москва, да на "Пугачева" с Высоцким,

да в партер, да еще из его рук билет? Нет, я не мог. Потом я много раз

бывал в театре, и билеты заказывал он и только он, но это потом. А теперь

я не мог, я был в дерьме. Я и до сих пор не могу простить себе дурацкое

желание быть первым опубликованным собеседником Высоцкого, но утратившим

чутье журналиста. Вяло пробормотав что-то о своей занятости, я ушел.

  Потом Эдик долго меня утешал, подливая в стакан водку, говорил, что

Володя ни на грамм не обиделся. Дескать, со всяким однажды что-нибудь да

бывает. Бывает...

  Если Высоцкому что-то не нравилось и он чувствовал фальшь, то говорил об

этом сразу и в лицо. Вообще он был предельно прямой человек. И заступник.

Хотя сам получал пинки. Да сапожищем! И все же лез из кожи за слабого и

обойденного законом. Вот на этой-то взаимности мы и сошлись.

 Однако надо поворачивать строчки к портрету Владимира Семеновича. Он был

очень гордый, как сказано, прямой и честный, как в песне, так и в жизни.

Исследователи его творчества все задаются вопросом: как он успел так

много напеть, написать, наиграть в театре и кино? В кино его, правда,

пускали едва. Роскошных сценариев только два, стало быть, и две роли:

Брусенцов и Жеглов. Но зато какие! А когда же он успевал дать если не

тысячи, то уж точно больше тысячи концертов? И все неофициальные. Пущать

не велено было.

 Мне кажется, что, кроме таланта и трудолюбия, в нем жил азарт. Вот этот

его самого сжигающий азарт, при всех прочих данных, выводил его в лидеры

во всем и везде: в театре, кино, стихах и песнях, в дружбе, бабах, если

хотите, даже в пьяном загуле. Не умаляя достоинств Юрия Гагарина, скажу,

что песенная строка "Знаете, каким он парнем был!" относится к Высоцкому

более чем к кому-либо.

   Но если страсти в нем кипели, ужели он не был заядлым  картежным

игроком или не имел страсть к рулетке? Нет, - я спрашивал многих его

близко знавших, - игроком не был. И его школьный друг, сидевший с ним за

одной партой, Володя Акимов, и другие сказали: Достоевского здесь не ищи.

Стало быть, игроком не был, но тогда как же быть с его стихами?

 Помню, я однажды и в очко,

 и в штос играл,

 с кем играл - не помню этой стервы.

 Я ему тогда двух сук из зоны проиграл,

 эх, зря пошел я в пику, а не в черву.

  Кто нынче знает, что такое штос? Между тем эта, по нашим дням редкая,

карточная игра упоминается у Чехова в "Острове Сахалин": "Майдан - это

игорный дом, маленькое Монте-Карло, развивающее в арестанте заразительную

страсть к штосу и другим азартным играм". Откуда бы Высоцкому знать про

штос? Впрочем, он сам не раз рассказывал, как любит копаться во

всевозможных словарях и энциклопедиях - вот, видимо, и выкопал.

  Картежная тема нет-нет да и мелькает в его песенных строках: "Мы сыграли

с Талем десять партий - в преферанс, в очко и на бильярде", "За меня

ребята отдадут долги...". Не могло же быть так, чтобы в послевоенной

коммунальной жизни всегда и во всем  азартный Володя, будучи пацаном, не

познакомился с картами.

 Вы вдумайтесь в простые эти строки,

 что нам романы всех времен и стран!

 В них все - бараки, длинные, как сроки,

 скандалы, драки, карты и обман.

 Оттолкнувшись от стихов, я сделал первую свою находку. И даже не находку,

а, скорее, открытие. На телефонный звонок откликнулся мой старинный

приятель и первейший школьный дружок Высоцкого Володя Акимов:

 - В карты? Конечно же, играли. В пору старших классов и еще какое-то

время по окончании школы мы частенько собирались в Лиховом переулке у Миши

Горховера. У него была своя малюсенькая комната рядом с кухней -

богатство  для пацана по тем временам необыкновенное.  Собирались у меня

дома на Садовой-Каретной. Играли в рамс, этакий азартный и блатной покер,

где есть все его признаки - прикуп, взятки и т. д. Денег нам откуда было

взять? Играли по копеечке, и максимальный выигрыш мог обеспечить, ну,

скажем, пару порций мороженого. Карты стали для нас одним из способов

общения. В компании - только свои: Игорь Кохановский, Володя Высоцкий,

Миша Горховер, Витя Ратинов, Володя Баев, может, еще кто-то,  сейчас не

вспомню, но все из нашей 186-й московской школы. Помаленьку, как умели,

жулили и шулеровали: ну, лишнюю карту пальцем прижимали, старались

незаметно сбросить ненужную. При этом вели разговоры о великих шулерах.

Мне захотелось отличиться знанием дела, начитанностью,  вот я и придумал

легенду о якобы существовавшей в Варшаве международной школе шулеров.

Удачная мухлевка была для каждого гордостью, а если она раскрывалась, то

под общий хохот и наигранное возмущение, ее в соответствии с моей легендой

называли "варшавой".

 Потом это перешло в стихотворение. Вот он, секрет строки для

исследователей творчества Высоцкого:

  Вот раньше жизнь - и вверх, и вниз идешь

 без конвоира,

 покурить план, пойдешь на бан

 и щиплешь пассажиров.

 А на разбой берешь с собой

 надежную шалаву,

 потом за грудь кого-нибудь -

 и делаешь "варшаву".

 По словам Акимова, играли они года три, потом, повзрослев, забросили.

 Нет, игроком никто из них не стал. Замечу, Володя Акимов - киносценарист

и режиссер. Игорь Кохановский - поэт. Витя Ратников - мастер спорта по

штанге, тренировал сборную СССР. Володя Баев - следователем, Миша Горховер

- музыкант - джазистом. То есть все, не говоря уж о Высоцком, стали людьми

творческими. Шутки шутками, но не увлечение ли картами помогло? Ведь, если

задуматься, картонная игра - это творческий процесс!

 Вспоминает Геннадий Ялович, с которым Владимир Высокий вместе учился в

школе-студии  МХАТ и снимался в фильме "На завтрашней улице":

 - Это было в 1965 году... Режиссер нас особенно не трогал, и фильм мы

сочиняли  на ходу... Помню, как мы поехали на море,  просто поваляться на

пляже. Рядом играют в карты на деньги, на приличные деньги. Вовка - очень

азартный человек - загорелся, сел играть. Продул. Абдулов - тоже. Спустили

немного, но все равно обидно. Володя возмущался: "Вот гады! Шулера!" Потом

встретили этих ребят еще раз.  Они знали, что мы актеры, и говорят: "Не

обижайтесь, ребята, мы на это живем".

 Известно, в своих стихах Высоцкий преображался в реального летчика,

альпиниста, военного человека, шофера, зэка - да так, что поклонники

барда, особенно из глубинки, свято верили в его биографическую

принадлежность к войне, альпинизму, авиации, воровству, то есть всему

тому, что прозвучало в его песнях. Верили и слагали о нем бесконечное

множество легенд, заполняя информационный вакуум вокруг поэта, образованный

средствами массовой информации по команде компартии. Позже, когда его не

стало, поняли, что сила перевоплощения шла от таланта и знания темы "от" и

"до".

 Передо мной любой факир -

 ну просто карлик,

 я их держу заместо мелких

 фраеров.

 Возьмите мне билет до Монте-

 Карло,

 я потревожу ихних шулеров.

 Путешествуя с женой Мариной Влади, Высоцкий в Монте-Карло все-таки

оказался.

 Впрочем, об этом лучше послушать воспоминания самой Марины.

 "Мы  берем жетоны и, не зная правил, - ты потому, что в СССР нет казино,

я - потому, что всю жизнь избегала таких заведений из-за наследственной

склонности к игре, - начинаем смотреть, как играют за разными столами.

 На своем непонятном французском языке ты обращаешься к крупье: "Ставьте

три". И бросаешь все свои жетоны на поле. Крупье ставит их на тридцать три,

ты хочешь его поправить, повторяя: "На три". Я тебя удерживаю, он понял: на

тридцать три - и уже запустил рулетку. Лицо у тебя напряжено, даже

трагично - можно подумать, что речь идет о твоей жизни. Глядя на тебя, я

вспоминаю выражение лицо одного из героев Достоевского. Тебя внезапно

захватила страсть к игре - прямо здесь, в этом неосвещенном зале, утром, с

тремя играющими от скуки чистенькими старичками в качестве партнеров. У

тебя это - первый раз, ты вошел в раж. Шарик подпрыгивает, падает, еще

немного катится - эти секунды кажутся тебе вечностью - и останавливается

наконец на... тридцати трех".

 ...В другой раз попытка заканчивается не так славно. В Лас-Вегасе Володя в

азарте продул все доллары, сорвав планы путешествия с Мариной.

 И все-таки можно смело утверждать: Высоцкий игроком не был. Два эпизода,

приведенных Мариной Влади, - исключение, которое лишь подтверждает его

способность воспламеняться азартом, страстью. Резонно заметила мне по этому

поводу Фарида, жена Эдуарда Володарского: "Володя был человеком целостным

и ничего не делал наполовину, а если уж чем-то увлекался, то всерьез. Дело

даже не в том, что, проведя с ним под одной крышей очень много часов, мы

знали все его склонности и увлечения. А в том, что, если бы он играл в

азартные игры по большому счету, это бы знали все".

 Как люди относились к Высоцкому? Особенно те, кому довелось видеть его на

концертах или спектаклях? Можно сказать, с почтением, любовно,

восторженно, можно подобрать еще десяток синонимов, но все это будет не

то. Так о нем сказать - значит, ничего не сказать. Нужна конкретность, то

есть надо увидеть людей в общении с ним.

 О юнцах и фанатах Высоцкого лишь два слова: они просто впадали в

истерику. Каждый раз, когда он подъезжал к служебному входу в театр перед

началом спектакля, толпа юнцов впадала в буйство, приветствуя кумира

топотом, свистом и визгом. Ему всякий раз приходилось преодолевать два

десятка метров сумасшествия.

 Если он впадал в запой, то Москва находилась в великой печали,  билеты на

его спектакли либо сдавались в кассу, либо спектакли отменялись. Театр

Юрия Любимова хоть и был сам по себе замечателен, но шли-то на Высоцкого.

Когда он выходил из запоя, то Москва это знала в тот же день. Газеты и

телевидение о Высоцком не сообщали ни слова. Мне кажется, что не ошибусь,

если скажу, что первая публикация о нем - это сообщение о его смерти. 25

июля, в день его смерти, "Вечерняя Москва" была единственной газетой,

получившей разрешение на это сообщение, кстати, в самый разгар

Олимпиады-80, проходившей в Москве.

 Владимир умер ночью, но уже в десять часов утра вся Москва, задолго до

газетного сообщения, знала об этом, люди были просто  сокрушены горем, и

Олимпийские игра перед лицом такой трагедии практически потеряли свое

значение. Огромная толпа теснилась на Таганской площади перед театром днем

и ночью. Никто не считал точно, но в день похорон там стояло примерно

полтора миллиона человек. А вот цифра точная: для поддержания порядка во

время похорон отряд или 20 тысяч сотрудников милиции.  Порядок обеспечили:

давки, затаптывания людей не  произошло. Толпа оплакивала своего любимца.

Я впервые в жизни видел, как плачут милиционеры, несущие  службу.

 Стояла жара. Чтобы люли могли ее перенести, изо всех домов,  примыкающих

к Таганской площади, из окон и дверей  жильцы передавали воду: ведрами,

чайниками, тазами.  Это было фантастическое единение людей в общем горе.

Горком партии торопил Любимова, требовал прекращения процедуры прощания,

но руководство театра не обращало внимания на грозные звонки,  сулящие

большие неприятности. Все равно проститься с Владимиром удалось лишь малой

толике всех желающих.

 На Ваганьковском кладбище также творилось что-то невообразимое. Люди его

заполнили сферично, стояли в оградках, карабкались на памятники и заборы,

парни сажали себе на плечи своих подружек. Стоял истошный вой, когда стали

опускать в могилу.

   А после похорон поминание шло во всех улицах и переулках, прилегающих к

кладбищу. Поминальные трапезы раскладывались на газонах, дорожках,

дворовых лавках, стоя или сидя, с закуской или без. Хрипели магнитофоны.

Всякому прохожему предлагался глоток водки в стеклянном, бумажном ли

стаканчике, а то и просто из горла. Повторюсь: это было великое единение

людей. Москва хоронила своего великого  и любимого сына.

 Однако отстраняюсь от картин всенародной любви и хотя бы одним конкретным

случаем расскажу о силе воздействия Высоцкого на людей. Было это в пору

самых первых дней моего знакомства с Володей.

 Я - воронежец и как журналист - выходец из воронежской прессы. Ко мне

однажды утром нагрянул воронежский фельетонист Володя Котенко. Он сразу

завел разговор о Высоцком:

 - Эдик, в Воронеже говорят, что ты дружишь с Высоцким. Это правда?

 - Нет, это не так. Я дружу с Эдиком Володарским, а он - с Высоцким.

Поэтому миновать встреч с Володей я никак не мог, но их и было пока что

две.

 - И ты вот так запросто можешь ему позвонить?

 - Могу. И билеты в театр на Таганке заказать могу.

 - Ну, давай, давай же!

 Я позвонил Володе, поговорил с ним две-три минуты, при этом попросил

своего воронежского гостя поднять  параллельную трубку, чтобы он слышал

наш разговор. Потом сказал Высоцкому, что у меня в гостях приятель из

Воронежа и мы хотели бы попасть на сегодняшний спектакль. Он обещал

заехать за нами в начале седьмого вечера.

  Надо было видеть изумленного Володю Котенко. Он все повторял: "Не верю.

И голос-то его, но не могу поверить. Разве можно вот так снять телефонную

трубку и вот тебе - Высоцкий? Не верю".

 - А ты побудь у меня до вечера, тогда поверишь.

 - Да ты что! Я в Москву всего-то на один день, а мне в "Крокодил" к Жене

Дубровину надо и еще кое-где побывать.

 - Ну, тогда приходи к половине седьмого на Таганку, но к театру иди со

двора. Там, у служебного входа, и свидимся.

 Конечно, он сжигаемый нетерпеливым ожиданием, торчал там задолго до

нашего приезда. Видел сцену приветствия фанатов, о чем я писал выше.

Словом, мы с Котенко сидели в пятом ряду партера и смотрели "Десять дней,

которые потрясли мир". В антракте Котенко взмолился: "А в артистическую к

нему можно?" Ну что же, одаривать гостя, так уж одаривать. Пришли в

артистическую. Высоцкий уделил нам две минуты - ровно столько, пока

выкурили по сигарете. Котенко успел сказать ему комплимент: дескать, мы,

фельетонистом, считаем Высоцкого лучшим фельетонистом России. Да, Котенко

хотя и не курящий, но как было не подымить сигаретой, предложенной самим

Высоцким.

 Мы успели с гостем попить лимонада, зазвенели звонки, сообщающие о начале

второго акта, как он вдруг засобирался на выход.

 - В чем дело, Володя? До поезда на Воронеж целых два часа.

 - А дело в том, что после того, как я с ним виделся, говорил, обменялся

рукопожатием, не смогу сидеть  в пятом ряду.  Я должен успокоиться,

побродить по Москве, кое-что обмозговать. А тебе огромное спасибо! Если бы

ты сегодня подвел меня к президенту США и сказал: "Знакомься, это мой друг

Джимми", все равно это не произвело бы на меня большего впечатления...

Поставьте наш баннер

Солнышко светит. Грачи прилетели.
Тают снега на равнинах безбрежных.
Вот и прошли холода и метели,
Вот и минули три месяца снежных.
Белые хаты стоят над оврагом.
Птицы над ними кругами летают.
Будто каким-то охвачены страхом,
Будто чего-то недопонимают...
Может быть, запах грачей удивляет,
Иль тишина не понравилась птицам?..
Бог его знает, чего их пугает,
Что им мешает на землю садиться...
Может быть, сверху они увидали,
Как копошится в навозе старуха,
Или чуть слышные чьи-то рыданья,
Может, достигли их птичьего слуха...
Нынче никто уж могил не копает.
Нынче никто не кричит, причитая...
Полумертвец на крыльцо выползает...
Господу молится полуживая...
Трупы лежат во дворах и в канавах,
Трупы в домах и в грязи придорожной.
Многие - в полузасыпанных ямах,
Полуистлевшие с осени прошлой...
Смрадом, замешанным с мартовским паром,
Хаты полны и проулки кривые.
Двое детей за колхозным амбаром -
То ли уж мертвые, то ли живые...
А за амбарными теми дверями
Нету ни зернышка вот уж полгода.
Был урожай, и довольно немалый,
Да увезли его "слуги народа".
Гнил он на станциях в кучах огромных,
Денно и нощно его охраняли.
А на днепровских равнинах просторных
Тысячи сел до конца вымирали.
С Буга, с Ингула, с Днепра и с Кубани
Беженцев толпы брели спотыкаясь.
Близких своих зарывая руками,
Женщины выли в снегу, надрываясь...
Те, кто добрались до города все же,
Или до Киева, иль до Полтавы, -
Полуживые, и мертвые тоже, -
Все на подводах свозились в канавы.


Дмитрий Воробьевский (1987 г.).