Закрывается то один провинциальный журнал, то другой - исчезают с карты России островки духовности и образования, наконец, исторической памяти народа. "Подъем" является именно одним из таких островков, к счастью, уцелевших, который собирает мыслящих людей, людей неравнодушных, болеющих за русский язык и вековые традиции нашей страны.

 Владимир КРУПИН

 ТРИ РАССКАЗА

 То, что животные обладают разумом, это даже и обсуждению не подлежит.

Дядя мой соглашался говорить о пчелах, если собеседник тоже, как и дядя,

считал пчел умнее человека. Мама моя говорила с коровой, ругала куриц,

если ты откладывали яйца не в гнездах. Кот наш Васька сидел за обедом

семьи на табуретке и лапой, издали, показывал на облюбованный кусок.

Дворовая наша Жучка, завидя нас, начинала хромать, чтоб мы ее пожалели.

Что уж говорить о лошадях, которых мы водили купать. Белесая Партизанка,

худющая, с острым хребтом, выйдя на берег из реки, валилась на песок и

валялась, чтоб ее снова запустили в воду, так ей нравилось купание.

 Но как же я помню из своего детства одного песика, собачку по имени

Соколко. Именно из своего детства, будто этот песик был мой. А он из

сказки Пушкина о мертвой царевне и семи богатырях. Когда царевна,

отведенная в лес на погибель, приходит в дом семи братьев, Соколко очень

ей радуется, верно ей служит. И как он старается оградить хозяйку от злой

колдуньи, как лает на нее, кидается, дает понять царевне об опасности. Но

царевна все-таки надкусила яблоко, у нее "закатилися глаза, и она под

образа головой на лавку пала и тиха, недвижна стала". Вскоре героически

умирает и верный Соколко. Он, бессловесный тварь, не уберег царевну, он

показывает братьям, отчего умерла царевна. Он бежит за братьями, горестно

воет, зовет домой. Братья скачут вслед за ним. Спешились. "Входят, ахнули.

Вбежав, пес на яблоко стремглав с лаем кинулся, озлился, проглотил его,

свалился..."

 Вообще, это величайшая сказка. Чернавка ведет царевну на съедение диким

зверям, та просит ее: "Не губи меня, девица! А как буду я царица, я

пожалую тебя". И на краю гибели царевна уверена, что станет царицей.

Пощадив царевну, оставляя ее на волю Божию (она именно так и говорит: "Не

кручинься, Бог с тобой"), чернавка докладывает мачехе, что ее приказание

выполнено, что царевна привязана к дереву, что "попадется зверю в когти,

меньше будет ей терпеть, легче будет умереть".

 Вырастая в обезбоженное большевиками время, мы не были оставлены Богом.

Такие тексты, как эта сказка, исподволь действовали на нас. Ведь царевна,

войдя в дом братьев, вначале "затеплила Богу свечку", а уж потом "затопила

жарко печку". Это же поселялось внутри нас и влияло на душу. Когда умирает

царевна, то не как-нибудь, а ложится на лавку "головой под образа". Когда

она отказывает в просьбе стать женой кого-либо из братьев, то говорит:

"Коли лгу, пусть Бог велит не сойти живой мне с места. Как мне быть, ведь

я невеста...".

 А уж как ищет ее возлюбленный Енисей! И помогает ему не солнце, не луна,

а ветер. Мы же все знали наизусть этот отрывок: "Ветер, ветер, ты могуч,

ты гоняешь стаи туч...". Но что особенно важно, так это слова: "Не боишься

никого, кроме Бога одного". Ветер рассказывает Елисею о пещере, где "во

тьме печальной гроб качается хрустальный". Пушкинский совершенно

православный мотив - преодоление любовью смерти, изображение смерти как

сна перед воскресением, здесь блистателен: "И о гроб невесты милой он

ударился всей силой. Гроб разбился. Дева вдруг ожила. Глядит вокруг

изумленными глазами...".

 Вот ведь и в "Золушке" есть мотив волшебства и колдовства: превращение

тыквы в карету, мышей в лошадей, но все как-то не по-нашему. В "Спящей

царевне" колдовство - сила злая, преодолеваемая любовью.

 "Ветер, ветер, ты могуч, ты гоняешь стаи туч, - учили мы, - ты волнуешь

сине море, ты гуляешь на просторе, не боишься никого, кроме Бога одного!"

Учили, и дарвинское понимание всесилия природы, атеистическая объяснимость

любых явлений ее отступало вот перед этой боязнью ветра. Бога даже могучий

ветер боится. Ветер, ломающий деревья, топящий корабли. Еще далеко впереди

было Священное писание, буря на Галилейском море, утихшая по одному слову

Спасителя, - все было впереди. Но принять в сердце веру православную

помогла русская литература. Для меня - особенно Пушкин. "И с невестою

своей обвенчался Елисей". Не как-нибудь, не в ЗАГС пошли, обвенчались.

 А как мой Соколко? А вот он не ожил. Помню, как я страдал, что он не умел

говорить. Он бы объяснил братьям, отчего умерла царевна. Пришлось

показать. Видимо, он так любил царевну, так мучился своей виной, тем, что

не уберег ее, то как бы он потом жил?

 Если бы я стал вдруг снова мальчишкой, завел бы щеночка и назвал бы его

Соколко.

 Никогда не забыть, как я был на отпевании художника Р. Не могу назвать

его фамилию - живы его потомки. Да и неважна тут фамилия. Отпевали

грешного раба Божия. Все мы грешные, а у него перед самой кониной

добавился вот какой грех - он изменил жене и полюбил молодую художнику

Ольгу. Своя жена, Ирина, тоже была художницей. Они прожили вместе огромную

жизнь, испытывали такие лишения и страдания, что удар от измены мужа Ирина

восприняла как смертельный. Тем более он сказал, что считает непорядочным

скрывать свое увлечение.

 О, это было не увлечение. Эти страшные утренние часы, когда он собирался

уходить из дома. Как он намывался, набривался, наглаживался, начищался,

как врал, для утешения, про какие-то комиссии в Академии художеств, про

какие-то советы по работе с молодыми.

 Конечно, такие нагрузки не могли пройти даром, и он, к огромной радости

Ирины, заболел. Она делала все, чтобы его не увезли в больницу, ибо дома

он принадлежал только ей. Она сутками не отходила от его постели,

прикрепляла к стене над ней плакатики, например: "Болезнь входит в

человека пудами, выходит золотниками". Изводила все деньги на гомеопатов и

травников. Но он не только не исцелялся, становился все изможденнее, и не

просто худел, а даже чернел. Лежал, и ничего не говорил, и жена видела,

что он думает об Ольге. Вскоре она и Ольгу увидела. У подъезда столкнулась

с молодой женщиной, заплаканной и худой, отчаянно глядящей на окна их

квартиры на втором этаже.

 Между тем, жалея его, взрослые дети и внуки настояли, чтобы его забрали в

больницу. На счастье Ирины, в ней был карантин, т есть никого из

посетителей не пускали по случаю эпидемии внеочередного гриппа, а уж сама

Ирина могли пройти через каменные стены. Она их прошла, надела белый халат

и стала дежурить у больничной койки мужа. Он лежал, отвернувшись к стене.

Только однажды произнес:

 - Я думаю, я знаю, ты - умная женщина. И сделай так, чтобы я вспоминал

тебя с благодарностью.

 Она все прекрасно поняла. Она вышла во двор больницы, где на больничной

скамье дежурила Ольга и молча подала ей пропуск и белый халат.

 Он стал поправляться, лицо посветлело, даже появился румянец, немного

неровный, но все-таки. Вернулся аппетит. Об этом Ирина узнавала от

знакомых медсестер. Однажды они сказали, что карантин снят. Ирина

примчалась в палату с огромными сумками и еще перед дверью услышала смех

мужа. Она поставила сумки на пол, отбежала в угол и зарыдала. Потом

приказала себе успокоиться, вошла в палату, поздоровалась и сказала

приготовленную фразу:

 - Ты всегда обещал мне попозировать. Сейчас ты хорошо выглядишь. Позволь,

я утром захвачу бумаги. Ведь когда ты выйдешь отсюда, тебе опять будет не

до меня.

 Ирина усидела, что Ольга испуганно посмотрела на нее. Она ногой

пододвинула к кровати сумки и добавила:

 - После больницы тебе будет кому позировать.

 И, не попрощавшись, вышла. Утром ей позвонили, что муж скончался. На

удивление даже себе, она восприняла известие совершенно спокойно. Стала

обзванивать родных и знакомых. Поручила детям заняться кладбищем, сама

поехала договариваться об отпевании.

 И вот я был на этом отпевании. Само по себе оно было обычным, как и любое

другое в православной церкви: служил батюшка, дьякон возглашал и подавал

кадило, певчие согласно и умилительно пели, звучали слова Покаянного

Канона, входящего в чин отпевания; необычным было только то, что усопшего

рисовали. Две женщины-художницы: Ирина и Ольга. Причем рисовали так

дружно, как будто взяли совместный подряд. Восходил к расписанному куполу

кадильный дым, пришедшие держали зажженные свечи и крестились, а они

рисовали. Креститься им было некогда. Ирина поглядывала на лицо покойного

быстро и так же быстро наносили штрихи, а Ольга вглядывалась подолгу и

рисовала медленно. Ирина переставила вдруг несколько свечей на подсвечнике

у изголовья, присмотрелась и сказала:

 - Перейди сюда, Оля, здесь лучше лежит свет. Не переусердствуй с бликами.

Дай погляжу.

 Ольга послушно показала свой рисунок, как показывают ученицы в

художественной школе.

 - Тут хорошо. И тут. Тут прочисти. Тут потом промоешь...

 Они снова увлеклись. Хор пел: "Божиим светом Твоим, Блаже, утренюющих Ти

души любовию озари, молюся Тя ведети, Слове Божий, Истинного Бога, от

мрака греховного взывающа". Они так усердно трудились, что вряд ли и

понимали, что ведут себя не подходяще моменту.

 Прозвучали главные слова Покаянного Канона: "Како не имам плакатися, егда

помышляю смерть, видех бо во гробе лежаща брата моего безславна и

безобразна? Что убо чаю и на что надеюся? Токмо даждь ми, Господи, прежде

конца покаяние".

 Батюшка решительно закрыл покойника белой тканью, посыпал на нее желтым

песком, изобразив им крест, и показал рукой на выход. Гроб, еще не

закрывая крышкой, понесли. Хор пел: "Со святыми упокой".

 Ирина и Ольга шли рядом и о чем-то говорили.

 Водитель катафалка завел его и пятил к паперти. Гроб поставили на

колесики и вкатили внутрь.

 Сосед мой Сергей был мастер редчайший. Все мог: освоить любой станок,

класть печи, плотничать, слесарить, сделать любой ремонт. Но вот у такого

золотого мастера было серебряное горло. Понятно, что я говорю не о певце.

Сделает что-нибудь - дай на пузырь. Выпив, он приходил за добавкой, но для

начала хватало пузыря. Сергей всегда обещал расплатиться. У себя дома он

не пил - боялся жены, пил или на улице, из горла, или у меня, из стакана.

Рюмок не признавал. Жизнь его поносила по свету, ему было чего рассказать,

он даже всегда пытался сделать это, но водка быстро оглушала его, и он

начинал сочинять, нести нескладуху.

 - Во Вьетнаме был. Там мы америкашкам навтыкали. Николаич, дальше только

тебе, это еще не рассекречено. Был я инструктором по запуску. Вьетнамцы -

парни отличные, а те дам, но климат у них не проханже. Сыро, тепло,

примерно как в парнике. Сижу в окопе - змеи. Жирные, толстые. Гляжу вверх

- "фантомы". Наставил "Стрелу" - это такая маленькая, ручная "катюша",

только ты никому, чок-молчок, зубы на крючок. Тут нас разгружают, обожди,

сейчас бы мне выпить не мешало.

 Сергей выпивает, яростно смотрит на закуску, отодвигает ее и закуривает:

 - Гранатометы возили в сухогрузах. Стройка Асуана - это тоже меня

коснулось. Цемент в мешках, это такая сухая штукатурка для тела плотины.

Набивные обои также и остальное.

 Он докуривает, ставит перед собой со стуком стакан, плещет в него,

чего-то ждет. Опять доливает, смотрит на стакан сбоку, еще доливает:

 - Пусть постоит. Меня в учебке звали "Пусть постоит": я много всего

набирал. "Куда столько?" - "Пусть постоит".

 Он всегда яростно и как-то запально курил, травил меня дымом. Еще и

шутил, что курение более вредно для окружающих, чем для курящих. Я уже был

не рад, что жалел его. Меня спасала его жена. Приходила, укоризненно на

меня смотрела и уводила Сергея. Скандалить на чужой территории она не

хотела.

 Так повторялось много раз. Сергей, занимая, всегда говорил, что отдаст с

процентами.

 - Я совестливый, понял, Николаич? Понял? Разве я рад, что пью? Но кто бы

знал! Кто бы только с одну десятую моего испытал и не запил бы, я бы на

такого посмотрел. А вот что ты про Конго и Анголу знаешь, а также о Сирии,

что? Ты меня спроси, а не эту всякую матату, - он махал рукой в сторону

телевизора. - Эту дребузню. Они тебе так объяснят, что... Да, не мешало бы

мне сейчас подшипники в голове смазать. Не вмазать, а смазать, а? Не понял

юмора?

 Однажды он пришел пока еще трезвым и торжественно объявил, что со всеми

его долгами покончено. И даже надолго вперед я становлюсь его должником.

 - Я тебе что подарю, ты меня еще два года будешь поить.

 Сергей достал кожаные, с блестящими заклепками ножны, а из ножен извлек

невиданный мною нож. Такое сверкающее прозрачно-молочное лезвие, такая

цветная наборная рукоятка, - словом, устрашающее оружие. Думаю, что все

виданные нами кавказские и арабские кинжалы далеко уступали этому

произведению кровожадного искусства.

 - Это не нож, это счастье и чудо. Это выковано, тебе