Закрывается то один провинциальный журнал, то другой - исчезают с карты России островки духовности и образования, наконец, исторической памяти народа. "Подъем" является именно одним из таких островков, к счастью, уцелевших, который собирает мыслящих людей, людей неравнодушных, болеющих за русский язык и вековые традиции нашей страны.

 ДАЛЕКОЕ-БЛИЗКОЕ

 Александр АКУЛИНИН

 БЛИЖЕ К СОЛНЦУ

 Из жизни моей мне мало вспоминается случаев или эпизодов, о которых

хочется резко посожалеть, пожалковать: мол, эх, голова садовая, надо бы

поступить иначе, а то и вовсе наоборот. Однако это не значит, будто жизнь

свою я прожил и живу исключительно правильно и безошибочно: просто,

поразмысли, прихожу к выводу - что случилось, тому и случиться было

должно. И все же, и все же есть та малая толика, которую ни

"поразмысливанием" не затушевать, ни временем не затуманить.

 Среди таковых - встречи с художником Алексеем Павловичем Красновым... У

меня нет ни малейшего желания воскликнуть: "Это же великий непризнанный

художник! Это же непревзойденный портретист!" Все крикливые эпитеты гаснут

перед одной простецкой фразой: "Человек-то какой был..."

 Именно она, "простецкая", и ввергает в грустное сожаление, кое ни

розмыслы, ни время не стирают. "И почему же я не стремился быть к нему

ближе? Ведь я же чувствовал целительное тепло, исходящее от него,

излучение нужное, необходимое мне!"

 А теперь вот... Тоска по теплу, не полностью понятому, по его взгляду на

жизнь, только частью ощущенному. Ведь было бы что-то, как-то иначе,

наверняка лучше, если б я не "позевал".

 Помнится, лит тридцать тому, я лениво топал с Красновым по дамбе за

рекой. Мы возвращались с прогулки по берегу Цны: до места, что напротив

острова Эльдорадо, - и обратно. Было лето, но накрапывал похожий на

осенний дождик. Откровенно скажу, скучно мне было, если не грустно.

Алексей Павлович поглядывал на меня, и на лице его блуждала загадочная

улыбка. Она не раздражала, но и приятности не приносила, вызывала некое

любопытство, хотелось ответа. Получил я его только при расставании:

 - Я водил тебя цвет посмотреть...

 Я глянул в мутное небо, оглянулся на окружающую серость... Он и вовсе

рассмеялся.

 - Вот-вот, это и есть время для цвета, истинного, натурально-жизненного.

Такой цвет редко показывается и бросается в глаза.

 Кажется, я неопределенно хмыкнул. До сих пор неприятная заноза в сердце

саднит. Каков же он, красновский цвет? Он его видел, мог показать мне и

тем самым посвятить в непознанное ощущение, позвать в мир высшего, как бы

приподнять хоть на чуть-чуть над землей грешной...

 В нынешние дни, неверное от бессилия, вкапываюсь в скудную литературу о

Краснове, пытаюсь отыскать такого человека, который сумел углядеть тот

заветный отблеск, а может, целое сияние красновского цвета...

 "... Обычно сдержанный в цвете, в этой своей работе художник пользуется

богатой палитрой. Приподнятое, бодрое настроение в картине рождает колорит

с контрастными, в то же время тонко сгармонированными сочетаниями холодных

изумрудно-голубоватых и теплых розовато-охристых тонов..."

 Вычитал я это в "Историческом очерке развития изобразительного искусства

на Тамбовщине" Владимира Ивановича Михайлова (Ленинград, 1976).

 Владимир Иванович большой дока в своем деле, но ответа для себя я не

нашел... "Розовато-охристые тона" не возбудили, не всколыхнули до

обморочно-прохладного полета мою душу, они только насторожили мои глаза,

как бы подготовили их для видения той истины, но и только.

 Сподвигают на путь к открытию строки из статьи Т. В. Суторминой: "Весь

цветовой строй картины, построенный на гармоничном сочетании белых,

зеленоватых, розовых, голубых тонов, отвечает стремлению А. П. Краснова

создать образ, полный открытости, душевной мягкости, простоты..." Я

солидарен с автором этой цитаты, она помогает мне еще больше проникнуть в

глубь красновской художнической жизни. И чуть позже дочитываюсь: "...

Колорит в работе "Пасмурно" является основным средством создания образа.

Сочетание холодных серовато-синих, серебристых, темно-зеленых тонов в

картине подчеркивает настроение грусти в пасмурный, хмурый летний день".

Это последнее замечание: "пасмурный, хмурый летний день" - повергло меня в

детскую восторженность, когда хочется подпрыгнуть от радости, от

ликования. Это же картина о том самом дне, когда мы гуляли, точнее,

возвращались с прогулки "до напротив острова Эльдорадо!"

 Скорее увидеть картину, в ней наверняка найду таинство, обещанное

Алексеем Павловичем! Но всего лишь один штрих из биографии живописного

полотна охладил мой пыл: "1960 год". Именно в тот период появилась картина

на свет Божий. Меня в тот год не было в Тамбове: я проживал в

далеком-далеке - Новокузнецке, в Кузбассе. Кольнуло немножечко ревностью,

может, именно в тот год он водил кого-то иного смотреть "таинство цвета" и

тот иной оказался счастливее и понятливее меня, и увидел, к радости

Краснова, ту самую "малахитовую шкатулку". Если таковой человек имелся, он

теперь проживает (или, может быть, проживал) жизнь светлую, как бы

благословленную добрым, умнейшим человеком.

 Вообще жить Алексея Павловича Краснова мало известна, и одна из причин

тому - рациональное построение этой самой жизни. В ней нет "зигзагов",

шараханий из стороны в сторону, ложных поисков, попыток пристроиться,

вписаться в какую-нибудь "шуструю компанию", "пронырнуть".

 У Краснова - только свой шаг: художник не "притоптывался", не

приноравливался к именитым, не пытался воспылать любовью к власть

предержащим: у него времени хватало только на работу. А работал истово, не

щадя себя. И не просто с какого-то времени, с какого-то периода, а от

самого начала.

 А началом была Тамбовщина! Про это Алексей Павлович говорил при всяком

удобном да и не очень удобном случае. С художником вряд ли кто и спорил на

эту тему.

 Посудите сами: предок будущего ваятеля - житель Тамбовского края - был

обменен помещиком на свору собак и вывезен с другими бедолагами в Татарию,

где отвели им землицы на берегу Камы. Построили деревню и назвали -

Тамбовка. Река не своя, земля иная, люд не родня, а Тамбовка - душа

тамбовская. Рассказы старших о лугах цветущих, просторах солнечных...

Может, именно это и породило в душе мальчика желание-мечту стать

рисовальщиком, чтобы обрести свободу. Не просто воображать, схематично

выстраивать образ обожаемой страны, который не может увидеть и узнать

рядом с тобой стоящий человек. А в сердце и разуме тяготение такое

"похвалиться" красотой, простором! И потом, уже маститый, художник

говаривал стеснительно: "иногда пишу картину "послабже", лишь бы выказать

на похвальбу заветный уголок, кусочек, сгусток красок, зародившихся в

одном месте".

 Кроме заветной мечты в жизни Алексея Краснова было еще многое...

 Работа с мальчишеских лет на земле - хлеба насущного ради. В поисках

надежного пропитания отец, Павел Федорович, завербовался в Ижевск, и семья

следом. Трудная, мучительная ломка жизненного уклада, обогревание нового

места жительства. Учеба в городской школе.

 Алеша не переставал, не уставал рисовать, ловил счастливые мгновения,

копировал картины знаменитостей, на его плечах - школьная стенгазета.

 Большой удачей, счастливой звездочкой от судьбы стала встреча с добрым

человеком, российским художником Балагушиным Михаилом Васильевичем. Вот

тогда детская восторженность от рисования, юношеская мечта быть хозяином

красок дали животворящие крепкие корни в художнической почве, корни

крепкие, настоящие и навсегда. Балагушин не только увидел, похвалил и

обнадежил - он взял юное дарование "под крыло", стал на долгие годы

"зрячим посохом".

 В 1937 году Алеша Краснов поступил в Ижевское художественное училище. К

тому времени он закончил уже десятилетку. Казалось бы, настала пора

крепить крылья для будущих высоких полетов, но училище расформировали и

закрыли. Поехать на учение из Ижевска средств не нашлось. Пошел на

оружейный завод, работал сверловщиком. А тут война...

 Ушел добровольцем на фронт. Тяжелейшее ранение под Киевом. С 1944-го -

инвалид Отечественной войны.

 Военные годы: людская кровь, перемешанная с грязью, увечья, смерть,

убиение человеческого достоинства, человеческой сути, - не убило в

художнике художника! В том же 44-м стал студентом Пензенского

художественного училища. Потом Казанское, следом живописный факультет

Ленинградского института живописи, скульптуры и архитектуры имени И. Е.

Репина.

 Годы учебы, время встреч с настоящими мастерами кисти: И. С.

Горюшкин-Сорокопудов, М. И. Авилов, Ю. М. Непринцев - вот основные

строители художнических крыльев Алексея Краснова.

 Они, эти крылья, и принесли его в 1955 году в Тамбов, и это стало

логическим завершением в закономерном обретении им малой Родины...

 В ту пору в местной периодике промелькнуло сообщение, будто группа

молодых живописцев направлена в Тамбов для повышения художественного

уровня местных ваятелей. Алексей Павлович по этому поводу подтрунивал со

смешком: "Это точно так же, как послать в плавательную школу инструкторов,

не умеющих плавать..."

 Оказавшись в родимой стороне, Алексей Краснов стремительно пошел в рост.

Десятки выставок разных уровней, в разных странах. Он побывал в Англии,

Италии, Венгрии, Франции, Турции. Картины его имели географию и еще более

широкую: США, Австрия, Югославия, Чехословакия... Дипломы, награды,

звания. Он ничего от себя не "отпихивал", и в то же время не был рабом

всей этой мишуры. Часто говорил: мол, все-то сие хорошо и полезно, но

самое отрадное - иметь картину!

 Она есть! Написана в 1967 году: по крайней мере, этим сроком отмечено

окончание работы и "явление ее народу", хотя на станке полотно

"проторчало" - слово самого Алексея Павловича - тысячу дней. И еще он

как-то обронил: "Картину можно бы назвать - "Тысяча дней работы и две

тысячи сомнений". В официально за полотном укрепилось название "1929 год".

Даже коротко глянув, понятно: коллективизация...

 Картину надо рассматривать долго, ибо каждый сантиметр этого огромного (2

м х 3,5 м) поля красок и образов имеет свое лицо, свою душу. Картина

выставлена в областной галерее в первом же зале при входе, она как бы

настраивает посетителя на строгий лад, на восприятие очень важного и

нужного действа всех полотен, обитающих в экспозиции.

 Алексей Павлович не любил распространяться о своих полотнах. Что бы я ни

спросил о работе, настроении, с которым работалось, о мыслях и чувствах,

ставших "жителями" того или иного полотна, - в ответ чаще всего кинет

коротко:

 - Вон, смотри, все на виду: что поймешь, что намыслишь - все твое.

 Мне всегда и очень хотелось распознать, где сам художник в произведении

"1929 год". Этими красновскими "Вон смотри..." я был накормлен досыта.

"Смотрю", "намысливаю" уж многие годы...

 На переднем плане семеро сельских мужиков и подросток. Каждая фигура

преисполнена и важности, и нужности, и величия. И, кажется, во всяком есть

художник: статью, или одухотворенностью лица, или мыслью, спрятанной во

глубине души...

 В последнее время все больше склоняюсь - "весь художник" затаился в

подростке. Достаточно вспомнить о жизни Краснова, о его детско-юношеских

исканиях и обретениях. В образе пацана он сумел воплотить свои давние

мечты. И о хлебе, и о свободе, и, главное - о красоте вольного человека...

 Никто теперь не скажет мне, что я заблуждаюсь, ошибаюсь, что автор

замышлял совсем иначе, но юный персонаж картины в моем воображении - это

молоденький Алеша Краснов, живой и бессмертный.

 Алексей Павлович четко оценивал свой уровень художничества, не пускался в

ложное уничижение. Иногда, окольным путем, мог намекнуть о своем

положении.

 Как-то в осень, свежим солнечным днем, прохаживаемся по Набережной, я

продрог. Он, заметив, похихикал едко и констатировал:

 - А у нас ничего, мы ведь ближе к солнцу живем!

 Напрямую-то он на рост свой солидный намекал - чуть ли не голову

возвышался надо мной, но в интонации иное слышалось.

 В картинах своих он высоко взлетал, и никогда не возникало боязни: "Ой,

сорвется". Стоял крепко на ногах. Он жил ближе к солнцу!

Поставьте наш баннер