Закрывается то один провинциальный журнал, то другой - исчезают с карты России островки духовности и образования, наконец, исторической памяти народа. "Подъем" является именно одним из таких островков, к счастью, уцелевших, который собирает мыслящих людей, людей неравнодушных, болеющих за русский язык и вековые традиции нашей страны.

ПРОЗА

Виктор БУДАКОВ

ПОДКОВА НА СЧАСТЬЕ

Историко-публицистическое повествование

Вдоль асфальтовой дороги, вдоль тыльной стороны лесопосадки, полем-степью мчится молодой конь. Мчится так, словно весь он в едином устремлении - не дать себя обогнать скоростной машине-иномарке.

“Милый, милый, смешной дуралей, ну куда он, куда он гонится?..”

Железный, село прорезающий путь в четыре рельса проносит громыхающие составы: какие - в Сибирь, а какие - обратно. Сельская улица под пирамидальными тополями выводит к строю старинных, для села неожиданных зданий классических форм - с рустованными стенами, арками, колоннами, куполами. Перед фасадом архитектурного ансамбля - беговой круг.

Скульптурная фигура скачущего коня.

Скульптурная, в пояс фигура человека.

На памятнике надпись: “Граф Алексей Григорьевич - Орлов-Чесменский (1737-1808). Основатель Хреновского конезавода”. Имя, хорошо известное не только в здешнем краю, на воронежской земле. Орлов - царедворец. Орлов - флотоводец. Орлов - коннозаводчик. Фамилия, по которой названа выведенная им порода знаменитых рысистых. Орловский рысак.

К беговому кругу примыкает старинный парк. Пруды и небольшой лог, по которому когда-то струилась небольшая речка Хреновка, с берегами, сочно заросшими крупнолистым хреном, разделяют село на две части. Речка дала название селу: Хреновое. Ударение на последнем слоге устраняет первичное восприятие неблагозвучности.

Большое село, “лошадиный город”, конская столица.

Столица орловского рысака. С чего она начиналась?

ЗАГОВОР

То была вторая половина ХVIII века. На немеряных российских пространствах, еще не опоясанных железными рельсами, требовалась лошадь, способная в упряжки преодолевать отечественные большаки и тракты. Насколько удобны они были для долгой езды можно судить по часто вспоминаемому, - и больше похожему на предание, - ответу русского ямщика на вопрос Екатерины Второй: возьмется ли он доставить австрийского императора в русскую столицу за полтора суток? Лихой ямщик бодро пообещал исполнить все в срок, но при этом выразил сомнение: в австрийской царственной особе останется ли цела душа после такой езды? Ямщик явно брал через край: не на ковре-самолете же надеялся он покрыть немалое расстояние всего в полтора суток? Дороги на Руси испокон веку были худоезжими, но ведь и кони быстролетные (дым из ушей прядет!) удавались не часто, разве что в сказках. Или ямщик рассчитывал на завозимых из-за границы лошадей - отборных, парадных? В таком случае, сразу же уместно вспомнить эпизод из гвардейской молодости Алексея Орлова, - эпизод, может быть, опаснейший во всей его незаурядной жизни.

Двадцатипятилетний гвардеец Алексей Орлов - мозг и душа заговора, против императора Петра Третьего - в требовательно подоспевший летний час 1762 года вместе с Екатериной, будущей управительницей Российской империи, устремились из Петергофа в Петербург в карете, что называется, золоченой, в которую впряжены были неаполитанские лошади - длинногривые, длиннохвостые - парадные. Но дело затеянное меньше всего походило на парад - шаткое, смертельного риска, и мчаться в столицу пришлось во весь дух. Однако “неаполитанцы” скоро выдохлись из сил и, не доехав до заставы, безнадежно, как вкопанные, остановились. Бездейственное промедление грозило немалыми бедами. Гигант-гвардеец славился отчаянной неустрашимостью, ни в загульных, кутежных стычках, ни в сражениях в Семилетней войне за голову не держался. Но в случае провала затеянного дела полетела бы не одна его голова. И не только головы его близких. Россия, еще недавно возвеличенная победами на прусских полях, по воле и блажи Петра Третьего, безрассудного поклонника Фридриха Второго, оказалась бы прочно привязана к прусской колеснице.

В соседней деревне пришлось схватить первых попавшихся коняг, впрячь их в карету и так, в комически-странном сочетании пышносановитого и скромно-крестьянского, добираться до заставы.

Не станем гадать: в те ли часы, когда на волосок от провала и гибели Орлов недобрыми словами честил неаполитанских парадных, или позже, когда он обрел возможность приобретать коней лучших пород, - в нем занялась и утвердилась мысль развести отечественного коня, еще не бывалого. Крупного, сильного, но и быстрого, легкого; парадного, но и рабочего; верхового, но и упряжного... Не боящегося дорог и бездорожий, дождя и снега, пригодного “возить и воду, и воеводу”. Безотказно хорошего и в санях, и коляске, и в тройке, и в качалке.

У заставы будущую императрицу и будущего графа - в напряженной тревоге, считая время, - поджидали сообщники. Путь был открыт.

В Петербурге Екатерина спешит в гвардейские казармы, и конно-гвардейцы, измайловцы, семеновцы и преображенцы, недовольные чуждыми, антирусскими нововведениями голштинского отпрыска на русском престоле, присягают Екатерине на верность.

Петр Третий низложен, и ему ничего не остается, как написать отречение. Видимо, не без подсказки заговорщиков свое отречение он объясняет неспособностью управлять великой империей ввиду малых и слабых своих сил.

Алексей Орлов с детства любил коня. Но, быть может, никогда он не чувствовал себя на нем так уверенно, как в первый день после удавшегося переворота.

Поистине он был на коне!

МОРЯ И ЗЕМЛИ АЛЕКСЕЯ ОРЛОВА

После дворцового переворота и восшествия на престол Екатерина Вторая осыпает род Орловых (пятеро даровитых братьев) всяческими милостями.

Алексей в одночасье перешагивает из сержантов в генералы. Лошади, драгоценности, награды - как из рога изобилия. И, конечно, земли. И, разумеется, - с крепостными.

Идет коронация в Москве - недавний заговорщик получает на грудь орден Александра Невского. Позже будет пожалован орденом Андрея Первозданного: Орлов замирит донских казаков, готовых было поддержать татар, когда те собрались напасть на Украину. Выпадет ему и быть удостоену тогда только учрежденного ордена Георгия Победоносца, - георгиевский крест первой степени он получит за блистательно исполненное Чесменское морское сражение.

Чесменское сражение, русская экспедиция в Архипелаг - особенная веха не только на жизненном пути Алексея Орлова, но и значительное событие в военно-морской поступи России. И рассказать об этом следует поподробнее.

Петровская тяжба России с Турцией и попытка пробиться к Черному морю закончились малоутешительным образом: после окружения у реки Прут русской тридцатитысячной, царем возглавляемой армии всемеро сильнейшим турецким войском пришлось возвратить прежде завоеванные крепости у Азовского моря и даже передать в турецкие руки и воды построенные на Воронеже и Дону корабли.

Наступая на юге и на севере, Петр Великий добился многого в расширении государственных пределов, но к Черному морю, как ни старался, не пробился. Екатерине Второй надлежало довершить начатое, но не исполненное Петром Первым.

В 1768 году Турция, предъявив России ультиматум, первой развернула свои воинственные знамена с изображением полумесяца. Но и Россия с готовностью приняла вызов. Призрак Константинополя (как освобожденной христианской святыни?.. как третьей русской, или даже всеславянской, и, может, всеправославной столицы?..) веками занимал северного соседа, представал мысленному взору государственной власти, духовным очам общественного сознания. И, возможно, тот призрак никогда не был столь близко к реальности, как во времена царствования Екатерины... Дважды - достижимо близок.

Вольтер в одном из своих посланий Екатерине писал, что победоносный исход войны дал бы возможность превратить Константинополь в столицу Российской империи; писал, как говорит историк Ключевский, “шутя”, но ведь шутка обычно - инообраз чего-то серьезного, и дыма без огня не бывает.

К слову сказать, Орлов ввиду успеха дела надеялся, что по завершении войны Константинополь если и не будет присоединен к Российской империи, то русская эскадра возвратится на родину не кружным путем, а через Босфор, на виду у всего Константинополя, и пролив навсегда будет открыт для русских.

Когда началась русско-турецкая война 1768-1874 годов, Алексей Орлов был в Италии, где прожил не один месяц. Он хорошо знал настроения соседствующих с итальянцами балканских народов, тога одинаково неприязненных к Оттоманской Порте как поработительнице. И он предложил императрице заманчивый, но трудно исполнимый, крайне рискованный план - в огиб Европы направить в Средиземное море, в Архипелаг русский корабли и войска, дабы воодушевить греков, сербов, албанцев, черногорцев, болгар на восстание, русским присутствием устрашить турков у их же порога, а может, и продиктовать им свою волю. Екатерина - государыня не из импульсивно-авантюрных особ - проницательная и умевшая, когда требовалось, быть осторожной, все же склонилась перед заманчивостью орловского замысла. Без недолгих нашла она и главнокомандующего экспедиционным предприятием: орловский остросюжетный проект предложено было осуществить именно Орлову.

Здесь требуется небольшое отвлечение. В назначении “неморского” человека командовать морским предприятием многие усматривали, а иные и посейчас усматривают, некий “отдарок” Екатерины роду Орловых как за дворцовые услуги самого Алексея, так, главное, и брата его Григория – в ту пору императрицыного фаворита.

Подарок, скажем, более чем странный: не поместьями, не златом-серебром, но временным назначением возглавить дело, в котором таилась тьма случайностей и которое бог весть чем и как могло закончиться, - то была ступенька явно не из лестницы, что надежно и безоблачно ведет на карьерную вершину. Да и Алексей не был карьеристом в привычном смысле слова: рисковать, тягаться силами, идти под пули, ядра, сабли – это была его природа, его стихия, ему и впрямь, как былинному богатырю, не только же гвардейцев и иных в лежачий ряд своими кулаками на схватках-гульбищах укладывать, да еще намертво схватывать руками колеса, враз останавливая кареты, запряженные тройкой, а то и цугом, где бывало и до восьми лошадей...

Что же до фаворитства, то отнюдь не им российская жизнь определялась, и у императрицы государственные и постельные дела переплетались вовсе не в той степени, как это живописуют пристрастные современники и потомки. Да, два Григория - Григорий Орлов и позже Григорий Потемкин – были фаворитами государыни, но Румянцев, но Суворов, но Ушаков вовсе таковыми не являлись, и не с царицыной двуспальной кровати начиналось их восхождение. Екатерина была чутка на таланты, обычно давала им возможность раскрыться сполна.

И кому было поручить еще не бывалое и предельно опасное морское начинание, как не Алексею Орлову, человеку больших сил и большого ума, редкого мужества, отчаянной дерзости, но и холодной трезвости, широкого, но и расчетливого и, немаловажное обстоятельств, способного ни перед чем, решительно ни перед чем не остановиться, лишь бы исполнить задуманное? Может, людей с таковыми данными было на Руси не на один загиб пальцев, но Екатерина-то знала одного, и знала более, чем хорошо, по дворцовому перевороту и всему, что так или иначе ему сопутствовало. И пусть чин адмиральский был присвоен Орлову прежде времени - но в чужом море, у враждебного берега он чин этот оправдал вполне.

Провести старые корабли через долгие воды, близ берегов тогда к России враждебной Франции с союзными ей Испанией и Неаполитанским королевством было непросто, но капитаны справились, хотя и не без потерь. Первой вошла в Средиземное море эскадра многоопытного Спиридова и сопутствовавшего ему Грейга. Корабли Спиридова и Грейга и стали главной силой в Чесменском сражении. Позже к ним присоединился Эльфинстон, англичанин на русской службе, но у командующих эскадрами сразу же обнаружилась взаимная неприязнь, началась распря. Прибывший из итальянского города Ливорно Алексей Орлов враз положил конец распре, и словом, и всем видом, показав кто есть истинный главнокомандующий.

Орлову было поручено общее руководство экспедиционными войсками на суше и на море, и действия были решительны: в первой половине 1770 года на берегах греческого полуострова, на островах Архипелага высадились русские десанты, к ним тут же присоединились греческие повстанцы. Отряды складывались разнородные и недостаточные, так что занятые крепости и территории приходилось вскоре и оставлять, но, как бы то ни было, отвлекающая эта малая война была в помощь главным русским силам, под командованием Румянцева наступавшим с севера.

“Явление” вооруженной русской экспедиции в турецких водах имело широкий европейский резонанс. Недоставало существенного аккорда - морского сражения. Сражения, в котором бы флот сухопутной державы померялся огнем и мужеством с флотом страны морской, не один год державшей в страхе Средиземноморье. Но турецкий флот, судами и пушками куда больший русского, встречи избегал, неделями за ним приходилось охотиться, устремляться ему вдогонку. Наконец в Хиосском проливе, близ анатолийского берега желанная для русских и нежеланная для турок встреча состоялась.

Поутру 14 июня 1770 года на горизонте, неподалеку от Чесменской бухты, турецкий флот был замечен, и Алексей Орлов, не мешкая, распорядился всем кораблям идти на сближение и атаковать турок.

То была прелюдия Чесменского сражения.

Скоро запылало турецкое адмиральское судно, подожженное пушечным огнем с “Европы” и “Евстахия”; но последнего течением снесло прямо на огнем объятый флагман, откуда при столкновении на палубу “Евстахия” рухнула огненным столпом грот-мачта; в открытый снарядный трюм посыпались горящие головешки, и в считанные минуты корабль взлетел на воздух. Вскоре та же участь постигла и турецкое судно, на борт которого, преследуя турок, устремились перед тем русские матросы.

Как только стало видно, что “Евстахия” неотвратимо сносит на пылающий вражеский корабль, были посланы спасательные лодки. И все же полтысячи офицеров, солдат и матросов погибли. Спаслось десятикратно меньше, среди них - капитан “Евстахия” Александр Круз и брат командующего - Федор Орлов.

Вскоре военные суда Порты в беспорядке отступили в Чесменскую гавань.

Когда турки дали запереть себя в бухте, Орлов происшедшее оценил молниеносно: западня! Турки сами себе устроили ловушку. И пусть у них было двукратно больше кораблей, русский командующий почувствовал, что не количество здесь решающая сила. Разумеется, риск был велик, но где и когда Орлов боялся риска!? Уже на следующий день, к вечеру он распорядился атаковать вражеский флот. Первыми двинулись брандеры, которыми командовал Ганнибал, “пред кем средь чесменских пучин /Громада кораблей всплыла”, - писал Пушкин, не без гордости за своего деда. Но с брандерами не все сложилось так, как замышлялось, и основной огнь на турок дохнул с линейных русских кораблей.

Сражение началось и уложилось в ночь с двадцать пятого на двадцать шестое июня 1770 года. Чесменское сражение позже опишут стихи и романы, отобразят

известные и безвестные полотна. И везде, в строке и краске, главный “герой” ночной битвы - огонь. Огонь пожирает корабли, огнем полыхает полнеба, кажется, что огнем исходит сама вода – морская пучина, куда с горящих палуб бросаются толпы еще недавно грозного воинства. Так было и в действительности.

Всю ночь светила луна, всю ночь полыхал подпаленный флот. К утру турки были полностью разбиты, оставляли не только горевшие суда и прибрежные батареи, но и бежали из городка.

Поутру граф с адмиралами совершил осмотр побоища. Зрелище было более чем

печальное: как бы морской Аустерлиц, тысячи погибших, остовы обгорелых кораблей, плавающие обломки, беспомощные раненые, тянущие просительно руки к недавним врагам. Раненых Орлов велел подобрать и перевезти на суда “для перевязывания ран и подания возможной помощи”.

Вскоре всех плененных в сражении отпустили, и не только иностранные консулы, европейские дворы, но и турки вынуждены были признать великодушие русских и их главнокомандующего.

Как развивались события далее? Острова греческого архипелага приготовились ввериться русскому скипетру. Экспедиционные войска блокировали Дарданеллы, и Стамбул пребывал “в страхе перед голодом и нашествием”. Малыми силами в Средиземноморье, разумеется, нельзя было по-настоящему закрепиться, но за заключения мира Архипелаг надо было непременно удержать. И он был удержан. В конце октября 1772 года новая эскадра, основу которой составляли корабли “Граф Орлов”, “Чесма”, “Слава”, разгромили турок у острова Патрас. Вскоре корабли Порты потерпели поражение у крепости Дамиетта. После столь серьезных военных неудач турки предоставили русским беспрепятственно бороздить воды Архипелага вплоть до 1774 года, в котором и был, наконец, заключен мир.

А что же Орлов в эти несколько лет? Больше живет в Европе, а когда в марте 1772-го прибывает в Петербург, ему оказывают почести как триумфатору. Его фамилия удлиняется почетным добавлением - Чесменский. Его именем называют корабль. Изготавливают медаль с изображением победителя. В Царском Селе ему устанавливают памятник.

Совсем иначе встретили Орлова, когда через несколько лет он снова вернулся из Европы, где делил время меж пристрастиями к коню, к книге и “русскими делами”. Одно из таких дел - увод со сцены известной “княжны Таракановой”.

История по тем временам не из редких: в Европе объявилась претендентка на русский престол, “княжна Тараканова”, назвавшаяся дочерью Елизаветы и Разумовского, и ей быстро удалось взбудоражить европейское общественное мнение. Екатерина распорядилась схватить “побродяжку”. Но как поискуснее исполнить волю императрицы? Деликатная миссия поручается графу Орлову, и надо признаться, что исполнение ее - не самое лучшее и не самое нравственное. Орлов знакомится с красавицей-самозванкой, ему удается завоевать ее доверие и расположение, он обещает ей добыть русскую корону, влюбляет в себя обворожительную искательницу престола и просит... выйти за него замуж. С помощью подкупленных английского консула и его жены заманивает ее на судно стоявшей близ Ливорно русской эскадры, где инспирируется, громко возглашается коронация и свадьба. После чего граф и англичане возвращаются на итальянский берег, а эскадра адмирала Грейга берет курс к берегам России.

Упрятанная в Алексеевский равелин Петропавловской крепости, несчастная “княжна Тараканова”, будущая героиня многих повествований и полотен, умирает от чахотки двадцати четырех лет от роду. Умирает, успев роить сына. Современники почти не сомневаются: отец в неволе рожденного дитяти - Алексей Орлов. Княгиня Дашкова, в разговоре с Дидро окрестив Орлова величайшим из злодеев, не в последнюю очередь имела ввиду эту печальную историю. Впрочем, женские оценки чаще всего исходя из сердца, всегда пристрастного. Как бы там ни было, но и Екатерина Вторая после такого рода “виктории” Орлова встретила его по возвращению из-за границы весьма холодно. И в том же декабре 1775 года, когда скончалась молодая искательница российского престола, граф, по его прошению, был навсегда уволен со службы.

Он уехал в подмосковное имение Остров. Через семь лет, в 1782 году, Орлов женился на княжне Евдокии Лопухиной и свадьбу справил в имении. Через четыре года жена умерла, оставив графу малолетнюю дочь Анну.

По ходу книги мы еще не раз вернемся к Орлову в событиях и превратностях его жизни, в которых проявился противоречивый, полный света и мрака, великодушный и жестокий, открытый и хитрый, неуемный и покорный, отзывчивый и замкнутый характер незауряднейшего человека.

А теперь обратимся к главной страсти его - коневодческой.

СОКРОВИЩА ЛОСИНОГО ОСТРОВА

Кому сокровища - алмазы, кому - царские палаты, кому - красавицы. Для Орлова же первым и последним сокровищем был и навсегда остался конь. Во имя коня он готов был не жалеть времени и денег, пускаться во все тяжкие, мчаться хоть за тридевять земель.

Эту страсть победителя знали побежденные. После Чесмы предводитель турецкой эскадры за охранно-доброе, великодушное отношение к пленным и пленницам в знак благодарности преподносит графу три десятка первоклассных

арабских скакунов. Греческие острова в свою очередь дарят северному освободителю своих “потомков Буцефала”.

Да и сам граф действует, - и еще как успешно, - в Аравии он покупает необыкновенного, дивной красоты племенного жеребца, который за свою бело-серебристую с сероватым отливом масть назван был Сметанкой. За арабскую находку граф не пожалел отдать шестьдесят тысяч рублей серебром - сумма по трем временам баснословная. Сметанка, положивший начало породе орловских рысистых, упряжных, стоил того. Немалые деньги пришлось отдать и за бурой масти Салтана, от которого пошла еще одна порода - орловских жеребцов и девять кобыл. Если прибавить к ним приобретенных в Египте, Турции, Персии, да еще щедро даренных графу в его победные дни на островах Архипелага, - тогда образовывался весьма внушительный конский “питомник”. Предстояло доставить его на русскую почву.

Лошади были погружены на корабли и морем, долгим путем вокруг Европы переправлены в Санкт-Петербург, а оттуда - в подмосковный Остров. Но Сметанку Орлов не доверил и целой эскадре. Он поостерегся отдать взращенного под жарким солнцем коня во власть морских стихий и непогод, штормов и туманов. С большими предосторожностями, под охраной, столь значительной и продуманной, что она бы вполне годилась для сопровождения какой-нибудь королевской особы, Сметанку повели сушей, через несколько европейских земель. Увы, преодолевая тысячеверстные пространства, драгоценный арабский жеребец двигался навстречу собственной гибели.

Рано ли, поздно ли - заморские кони оказались в подмосковном Острове. Главные сокровища - арабские скакуны Сметанка и Салтан.

Сметанка был особен, неповторим и внешне, и изнутри: помимо стати, породности, красоты, имел удлиненный корпус; выяснилось, что у него 19 пар ребер, на пару больше, чем обычно у лошадей. Эта особенность тоже благоприятствовала успеху при выведении новой породы, нечаянно добавив ей машистости, быстроты, силы. В подмосковном Острове Сметанка прожил всего

один год - 1777-й. Дитя полуденного солнца, он не выдержал русского климата, многомесячной зимы. Но после себя он оставил Полкана и еще троих сыновей, от которых и пошла рысистая, упряжная порода. Полкан (от Сметанки и датской кобылы) покрыл голландскую матку и дал Барса - любимого коня Орлова. Именно Барс и считается родоначальником орловской рысистой, упряжной породы. Он прожил двадцать четыре года (1784-1808) и пал на Хреновском конезаводе в год смерти графа.

Арабский буромастый красавец Салтан также не вынес перемены мест, русского холода и скоро пал. Но и он положил начало новой породе - орловской верховой. Его сын от арабской кобылы Салтан II, сильный производитель, дал Свирепого II, производителя не менее сильного; последний на редкость вынослив был и под седоком: он вполне выдерживал девятипудового графа и стал для него незаменимым верховым конем, подобно тому, как Барс незаменим был в упряжи.

Орлов был коннозаводчик, что называется, от Бога. Но одним только чутьем, интуицией всего им задуманного исполнить было нельзя. Довольствоваться же частным успехом - это не для Орлова. И, находясь в Западной Европе, он многому учится - слушает лекции известных ученых, зоотехников, знакомится с традициями и новиками иппологической мысли и практики; он посещает именитые, выдержавшие проверку временем конезаводы, встречаются и переписываются с видными коннозаводчиками, наездниками; наблюдает, сравнивает, строит планы, - не на песке: приобретает лучших из лучших коней разных пород, благо, возможности его после Чесмы были более чем значительны, и при необходимости достало бы средств переполовинить любой европейский конезавод.

Подмосковные конюшни заполняют лошади, вывезенные из разных стран, сюда Орлов переводит основное поголовье своего Симбирского - из-за Волги - конезавода, надеясь развернуться именно здесь, в Острове.

Велики его знания конного дела, велики его дарования селекционера, и первые его шаги по выведению новой породы коня удачны и точны.

И все же Орлову скоро становится ясно, что в Подмосковье ему “лошадиной империи” не создать: не достает простора, не тот климат, не та почва...

Простор же открывался южнее: в Воронежском крае графу согласно указу императрицы были пожалованы непаханые степи, великие десятины земель и леса. Там было больше солнца, меньше дождей и туманов.

БЫТЬ “ЛОШАДИНОМУ” ГОРОДУ

Указ гласил:

“Всемилостивейше пожаловали мы в вечное и потомственное владение нашему генералу графу Алексею Орлову-Чесменскому в Воронежской губернии... по течению реки Битюга сто двадцать тысяч десятин для заселения оных людьми собственным его иждивением, и с находящимися на оных местах лесами, реками и рыбными ловлями, и со всеми угодьями, кои в отдачу никому еще не определены; всевысочайше повелевая нашему Сенату, учиня по сему исполнение, поднесть для нашего подписания планы тем землякам, которые по силе сего ему графу Орлову-Чесменскому отданы будут

Екатерина

октября 24

1776 года

в Санкт-Петербурге”.

С точностью не сказать, сама ли Екатерина распорядилась выделить во владение Орлову воронежскую, прибитюжскую степь, или же кто-то из близких графу “подсказал” даровать именно здесь щедрый надел, но как бы то ни было, воронежские эти земли окажутся счастливейшими для отечественного коневодства.

Не сохранились свидетельства, сколько раз приезжал граф на пожалованные ему великие десятины, но разумеется, приезжал, и не на день. Немыслимо предположить, чтобы он, затевая столь трудное переселение и устроение, мог бы ограничиться только указкой издалека и довольствоваться лишь письменными и устными донесениями.

Тут и пример недальний. Царь Петр, на что занятый многообразными государственными делами, и тот не однажды, и, бывало, не на месяц наезжал в Воронежский край в пору великого корабельного строения. Созидатель и разрушитель одновременно, соответственные следы оставил он не только на Воронеже, но и на Битюге. На речке с татарским названием по его повеленью были сожжены самовольно селившиеся, мятежные слободы; по его же повелению на Битюг были доставлены лошади из подмосковной Руси и даже из Голландии, дабы развести на вольном просторе у Битюга крепкую породу рабочего коня.

С петровских времен утекло немало воды, когда-то порубежные, приграничные эти места стали глубинкой Российской империи. Лошади кочевников уже не били черно копытами степь. Но она все еще, как и в былые века, оставалась почти нераспаханной, соха была редкой гостьей, а не хозяйкой. Еще целыми табунами странствовали по степи низкорослые, но сильные тарпаны - дикие лошади, и немецкий ученый Гмелин незадолго до орловского начинания увидал их здесь и дал научное описание. Тарпаны - осторожные, чуткие, дети вольных просторов - доставляли немалые хлопоты крестьянскому миру, редким здешним деревням, поедая и ископычивая запасенный на зиму сенный корм, а главное, уводя приглянувшихся им крестьянских кобылок. Не редкость были и волки, и позже в здешних степях Орлов завел сильную, надежную охоту. Особые - “орловские” - собаки не боялись схватиться с волками, оберегая отары овец и табуны коней.

Переселение подмосковного конезавода на Битюг развернулось вскоре после того, как был издан высочайший указ о пожаловании Орлову воронежских земель. Источники называют год - 1778-й. Но подготовительная работа началась раньше, и Хреновской конезавод резонно свое рождение увязывает с годом издания указа - 1776-м.

Всякое переселение как наводнение: сколь хорошо к нему ни готовься - потери неизбежны. И все же перевод большого хозяйства с Москвы-реки на Битюг устроился без мешкотных затяжек, рачительно и успешно. И привыкание и приспособление переселенных животных, иными словами, их акклиматизация, адаптация прошли успешно, чему благоприятствовали солнце, сухой климат, просторность степи, вековечные ее травостои.

Размах был велик. Заводу выделялась едва не половина из пожалованных графу земель - более ста тысяч десятин - с поместьями Хреновое, Чесменка, Пады и немалым числом имений-хуторов. Четыре тысячи крестьянских дворов приписывались к заводу.

Степь долго еще оставалась степью-непашью, давала обильный сенокос и выпас. Распахиваемые же две-три тысячи десятин занимал обычно овес. Был простор, были корма, почти ничто не мешало расти поголовью в таких цифрах, какие и не снились европейским конезаводам. Три тысячи лошадей содержал Хреновской конезавод при жизни Орлова. Да еще полста тысяч овец. Да еще гурты волов, стада коров.

Огромному хозяйству нужен был неусыпный глаз. Нужен был верный человек, честный и рачительный исполнитель воли и коневодческих замыслов Алексея Орлова. Таковым и стал первый управляющий Хреновского конезавода Иван Кабанов.

ИЗ НАЕЗДНИКОВ - В УПРАВЛЯЮЩИЕ

У Орлова было чутье на человека. В обезличенном разряде крепостных он сумел выглядеть и вырастить замечательных в своем деле наездников, конюших, зоотехников, ветврачей, тренеров, - всех тех, без кого Хреновской конезавод не обрел бы той основательности и славы, какую он получил с ними. Фамилии наездников Кузьмина, Логина, Белого, братьев Кондратьевых, Черного, Мочалкина, ветврачей Корчагина и Курлина, жокея Сороки, берейторов Зобова, Адамова, Галина - лишь малая часть дошедших до нас имен крепостных, так много сделавших на заре конезавода.

Орлов хорошо видел и понимал страсть деревенских мальчишек к коням, он пестовал их желание посвятить жизнь коневодческому делу и вырастил на редкость рачительных и даровитых “служителей” коня. Он избавил их от липкой скверны холопства и угодничества, был со всеми ровен и обходителен и не выказывал своего природой данного и знаниями приобретенного превосходства. И крепостные, но не закрепощенные труженики конезавода были ему преданы, уважали и почитали его. И быть может, первым среди верных был Иван Кабанов, выросший в Острове под приглядом графа в прекрасного наездника, не лишенного организационного и хозяйственного начал.

Кабанов и стал первым управляющим Хреновского конезавода и пробыл им до конца жизни Орлова, - едва не треть века (1778-1809). После никто и никогда уже здесь столь долго не управлял.

Дочь Орлова после смерти отца пожаловала первому управляющему отпускную и пятнадцать тысяч наградных. Кабанов приобрел дом в Воронеже и завел собственный конезавод.

Но вернемся в Хреновое - во времена более ранние. Прибывший на конезавод Кабанов взялся за дело широко и беззаветно, вникая решительно во все подробности, каждодневно успевая бывать на возведении зданий, на выпасах и в конюшне, присутствовать при выжеребке и тренировке, кормлении и на водопое, осмысливать родословные и характер каждого жеребенка, знать каждого коня и каждого работающего человека.

Что-то на Хреновском конезаводе делалось как и при прадедах, что-то опробывалось и применялось впервые, но чтобы ни делалось - обо всем Орлов знал доподлинно. И все шло только с его ведома и по его предписанию. Содержание в зимние месяцы на варках с крытыми навесами – таким образом лошади закаливались, косячная случка, особенности кормления, подготовки молодняка и выездки, а также, казалось бы, самые малые мелочи, - обо всем еженедельно и добросовестно управляющий докладывал Орлову, который по сути и был реальным управляющим. Сколько сена (а здешнее сено было столь питательно, что кони взглянут только и уже сыты, - в шутку говаривали конюха), сколько гарнцев овса задается производителям-жеребцам, жеребым кобылам, отъемышам, на каком пригоне сколько жеребят, в каких денниках находятся какие кони, - Орлов знал так, как если бы жил и не выезжал из Хренового.

Иные ученые, среди них и такой серьезный исследователь орловской породы, как В. Витт автор книги “Из истории русского коннозаводства”, фигуру Кабанова на этом основании считают как бы проходной, сугубо исполнительской, бесцветной. Вот, мол, восприемник его Шишкин - этот и сильная самостоятельная личность, и зоотехнический талант подстать Орлову. Спору нет, Шишкин был даровитейший человек, но ведь пришел он не на пустырь; у него была возможность развернуться шире и смелее, хотя и он основных предначертаний Орлова никогда не нарушал, исполнял заведенный покойным графом порядок.

А Кабанову удалось сберечь конезавод в самую смутную и рискованную для графского дела годину. Здесь требуется небольшое отступление.

В 1796 году после смерти Екатерины взошедший на престол ее сын Павел прежде всего решил поквитаться с убийцами своего отца. Был затеян перенос останков Петра Третьего из Александро-Невской лавры в собор Петропавловской крепости. В этой процессии Орлову была определена весьма унизительная для него и двусмысленная миссия - нести корону задушенного императора; по другим источникам и вовсе - нести останки.

После этого опальному графу оставаться в России было мудрено, и он пять лет, вплоть до нового удушения в высочайших покоях - теперь уже Павла - вынужден будет провести за границей, в Дрездене, но и туда будут тянуться цепкие руки; Орлову, чтобы спасти свои русские богатства, придется, себя пересиливая, чем-нибудь да одаривать императора и его временщиков.

А его детище - Хреновской конезавод - хоть и располагался за сотни верст от столиц, но загребущие руки до него вполне дотягивались: чиновные всякого рода проверщики, зная неприязненное отношение императора к графу, непрочь были наброситься на конезавод - как шакалы набрасываются на ослабевшего коня.

И управляющему Кабанову потребовалось немало гибкости и твердости, мужества и смирения, расчетливости и аккуратности, чтобы удержать конезавод в руках и не дать ему зачахнуть; приходилось подношениями и поклонами, отдарками из нехудшей коней усмирять аппетиты зачастившей было ревизорствующей службы и заезжих сановников. Но главные ценности конезавод не растерял, живя так, как установил Орлов.

Кабанов четыре года успешно выдерживал осаду недоброхотов опального графа, стараясь неукоснительно работать в режиме, заданном графом, и последний был ему душевно благодарен, и благодарность свою выказывал в переписке едва не всякий раз. Это не переписка крепостника и крепостного, но людей-единомышленников, друг друга понимающих с полуслова. В строках Орлова к Кабанову нет и тени вельможной надменности, намека на разные социальные уровни, указующего перста, поучительного уклона.

В сентябре 1801 года он пишет: “...вообще все лошади ладно езжены, а как за всем оным твой присмотр главный был, за что тебя благодарю много. Я же жеребцов твоих к тебе отправлю... признаюсь, и мне хочется у тебя побывать и житье-бытье твое посмотреть. Я же желаю тебе благополучия есмь с моим доброжелательством доброхотный тебе граф Орлов-Чесменский”. В сентябре уже 1807 года - тон прежний: “Дочь твоя здорова и весела и зачала верхом ездить; и очень радуется, и всей ей хочется, чтобы поскорее, но ей воли не дают. Дай Боже, чтобы вы здоровы были. Доброхотный тебе граф Орлов-Чесменский".

При такого рода отношениях Орлову, разумеется, нечего было беспокоиться за конезавод в далекой воронежской степи; тем более, что Кабанов обо всем происходящем еженедельно сообщал ему в таких подробностях, что, как свидетельствует В. Коптев, один из самых проникновенных историков нашего коннозаводства, на труды которого часто ссылаются авторы советского времени, Орлов знал, “какая именно лошадь из 2000 голов стоит в каком отделе и сколько получает гарнцев* овса, и если заболела, то какою болезнью и в котором часу, и какие были приняты меры для лечения, о чем ежедневно писался журнал и ежедневно отсылался Орлову”.

ДОЛГАЯ ЖИЗНЬ АЛЕКСЕЯ ОРЛОВА

Физически не столь долгую жизнь графа - семьдесят с небольшим - все же следует назвать долгой по ее напряженности, событийной значительности, обширности дел, интересов, замыслов. Как бы два Орловых живут в одном Орлове, - состояние, характерное для многих даровитых русских людей и для русского человека вообще: как бы незримый и зримый поединок языческого и христианского, низкого и высокого, жестокого и милосердного, гордынного и смиренного, мрака и света. Орлову была определена весьма унизительная для него и двусмысленная миссия – нести корону задушенного императора; по другим источникам и вовсе – нести останки.

Ученая дама княгиня Дашкова, может, и нашла бы сочувствующих своему личнопристрастному мнению об Орлове как “величайшем злодее”, но мы знаем голоса, косвенно и решительно возражающие запальчивому мнению, знаем имена несогласных, и имена эти исторически отнюдь не менее значительны, чем имя княгини. Мы помним стихи Державина, Орлову посвященные. Знаем и о той внимательной отзывчивости, с какой встретил Орлов рядового преображенца Державина и, выслушав, посчитал возможным произвести его в офицерский чин. “Человеком удивительным” называют его Д. Бантыш-Каменский, крупный ученый-историк, друг нашего земляка Е. Болховитинова.

Орлов, несмотря на то, что происходил из семьи с достатком (отец был новгородский губернатор, правда, рано ушедший из жизни), знавал дни, когда в кармане не было ни копейки, ни корки хлеба; став же баснословно богатым, но не давал пищи поговорке “сытый голодного не разумеет”, зато часто устраивал щедрые столы для нищих, бедных, странствующих. Вообще последняя страница его жизни - московская - изобилует примерами устраиваемых им праздничных гуляний с непременными конными выездами, благотворительных сцен и пожертвований для простого люда и запечатлелась в памяти Москвы ярко и благодарно. Широта души, доброта, приветливость, щедрость, отзывчивость, - такое запоминается!

До дней последних - жизнь задавшаяся, часто праздничная, но не праздничная, но не праздная. Не знаем, и можем только предположить, какая бездна времени уходила у Орлова на чтение “скучных” иппологических изданий, на изучение и осмысление пород и линий, на опыты, на пребывание в денниках и на выпасах, на осмотры, оценки и выбраковки коня, на материи, подчас неприглядные, - скажем, Орлов часто присутствовал при вскрытии павших лошадей, особенно породистых, чтобы установить посмертный диагноз.

Его современник, профессор Московского университета П. Страхов пишет о нем: “Едва ли какое из сведений человеческих ускользало от его любознательности; тончайшие подробности предметов, представляющихся его просвещенному вниманию, примечал он быстро и рассудительно”. Примечал - и находил безошибочное применение в деле.

Дело - прежде всего зоотехническое: улучшение, создание, разведение новой породы. И не только лошади. Орлов немало потрудился над улучшением местных пород коровы и овцы; он вывел так называемых бойцовских гусей; он занимался племенным подбором собак, борзых и гончих, имел родословные книги; им выведенная порода голубей оказалась на редкость быстролетной, и голуби-письмоносцы успевали вполдня донести весть за десятки верст и вернуться обратно.

Главные же труды отданы коню, созданию породы рысистых и верховых. Главный результат - счастливо “уловленный” Барс. В. Коптев, летописец-поэт отечественного коневодства*, красочно описывает, как именно был найден, уловлен Барс. “Проникнем теперь в художественную храмину, в которой выработан орловский рысак, и проследим, так сказать, процесс его создания. Признавая идеального арабского коня самостоятельным, совершеннейшим первообразом лошади, гр. А. Г. Орлов желал, не утрачивая его красоты, благородства силы и энергии, приспособить его к потребностям европейской жизни, увеличить объем его корпуса, усилить мускулатуру и, наконец, одеть его нежные, изящные члены более твердой броней плотных наружных форм против суровости северного климата. Так, он раздвинул сперва костяк арабского Сметанки широким строением костей сухой датской матки, подняв рост его при произведении Полкана I, от которого произвел Барса I (родоначальника), облекши этот новый создаваемый экземпляр объемистой мускулатурой голландской матки, от которого и заимствовал крутое нарядное движение рысью славившихся тогда фрисладнских рысаков. Достигнув этого результата, граф начал снова облагораживать, округлять, подсушивать формы Барса, подлитием крови английской и арабской в произведения Доброго, Любезного, Лебедя и т. д., так что созданные им рысаки стали походить на изящного арабского коня, на которого смотрят в увеличительное стекло...

Граф А. Г. Орлов избирает питательные, но отнюдь не сырые ковыльные залежи умеренного климата средней России, и выращенные им рысаки на берегах Битюга соответствуют задуманному им плану, и вся Россия, через столетие, имеет такую породу лошадей, которой по изяществу и красоте форм и движений, а равно и по силе, нет подобной в мире, и которая завоевала себе пальму первенства и на международных состязаниях”.

Поэтическое это описание, разумеется, не исчерпывает трудности и сложности предпринятого Орловым дела, в котором прозаически изо дня в день повторялось необходимое: отбирать, лучшее соединять в поисках наилучшего, кормить, тренировать. И во всем - своя метода, свои наитие и логика, свой час и своя мера. И в чем-то, и даже во многом, - по части отбора (по экстерьеру и производительности), кормлений, зимних содержаний, испытаний на резвость и выносливость рысью в дрожках или санках (в русской упряжи), генеалогического подбора при спаривании лошадей, несших помеси первого, второго и третьего поколений, - Орлов был новатором, опережавшим европейскую мысль и практику.

Через спаривание жеребцов и маток десятков азиатских и европейских пород пробивалась искомая порода. Были тысячи и тысячи разнопородных спариваний, использовал Орлов и инбридинг - близкопородное, родственное смешение. Бывали и затяжные неудачи. Выпадали и скорые удачи. Величайшая из них - Барс. Вершина интуиции и зоотехнического гения Орлова.

Московские дома Алексея Орлова удержались даже в пожаре Отечественной войны 1812 года. Но двадцатый всеразрушительный, всеперестроечный век не пощадил и их. От Нескучного дворца и паркового ансамбля нашему времени достался - достоял! - фонтан с несколькими скульптурами в Центральном парке культуры и отдыха. Фонтан без воды, как жизнь без любви. А когда Алексея Орлова в холодный зимний день 1809 года выносили из дому - пол-Москвы собралось: сотни тысяч скорбящего народу. Москва провожала в вечный путь человека, который при жизни был полон душевной щедрости и любви. Любви к коню К зверям и птицам. К детям. К родственникам. К знакомым и незнакомым. К друзьям. К женщинам. К покойной жене. К единственной дочери.

АННА – ДОЧЬ ГРАФА

Пушкин в одном из писем (из Москвы в Тригорское, 15 сентября 1826 года) пишет: “Завтра бал у графини Орловой; огромный манеж превращен в зал; она взяла напрокат бронзы на 40 000 рублей и пригласила тысячу человек”.

Графиня Анна Орлова не то что тысячу человек - пол-Москвы могла бы пригласить на бал, будь на то ее охота; наследство отец оставил огромное. К той поре, когда Пушкин писал эти строки, графиня Анна уже прожила большую часть жизни и повидала всякое. Ребенком она осталась без матери, и отец, похоронив жену, всю нежность, все заботы, все надежды отдал единственной и любимой дочери. Он дал ей светское воспитание, уже в детстве она разговаривала на французском, английском, немецком. Семи лет юная графиня стала фрейлиной, в 1796 году была представлена императрице Марии Федоровне.

Но 1796 год - год нового царя, на престоле Павел, давно ненавидящий род Орловых. Отец - в опале, и юная дочь на себе испытывает действие всемирной поговорки: судьба играет человеком. Отъезд и пребывание за границей были похожи на изгнание, и хотя в Дрездене семья Орловых добыванием хлеба насущного отнюдь не занималась и нужды не испытывала, но чужбина есть чужбина.

С 1801-го - эпоха нового царя, и уже не Орлов дарит отменных коней царской двору, а царь Александр Первый жалует Орлову и подарки конями и свое благорасположение. В Россию Анна возвращается шестнадцатилетней девушкой, и ее “вступление в свет” вызывает резонанс прямо-таки общественный, а Державин посвящает ей стихи с самыми высокими похвалами душе и образу юной графини. Аристократическая молодежь, титулованные богачи ищут ее руки, но она, ненадолго увлекшись одним из них, вскоре и разочаровалась.

Пришло иное. И на всю жизнь. В 1808 году Анна совершила паломничество в Киево-Печерскую лавру. Вскоре после того побывала и в Ростове Великом. Здесь Анне встретился старец Амфилохий, духовному влиянию которого она со всей силой молодости доверилась и избрала его духовным наставником. После смерти Амфилохия духовным наставником Анны стал монах Александро-Невской лавры Фотий. В 1822 году Фотий был переведен в Юрьев монастырь близ Новгорода и с помощью православной графини возродил древнюю, но сиротски бедную обитель.

Трудно сказать, чем именно Анне пришелся по душе Юрьев монастырь. Полюбились ли здешние суровые, величавые северные просторы, при виде которых делалась ничтожной всякая мысль о суетности, лукавстве, пышно-блескучем мирском устроении? Притягивал ли Георгиевский монументальный трехкупольный собор - древнекняжеская летопись и усыпальница? Волновала ли память о дедушке, бывшем когда-то в этих местах губернатором? Или что-то значила и личность Фотия, о котором говорили всякое?

Как бы там ни было, в Юрьевом монастыре Анна прожила месяцы и годы и одарила монастырь немалыми пожертвованиями.

Из Подмосковья, из Отрадненской фамильной усыпальницы она доставила в Юрьев монастырь останки отца, и они покоились здесь долго, пока не были вновь перевезены в Подмосковье, - теперь уже в Остров.

Но живя строгой монастырской жизнью, исполняя духовные обеты и установления, Анна пострига не приняла, и двери в “мирское” перед нею никогда не закрывались. Находясь и вне двора, она была как бы со двором. При коронации Николая Первого она удостоена ордена св. Екатерины, - это как раз в те дни, когда был заказан московский бал на тысячу человек, о котором упоминает Пушкин. В 1828 году графиня сопровождала императрицу Александру Федоровну в ее путешествии по России и Западной Европе, - знак милости и доверия, коим отмечены были редчайшие из редких.

Подобно Алексею Григорьевичу, отцу своему, Анна Алексеевна была и щедра, помогала бедствующим и несчастным, старалась облегчить участь своих крепостных, одних переведя в разряд вольных хлебопашцев, других поручив удельному - государственному - ведомству. Жертвовала она не только Юрьеву монастырю, хотя это - самые главные и большие пожертвования. На пожалованные ею средства строились также церкви и в Воронежском крае.

Под конец жизни ее недвижимое состояние “поплыло” - был продан московский Нескучный дворец. Продан был в казну и Хреновской конезавод. Что за нужда одолела? Почему так случилось? Или и впрямь все едино у “дружны русской, православной”, - что у князя, что у смерда, что у богатейшего графа, что у беднейшего крестьянина, - если не разорение так очищение, если не разочарование, так покаяние?

И все же именно в бытность Анны Алексеевны Орловой Хреновской конезавод обрел каменные палаты, - знаменитый архитектурный комплекс - жемчужину отечественного классицизма; именно в ее бытность Хреновской конезавод, - благодаря отцовым установлениям и счастливо назначенному ею новому управляющему Василию Шишкину, - стал в России неоспоримо лучшим.

И об этом следует рассказать.

УПРАВИТЕЛЬ ШИШКИН

Молодая и неопытная в хозяйствовании Анна Орлова, в уши которой гудела тьма всякого рода советчиков, подсказчиков и прилипал, первые шаги сделала опрометчиво-быстрые и неверные. Она, хотя и с почетом, отправила на вольные хлеба многоопытного, рачительного управляющего Кабанова, доверив Хреновской конезавод титулярному советнику Маковкину, прежде подвизавшемуся по лесному ведомству. Однако в коне он не разбирался вовсе, и большое хозяйство было пущено на самотек. Через три года, после смерти Маковкина, графиня вынуждена была более осмотрительно и взвешенно подыскивать нового управляющего. Ходить за ним далеко не потребовалось.

Уроженец Острова, графского подмосковного имения, Василий Шишкин с детства был примечен графом как смышленый, похватистый и тянущийся к коням подросток, часами пропадавший если не на конюшне, то на беговой дорожке. Граф проницательно увидел в крепостном малом своего будущего преемника по части конного дела. С его легкой руки Шишкин побывал и подужным, и наездником, стал кассиром, наконец - главным конторщиком. Отлично писавший, считавший, внятно и кратко выражавший мысль, будущий управляющий Хреновского конезавода умел еще и благодарно слушать. А слушать кого было - граф свои иппологические познания, большой зоотехнический опыт, свои убеждения и сомнения, свои замыслы и планы передавал Шишкину с такой обстоятельностью, словно был уверен, что именно этот его ученик не только не даст захиреть конезаводу, но выведет его в лучшие, в первые среди первых.

При редкостных дарованиях Шишкина, при его зоотехническом чутье, при переданных ему графом познаниях и опыте по части подбора, межпородных и внутрипородных спариваний, содержания, кормления, тренировок лошадей новый управляющий прибыл в Хреновое как на родное подворье, где каждый угол был ему известен и где требовалось созданное - сохранить, недостроенное - достроить, хорошее - сделать еще лучшим. Неутомимость, рабочая выносливость молодого, возрастом чуть за тридцать, управляющего способствовали успеху дела.

С четырех часов утра начинался рабочий день Шишкина. До шести он работал в кабинете. В шесть утра являлись с донесениями главный конюх, старший ветеринар, смотрители отделений. Далее три часа с конторщиками он занимался всякого рода бумагами. В десять отправлялся на хозяйственные работы. Затем - конюшни, какие он обходил до последнего денника. После - манеж, где он внимательно наблюдал за выездками. Этим рабочий день как бы заканчивался, но нередко Шишкин совершал вечерние, а то и ночные осмотры конюшен, особенно при выжеребке, или при какой-нибудь напасти - болезни жеребца или кобылицы.

Скоро на конезаводе воцарился более чем образцовый порядок, и, думается, сам Орлов, будь он жив, мало бы что поменял здесь, если бы вообще стал менять. Все завещанное графом хранилось и исполнялось. Но нельзя было совершенствовать новые породы, не применяя новое, - только лишь на одном полозу традиции. Шишкин был творческий человек, за двадцать лет его хозяйственных трудов и творческой дерзости, организаторской воли Хреновской конезавод приобрел устойчивую породную основательность, цельность, даже архитектурную завершенность.

Один лишь перечень всего сделанного Шишкиным занял бы много страниц, - не по жанру нашего повествования. Скажем о главном.

Он стал вести подробные записи и росписи. Установил происхождение хреновских лошадей, редко после каждой клички оставил: “происхождения неизвестного”. Он составил таблицы мужских и женских линий, создав здесь стройную систему, в которой западно-европейские конозаводчики и зоотехники пришли едва не век спустя.

Прекрасный зоотехник, он преуспел в племенном деле. Как справедливо отмечает профессор С. Афанасьев, автор большого научного труда об орловской рысистой лошади, “создал самого величайшего производителя во всей истории орловской рысистой породы - вороного Полкана 3 - родоначальника дома Полканов, и целую серию знаменитых его сыновей и внуков - будущих родоначальников молодых полкановских линий...”

Он не только успешно развивал линии рысистых, но и сумел сохранить линии верховых; он предчувствовал, что сокращение этих линий приведет к угасанию породы, как оно позже и случилось... И ничто уже - ни возврат когда-то проданных жеребцов-производителей на хреновские конюшни, ни многочисленные скрещивания орловских верховых с ростопчинской породы верховыми – не помогло. А ведь Шишкин об этой угрозе предупреждал! Никто не пожелал услышать знающий, озабоченный голос, и орловская верховая, так много значившая в Отечественной войне 1812 года (вспомним, именно в Воронежскую губернию направляет в “Войне и мире” автор своего героя за лошадьми для гусарского полка), что называется, тихо, незаметно сошла с круга.

Не забудем также, что Шишкин, будучи член-корреспондентом Комитета государственного коннозаводства, в 1845 году представил Комитету по его запросу краткое описание Хреновского конезавода, - краткое, но бесценное, поскольку архивы конезавода за семьдесят лет непонятно каким образом оказались утраченными, исчезнувшими.

В шишкинское управление был начат и почти завершен каменный ансамбль Хреновского конезавода. Понятно, что и не будь Шишкина, комплекс кирпично-каменных зданий непременно бы возвели, раз уж волею графа предписывалось построить каменный, огня не боящийся строй зданий “на веки веков”. Но сталось так, что Шишкину выпало исполнить и эту волю графа, и управляющий с подчиненными и архитектором-строителем Николаем Леонтьевым исполнили ее достойно.

Главный же зодчий был знаменитый Доменико Жилярди.

АРХИТЕКТОР ЖИЛЯРДИ

В книге “Д. И. Жилярди”* дан снимок центральной части фасада Хреновского конезавода. Надпись под фотоснимком осторожная, уклончивая: “приписывается Д. Жилярди”.

Между тем, есть свидетельства, пусть даже косвенно указывающие на зодческое авторство прославленного итальянца. Конезаводской архитектурный комплекс, по проекту Жилярди воздвигнутый в подмосковных Кузьминках уже под конец его пребывания в России, являет собою с первого взгляда улавливаемое подобие Хреновского архитектурного комплекса: фасад с купольным навершием, глухая арка с декоративными колоннами, замкнутое каре конюшен и подсобных построек.

Русская монархическая власть после победы над наполеоновской Францией, - победы, обошедшейся в большие потери и воина, и коня, - приняла под попечительски-протекционистское крыло частные конезаводы. И как тут было не обратить взор на Хреновской конезавод, в Отечественной войне 1812 года давший нашему воинству первоклассного коня и уже обретавший известность европейскую? Тем более, что вдовствующая императрица Мария Федоровна не только знала графиню Орлову, но и благоволила ей. И она же, как устроительница Мариинского ведомства, знала, разумеется, и Жилярди-отца, который был главным архитектором Воспитательного дома при Мариинском ведомстве. А раз так - странно предположить, что она могла не слышать о Жилярди-сыне, еще молодом человеке (одни лет с графиней Анной), но уже тогда подававшем явные надежды своей одаренностью.

Здесь все было готово счастливо пересечься и сойтись на монументальном замысле, воплотить который надлежало на Битюге, - необходимые знакомства и благорасположенности, пожелание императрицы-матери, верховная распорядительная власть сына - Александра Первого, большие миллионы молодой графины, большие дарования молодого зодчего.

России Жилярди-сын известен более как устроитель Москвы после пожара и разорения в Отечественной войне 1812 года. Заслуги его здесь действительно велики. Его присутствие в Комиссии по Восстановлению (в числе именитейших зодчих - О. Бове, Ф. Соколова, С. Кесарино) - естественное и плодотворное. Он деятельно и бережно восстанавливал Воспитательный дом, потревоженные огнем кремлевские здания, прежде всего колокольню Ивана Великого. По его проекту и под его руководством воссоздано здание на Моховой - Московский университет, что само по себе могло бы обессмертить имя зодчего. А были еще и иные архитектурные жемчужины, от начала до конца возведенные по зодческим начертаниям Дементия Ивановича Жилярди, - Екатерининское училище, дом А. П. Хрущева, в котором ныне располагается Литературный музей А. С. Пушкина, здание Опекунского Совета, где теперь разместилась Академия медицинских наук, Гостиный двор, дом Луниных.

Последний “русский” проект Жилярди, - незадолго до окончательного отъезда, - вновь выводит нас к фамилии Орловых. В подмосковном селе Семеновское, на усадьбе Орловых Отрада, у реки Лопасня Жилярди проектирует ротонду - усыпальницу рода Орловых. Скоро после этого - в 1832 году - “почетный общинник Российской Академии художеств” навсегда покидает Россию: уезжает на родину, в Швейцарию, в итальянский Тессинский кантон. Дементий Иванович снова становится Доменико, его избирают член-корреспондентом Миланской Академии искусств, но творческих свершений от этого, увы, не прибавляется; одну-единственную часовенку построил он на родине, в Монтаньоле. К тому же и личная жизнь сломалась: вдовец, он потерял еще и любимую дочь Франческу, и у ее могилы он пропадал, бывало, долгими часами.

В 1845 году Доменико Жилярди закончил свою земную жизнь. Ушел зодчий, мощный дар которого воплощенно живет не только в зданиях московских, столичных, но и явственно проступает в монументальных, классических формах

архитектурного ансамбля в селе Хреновое, почти во поле широком.

В 1845 году Хреновской конезавод стал казенным, государственным, и здесь его ждали свои радости, свои беды и трудности.

Но мы вернемся во времена более ранние, когда каменное ожерелье конезавода еще не совсем обозначилось, но главный архитектурный ансамбль был уже завершен.

ШИШКИНСКИЙ ТРИУМФ

Ансамбль и сегодня удивляет своей мощью, завершенностью композиции, монументальностью; впечатляет фасад с купольными покрытиями, угловыми аттиками, белокаменными стенами, образующими замкнутый четырехугольник.

А каким величавым видением открывался он посреди ничем не застимой степи, разве что в окружении малых, деревенски-деревянных подворий! И сюда - и каменное диво поглядеть, и присмотреться, прицениться к необыкновенным лошадям - потянулись коннозаводчики, ремонтеры гвардейских и армейских конниц, помещики-путешественники, губернские большие и малые чиновники.

В 1818 году Хреновое удостаивает своей чести император Александр Первый - два дня посвящает он конезаводу. Немалою оказалась свита царя, немало прибыло народу из соседних деревень и даже из соседних губерний, так что Хреновое в последние дни мая по многолюдству и по присутствию высокой власти как бы превратилось на сутки-другие в подобие столицы.

О приезде императора графиню известили заблаговременно, и она распорядилась управляющему подготовиться должным образом к встрече высочайшего гостя. Шишкин постарался на совесть: конюшни, ипподром, парк, гостевой дом, помещения для свиты были приведены в идеальный порядок; улицы подметались до последнего пылинки, дорожки посыпались песком. Но управляющему всего этого показалось мало. Он замыслил сюрприз.

Хитроумно-затейливые сцены, составившие сюрприз, с разной степенью пространности и полухудожественной вольности описываются, перекочевывая из одного журналистского очерка в другой, из путеводителя в путеводитель; да и серьезные ученые пересказывают их своими словами. Такт и справедливость отсылают процитировать своего рода первоисточник - рассказ В. Коптева, ипполога-энциклопедиста, близкого к тем временам и хорошо знавшего многих

участников действа.

“26 мая 1818 года император Александр I приближался в открытой коляске к родовой вотчине графини А. А. Орловой-Чесменской – селу Хреновому. За две версты до въезда в селение выехала к нему на встречу графиня. Государь изволил выдти из коляски и милостиво приветствовал ее, просил возвратиться в дом, куда обещал не замедлить приездом. Графиня по указанию государя поехала вперед; а за нею последовал и государь.

Император, въехав в село, заехал в дом крестьянина Тушкина, где снял дорожное платье и надевши мундир, отправился в церковь, где встреченный духовенством приложился к Святому Кресту и, отслушав молебствие, въехал на усадьбу графини.

Графиня А. А. стояла у крыльца на дворе с хлебом-солью...

Вскоре начался обед, к которому была приглашена вся свита государя, в которой находился и Аракчеев, военные, генералы, местный губернатор, предводители и некоторые из почетных дворян губернии.

Десятки тысяч народа, приезжее дворянство и купечество, наполнили тогда огромную площадь, находившуюся перед домом и пробыли до глубокой ночи, разлившись широкими волнами и в прилегающем саду. Когда была зажжена иллюминация, причем весь конный завод был украшен огненными щитами с вензелевым изображением государя, в саду раздавались русские народные песни, и государь неоднократно выходил на балкон и на крыльцо, дабы удовлетворить жажду лицезреть его...

После обеда государь со всеми присутствовавшими отправился на манеж, в котором был постлан ковер и на нем поставлен диван. Началась выводка...

После блестящей выводки... был выпущен без узды на совершенной свободе знаменитый рысак и заводской производитель, на котором ездил сал граф А. Г., двадцатичетырехлетний Любезный I, но еще бодрый, легкий и могучий! Вбежав в распахнувшиеся внезапно двери манежа, он сделал по всему манежу три круга своим быстрым, воздушным аллюром, которым бегают только орловские рысаки, и остановился, как вкопанный, перед Государем. Государю особенно приятно было видеть этого знаменитого коня, как образец того, что создал еще сам гениальный коннозаводчик и на котором он сам ездил...

Потом Государь обошел конюшни рысистых и верховых лошадей... Лишь только Государь вступил в коридор, как звонкое ржание благородных животных, веселым гулом, громко пронеслось по бесконечным переходам огромных заводских зданий...”

Веселое приветственное многолошадиное ржание одновременно, враз и в нужный миг - приятная случайность? Да нет же! И легендарный жеребец, почтительно и как бы вкопанно останавливающийся перед царем, и полтысячи лошадей, в один голос приветствующих царя дружным ржанием - все это и был шишкинский сюрприз, его “хитрость” - результат прекрасного знания им природы коня, выработки условного рефлекса, тщательной тренировки.

“Он устраивает наружные ставни к окнам громадных конюшен, которые мгновенно, удобно по желанию могли открываться и закрываться, потом в определенный час и минуту ставни эти открывались и в тот же момент всыпался в ясли каждой лошади овес, и этот маневр продолжался каждодневно...”

Итак, открываются ставни, давая дневному свету высветить ряды денников, и тут же в ясли поступает овес, на что лошади отвечают одобрительным ржанием; ларчик, открывающийся более чем просто. Шишкину в знаменательный день оставалось только в миг, когда царь сделал шаг в конюшню, дать сигнал конюхам, а тем - мгновенно открыть ставни.

Александр Первый неплохо знал коня. К слову сказать, его любимый конь был орловской породы - Усан, при дворе прозванный Богатырем, выдающийся, как и Любезный, сын Барса; пяти лет выхолощенный, он в 1807 году по приказу Орлова был отправлен царю в подарок; именно на Усане-Богатыре и изображен Александр на известной картине Крюгера.

Верхом русскому царю выпало испытать и минуты позора, и минуты славы. На несчастной лошади он, плачущий, убегал с поля Аустерлица, на горделивом коне победителем он въезжал в Париж. Он вовсе не был чужд тщеславия и благосклонно принимал восхваления, даже лесть.

И он не без удовольствия воспринял столь своеобразные, человеком устроенные, лошадиные знаки почтения к своей персоне; благодушно расхваленному графиней управляющему Хреновского конезавода он пожаловал бриллиантовый перстень; а узнав, что Шишкин пребывает в крепостных, просил даровать последнему вольную, и графиня, без затяжек, высочайшую просьбу исполнила.

Тот майский день и час 1818 года стал таким образом для Шишкина и его семейства звездным часом, солнечной, счастливейшей вехой жизни.

Но счастье и несчастье, удача и неудача, радость и печаль ходят по одним дорогам, и люди не всякий раз видят, что за тень надвигается на них.

ТАЙНА НОЧНЫХ КОНЮШЕН

Казалось бы, ничто и никто не нарушит заведенного в Хреновском конезаводе распорядка и не поколеблет прочного шишкинского стола: ничто и никто, кроме разве землетрясения, пожара, или же... самого Шишкина. Землетрясений в русской степи не бывает, пожар каменной твердыне был не страшен. А вот Шишкин, сколь ни был уместен, предусмотрителен, проницателен, знаток и талант, действительно, того не подозревая или тем особенно не озабочиваясь, готовил свое “изгнание”.

Он был из крепостных, и его сотоварищи, сослуживцы, земляки-сельчане хорошо помнили об этом. Да он и сам не давал им забыть про то, живя на широкую ногу, “по-господски” и своим бытом вызывая в окружающих разноречивые и часто не самые добрые чувства. Он не только часами исхаживал конюшни и степи, но и имел частые и длительные беседы с людьми известными, и сам был известен и в Воронеже, и в Москве, и в Нескучном дворце принимаем был как человек желанный, близкий. Среди его гостей был местный губернатор, дружественно к нему расположенный. Завистливые - завидовали, и дыхание зависти мало-помалу отравляло здоровый степной воздух.

И еще. Шишкин был человеком размаха, большого дела и творчества, но он должен был во многом следовать воле и завету Орлова. И сколь ни велика была его память и любовь к человеку, который вывел его в люди и дал возможность во всей силе проявиться его природным дарованиям, но, как знать, не стало ли его со временем как бы тяготить положение: Шишкин - последователь Орлова? А если просто - Шишкин? Тоже – не шишка на ровном месте. Он-то понимал свою значительность в своем деле.

Но именно “своего-то дела” ему и недоставало. Дела, где бы можно было бы развернуться, доверяясь своим чутью, опыту, воле и распоряжаясь своими средствами в наращение их, выстраивая свое капитальное здание. Именно - свое!

Неподалеку от Хренового, на хуторе Ловяниковский Шишкин образует свой небольшой конезавод. Какая именно главная страсть двигала его основателем? Стать как бы двойней Хреновскому конезаводу, а тем более его конкурентом, хуторской конезавод никак не мог. Ни морально, ни экономически. Развиться и ответвиться от ствола мощного соседа тоже было мудрено: согласно установленному Орловым правилу, правда, им же несколько раз и нарушенному, ни один жеребец не должен выходить из завода, быть проданным или подаренным, не будучи выхолощенным; и здесь не эгоистическое тщеславие графа, но резонные опасения проницательного коннозаводчика - еще не доведя породу до совершенства, до безопасной полноты и самостоятельности, распылить породу, разбавить, размыть ее непродуманными, случайными примесями на стороне. Так что орловских кобыл, разумеется, нежеребых, еще можно было приобрести на Московском аукционе, но где было достать орловского жеребца?

Тут поначалу в строку легло одно недоразумение, если его можно назвать таковым. Кобыла Угрюмая, дочь Барса, по старости и болезни была отправлена в Москву на продажу, но оказалась жеребой. Узнав об этом, Шишкин через знакомого незамедлительно приобрел ее и отправил на Ловяниковский хутор. На следующий год она разродилась жеребчиком, и жеребчик Атласный на несколько лет стал радостью Шишкина. Но и тревогой - тоже. Атласный, сын Мужика, внук Барса, уже через три года и внешностью, и скоростью выдавал свое чистопородное происхождение. Управляющий вынужден был написать графине о досадном недосмотре, из-за которого орловский жеребец оказался не в стенах Хреновской конюшни. Орлова распорядилась оставить все так, как сложилось. Таким образом Атласный как был приобретал юридическую прописку производителя на Ловяниковском хуторе. Правда, через несколько лет он почему-то был продан, но перед тем дал еще одного Атласного - младшего. Атласные по сути и положили основание новому, в нескольких верстах от Хренового, конезаводу - Алексеевскому, - так назвал его Василий Шишкин в честь и память Алексея Орлова.

Атласный - хорош, но один - в поле не воин.

И вот тут-то вскоре и происходит весьма неприглядная, чтоб не сказать темная история как в жизни Хреновского конезавода, так и в жизни его управляющего, да и всего шишкинского семейства.

Сыновья Шишкина - Алексей и Сергей - выдались страстными лошадниками, еще в детстве дня не могшими прожить без коня, и отец всегда не без радости и гордости поддерживал их дорогое ему увлечение. Выросши, оба остались при коне и при отце. Алексей, уйдя по болезни из гусарского полка, на Хреновском ипподроме стал заезжать и тренировать молодняк. Сергей же на Хреновском конезаводе занял должность смотрителя рысистого отделения, так что предоставилась возможность постоянно, каждодневно наблюдать лучших в России рысаков. На Ловяниковском хуторе таких легконогих жеребцов, разумеется, не было. Но там были хорошие - орловские же - кобылы. И даже непросто хорошие, но лучшие из приобретавшихся на Московском аукционе: отец-то вверенных ему лошадок знал до последней ворсинки.

Поскольку история эта отбрасывает печальную тень на все почтенное семейство Шишкиных, снова обратимся к коптевскому изложению, наиболее достоверному и наиболее сдержанному, словесно-щадящему.

“В 1829 году конторщик Хреновской вотчинной конторы, Цветков, посла подробный донос графине А. А., где, не скрывая своего участия и содействия, чистосердечно описывал, как Сергей Васильевич Шишкин, второй сын В. И., занимавший должность смотрителя рысистого отделения завода, тайно по ночам при его содействии случал своих кобыл, употреблявшихся им в троечную езду, с лучшими бывшими в то время Хреновскими рысистыми заводскими жеребцами.

Для сего Сергей Васильевич, а равно и брат его Алексей Васильевич, часто ездившие на свой Ловяниковский хутор, приезжали на тройках рысистых кобыл, купленных через посредство Ивана Прохорова Седина, бывшего при Московском доме главным конюшим и всегда по поручению и назначению В. И. Шишкина покупавшего в Москве для него с аукциона рысистых маток, помещали их в езжалой конюшне, находившейся близ отделения, в котором стояли заводские жеребцы.

В ночное время вместе с Цветковым отправлялся С. В. и тихо, во время сна, или при содействии дежурного конюха, приводилась кобыла к отделу жеребца, с которым в просторном коридоре, со всевозможной осторожностью и производилась случка...”

И в дурном сне не мог представить себе подобное Орлов, но Орлова давно уже не было в живых. А Шишкин? Знал ли он о происходящем? Или это его замысел и исполнялся? Или он здесь вовсе не причем?

Василий Иванович Коптев, автор вышепроцитированного, многознающий, остерегающийся быть неточным даже в малости и явно неравнодушный к имени самородка из народных низов, отводит от Шишкина стрелы подозрительности и хулы.

Он говорит о расследовании, которое учинил потрясенный Шишкин-отец, - об устроенных им и ничего, впрочем, не давших очных ставках сыновей с корреспондентом повинно-доносительного письма к графине. Он берет в союзники - свои и истины - коннозаводчика А. Жихарева, не однажды рассказывавшего ему о встрече с Алексеем Шишкиным, старшим сыном управляющего, который, будучи уже неизлечимо больным (люди перед смертью обычно более правдивы, чем всегда), горячо отстаивал честь отца: мол тот решительно ничего не знал о тайных свадьбах на хреновских конюшнях, и графиня, вскоре изгнав служителя неоценимейшего, оказалась враждебно несправедлива к отцу; мол, жалеть можно только об одном: “они мало воспользовались для пользы коннозаводства (ибо из завода лошади разошлись по всей России) и успели получить от тайной случки только немногих этих драгоценных жеребцов, как то: Горностай, Похвальный, Полкан, Ловкий Усан”.

Сын, угнетенный чахоткой и запальчиво защищающий отца, вызывает не одно сострадание; в его словах много верного. Действительно, уязвленная графиня, через два года после случившегося, после еще нескольких доносов, холодно указала Шишкину на дверь и, рассчитав его, повелела ни одной лошади с Хреновского конезавода для бывшего управляющего не продавать. Действительно, орловские жеребцы и кобылы, попав на принадлежавший Шишкину конезавод на хуторе Ловяниковском, пробили установленный Орловым “железный занавес”, и орловская порода пошла живо и неудержимо по России - по конезаводам, полям и дорогам. Наконец, действительно, рожденные от тайных случек Горностай, Похвальный, Полкан, Ловкий, Усан выдались “драгоценными” жеребцами-производителями, давшими на редкость удачное продолжение, так что знающими коннозаводчиками шишкинская лошадь ценилась столь же высокое, как и графская. Шишкинские рысаки были первыми на берегах, и почиталось за честь и удачу приобрести их. Конозаводчики, и далеко не безвестные, приезжали на хутор Ловяниковский, чтобы испросить нужного совета у выдающегося собрата-самородка, или чтобы, не прицениваясь, прикупить его отменных рысистых.

И чем не хуже шли дела на Хреновском конезаводе, тем в большую гору восходили они на конезаводе в хуторе Ловиниковский.

И вдруг - для многих неожиданность - Шишкин сбывает с рук свой преуспевающий завод. Расстается с ним в 1845 году, когда графиня продает Хреновской конезавод, и тот поступает под крыло государства. Шишкин расписывает своих рысистых на два равных пая, и два воронежских коннозаводчика бросают жребий. Все! Человек, посвятивший свою жизнь коню, остается без коня. В чем тут дело? Заведомая необходимость здесь едва ли усматривается. Во всяком случае материальной нужды не было решительно никакой. Понятно, что он сдал после смерти сына. Но, может, было и другое: то русское состояние души, которое хорошо почувствовал и отобразил Горький в образах купцов, промышленников, которым под силу было и мощное дело повести, и капитал нажить; и вдруг скоро и дело отбросить, и капитал до нитки спустить: поиграл силами и скушно стало... чего-то главного недостает - то ли не явилось, то ли было, да ушло. Тоска!

Нам же пора поговорить об отце Атласного и деде Атласного-младшего давшим начало шишкинскому заводу на хуторе, - поговорить о Мужике. О Холстомере. Об орловском жеребце и мерине, которому выпали как бы две жизни - действительная и литературная, книжная.

ОТКУДА РОДОМ ХОЛСТОМЕР

“Как живая развалина, он стоял одиноко посреди рысистого луга, а недалеко от него слышались топот, фырканье, молодое ржанье, взвизгиванье рассыпавшегося табуна...”

Удивительными по психологической проникновенности словами великого писателя раскрывается образ старого коня.

Он мерин. Он пегий. Некогда сильный, да придавленный невзгодами и недугами, он величествен и жалок, в нем признаки неприглядной дряхлости смягчаются выражением спокойствия и былой красоты.

Но кто же и откуда он, пегий мерин, чья судьба угадывается как трагическая уже с первых страниц повести? Толстой вверяет об этой судьбе поведать самому коню.

- Да, я сын Любезного первого и Бабы. Имя мое по родословной Мужик первый. Я Мужик первый по родословной, я Холстомер по-уличному, прозванный так толпою за длинный и размашистый ход, равного которому не было в России. По происхождению нет в мире лошади выше меня по крови. Я никогда бы не сказал вам этого. К чему? Вы бы никогда не узнали меня. Как не узнала меня Вязопуриха, бывшая со мной вместе в Хреновом... Да, я тот Холстомер, которого отыскивают и не находят охотники, тот Холстомер, которого знал сам граф и сбыл с завода за то, что я обожал его любимца Лебедя.

Холстомер, быть может, и напраслину возводит на Орлова. Граф первым в Москве стал устраивать летние бега на Донском поле, и на том поле и вправду состязались и Лебедь, и Холстомер, и Любезный, отец Холстомера. Но великий коннозаводчик едва ли уронил бы себя так, чтобы наказывать более сильного рысака, нанесшего поражение более слабому, пусть и его любимцу.

И бег Холстомера был размашист и неповторим, - как холсты по кругу стелил.

А вот пежины - те с конем сыграли действительно злую шутку. В орловской породе с самого начала укоренились вороная да серая масти. Да и у большинства европейских высокоотборных пород преобладали лошади однотонные, строгие, не пестроцветные. Всякого рода пестрота ворса, пятна и подпалины, большие и малые пежины были как бы свидетельства худопородности.

Трудно сказать, при каких обстоятельствах и какими ревнителями породной чистоты был занесен оскопляющий нож над Холстомером с его злосчастными пежинами. Время на Хреновском конезаводе было не лучшим. Еще не так давно не стало графа. Конезавод пребывал без твердой хозяйской руки и внимательного взгляда: Кабанов уже ушел, Шишкин еще не пришел.

Холстомер был выхолощен, но, правда, успел дать Атласного, причудливым путем попавшего на хутор Ловяниковский, где Шишкин исподволь начал обустраивать свой конезаводик.

Что же до пежин или цветной масти, то далеко не везде они шли за недостаток. В Бухаре, например, да и в иных восточных дворах, ценились лошади с цветными мастями и отмастками - чубарые, тигровые, пегие, чалые. Чалым выдался и бухарский иноходец - дед Холстомера по матери. Видимо, от него Холстомеру достались как роковые пежины, так и удивительная резвость, которая нередко случается в иноходцах и повторяется в потомстве.

Холстомер был продан и перепродан, и ему разве что оставалось вспоминать как лучшие, так и худшие часы в Хреновом; в повести рассказывается о тех мытарствах и “душевных муках”, которые ему выпало пережить, - пока кости его, прирезанного, не изголодали и не растащили собаки, воронье и волчий выводок.

Толстому лошадь сопутствовала всю жизнь, он верхом ездил до последних, преклоннейших лет, он любил изображать коня в час войны и час мира, в битве и на пашне, на лугу и в дороге. Молодым еще записал в Дневнике желание “писать историю лошади”. Но так сталось, что написал - поставил последнюю точку в “лошадином” повествовании - лишь через тридцать лет.

Трудно сказать, была бы ли вообще написана такого характера повесть-исповедь, не знай Толстой семью Стаховичей, имение которых - Пальна-Михайловка - находилось в Елецком уезде, в губернии, сопредельной с Тульскою и Воронежскою губерниями. В Пальна-Михайловке, куда Толстой приезжал, был свой конный завод, Михаил Стахович, фольклорист, музыкант, писатель, много обещал своими дарованиями, но рано погиб - в своем имении был убит грабителями. Еще при его жизни брат его пересказал Толстому сюжет задуманных Михаилом Стаховичем “Похождений пегого мерина”. Много позже Толстой услышанное воплотил в “Холстомере”, посвятив его автору замысла и сюжета. И воплотил так, как сказать о лошади, пожалуй, не удавалось никому прежде. Очеловеченные мысли и чувства коня столь естественны, глубоки и трагичны, что не можешь не подумать, что в чем-то это мысли и чувства, всю жизнь тревожившие самого Толстого: предопределенность, но и случайность природных даров и наказаний человеку, человеческая несправедливость, низкий людской инстинкт права собственности, красота и уродства жизни, мощные ее зовы и неотвратимые сигналы смерти.

В “Холстомере”, помимо художественного дара, выплеснулось и глубокое сострадательное чувство писателя к лошади. Тургенев однажды наблюдал, как на деревенском выгоне близ усадьбы Толстой, подойдя к старому мерину, заговорил с ним, гладил и утешал его - словно бы сочувственно отвечал на печальные вопросы старого молчаливого и благодарного коня. Тургенев тогда воскликнул: “Послушайте, Лев Николаевич, право, вы когда-нибудь были лошадью. Да, вот извольте-ка изобразить внутреннее состояние лошади”.

Выдающийся художник-анималист Н. Сверчков, с натуры, по воображению и по рассказам очевидцев нарисовавший целую галерею орловских рысаков и верховых, после выхода в свет повести подарил Толстому две акварели - “Холстомер в молодости” и “Холстомер в старости”. Писатель, наверное, не раз разглядывал эти акварели, самой темой двуединства молодости и старости, силы и дряхлости, жизни и смерти так отвечавшие его мучительным раздумьям.

Но вернемся на Хреновской конезавод, где прошло уже несколько поколений и людей, и конец, и где уже мало кто помнил о Холстомере, да и не только о Холстомере.

Поглядим на времена, наступившие после Шишкина.

НЕВЗЯТЫЙ БАРЬЕР

Главный Конюший Московского Нескучного дворца, в 1831 году назначенный управляющим Хреновского конезавода, так “науправлял” за три года, что завод стал на себя не похож, словно после опустошительного вражеского нашествия. Человек, менее всего способный по сердцу заботиться о других и о деле, корыстолюбиво-хваткий на обе руки, готовый за золотого тельца не то что коня, но весь конезавод сбыть, И. Седин доказал, что и одни недобросовестный человек может составить бедствие целому большому и крепкому предприятию.

Новая метла по-новому метет? Седин для начала решил поупражняться в новшествах кормления животных. Он распорядился оставить поголовье на выпасах до самой зимы, выдавшейся поздно, и матки, и молодняк вынуждены были питаться травой-гололедкой, да еще подгнилым сеном; на пригонах им пришлось долгие недели провести в холоде, ледяной грязи, и скоро лошади, надорванные голодом и простудами, схваченными на варках, стали сплошь болеть сапам и подседал-болезнью, а многие из маток скинули. Сотни лошадей или пали, или же были прирезаны.

Графиня, крайне расстроенная и не найдясь, как вернее поступить, велела и вовсе сократить завод - до тысячи голов. Причем, разрешалось продавать лошадей в самом Хреновом, а не как прежде, - в Москве, на конном аукционе. О большем Седин и не мечтал. Запускали щуку в пруд... Продажа пошла повальная, безоглядная и, как тогда говорили серьезные коннозаводчики, темная и глухая. Матерые барышники беспрепятственно, ногой открывали двери в племенные конюшни и, оставляя Седина не в накладе, уводили лучших лошадей и потом втридорога продавали их. Управляющий не гнушался ни взятками, ни прямыми вымогательствами, и, надо думать, скоро сколотил капиталец. Но столь же скоро без хозяйственного догляда сократилось поголовье, отделение рысистых - вполовину, иные отделения и вовсе перестали существовать.

Через три года графиня уволила авантюриста, но урон, нанесенный в его управление восполнить было уже крайне трудно. Если бы Павел Кремешной, новый управляющий, оказался вторым Орловым, или хотя бы вторым Шишкиным, дело еще, наверное, можно было бы выправить. Но Кремешной был всего лишь Кремешным, недавним военным, службистом честным, добросовестным. Любитель охоты с борзыми, он в собаках понимал толк куда больше, нежели в лошадях.

Он проходил в управляющих одиннадцать лет, но орловский рысак при нем так и не взял привычного разбега. Прежний барьер, образно говоря, не был взят. Перевелись верховые. Завод уже не мог похвалиться рысаками в своих конюшнях - они мерили ипподромные круги в других местах. Ушли люди, еще знавшие Орлова, видевшие его знаменитых коней.

Стареющая графиня Анна Алексеевна не могла без боли и горечи наблюдать, как гибнет отцовское дело. Но и государство не хотело потерять Хреновской конезавод, который имел славу не только отечественную, но европейскую.

В 1845 году государство приобретает Хреновской конезавод в свою собственность. В статусе казенного завода Российской империи он и пребывает до 1917 года.

КАЗЕННЫЙ ЗАВОД

Государственная власть видела в Хреновском конезаводе хранилище чистопородности орловского рысака, благодатный рассадник уникальной породы. Началось широкое распространение орловской лошади, замечательно проявившей себя не только на ипподромном круге, но и в практической жизни - как городской, так и сельской. За четверть века более тысячи хреновских жеребцов-производителей попали в большие и малые конезаводы почти всех губерний огромного государства.

Казенный Хреновской завод пополнялся естественным приращением. А в последней четверти девятнадцатого века он увеличился и приращением нечаянным, неожиданным. Коннозаводчик Павел Охотников, который в свое время с Николаем Тулиновым на двоих приобрел у Шишкина великолепный его завод, бывший как бы сводно-родным братом Хреновскому, видя, как рано или поздно рассыпаются даже крепкие частные заводы (тут причины и общеэкономические, и политические, психологические, и семейственно-наследственные) пожертвовал завод государству. Он пожелал передать свой конезавод в дар Государственному Хреновскому конезаводу, и там все его поголовье было выделено в особое отделение.

Перешедший в казну в Николаевское царствование, Хреновской конезавод стал управляться военными: царь Николай Первый часто отдавал предпочтение военнослужилому начальству не только в делах военных, но и в мирно-устроительных, организационных. Первым из военных на должность управляющего был приглашен, вернее, призван полковник В. П. Воейков, и управление его продлилось четверть века. Это было и трудное и успешное управление, - более трудное в начале, более успешное в конце. Новый управляющий оказался в положении табунщика, табун которого в дождь и грозу мчался невесть куда и надлежало дать ему верный курс. Сложности были и с людьми, и с лошадьми.

По переходе в казну конезавод стал обслуживаться солдатами, естественно, поначалу, у них не все ладилось. Но за двадцать пять лет службы всему можно был научиться. К тому же солдат на конезаводе сменяли дети солдатские. Солдатская казарма утратила свое первоначальное назначение, а за рекой Хреновкой, ближе к сосновому бору, образовалась Солдатская слобода, существующая и доныне.

В сороковые-пятидесятые годы, многое из того, что в бытность Орлова и Шишкина применялось при оборе и подборе, если и не было забыто, то почти сошло на нет: продолжалось полухаотическое узкопородное скрещивание, вне учета генеалогического древа, породных линий и семейств; почти перестали испытывать и тренировать молодняк. Мерилом всего стал экстерьер. Естественно, подобный путь был тупиково-захолустный, и заводу потребовалось время, чтобы вернуться на круги былых традиций, но и расширить и обогатить их.

В “Гардениных” - знаменитом романе Эртеля о пореформенной русской действительности - выразительно-памятными строками описывается и Графская степь: “неясная сизо-голубая даль с странными проблесками и неопределенными очертаниями лесов, курганов и бесчисленных стогов”, и Хреновое: “Лошадиный город”, и весь тот помещичий и купеческий уклад, который во многом определяется лошадью.

Если в начале конозаводческой деятельности Орлова рысак редко мог уйти от графской конюшни, разве благодаря щедрым дарениям, - не раз случалось, что граф, видя как у европейского гостя блестят глаза при виде отменного рысака, мог вскоре прислать того коня в подарок восхищенному гостю. Теперь же, во второй половине девятнадцатого века орловские рысаки именем, силою, резвостью и красотой прокладывают себе путь на ипподромы Европы и в европейские конезаводы.

На всемирной Парижской выставке 1967 года золотые медали на бегах “заработали” рысаки Факел Бедуин - оба Хреновского конезавода. Факела Александр Второй подарил Наполеону Третьему, и французский император высказал русскому самые лестные слова о подаренном коне. А Бедуин, до того уже отбегавший семь лет на ипподромах, показал в Булонском лесу такую силу, выносливость и красоту бега, что стал любимцем парижской публики. С восторгом писали о нем западные специалисты и журналисты, которым орловский рысак предстал как откровение: восхищали его гармонические формы, резвая рысь с высокой нарядностью движений. Отмечалось константность, то есть однообразие, постоянность - “Все одной семьи и как бы вылиты в одну форму”. Орловская порода, представ наиболее константной, устойчивой, являла собою как бы памятник живой природы.

После всемирной Парижской выставки 1867 года орловских рысаков охотно стали приобретать Париж и Берлин, Вена и Будапешт, многие европейские конезаводы и в таком количестве, словно Европа решилась вдруг пересесть на дрожки, в которые впряжен был орловский рысак.

Но вскоре объявилась одна незадача. В восьмидесятые годы девятнадцатого века на ипподромах России был введен тотализатор. Для тотализатора главное - немедленный успех. Скорость! Скорость, кому бы она ни принадлежала, хоть нечистому в лошадином обличье. А тут для такого прагматичного, зрелищно-доходного дела подоспели американские рысаки, специально тренированные на быстрый успех, на ипподром, только на ипподром! Однонацеленные американские рысаки, не чета орловским рысакам по красоте, константности, универсальности, на ипподромах стали нередко обходить орловских. Тогда иные коннозаводчики стали смешивать, спаривать заокеанских и отечественных рысистых. Метисы, полученные от смешения двух рысистых пород, бегали отменно, на азартную радость и поживу тотализаторных молодцев. Однако, орловская порода от таких смешений стала в чем-то терять саму себя, и чтоб там ни говорили об опасности замкнутого, узкопородного расплода, но орловско-американский вариант был еще опаснее. Резонно вспоминали, что Орлов, создавая свою породу посредством многообразных скрещиваний, ни одной из существовавших пород не нанес ни малейшего урону, а тут...

Деятельные защитники орловского рысака подобрались и на правительственных верхах, и в среде именитых коннозаводчиков, и среди ученых-иппологов. Все сходились на том, что главная задача рысистого коннозаводства - не сугубое обслуживание бегового спорта, но производство рысака, который пригоден был бы для всех видов упряжной езды, и на ипподроме - тоже, а также был бы улучшателем местных пород.

Все сходились на том, что орловец - всепогоден и всепригоден. Он незаменим в городских выездах, в пролетке городского извозчика; но он не хорош и на пшеничной ниве и в телеге крестьянина; он крепок и на поле брани и в кирасирском ремонте. И никакой “американец”, никакой метис в распутицу непроезжие русские дороги не одолеет, а орловскому рысаку - и море по колено. Ипподром? Но и здесь русский конь мог закусить удила. На Парижской международной выставке 1900 года лучшим конем всего Света был признан русский: орловский рысак Ветер Буйный. Выводчиком его был уроженец села Хреновое Федор Кононович Родионов.

Прямо-таки гимн был пропет орловской рысистой лошади на первом Всероссийском съезде коннозаводчиков в 1910 году. К той поре в стране существовало за три с половиной тысячи орловских рысистых заводов, в которых насчитывалось совокупно десять тысяч жеребцов, сто тысяч маток, и молодняка в два раза больше, нежели маток. Съезд коннозаводчиков посчитал необходимым признать: “для массового улучшения русского коневодства, во многих районах России, съезд коннозаводчиков признает пригодным орловского рысака”. А выдающийся представитель отечественной зоотехнической мысли, ученый-ипполог П. Н. Кулешов выразился на сей счет убедительно и ясно: “Никто не может отрицать того, что почти все крупные упряжные лошади в наших города и селениях произошли от улучшения местных лошадей кровью рысистой породы, которая одна сделала больше для коневодства России, чем все другие культурные породы, вместе взятые”. Орловский рысак за век с небольшим стал как бы частицей живой русской природы.

Когда Хреновской конезавод существовала как казенный, большую часть времени он был под началом военных. Правда, с 1880 по 1896 год им управлял С. П. Иловайский, сугубый коннозаводчик с Дона. Управляющий он был толковый, а в здешней памяти его имя обычно сочетается с именем писателей Суворина и Чехова, побывавших в Хреновом в начале девяностых девятнадцатого века, когда в русской деревне разразился голод. В те времена единственными спасителями крестьянина, как и во все века, оставались лошадь да корова.

Почти столько же, сколько и С. П. Иловайский, управлял конезаводом и генерал И. П. Дерфельден. Это при нем была построена достоявшая и до наших дней церковь Михаила Архангела - православная, но архитектурно близкая к католическим. Генерал сумел навести образцовый порядок и на конюшнях, и на выпасах. Коней было – за тысячу.

Всего же Россия в ту пору располагала двадцатью миллионами лошадей. Один конь - на три мужика. А, скажем, во Франции или Австрии одна лошадь приходилась уже на десятерых. Иными словами, Россия в те времена была самой коннобогатой в Европе!

Но вскоре это богатства не стало. Началась Первая мировая война.

Следом - революция.

Наконец - братоубийственная гражданская.

Миллионы их, верховых, упряжных, ломовых, усеяли своими белыми черепами бескрайние поля порушенной империи.

* Гарнец - примерно полкилограмма.

* Пишущим о коне и коневодстве и прежде, и поныне щедро раздаст

зерна-факты богатейшая нива - фундаментальный труд В. Коптева

“Материалы для истории русского коневодства”, статьи за сорок лет:

1847-1887.

* Е. Белецкая, З. Покровская. Д. И. Жилярди. - “Стройиздат”,

М., 1980.

* Такую цифру дает словарь Брокгауза. Другие источники называют цифру

и большую.

(П р о д о л ж е н и е с л е д у е т)

Поставьте наш баннер

Солнышко светит. Грачи прилетели.
Тают снега на равнинах безбрежных.
Вот и прошли холода и метели,
Вот и минули три месяца снежных.
Белые хаты стоят над оврагом.
Птицы над ними кругами летают.
Будто каким-то охвачены страхом,
Будто чего-то недопонимают...
Может быть, запах грачей удивляет,
Иль тишина не понравилась птицам?..
Бог его знает, чего их пугает,
Что им мешает на землю садиться...
Может быть, сверху они увидали,
Как копошится в навозе старуха,
Или чуть слышные чьи-то рыданья,
Может, достигли их птичьего слуха...
Нынче никто уж могил не копает.
Нынче никто не кричит, причитая...
Полумертвец на крыльцо выползает...
Господу молится полуживая...
Трупы лежат во дворах и в канавах,
Трупы в домах и в грязи придорожной.
Многие - в полузасыпанных ямах,
Полуистлевшие с осени прошлой...
Смрадом, замешанным с мартовским паром,
Хаты полны и проулки кривые.
Двое детей за колхозным амбаром -
То ли уж мертвые, то ли живые...
А за амбарными теми дверями
Нету ни зернышка вот уж полгода.
Был урожай, и довольно немалый,
Да увезли его "слуги народа".
Гнил он на станциях в кучах огромных,
Денно и нощно его охраняли.
А на днепровских равнинах просторных
Тысячи сел до конца вымирали.
С Буга, с Ингула, с Днепра и с Кубани
Беженцев толпы брели спотыкаясь.
Близких своих зарывая руками,
Женщины выли в снегу, надрываясь...
Те, кто добрались до города все же,
Или до Киева, иль до Полтавы, -
Полуживые, и мертвые тоже, -
Все на подводах свозились в канавы.


Дмитрий Воробьевский (1987 г.).