Закрывается то один провинциальный журнал, то другой - исчезают с карты России островки духовности и образования, наконец, исторической памяти народа. "Подъем" является именно одним из таких островков, к счастью, уцелевших, который собирает мыслящих людей, людей неравнодушных, болеющих за русский язык и вековые традиции нашей страны.

 После выхода на экраны кинокомедии "Карнавальная ночь" можно было

закрывать все остальные фильмы, а равно - театральные постановки,

концерты, выставки. Страна смотрела только Людмилу Гурченко. Пела песни

Людмилы Гурченко. Одевалась под Людмилу Гурченко.

 Москва, Ленинград, Киев, Минск, Алма-Ата, Ташкент, Ереван, Тбилиси,

Кишинев, Прибалтика, Таджикистан - кого я еще не назвал? - неделями,

месяцами, годами не отпускали эту картину, собирая миллионы зрителей,

обеспечивая полный аншлаг во вчера еще полупустынных залах, хорошо

поправляя кассовые дела.

 "И улыбка - без сомненья", - очаровательно щурила глазки харьковчанка

Гурченко.

 И люди забывали обо всем на свете после знакомства с этой лучезарной

девушкой, чуточку наивной, очень чистой, не по-заморскому одетой, свойской

Леночкой Крыловой - не капризной барышней, а именно свойской, клубной

культработницей, так весело, так отважно борющейся с густопсовым

бюрократом, директором Дома культуры в неподражаемом образе Игоря

Ильинского - и побеждающей этого бюрократа!

 Я вам песенку спою

 Про пять минут,

 Эту песенку мою

 Пускай поют.

 Пусть летит она по свету,

 Я дарю вам песню эту...

 Скажите, ну как было можно с самого первого просмотра, с самого что ни на

есть первого раза не запомнить эти, казалось, сами собой льющиеся слова -

и про пять минут, и про "Познакомился весной парень с девушкой одной" и

"Если вы нахмурясь выйдете из дома...".

 Это потом уж, потом мы узнаем о великом счастье прекрасных дебютантов

сделать, отснять, озвучить этот фильм первыми - Эльдара Рязанова -

режиссера, Юрия Никулина - по роли пиротехника, еще кого-то, еще кого-то.

Но главное - Людмилы Гурченко, восемнадцатилетней мировой, как казалось,

красавицы с талией - в обхват двумя ладошами, с фантастически мерцающими в

прижмуре глазками и нежными ладошками, прячущимися в белую муфту,

которую, как оказалось, Эльдар Александрович просто приволок на съемки, на

время конфисковав у собственной жены.

 Кто знал тогда эти подробности? Кто вообще в 50-е годы, трудные,

послевоенные, что-либо знал о закулисьях какого-либо фильма, кроме самого

фильма? Зритель приходил в зал, вживался в кресло, открывал рот сразу

после начальных титров и закрывал его лишь через полтора часа, когда шла

надпись "Конец фильма". И всему верили: это Сталин. Это Ленин. Это Чапаев.

И не надо нам Штраухов, Бабочкиных и прочих гениальных актеров. Нужны сами

герои.

 Такой героиней, идеалом, идолом, кумиром, мечтой, звездой, богиней сразу

и бесповоротно стала для всех, мужчин особенно, потому что женщинам - лишь

для подражания - Людмила Гурченко.

 Кто не любил ее! Солдаты - повзводно, поротно, побатальонно. Строители -

бригадами, участками, управлениями, трестами. Металлурги - печами, цехами,

заводами, комбинатами. Колхозы, совхозы, рыболовецкие траулеры, швейные

фабрики, геологи, гидрологи, летчики, повара, полиграфисты...

 С именем Людмилы Гурченко засыпали и просыпались миллионы простых и не

очень простых советских людей, а также благодарные кинозрители из стран

социалистического лагеря.

 Сколько раз я в свои восемь лет посмотрел "Карнавальную ночь"? Не счесть.

И почему только в "восемь"? А разве я не бежал вприпрыжку на эту же

картину и в девять, и в десять, и в одиннадцать, и в двенадцать, наивно

полагая, что это мне и только мне одному улыбается с экрана чарующей своей

улыбкой Людмила Гурченко, когда поет "всем хорош, но робок парень был"

(конечно же, обо мне!). И есть, сложился у нас с ней секрет, который знаем

только мы с ней вдвоем и больше никому на свете не расскажем.

 А потом у Гурченко были другие фильмы, что-то вроде "Девушка с гитарой",

"Девушка с велосипедом"... Мура Она была девушкой из "Карнавальной ночи" -

ослепительной, оглушительной, недосягаемой - и все!

 О ней тогда писали, кстати, не только "ох" и "ах". Ее пытались где-то

критиковать. Ее уже всерьез лупцевали за вроде бы заносчивость этой еще

недоучившейся артистки, едва только вылупившейся из студенческого яйца.

Или еще не вылупившейся?..

 О ней какие только ни ходили бредни, ядовитые сплетни: "гуляет". "Вовсю

гуляет". "Попала в компанию "Голубые лошади", где развлекается золотая

молодежь Москвы". - "Та не, не Москвы". - "Москвы-ы!". - "Харькова! И не

"Голубые лошади", а "Зеленые кобылы"... Да! Не смотрите на меня так, я

точно знаю, у меня брат в Харькове живет".

 Это что за ерунда? Брат в Харькове жил у меня! На улице Косой, с первым

запуском искусственного спутника Земли переименованной в улицу

Космическую. Это по дороге на известный харьковский жилмассив Павлово

Поле. Жил он там в жуткой коммуналке, с молодой женой и народной старшей

сестрой жены, к которой через день ходил женатый военкомовский

подполковник.

 Тот, который не стесняясь брехал брату, брехал мне, сидя за нашим столом

с водкой, что обеспечит мне армейскую службу в самом Харькове, когда

призовут меня в солдаты.

 Обеспечил! "А фир копф алэ цорес", - как говорила наша покойная мама.

 Брат мой и взбаламутил меня новостью, от которой помутилась вечно

склонная к фантазиям буйная моя голова. Как-то в один из его зимних

приездов к нам домой, в Сумы (а это недалеко от Харькова) речь зашла о

Гурченко, ее ролях. Он и скажи так спокойненько мне:

 - А ты знаешь, что Гурченко - харьковчанка? Дом ее на улице Клочковской,

от нашей Космической десять минут трамваем.

 Наутро брат уезжал, конечно, не один. Верным хвостом сидел у него в

прокуренном рабочем вагоне я. Мелькали за окном опушенные снегом ели,

сосны, целые покрывала полей - взглядом необозримые. Паровоз гудел, с

хрипом одолевая сто восемьдесят километров пути мимо знакомых сел -

Барановки, Гребенюковки - вечных летних мест нашего пребывания в

пионерском лагере, Белополья, Тростянца, Чугуева... И был наконец Харьков

- серый, мокрый, деловой.

 Спал или не спал я в ту ночь, лежа на полу крохотной братовой каморки, не

помню. Наверное не спал. Все представлял себе завтрашнюю уличную сцену на

Клочковской улице.

 Вот я спрыгиваю с подножки трамвая. Оглядываюсь, нахожу дом Людмилы

Гурченко - большой, белый с зеленым, окна высокие, промытые, за стеклом

узорчатые занавески, цветы - герань. Почему-то клетка с птичкой видна.

 А вот и она сама в умопомрачительного фасона пальто, шапочка набекрень,

губки алые выдыхают морозный воздух, улыбается, руки в знакомой белой

муфте.

 - Ах!, - поскальзывается она, опасно кренясь на обледеневшем тротуаре.

 - Спокойней! - басовито гудя (это в четырнадцать-то лет!), кидаюсь я к

ней, надежно поддерживая за локоток.

 И обжигает меня, прожигает меня насквозь горячее ее дыхание и

синие-пресиние глаза:

 - Господи! Как я вам благодарна, разбилась бы сейчас.

 - Ну что вы (Люся? Людмила? Людочка? - Правда, что сказать-то? Как

обратиться? Ладно, это я придумаю). - Что вы, Люда! Разве можно нам терять

великое достояние республики?

 Это я такую взрослую мужскую остроту придумал. Чтобы поняла: умный

парень перед ней. Начитанный. По сочинениям - одни пятерки. А математика

ее не волнует (там гораздо хуже).

 - Есть идея, Людочка (Люся?). - Если вы не против, пойдемте в кафе,

посидим...

 И она, чуть пожав плечиками, чуть стрельнув глазками, чуть прикусив

губку, подставляет мне локоток. И мы идем, идем, идем - красивые, высокие,

статные. Идем по городу городов Харькову - заснеженному, многоэтажному,

широкоуличному - не чета моим патриархальным Сумам. И нам с ней вслед с

завистью и гордостью, ревностью и счастьем, злостью и отчаянием -

по-всякому смотрят уличные пацаны, девки-хабалки, взрослые люди, военные,

уличные лоточницы, торгующие горячими пирожками, армяне, дарящие клиентуре

обувь в фанерных будках-скворечнях, таксисты...

 А я не обращаю ни на кого внимания. Я рассказываю Людмиле Гурченко о

только что прочитанных книгах "Зори падають в серпни" ("Звезды падают в

августе"), "И одын у поли воин" (автор Юрий Дольд-Михайлик, предтеча

Юлиана Семенова), еще что-то умное, значительное и непременно веселое.

 А в кармане писка моды той поры - обрезанном зимнем пальто-москвичке - я

сжимаю целых двадцать восемь рублей, состояние! Восемнадцать - затыренная

от родителей стипендия за ноябрь (дескать, еще не выдавали, а выдадут -

отдам им из тех денег, что оплатят нам, как обещали, за сентябрьский месяц

работы в колхозе на уборке кукурузы, о которых отец с матерью не знают).

 Пять рублей дали на три дня жизни в Харькове мои же старики. Два рубля

монетками - двадцатничками выковырял шпилькой из общей семейной копилки,

ничего, там еще мелочи много. А три рубля - тс-с! Грешен, каюсь, спер из

внутреннего кармана длинного ревизорского пальто соседа нашего Анисима

Львовича. Перешитого им из офицерской шинели пальто, опрометчиво

оставленного на общей вешалке в коридоре. А пусть не дразнится!

 Чего он меня, этот Анисим, все время пугал в детстве желтым прокуренным

своим зубом, который выдрал ему еще один наш сосед-дантист, горький

пьяница дядя Яша Водяной.

 Как увидит, так рукой пригласительно машет: "Иди, нивроко, зуб покажу. Не

зуб, а клык!". Сам ты "нивроко"! Вот и нечего было детей пугать. А такую

же "трешку" тебе, ревизору, еще сунут поднадзорные продавцы в магазинах. И

не одну.

 ... Я проснулся в Харькове чуть свет. Первым в туалет (наслышан уж об

очередях туда в коммуналках). Первым мордуленцию под кран. Первым - три

глотка чаю на общей кухне, заставленной примусами, керосинками и

только-только входившими в моду электроплитками... Где моя "москвичка"?

Шапка? Варежки?

 - Ты куда, э, Валерка? Ключи...

 А я летел, летел к трамваю, за лобовым стеклом и на борту которого

значилась табличка "Улица Клочковская".

 Ну вот что, ну что на самом деле мог бы я вправду сказать тогда,

четырнадцатилетний дуралей, морозящий сопли на крепком декабрьском

холоде, ей, своей грезе, своей мечте, и вправду столкнувшись с ней лицом к

лицу?

 Да бежал бы от нее прочь, как заяц, не оглядываясь, весь горя больничным

жаром и обволакиваясь ручьями пота. "Девушка". "Кафе". "А вы читали...".

 Одно дело - пылкие мечтания под лоскутным одеялом. Другое - вот она,

живая, всамделишная Людмила Гурченко. Ну, подходи. Знакомься. Говори!

Слабо? Язык присох?

 Потому-то я, храбрец, наверное, и ездил так смело все три мои харьковских

дня туда, на Клочковскую, потому что подспудно знал: да не появится она

там, ни за что не появится. Что ей делать после Москвы на этой зачуханной

провинциальной улице, где после пробега с близ расположенного Конского

базара одиночных, пар и троек лошадей остаются на снегу лишь их дымящиеся

каштаны и гнусаво поют на поворотах трамваи. Зато как сладко было

надеяться, гадать, предвкушать. И ждать. Ждать. Ждать.

 * * *

 А вживую Людмилу Марковну Гурченко я все же увидел. Не поверите где, у

себя, в Мичуринске! Случилось это в начале семидесятых годов прошлого

века. Или в конце шестидесятых... Точно не скажу. Помню лишь, что зимой

(может, все в том же декабре?) уезжал в командировку. И в ожидании своего

поезда топтался у вокзальных класс, то и дело поглядывая на круглые

настенные часы, лениво косящие минутными стрелками.

 Вякало о прибытии-отбытии составов навечно контуженное в челюсть

служебное радио. Люди тащили баулы, детей, корзины. А в самом дальнем углу

что-то происходило поинтереснее - то и дело там очерчивалась дугой

полуцепочка любопытствующих пассажиров.

 Подошел и я. Да так и ахнул. Мамочка моя, вы только посмотрите, кто там

образовал круг, выставив в центр его модные свои чемоданы! Почти весь

"Кабачок 13 стульев" с паном Гималайским во главе. Анастасия Вертинская.

Вячеслава Шалевич. И! О боги, Людмила Гурченко! Правильно: это они,

столичные актеры, гастролировали в Тамбове. И теперь едут домой, в Москву.

Через Мичуринск.

 Вот она, моя любовь, не затухающая и с годами. Это ее зеленым мальчишкой

бездарно и безрассудно выглядывал я на заснеженных улицах Харькова, с

которым, действительно, было связано военное детство великой артистки. Это

ей я, облизывая от волнения и страха пересохшие губы, звонил в Москве с

дядькиного телефона в театр "Современник", где она недолго работала. А

театр тогда уехал в Румынию на гастроли. А потом звонил еще, - но, она не

работала - здорово сломала на съемках ногу. А потом я женился. Закрутился

с детьми, семьей, работой. Какие уж там встречи?

 И вот, пожалуйста, судьба сжалилась надо мной, бросила карту - играй! И я

пошел ва-банк. За ней! Она - на перрон и я - на перрон, следом за Л. М.,

которая, желая, видимо, разыграть и друзей своих - артистов и

толстого-претолстого импресарио, некоего Леню, подбежала к дежурившему на

перроне постовому милиционеру и весело протараторила ему:

 - Товарищ генерал, у окошка дежурного по вокзалу увидите молодых людей, -

скажите им, что поезд на Москву отменяется. Ну, пожалуйста!

 Я подошел к Гурченко со спины, она меня не видела. Голос мой был хрипл,

сипл, - словом, ужасен.

 - Ну вот и все, Люся (таки Люся!), - сказала я актрисе. - Ваш автограф!

 И протянул маленькую записную книжицу.

 - О, как вы меня напугали! - игриво обернулась Людмила Марковна. - Так

нельзя поступать с женщинами.

 ... Ну скажи ей что-нибудь, болван, что-то в тон, в унисон скажи,

улыбнись наконец. Это же твоя мечта перед тобой, коснись ее. Ведь никогда

больше рядом не увидишь!

 Я молчал. Стоял и молча смотрел, как выводит Люда, Люся, Люсенька озябшей

на морозе изящной своей ручкой плавный вензель "эль". И такую же изящную

красивую заглавную букву фамилии... Прощальная завитушка "о"... Взгляд на

меня