Закрывается то один провинциальный журнал, то другой - исчезают с карты России островки духовности и образования, наконец, исторической памяти народа. "Подъем" является именно одним из таких островков, к счастью, уцелевших, который собирает мыслящих людей, людей неравнодушных, болеющих за русский язык и вековые традиции нашей страны.

 После выхода на экраны кинокомедии "Карнавальная ночь" можно было

закрывать все остальные фильмы, а равно - театральные постановки,

концерты, выставки. Страна смотрела только Людмилу Гурченко. Пела песни

Людмилы Гурченко. Одевалась под Людмилу Гурченко.

 Москва, Ленинград, Киев, Минск, Алма-Ата, Ташкент, Ереван, Тбилиси,

Кишинев, Прибалтика, Таджикистан - кого я еще не назвал? - неделями,

месяцами, годами не отпускали эту картину, собирая миллионы зрителей,

обеспечивая полный аншлаг во вчера еще полупустынных залах, хорошо

поправляя кассовые дела.

 "И улыбка - без сомненья", - очаровательно щурила глазки харьковчанка

Гурченко.

 И люди забывали обо всем на свете после знакомства с этой лучезарной

девушкой, чуточку наивной, очень чистой, не по-заморскому одетой, свойской

Леночкой Крыловой - не капризной барышней, а именно свойской, клубной

культработницей, так весело, так отважно борющейся с густопсовым

бюрократом, директором Дома культуры в неподражаемом образе Игоря

Ильинского - и побеждающей этого бюрократа!

 Я вам песенку спою

 Про пять минут,

 Эту песенку мою

 Пускай поют.

 Пусть летит она по свету,

 Я дарю вам песню эту...

 Скажите, ну как было можно с самого первого просмотра, с самого что ни на

есть первого раза не запомнить эти, казалось, сами собой льющиеся слова -

и про пять минут, и про "Познакомился весной парень с девушкой одной" и

"Если вы нахмурясь выйдете из дома...".

 Это потом уж, потом мы узнаем о великом счастье прекрасных дебютантов

сделать, отснять, озвучить этот фильм первыми - Эльдара Рязанова -

режиссера, Юрия Никулина - по роли пиротехника, еще кого-то, еще кого-то.

Но главное - Людмилы Гурченко, восемнадцатилетней мировой, как казалось,

красавицы с талией - в обхват двумя ладошами, с фантастически мерцающими в

прижмуре глазками и нежными ладошками, прячущимися в белую муфту,

которую, как оказалось, Эльдар Александрович просто приволок на съемки, на

время конфисковав у собственной жены.

 Кто знал тогда эти подробности? Кто вообще в 50-е годы, трудные,

послевоенные, что-либо знал о закулисьях какого-либо фильма, кроме самого

фильма? Зритель приходил в зал, вживался в кресло, открывал рот сразу

после начальных титров и закрывал его лишь через полтора часа, когда шла

надпись "Конец фильма". И всему верили: это Сталин. Это Ленин. Это Чапаев.

И не надо нам Штраухов, Бабочкиных и прочих гениальных актеров. Нужны сами

герои.

 Такой героиней, идеалом, идолом, кумиром, мечтой, звездой, богиней сразу

и бесповоротно стала для всех, мужчин особенно, потому что женщинам - лишь

для подражания - Людмила Гурченко.

 Кто не любил ее! Солдаты - повзводно, поротно, побатальонно. Строители -

бригадами, участками, управлениями, трестами. Металлурги - печами, цехами,

заводами, комбинатами. Колхозы, совхозы, рыболовецкие траулеры, швейные

фабрики, геологи, гидрологи, летчики, повара, полиграфисты...

 С именем Людмилы Гурченко засыпали и просыпались миллионы простых и не

очень простых советских людей, а также благодарные кинозрители из стран

социалистического лагеря.

 Сколько раз я в свои восемь лет посмотрел "Карнавальную ночь"? Не счесть.

И почему только в "восемь"? А разве я не бежал вприпрыжку на эту же

картину и в девять, и в десять, и в одиннадцать, и в двенадцать, наивно

полагая, что это мне и только мне одному улыбается с экрана чарующей своей

улыбкой Людмила Гурченко, когда поет "всем хорош, но робок парень был"

(конечно же, обо мне!). И есть, сложился у нас с ней секрет, который знаем

только мы с ней вдвоем и больше никому на свете не расскажем.

 А потом у Гурченко были другие фильмы, что-то вроде "Девушка с гитарой",

"Девушка с велосипедом"... Мура Она была девушкой из "Карнавальной ночи" -

ослепительной, оглушительной, недосягаемой - и все!

 О ней тогда писали, кстати, не только "ох" и "ах". Ее пытались где-то

критиковать. Ее уже всерьез лупцевали за вроде бы заносчивость этой еще

недоучившейся артистки, едва только вылупившейся из студенческого яйца.

Или еще не вылупившейся?..

 О ней какие только ни ходили бредни, ядовитые сплетни: "гуляет". "Вовсю

гуляет". "Попала в компанию "Голубые лошади", где развлекается золотая

молодежь Москвы". - "Та не, не Москвы". - "Москвы-ы!". - "Харькова! И не

"Голубые лошади", а "Зеленые кобылы"... Да! Не смотрите на меня так, я

точно знаю, у меня брат в Харькове живет".

 Это что за ерунда? Брат в Харькове жил у меня! На улице Косой, с первым

запуском искусственного спутника Земли переименованной в улицу

Космическую. Это по дороге на известный харьковский жилмассив Павлово

Поле. Жил он там в жуткой коммуналке, с молодой женой и народной старшей

сестрой жены, к которой через день ходил женатый военкомовский

подполковник.

 Тот, который не стесняясь брехал брату, брехал мне, сидя за нашим столом

с водкой, что обеспечит мне армейскую службу в самом Харькове, когда

призовут меня в солдаты.

 Обеспечил! "А фир копф алэ цорес", - как говорила наша покойная мама.

 Брат мой и взбаламутил меня новостью, от которой помутилась вечно

склонная к фантазиям буйная моя голова. Как-то в один из его зимних

приездов к нам домой, в Сумы (а это недалеко от Харькова) речь зашла о

Гурченко, ее ролях. Он и скажи так спокойненько мне:

 - А ты знаешь, что Гурченко - харьковчанка? Дом ее на улице Клочковской,

от нашей Космической десять минут трамваем.

 Наутро брат уезжал, конечно, не один. Верным хвостом сидел у него в

прокуренном рабочем вагоне я. Мелькали за окном опушенные снегом ели,

сосны, целые покрывала полей - взглядом необозримые. Паровоз гудел, с

хрипом одолевая сто восемьдесят километров пути мимо знакомых сел -

Барановки, Гребенюковки - вечных летних мест нашего пребывания в

пионерском лагере, Белополья, Тростянца, Чугуева... И был наконец Харьков

- серый, мокрый, деловой.

 Спал или не спал я в ту ночь, лежа на полу крохотной братовой каморки, не

помню. Наверное не спал. Все представлял себе завтрашнюю уличную сцену на

Клочковской улице.

 Вот я спрыгиваю с подножки трамвая. Оглядываюсь, нахожу дом Людмилы

Гурченко - большой, белый с зеленым, окна высокие, промытые, за стеклом

узорчатые занавески, цветы - герань. Почему-то клетка с птичкой видна.

 А вот и она сама в умопомрачительного фасона пальто, шапочка набекрень,

губки алые выдыхают морозный воздух, улыбается, руки в знакомой белой

муфте.

 - Ах!, - поскальзывается она, опасно кренясь на обледеневшем тротуаре.

 - Спокойней! - басовито гудя (это в четырнадцать-то лет!), кидаюсь я к

ней, надежно поддерживая за локоток.

 И обжигает меня, прожигает меня насквозь горячее ее дыхание и

синие-пресиние глаза:

 - Господи! Как я вам благодарна, разбилась бы сейчас.

 - Ну что вы (Люся? Людмила? Людочка? - Правда, что сказать-то? Как

обратиться? Ладно, это я придумаю). - Что вы, Люда! Разве можно нам терять

великое достояние республики?

 Это я такую взрослую мужскую остроту придумал. Чтобы поняла: умный

парень перед ней. Начитанный. По сочинениям - одни пятерки. А математика

ее не волнует (там гораздо хуже).

 - Есть идея, Людочка (Люся?). - Если вы не против, пойдемте в кафе,

посидим...

 И она, чуть пожав плечиками, чуть стрельнув глазками, чуть прикусив

губку, подставляет мне локоток. И мы идем, идем, идем - красивые, высокие,

статные. Идем по городу городов Харькову - заснеженному, многоэтажному,

широкоуличному - не чета моим патриархальным Сумам. И нам с ней вслед с

завистью и гордостью, ревностью и счастьем, злостью и отчаянием -

по-всякому смотрят уличные пацаны, девки-хабалки, взрослые люди, военные,

уличные лоточницы, торгующие горячими пирожками, армяне, дарящие клиентуре

обувь в фанерных будках-скворечнях, таксисты...

 А я не обращаю ни на кого внимания. Я рассказываю Людмиле Гурченко о

только что прочитанных книгах "Зори падають в серпни" ("Звезды падают в

августе"), "И одын у поли воин" (автор Юрий Дольд-Михайлик, предтеча

Юлиана Семенова), еще что-то умное, значительное и непременно веселое.

 А в кармане писка моды той поры - обрезанном зимнем пальто-москвичке - я

сжимаю целых двадцать восемь рублей, состояние! Восемнадцать - затыренная

от родителей стипендия за ноябрь (дескать, еще не выдавали, а выдадут -

отдам им из тех денег, что оплатят нам, как обещали, за сентябрьский месяц

работы в колхозе на уборке кукурузы, о которых отец с матерью не знают).

 Пять рублей дали на три дня жизни в Харькове мои же старики. Два рубля

монетками - двадцатничками выковырял шпилькой из общей семейной копилки,

ничего, там еще мелочи много. А три рубля - тс-с! Грешен, каюсь, спер из

внутреннего кармана длинного ревизорского пальто соседа нашего Анисима

Львовича. Перешитого им из офицерской шинели пальто, опрометчиво

оставленного на общей вешалке в коридоре. А пусть не дразнится!

 Чего он меня, этот Анисим, все время пугал в детстве желтым прокуренным

своим зубом, который выдрал ему еще один наш сосед-дантист, горький

пьяница дядя Яша Водяной.

 Как увидит, так рукой пригласительно машет: "Иди, нивроко, зуб покажу. Не

зуб, а клык!". Сам ты "нивроко"! Вот и нечего было детей пугать. А такую

же "трешку" тебе, ревизору, еще сунут поднадзорные продавцы в магазинах. И

не одну.

 ... Я проснулся в Харькове чуть свет. Первым в туалет (наслышан уж об

очередях туда в коммуналках). Первым мордуленцию под кран. Первым - три

глотка чаю на общей кухне, заставленной примусами, керосинками и

только-только входившими в моду электроплитками... Где моя "москвичка"?

Шапка? Варежки?

 - Ты куда, э, Валерка? Ключи...

 А я летел, летел к трамваю, за лобовым стеклом и на борту которого

значилась табличка "Улица Клочковская".

 Ну вот что, ну что на самом деле мог бы я вправду сказать тогда,

четырнадцатилетний дуралей, морозящий сопли на крепком декабрьском

холоде, ей, своей грезе, своей мечте, и вправду столкнувшись с ней лицом к

лицу?

 Да бежал бы от нее прочь, как заяц, не оглядываясь, весь горя больничным

жаром и обволакиваясь ручьями пота. "Девушка". "Кафе". "А вы читали...".

 Одно дело - пылкие мечтания под лоскутным одеялом. Другое - вот она,

живая, всамделишная Людмила Гурченко. Ну, подходи. Знакомься. Говори!

Слабо? Язык присох?

 Потому-то я, храбрец, наверное, и ездил так смело все три мои харьковских

дня туда, на Клочковскую, потому что подспудно знал: да не появится она

там, ни за что не появится. Что ей делать после Москвы на этой зачуханной

провинциальной улице, где после пробега с близ расположенного Конского

базара одиночных, пар и троек лошадей остаются на снегу лишь их дымящиеся

каштаны и гнусаво поют на поворотах трамваи. Зато как сладко было

надеяться, гадать, предвкушать. И ждать. Ждать. Ждать.

 * * *

 А вживую Людмилу Марковну Гурченко я все же увидел. Не поверите где, у

себя, в Мичуринске! Случилось это в начале семидесятых годов прошлого

века. Или в конце шестидесятых... Точно не скажу. Помню лишь, что зимой

(может, все в том же декабре?) уезжал в командировку. И в ожидании своего

поезда топтался у вокзальных класс, то и дело поглядывая на круглые

настенные часы, лениво косящие минутными стрелками.

 Вякало о прибытии-отбытии составов навечно контуженное в челюсть

служебное радио. Люди тащили баулы, детей, корзины. А в самом дальнем углу

что-то происходило поинтереснее - то и дело там очерчивалась дугой

полуцепочка любопытствующих пассажиров.

 Подошел и я. Да так и ахнул. Мамочка моя, вы только посмотрите, кто там

образовал круг, выставив в центр его модные свои чемоданы! Почти весь

"Кабачок 13 стульев" с паном Гималайским во главе. Анастасия Вертинская.

Вячеслава Шалевич. И! О боги, Людмила Гурченко! Правильно: это они,

столичные актеры, гастролировали в Тамбове. И теперь едут домой, в Москву.

Через Мичуринск.

 Вот она, моя любовь, не затухающая и с годами. Это ее зеленым мальчишкой

бездарно и безрассудно выглядывал я на заснеженных улицах Харькова, с

которым, действительно, было связано военное детство великой артистки. Это

ей я, облизывая от волнения и страха пересохшие губы, звонил в Москве с

дядькиного телефона в театр "Современник", где она недолго работала. А

театр тогда уехал в Румынию на гастроли. А потом звонил еще, - но, она не

работала - здорово сломала на съемках ногу. А потом я женился. Закрутился

с детьми, семьей, работой. Какие уж там встречи?

 И вот, пожалуйста, судьба сжалилась надо мной, бросила карту - играй! И я

пошел ва-банк. За ней! Она - на перрон и я - на перрон, следом за Л. М.,

которая, желая, видимо, разыграть и друзей своих - артистов и

толстого-претолстого импресарио, некоего Леню, подбежала к дежурившему на

перроне постовому милиционеру и весело протараторила ему:

 - Товарищ генерал, у окошка дежурного по вокзалу увидите молодых людей, -

скажите им, что поезд на Москву отменяется. Ну, пожалуйста!

 Я подошел к Гурченко со спины, она меня не видела. Голос мой был хрипл,

сипл, - словом, ужасен.

 - Ну вот и все, Люся (таки Люся!), - сказала я актрисе. - Ваш автограф!

 И протянул маленькую записную книжицу.

 - О, как вы меня напугали! - игриво обернулась Людмила Марковна. - Так

нельзя поступать с женщинами.

 ... Ну скажи ей что-нибудь, болван, что-то в тон, в унисон скажи,

улыбнись наконец. Это же твоя мечта перед тобой, коснись ее. Ведь никогда

больше рядом не увидишь!

 Я молчал. Стоял и молча смотрел, как выводит Люда, Люся, Люсенька озябшей

на морозе изящной своей ручкой плавный вензель "эль". И такую же изящную

красивую заглавную букву фамилии... Прощальная завитушка "о"... Взгляд на

меня.

 Секундная пауза. (Может, в ожидании, не скажет ли чего этот взволнованно

дышащий поклонник? Нет? Жаль!)

 - Ну? До свиданья, молодой человек?

 - Спасибо, Люсь... Люд... Людмил...

 Это уже слышал только продолжающий улыбаться и довольно крутить головой

молоденький постовой ("генерал" - надо же!) да декабрьский ветер,

выгоняющий с подъездных путей, куда заходил мой поезд, беспечных воробьев.

 Я не помню, как вошел в вагон. Взял постель. Лег. И до утра не спал. Вот,

думал, жизнь артистов. Приедут они рано утром в Москву. Доберутся до своих

квартир. Помоются, перекусят, рухнут усталые спать. Вечером - кому в

театр, кому на концерт, кому на съемки. А это значит - все те же модные

наряды, шляпки, шапки, туфельки, перчатки. Маникюр, духи, помада. Улыбка,

даже если не все дома хорошо. Бесцеремонные взгляды бестактных зрителей.

 На всю жизнь нескончаемая карнавальная ночь...

 Я до сих пор так и не знаю, почему надо было писать на чертежах, на

контрольных да в конце концов просто на тетрадях-конспектах не "Сумской",

а "Сумский" строительный техникум? Почему "и", а не "о"? И спросить теперь

не у кого. Где та Украина... Где те Сумы... И где он, тот Сумский

строительный техникум, который, как заводская проходная в ностальгической

песне Николая Рыбникова, выводил меня в люди. Некогда 1 февраля каждого

нового года был днем традиционного сбора студентов всех групп, на который

я ни разу так и не выбрался. Однажды только успел дать поздравительную

телеграмму, попросив в ней всех выпускников моей 74-й группы откликнуться.

Не откликнулся никто. Может, тоже не сумели тогда приехать?

 Ах, техникум! Ох, техникум! Эх, техникум! Где вы теперь, друзья мои

дорогие, так наивно смотрящие на прощальной выпускной фотографии не в

объектив нацеленного на вас фотоаппарата, а в саму жизнь? Где? Что с вами

сталось?

 Где ты, бессменный староста Виталий Полежай, единственный по-настоящему

взрослый, уже отслуживший в армии, среди нас, пацанов-замухрышек, дуривших

на лекциях по не улетучившейся школьной привычке? Где ты, Коля Таранишен,

мой бедный друг по несчастью? Не помню сколько ты, а я к концу второго

курса нахватал по математике четырнадцать "пар" подряд. Столько, наверное,

не получал никто и нигде ни в одном техникуме мира. И, конечно, меня надо

было выгонять несмотря на слезы, сопли и заверения перед классным

руководителем исправиться.

 Но сразу не выгнали. А когда спохватились - надвигался уже третий курс. И

Петр Кириллович Гранько - математик, геодезист, любитель футбола, водки и

остроумных речей, собрал нас, человек пять непроходимых тупиц, в летней

аудитории на решающий экзамен. Дал каждому по две задачи и ушел в спортзал

к своему собут... в общем, к приятелю, Петру Савельевичу Дунаеву, в

прошлом классному вратарю, когда-то игравшему в первой в Сумах футбольной

команде класса "Б", а теперь преподававшему у нас физкультуру.

 - Кирять пошел, - грустно предположил сельский малый Толя Ракитский,

который уже смирился с надвигающейся участью пастуха (ему ее Петр

Кириллович предсказывал не раз, но Толян только сейчас начал всерьез в это

верить).

 Таранишен молчал, сопел, что-то быстро писал в тетради, также быстро

зачеркивал и вновь писал. Труженик он был неутомимый, особенно на

практиках, надо отдать должное. А я рванул из аудитории. Расчет был прост:

или в библиотеке или в общаге поймать кого-то из сокурсников, кто рубит в

проклятущей этой алгебре, как я в других жанрах, и упросить решить

совершенно неподъемную для меня хоть одну задачу. Еще лучше - обе.

 Видимо, правда, дуракам везет. На мое счастье бежала по коридору Валя

Потанькина, лучший в группе математик, возле которой я тут же чуть ли не

стал на колени, умоляя выручить. Да что там выручить, спасти.

 И Валька, Валя, Валенька, которая в силу настоящей женской души простила

мне все прежние обиды, села на подоконник, прикрыла юбочкой чудные свои

коленки, на которые я несмотря на трагизм ситуации смотрел не дыша, и

стала раскручивать поиск какого-то там неизвестного на букву "х". Нет.

"Иск". Ой, "икс" называется!

 И, наверное, друг мой Валька успела бы дорешать и одну, и другую задачи

до конца, да в эту пору из темной подсобки спортзала появился на свет

божий что-то на ходу дожевывающий толстяк Петр Кириллович, сопровождаемый

худеньким, добреньким, с красненьким носом, мило всем улыбающимся вратарем

Петром Савельевичем.

 - Побудь, Дунай, у себя, я сейчас вернусь, - еще не увидев нас,

вполоборота скомандовал Гранько Дунаеву.

 А, увидев, замер.

 - Аршанский! Ты что здесь делаешь? Почему не в аудитории? А?

 Как надо всегда про запас иметь оправдание! И я таки его имел.

 - Петр Кириллович! Да таблица Брадиса нужна для логарифмов. Я в

библиотеку - закрыто, вот у Потанькиной прошу.

 - Чего ты у нее просишь? - мило встрял в разговор по-прежнему улыбающийся

вратарь с клоунской физиономией, так и не отставший от Петра Кирилловича.

 Пока два Петра выясняли между собой, кому куда идти, мы с Валей слиняли;

она - в общагу, я - на каторгу, в обвешанный Эвклидами, Лобачевскими и

всякими Пифагорами кабинет, где Гранько устраивал нашей пятерке аутодафе.

 В аудитории мало что изменилось. Толя Ракитский задумчиво рисовал будущее

свое стадо - коз, коров, быков, объединив эту группу животных едкой

надписью "Курвы партизанские".

 Таранишен, низко-низко склонившись и угрюмо сопя, все с той же скоростью

что-то лихорадочно писал - теперь уже на зеленой обложке тетради, где шла

клятва юных пионеров. А все двенадцать белых листиков тетради он успел за

этот час густо испещрить, сплошь и рядом заполнить.

 Двое пацанов не из нашей группы просто курили за последним столом, нервно

позевывая, и односложно беседовали, явно ожидая, что Гранько сходу их

выгонит первыми.

 Он и выгнал их первыми. Потом отправил в родной колхоз тепло с ним

попрощавшегося Тольку Ракитского. "Там, Ракитский, учи математику, с

быками вместе, - напутствовал его Петр Кириллович. - Там и матюки свои

пиши".

 - И тебе, Таранишен, два, понял? - мстительно перелистывал листок за

листком школьной Колькиной тетради Петр Кириллович. - Ты что мне тут

намалевал, а? Что намалевал, я спрашиваю?

 Бледный как мел Таранишен, истерично показывая мне знаки под столом,

чтобы я быстро отвернулся от этой сцены или вообще быстро убрался подальше

в угол, тихо шептал Петру Кирилловичу:

 - Вы той... Я той, Петр Кириллович. Мы это... Батько там приехал из села,

вас ждет. Кабанчика мы хорошенького, той, за-к-кабанили, там сальце

привез, там колбаски, сальтесон, это...

 Математику столь долго объяснять простые вещи?

 - Три тебе, Таранишен. Три! Иди. Жди меня с батькой своим у выхода.

Переговорю я с ним, почему ты такой дурак.

 Меня спасла Тамара Ильинична, секретарь учебной части, мамина подруга с

довоенной поры. Она, видать, и была предупреждена мамой о готовящейся мне

сегодня казни, а потому не ушла сразу после работы. Сидела, ждала начала

расправы.

 И когда Петр Кириллович, быстро пробежав взглядом первый, второй и третий

листок этих нескончаемых дурацких задач, которые как орех расщелкала, да

не успела дорешать спасительница моя Валечка Потанькина, стал искать

листок четвертый, - завершающий, а его не было, потому что я не знал, что

там в конце писать, Тамара Ильинична и выросла в дверях. Статная, с

бюстом, который не снился лучшим американским актрисам, с глазами с

поволокой, она, словно и нет меня, пацана, в аудитории, томно протянула,

сложив сочные свои губы гузочкой:

 - Ну-у? Мы с Дунаев долго тебя будем ждать? М-м-м?

 И столько неиспитой страсти, столько неги и ласкового обещания было в

этом дамском "м-м-м", что не только Гранько, а и, скажем, американский

сержант Том Вуд, известный те, что накидывал петлю на шею одному из

главных нацистских преступников по приговору Нюрнбергского трибунала,

помедлил бы, прежде чем это сделать.

 Петр же Кириллович вообще свою казнь отменил.

 - Ладно, - сказал он, сжимая и разжимая хорошо мне знакомые толстые свои

пальцы, которыми умели выписывал теоремы на доске и которыми безжалостно

ставил мне сплошные "неуды" в журнале да в зачетку. - Ладно. Иди,

Аршанский. Три. Брат у тебя был хороший. В самодеятельности у нас

выступал...

 Он говорил это и все массировал пальцы, словно уже дорвался до

приподнятых персей Тамары Ильиничны, и мял, и давил, и сокрушал их мощным

напором своим, плотью, всем гарным своим обликом, так хорошо сохранившимся

и к пятидесяти годам.

 Я вышел под дождь. Под проливной не такой уж теплый июльский дождь. И

земляки мои, сумчане, прятавшиеся в тот час от непогоды под зонтами,

воротниками, козырьками домов, навесам, балконами, балахонами плащей и

сложенными вчетверо газетами, видели в тот день настоящего городского

сумасшедшего, который, то улыбаясь вовсю, а то и хохоча в голос, шел,

мокрый, по самой длинной улице - Ленина, не замечая ни луж на тротуарах,

ни потоков воды на дорогах, ни струй дождя с крыш. Плевать! На все

плевать! Три!!

 Он шел и смеялся, давясь слезами от счастья, потому что со вторым курсом

кончалась ненавистная математика и можно было теперь подавать заявление на

стипендию - пусть не за успехи в учебе, а в силу трудного материального

положения (тогда такую давали). И можно было мечтать, можно было

планировать жизнь дальше: купить на первую "степуху" белые, очень модные

носки за два пятьдесят, новый ремешок к наручным часам "Урал", которые

подарил старший брат, выпускник этого же техникума, домашние тапочки в

подарок отцу и узорчатую косынку маме. Что еще планирует шестнадцатилетний

человек?

 - Сэмэн! - кричал мне с той стороны улицы полуголый однокашник Витька

Шульженко, придерживая одной рукой велосипед, другой держа сетку с уловом

карасей и плотвы. Только-только, видимо, выбрался с нашей речки Псел,

убегая от грозы. - Сэмэн!! Ну шо, сдав?

 И я орал ему через дорогу "сдал", "сдал". И Витька от избытка чувств

щелкал себя пальцами по горлу, радуясь моей удаче и призывая должным

образом вспрыснуть это дело...

 * * *

 С Колькой Таранишеным самым непостижимым образом мы увиделись последний

раз в поезде, увозившем меня из Сум в новую жизнь. А его - возвращающимся

после армейской службы сапером в Германии домой, в родное село. Кажется,

не узнай я его - он бы меня и не узнал. А, узнав, кивнул равнодушно,

словно расстались только вчера (а прошло-то уже добрых шесть лет) и так

же, по-дежурному, спросил:

 - Ну, как ты, где?

 А мне что-то в подробностях и рассказывать ему ни о чем не захотелось.

 Валечка Потанькина живет в своей Золотоноше - и, не знаю, сохранила ли

она в девичьей корзинке ту нашу выпускную техникумовскую фотографию.

 До семнадцати лет преподавал в Сумском строительном техникуме математику

и геодезию седой орел Петр Кириллович Гранько, из всей математической

науки которого я на всю жизнь запомнил только две сложные вещи: чему равен

квадрат суммы и чему - квадрат разности двух чисел. Ей-богу, знаю. Хотите,

расскажу?

 А по геодезии с третьего курса я учился у него сносно. И практику с

теодолитом, нивелиром прошел исправно, прилежно ведя дневник, отмечая все

реперные точки, послушно таская рейку под жарким украинским солнцем по

улицам и площадям (майданам) миста Сум. ("Мисто" - значит город).

 Сложнее вышло только с лучшим моим закадычным дружком Витей Шульженко.

Тем, с кем в те годы вместе мы ходили по выходным заниматься в

музыкальный кружок при Доме культуре машиностроителей. Не потому, что он

так страстно любил осваиваемую домру, а я, тугоухий, - барабан. А потому,

что Витька почему-то непременно хотел украсть эту домру, и все никак ему

это не удавалось. Да так и не удалось.

 Тем, с кем на танцевальные вечера в техникум мы ходили не как все люди,

через главный вход, а непременно проникая какими-то грязными подвалами,

пыльными чердаками, запутанными коридорами - простых путей Витька никогда

не признавал; слишком пресно.

 Тем, с кем ночи напролет резались мы в карты, а потом в шахматы, когда

нашу группу посылали на сбор картошки или кукурузы в отстающий колхоз.

 Тем, кто так фанатично любил пинг-понг, настольный теннис, и передал эту

любовь мне. Техникумовские сторожа, добрые души, пускали нас, опять же

посмеиваясь - не бранясь, с вечера до полночи гонять целлулоидный шарик в

подвале учебных столярных мастерских.

 Витька... Виктор Афанасьевич с прекрасной фамилией Шульженко. Правильное

отчество Витьки было Опанасович, потому что имя отца - украинское -

Опанас, а не Афанасий. Но Витька смущался, краснел: "Опанас... "Дума про

Опанаса". И зло ругался в техникуме, когда в дипломе записали ему все же

отчество как по паспорту - Опанасович.

 Прекрасный инженер-чертежник, умница, строитель-проектант, добрый к своей

дочери отец и прекрасный муж, Виктор умрет в 44 года. Умрет бесславно,

похоронив себя за короткий срок в пьяных делах.

 Дочь выйдет замуж за приезжавшего в Сумы на заработки португальца и уедет

потом к нему на родину на постоянное место жительства, где родит сына

Андрэ и дочку Софийку.

 Потосковав несколько лет, ненадолго сойдясь с каким-то жлобом и

уверившись, что любовь-морковь эта - от тоски, но не от сердца, отправится

к дочери, зятю и внукам Виктора - жена? вдова... Раиса.

 А я? Я, Витя, помню, что твой день рождения - 29 мая. Что ты был на год

старше меня. Что у нас с тобой была прекрасная юношеская дружба, которую

разъединила армия - ты попал на три года в стройбат, в Выборг, под

Питером. Я - на три года в авиационные связисты на Тамбовщину...

 И теперь мой долг перед тобой - написать обещанную книгу "Пьяная вишня",

чтобы в ней - все всерьез, без утайки: как было, как жили, как умели

дружить, не прогибаясь ни перед какой сволотой ни в 16 лет, ни в 60.

Впрочем, твои-то 60 так и не состоялись, Виктор...

 И если я приеду, а я обязательно приеду в Сумы, город необширный,

неохватный в детстве, а теперь сузившийся до размеров могильной оградки,

где похоронены мои мама да батя (на гранитном надгробье которого чья-то

рука сломала армейскую звездочку - память о защите отцом, рядовом

военно-воздушной роты, города Сум в июле 1941-го...), я побываю и на

кладбище в Луке-Барановке, Витя. Спрошу у смотрителя журнал, найду, где, в

каком квартале твоя могилка. Положу цветы.

 И знаешь, Витя? Возвращаясь кладбищенской тропой, не вслух, не в голос, а

про себя, мысленно, позволь, спою. Ту нашу, техникумовскую. Помнишь?..

 У каждого из нас в жизни была своя школа, свой техникум, свой институт,

свои университеты. И дело, наверное, вовсе не в том, какой ты был учебный

профиль и в каком городе твой вуз располагался. А в том, каким ты сам

впервые вошел в его стены и каким вышел. Как говорится, квадрат разности

двух чисел равен квадрату первого числа...

 После смерти жены бывать на даче стало просто невмоготу. Взлелеянные

маленькими ее умелыми ручками каждый кусочек земли, каждый кустик и каждое

деревце напоминали о тех наших счастливых годах не в радость, а в сущее

наказание. Да что там "наказание" - в пытку.

 Когда становится слышен из-за деревьев ушедший навсегда родной голос,

когда кажется - вот-вот сейчас из малинника покажется ее радостное лицо, а

руки протянут доверху насыпанную чашку спелых ягод, когда, задремав было

на часок в терраске, вскакиваешь вдруг от явственно пригрезившегося ее

облика - нет, это выше человеческих сил. Надо с этим местом прощаться.

Прощаться раз и навсегда.

 И нашелся подходящий домик недалеко от города в деревне, в совершенно

противоположной от старой дачи стороне. И нашелся покупатель на старую

дачу. А на новое место я выкопал и взял с собой любимые ею пионы,

которые, к сожалению, закапризничали и ни в рост, ни в цвет не пошли. Взял

кое-что из стройматериалов, инструменты и приспособы кустарного

производства. А еще взял с собой черенок розы "Огни Ялты" - прекрасной,

как сам этот крымский городок.

 Вез я тот череночек в машине очень бережно. Сажая, старался не стряхнуть

с корневища ни крошечки земли, налепившейся со старой дачи. И холил я

нежное растеньице как только мог, подкармливал его строго по умной

садоводческой книжке, поливал, рыхлил, защищал от солнечного пекла и

обеспечивал свет, воду, вентиляцию.

 Все зря. Розочка погибала. И точно так, как уменьшалась, сохла,

скукоживалась она - уменьшалось, ссыхалось, сжималось мое сердце. Это было

в мае. Слабенькая зелененькая почка - единственная надежда жизни - еще не

покинула серый безвольно поникший стебелек. Чуть шевелились усиками антенн

белесые ниточки на стволике цветка. Не до конца угас проклюнувшийся как

раз перед выкопкой листик. И все равно, я уже подходить к розе не мог.

Подспудно приучал себя к потере. И сыновьям, знавшим о моей затее, плел

какие-то небылицы, коря здешнюю землю, воздух, тень - все, что мог.

 Среди лета вдруг зарядили неотвязные дожди. На дачу - из-за полива, по

крайней мере - можно было не ездить. Понуро поникли всегда острые, как

шпаги, перья лука, зажурились-опечалились обычно веселые кружева морковных

верхушек, земляника наливалась водой до полной потери сахара.

 И так - с утра до вечера, изо дня в день, неделя за неделей. Мряка!

Точнее, чем украинцы, не скажешь.

 Только в конце августа появилось солнце. А много ли ему, светиле, надо!

Навело свои могучие лучи на деревья - враз обсохли дождевые капли на

ветках. Перекинуло взгляд на ягоды - вот они: заискрились-зарделись

невинным румянцем россыпи зернистой клубники, брошки малины, провисли от

немыслимого налива кисти красной смородины, недоступной для сбора месяц

назад. А теперь - подходи, бери, собирай все что хочешь, все поспело и

даже переспело.

 А напротив домика моего, там, где с южной стороны стоит маленькая вишенка

"Краса Татарии", а справа, то бишь с востока, защищают кустик дружные ряды

астр и георгин, а слева - значит, с запада, вальяжно раскинулся

неприхотливый ревень, каждый лист которого равен капустному, зацвела

розочка! День в день с ее, Милы, днем рождения!

 Я приезжал накануне в субботу, 27 августа, даже бутон не заметил. А в

воскресенье утром, 28-го, только переступил за порог калитки - замер.

Передо мной весь в искрах росы, нежный, смущенно открытый горел... огонек

Ялты. Горел, прося не подходить к себе. А любоваться им на отдалении,

тихо, без слов. И это, наверное, и было Воскресение. Хотя по церковному

календарю праздник называется Успение.

Поставьте наш баннер

Солнышко светит. Грачи прилетели.
Тают снега на равнинах безбрежных.
Вот и прошли холода и метели,
Вот и минули три месяца снежных.
Белые хаты стоят над оврагом.
Птицы над ними кругами летают.
Будто каким-то охвачены страхом,
Будто чего-то недопонимают...
Может быть, запах грачей удивляет,
Иль тишина не понравилась птицам?..
Бог его знает, чего их пугает,
Что им мешает на землю садиться...
Может быть, сверху они увидали,
Как копошится в навозе старуха,
Или чуть слышные чьи-то рыданья,
Может, достигли их птичьего слуха...
Нынче никто уж могил не копает.
Нынче никто не кричит, причитая...
Полумертвец на крыльцо выползает...
Господу молится полуживая...
Трупы лежат во дворах и в канавах,
Трупы в домах и в грязи придорожной.
Многие - в полузасыпанных ямах,
Полуистлевшие с осени прошлой...
Смрадом, замешанным с мартовским паром,
Хаты полны и проулки кривые.
Двое детей за колхозным амбаром -
То ли уж мертвые, то ли живые...
А за амбарными теми дверями
Нету ни зернышка вот уж полгода.
Был урожай, и довольно немалый,
Да увезли его "слуги народа".
Гнил он на станциях в кучах огромных,
Денно и нощно его охраняли.
А на днепровских равнинах просторных
Тысячи сел до конца вымирали.
С Буга, с Ингула, с Днепра и с Кубани
Беженцев толпы брели спотыкаясь.
Близких своих зарывая руками,
Женщины выли в снегу, надрываясь...
Те, кто добрались до города все же,
Или до Киева, иль до Полтавы, -
Полуживые, и мертвые тоже, -
Все на подводах свозились в канавы.


Дмитрий Воробьевский (1987 г.).