Закрывается то один провинциальный журнал, то другой - исчезают с карты России островки духовности и образования, наконец, исторической памяти народа. "Подъем" является именно одним из таких островков, к счастью, уцелевших, который собирает мыслящих людей, людей неравнодушных, болеющих за русский язык и вековые традиции нашей страны.

ЛИТЕРАТУРНОЕ НАСЛЕДИЕ

Александра Новоточинова, Валентин Инютин

ДНИ ЖИЗНИ И ПОЭЗИЯ

АНДРЕЯ СЕРЕБРЯНСКОГО

Андрей Порфирьевич Серебрянский (1809-1838) известен более стал лет в русской культуре стихотворением “Вино” (“Быстры, как волны, дни нашей жизни...”), ставшим студенческой песней и популярным городским романсом, имевшим множество вариантов.

Об этой светлой, но несправедливо забытой сейчас личности писали, хотя и явно недостаточно. Наиболее углубленно и многопланово изучал творческое наследие А. Серебрянского А. М. Путинцев: публиковал произведения, отыскивая факты жизни, писал статьи. Последний раз основательное внимание поэтому уделялось воронежскими краеведами почти двадцать лет назад. И при всем при том не было серьезной попытки поставить А. П. Серебрянского в контекст современной ему литературы.

Фигура Андрея Серебрянского всегда озадачивала своей таинственностью, недосказанностью. Скупость и противоречивость сведений о нем, лишали возможности представить нашего земляка должным образом.

Есть загадка Андрея Серебрянского - и поэта, и человека. Он и в судьбе своей - романтик.

Где именно родился Серебрянский, как провел детство и отрочество до поступления в семинарию, как жил в “последнее семилетие” - годы столичных скитаний?.. Известно, что он во множестве писал стихи и экспромты. Но уцелели - в напечатанном виде - лишь ода “Бессмертие” (1830) и небольшая тетрадь его стихотворений в рукописном варианте - считавшиеся утраченными баллада “Алий, несчастный певец (опыт повествовательной поэзии)” и “Ода дружбе”. (Фотокопии рукописей находятся в областном литературном музее имени И. С. Никитина).

За исключением статьи “Мысли о музыке”, помещенной в журнале “Московский наблюдатель” (1838, N 5, с. 5-14) за несколько месяцев до смерти поэта, его произведения не издавались при жизни.

Унесены огнем “Стихотворения Кольцова, исправленные Серебрянским”, утрачена переписка обоих поэтов...

Как верно произносить его фамилию (1), каков масштаб его поэтического дарования, как и в какой степени повлиял он на Кольцова? Ломались копья и по поводу так называемых “спорных Дум”, авторство которых приписывалось то Кольцову, то Серебрянскому.

Все, что мы знаем об Андрее Серебрянском сейчас - это лишь “вершина айсберга”; “вершина” не только потому, что скрытая, незримая часть - та самая загадка – значительно превосходит видимую, но и потому, что это одновременно подножие и пик личностного и поэтического восхождения. В судьбе Серебрянского, судя по известным фактам, все случилось так, что начало его жизни как художника стало и кульминацией, и финалом. Этот кажущийся “всплеск” дарования, само стремительное возникновение поэта как бы из небытия на краткий миг и опять безвестность позволили А. М. Путинцеву сравнить А. П. Серебрянского с метеором, “промелькнувшим на сереньком небосклоне провинциальной жизни, оставив после себя симпатичную полосу света”.

Согласно новейшим разысканиям Андрей Серебрянский родился в 1809 году (хотя в работах разных исследователей год рождения поэта колеблется в пределах четырех лет - 1808-1811). Он был старшим сыном священника - о. Порфирия, проживавшего в с. Козловка Бобровского уезда Воронежской губернии, прежде священствовавшего в слободе Бутурлиновке, у которого, помимо Андрея, было еще три сына и дочь. О детских и отроческих годах поэта мало что известно.

В сентябре 1825 года, шестнадцати лет, он поступает в Воронежскую духовную семинарию и пребывает в ней по февраль 1831-го. Именно о Серебрянском-семинаристе и сохранились некоторые воспоминания.

Долгое время не могли найти портрета Андрея Серебрянского - тот, что имеем сейчас, не вполне соответствует описанию современников. В 1941 году в работе “Друг Кольцова” М. Сергеенко пишет: “Не сохранилось и портретов Серебрянского”. В 1959 году Воронежский областной литмузей им. И. С. Никитина заказывает художнику Е. Туру копию портрета А. П. Серебрянского (масло), но с какого оригинала - пока осталось невыясненным. Далее этот музейный облик “степенного мужа” печатают в своих статьях о поэте И. Каширский (1966), В. А. Тонков и Ю. В. Воронцов (1970).

Е. Сталинский, ссылаясь на рассказы однокашников Серебрянского, представляет его таким: “Андрей Порфирьевич был юноша красивой наружности, говорил скоро, отчетливо и при этом обыкновенно склонял голову несколько на бок. Характеристические особенности (его) были: даровитость, впечатлительность и своенравие. Серебрянский, говоря об интересующем его предмете, способен был приходить иногда в такой экстаз, что с ним делалась нервная дрожь. При всем своем природном добродушии Серебрянский был не прочь иногда пройтись насчет ближнего, в особенности, если последний был малознакомый и не успевший еще заискать его расположения” (2).

Семинарские науки давались ему легко (А. Серебрянский обучался на 2-х отделениях - риторическом и философском), но их постижение вовсе не являлось для него самоцелью: осознанье присутствия в себе волнующей силы творческого духа, формировавшей как его внешний - красивый, романтический - облик, так и острочувствующую, пылкую душу, толкало Андрея Серебрянского к расширению границ познания и проявления. Вот как писал о нем В. Г. Белинский: “Натура сильная и широкая, он рано почувствовал отвращение к схоластике, рано понял, что судьба назначила ему другую дорогу и другое призвание, и, руководимый инстинктом, он сам себе создал образование, которого нельзя получить в семинарии”.

В эти годы он проявляет себя не только как умелый сочинитель, популярные стихи которого заучивались или распевались как песни его товарищами, но и как превосходный декламатор, чтение которого оказывало “потрясающее влияние на слушателей”. Одаренный юноша сразу же завоевал симпатии в кружке друзей-семинаристов. Любовь к шуткам, благородство, добросердечие, ум и талантливость вскоре сделали его не только душой и лидером студенчества, но и кумиром местной молодежи. По окончании курса прежним руководителем кружка, Нигровским, Андрей Серебрянский становится во главе семинарского поэтико-философского кружка.

Семинарские кружки 20-30-х годов ХIХ века играли заметную роль в культурной жизни общества. Они возникали как результат несоответствия схоластического обучения разнообразным интересам и запросам учащихся, умственные потребности которых устремлялись до догматических постулатов к познанию “мировых идей” смелой человеческой мысли. В семинарских сборниках того времени встречаются выписки из трудов Декарта, Канта, Лейбница, И. Новикова, Я. Козельского, Монтескье, Руссо. Серебрянский, по словам М. Сергиеенко, “по всему мировоззрению был близок к шеллингианству”, воздействие которого испытали в числе многих Белинский и Станкевич. Молодой Шеллинг, “кипящий ум которого рождал светлые мысли и открывал Антлантиду неизведанного”, был созвучен беспокойной ищущей натуре Серебрянского (3). И все же с его приходом к руководству кружком “берет вверх над научным интересом интерес к искусству”.

Состав этого кружка более или менее известен. В разное время в него входили К. И. Куликовский, М. Н. и П. Н. Нигровские, С. И. Бодрухин, братья А. Н. и В. И. Аскоченские (впоследствии профессор Киевской духовной академии, продолжал печататься под псевдонимом Незамая), Александр Михайлович Демидов, составитель рукописного сборника стихов “Цветы с долины моей юности” (1825-1830). Есть свидетельство, что к кружку Серебрянского примыкали семинаристы И. П. Дубянский, М. П. Данилов, П. Л. Беляев - “юноши малообеспеченные, все они, пробиваясь в жизнь своим трудом, поступили в начале 30-х годов в Московский и Харьковский университеты или Медико-хирургическую академию” (В. Тонков).

Непосредственное влияние на формирование мировоззрения и особенно литературных пристрастий А. П. Серебрянского и его товарищей оказали профессора А. Д. Вельяминов, Ф. Троицкий и особенно П. И. Ставров, читавший курс философских наук. Именно ему, “пробудившему лиру” певца, увлекшему “полнотой идей возвышенных”, “любимейший ученик” Андрей Серебрянский посвятит в 1830 году оду “Бессмертие”. (Ода имеет и другое название: “Предчувствие Вечности, или Восторг души при наступлении весны”. Причем в этом случае жанр определен Серебрянским как “поэма”). Вторящая державинским метрам, она представляет интерес сочетанием классицистической и сентиментальной поэтик, пронизанных к тому же романтическим пафосом.

“Бессмертие” - не только дань распространенной в литературе ХVIII - начала ХIХ веков теме. Это еще и показатель сильной духовной жажды, томившей поэта, его религиозно-романтической тоски по “лучшему будущему” для человечества. Он верил, что божественный - счастливый, добрый, справедливый, свободный мир существует, и всею душою хотел воцарения небесных истин на земле. Хотя, конечно, произведение и схематично, и декларативно. Впрочем, иногда поэтическое дыхание освобождается, становится легким, ясным - когда автор использует естественность обычного слова, простых интонаций - в Посвящении или в обращении к природе. Приведем небольшие выдержки из поэмы, чтобы читатель смог ощутить и пыл, и вдохновенность, и смелую философскую мысль ее создателя:

Мощные громы! Вихри летучи!

Сдвиньтесь в громаду виснущей тучи!

Гряньте в раскатах, с пылью дождей,

С гулом и с треском, в блеске огней!

Гряньте в октавах дикие хоры

С влагою в долы, с градом на горы!

Да изумится все под грозой!

И - с обновленьем душного мира,

Вместе с прохладой свежей эфира

Пусть пронесется тайной струей

В воздухе чистом голос святой -

О бесконечном духа нетленьи,

В тихом - незримом ангельском пеньи!

Я соглашу с ним лиру мою -

И вдохновенно песнь воспою!..

* * *

Нет - действие умов не плоит принадлежность!

Есть мыслящий в нас дух - и дух сей жизнь моя!

И дух сей я! И как в телах не истребляет тленность

Их сущности вовек,

Так и душа, которой разуменье

Есть сущность, - не умрет! И счастлив человек!

Декламация Серебрянским своей оды на публичном акте, где присутствовало семинарское начальство, привела в бешенство преосв. Антония (Смирницкого), и, если бы не заступничество Д. Н. Бегичева, городского губернатора [кстати, тоже сопричастного литературе – автора “Семейства Холмских” (1832); ему же, по всей вероятности, принадлежали первые в Воронеже рукописные копии “Горя от ума” А. С. Грибоедова (1824)], стоила бы Серебрянскому не только карцера, куда его тотчас еж препроводили, но и исключения из семинарии с последующей отдачей в солдаты. Такие “карательные меры” для вольнодумных студентов были обычной практикой того времени.

Приблизительно в 1827-1929 годах (дата этого события в исследовательских работах опять-таки “расплывчата”) произошло знакомство Андрея Серебрянского с Алексеем Кольцовым. Рассказывают, что случилось это в Викулинской роще - на берегу реки за Чижовкой, где к тому же был трактир (по другим источникам - гостиница), “находящийся вне сферы начальственного надзора”. Как-то зайдя туда, Кольцов застал шумную компанию семинаристов во главе с “самим” Серебрянским. Решившись поддержать их “ученый разговор”, Алексей Кольцов завел речь о достоинствах “Письмовника” Курганова, но тотчас же был сражен оппонентами. И тут Серебрянский, предчувствуя “комический момент”, к изумлению всех встает на защиту и Кольцова, и Курганова - со всей серьезностью развивая мысль о “глубоком содержании” учебника, он вызвал дружный хохот приятелей. Поскольку шутка не имела злого умысла, а была в духе артистичной натуры Серебрянского, Кольцов не осердился и вскоре крепко подружился со своим обаятельным и оригинальным сверстником: “часто можно было видеть вместе всегда оживленного красавца-семинариста и сутуловатого, широкоплечего, низкорослого - в синей чуйке до пят, флегматичного мещанина” (4).

Противоположность двух талантливых молодых людей подчеркивает и Е. Сталинский: “Один - пылок и впечатлителен; другой - робок и сосредоточен; один - ученый и стремится разрешать вопросы, витая мыслью в сфере чистых отвлечений, в то время как друг его - неуч и даже за объяснением самых простых истин должен прибегать чуть ли не к букварю”. Вероятно, Кольцов также удивил и привлек Серебрянского своей необычностью - несоответствием “одежки” и “ума”: прасол, пытающийся толковать литературные вопросы. Возможно, Серебрянскому кое-что было известно и о поэтических наклонностях Кольцова, который в 1827 году подводил итог первых творческих опытов: 36 стихотворений, “лучших и исправленных”, помещены им в тетрадь “Упражнений...”.

Знакомство с Серебрянским и его кружком сыграло существенную роль в жизни Кольцова: они способствовали литературному, философскому, эстетическому развитию начинающего поэта.

О важности влияния “первого поэта семинарии” на своего товарища писал и В. Г. Белинский: “Для своих поэтических опытов Кольцов нашел себе в Серебрянском судью строгого, беспристрастного, со вкусом и тактом, знающего дело(...); только с тех пор, как он сошелся с Серебрянским, и прежние его стихотворения, и вновь написанные, достигли той степени удовлетворительности, что стали годиться для печати”. В том, что “Серебрянский первый указал Кольцову на жизнь народную как на предмет его музы и источник его поэзии”, заключается, по мысли А. Путинцева, “главная заслуга Серебрянского”. Заслуга А. П. Серебрянского и в том, что он, как пишет М. Ф. Де-Пуле, “раньше многих других в этом стихотворце подметил народного поэта и не прикасался к тем его стихотворениям, в которых блестела такая оригинальность”.

Андрей Серебрянский стал для Кольцова первым читателем, критиком, редактором стихов. Но, прежде всего, он стал духовной опорой и самым близким, сердечным другом поэта до конца своих дней. Алексей Васильевич с признательностью вспоминал о нем как о единственном отдохновении молодости: “Вместе мы с ним росли, весте читали Шекспира, думали, спорили: и я так много был ему обязан; он чересчур меня баловал”.

Иными словами, А. Серебрянский со всей очевидностью понимал уровень дарования Кольцова. Он мог обсуждать стихи, спорить и т. д., но никогда не пытался давить на художественную индивидуальность Кольцова, а тем более подменять ее. Подобным образом относились к автору “Косаря” Н. Станкевич, В. Белинский: национальный гений - советовать можно, даже плохие стихи рвать, вмешиваться в процесс творчества - нельзя. Но Серебрянский, ко всему прочему, отдал Кольцову немало собственных поэтических и духовных сил... Есть и здесь некая тайна судьбы: удалось бы Кольцову стать самим собой без Серебрянского, не вобрав особый творческий импульс, не ощущая его нравственную поддержку? Друг Кольцова... Затверженная, стереотипная формула. Спору нет, она верна, и все же важнее увидеть в этой дружбе не только сердечное и интеллектуальное взаимное приятие, но и самоотверженное, самопожертвованное поведение А. Серебрянского.

В августе 1831 года А. П. Серебрянский покидает семинарию в зените славы “местного гения”, руководимый, как он сам писал, “непременным намерением поступить в светское звание и выгодами образования”. Впоследствии в письмах к брату Василию он признается, что сожалеет о времени, проведенном в ней, давшем “осадок тоски” на его душу, надломившим “без того на крепкое здоровье”. Вольнолюбивый юноша нарушал своей “шумностью” представление о лице “духовного сана”, и это осложнило его пребывание в семинарии: по свидетельству его товарища и родственника В. И. Аскоченского, Андрей Порфирьевич был “на худом счету у начальства”. Причины такого положения разъясняет М. Ф. Де-Пуле: “Он не мог мириться с существовавшими в семинарии учебно-воспитательными порядками, не мог не протестовать против них; не мог он, как сын бедного священника, как образованный пролетарий, - относиться спокойно и благодушно и к другим общественным порядкам”.

По сути, 1831 годом оканчиваются для исследователей не только самые “богатые” фактами страницы жизни А. П. Серебрянского, но и творческий и личностный успех его. Желание найти себя, вырваться из мелкого провинциального быта в большой столичный мир не принесло нашему земляку удачи.

Уволенный из семинарии на филологическое отделение Московского университета, он по болезни там не обучался и годом позже, как пишет В. Г. Белинский, “избрал себе поприще врача, чтобы не отчаиваться в будущем, по крайней мере, в куске хлеба, и поступил в Московскую медико-хирургическую академию”. В 1832-1833 и 1834-1836 годах Андрей Серебрянский учится в академии с перерывом, обусловленным как расстройством здоровья, так и вероятным участием в студенческих беспорядках, за которые, по мнению Г. Дорохова, изучившего на основании архивных данных тот период жизни поэта, перед ним “закрылись двери в училищные места и грозило судебное преследование”, но, вновь зачисленный на курс, показывает “превосходные успехи” и “благонравие”.

Современники отмечали в Андрее Серебрянском с годами усиливавшиеся скептицизм и пессимизм.

В это время его сопровождает ряд потерь - взятие в рекруты старшего брата, уход из жизни любимого учителя П. И. Ставрова (1833), смерть отца, возлюбленной (все печальные события отразила его поэзия). Бедой оборачивается для него как для творческой натуры сознание несбыточности надежд: в столице он не находит применения своему таланту, понимает тщетность усилий побороть нужду и выбиться в люди; попытки осуществить задуманное наталкиваются на неодолимые препятствия, сопряженные с бедностью и болезнями. И. Серебрянский, отличавшийся нервностью, повышенной впечатлительностью, не имевший, подобно Кольцову, жизненной стойкости и духовного оптимизма, отдался воле судьбы: топил тоску в вине, страдал, разочаровывался. Сожалением о своем шаге в поисках лучшей доли наполнены строки стихотворения “Тоска по отчизне”:

Потек за счастьем я и, ах, не в пору, вижу,

Что все добро в объятьях дорогих.

Небольшой пласт лирического наследия (так называемая “тетрадь № 6”), датированный примерно 1830-1834 годами, позволяет выявить в этой энергичной личности острое ощущение трагедийности бытия, усиливавшееся с годами.

Элегия-пролог “Цветы”, открывающая тетрадь Андрея Серебрянского, - грустный привет оставленным на родине друзьям, которым посвящает автор свой “поэтический букет”:

Друзья, друзья мои! Вы кто теперь, вы где?

Любите мой букет, чтоб взоры не стыдились,

Что песни грусти не годились

Поэта нищего нигде!..

Стихотворения А. П. Серебрянского, равно как и его жизнь, в полной мере отразили основной романтический конфликт между мечтою и действительностью. Показательны строки одной из элегий поэта:

Счастлив, кто верит здесь мечтам,

Кто улыбается надежде,

Мне изменило все, и снам

Добра не верю я, как прежде.

Анализ поэтических произведений А. П. Серебрянского показывает их соотносимость с творчеством его современников - причем не только по кругу проблем, но и по уровню художественного воплощения реальности. Поставленные в контекст литературы его эпохи, они обнаруживают свои интересные грани. Важным оказывается то, что Андрей Серебрянский вовсе не “подражательный поэт”, а провинциальный художник с несомненным дарованием, по замечанию В. Г. Белинского, “человек глубокого ума и тонкого художественного чутья”, который создавал произведения сентиментальные и даже романтические там, где еще доминировал архаичный классицизм.

Лирический пафос Серебрянского близок пафосу “созерцательного романтизма” В. А. Жуковского, в поэзии которого также переплетаются четы трех поэтик - классицистической, сентиментальной и романтической, а глубокая печаль роднит музу Серебрянского с лермонтовской.

Среди 32 его “пьес” преобладают элегии - “Арфа”, “Она”, “Без нужды сорванные цветы”, “Могила прекрасной”, “В память сельских ночей” и др.; есть песни-романсы - “Вино”, “Напрасная слеза”, “Жил и я...”, “Ты замлейся, день веселый...”, “Грусть-злодейка” и созданные в духе народных лирических песен “Поля, поля мои родные...”, “К лучине”, “К тучам понизового небосклона”; несколько стихотворений классицистического жанра (псалмы и дума).

Темы и мотивы большинства стихотворений Андрея Серебрянского традиционны для романтико-сентиментальной поэзии начала ХIХ века.

Перевес “сентиментального начала”, в лирике, “кладбищенские мотивы”, “любовь к собственным слезам”, воздыхания, тяготение к природе и простоте жизни, религиозно-идеалистические чувства (обнаруженные, например, в элегиях “Могила прекрасной”, “К другу. На смерть незаменимого”, “Трава с могилы П. И. Ст-ва”, “Воин-горе”, “Тоска по отчизне”) сближают его поэзию с произведениями художников-сентименталистов Н. М. Карамзина и В. А. Жуковского.

Трагизм переживаемого, разочарование в жизни и людях, одиночество (“Цветы”, “Грозе”, “Вино”, “Жил и я...” и др.), любовная драма (“Без нужды сорванные цветы”), элементы героики (“Искра славы”, “Прощание с сестрой”), темы тоски и печали (“Арфа”, “Тяжелый час”, “Грусть-злодейка”), рока (баллада “Алий, несчастный певец”), тема возлюбленной (“Она”, “Могила прекрасной”), поэта и поэзии (“Музыка, или Эхо октав на русские октавы”), пейзажная лирика, поэзия ночи и сумерек (“К другу...”, “В память сельских ночей”) отдают дань романтическому искусству.

Заметно тяготение А. П. Серебрянского к народной поэтике, которая создает не только образно-композиционный строй его песен, но и является составной частью элегий: поэт широко использует образно-психологические параллели, эпитеты, метафоры, свойственные фольклору.

Несмотря на взаимопроникновение поэтик, мы можем выявить три главные особенности лирики Андрея Серебрянского, присущие романтическому сознанью, - исповедальность, музыкальность, трагедийный пафос.

Лейтмотивом поэтического творчества художника является тема “горькой жизни земной” вследствие несовершенства “черного, как ночи даль”, мира (песня “Ты замлейся, день веселый”), хотя вроде бы взор поэта обращен не на крупные социально-исторические проблемы, а на конкретно-бытовые, важные для него и его близких.

Определения, данные В. Г. Белинским для романтика В. А. Жуковского, оказываются применимы и к поэзии А. П. Серебрянского, душу которой также составляют “страдания и скорбь, найденные на дне своего растерзанного сердца”, и которая также была “в тесной связи с его жизнью и лучшей его биографией”.

В 1836 году Андрей Порфирьевич переводится в Санкт-Петербургскую медико-хирургическую академию, показывает хорошую успеваемость, переходит на последний курс. Но еще большая стесненность в средствах и частое пребывание в клиниках вынуждают прекратить учебу: “по крайнему истощению сил от долговременной болезни я уж не смею и думать о продолжении своих медицинских занятий, тем более о благополучном их окончании”, - говорится в прошении об увольнении (январь 1838 года). Тоска одиночества, материальная недостаточность, слякотный, нездоровый петербургский климат... сколько энергичных, талантливых молодых людей с большими замыслами, уроженцев благодатного юга России погубил призрачный, холодный, равнодушный Петербург! А. Куприн впоследствии напишет о таких судьбах в повести “Черный туман”. Весной 1838 года А. П. Серебрянский окончательно увольняется из академии с загубленным здоровьем и погибшими мечтами. На деньги Кольцова он добирается до дома, где спустя четыре месяца умирает от чахотки.

А. В. Кольцов тяжело переживает потерю друга: он часто пишет В. Г. Белинскому о “мучительных состояниях”, связанных с невосполнимостью утраты: “Сребрянский умер. Да, лишился я человека, которого любил столько лет душою и которого потерю горько оплакиваю(...). Много желаний не сбылось, много надежд не исполнилось (...). Прекрасный мир души прекрасной, не высказавшись, сокрылся навсегда. Да, внешние обстоятельства нашей жизни иногда могут подавить и великую душу человека, если они беспрерывно тяготят ее, и когда противу них защиты нет (...). Земной благодати и капли не сошло в его жизнь; нужда и горе сокрушили тело страдальца(...)” (Письмо от 7 октября 1838 года).

За несколько месяцев до кончины А. П. Серебрянского было опубликовано самое позднее его произведение - статья “Мысли о музыке”. В ней изложены поэтико-философские и музыкально-эстетические взгляды автора на природу музыки как на особую форму отражения действительности, раскрыта специфика музыкальных образов. Появление размышлений такого рода не случайно для Серебрянского как для поэта-барда, песенника. “Музыкальная” тема является продолжением темы поэзии в его лирике: так, в стихотворении “Музыка, или Эхо октав на русские октавы” уже затронуты некоторые образы (“гений-музыкант”, носящийся “душой своей вне мира”) и аспекты будущей статьи (“Поэзия бедна в зажатом чтеньи, Ей звуки - жизнь, ей звуки - упоенье”). Забота Серебрянского о музыкальности стиха характерна для него и как для художника с романтическим видением, и как для романтика по натуре вообще, ведь эмоциональная стихия музыки более других искусств способна вознести “к иным мирам” человека мечтательного, ищущего, не удовлетворенного действительностью.

Высокий уровень статьи отмечен многими русскими композиторами и общественными деятелями того времени. В. Г. Белинский находил ее весьма редкой и для “европейских, не только русских журналов”. С. Т. Аксакова она также “поразила своим достоинством”.

Положения “Мыслей о музыке” привлекли внимание и в ХХ веке. Известный музыковед Ю. Кремлев назвал эту работу “замечательным явлением русской музыкальной эстетики первой половины ХIХ в.”. Воронежские исследователи В. А. Тонков и Ю. В. Воронцов писали: “Статья Серебрянского - не только важнейший памятник русской классической музыкальной эстетики, но и в полном смысле слова высокохудожественное литературное произведение... Поэтический дар автора ощущается в самом образном строе повествования”.

В работе А. П. Серебрянского действительно необычайно живописно, вдохновенно и стилистически совершенно дано понимание музыки, мира и человека как взаимосвязанных и родственных частей. Рассуждения провинциального художника - передовые для своего времени – совпали во многом с пониманием музыки и ее назначения другими романтиками. Так, в его статье нашла отражение концепция “панмузыкальности”, изложенная в немецкой эстетике, - согласно ей, внутренняя музыка звучит в любом явлении природы и человеческой жизни: “Безмолвные краски, создание резца, океан вод, океан человечества, все – от текущих по своим путям светил до полевой травы, - все это музыка, все ее овеществленное слово”, - находим у Серебрянского. Как и философы-романтики, Серебрянский считал музыку “идеальным языком природы”, “гармоничным выражением бытия”, “языком души и сердца”. “В звуках, - читаем в статье, - мы слышим преимущественно историю человеческого сердца... Звуки приятной мелодии, звуки торжества, уныния, тоски - все это повторение того, что условливает явление человеческой улыбки, светлого взора, кипения страстей, слезы и тяжких дум. Музыка - мятежная душа наша”. Рассуждая о “сродстве” человека с природою, автор останавливается и на вопросе “заимствования” через “искусство подражания природе”: “Мы невольно вслушиваемся в шум ветра, задумываемся пли плеске волн; нам кажется, что это вопль и плач, что и у природы есть также пора грусти и пора радости... В человеке те же черты, те же силы духовные и недуховные, какие видим в целой природе, включая и свою личность в общую сферу бытия”.

Как правильно подметили В. А. Тонков и Ю. В. Воронцов, “Серебрянский раскрыл специфику музыкальных образов, достаточно точно изложил психологический закон ассоциаций <...> и впервые в музыкальной эстетике метко сформулировал положение о социальной обусловленности музыки”. Автором объясняется и принцип составления аккордов “из бесчисленного множества струн мира”, объединяемых в созвучии “по признаку их средства - как между предметами, мыслями и деяниями”. Разделяя понимание музыки как идейно-значимого, глубоко содержательного и действенного искусства, он призывает музыкантов учиться “чувствовать, слышать, изучать язык природы, воспринимать впечатления в глубину души, чтобы дать своим созданиям жизнь многообразную, многообъемлющую, всемирную”.

Cтатья А. П. Серебрянского примечательна тем, что обнаруживает не только поэтическое мышление ее создателя, но и его, по словам Н. Н. Скатова, “с годами все более формировавшийся ум ученого, теоретика, философа, критика”. Догадки и прозрения Серебрянского, его взгляд на искусство и высокое назначение художника - быть проводником и проповедником идеала Истины и Красоты - всегда современны и актуальны.

Жизненный путь и литературное наследие А. П. Серебрянского открывают перед нами интересную и драматическую личность творчески одаренного молодого человека, которому по тогдашним общественным понятиям не предопределялось доли лучшей, чем быть, как и его отец, священником с бедным приходом в каком-нибудь из сел. Но, ощутив в себе силы таланта и желание поиска своего пути, он не смирился с действительностью и предпринял попытки вырваться из провинциального мелкого быта, положа жизнь за свои мечты.

Вдохновенный пламень этой личности, “натуры сильной и широкой”, “одаренной от природы счастливыми способностями и прекрасным сердцем” (В. Г. Белинский) явился путеводным для А. В. Кольцова, духовно подпитал И. С. Никитина и в ХХ веке озарил начало песенного творчества Б. Ш. Окуджавы: по его признанию, первая песня (“Неистов и упрям, гори, огонь, гори...”), написанная им на первом курсе университета в 1946 году, была задумана как студенческая и навеяна грустным романсом “Быстры, как волны, дни нашей жизни...”. Этот студенческий гимн Серебрянского, воспринятый широкими слоями населения, перешагнул в жанр городского романса и, обрастая вариантами, приобрел статус песни народной, застольной, действительно популярной и любимой: так, это произведение не просто “упоминается” в художественной литературе ХIХ-ХХ веков у ряда авторов, а исполняется вдохновенно, являясь важным сюжетообразующим звеном, передает атмосферу и дух времени, героев и сблизивших их обстоятельств - у М. Горького (“Фома Гордеев”, 1897-1902), А. Куприна (“Поединок”, 1905), И. Ильфа и Е. Петрова (“Золотой теленок”, 1932), и даже в зарубежной литературе - в романе писательницы русскоязычного происхождения Айн Рэнд (“Несломленная”, 1936; “Подъем”, 1994, NN 7-8, 12).

Вглядываясь в тайну Андрея Серебрянского, нельзя не признать вторжения в его судьбу враждебной “длани рока” - и в самом деле, рок надломил поэта духовно и физически, заставил смолкнуть его лиру, а позднее постарался и вовсе стереть имя из памяти людей.

Лирика А. П. Серебрянского позволяет воссоздать его духовный и поэтический облик, определить круг решаемых им тем и вопросов. Уцелевшие произведения убедительно доказывают, что в этого художника было вложено больше, чем он успел поделиться с миром.

Андрей СЕРЕБРЯНСКИЙ

БЫСТРЫ,

КАК ВОЛНЫ,

ДНИ

НАШЕЙ ЖИЗНИ.

ВИНО

Быстры, как волны, дни нашей жизни,

Что час, то короче к могиле наш путь.

Напеним янтарной струею бокалы!

И краток, и дорог веселый наш миг.

Будущность темна, как осенние ночи,

Прошедшее гибнет для нас навсегда;

Ловите ж минуты текущего быстро,

Как знать, что осталось для нас впереди?

Умрешь, - похоронят, как не был на свете,

Сгниешь, - не восстанешь к беседе друзей;

Полнее ж, полнее забвения чашу!

И краток, и дорог веселый наш миг.

ЦВЕТЫ

Люблю букет я полевых цветов

В их пышной жизни непоблеклой,

Когда на них роса дрожит слезой

И дышит свежесть от листов.

Люблю и то, когда они завянут,

Засохнет лист, засохнет стебелек,

Зефиры льстить им перестанут,

Откажется от них поитель их поток.

Цветы, цветы мои! С померкшей красотою

Вам не прельщать ничьих очей;

В вас зелень разлилась туманною тоскою;

Листы вспоил нерадостный ручей...

В вас мне лишь одному все льстит воспоминаньем,

Но если с грустным полвниманьем

Кто из моих друзей

На вас приглянет с тайным чувством,

Не вейте вы к нему безумством

Моих надежд, моей мечты,

Моей любви к улыбке красоты!..

Дохните вы к нему болезненной тоскою,

Скажите, что без радостных надежд

И без желаний за пленительною мечтою

Знакомый их поник с отяжеленьем вежд.

И смелые порывы потухают,

Что сверстники одно лишь в нем узнают:

Объятья дружбы, теплоту

И взор забывчивый с минутною отрадой...

Но одичала мысль, дух обуян досадой,

И думы мрачные преследуют везде...

Друзья, друзья мои! Вы кто теперь, вы где?

Любите мой букет, чтоб взоры не стыдились,

Что песни грусти не годились

Поэта нищего нигде!..

АРФА

(Элегия)

Гармония аккордов средь унынья -

Земной мне рай,

Поведайте ж мне тайну звуков арфы!

Печален я?

Они б меня мирили с горькой жизнью;

Волнуя дух,

Навеяли б задумчивую радость

На жизнь мою.

Я б полюбил чрез них

Свою слезу,

Я б обожал вас, горевые,

В полночный час.

Я б вздыхал так сладко, так отрадно

В мечтах любви.

О, дайте ж мне свободу жить в тех звуках!

Печален я.

МОГИЛА ПРЕКРАСНОЙ

(село Козловка)

Увы! как бедно мир за жизнь прекрасных

платит!

В пустынном уголке, во мгле земли сырой, -

Где молчаливо червь кость селянина точит,

Здесь горестный приют дал деве молодой,

Пол-ангелу душой, умом и красотой -

Холодный взор скользит над бедною гробницей;

Без вздоха миом ней проходит селянин;

Ни с поздним вечером, ни с утренней зарницей

Сюда из юношей не ходит ни один.

Порой лишь в сумерки безвестный кто-то ходит

И тень знакомую зовет к себе слезой...

Увы! как бедно мир за жизнь прекрасных платит.

И как не верить в жизнь за горней синевой...

В ПАМЯТЬ СЕЛЬСКИХ НОЧЕЙ

(Элегия)

Люблю, люблю в задумчивом величье

Природы красоту,

Люблю глухой полуночи затменье,

И мглу, и темноту,

Мне темные вдали картины сада

С домами поселян,

И свет луны бродящий, как отрада,

Среди печальных стран,

И свежее дыхание зефира -

С цветов и их росы,

Как идеал святой любви и мира,

Как идеал красы -

Отрадны здесь, и чувства осеняют

Блаженством тихим сна...

Зачем же дни мне то же не внушают,

Что ночь и тишина?..

ПЕСНЯ

Ты замлейся, день веселый,

Раздели мою печаль,

Огляди ты долы, горы:

Черен мир, как ночи даль.

Скучно ныне быть с душою;

Грустно сирой простоте;

Мудрено бродить с сумою;

Горько сирой красоте.

Солнце, доброе светило!

Ты не степлишь грудь людей;

Не свети ж над сей могилой:

Зол мертвец, охладший в ней...

Потуши свой день веселый,

Раздели мою печаль!

Вижу горы я и долы:

Черно все, как ночи даль...

ГРОЗЕ

Угрюмеет, несутся тучи,

Шумит, пылит дождем зол,

Несется быстрый с дола в дол

И мчит тоску мою - могучий;

Нисходят облака к полям;

Висят моря под небесами.

Невзгода, ты мила сердцам,

Увитым смутными мечтами.

Люблю тебя, твой холод, мгла

И ветра яростная сила,

Как безнадежному могила,

Раздумье горькое внушила

И пищу сердцу в нем дала.

Я к грустному привык душою;

И под разливом смутных вод,

Под свистом бурь над головою

Мне веселей; уж я не тот,

В ком прежде волновалась радость

Благих надежд; горька их сладость:

Печален мир; печален я,

И любит грусть душа моя.

Клубись же, океан, в просторе

Воздушных необъятных стран!

Бей в волны, быстрый ураган!

Я в брызгах их омою горе,

Поверю вздох твоим ветрам,

Как другу, я простру объятья

Твоим увлажненным крылам.

Как ужас грозного проклятья,

Твой холоден ко мне привет; -

Но что ропщу? Таков весь свет,

И в людях нет любви привета,

И я люблю, себя любя,

И все тепло лишь для себя.

Увы, такая доля света!..

Клубись же в высях, океан;

Клубись в торжественном просторе

Воздушных необъятных стран,

Бей в волны, быстрый ураган:

Я в брызгах их омою горе,

Поверю вздох твоим ветрам.

СЧАСТЛИВ, КТО ВЕРИТ ЗДЕСЬ МЕЧТАМ

Счастлив, кто верит здесь мечтам,

Кто улыбается надежде.

Мне изменило все, и снам

Добра не верю я, как прежде.

Увы, тот все похоронил,

Кто холодно на мир взирает,

Кто равнодушие нажил

И счастию не доверяет.

О, заблужденья юных лет!

Вы - счастье на земле прямое,

Но опыт омрачил мне свет,

И все потеряно былое.

ПОЛЯ, ПОЛЯ МОИ РОДНЫЕ...

Поля, поля мои родные!

Что я за вас бы не отдал?

Лета, лета мои былые!

Кто с вами счастие умчал?

Цела ли кровля та в долине,

Где я так мирно жил душой?

Цветут ли те дубравы ныне,

Где я гулял не сиротой?

Вон стелется чрез горы, долы

Дорога пыльной полосой;

По ней катит ямщик веселый,

Гудит потеха под дугой.

О, зарасти ты, путь широкий,

Густой ковылью и травой!

Мне не туда несть вздох глубокий, -

Чужбины степи предо мной.

ТОСКА ПО ОТЧИЗНЕ

Незаменимая отрада душ унылых -

Приют родных, приют моих друзей!

Живи в моих мечтах, утешь хоть тенью милых

Забытого в толпе чужих людей!

Гадали ли они, чтоб я в разлуке с ними

Так слезы лил, гадали ли они?

И есть ли в жизни дни, когда и я меж ними?

Вспомянут так, - ах, есть ли в жизни дни.

Потек за счастьем я и, ах, не в пору, вижу,

Что все добро в объятьях дорогих...

О, лейтесь, лейтесь вы, слезы; не увижу

Я прежних дней... ах! далек от них.

ТРАВА С МОГИЛЫ П. И. СТ-ВА

Засохни здесь, в сей чаше с позолотой,

Полынная трава!

Я сберегу тебя с пленительной заботой,

Пока мечта жива!

Я освящу тебя воспоминаньем

Могилы тихой той,

Где ты цвела, где с утренним сияньем

Светилася росой.

Трава, трава! Ты полем не ходила

К знакомым местностям,

Не знаешь ты, что сердцу та могила,

Чей тлеет череп там...

Как жизнь горька, как жизнь, полынь, ты душна;

Будь мне надежды цвет!

Что обниму я тех, кого, так равнодушна,

Взяла в объятья смерть...

ЧТО МНЕ ЛЮБИТЬ?

Что мне любить

С разочарованной душою?

Исполнена она

О радости мечтою,

Упоена

Приветной красотою,

Но предо мной обманов вихрь крутит...

Что мне любить? Что мне любить?

Что ищет взор?

Чему со мной заманчивому сбыться?

Порой увидишь то,

Что рад безумием упиться,

Порою рад мечтой

В постели век не пробудиться

От сладостного сна на горестный позор.

Что ж ищет взор? Что ищет взор?

Не отведу,

Не отведу я от прекрасных

Ни мысли, ни очей...

Когда сердца уж так ужасны,

Душе моей

Утешно таять в мыслях страстных,

И сих очей я век, глядя на красоту,

Не отведу, не отведу.

Отвергну я

Объятий пыл мгновенный

На подозрительной груди;

Не для меня урок обыкновенный

Лукавых глаз; их много впереди.

Но живописное, взор, страстью упоенный,

Очами пожирать, в безмолвии любя,

Отвергну ль я? Отвергну ль я?

ДУМА ПЕРЕД ОБРАЗОМ

ПЛАЧУЩЕГО ДАВИДА

Велик приосененный думой

О звездном небе человек.

Ему невесел мир угрюмый,

Печален мимолетный век.

Он знает хлад в сияньи злата;

И с ветром шлет свой вздох туда;

Туда, - где тихнет гром в раскатах;

Туда, где льстит очам звезда.

Велик он со слезой на вежде -

Над мрачной книгою судьбы...

И при кресте своей надежды

С душою, полною мольбы.

ПИСЬМО А. П. СЕРЕБРЯНСКОГО К БРАТУ

(19 февраля 1837 года)

Ваня! Когда мы родились? Ведь как будто вчера. Вот так-то кончится неприметно все наше земное... Жизнь на земле - минута. Поэтому ты уж, конечно, не винишь меня за то, что я так серьезно пишу тебе об этой минуте, от которой зависит н а ш а вечность. Ты, конечно, не станешь подозревать, чтобы я сколько-нибудь фальшивил, затеявши такой с тобой трактат о жизни, либо знаешь, что с измальства меня занимал вопрос о бессмертии души. Здесь будет кстати и:

СЛЕЗА МОЛИТВЫ

Спаситель! Спаситель!

Чиста моя Вера, как пламя молитвы...

Но Боже, и Вере могила темна...

Что слух мой заменит? Потухшие очи? -

Глубокое чувство остывшаго сердца?

Что будет жизнь духа без этого сердца?

На крест, на могилу, на небо и землю,

На точку начала, на цели творений

Творец Всемогущий

Накинул завесу, положил печать.

Печать та навеки.

Ее не расторгнут миры, разрушаясь;

Огонь не растопит? не смоет вода...

Прости ж мне, Спаситель,

Слезу моей грустной вечерней молитвы!

Во тьме она светит любовью к тебе;

Холодное горе ея отогрето

Надеждой небесной и детским доверьем

Святой твоей воле.

Теперь, Ваня, я почти все сказал. Все, - что только относится до моих душ о жизни вообще. Здесь моя религия, мои правила жизни. Но правила жизни еще не ясны из этого. Мы только важность, значительность жизни человека, кто бы он ни был, видели... Видели преимущество нашего духа, познающего себя и природу, рассмотрели несколько главное его свойство стремиться к бесконечному... Но это стремление столько же различно, сколько различны века, поколения, нации, семейства и сословия людей. Мы с тобою христиане, мы русские, следовательно, одни у нас отношения к Богу, к царю и к ближним. Но ты солдат, я медик - здесь уже разница, а отсюда и разница наших правил для жизни. Правила для медика тебе не будут ни занимательны, ни понятны. Правил для тебя я не хочу и не смею предписывать; поговорим же лучше о русском духе и о русской службе, какова бы она ни была; поговорим об этом хоть немного, я люблю об этом говорить. Ты поешь, ты любишь напевать: Ты моя крепость, Господи, Ты моя и сила!.. О! мой пехотинец! мой маленький Суворов! Ты русский человек! Только русский умеет так чувствовать. Суворов певал на клиросе, бывши уже фельдмаршалом, это по-русски, брат! Только русский дух так сжился с идеей о Всевышнем, что без Бога ни до порога. Ни один народ, ни из древних, ни из современных не представлял и не представляет нам этого. - Это первая черта физиогномии русского. С понятием Бога в русском человеке всегда было неразлучно понятие Царя, которого он не иначе разумеет, как батюшкой. Русский человек издавна говорит: служу Богу и Государю; - иду, за веру и за царя. Ты видел сам, Ваня, как в Москве валит кучей народ, когда приедет царь, - зачем? Поглядеть на Батюшку! Nota bene! Ваня! Это не даром! Царь у нас помазанник неба. В цари у нас посвящает церковь. Вот почему у нас народ благоговеет пред особой Царя. Ты знаешь, как в селах уважаем поп. Каков бы он ни был, говорит мужичок, все он поп, он служит обедню, у его благословенная рука. Так видит он и в попе не человека, а его сан. Уважает по-нашему: он уважает идею попа. Но идея Царя для него еще важнее, она для него нужнее всего. В Царя русский верует, как в бога. Прикажи ему Царь, что хочешь - он на все готов. Спроси у него, если он солдат, за что и с кем он будет драться? Он скажет: знает про то Бог и Государь - наше дело драться, когда прикажут. Можно ли вообразить беспредельнее доверенности к своему Государю. В других нациях нет и тени этого. Эта безусловная покорность Государю - есть вторая черта физиогномии русского. Если случится русскому человеку крепко взгрустнуть в беде, которой и помочь нечем, то он обыкновенно молвит: до Бога высокого, а да Царя далеко! Но за то скоро он и утешится и скажет: жизнь - копейка, голова - нажитое дело! За Богом молитва, а за царем служба не пропадает! Таким-то побытом, любезный мой Иван Порфирьевич, дела делаются на Руси святой; в этой вере в Бога и в безусловной преданности царю - дух России и такова-то наша служба... Предоставляю тебе самому видеть, какова должна быть в частности служба Богу и Государю; я в частности вижу и знаю свою службу. К величайшему удовольствию я вижу, что и ты свою службу правишь нравно и правно, как выразился Сковорода. Да! Всякому дан свой крест на земле - неси его! Знаешь что? Я осмелился пожалеть о том, что тебе дали только 4 человека рекрут навыучку, а не 46 или не 100... А? как это тебе кажется? Впрочем, ведь я твоего дела не разумею. В (неразборчиво) своя академия. Ты меня сильно и сильно обрадовал, оживотворил письмом своим; я вдвое тебя полюбил теперь. Жаль, что нечем мне тебе повеселить: много желаний - ни одно не исполняется. Хотел бы послать тебе книг, денег, табаку, бешмет бархатный и проч... Но сам с пустой табакеркой, - добываю по понюшке табачку. Хотел бы сказать тебе что-нибудь насчет моих затей, какие я имею в виду совершить чрез Евфанова. Но... (стыдно и признаться... впрочем я право не виноват...), но я его ни разу не застал дома; недавно был раза 4 в один день... нет как нет! теперь я в больнице именно от этих 4-х прогулок моих к Евфанову; но завтра я выхожу кажется из больницы, чтобы здесь же написать то, что услышу. А теперь позволь прочесть мне самому, что здесь я написал тебе?.. Ну! брат! и тени нет того, что хотел написать! Доселе я не сказал даже ничего об этой виньетке... об этом зимнем дворце и о колонке, которую ты видишь против дворца на рисунке. В этом дворце по большей части живет Царь, а зимой особенно. Как ты видишь, много статуй... (не сочти их за живой народ). Он с виду бурый, старообразный, но важен... Против него колонка - это есть памятник 1812 года. Она называется Александровского... Вверх четырехугольного медного пьедестала до самого карниза, также четвероугольного, это все мрамор, цельный, без всяких слепок. Вышиною этот... (Конца нет).

1 Путинцев А. М. Сребрянский или Серебрянский - фамилия друга Кольцова?//Филологические записки. 1905. Вып. I-II. С. 1-3.

2. Сталинский Е. Кольцов и Серебрянский. Воронеж, 1868. С. 10-11.

3 Сергеенко М. Друг Кольцова.//Литературный Воронеж. 1941. № 1(12).

С. 217, 218.

4. См. об этом: Щукин П. А. П. Серебрянский, биографический очерк // Филологические записки. 1910. Вып. I. С. 106.

Поставьте наш баннер

Солнышко светит. Грачи прилетели.
Тают снега на равнинах безбрежных.
Вот и прошли холода и метели,
Вот и минули три месяца снежных.
Белые хаты стоят над оврагом.
Птицы над ними кругами летают.
Будто каким-то охвачены страхом,
Будто чего-то недопонимают...
Может быть, запах грачей удивляет,
Иль тишина не понравилась птицам?..
Бог его знает, чего их пугает,
Что им мешает на землю садиться...
Может быть, сверху они увидали,
Как копошится в навозе старуха,
Или чуть слышные чьи-то рыданья,
Может, достигли их птичьего слуха...
Нынче никто уж могил не копает.
Нынче никто не кричит, причитая...
Полумертвец на крыльцо выползает...
Господу молится полуживая...
Трупы лежат во дворах и в канавах,
Трупы в домах и в грязи придорожной.
Многие - в полузасыпанных ямах,
Полуистлевшие с осени прошлой...
Смрадом, замешанным с мартовским паром,
Хаты полны и проулки кривые.
Двое детей за колхозным амбаром -
То ли уж мертвые, то ли живые...
А за амбарными теми дверями
Нету ни зернышка вот уж полгода.
Был урожай, и довольно немалый,
Да увезли его "слуги народа".
Гнил он на станциях в кучах огромных,
Денно и нощно его охраняли.
А на днепровских равнинах просторных
Тысячи сел до конца вымирали.
С Буга, с Ингула, с Днепра и с Кубани
Беженцев толпы брели спотыкаясь.
Близких своих зарывая руками,
Женщины выли в снегу, надрываясь...
Те, кто добрались до города все же,
Или до Киева, иль до Полтавы, -
Полуживые, и мертвые тоже, -
Все на подводах свозились в канавы.


Дмитрий Воробьевский (1987 г.).