Закрывается то один провинциальный журнал, то другой - исчезают с карты России островки духовности и образования, наконец, исторической памяти народа. "Подъем" является именно одним из таких островков, к счастью, уцелевших, который собирает мыслящих людей, людей неравнодушных, болеющих за русский язык и вековые традиции нашей страны.

 ЛЮДИ ОКРАИНЫ

 "У Николая Коннова с хутора Казанского жена рожала. Сидел он дома,

ждал, тут женщины вдруг выбежали, кричат: беги сына встречай. Он заходит в

дом и видит: жена его родила овцу. Лежит овца на постели, вся в крови и

блеет, а жена плача гладит ее. Выбежал он из дома: Боже ты, Боже, ведь мы

еще все живы, что же ты делаешь, - и поскакал в степь.

 Не знаю, сколько он ехал, только видит: на холме хутор заброшенный и

церковь на площади. Выехал он на площадь, а возле церкви люди, все лицами

темные и молча роют землю ножами. А рядом мальчик сидит, лет десяти, на

лавке и на него смотрит. Подъехал он ближе, а мальчик встал и говорит:

езжай домой, Коннов. Бог отвернулся от русских, я ваш последний ангел

остался. Езжай и живи, как есть, лучше не будет.

 Перегнулся тогда Коннов с седла и ножом хватил его по горлу. Раз

отвернулся, то и ангела нам последнего не надо, мы другова Бога сыщем. И

ускакал".

 Алексей Саморядов. "Сказка про последнего ангела"

 Алексей Саморядов и Петр Луцик - друзья и братья по духу, каких,

особенно сейчас, мало. Эти два имени связаны неразрывно - и связаны,

наверное, не только в том земном мире, где жили их обладатели, но и за

пределами оного. Оба они были людьми Окраины - Русской Окраины: один - из

Оренбурга, другой - из Ташкента, хотя в конце жизни их, как замечательных

сценаристов, приняли в столичный кинобомонд. Кстати, Саморядов, не только

как создатель массы сценариев, но и как писатель вообще, автор так

называемых "сказок", - ярчайшее и самобытнейшее явление нашей национальной

культуры, почти никому, увы, не известное. Думается, что место ему - в

отечественном литературном Пантеоне, неподалеку от Шукшина, Платонова и

Высоцкого.

 Что же касается кино, то из всех "мастеров экрана" России мерою своего

таланта и оригинальностью мировидения Луцик и Саморядов сравнимы,

вероятно, с одним только Андреем Тарковским, хотя полностью талант их, к

сожалению, так и не раскрылся. Законченных работ и кинопроектов у Луцика с

Саморядовым осталось примерно столько же, сколько у всемирно знаменитого

мэтра. Это их "учебные" задания: дебют - короткометражный фильм "Гражданин

убегающий" (1988) и еще одна неполнометражная лента - "Канун". Потом, на

основе сценария "Праздник саранчи", была создана картина "Савой". Она

настолько не соответствовала замыслу сценаристов, что Луцик и Саморядов

потребовали убрать свои фамилии с ее титров. В 1992 году режиссер Б.

Килибаев снял фильм "Гонгофер". Он считается одним из немногих более-менее

аутеничных фильмов по их сценариям. Затем была "провальная", с точки

зрения, в первую очередь, Саморядова и Луцика, лента "Дюба-Дюба" режиссера

А. Хвана. В 1993 году Томаш Тотт снял картину "Дети чугунных богов", а в

следующем, по сценарию друзей "ВИП", Д. Евстигнеев сделал известную

гораздо более широким кругам "Лимиту". В январе того же 1994-го, не дожив

до тридцати двух, перед вручением престижнейшей кинопремии погиб Алексей

Саморядов. Считается, что он, перебираясь в свой номер, сорвался с балкона

гостиницы "Ялта", но обстоятельства его смерти отнюдь не столь ясны и

прозрачны (1). Петр Луцик пережил своего друга на несколько лет, почти сумев

"дотянуть" до сорока. За это время он принял участие в прошедшем через

руки К. Эрнста "Русском проекте" ОРТ, а в 1998 году снял фильм "Окраина".

Кроме того, Луцик намеревался сделать картину "Дикое поле", но уже не

успел: 28 октября 2000-го он умер от сердечного приступа.

 "Окраина" стала своеобразной эпитафией его Саморядову. Создана она по

сценарию обоих друзей, Петром же Луциком-режиссером, поэтому является

единственным полнометражным "луциковско-саморядовским" фильмом - по духу,

стилю и образности - от начала и до конца.

 "Окраина" - картина очень современная и очень традиционная, впитавшая в

себя лучшие традиции отечественного кино. В ней звучит музыка Г. Свиридова

из фильмов "Воскресение" и "Великий воин Албании Скандербег", Г. Попова из

еще более знаменитой ленты "Чапаев", заняты такие "зубры" российского

кинематографа, как Николай Олялин (Колька Полуянов), Юрий Дубровин

(Сафронов Филипп Ильич), Алексей Ванин (Василий Иваныч Перфильев), Виктор

Степанов (Хозяин кабинета в Москве), Римма Маркова (мать Паньки Морозова).

Нельзя не отметить и талантливого молодого актера Алексея Пушкина,

мастерски сыгравшего в "Окраине" Паньку Морозова. Думаю, не будет

преувеличением сказать, что роли в этом фильме - во многом лучшие из ролей

и образов, созданных вышеперечисленными актерами за всю их творческую

жизнь.

 В картине воплотилось специфически русское, на уровне архетипа, чувство

Степи, как одной из главных и глубиннейших стихий национального бытия. Там

же, в степи, начинается и заканчивается и действие ленты, действие

эпическое, происходящее в наши дни, но могущее иметь место во все времена:

как писал создатель "Алефа" Бохрес, "историй всего четыре". Одна из

них, история о поиске, история аргонавтов, плывущих за Золотым руном,

история тридцати птиц, пересекающих горы и моря, чтобы увидеть своего Бога

- Симурга, и разворачивается перед нами. Сценаристы и режиссер сделали эту

историю историей ярко и сугубо национальной, историей поиска и обретения

"русской правды". Вряд ли кто-то из иностранцев поймет ее и оценит

по-настоящему, хотя еще в 1998-м "Окраина" получила приз международного

Чикагского кинофестиваля.

 Эпичны и художественные средства, к которым прибегли создатели фильма. Он

черно-белый, в нем нет дорогостоящих декораций, присутствует строго

необходимый минимум спецэффектов. Все просто: приуральские степные

пейзажи, рубленые избы, на этом фоне - старенький "Москвич", мотоцикл.

Персонажей, занятых в картине, включая самые эпизодические фигуры, всего

три десятка, при этом действуют в ней почти исключительно мужчины:

"Окраина" - эпос воинский.

 Сюжет у ленты такой. На хутор Романовский (!), расположенный в

Предуралье, приехали бурильщики и начали бурить землю. Мужикам показали

бумагу о четырех государственных печатях, и по бумаге той выходило, что

вся земля бывшего колхоза с символическим названием "Родина", тринадцать с

половиной тысяч гектаров, - продана, а кому и кем - неизвестно. Бурильщики

чинят беспредел. Хуторяне, братья Лыковы со стариком отцом, пошли на

протоку мертвые деревья валить, а бурильщики лошадь у них отобрали,

пожилого Федора на родной своей земле собаками потравили.

 Чаша терпения переполнена. Сафронов (Ю. Дубровин) собирает вооруженный

отряд. Бунтовать Филипп Ильич не намерен: он не "бандит какой",

хочет же разобраться тихо. Оружие при нем - лишь "для

строгости", да и время наступило лихое, никак без него нельзя. С

неподдельной, ненаигранной актерским мастерством горечью герой Дубровина

вопрошает: "Как это: наша земля без нас же продалась? И кто же это

такие умники умные?"

 Поначалу Сафронов, братья Лыковы, Колька Полуянов (Н. Олялин) и Панька

Морозов (А. Пушкин) решили наведаться к бывшему председателю колхоза -

Перфильеву (А. Ванин). Думали поговорить тихо-мирно, а он пальбу открыл,

одного из Лыковых ранил, Паньку Морозова прикладом зашиб. Однако от ответа

он не ушел. В проруби его вымачивали, к чувствам человеческим возвращали.

Вернули. Понял бывший председатель, что натворил, вину свою кровью

поклялся смыть (и обещание свое выполнил!). Вместе с отрядом отправился

Перфильев в соседний район, на поиски кооператора, одного из тех, кто ему

бумагу о купле-продаже колхозной земли подсовывал и которую Василий

Иванович по пьяной лавочке подмахнул.

 По дороге к кооператору устраивают казачий привал. Кинематографическая

сцена, без преувеличения, - гениальная, потрясающая своей простотой и

силой. В темноте, на берегу реки, сходятся четверо мужчин в бурках,

садятся в единый круг - и вот уже готов защищающий от холода и ветра

ночлег. Описывать эту сцену - метафору киноязыка, в которой прорывается

Запредельное, перелагая ее на плоскость бумаги - дело неблагодарное и

бессмысленное, ее надобно увидеть, прочувствовать всем нутром. В связи с

этим эпизодом нельзя не вспомнить Тарковского. В лучших и наиболее

запоминающихся сценах его картин вот так же, просто и сильно, но как-то

по-босховски, прорывается Запредельное, однако это совсем другое

Запредельное, чем у Луцика с Саморядовым, точнее, это - совершенно другие

грани того же самого Запредельного, экранный, ослабленный до приемлемого

обычными людьми, не святыми, отблеск энергий Небесного нашего Отца.

 На привале Филипп Ильич делится с товарищами своими сокровенными мыслями:

"Ослаб человек от тысячелетней жизни... Вижу это и в молодых, и в

старых. Вроде бы и ест, и спит, и работа жилу не тянет, отдыхает опять

же... Все ж устал человек, ослаб и изнежился. И работать, и воевать ему

более не в радость...". "Почему ж? - вступает в разговор Полуянов. - Я, к

примеру, войну люблю. Как по мне б - всю жизнь воевал! Только по-честному.

Чтоб добыча, чтоб слава... Чтобы золотыми червонцами награждали или землей

с людишками... Только дураком я быть несогласный!"

 ... Кооператор после допроса с пристрастием, учиненного тем же

Полуяновым, жестоким, но справедливым и отходчивым, указывает на бывшего

обкомовского работника Семавина, живущего в городе, в местном областном

центре. Тот с сафроновцами разговаривать и вовсе не хочет, а лишь смеется

как полоумный. Тогда Полуянов вместе с ним спускается в погреб, из

которого веет ледяной, "мамлеевской" метафизической жутью, дабы

"товарищу Семавину потусторонний мир показать. Жизнь после

смерти". Пробрало в том погребе "ответственное лицо", ни атеизм, ни

Марксово учение не спасли. Сознался Семавин Кольке, да там же, от страха

за то, что пришлось открыть, и помер нечеловеческой смертью. "Терпеть

не могу обкомовцев!", - произносит над ним по-вампирски залитый чужой

кровью Полуянов в качестве эпитафии. Филипп Ильич делает многозначительный

вывод: "Видно, земля наша золотом посыпана, да не про нас".

Дальнейший их путь лежит в Москву, в самые высокие кабинеты власти.

 Однако еще перед отъездом в столицу невесть откуда взявшийся сын

обкомовца смертельно ранит Перфильева. Панька Морозов, с ружьем в руке, но

без единого выстрела, преследует семавинского сынка по безлюдным улицам,

надвигаясь на него фатально и неуклонно, фигурой Справедливости и Судьбы,

каменным Командором. Тот же бежит во тьме, охваченный паническим ужасом,

паля из своего пистолета, крича: "Па-ма-ги-те!". Не помогут: расплата

неотвратима. Семавин-младший забивается в один из подъездов, там-то его

Панька и настигается и, при полной безучастности и абсолютном равнодушии

жителей областного центра, переданными П. Луциком оригинальным сценическим

приемом, казнит последыша...

 В это время, в ночи, за городом, прощается с друзьями Перфильев.

Возвращается Паня и показывает ему добычу: отрезанную голову семавинского

сынка. Этот эпизод следует рассматривать как состоявшуюся воинскую

инициацию Паньки: у древних индоевропейцев, в том числе у славян, юноши

становились полноправными мужчинами-воинами лишь после того, как убивали

врага и отрезали ему голову, которую должны были принести в родное

селение (2). Действительно, Морозов, свершивший поступок Воина - уже совсем

другой человек, не тот, что умирал на печи в материнском доме, не тот,

который говорил с еще не "прозревшим" Перфильевым. Впоследствии сафроновцы

поручат ему особо важную миссию: переговоры с самим Хозяином кабинета. Но

об этом - ниже. А пока - Панька говорит свое Слово. "Вот, Василий

Иваныч, человек, который тебя убил. Потешь свою душу напоследок!", -

произносит он и кидает свой трофей Перфильеву в ноги. Тот умирает, как бы

искупая вину свою перед романовцами, вольную и невольную. "Хорошим

человеком ты вырос, Паня", - говорит Василий Иванович перед самой

смертью.

 Правдоискатели попадают в Москву, и на городской площади, перед

подавляющей своими размерами "высоткой" солидного столичного министерства,

по казачьему степному обычаю разводят костер... Вот уже Сафронов, Полуянов

и Паня в новеньких, с иголочки, костюмах в сопровождении

манкуртов-телохранителей поднимаются к Хозяину кабинета (В. Степанов).

Паня подносит ему подарок - увесистую пачку банкнот - и говорит (в речах

его узнается стиль, характерный для А. Саморядова): "Люди мы маленькие,

признаем власть твою и силу. Возьми, что твое... Надо - еще с хутора

соберем и тебе отработаем... Будет тебе всегда и хлеб, и мясо, и что

пожелаешь... на что тебе наша земля? Мы на ней пашем, хлеб растим... Мы

тысячу лет на ней живем и другого не знаем...". Хозяин кабинета

смеется. "Хорошие вы люди, простые... Только - продали вы землю вашу.

Сейчас по закону все купить и продать можно. Я ж по закону купил землю, так что - земля моя! На сто лет моя! Как же я мое - отдам?

хутору скважину бурить. Видишь? (Хозяин кабинета показывает на

стеллажи, заставленные пластиковыми канистрами). Здесь со всех моих

земель нефть и газ!.. В вот ваша, уральская...". "Разве у нас есть

нефть?",  - спрашивает удивленный Паня. "Везде есть! Всегда была и

есть! Это как кровь, кровь земли. Везде есть вены... Буду бурить хоть все

сто лет, вся кровь земная моя будет!.. Давай выпьем!", - неожиданно

предлагает ему Хозяин, - <I>"Вы ведь земля мои, я тоже с Урала,

- признается он, вытаскивая бутылку водки (3). Паня просит показать купчую

на землю романовскую. И вот зловредная бумага - перед сафроновцами.

 Картина неожиданно и резко меняется. На полу корчатся в агонии

манкурты-телохранители. Из их перегрызенных глоток туго выплескивается

густая черная влага. Она похожа на нефть. Та же участь постигает и Хозяина

кабинета. Его земляки уходят. Вспыхивает содержимое разлитых канистр.

Сгорает государственная бумага, чудовищные взрывы гремят в Министерстве.

Герои ленты мчатся на перфильевском мотоцикле на фоне кремлевских башен,

за которыми до самых небес вздувается пламя, выжигающее из

Первопрестольной порчу и скверну.

 Вовремя поспели сафроновцы. Весна, пора сеять хлеб. Хуторяне (все, кто

справедливость ходил искать, за исключением Полуянова, но тот -

прирожденный воин (4)) на гусеничных тракторах пашут возвращенную землю. Таков

виртуальный, кинематографический, апофеоз "русской Правды". И таково

завещание, оставленное Луциком и Саморядовым борцам за Русское Будущее -

Людям Окраины.

1 См. Ю. Мещанинов. Другой мир Алексея Саморядова // Гостиный двор.

2003. N 12 + 1. С. 237.

2 Данный обычай до недавнего времени сохранялся у нуристанцев - племен

Восточного Гиндукуша, прямых потомков древних обитателей российских степей

ариев.

 3 Напомним, что фильм снят в 1998 году, еще в президентство Ельцина.

4  Думается, что Полуянов с ватагою подобных ему самому отчаянных молодцов в это время "казачили" где-то на берегах Урала - Яика.

Поставьте наш баннер

Солнышко светит. Грачи прилетели.
Тают снега на равнинах безбрежных.
Вот и прошли холода и метели,
Вот и минули три месяца снежных.
Белые хаты стоят над оврагом.
Птицы над ними кругами летают.
Будто каким-то охвачены страхом,
Будто чего-то недопонимают...
Может быть, запах грачей удивляет,
Иль тишина не понравилась птицам?..
Бог его знает, чего их пугает,
Что им мешает на землю садиться...
Может быть, сверху они увидали,
Как копошится в навозе старуха,
Или чуть слышные чьи-то рыданья,
Может, достигли их птичьего слуха...
Нынче никто уж могил не копает.
Нынче никто не кричит, причитая...
Полумертвец на крыльцо выползает...
Господу молится полуживая...
Трупы лежат во дворах и в канавах,
Трупы в домах и в грязи придорожной.
Многие - в полузасыпанных ямах,
Полуистлевшие с осени прошлой...
Смрадом, замешанным с мартовским паром,
Хаты полны и проулки кривые.
Двое детей за колхозным амбаром -
То ли уж мертвые, то ли живые...
А за амбарными теми дверями
Нету ни зернышка вот уж полгода.
Был урожай, и довольно немалый,
Да увезли его "слуги народа".
Гнил он на станциях в кучах огромных,
Денно и нощно его охраняли.
А на днепровских равнинах просторных
Тысячи сел до конца вымирали.
С Буга, с Ингула, с Днепра и с Кубани
Беженцев толпы брели спотыкаясь.
Близких своих зарывая руками,
Женщины выли в снегу, надрываясь...
Те, кто добрались до города все же,
Или до Киева, иль до Полтавы, -
Полуживые, и мертвые тоже, -
Все на подводах свозились в канавы.


Дмитрий Воробьевский (1987 г.).