Мотылек

Я сидел и разбирал то, что осталось после нее: сумочки, коробочки, ларцы - вместилища женских тайн, где обычно хранят украшения, милые сердцу безделушки, письма, старые документы.

Отчаяние прошло. Осталось только чувство горечи и жалость. Я размышлял о нашей жизни, а виделось мне лицо того человека. Он не похож на меня, но я заглянул в его глаза, как в зеркало. Теперь все кончилось - и кончилось томление нашей жизни. Томление, никогда не покидавшее меня, пока мы были вместе. Нет, мало сказать томление, в последнее время то было вызревавшее изнутри чувство невыносимости, невозможности такой жизни. Оно подступало к горлу настоящей тошнотой.

А ведь именно о тошноте говорилось в его записке. Тот человек писал, что плохо себя чувствует, его рвет, он на грани сумасшествия.

-- Причем, обратите внимание, -- говорил мне следователь. -- Он пишет: "Давняя тошнота подступает к горлу. Знакомая тошнота".

-- Как это понимать? -- спросил я. -- Давняя? Знакомая? Следователь помолчал и ответил:

-- А так, что это не первое убийство. Пять лет назад он тоже убил молодую женщину, только тогда его не нашли.

-- Маньяк? -- спросил я. Следователь пожал плечами:

-- Наверное, маньяк. Он утверждает, что убил ту первую женщину из-за того, что она не назвала ему свое настоящее имя. А теперь обратите внимание на записку, которую он прислал вашей жене. Он ведь упрекает ее в том, что она скрывает от него свое имя. И, посмотрите, кому адресована записка -- ведь ваша жена названа здесь другим именем. Следовательно, она тоже таила от него свое имя... Что все это означает?

-- Что все это означает? -- эхом отдалось у меня в мозгу.

Но я спокойно посмотрел на него и сухо ответил:

-- Наверное, это вам надо разбираться, у меня нет объяснений. Не знаю, может, она хотела скрыть, что между ними существуют какие-то отношения... Следователь задумался, и я с удовлетворением отметил, что он ничего не понимает и, конечно, никогда не поймет. Пускай думает, что она скрывала свое имя, боясь огласки, но я-то знаю, что между ними ничего не было. Здесь дело в другом...

Перед уходом я попросил разрешения взглянуть на этого человека.

-- Зачем? -- спросил следователь.

-- Мне хочется... потому что он последним ее видел. Следователь разрешил, и я увидел его сквозь зарешеченное окошко. Да, то был человек, которого я видел на видеопленке. Я не испытал ненависти, скорее мне было жаль его. А потом меня пронзило ощущение, что я смотрел на самого себя.

После той поездки в Лондон она вернулась в нервном состоянии, впадала то в возбуждение, то в меланхолию.

В шутку я спросил:

-- Уж не влюбилась ли ты?

-- Нет, - ответила она. -- Ничего такого.

Мы ужинали, она рассказывала о встречах, о знакомых и показала видеопленку. Ей нравилось снимать все, что с ней происходило.

Довольно скучное, надо сказать, зрелище: ланчи, чаепития у знакомых дам, прогулки по паркам. Вот она в магазине, вот где-то в гостях... Довольно много народу, фуршет, люди знакомятся меж собой. Ее представляют женщинам, мужчинам. Вот еще одна прогулка в парке. Их трое: она, мужчина, женщина. Все -- на лошадях. Потом она вдвоем с тем же мужчиной. Спешившись, разговаривают о чем-то. Она смеется, он тоже. Потом снова гости, прогулки... Вот еще одна компания, где опять появляется этот мужчина. Я, конечно, обратил внимание на него. Отмотал ленку назад, еще раз просмотрел эти эпизоды и спросил:

-- Так все-таки интрижка?

-- Успокойся. Никакой интриги.

-- А кто же он?

-- Журналист.

-- Как зовут? Она осеклась, замялась и назвала какое-то имя, но как-то неуверенно, и я почувствовал, что это имя -- не настоящее.

-- А почему ты не называешь его имени? -- спросил я. Она стала уверять, что так его зовут, но я не соглашался, мы заспорили и в конце концов надулись друг на друга. Я сердился, почему, если между ними ничего не было, а в этом я был уверен -- она не называет его имени? После долгих препирательств она сказала:

-- Не надо... Этого не надо делать -- называть по имени.

-- Почему? -- недоуменно спросил я.

-- Да потому, что не надо, и все... О том, что у нее сложные отношения с именами, я знал давно, но насколько сложные не отдавал себе отчета. Друзья говорили, что мне досталась странная и прелестная женщина. И действительно. Она возникла в нашей компании совершенно неожиданно, как залетевшая в чужую стаю незнакомая, красивая птица -- однажды к нам на вечеринку ее привел знакомый коммивояжер, побыл с нами и тут же уехал, а других общих знакомых не было.

Когда мы представлялись друг другу, она назвала свое имя невнятно, я не обратил на нее внимания, а потом стал к ней присматриваться. У нее была странная речь -- полузвуки, легкое журчание, мало понятные, как бы исполненные неясного смысла слова. Заинтересовавшись ею, я подошел, предложил вина, переспросил об имени, а потом повторил его вслух, тут же ощутил какую-то шершавость на языке. Имя было явно неудобное, как будто оно не вполне совпадало с ней, что ли. Да и она словно прислушивалась к его звучанию. Но то были мимолетные впечатления первого знакомства, которые тут же забылись. И только теперь, восстанавливая историю наших отношений, которым положила конец записка, полученная ею перед смертью, я размышлял о странностях, сопровождавших нашу жизнь.

Мы быстро сблизились. Я чувствовал себя затянутым в ее мир теней, мерцающих полузвуков, полусмыслов, которые образовывали легкое дурманящее облако, окутывавшее наши встречи. Это было необычное ощущение. Она затягивала и в то же время будто отталкивала, не пропуская в себя. Мой взгляд, скользя по ее красивому лицу, не только не проникал, но, напротив, отражался обратно выпуклыми яблоками красивых светлых глаз. Она рассказала мне свою историю: отец и мать погибли в нашумевшей катастрофе рейсового лайнера, который курсировал между Нью-Йорком и Лондоном. Никто из родственников не проявил заботы, и потому она воспитывалась в монашеском пансионате...

Я всегда остро ощущал ее одиночество и незащищенность, чувствовал, что она хочет безграничной близости, такой, какая бывает только между любящими людьми, стремится ко мне и в то же время не может достичь желаемого. Я ощущал то же самое. Мы хотели и не могли воплотиться друг в друге, думали о ребенке, но у нас ничего не получалось. В физическом смысле мы очень подходили друг другу, но всегда оставалось ощущение какого-то препятствия, не позволяющего слиться окончательно.

Когда мы соединялись в тесном объятии, и она погружалась в тенистые леса эротических блужданий, казалось, передо мной какое-то другое существо, не то, которое я вижу в обычном состоянии. Она всегда долго возвращалась оттуда, и однажды в такой момент, пока она еще была там, но уже отчасти здесь, я окликнул ее по имени... И она не ответила на мой призыв. Я повторил и увидел по ее глазам, что имя, которым я ее называю, ей незнакомо. Я снова позвал ее, и, наконец, будто опомнившись, она откликнулась. Во мне зародилось сомнение, и оно укрепилось, когда я вспомнил шершавое ощущение на языке при первой встрече. И я сказал:

-- Ты знаешь, мне кажется, твое имя не очень подходит к тебе.

-- Да, -- согласилась она, испуганно взглянув на меня. -- Я неловко себя в нем ощущаю. Но что поделаешь, такое имя мне дали... и я не знаю, родители или монахини...

Мы стали придумывать ей разные имена, ласковые прозвища, клички, но никак не получалось. Все было не то...

Ее отказ назвать имя джентльмена, с которым она познакомилась в Лондоне, задел меня. Конечно, в моем чувстве присутствовала ревность, но главное было в другом: почему отказано в моем неотъемлемом праве знать имя, знать, как это, или то, или другое называется? Я почувствовал раздражение: ее имя, его имя -- все туманно, неопределенно...

Когда ее не было дома, я поставил пленку и занялся неясным для меня самого расследованием, пристально разглядывая все кадры, где появлялся он. Особое внимание привлек тот эпизод, где их представляют друг другу. Вот они, улыбаясь, стоят, обращенные лицом друг к другу. Он называет свое имя, но видеопленка не озвучена, и мне трудно различить, что он произносит. Его имя так и остается мне неизвестным. Зато я внезапно обратил внимание, как она произносит свое имя. Я прокрутил пленку еще раз, потом еще и еще раз и пришел к твердому убеждению: если бы она называла свое имя, то губы были бы вытянуты трубочкой, навстречу собеседнику. Так, будто дыхание вылетает навстречу, чтобы встретиться с дыханием другого человека. А у нее губы растягиваются, а потом слегка втягиваются, словно звук уходит внутрь.

Я показал ей этот эпизод, поделился, дурацки шевеля губами, своими сомнениями и сказал:

-- Ты назвала какое-то другое имя. Так, может, это и есть твое настоящее имя? Она смутилась:

-- Не мучай меня, ты знаешь мое имя.

-- А зачем же ты назвала другое?

-- А зачем ему знать, как меня зовут?

-- Так, значит, он не знает твоего имени. я не знаю его имени, а может, мне неизвестно и твое имя? Что все это означает? Почему?

Она не отвечала, а я почувствовал что-то вроде головокружения и что-то вроде тошноты. Во мне нарастало желание произнести подлинные имена. Я мучился, требовал назвать его имя, то имя, которым она называла ему себя, признаться, наконец, как по-настоящему зовут ее.

Так ничего и не добившись, я лег спать в другой комнате, с утра опять нервничал, томился. Так томится небо, когда сгущающиеся перед грозой тучи набухают, нависают, но никак их не прорежет молния, чтобы осветить таинственные глубины. Какое-то тошнотворное чувство нарастало изнутри, раздирало и грызло душу. Я нашел успокоение только, когда, смирившись, взял в библиотеке именник. Такая родилась у меня идея -- найти все-таки подходящее ей имя. И она согласилась:

-- Да, хорошо бы найти какое-то другое имя, мы сходили бы в мэрию и переписали.

И у меня было бы имя, которое нравится и тебе, и мне. Я перепробовал их десятки на вкус, на вес, на запах. Ни одно не совпадало с ней. А между тем, я уже не мог называть ее тем привычным, шершавым словом. Нервность не проходила, и временами я чувствовал, что меня охватывает бешенство. Мне хотелось схватить ее, требовать, трясти за плечи, может быть, даже ударить... Неизвестно, чем бы это закончилось, если бы не неожиданный вызов из Лондона: умерла родственница и надо помочь уладить ее дела. Я с удовольствием согласился на ее поездку, чтобы разрядить обстановку, и она отправилась. Конечно, перед отъездом возникла тема ее знакомства с журналистом.

Я спросил:

-- Ты будешь с ним встречаться?

-- Нет, не буду.

Но все произошло по-другому. Он ли ее разыскал, она ли дала о себе знать, -- не знаю. И зачем и почему все это было, я тоже не знаю...

Я походил по комнате, потом вернулся опять к ее коробочкам. Вот коробка с письмами. Я никогда не рылся в ее бумагах, но теперь они лежали передо мной, и я обратил внимание, что они адресованы женщине с разными именами. Письма были написаны разными почерками, мужскими и женскими, но по содержанию обращены к одному и тому же лицу -- к ней.

Потом обнаружилось, что в этой большой коробке простукивается второе дно. Я вскрыл его и обнаружил старые документы, и среди них несколько свидетельств о рождении. Дата и год совпадали, но имена были разные. Тут же лежал и пропавший именник, который я взял в библиотеке. Я полистал - он весь был испещрен ее нервическим почерком. Вопросительные, восклицательные знаки... Она искала свое имя!

Мотылек! Бедный мотылек! Где ты сейчас летишь в этом набухшем грозой небе, которое никак не прорежет молния?