Культура как фактор национальной безопасности России

Не держи теперь в секрете
Ту ли, эту к делу речь.
Мы с тобой на этом свете:
Хлеб-соль ешь, а правду режь.

А.Твардовский. "Теркин на том свете".

Литература и безопасность человека

Культура - понятие универсальное. Возможно, нет более универсальной формы жизни, чем культура, как нет более универсальной формы познания жизни. Потому и типы ее связей с тем, что названо национальной безопасностью, чрезвычайно многосторонни и всеобъемлющи. Здесь пойдет речь преимущественно о художественной культуре.

Такая постановка проблемы может показаться неожиданной: обычно под факторами национальной (государственной) безопасности подразумевается нечто другое. При обращении к данной теме выявляется ее сложность и многогранность.

Иногда кажется, что люди, ответственные за крупные решения, сознательно, а чаще всего неосознанно или по причине исторической неосведомленности или интеллектуальной пассивности в итоге лишь запутывают проблему. Искусственное усложнение проблемы всегда антидемократично: за ним скрывается нежелание обращаться к опыту и разуму большинства, составляющего общество, якобы всегда менее осведомленного, элементарно мыслящего по сравнению с власть имущими. Это особенно относится к новейшему периоду российской империи - к 20-му столетию.

Однако исторический опыт показал, что общественный "инстинкт познания" часто не только не уступает, но и превосходит доктрины и проекты правителей.

Обратимся к "подсказке" исторической науки, наиболее фундаментальной из всех гуманитарных дисциплин. Апелляция к культуре в свете рассматриваемой темы есть, по существу, обращение к истории - к духовной истории той или иной нации.

Когда говорят, что нашей национальной безопасности угрожают некоторые особенности внутренней, нравственной жизни в России, указывают в частности на такую болезнь, как алкоголизм. Пятнадцать лет назад ее попытались устранить. Но делали это некомпетентно, самоуверенно и не интересуясь ни тем, как отечественная культура боролась с этим злом и несчастьем, ни попытками самого народа избавиться от этой болезни. Одна из подобных попыток хорошо известна тем, кто знает российскую историю: считавшееся наиболее темным сословием - крестьянство - нашло способ победить в себе саморазрушительное искушение. В 1858 году крестьяне центральных и прибалтийских губерний повсюду создавали общества трезвости, и пьянство резко пошло на убыль. Священники и журналисты посчитали это заслугой своей пропаганды. Но они были правы лишь отчасти, потому что, как тогда отметила общественность, кто же в деревне читает "Московские ведомости" и "Экономический указатель". Известно, чем закончилось это событие: казна начала пустеть. Власти приняли решение продавать водку подешевле и опять пошла по Руси пьяная гульба. С большой болью и состраданием говорили и говорят об этом русские писатели, считающие алкоголизм одной из смертельных опасностей для России (Л.Толстой, В.Астафьев, В.Распутин). Эта страшная угроза для общества сохраняется и поныне. Какие же уроки можно извлечь из давнего эпизода? Он возник потому, что более двух лет после смерти Николая I шли разговоры о возможности земельной и социальной реформы, о ликвидации крепостного права. Ожидание свободы и земельной собственности и подвигло крестьян на неслыханное нравственное и физическое оздоровление.

Нынешняя неопределенность реформ вновь усугубляет застарелую болезнь России - пьянство. В стране миллион алкоголиков. За последние пять лет удвоилось количество преступлений на почве пьянства (свыше 40% от преступности в целом).

Существо обозначенной темы выступит ярче, если рассматривать другой ее аспект: "Культура и война". 20 век не оставил сомнений на тот счет, что война есть самая главная опасность для людей и государства.

Понятия "война" и "мир" составляют содержание самого большого русского художественного эпоса - романа Л.Толстого "Война и мир". Некоторые западные исследователи так интерпретируют основную идею толстовской эпопеи: война объединяет нацию, мир ее разъединяет (порой это относят ко всей русской культуре). Но в трактовке Толстого мир есть не только временное пространство между войнами, отсутствие сражений, а нечто соответствующее форме крестьянского объединения --крестьянская сходка ("мир решил", как говорили в старину). Война же, по Толстому, есть разъединение людей, высшая конфронтация в человеческой жизни, персонификация, материализация политического и морального эгоизма и индивидуализма. Вся нравственная дифференциация персонажей проходит в романе по этим началам: Наполеон - это война, а русский солдат-ополченец, дворник Ферапонтов, барыня, уехавшая из Москвы в 1812 году, решив, что она "Бонапарту не слуга", да и сам Кутузов - это мир.

Толстой считает, что победителями в столкновении между войной и миром, если возможно такое выражение, почти всегда бывают люди, которые являют собой мир в крестьянском, "соборном" смысле, они и есть подлинные патриоты, противники войны и спасают отечество от войны. Замечательный философ В.Асмус в свое время заметил, что великий писатель противопоставил подлинное, народное чувство фальшивому, напускному патриотизму тех, кто в больших событиях и несчастьях, постигших народ, видел лишь удобный повод получше устроить свои личные дела. Звучит актуально. Почитая - в духе всей передовой русской культуры - исполнение воинского долга, Толстой осуждал власть, которая паразитировала на чувстве патриотизма, часто вовлекая народ в войну. Князь Андрей накануне Бородинского сражения говорит: "Сойдутся на убийство друг друга, перебьют, покалечат десятки тысяч людей, а потом будут служить благодарственные молебны за то, что побили много людей ... и провозглашают победу, полагая, чем больше побито людей, тем больше заслуга. Как бог оттуда смотрит и слушает их!". Впрочем, в русской культуре, к сожалению, иногда звучала и иная интонация: "И вот она выходит, ликуя, на кровавый пир, громко и весело исповедуя имя Божие" - это слова И.Аксакова о войне на Балканах.

"Слагаемые" того объединения, которое есть народ, по Толстому, прежде всего - люди, каждый человек. Толстой рассуждает так: человек - лицо универсальное, относящееся к всем сторонам жизни. Для историка человек, содействующий осуществлению какой-то цели, есть герой; для художника этот же человек вследствие его "соответственности" всем сторонам жизни остается просто человеком. Человек не только функционирует в государстве, обществе - он еще просто живет в огромном мире, единственный раз, случайно появившись на этой земле. Человек самоценен, признание этого - великая заслуга культуры. Государство же относится к человеку функционально, ибо оно само функциональное образование, не более того. Культура, как правило, утверждает приоритет человека перед государством. И

безопасность последнего, по логике культуры, в значительной мере зависит от всеобщего признания такой приоритетности.

Так получилось, что в художественной культуре, особенно в ее феноменах нет героев в распространенном смысле слова, а есть самодостаточные личности. Конечно, Кутузов поставлен в центр великой эпопеи, и все-таки Толстому особенно дороги капитан Тушин, Тимохин и его солдаты. Кутузов интересует Толстого прежде всего не как полководец, а как человек, как духовная структура, которая впитывает в себя чувства, настроения солдат. Выражением ориентированности художника на человека является сцена Совета в Филях. Идет важнейшее для судеб Москвы и России заседание Совета, но кто более всего запоминается читателю в этой сцене? Девчонка на печке, наблюдающая за спором генералов. Ее симпатия к одному и антипатия к другому для Толстого чуть ли не "глас народный"; во всяком случае они соответствуют авторской оценке стратегического решения в Филях.

Эта толстовская традиция замечательно освоена отечественной литературой 20-го века. Его вторая половина - время создания коллективной "Войны и мира". Ибо так можно воспринять произведения Твардовского, Некрасова, Леонова, Шолохова, Гроссмана, Казакевича, Симонова, Бондарева, Быкова, Бакланова, Астафьева и многих других. Кто в них памятен? Конечно, и симоновский генерал Серпилин (впрочем, более всего интересен полной драматизма человеческой судьбой, а не полководческим мастерством, хотя и оно не забывается). Но в художественной летописи Великой Отечественной солдат Василий Теркин выступает подлинным национальным символом, оставаясь простодушным и смекалистым бойцом носителем народной мудрости, позволяющей ему иронически оценивать военные сводки: "Города сдают солдаты, генералы их берут". В повести Василя Быкова "Третья ракета" раненый пехотинец забрел на батарею. У него оторвана кисть руки, чудом держится на кусочке кожи. Он отрывает ее, закапывает в песок и, утомленный, засыпает и умирает во сне. Здесь - огромное сочувствие художественной культуры человеку как таковому - единственному и самоценному.

Вот еще один из примеров следования этой толстовской традиции - однажды необычайно взволновавшая меня повесть замечательного башкирского писателя Мустая Карима "Помилование". В ней есть эпизод: расстрел юного сержанта, не верящего до последней минуты в такой жестокий конец. Эпизод стал поводом для философских обобщений писателя. Их предметы: долг, дисциплина, здравый смысл, раскаяние, цена жизни, логика великодушия, стихийность и осмысленность поведения. И многое другое. Огромное впечатление от прочитанного зависит, возможно, от того, что писатель как бы не предлагает своих окончательных ответов, предоставляя это читателю и тем самым возлагая на него тяжелую нравственную ответственность. И этот душевный груз не оставляет читателя, мучительно решающего вопрос о соразмерности "преступления и наказания" сержанта-танкиста, оставившего на короткое время свою часть, чтобы увидеться в соседнем селе со своей молодой женой, и приговоренного трибуналом к расстрелу за нарушение воинской дисциплины. И здесь писатель не противник конкретного приговора, не юридический защитник двадцатилетнего солдата. Его собственный фронтовой опыт не позволяет быть прямолинейным. Но он противник войны. Именно люди с такой психологией и оказываются победителями в любых войнах. Может быть, по этой причине нравственно возвышенный писателем в помиловании солдат, нарушивший устав, не может быть исключен из числа спасителей своего государства.

Есть еще однa необычайная психологическая подробность сюжета повести. Лейтенант Янтемир Байназаров просит начальство отменить приказ, согласно которому его взводу надлежит исполнить приговор трибунала. Я артистом буду, как мне потом жить с таким жестоким воспоминанием, говорит он неумолимому старшему командиру. И тут я вспоминаю эпизод, поразивший меня столь же сильно, как и центральный сюжет "Помилования". В одном из перерывов в заседаниях (в 1986 году) Комитета по Ленинским и Государственным премиям я рассказал Мустаю Кариму о чувствах, которые пережил, читая его новую повесть. Он вдруг сказал мне: а ведь это мне тогда было приказано расстрелять солдата. Я просил отменить приказ, говоря: я буду писателем, как мне потом жить с этим. Старший командир, к счастью, оказался человеком. Но писателю все равно тяжко было жить с таким воспоминанием. И нам, читателям, должно быть тяжко и горестно. Только горечь эта должна быть очищающей, освобождающей мир от зла и страдания.

Подобный художественный опыт необходим всем формам нашей жизни, даже властным структурам, где все основывается преимущественно на признании целесообразности, политической пользы и подобных факторов, не принимающих в расчет соображения морали.

Иногда отношение художественной литературы к историческим событиям и личностям кажется загадочным и как будто несправедливым. Прославив того же Кутузова, она не представила ни одного крупного художественного образа Суворова, при всем том, что публицистика поставила его в нашем историческом сознании на первое место в ряду российских полководцев. Может быть, тут дело в "человеческих" приоритетах. То ли не забыто конвоирование Суворовым Пугачева к месту казни, уничтожение им кубанских татар, то ли, - возможно, это главное - великому полководцу не довелось участвовать в прямой защите Отечества.

Но в 20-м веке есть и еще большая "несправедливость" культуры. Наряду с прекрасными книгами о защите Сталинграда отсутствуют на таком же уровне произведения о взятии Берлина. Не повезло первому полководцу России 20 века маршалу Жукову: все попытки написать о нем поэмы и повести окончились неудачей (стихотворение нобелевского лауреата Бродского "На смерть Жукова" не опровергает сказанного, его пафос - отсутствие "крови солдатской", хотя в стихах есть и волнующие слова о маршале).

В 19-м веке еще могли быть случаи художественного возвышения "функционального" качества личностей и событий (был "Переход Суворова через Альпы"), но существовали принципиальные ограничения этим творческим целям: даже Пушкину, создавшему гениальную "Полтаву", не удалось столь же эстетически воспеть подавление Паскевичем польского восстания в 1830 году.

В 20-м веке подобное становится законом. Век начался "Хаджи Муратом" Толстого. А более полувека спустя пришло осознание иных связей государства и человека, нежели те, что были определены знаменитым положением Тургенева: Россия может обойтись без каждого из нас, никто же из нас не может обойтись без нее. В культуре зрело убеждение: бывают периоды (Великая Отечественная, например), когда Родина нуждается в помощи каждого ее гражданина. Изменились акценты в трактовке личности и государства. А.Вознесенский пишет: "Я твой капиллярный сосудик, Россия; мне больно когда, тебе больно, Россия". Запятая стоит не перед словом "когда", а после него - колоссальная смысловая разница! Боль каждого человека должна быть болью всей страны - таков нравственный императив культуры. И это не случайная прерогатива нашего времени: гуманистическая идея опирается на многовековую традицию. Лучшие умы прошлого пытались

убедить правителей решать судьбы войны и мира вместе со всем рядовым населением государства. В 16-м веке, когда войны были заурядным делом, великие деятели Реформации предостерегали монархов от их деспотического своеволия в вопросах о войнах. Эразм Роттердамский (в принципе осуждавший кровопролитие), прибегая к "невозвышенной" лексике, говорил: "Война ведется дармоедами , тупыми мужчинами, нерасплатившимися должниками". Он заявлял, что уж если необходимо вести войну, то на это должна быть коллективная воля правителя и народа. Подумать только: в конце 20-го века власть так часто не достигает политического уровня мыслителя 16-го века! Конечно, современные парламенты еще далеко не весь народ, но спрашивали хотя бы его согласие. Это было бы безопаснее для народа и страны.

Временами кажется, что культура лучше понимает проблему национальной безопасности, чем политики и военные. Она всегда предлагала проверять всю военную политику, в том числе и в ее прямом отношении к другим государствам, интересами и точкой зрения простого человека.

Был в России в начале 19-го века Михаил Орлов, герой войны 1812 года и хороший русский писатель. Его мысли очень актуальны. Это не удивительно для человека, имевшего на все гуманный взгляд. Этот генерал резко осуждал жестокость по отношению к солдатам - в его времена она была в избытке; в корпусе генерала Сабанеева с 1816 по 1821 г.г. умерли 4000 солдат и столько же сбежали из-за свирепого обращения (знал ли об этом режиссер С.Говорухин, когда создавал свой фильм "Россия, которую мы потеряли"?). Умница-генерал Орлов говорил своему приятелю Бутурлину, примерно, следующее - ты хочешь величия России, это похвально, но ты смотришь на него с отвлеченной точки зрения и с поля сражения; войди в хижину россиянина, истощенного рабством и нищетой, и оттуда определи будущее

России. Оно не может опираться на одни военные успехи, а последние невозможны без правильной внутренней и внешней политики. Вспоминая 1812-1813 г.г., М.Орлов говорил, что целая Европа ждала от наших усилий своего освобождения; под нашими знаменами возрастало древо общего освобождения. Позднее мы стали бессмысленно пугать Европу, имея колоссальную армию, которая в мирное время лишь истощает национальные силы, приводя в "изнеможение" государственные финансы. Одно из печальных последствий такой политики - внутреннее неблагополучие, более всего опасное взаимным межсословным ожесточением. Насильственное собирание податей, говорит Орлов, питает и усиливает взаимную ненависть, в том числе и ненависть к власти.

Вот какие мыслители были в 19-м веке, да не слушала их Россия ни тогда, ни в 20-м веке. Внутренние, социальные беды привели к тому, что Россия, в сущности, потерпела поражение в 1917 в войне с Германией, уступив ей колоссальные территории. Солдаты больше не хотели воевать, их ненависть к власти и социальные соблазны решили военный спор с Германией. Печальные данные, публикуемые в последнее время, относительно числа солдат, перешедших в 1941-42 г.г. на сторону немцев, заставляют также думать: если бы наше крестьянство не было так измучено в тридцатые годы, мы не увидели бы в нынешних публикациях цифру 800 тысяч (известно, что рядовой состав нашей армии был представлен преимущественно крестьянством). Трудно избавиться от предположения, что ресурсы социального недовольства, а иногда и прямой ненависти крестьянства к деспотической власти могли накопиться в количестве, не исключающем повторение внутренних столкновений: пример 1917-1920 г.г. был еще свеж.

Следовательно, правильная социальная политика - основная гарантия национальной безопасности. Большой материал художественной культуры, этой человековедческой сферы познания жизни, хранит доказательства обоснованности такого вывода.

Для художника, как известно, проблема историческая есть всегда проблема человеческая. И потому можно уверенно сказать: исторический суд - это суд культуры. Как отнесется она к событиям последних лет? Не исключено, что уже в начале 21-го века появится что-то вроде "Хаджи Мурата", которого не успели перечитать люди, готовившие операцию в Чечне.

Несомненно также: культура соответственно оценит то, что по аналогии с давним горьковским определением можно назвать "желтой дьяволиадой". Культ денег, культ обогащения, присутствующий в атмосфере нашей современной жизни, никогда не будут приняты искусством - оно лишь обогатится образами, не уступающими бальзаковским растиньякам и гобсекам.

Невозможно отрицать роль бизнесменов в экономическом процессе. Это понимал, например, А.Блок, но как он ненавидел при этом своего преуспевающего соседа! Неужели герои современного НЭПа не могут себя вести не столь нагло, не демонстрируя раздражающе "вещные знаки" своего преуспеяния? Это же опасно в социальном смысле. И неужели им достаточно остаться временными людьми в истории - ведь культура не утвердит подобный тип поведения в качестве постоянной, нравственной и исторической величины. А пока все чаще вспоминаются слова Блока: "Но не эти дни мы звали". Ясно, что они относятся к самым разнообразным моментам нашей сегодняшней жизни. Чем прочнее защищен конкретный человек, тем прочнее гарантии общественной безопасности.

Мир художественной культуры многослоен. Иногда кажется, что он слишком перенасыщен трагическим материалом. Порой возникает тревожное предположение: а не заинтересовано ли искусство в драматизме реального мира? Гомер, Данте, Шекспир, Достоевский, даже Пушкин - сколько кровавых событий лежит в основе сюжетов у этих гениев! А в новейшей русской культуре - не то же самое? Временами думается: уж лучше не было бы "Тихого Дона" и "Мастера и Маргариты", ибо за них, как и за сотни других литературных произведений, пришлось предварительно расплачиваться внутринациональным кровопролитием в 20-м столетии и казнью Христа.

Удивительное соответствие: как только в каком-то государстве происходят тяжелые события, возникает период политической и социальной смуты. Так появляются (иногда почти сразу) превосходные описания и изображения происшедшего. Какое-то странное, парадоксальное соседство культуры и трагедии! По этой удивительной логике последнее десятилетие нашей отечественной жизни, в котором сделан исторический шаг вперед, но где было так много гибельного, смертельного, может получить своеобразную "компенсацию" в виде феномена художественной культуры. Несомненно, что она воспользуется по примеру прошедших веков богатым и страшным историческим материалом.

Содержание искусства и истории входят в трагические столкновения, кровь и слезы. Однако никакого родства и тем более тождества между содержанием истории и культуры нет. Содержание художественной культуры, по сути, есть ее отношение к войне и человеческим драмам. Невозможно смешивать предмет и содержание искусства, его "субъективный" элемент. Последний - сердцевина культуры, это ресурсы высокой морали, заложенной в человеческой психологии, в сознании любого человека, разумеется, и художника, который пользуется этими ресурсами особенно активно. Культура поддерживает и возвышает человека. Это - сильная основа духовной и иной безопасности человека, общества, нации, государства.

Назад | Вперед