Кто держит паузу

Двадцать-двадцать пять спектаклей-это нормальный, выше среднего успех. За тридцать - большой успех. Возобновление представлений спектакля, скажем, через, год -величайшая редкость. Спасают гастроли. Там, в провинциальных городах, легче. Люди не так холодны к театру. Поэтому гастроли часто бывают длительными. Там, бывает, зрители наполняют залы на тысячу и даже более мест. А более скромные труппы берут количеством быстрых перемещений - по школам, по домам культуры, два, а то и три спектакля в день.
Я уже упомянул о театре 'Дзенцинзя' ('Театр - вперед'). Сперва на одном из приемов мне довелось познакомиться с двумя из его руководителей. Мы заинтересовались друг другом. Решили, что, когда я выпущу премьеру, устроим встречу в театре и поговорим на профессиональные темы. В назначенный день мы с переводчиком приехали на окраину Токио.
Новенькое, весьма благоустроенное театральное здание. На фасаде накладными металлическими буквами- название театра. Это гордость. Да, здесь именно театр, а не зал, который сдан театру на время. Это собственность компании-труппы, существующей уже пятьдесят лет. Компании же принадлежит довольно большой участок земли возле театра. Здесь построены хозяйственные помещения и несколько небольших жилых зданий. Общежитие актеров. Живут коммуной. Здесь играют, репетируют, здесь же и растят детей.
Деньги на это приобретение собирали - все это добровольные пожертвования зрителей. Доска с множеством фамилий самых щедрых дарителей.
Театр играет и классику, но больше - современность. Основу составляет японская драматургия и литература. Женские роли исполняются мужчинами, даже в современных пьесах.
Мы сидим за большим столом, беседуем. Напротив меня - один из ведущих актеров театра - он в нем со дня основания. В новой современной комедии он играет центральную роль - бабушку.
К двум часам дня в зале мест на пятьсот собралось человек двести актеров, студентов, друзей театра. По-русски не говорит никто. Я дал часовой концерт, стараясь показать максимально 'доходчивые' и разнообразные произведения - больше мимики, пантомимы, жестов, напевности. Но… на этот раз языковой барьер был слишком высоким. Я это понял, когда после меня вышел на сцену японский актер, работающий в старинном жанре 'ракуго'-рассказа-импровизации. Зовут актера Энди-сан. В кимоно, с веером в руке, на коленях он расположился на специально приготовленном помосте и начал. Зал принимал. Смеялись. Мне очень нравился обаятельный, оригинальный актер. Но… что поделаешь: я ничего не понял. На все мои вопросы: 'Что, что он сказал?' - мой переводчик, подумав, отвечал: 'Непереводимая игра слов'.
Потом мы вместе вышли на сцену, и состоялась публичная беседа - о технологии одиночного существования на сцене, о том, что у нас называется 'театр одного актера'.
Потом за кулисами и по дороге обратно мы говорили более интимно. И оказалось - проблем много, а работы мало. Только кино, телевидение, реклама дают сносный заработок актерам. Зарплата актера в театре значительно ниже среднего заработка трудящихся по стране, И те, кто снимается, должны тоже делать это не останавливаясь. Один из актеров сказал мне:
- Я много снимаюсь, чтобы иметь возможность работать в театре,
- Сколько же у вас было фильмов?
- Семьсот тридцать пять.
Я не поверил своим ушам. Но ока зал ось - ошибки нет.
- А как же театр при этом? А как же другие, которые не снимаются?
- …крутимся.
При этом надо заметить: никакой угрюмости в людях. Улыбки и доброжелательность.

О Комаки, о Мидзухо, об Икеде и о других

В последний раз мы репетируем в нашем подвале. Жалко с ним расставаться. Уже не будет этой неповторимой интимности общения. Актеры уйдут на сцену, радист - в свою будку, помреж - за кулисы. А мое место теперь в зале. Я буду (должен быть!) строгим командующим. Строгим, потому что времени нет. Премьера через три дня. Приехали С. Алешин и Э. Стенберг - автор пьесы и художник спектакля.
В комнате был один очень хороший прогон. Это обнадеживало. Знал, что будет и плохой. Он был. Единственная его радость была в том, что мы вес понимали: плохо' и вместе нащупывали причины потерь. Была, правда, еще радость. На репетициях вес больше гостей - и русских и японцев. На плохом прогоне слежу краем глаза - плачут, прислушиваюсь - смеются потихоньку. А ведь сыграть мы можем и лучше.
И вот последний прогон в комнате. У нас уже свой язык общения, В ходу слова и из японского, и из русского, и из английского. А главное - жесты, условные знаки, которые выработались от многих часов совместной работы, от желания понимать друг друга. Мы не только оговаривали, но практически изучали отличия русской и японской бытовой пластики и особую жестикуляцию стиля комедии дель артс (это и отрывке из Боккаччо). Наша декорация - гримерные комнаты актеров. Они играют современную русскую ситуацию, но порой останавливают течение действия и проецируют извечный любовный треугольник на другие времена. И тогда играют в иной манере. В гримерной развешаны костюмы разных эпох. Тут же переодеваются, и тогда меняется все-речь, жесты, темп, психология. Много времени мы уделили особенностям чтения стихов. И зазвучал, зазвучал Пушкин по-японски. И Ростан зазвучал. Комаки-сан и Мидзухо-сан отлично 'спели' во французском духе диалог Сирано и Роксаны. И Икеда-сан научился совсем твердо в быстрой речи совсем 'по-итальянски' раскатывать 'л' - 'Боллонья', а это очень трудно для японца - сперва у него получалось: 'Борронья'.
А затем пошли разговоры об отличии психологии. Русский профессор и японский профессор, русский адвокат - японский адвокат, русская замужняя и при этом работающая женщина и японская. Измена. Выражение горя. Гнев. Обида. Вспышка раздражения-по-русски и по-японски. Чем больше разного мы находили, чем более откровенно обсуждали и пробовали, тем более забывали слова 'надо сделать так'. Все больше появлялось островков, когда 'само делалось' - от души. И я уже - принюхался, что ли? - переставал различать родовые или национальные признаки. Видел индивидуальности этих талантливых людей, и они мне становились все более дорогими.
Я еще не уехал, а уже начал вспоминать - все, что было. Потому что кончался самый важный этап- путь вовнутрь. Начинался новый-путь вовне, к зрителям. Да, именно это состояние: я был здесь, все еще было реальным, а я вспоминал - или запоминал! - идущий день и все, что перед моими глазами. И то, что уже прошло.
Мидзухо-сан рассказывает;
- Я с материка, родился в государстве Мань-чжоу-Го. В конце войны я был гардемарином императорского флота. Был воспитан в духе японского шовинизма, военную профессию считал единственно благородной.
Однажды в Киото пошел на представление театральной труппы. Давали 'Три сестры'. Он был поражен. Это было не просто ощущение поэзии или высокой драмы. Случился переворот в душе.
Мидэ ухо-сан продолжает:
- Я понял всей глубиной своего сознания, что и другие люди, не только японцы, любят, страдают, имеют прекрасную цель жизни и трагически не могут ее достичь,
На всю жизнь он беззаветно полюбил театр и Чехова. Он оставил военную службу гари первой возможности. Стал актером, потом выдающимся актером. Великолепно знает литературу. Русская классика знакома близко и любима. Европейскую литературу знает отлично. Мид зухо-сан рассказывает, раздумывает, а Митико вдруг начинает плакать.
- Что с вами?
Не может остановиться.
- Что с вами?
- Я вспомнила, как Мидзухо-сан играл в одной пьесе много лет назад… Какой он был прекрасный, грустный, незабываемый.
Мидзухо-сан машет руками: хватит, хватит воспоминании, подумаем о нашем спектакле.
Мы едем с Комаки-сан в ее машине на деловую встречу. Едем долго, минут сорок. Уже стемнело. Мы то крутимся по узким, точечно освещенным улочкам, то вылетаем на сверкающую неправдоподобным количеством огней Гиндзу, то движемся в ровном, как бы неподвижном потоке машин по надземной дороге, где точно рассчитанные светильники бросают точно рассчитанный рассеянный свет на дорогу, на стены дороги. И так все стерильно, и так неподвижен мчащийся поток машин, что, кажется, снимаемся мы в каком-то научно-фантастическом фильме о двадцать первом веке, где художник предпочел размах фантазии и выстроил эту бесконечную одинаковую дорогу со стенами и немигающим светом. И только изредка в щель стены мелькнут скопища живых огней и донесется живой шум невероятного города.
Комаки ведет машину уверенно. Мы вдвоем. И вдруг отчетливо понимаю, что мы безъязыки. Там, на репетициях, темы заданы и мы (нам так кажется) уже по-настоящему общаемся. А здесь… Я вижу ее профиль… изгиб породистого носа. Сжатые губы. Серьезность. Суровость. Воля. Кто это? Ведь я совсем ее не знаю. Неужели это она доверчиво и наивно просила растолковать, что такое загадка женской славянской души? И я толковал. И мы вместе радовались пониманию. Она кивала головой и улыбалась. А сейчас… Какой поразительный профиль! Какая в ней загадка! Как осторожен должен быть режиссер, лепя картину спектакля из живых людей. Сколько в них спрятано, и никто не должен сметь касаться их тайн. Никто. Артист отдает свою тайну зрителю. Но сам! Ни по чьему приказу! Только сам. А зачем тогда режиссер? Не нужен? Нет, неправда. Знаю, что нужен. И мне, как актеру, нужен. И им, позвавшим меня с другого края света. И все-таки - кто эта женщина за рулем? Я не знаю ее.
Сегодня месяц, как мы работаем ежедневно. С утра и до темноты.
Его жена-миниатюрная женщина, артистка детского театра. У них трое детей. Сам он служит в скромном университете. Квартира мала, но отдельная, хотя очень далеко от центров города. Доходы невелики. Жизнь напряженная. Все это я узнал позже и не от него. А слерва раз и два… и потом опять увидел в углу нашего репетиционного залп широкое лицо с широкой улыбкой, источающее внимание, доброжелательность и доброрасположенность.