Кто держит паузу

Да не только зрители - мы сами норой не замечаем. Шла генеральная репетиция пьесы А. Соколовой 'Фантазии Фарятьева'. В зале - автор, человек двадцать актеров и сотрудников театра. Рухнула любовь Фарятьева, рухнула надежда на взаимность. Я играл этот момент резкой мизансценой: конвульсия, почти припадок, и Фарятьев падает на пол. Думаю, что сама судьба подсказала мне ненужность этой мизансцены: со студенческих лет обученный и прыгать, и падать со стульев, с лестниц, навзничь, я на этот раз в простом падении набок сломал ключицу. Сразу понял это по небывало острой боли. Доиграл спектакль до конца.
Не заметили. На сцене поняли: что-то случилось. В зале не заметили. Только сказали потом, что в финале было слишком много мимики, а в остальном все нормально. А я и вовсе ничего не играл, только боль преодолевал и говорил текст.
Что же это такое? Зачем так долго и порой мучительно искать на репетициях нюансы, детали, если ничего не меняется в восприятии зрителей, когда вес эти нюансы нарушены? Стоит ли стараться? Стоит потому и не замечают зрители накладок, пустот, что спектакль выстроен. Он, как живой организм, способен компенсировать мелкие, а иногда и крупные дефекты. Идет жизнь героев, она стала реальностью, а беды, нелепицы самих актеров тут ни при чем. Фантазия зрителей, их погруженность в атмосферу заполняет образовавшиеся пустоты…
А подпись Луспекаева - вот она. Буквы крупные, неровные, каждая отдельно. Сразу видно эту подпись, как сразу видно было этого яркого человека и актера. А рядом такая надпись: крупно - 'Друг П. Б. Луспекаева' и небольшими буквами - 'Е. Весник'. У Луспекаева было много друзей.
А вот четкая, уверенная подпись по-английски - Эдвард Олби. Он был у нас в день трагического события. Во время спектакля мы узнали по радио, что в Америке убит президент Кеннеди. Трагическая новость, пришедшая издалека, потрясла нас. После спектакля Олби зашел за кулисы. Мы сказали ему о том, что случилось у него на родине. Открыли водку и выпили молча, не чокаясь. Тогда и оставил знаменитый американский драматург свою подпись.
Раньше мы помнили, кто когда был, даже число могли назвать и сказать, какой именно спектакль смотрел гость. Думали - никогда не забудем, Но стало забываться, путаться в памяти. И вместо чисел все стало 'однажды'.
Однажды был в зале необычный зритель. Нам очень хотелось увидеть его близко, пожать руку, обменяться хоть парой реплик. Мы попросили его зайти за кулисы. Он пришел с женой, в сопровождении двух адъютантов в форме. Сам он был в штатском. Когда он расписывался, в гримерную набилась чуть ли не вся труппа. Шла 'Божественная комедия'. Разрисованные лица, у многих за плечами крылья - ангелы, архангелы, но все почтительно серьезны, и, что забавно, многие в своих ангельских костюмах стоят по стоике 'смирно'. Даже женщины, Мы показываем гостю потолок. Он глуховат, переспрашивает. Суров, неулыбчив. Про спектакль говорит тоже сурово, отрывисто:
'Хорошо, Смешно'. Потом расписывается. Вот его подпись: 'Г. Жуков'.
Эраст Гарин играл Чацкого в знаменитом спектакле Вс. Мейе хольда 'Горе уму'. Однажды после спектакля 'Горе от ума' Гарин распахнул дверь нашей гримерной.
- Хвалить не буду. Но мне понравилось, - сказал он своим характерным' немного квакающим голосом. - Интересно, черт вас возьми. Качалов играл Д Чацком Грибоедова, мне Мейерхольд сказал, что в Чацком надо играть Кюхлю, и я сыграл Кюхлю. У вас, по-моему, еще не все получается, но я понял' что вы хотите: вы Пушкина играете в Чацком. Интересно, что еще тут откроется, но ведь ясно же - откроется. Черг возьми, до чего же это интересно!
Написал в углу: 'Ура за театр! Эр. Гарин'. Писал быстро, как будто его торопили, и не рассчитал:
'Гар' было еще на белом, а 'ин' залезло на коричневую масляную краску стены. При ремонте 'ин' закрасили. А 'Эр. Гар' осталось навсегда - и на потолке и в памяти.
Кто кого копировал - загадка, но сходство и речи у них удивительное: у Эраста Гарина и драматурга Николая Эрдмана, в пьесе которого 'Мандат' Гарин играл когда-то главную роль. Это был знамениты' спектакль Мейерхольда. То ли актер подражал автору. да так это у него потом и осталось, то ли автор настолько влюбился в актера, что стал говорить с его интонациями, я не знаю. Но факт есть факт - очень похоже говорили. Только Эрдман еще растягивал слова на гласных и слегка заикался.
Я познакомился с Николаем Робертовичем в Таллине. Меня вызвали туда на кинопробу. Вежливый ассистент режиссера проводил меня до моего номера и гостинице 'Палас' и сказал, что заедет за мной через два часа: проба в двенадцать. Однако тут же вернулся и передал приглашение автора сценария зайти поговорить - он живет этажом ниже, в люксе. Я зашел. Эрдман сидел в пижаме в гостиной своего номера и неспешно открывал бутылку коньяка. Было девять часов утра.
Эрдман сказал: 'С приездом?', - и я сразу подумал о Гарине, о его манере говорить.
Эрдман продолжал:
- Мы сейчас выпьем за ваш приезд,
- Спасибо большое, но у меня проба в двенадцать, - чинно сказал я.
- У вас не будет пробы. Вам не надо в этом фильме сниматься.
- Почему? Меня же вызвали.
- Нет, не надо сниматься. Сценарий плохой, У меня глаза полезли на лоб от удивления.
- Я, видите ли, знал вашего отца. Он был очень порядочным человеком по отношению ко мне. Вот и я хочу оказаться порядочным по отношению к вам. Пробоваться не надо и сниматься не надо. Сценарий я знаю - я его сам написал. Вам возьмут обратный билет на вечер, сейчас мы выпьем коньячку, а потом я познакомлю вас с некоторыми ресторанами этого замечательного города,
124
Все произошло по намеченной Эрдманом программе. В этом фильме я не снимался.
Однажды мне удалось затащить его в наш театр на спектакль. Он неохотно ходил в театры. Говорил:
'Знаете, я уже был'.
- Но этот-то спектакль вы не смотрели?
- А пы абсолютно уверены, что его надо смотреть?
Пришлось рискнуть, сказать, что абсолютно уверен. Эрдман пришел. Спектакль, видимо, не произвел на него впечатления. Он только вежливо сказал:
- Ну и правильно, что взяли и поставили. А разговор был интересный. Эрдман мыслил парадоксально, а говорил, на удивление, конкретно. Он как-то умудрялся совсем избегать дежурных, водянистых фраз, которые занимают столько места в нашем обычном разговоре.
- К классической пьесе надо относиться, как к современной, как к родной и понятной. Ведь она уже давно существует, ее понимание заложено в нас. Надо только поверить в это. Мейерхольд так и поступал.
- А к современной пьесе как относиться?
- Как к пьесе будущего. С уважением и повышенным вниманием.
- А где же пьесы прошлого?
- К прошлому, я полагаю, театр отношения не имеет. Это история, а не театр.
Рассказанные им случаи из жизни как-то очень естественно отливались в форму законченных новелл, всегда глубоких и всегда с юмором.
- Я, знаете, однажды решил менять квартиру. Неуютно спало жить на старой. Болею все. Да и просто надоело. Мы с женой стали говорить всем знакомым, что хотим поменяться. И вот звонит мне как-то известный балетмейстер и говорит, что у него то, что нужно мне, а ему нужно то, что у меня. А надо сказать, что балетмейстер этот женат на моей первой жене, с которой мы довольно давно разошлись. Приезжайте, говорит, посмотрите. Я приехал. Ну правда, это то, что мне нужно, приятная квартира. А он говорит:
Вы посмотрите книги. У нас с вами, наверное, много одинаковых. Может быть, не таскать их туда – обратно, это же страшная тяжесть'. Я поглядел, и правда - Диккенса тридцать томов, килограммов на пятьдесят, Золя тоже на полцентнера и так далее. 'Да, говорю, это мудро. Вы мне свои оставьте, я вам - свои. Так на так'. А потом смотрю - и мебель у него такая же. польская, только чуть светлее моей. Что ж, думаю, зря возить. Пейзаж за окнами - тоже довольно промышленный, вроде моею. А потом, думаю, ведь и жена моя прежняя тоже тут… Может, мне просто перейти в эту квартиру, жизнь-то и наладится…
Расписываться он не стал. 'Я человек осторожный: вдруг потом кто-нибудь неприятный рядом поместится'.
А вот интересная подпись: 'В. П. Максимова Теперь в театре настоящих комиков, комиков до кончиков ногтей, не бывает. Народ все серьезный и образованный, Максимов родился комиком и жизнь прожил комиком, на сцене и в быту. Играл всегда с удовольствием и жил с удовольствием.
Показывали грим к спектаклю 'Идиот'. Актеры один за другим выходили на центр сцены под свет прожекторов. Вышел Максимов в гриме Фердыщенко.
- Что это? - воскликнул Товстоногов в зале. - Василий Павлович, что вы натворили?
- А что именно? - спокойно спросил Максимов. Вид у него действительно был чудовищный. Наклеено, намазано, налеплено - и борода, и усы, и баки, и ларик, и синяки, и морщины, и бородавка. Словом, за гримом вообще лица не видать.
- Это не грим, а сумасшедший дом. - сказал Товстоногов.
Максимов спокойно и гордо:
- Я ведь не сам, все претензия к гримеру.
- Но вы же артист, это же на вас нарисовано. Вы-то видели, что с вами делают?
- Не видел. Я близорук.
- Так наденьте очки.
- А я, наоборот, снял их: Фердыщенко-то без очков.
- Василий Павлович, о чем мы спорим! - закричал Товстоногов. - Все снять и сделать нормальный вид.
- Но я ведь все равно не увижу, нормальный или не нормальный.
- Что значит не увидите! О чем вы говорите! Хоть что-нибудь вы различаете? Меня вы видите? Максимов спокойно:
- Вижу какое-то талантливое пятно, но без подробностей.
Все грохнули смехом. Максимов вошел а гримерную с зычным криком: 'Шаляпин бил своих гримеров!'
В этом углу расписалось много поляков. И самый знакомый, самый любимый для всей нашей труппы - режиссер Эрвин Аксер, руководитель варшавского театра 'Вспулчесны', поставивший у нас два спектакля. Его личность, его эстетика оказали большое н благотворное влияние на многих наших актеров, Аксер - человек волевой и настойчивый, но воля эта проявляется всегда а форме подчеркнуто вежливой. На репетиции 'Карьеры Артуро Уи' Брехта Аксер делает замечания одновременно артисту М. Иванову и ведущей спектакль О. Марлатовой.
Его речь звучит примерно так: