Косте, Оксане и Ирине

Доктор Алекс

Как делают и как не делают открытия,

или изнанка научного мира

 

 

Предисловие………………………………………………………………….2

Глава 1. Армения, любовь моя……………………………………………...4

Глава 2. Как открывали и как закрывали звезды…………………………10

Глава 3. Ес кес сирумем, ахчик джян! Цават танем! …………………….14

Сирт узума, эли! (Я тебя люблю, милая девушка, боль твою себе возьму! Сердце  мое хочет!)

Глава 4. Гамбургский счет и мой друг Виктор…………………………...44

Глава 5. Как открывали и как закрывали планеты……………………….51

Глава 6. Маленькие зеленые человечки, или привет с Венеры, Земли, Марса и Туманности Андромеды. НЛО наступают!!! Атас!............................54

Глава 7. Наше Солнце дрожит! Так ли? Ой ли?.........................................59

Глава 8. Солнечная активность, чума, саранча и уровень Каспийского моря.  …………………………………………………………………………….62

Глава 9. У гения даже ошибки гениальные………………………………67

Глава 10. Мои любимые друзья……………………………………………69

Глава 11. Наш человек в Египте...................................................................75

 

 

Цель творчества – самоотдача,

А не признанье, не успех.

Позорно, ничего не знача,

Быть притчей на устах у всех.

Борис Пастернак

 

 

Предисловие

Ни я, ни мои друзья из МГУ так и не смогли отнести эту книгу к какому-либо определенному жанру литературы. Это и любовное описание Армении, и мемуары, и воспоминания о людях, которых я знал лично, таких как Амбарцумян, Шкловский, Чижевский, Эйгенсон. К ним относятся и нобелевские лауреаты Ландау и Гинзбург. Здесь и вечные противостояния Амбарцумян – Шкловский, свидетелем одного из которых  был я один. Наконец, это и история моей семьи, предки и потомки которой перемещались за 200 лет по маршруту Цюрих – Париж – Санкт-Петербург – Львов – Ереван – Кембридж. Тут же приводятся рассказы об околонаучной жизни. Все это сопровождается стихами из серебряного века русской поэзии, а также стихами поэтов Ближнего и Дальнего зарубежья.

  Насколько все это удалось, судить не мне.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Моим читателям

Старый бродяга в Аддис-Абебе,

Покоривший многие племена,

Прислал ко мне черного копьеносца

С приветом, составленным из моих стихов.

Человек, посреди толпы народа

Застреливший неприятельского посла,

Подошел ко мне пожать мою руку,

Поблагодарить за мои стихи.

Капитан, водивший канонерки

Под огнем неприятельских батарей,

Целую ночь над южным морем

Читал мне на память мои стихи.

Много их, сильных, злых и веселых,

Убивавших слонов и людей,

Возят мои книги в седельной сумке,

Читают их в пальмовой роще,

Забывают на тонущем корабле.

Я не раздражаю их неврастенией,

Не надоедаю утомительными рассуждениями

О содержании выеденного яйца.

Но, когда волны бьются о борта

И когда пули свистят кругом,

Я учу их, как не бояться,

Не бояться и делать, ЧТО НАДО.

И, когда женщина с лицом

Единственным дорогим во Вселенной

Скажет: "Я не люблю Вас",

Я учу их, как повернуться,

И уйти, и не возвращаться больше.

И когда придет их последний час

И ровный красный туман застелет взоры,

Я учу их сразу припомнить

Всю жестокую, милую жизнь,

Всю жестокую, милую землю,

И, представ перед ликом Бога,

С простыми и ясными словами

Ждать спокойно

Его

Суда.

Николай Гумилёв

Глава 1. Армения, любовь моя

 

Как делаются открытия? Вопрос столь же трудный, сколь и древний. И мы, видимо, никогда не получим четкого ответа. Здесь мы попытаемся лишь показать, как автор шел к своему открытию, как ошибался, как после мучительных раздумий возвращался на правильный путь, что думал и чувствовал, что переживал, что говорил при этом жене, друзьям и оппонентам, как добирался до работы в эти прекрасные и яростные дни – степенно или бегом, наталкиваясь на прохожих и разбрызгивая лужи.

Действительно, что заставило Архимеда выскочить голым из ванны со своим знаменитым "Эврика"? Что заставило Пушкина бегать вокруг стола и кричать: "Ай да Пушкин, ай да сукин сын"?

Предметом нашего исследования будут лишь некоторые, наиболее близкие автору темы, то есть открытия из астрономии. При этом автор в значительной степени опирался на свои собственные впечатления о людях, эти открытия совершавших. Начнем с открытия, сделанного вскоре после войны в Бюраканской астрофизической    обсерватории Армении.

Однако сначала – об Армении и моей личной жизни в Бюракане. В переводе с армянского Бюракан – тысяча источников. Для безводной Армении – это нечто. Однако есть и другие мнения. В моем присутствии одна ученая дама из института, занимавшегося змеями, с завистью сказала: "Какие вы здесь счастливые... Тут 70 видов змей...". Помню, как змея ужалила Мишу К., входящего в башню телескопа.

Тогда, к счастью, все обошлось. Но на моих глазах был и другой случай. Шофер молоковоза, пока заливали молоко, лег отдохнуть на обочине и ... Уж как он гнал, бедняга, в ближайшую больницу за спасительной сывороткой, на красный свет, срезая нос у груженого Камаза и наезжая передними колесами на тротуары... Не успел... Ну да ладно, а то уж больно мрачное начало получается. Помню гортанную речь первых встреченных мною бюраканцев.

 

Колючая речь Араратской долины,

Дикая кошка – армянская речь,

Хищный язык городов глинобитных,

Речь голодающих кирпичей,

А близорукое шахское небо,

Слепорожденная бирюза,

Все не прочтет пустотелую книгу

Черною кровью запекшихся глин.

Осип Мандельштам

Помню – и до сих пор, к собственному удивлению, не забыл армянский алфавит, эти немыслимые буквы, которые изобрел много-много веков назад Месроп Маштоц. Изобрел тогда, когда не было еще ни немецкого, ни французского, ни английского, не говоря уже о русском...

Когда-то о другом великом были сказаны слова, которые как будто предназначались именно ему, Месропу Маштоцу:

Слышу торжественный звук

Божественной эллинской речи,

Старца великого тень

Чую смущенной душой.

Да и сами немцы и французы в те времена бродили по лесам и болотам в невыделанных звериных шкурах и радовались, если в силки им попадался заяц или куропатка.  А уж об отношении армян к этим буквам, к этим книгам... Я так и вижу этих старух, закутанных по самые глаза в какие- то немыслимые платки. Идущих, бегущих, карабкающихся по заснеженным горным склонам. В отчаянии, в страхе, в ужасе.

В бегстве от очередной резни – то ли от турок, то ли от персов, то ли от монголов. И в своих мешках они несут не воду и не еду. А эти самые священные книги. Книги, которые и прочитать-то многие из них не могут...

 

Когда в последний раз, в последний миг

Я подниму слабеющие вежды,

Пусть мне случится Твой увидеть Лик,

Дарующий спасенье и надежды.

(Св. Григор Нарекаци)

 

Однако вернемся к Бюракану. Если вы не видели Бюракана, значит, вы ничего в этой жизни на нашей прекрасной планете не видели. И не только на Земле, но и вообще в нашей Солнечной системе и даже в нашей Галактике. Тысячи роз всяких мыслимых и немыслимых цветов и запахов, красных и белых, желтых и чайных, фиолетовых и... А кусты, жасмин и сирень, бугенвили и прочие... А пальмы, кедры, кипарисы, сосны, березы... Те самые березы, которые специально были высажены на главной бюраканской аллее по просьбе жены академика Амбарцумяна Веры Федоровны. Той самой хрупкой блондинки, которую академик вывез из холодной России и привез в солнечную Армению.

Монголу бог нужен постольку,

Поскольку может он помочь

Схватить венгерку или польку

И в глубь Сибири уволочь.

Николай Заболоцкий

И по всему этому великолепию каждый вечер гуляем мы, представители немногочисленной русской колонии вместе с ее почетным членом Маратом Аракеляном. Это тот самый Марат, который был на то время автором четверти красных смещений дальних галактик. И одновременно это человек, который каким-то непостижимым образом соединил в себе две такие разные культуры, армянскую и русскую. И – человек высочайших духовных качеств, таких как доброта, ум, талант, благородство. Увы, увы... Недолго ему пришлось ходить по этой земле. Я имел честь присутствовать на его похоронах и на заупокойной тризне... Но пока будет жив последний из старых бюраканцев, до тех пор будет жива благодарная память о нем.

 

Не жизни жаль с томительным дыханьем –

Что жизнь и смерть?

А жаль того огня,

Что просиял над целым мирозданьем,

И  - в ночь идет.

И – плачет уходя.

(Федор Тютчев) 

О милых спутниках, которые наш век

Своим сопутствием для нас животворили,

Не говори с тоской: их нет.

Но с благодарностию: были.

Василий Жуковский

 

 

И ещё:

Рощи пальм и заросли алоэ,

Серебристо-матовый ручей,

Небо бесконечно голубое,

Небо, золотое от лучей,

И чего ещё ты хочешь, сердце?

Разве счастье – сказка или ложь?

Для чего ж соблазнам иноверца

Ты себя покорно оттаешь?

Разве снова хочешь ты отравы,

Хочешь биться в огненном бреду,

Разве ты не властно жить как травы,

В этом упоительном саду?

(Николай Гумилёв)

 

 Бюраканская обсерватория была создана Виктором Амазасповичем Амбарцумяном. Несколько слов о нем самом.

В.А. Амбарцумян родился в 1908 году в Тифлисе (Тбилиси) в семье профессора литературы Амазаспа Асатуровича Амбарцумяна. Это был тот самый блистательный лектор, на лекции которого сбегались студенты и профессора со всех факультетов Тбилисского и Ереванского университетов – и филологи, и математики, и астрономы. Боже, что это были за лекции... Он никогда не читал по бумажке. Какие конспекты! О чем вы говорите! Он даже не мог устоять за кафедрой больше пяти минут. Вместо этого он выбегал в аудиторию, хватался обеими руками за переднюю парту и, закрывая глаза и брызгая слюной, выпевал свои бесконечные рулады. Слушателей поражали и  глубина проникновения в самую суть предмета, и энциклопедичность, и оригинальность и нестандартность мышления. Так, он ни в грош не ставил Толстого, зато всячески превозносил Шекспира. Как это не покажется странным или, может быть, даже непатриотичным, но он не слишком жаловал и корифеев армянской литературы, таких, как Аветик Исаакян. Что уж тут говорить о современниках! Сюда относилась и любимая мною Сильва Капутикян...

Мне и самому довелось пару раз его слушать. Помню, что сидел как завороженный и выскакивал потом в коридор с квадратными глазами...

Ну, я–то что, а вот мои хорошие знакомые прослушали у него полный курс русской, советской и зарубежной литературы. Это была компания очень милых и очень красивых девушек вместе с их старшей подругой Земфирой. Они представляли собой интернационал: Земфира – ассирийка по отцу и армянка по матери, Джамиле – персиянка по отцу и турчанка с примесью азербайджанской крови по матери, Агнес, дочка известного писателя, армянка по отцу и чешка по матери... Ну, а Карине, конечно, даже если судить только по одному лишь имени, конечно, армянка... Почти как у Есенина: "Шагане ты моя, Шагане..." Об этой самой Земфире можно бы романы писать. Неброская внешность и поразительно богатый внутренний мир, два высших образования – консерватория и университет, блестящее знание языков, включая такие редкие и экзотические, как ассирийский, вавилонский (да, да, это там, где знаменитая Вавилонская башня). Ну и, конечно, языки уже более поздних  времен, такие, как язык Шекспира, старофранцузский, старославянский, на котором было написано "Слово о полку Игореве". И воистину блестяще она знала современные языки – английский, немецкий, французский, итальянский, польский, украинский. Пару раз и мне довелось разговаривать с нею на этом мелодичном языке. А уж о русском и говорить нечего – она не раз удивляла меня не только прекрасной и разносторонней лексикой, но и знанием так называемой ненормативной лексики, а попросту говоря русского мата. Где она этого всего набралась, ума не приложу...

Мне повезло. Волею судеб я оказался в самом центре культурной жизни Армении. Это была скромная квартирка Земфиры на окраине Еревана. Кого я там только ни встречал! Это и великий художник Мартирос Сарьян, законная гордость не только всей Армении, но и всего Советского Союза, а может быть, и вообще всего мира! Это и его молодые ученики Минас и Мартын, это и великий композитор Арам Хачатурян, а также люди, которые были более близки мне по профессии - математик Сергей Мергелян, ставший членом-корреспондентом союзной Академии наук в 27 лет, а также братья-физики академики Алиханов и Алиханян. А сама она, Земфира, много лет пребывала на скромной должности библиотекаря музыкального училища с более чем скромной зарплатой...

…Зимы в Армении хотя и холодные, но бесснежные. Кроме того, астрономам надо забраться как можно выше в горы, к Солнцу и звездам. Видимо, этим и руководствовался Амбарцумян, когда выбирал место для будущей обсерватории. Это место оказалось вблизи села Бюракан, на высоте 1500 метров над уровнем моря, на склоне потухшего вулкана Арагац, что на 35 километров севернее Еревана. Место было, мягко говоря, неприглядное: камни, совсем мало земли, засохшие виноградники да пожухлая прошлогодняя трава. И вот за несколько лет все это преобразилось до неузнаваемости, превратилось в райский сад. И в этом несомненная заслуга Амбарцумяна. Только ему, с его непререкаемым авторитетом в Армении, да и за ее пределами, по силам было сотворить это чудо.

 

 

Где ты, звезда моя заветная,

Венец небесной красоты?

Очарованье безответное

Снегов и лунной высоты?

Где вы, скитания полночные

В равнинах светлых и нагих,

Надежды, думы непорочные

Далёких, юных лет моих?

Пылай, играй стоцветной синею

Неугасимая звезда,

Над дальнею моей могилою,

Забытой богом навсегда.

(Иван Бунин)

 

 

Глава 2. Как открывали и как закрывали звезды

Когда не были еще построены башни телескопов, а сами эти инструменты стояли под открытым небом, к Амбарцумяну подошел его ученик из первого выпуска астрофизиков Ереванского университета Беньямин Егишевич Маркарян с новой сверхчувствительной фотопластинкой, полученной им на первом телескопе. – Посмотрите, пожалуйста, Виктор Амазаспович! Что-то здесь странное. Ну, не могли все эти яркие звезды оказаться здесь все вместе случайным образом!

В.А. посмотрел. И увидел. И понял то, что до него видели многие, но не понимали. Воистину, для этого надо было обладать гениальной прозорливостью!

А это были те самые группы звезд, которые В.А. назвал впоследствии звездными ассоциациями. Ход его рассуждений был примерно таков. Раз эти звезды яркие, значит, они молодые, потому что старые звезды со временем тускнеют. Кроме того, любая непрочная группировка старых звезд была бы неизбежно разрушена гравитационным полем ядра нашей Галактики. А раз они держатся вместе, значит, они образовались не так давно. И образовались, очевидно, сразу целыми группами. Но В.А. со свойственным ему умением не только видеть, но и смотреть в корень, сделал и еще один далеко идущий вывод. Он предположил, что эти ассоциации образовались не путем конденсации изначально разреженного космического газа, а, наоборот, путем распада неких дозвездных тел неизвестной природы или, как он назвал их, Д-тел. Забегая вперед, отметим, что именно за гипотезу о Д-телах Амбарцумяну впоследствии больше всего и досталось...

Открытие звездных ассоциаций всколыхнуло весь научный мир.

Сразу же появились новые исследования этих объектов. Голландец Блаау подтвердил существование ассоциаций и даже, как будто, обнаружил их  расширение и распад. Подтвердил все это и известный московский астроном П.Н. Холопов. Но были и иные голоса. Другой известный московский астроном профессор Б.А. Воронцов-Вельяминов с самого начала обрушился на В.А. с резкой критикой. Он утверждал, что звездные ассоциации наблюдаются лишь в результате существования «коридоров видимости» в нашей Галактике.

Словом, развернулась бурная дискуссия в научной печати. Иногда отголоски этих баталий выплескивались даже в газеты. Но, так или иначе, вскоре Амбарцумян и Маркарян были удостоены Сталинской премии «за открытие и исследование звездных группировок ранее неизвестного типа – звездных ассоциаций». А сам В.А. был избран академиком Союзной Академии наук.

Забегая вперед, заметим, что и Маркарян впоследствии стал академиком, правда, не Союзной, а Республиканской академии, и не за ассоциации, а за совсем другие достижения.

А что же дальше, – спросите Вы. – Как теперь, в XXI веке, относятся к звездным ассоциациям?

Сложно. А все потому, что со временем стало накапливаться все больше свидетельств того, что ассоциации представляют собой в действительности достаточно устойчивые образования. В них существуют не только яркие, но и многочисленные слабые звезды, которые своим притяжением не позволяют ассоциациям распасться, делают их гравитационно связанными. И это не говоря уже о том, что в них обнаружен и газ, который также стабилизирует ситуацию.

– Бюраканская концепция ныне является излишней. В ней больше нет нужды, – говорил известный московский астроном Юрий Е.

Так-то. Сначала открыли, с шумом и грохотом, а потом закрыли – уже тихо, шепотом, стыдливо...

Вот вам и история звездных ассоциаций, их рождение, жизнь и смерть. Но – не вся история, нет, не вся…

А не вся она потому, что ничего не стоит на месте в этом прекрасном, но переменчивом мире! Нет, не стоит! А меняется, меняется, как цвета в детской игрушке, в калейдоскопе.

И точно так же меняются и убеждения. Убеждения всех людей, а не только астрономов!

Вернемся, однако, к звездным ассоциациям. Не далее как 4 ноября 2011 года тот же самый Юрий Е. на мой прямой вопрос – так есть ли, в конце концов, звездные ассоциации, ответил уклончиво: да вроде бы всё-таки есть, но это не совсем то, что вкладывал в это понятие старый Амбар. Потому что, видите ли, недавно появились работы американцев и французов, в которых… Sic transit gloria mundi![1]

Но вот что мне лично наиболее интересно в этой истории. Я ведь пишу не научно-популярную книгу по астрономии - их уже расплодилось немало и без меня. А мне интересно совсем другое – что думал, что чувствовал Амбарцумян тогда, в те судьбоносные годы, и при триумфальном открытии звездных ассоциаций, и при их бесславном конце. Впрочем, не совсем бесславном, не совсем… Они, эти ассоциации, похоже, опять возрождаются, только уже в другом виде…

Мой старый друг Валера рассказывал мне об одном эпизоде, свидетелем которого он был. Он с удивлением наблюдал, как Амбар долго не мог попасть ключом в замочную скважину на двери своего служебного кабинета. Он явно был не в себе. Он явно нервничал. Его било, его трясло, как в лихорадке. А дело было в том, что за пару минут до этого он узнал новость, которая камня на камне не оставляла от всей бюраканской концепции. И сообщил ему ее тот самый сотрудник, которого он выпестовал в Ереванском университете, а затем опекал в обсерватории. Так вот, он провел некие вычисления, которые показали, что ассоциации в действительности не подвержены распаду! И что они могут существовать столь же долго, как и обычные звездные скопления!

Это был смертельный удар. И как же В.А. реагировал на него? Ведь можно было просто отмахнуться, можно было заставить его замолчать, наконец, просто запретить ему публикацию этих результатов. Это было вполне во власти Амбара. Но нет, пойти на это он не смог. И во всех случаях, когда Моцарт встречался в нем с Сальери, побеждал Моцарт!

 

Где вы, грядущие гунны,

Что тучей нависли над морем?

Слышу ваш топот чугунный

По ещё неоткрытым Памирам.

Бесследно все сгинет, быть может,

Что ведомо было одним нам.

Но вас, кто меня уничтожит,

Встречаю приветственным гимном.

(Валерий Брюсов)

 

Но вот ведь незадача: отказаться от своей концепции официально, публично, в научной печати он так и не смог. Более того, он никогда не признавал своих ошибок даже в разговорах с бюраканцами, которые смотрели на него, как на живого бога! И это он, он, который понял все гораздо раньше всех – что в Бюракане, что в Москве, Париже или Вашингтоне! Кто бы объяснил все это мне самому?

Как-то я думал, а что, если бы на месте В.А. был другой известный ученый из Москвы, Иосиф Самойлович Шкловский? Уж он-то наверняка бы признался: «Ну, ладно, виноват, увлекся. Вы уж простите меня, дурака старого. Ну, ошибся, с кем не бывает».

А ведь Амбарцумян и Шкловский были постоянным оппонентами, постоянно спорили друг с другом на всяких конференциях и совещаниях. Правда, до полемики в научной печати, насколько мне известно, не доходило.

Однажды мне довелось присутствовать при их очередном споре. Дело было в кабинете Амбарцумяна, а речь шла о проблемах сталкивающихся галактик. Сам я был очень далек от этой тематики и интересовался ею чисто платонически, так что меня интересовала главным, образом внешняя сторона их спора. Привлекала внимание, прежде всего, их манера ведения дискуссии, а также, конечно, их внешний вид. Этот вид очень отличался. Амбар – благодушный, спокойный, говорит неторопливо, тихим голосом. А Шкловский, взъерошенный, явный холерик, вскакивает со стула, хватает Амбара за локоть или за пуговицу и что-то горячо ему втолковывает. Амбарцумян: «Да, вот тут Вы правы, Иосиф Самойлович, тут я с Вами совершенно согласен». И Шкловский, торжествующе: «Ага! А что я Вам говорил! Если галактика А подходит к галактике В на достаточное расстояние, вот тогда-то и будет взрыв!». И Амбарцумян: «Все это так, дорогой Иосиф Самойлович, но вот только какова вероятность такого сближения и такого столкновения? Ведь ядро галактики, наверняка, очень мало. А тогда эти две галактики, А и В, просто пройдут друг через друга, как два комариных роя, и никакого взрыва не будет. Разве не так? Или, может быть, я чего-то не учел, а, Иосиф Самойлович?».

И тут, на моих глазах, Шкловский замолкает, стушевывается, и как-то бочком выползает из кабинета. Мне даже жалко его стало. Ну, на кого ты, бедолага, руку поднимаешь? Ведь он тебя проглотит и выплюнет! Н-да, думаю, дела...Ну, а теперь, когда с ассоциациями, в основном, покончено, позвольте сказать  еще несколько слов об их авторе, а также, конечно, и вообще об Армении. Это  будет несколько перекликаться с предыдущим разделом, так что уж извините...

Где теперь эти люди мудрейшие нашей Земли?

Тайной нити в основе творенья они не нашли.

Как они суесловили много о сущности Бога!

Весь свой век бородами трясли - и бесследно ушли.

Омар Хайям

Глава 3.Ес кес сирумем, ахчик джян! Цават танем! Сирт узума, эли!

Я тебя люблю, милая девушка, боль твою себе возьму! Сердце моё этого хочет!

Впервые я приехал в Армению в декабре 1959 года и пришел к Амбарцумяну проситься на работу. Он порасспрашивал меня о тех лекционных курсах, которые я слушал на физическом факультете Львовского университета, и в конце разговора озадачил такими словами: «Ну, значит, физику все-таки немного знаете?».

Я был в шоке. Как это «немного знаете»? Да я прирожденный физик, я еще из бутылок с молоком трубку рентгеновскую себе сделал, а тут на тебе - «немного знаете»! И только потом, много лет спустя, я понял, как еще снисходителен был тогда старый Амбар...

... Предо мной

белеет Арарат,

Зеленеет все

вокруг...

Виды там, действительно, впечатляющие. Но жить-то мне в Бюракане пришлось не очень... Я все три года прожил, а, точнее, только ночевал, в помещении, которое и комнатой-то назвать было трудно. Как потом выяснилось, эта моя комната изначально планировалась как уборная. Представьте себе убогую комнатку площадью в 10 метров с окном на высоте моей вытянутой руки и цементным полом... По счастью, мой предшественник, ставший потом моим лучшим другом, Шамиль М., застелил этот пол тонким слоем линолеума.

И дальше. Отопления никакого, а зимы в Армении и, особенно и в частности Бюракане, ого-го... Ну, конечно, не как во Львове или, тем более, в Москве, но свои 20 градусов мороза термометр на главном здании обсерватории набирает. Так что же делать-то?

Как и многие другие бюраканцы, я находил керамические трубы диаметром сантиметров 20, покупал в Ереване спиральки для плитки, разрезал их пополам и наматывал на корпус. Весь этот агрегат забирал из сети 3 киловатта. В результате удавалось довести температуру до 10 градусов, а если повезет, и до 12. Так что закалка у меня еще та!

Помню, что особенно трудно приходилось во время зимних буранов. Они, эти бураны, с корнем вырывали высоковольтные столбы, пропадал свет, и весь Бюракан погружался в темноту. Ну, это еще что, и при свечах посидим, не гордые, но вот потеря единственного источника тепла... Лично мне особенно трудно было утром - вставать из-под теплого одеяла и, стуча зубами, быстро-быстро одеваться. А, одевшись, я бежал в столовую, где меня ждал типичный бюраканский завтрак - блюдце меда, в котором плавал кусочек масла. А у меня-то, увы, с детства на мед аллергия, так что приходилось масло это самое выуживать. Зато потом я пил кофе. Вкуснейший армянский кофе!

Ну, да ладно. Все это – мои личные проблемы, к Армении отношения, по большому счету,  не имеющие. А вот в самом Бюракане, да и в Ереване, было куда интереснее.

Помню, что каждый вечер мы собирались в столовой, которая на время превращалась в своеобразный клуб, а в нем образовывались свои «клубы по интересам» – одни садились за шахматы, другие резались кто в пинг-понг, кто в нарды, а кто и в бильярд. Я-то предпочитал пинг-понг. Играли «на вылет», и каждый проигравший должен был поставить литровую бутылку вина. Самое вкусное вино было «Вернашен». Недаром его так любил наш дорогой товарищ, родной отец и учитель, лучший друг детей и всех физкультурников, корифей всех существующих наук, автор энциклопедического труда «Марксизм и вопросы языкознания», а также автор гениальной книги «Экономические проблемы социализма в СССР». Не будем расшифровывать автора. Старшие и так поймут, а младшим придется поверить на слово.

Это был тот самый рябой сухорукий горец, который каким-то фантастически извилистым путем пробрался в Кремль и наложил свои руки на горло этой прекрасной и несчастной страны.

Мы живем, под собою не чуя страны.

Наши речи за десять шагов не слышны.

А где хватит на пол-разговорца,

Там припомнят кремлевского горца.

Его толстые пальцы, как черви, жирны,

А слова, как пудовые гири, верны,

Тараканьи смеются усища.

И сверкают его голенища.

А вокруг него сброд тонкошеих вождей,

Он играет услугами полулюдей,

Кто смеётся, кто плачет, кто хнычет,

Он один лишь бабачит и тычет.

Как подковы кует за указом указ,

Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз.

Что ни казнь у него, то малина,

И широкая грудь осетина.

Осип Мандельштам

Однако вернемся в Бюракан. После пинг-понга мы все шли ко мне – у меня единственного была в то время свободная комната. Мой сосед Петик каждый вечер сбегал из Бюракана в Ереван к своей девушке. А нагрузившись «Вернашеном» и наслушавшись Баха и Генделя на моем проигрывателе, мы шли в ущелье. Вот уж где была первозданная, дикая красота! Так, именно так все и было и тысячу, и десять тысяч лет назад, во времена великого потопа! Недаром ведь Ной выбрал для своего ковчега именно Армению...

И точно так же перекликались пастухи с обоих берегов ущелья, и те же змеи выползали из нор, и те же серые сапсаны зависали высоко в небе, прямо над головой.

В синем небе тающий дым,

Одиноко вдали исчезающий дым,

Ты кого мне напомнил? Меня самого?

Исикава Такубоку

 

... А в Ереване, у Земфиры, я познакомился, сблизился и как-то незаметно сдружился с двумя молодыми художниками, Минасом и Мартыном. Старожилы наверняка еще помнят их обоих. Этот самый Минас летом каждое воскресенье как на работу приезжал ко мне в Бюракан, доставал из рюкзака бутылку вина, забирал у меня подстилку и шел на весь день в ущелье, прогревать свой несчастный позвоночник. Я еще как-то раз глупо сострил: «Ты, наверное, какую-то даму нетребовательную ублажал на морозе. Вот и состряпал себе радикулит или остеохондроз». Он никогда не пускался ни в какие объяснения: «Э, дарагой, зачем тибе эта нада? Много будэшь знать, скоро састаришься. Во многом знании многая пэчаль, эли! Я вэд у тибя не спрашиваю, зачэм ты в нашу Армению бэзводную и каменную приехал из своей цветущей Украины!».

Но вот к концу 1960 года все как будто наладилось. Уменьшились боли в спине, он выпрямился, даже походка изменилась. И он опять с жадностью накинулся на свою работу.

И тут ему крупно повезло. Повезло впервые  и, увы, в последний раз в жизни. Его заметил сам Николай Акимов, художественный руководитель и главный режиссёр знаменитого ленинградского Театра Комедии. И пригрел, и обласкал, и перетащил в Ленинград. И сделал совершенно немыслимое, пресловутую ленинградскую прописку! Моё поколение ещё помнит, что означала, например, ещё более престижная московская прописка. Под неё заключались браки, фиктивные или настоящие, платили огромные деньги, происходило продвижение по служебной лестнице, прелестные женщины отдавались полуграмотным слесарям и сантехникам из ближайшего ЖЭКа… А всё потому, что водопроводчик регулярно ночевал у паспортистки. А уж  о самой паспортистке, да тем более её шефе начальнике ЖЭКа можно было романы писать: квартира из шести комнат, потолки с художественной лепниной и высотой в 5 метров, с видом на Нескучный сад или на Кремль.

Как известно, Ленинград – город маленький, и слухи о новом молодом таланте распространились очень быстро. Вскорости явилась к нему комиссия из самого Эрмитажа. «Ну-с, молодой человек, покажите-ка нам, что Вы там намалевали. А то ведь Вас уже сравнивают с самим Мартиросом Сарьяном». Минас молча заходит в кухню и в ванную, выносит им кипу холстов и так же молча расставляет их вдоль стен. Почтенные академики посмотрели, пошептались, и главный из них изрекает: «Ну ладно, вот эти восемь мы возьмем, а с остальным – уж извините, Эрмитаж ведь не резиновый, Вы должны понимать. Вы согласны?» Минас молча кивает.

Вообще молчаливый был мужик, ох, молчаливый! Даже его редкие случайные подруги жаловались: «Ну ты хоть бы мне слово ласковое сказал, Минасик милый, а то как перевернешь меня силой со спины на живот, так и все, я даже почувствовать не успею, ты уже или как».

И тут вдруг неожиданная реакция Минаса: «Нет, уважаемые товарищи. Эти картины не отражают меня сегодняшнего. Я могу показать Вам то, что я сделал за последние несколько дней».

Ну а дальше все понятно. Намертво закрыли ему эти обиженные академики все возможные пути, не только в Эрмитаж, но и в Русский музей, а также в загородные музеи Ораниенбаума, Пушкина и Павловска.

И все-таки, и все-таки надо было ему остаться в Ленинграде, под крылышком всемогущего Акимова. Да не выдержала его теплолюбивая и светолюбивая душа бесконечной ленинградской осени и зимы, когда идет моросящий дождь и уже в три часа начинает темнеть. Буквально через несколько дней после визита важных гостей он на последние деньги покупает билет на самолет Ленинград – Ереван.

А там – страшная, трагическая, нелепая случайность! И все!

Я два дня плакал, когда узнал о его кончине.

Я больше десяти лет регулярно приезжал на месяц–два в Армению, на консультацию к В.А. Однажды это случилось летом, которое выдалось совершенно нетипичным для этих благодатных мест. Дожди, да не такие, как обычно, ливневые, а моросящие, как во Львове или Ленинграде. Именно в то время в Москве проходил матч на первенство мира по шахматам между Михаилом Ботвинником и Тиграном Петросяном. Все площади Еревана, все скверы и парки были украшены огромными демонстрационными досками. И перед каждой из них стояла толпа тесно прижавшихся друг к другу болельщиков. Почему-то большинство из них составляли женщины, которые и в шахматах-то почти наверняка ничего не понимали. Редкие фигурки понимающих окружались тесным кольцом: «А что Ботвинник здесь сделает? А чем наш Тигранчик ответит?» Сам Виктор Амазаспович Амбарцумян после случайного проигрыша Петросяна – попав в цейтнот, зевнул фигуру – послал правительственную телеграмму в Москву: «За Вами стоит трехмиллионная Армения и многомиллионная армянская диаспора. Наше дело правое, победа будет за нами. Академик Амбарцумян».

И дошла телеграмма, и дошли телепатические сеансы связи! И выиграл-таки Петросян, и маленькая Армения стала центром всего шахматного мира.

Я тогда даже позавидовал этому массовому единению, этому всеобщему порыву моральной поддержки. Вот нам бы так! А то ведь ссорятся между собой наши корифеи, наши академики - что Шкловский, что Гинзбург, что Зельдович... И, соответственно, вызывают насмешку и презрение остальных граждан: ну, как нам их любить и уважать, если они самим себя не уважают!

Еще несколько слов об Армении – и все. Пора закругляться. А то повесть уходит в сторону, теряет динамичность.

В Ереване у меня не было никакого жилья. Попасть в гостиницу почти невозможно: везде на дверях надпись: «Мест нет». Приходилось как-то изворачиваться. Самым частым моим ночлегом была садовая скамейка в каком-нибудь парке. Но так долго не пролежишь. И я бродил по спящему городу и время от времени грелся у костров. Эти ночные костры разжигали сторожа возле магазинов и ресторанов, питали их газетами, картонками, пакетами, коробками. Подходишь к такому сторожу, «баревдзес» (здравствуйте), можно погреться? «Садыс, дарагой, канечно, можно, аб чем речь! Ты сам аткудава будешь? А, из  Львова, знаю, знаю, там много армян жило и даже щас живет. А мой двоюродный брат там целый вагон мандаринов прадал. Хароший город, тибэ павезло. А здесь у нас в Армении чиво делаешь? А, да ты в Бюракане работаешь? И что же ты, самого Амбарцумяна каждый дэн видишь? Мы его очень уважаем. Это наш армянский Исаак Ньютон».

И еще об отношении армян к Амбару. Вера Федоровна рассказывала, как у В.А. украли машину, служебный «Зим». На следующее утро машина стояла у их дома, вымытая и с полным баком, а под ветровым стеклом записка: «Извините нас. Мы не знали, чья это машина. Вы – гордость Армении. Как у поляков Николай Коперник, так у армян Виктор Амбарцумян».

В.А. родился и вырос в Тифлисе, этом не похожем ни на какой другой восточном городе. С каким-то особым колоритом своих узких улочек в старой части города, с бесконечными глиняными дувалами, за которыми шла какая-то своя, недоступная постороннему взгляду жизнь, со своими неунывающими кинто в кепках-аэродромах, с бесконечными подвальчиками, где продается молодое вино и откуда доносятся влекущие запахи шашлыка и кебаба. Словом, город из восточной сказки про Аладина и джиннов, юношей и прекрасных гурий с пленительными глазами и тонкой талией. Где это все теперь, в наш холодный и жестокий век?

Года за годами уходят от нас,

Века за веками уходят от нас,

Эти пыльные камни у нас под ногами

Раньше были зрачками пленительных глаз.

Саади

 

... А уж грузинское вино.. Особенно молодое, что тебе хванчкара, что киндзмараули, что мукузани... Оказывается, именно молодое вино – самое коварное – пьется легко, стакан за стаканом, а потом, хотя голова и остается ясной, ноги слушаться перестают. Я сам так пару раз попался и в результате чуть не утонул в коричневой Куре.

 

...Мой сын, наслушавшись моих восторженных рассказов о Бюракане, как-то в сердцах сказал: «Папа, а тебе что, кроме Бюракана и вспомнить нечего? Ведь были же в твоей жизни и другие годы, и другие города? Нельзя же все сводить к одному лишь Бюракану и одной лишь твоей любимой Армении!».

И что же я мог ему ответить?

Ведь именно там, в Армении, и прошли самые лучшие годы моей жизни. И вспоминаю я ее с благодарностью, теплотой и любовью.

Но было у меня и другое время. Оно наступило во время Карабахского кризиса. Вот тогда-то у меня болело сердце и разрывалась надвое душа. А все дело в том, что тогда, в молодости моей бюраканской, моей любимой девушкой была не армянка, а азербайджанка по имени Джамиле. О браке нашем не могло быть и речи: ее родители этого не допустили бы. Миля: «Достаточно мне только дома произнести имя моего любимого – Алеша, и все. На этом весь разговор будет окончен».

Я: «Ну, хорошо, Миля, а если я своих родителей призову на помощь? Я дам телеграмму и все, на следующий день они оба будут здесь, в Ереване. Так твои что, и на порог их не пустят? Это как-то не похоже на традиционное восточное гостеприимство».

Миля: «Конечно, пустят. Конечно, пустят, и окажут им самый вежливый, самый радушный прием. Подадут на стол самые изысканные вина и лакомства, будут развлекать всякими разговорами, будут предлагать свою помощь в организации всяческих экскурсий, причем экскурсий не только по Еревану, но и по всей Армении».

Я: «Так в чём же, черт  возьми, дело?».

Миля: «А дело в том, что только разговор зайдет о сватовстве, их лица, лица моих родителей прямо на глазах изменятся. И последует хоть и вежливое, но категорическое «нет».

Вот так и закончился этот период моей армянской жизни...

Я начал этот раздел с Карабахского кризиса. Тогда по TV показывали один фрагмент встречи Амбарцумяна и Горбачева. Боже, до чего же мелок, жалок и глуп был Горбачев рядом с В.А.! Ведь это именно ему, старому Амбару, надо было быть президентом этой великой, прекрасной и несчастной страны! А не только президентом Армянской академии наук! Скольких бед и несчастий удалось бы избежать, сколько жизней человеческих удалось бы сохранить!

Ну, и, поскольку мне от Армении, видимо, еще долго не оторваться, продолжу свой рассказ. Это будут воспоминания о другом молодом художнике.

Встречаю я как-то его в Ереване, начинается разговор. Я: «Пошли со мной в ближайшую сосисочную, закусим. Я угощаю». Он: «Что ты, что ты, дорогой, я только что пообедал, эли (ладно, да)». Я: «Ну, ладно, тогда так просто со мной рядом посидишь, пива выпьем».

И пошли в сосисочную. Я взял 10 штук в тайной надежде на его участие. Предложил ему. Он: «Ну, ладно, одну за компанию возьму, так уж и быть». Ну, а что было дальше, и так понятно. Из десяти сосисок я умял две, остальные все – он. А когда уже мы выходили, он признался, что сейчас он ел впервые за три дня... А жилье-то его! Это даже квартирой назвать трудно. Представьте себе глинобитную хижину высотой с курятник, без единого окна и, конечно, без всякого отопления. Свет попадал только через открытую дверь. А как же зимой? «Ну, зимой я дверь вообще не открываю». Единственный его костюм висел на двери на гвоздике.

Я: «Хорошо, дорогой, ну ты хоть что-нибудь вообще зарабатываешь, ты где-нибудь работаешь? Тебе кто-нибудь деньги за твою работу платит?».

Он: «Платят, конечно! Вот, недавно я расписывал витражами здание на улице Барекамутян возле Академии наук, знаешь?

Я: «Знаю, конечно. И сколько же тебе за это заплатили?»

Он: «Ну, сколько... Я, по правде говоря, и сам толком не знаю. Сунули мне  какой-то пакет с деньгами. Я не пересчитывал».

Я: «И на что же ты эти несчастные деньги потратил? Почему же у тебя на еду-то не осталось?»

Он: «На что потратил, на то и потратил. Долги отдал первым делом». Я: «А остальное куда дел?»

Он: «Вторым делом, после отдачи долгов, была покупка красок и новых кистей. Мои-то уж совсем износились».

Я: «И что же, вообще ничего не осталось?»

Он: «Как видишь. Меня, если честно, в этой конторе здорово обманули. Заплатили одну пятую часть, 20% от обещанного».

Я: «Ну, а ты что же? Так и проглотил эту оплеуху?»

Он: «Как видишь».

Я: «А чего ж ты на них в суд не подал? В райком партии не обратился?»

Он: «Да я ж беспартийный. Меня даже из комсомола выгнали с треском».

Я: «Это за что же такое? За что выгнали-то?»

Он: «Вообще-то ни за что. Это еще в армии было. Наш сержант стал
прохаживаться насчет армян и грузин разными словами. Ну, а когда мне заявил: «Твоя мать...», тут уж я не стерпел и ему хорошенько врезал. Он с копыт свалился».

Я: «Ну, и что дальше было? Подумаешь, всего делов-то.

Он: «Если б так. Утром совместное партийно-комсомольское собрание. Меня там крыли последними словами. Как это ты, солдат советской армии, да еще и отличник боевой и политической подготовки, дошел до жизни такой? Кто-то предложил смягчить наказание, отделаться каким-нибудь выговором. Но парторг, черт, полковник бронетанковых войск, орденоносец и даже Герой Советского Союза, настоял на своем. Я, говорит, на фронте таких вообще собственной рукой расстреливал, без всякого трибунала. Ну, все и дрогнули. Только один лейтенант молодой, Ашот Карапетян, за меня заступался. Это, говорит, у него первый случай такой, а вообще он солдат хороший, у меня в танке был наводчиком, так мы с его помощью первое место по части заняли. Я даже собирался его отправлять на общедивизионные учения и на смотр солдат-отличников в Ленинград. Ничего из этого не вышло. Ничего не помогло. Вышибли, как последнюю шелудивую собаку. Даже портрет мой с доски почета сняли».

Я: «Ну, и как же ты теперь живешь-то? Без денег, без нормальной квартиры? Ты хоть в Союзе художников-то состоишь?»

Он: «Не приняли меня. Собрался весь Президиум. Хвалили мои работы, а как дело дошло до голосования, дак все, как один, проголосовали npoтив. Причем голосовали даже те, которые меня перед этим хвалили, сравнивали с великим Мартиросом Сарьяном».

Вот такая история. И чем же я, младший научный сотрудник, мог ему помочь?

А теперь я еще расскажу, как защищал свою кандидатскую диссертацию. Защита была назначена на физическом факультете Ереванского университета. Перед этим меня вызвал мой первый оппонент, профессор Мирзоян, и сказал: «Алеша, ты должен встретить второго оппонента. Он приедет автобусом из Ахалцихе, это возле Абастуманской обсерватории Грузинской Академии наук».

Пятого мая, накануне защиты, я рано утром приезжаю в Ереван и иду на автобусную станцию. Подхожу к расписанию движения междугородних автобусов и ищу автобус из Ахалцихе. Но такого автобуса нет! Я – к диспетчеру: «Так будет, все-таки, автобус из Ахалцихе?». Он: «дарагой, не волнуйся. Может, будет, может, нет. Уж это, как Бог захочет. А зачэм тибэ вообще этот автобус из Ахалцихе? К тебе што, там мама родная приезжает? Или, может, любимая жена? Ну, ладна, там посмотрим, а пока заходи-ка ко мне в диспетчерскую, посидим, выпьем, покушаем, поговорим, эли».

Ну, куда деваться? Лучше, все-таки, в холодке сидеть, чем под палящим ереванским солнцем бегать от одного автобуса к другому. Сидим, пьем, разговариваем.

Сначала, как водится, один традиционный вопрос: «Ты-то сам откудава будешь? А, с Украины, знаю, знаю, я там в армии служил, город Львов, небось, слышал о таком? Хороший город, очень хороший, ведь армяне наши строили, ты об этом знаешь? Там и церковь есть наша армянская, кафе армянское, и даже улицу самую красивую назвали Армянская улица, панимаешь?»

Понимаю, говорю. Вот так, за интересной беседой и вином мы пару часов и просидели. А когда бутылку эту, вернашен этот прикончили, я все-таки вышел из его диспетчерской прямо под страшное ереванское солнце.

Ну, бегаю от одного автобуса к другому и всех водителей спрашиваю, не видели ли они одноглазого пассажира с черной повязкой – это ведь мой второй оппонент. Я-то его никогда не видел. Знаю только, что одноглазый. «Что ты, что ты, дарагой, какой еще тебе одноглазый. Не было у меня такого, я это точно знаю, я бы его заметил, эли».

Вот так я и пробегал весь день. Вечером, а, точнее, даже уже ночью, возвращаюсь я в Бюракан и рядом с гостиницей вижу машину. Посветил спичкой – точно. Там ГРХ, грузинский номер. Оказывается, он, оппонент-то мой, приехал не на автобусе, а на машине своего аспиранта. Ну, тут уж радость моя была безмерна. Я на радостях притащил к ним в номер все, что было заготовлено для банкета. Помню, были там такие экзотические на то время напитки, как ром, виски шотландское, текила и даже пильзенское пиво. Сидим. Они пьют, а я как-то очень быстро окосел. Сказались, видимо, все перипетии этого дня, на жаре, без воды, на нервах. Мне ведь ученый секретарь Ученого совета, на котором я должен был защищаться, сказал, что, если защита моя сейчас сорвется, то ждать придется целых полгода, раньше Ученый совет не соберется.

И в результате я сбежал из их «президентского» номера, пошел к себе и встал под холодный душ – хоть как-то, думаю, протрезвлюсь.

Н-да... Стою, стою, замерз весь – вода-то ледяная. И как-то мне самого себя жалко стало. А сделать ничего не могу. А сделать всего б один шаг и вылезти из-под этого холодного душа моя бедная голова никак не догадывается.

Короче говоря, я все-таки вышел, растерся до красноты полотенцем, принял снотворное и лег спать. Выспался, правда, хорошо. Спал, как убитый, и не мои обычные 7 часов, а целых 10. И поехал в Ереван.

А дальше-то что было? Защита моя назначена была на 15 часов. «Подзащитных» было двое, я и какой-то физик из Института физических проблем. Он защищался первым. Сижу я, жду своей очереди, и постепенно голова моя бедная наливается свинцом, а душа – страхом. Я ведь один. А к нему, к первому, целая бригада поддержки приехала.

Но в жизни всегда есть место подвигу! Открывается дверь - и я вижу моих, моих бюраканцев! Вот оно, спасение-то мое! Оказалось, дирекция выделила специальный автобус для группы поддержки. Только они, армяне, способны на такое!

 И вот они входят. Впереди, естественно, Людмила Ивановна. Именно так, без фамилии, ее знал весь Бюракан, вся Академия наук Армении, да и вообще вся Армения. Официально она была референтом Президента, а фактически – личным секретарем Амбарцумяна. Авторитет ее был колоссальным. Людмила Ивановна сказала, Людмила Ивановна попросила, Людмила Ивановна посоветовала... Скольким людям она помогла, сколько судеб изменила, скольких спасла – от неприятностей, от тюрьмы, да и от самой смерти...

И еще о моей защите. За Людмилой Ивановной шла Эльма Суреновна Парсамян. О ней, этой Эльме следовало бы отдельную книгу написать. Такой женщины я еще не видал, во всяком случае до моего приезда в Армению. Красивая, живая, с яростным и ярким темпераментом, и в то же время нежная и кокетливая, капризная и непредсказуемая, как то и следует настоящей женщине. Почти все мужское население Бюракана было в нее влюблено по самые уши. А она – нет, никому явного предпочтения не оказывала, со всеми была ровной, дружелюбной, благожелательной, но не более того. На всех конференциях, совещаниях или симпозиумах, что общесоюзных, что международных, она всегда оказывалась в самом центре, в самом центре внимания – всех, от желторотых аспирантов и студентов до седовласых академиков и почетных докторов всевозможных университетов, таких как Фриц Цвикки или Вальтер Бааде. Боюсь, что эти имена ничего не скажут читателю, далекому от астрономии, но тут уж поверьте мне на слово…

А за ними, за Людмилой Ивановной и за Эльмой, легко и грациозно порхала над землей Норочка Андреасян, кстати, моя тайная, платоническая любовь… Она только что поступила в Бюракан на работу, в отдел Эдуарда Еремовича Хачикяна, который в дальнейшем стал профессором и директором Бюраканской обсерватории, после того, как Виктор Амазаспович решил распрощаться с некоторыми из весьма обременительных обязанностей – он тебе и директор, и Президент, и член ЦК Армении, и член Президиума Союзной Академии, и т.д. и т.п.

Так вот, в ней, в этой Норочке, мне чудилось что-то гогеновское. Недаром я в своих любимых музеях, Пушкинском в Москве и Эрмитаже в Ленинграде, первым делом шел именно к моим любимым импрессионистам, а в этих залах – к моим любимым Гогену и Ренуару.

Эта самая Норочка фактически спасла меня в эпопее моей многострадальной защиты. Да так, что я в благодарность предложил ей разрезать мой кандидатский диплом на две части и поделить – половину  мне, половину ей!

А все дело было в том, что я, взойдя на ватных ногах к кафедре и вцепившись в нее намертво обеими руками, так что потом пришлось пальцы по одному разнимать, стал судорожно искать своими перепуганными глазами, в чье бы лицо мне глядеть и, главное, на чьи бы глаза мне опереться. И попал случайно именно на нее, Норочку, мою спасительницу! И так и смотрел на нее, не отрываясь и почти не моргая, все двадцать минут, когда отбарабанивал свой заученный, свой давным-давно надоевший и давным-давно опостылевший мне текст. Тоже мне! Подумаешь, умник какой нашелся, кандидат в кандидаты!

А она, Норочка, видимо, тоже что-то почувствовала и не отрывала от меня своих огромных карих глаз. А потом спросила: «Ты чего это на меня так уставился? Я, хоть и не поняла, в чем тут дело, но, тоже не отрываясь, смотрела на твою перепуганную рожу. Так что же это было-то? Может, ты в меня внезапно влюбился и решил таким образом выразить ее, эту свою любовь? Если это так, то имей в виду: я никому в Бюракане, ни академику, ни шоферу, ни сторожу не позволю даже к себе ближе, чем на полметра, приблизиться! Понял?» Понял, конечно. Понял, куда деваться. Благородно с ее стороны, не кружит голову, не кокетничает, не интригует. Нет, и все, все сказано, все высказано и поставлено на свои места. Лав, эли! (Ладно, да!)

 

Но вспять безумцев не поворотить,

Они уже согласны заплатить

Любой ценой – и жизнью бы рискнули –

Чтобы не дать порвать, чтоб сохранить

Волшебную невидимую нить,

Которую меж ними протянули.

(Владимир Высоцкий)

 

Помню случай с одним известным физиком, который стал диссидентом.

Когда его с работы по специальности отовсюду выгнали, он решил проситься в Бюракан, под крылышко всемогущего Амбарцумяна. А тот, будучи человеком очень осторожным, всячески избегал встречи с глазу на глаз. Каким-то образом все это стало известно Людмиле Ивановне, и она решила все-таки организовать эту встречу. Ей помогла и другая бюраканская светлая душа, Нина Леонидовна Иванова. Встреча состоялась, и тогда Юрий Орлов – так звали этого диссидента, наконец-то понял свое реальное положение в этом лучшем из миров. А это дало ему несомненный выигрыш во времени, не говоря уже о сэкономленных нервах и деньгах.

Вот еще один эпизод. Ленинградский коллега Амбара серьезно заболел. Спасти его могло только одно американское лекарство. Тогда В.А. нажал на все возможные кнопки, вплоть до Москвы, до Совета министров СССР, и в результате коробочка со спасительным зельем проделала извилистый путь Сан-Франциско – Лос-Анджелес – Нью-Йорк – Москва – Ленинград. И человек был спасен!

 Но... Во всякой бочке мёда бывает и ложка дегтя. В страшном 1937 году В.А. под страхом смерти был вынужден напечатать в «Ленинградской Правде» статью под названием «Буду честно служить народу». А было ему тогда всего 29 лет. И был он самым лучшим, самым талантливым, самым молодым и перспективным профессором Ленинградского университета. Думаю, тогда-то он и испугался, и так, испуганным, прожил всю свою долгую жизнь.

Как-то раз в Бюракан с инспекционно-ознакомительным визитом пожаловал секретарь комитета комсомола этого района. Надо было видеть, как сдрейфил старый Амбар! Буквально бежал вниз по ступенькам навстречу этому молокососу и, разумеется, подонку, потому что порядочные люди на такую работу не идут. А на мой молчаливый недоуменный вопрос: «Как это Вы так, Виктор Амазаспович? Да Вы подумайте, кто Вы, и кто он», на этот молчаливый вопрос он ответил: «Это наше начальство, мы должны их уважать».

Как это все следует понимать?

Я, вот, как-то подумал, а что, если бы на месте Амбарцумяна был, например, Иосиф Шкловский? Как бы он в этой ситуации поступил? Ведь наверняка просто спустил бы этого деятеля с лестницы, в крайнем случае, обложил бы семиэтажным матом, на который, он, кстати сказать, был большой специалист – не прошла даром ведь закалка его молодости, когда он был не то десятником, не то бригадиром на строительстве Байкало-Амурской магистрали...

А, между тем, Амбарцумян и Шкловский были вечными оппонентами, постоянно спорили между собой. Мне кажется, что они даже нуждались друг в друге. Эдакие друзья-враги...

Оба они знали и любили поэзию, хотя и разную.

Шкловский – Гумилева, Цветаеву, Ахматову, а Амбарцумян – Есенина и восточных поэтов, Саади, Омара Хайяма, Низами. Из репертуара Шкловского:

По полярным морям и по южным,

По изгибам зеленых зыбей,

Средь базальтовых скал и жемчужных

Шелестят паруса кораблей.

Николай Гумилёв

 

 

А теперь из репертуара Амбарцумяна:

Не жалею, не зову, не плачу.

Все пройдет, как с белых яблонь дым.

Увяданья золотом охваченный,

Я не буду больше молодым…

Сергей Есенин

 

Шкловский и Амбарцумян были похожи в основном – оба были настоящими учеными. Учеными с большой буквы. Оба они уважали и ценили друг друга – за талант, за смелость, за бескомпромиссность в отстаивании своих убеждений. Но было и немало такого, что резко отличало их друг от друга. Например, публичные выступления, и, вообще, популяризаторский талант. У Шкловского – поистине блестящий, а у Амбарцумяна, увы, совсем наоборот. Помню его доклады на научных семинарах и конференциях. Уткнется, бывало, носом в доску, что-то невразумительное бормочет, а потом вдруг и взвизгнет на самом неподходящем месте. Зато статьи научные, предназначенные для специалистов, писал блестяще – глубокие, с четкими и ясными формулировками, с далеко идущими выводами, с каким-то фантастическим даром предвидения. Он мог сразу, буквально сразу, через каких-нибудь пару минут, проникнуть в самую суть какой-нибудь проблемы, о которой он раньше вообще ничего никогда не слышал. Один-два наводящих вопроса, и все, он попадает в самое слабое место. И так было всегда, с самого начала его научной, да и ученической деятельности. Очевидцы вспоминали, как они, будущие корифеи физики и астрономии, бывало, обсуждали какую-то проблему или же, какую-нибудь задачу. А корифеями этими были те, чьи имена ныне широко известны – Виктор Амбарцумян, Лев Ландау, Георгий Гамов, Дмитрий Иваненко, Николай Козырев и еще несколько человек, студентов Ленинградского университета. Так вот, пока Лева Ландау взъерошит свою роскошную шевелюру, пока Коля Козырев выпрямит свой богатырский стан, так Амбар уже выдает правильное решение, будь то из теории тензорного исчисления, или интегральных уравнений математической физики, или особенностей расширения Вселенной. А по широте познаний вообще не было ему равных – с ним можно было обсуждать почти все разделы астрономии. Разве что великий итальянский физик Энрико Ферми мог составить ему конкуренцию…

Кстати, это был тот самый Ферми, который бежал от Гитлера и Муссолини в Америку, там был приглашен к участию в знаменитом Манхеттенском проекте и немало поспособствовал созданию первой атомной бомбы…

И еще. Амбарцумяна отличала внешняя скромность, пусть даже и показная. Кроме того, он очень точно понимал, что и для чего говорит его собеседник, какова его настоящая цель. И не поддавался ни на какие комплименты, ни на какую лесть. А вот тут уж Шкловский был полным антиподом. На лесть он попадался самую грубую. Ради славы, ради популярности он был готов если не на все, то уж, во всяком случае, на очень многое. Кроме всего прочего, был непревзойденным мастером эпатажа. Как-то его не пригласили на конференцию, куда он рвался. Тогда он заявил, что поедет и без приглашения, поставит неподалеку от конференции себе палатку, затем разбежится, подтянется на руках и перепрыгнет через стену, отделяющую его от конференции… Как вам, дорогие читатели, такое заявление от профессора, доктора наук, лауреата Ленинской премии и прочее, и прочее, и прочее!!! Пошутил – да, конечно, пошутил. Однако ведь давно известно, что в каждой шутке есть доля правды… А уж если эта шутка исходит не от рядового аспиранта или младшего научного сотрудника, а от лауреата и академика, то тем более… Тут главное – эпатаж, известность, слава, стремление как угодно, любыми средствами, разумными и неразумными, привлечь к себе внимание и завоевать дополнительную популярность у как можно большего количества людей, любых людей, и даже таких, кто вообще никогда никакой книжки в руках не держали. А уж тем более книжки на космическую тематику.

Неуемное честолюбие, скажете вы, поразительное тщеславие. Нет, дорогие мои, так, да не совсем. Ведь эти два слова – честолюбие и тщеславие – часто почему-то ставят рядом, как полные абсолютные синонимы. Так вот, да будет вам известно, что это отнюдь не так. Я не берусь здесь дать академическое определение этих понятий, да и у меня словаря философского под рукой нет. Но что я сам вкладываю в эти понятия?

Тщеславен тот ученый, кто стремится к тому, чтобы его имя мелькало как можно чаще где угодно – в научном журнале, отечественном или зарубежном, в научно-популярных статьях и книгах, на TV в самое смотрибельное время и т.д. и т.п. Таким образом, аудитория его – сотни тысяч и миллионы, и каждый его знает и встречает на улице случайного знакомого словами: «А вы знаете последнюю книгу Шкловского? Там он пишет, что…»

А честолюбив, напротив, другой ученый. Он не стремится к широкой известности. Лучший подарок для него – это, как говорят, широкая известность в узких кругах. Пусть во всем мире только десять человек способны оценить мою работу, и мне этого будет достаточно. Н-да, скажет австралиец, или японец, или южноафриканец. А ведь он меня обскакал, он сделал то самое, что и я в принципе мог бы сделать, да не сделал – то ли по глупости своей, то ли по лености, то ли по трусости – а ну как мне пришьют посягательство на самое святое святых, скажем, на отсутствие принципиальной возможности существования тахионов. Тахион – гипотетическая частица, способная двигаться быстрее света, т.е. быстрее 300 000 км в секунду.

Олекса Биланюк из Львова, американский ученый украинского происхождения, вместе со своим коллегой, американским ученым латиноамериканского происхождения, много лет уже дудят в одну и ту же дуду – ну, нет в физике такого закона, который запрещал бы сверхсветовые скорости. А если это так и если носителями информации были бы сверхсветовые частицы, то и Вселенная изменилась бы, так как радиус Вселенной R определяется скоростью передачи информации V.

…Теперь еще несколько слов о Шкловском. Он написал поистине блестящую книгу «Вселенная. Жизнь. Разум.» Недаром ее перевели на несколько языков. И недаром к его юбилею – увы, посмертному – в Москве вышла книга, написанная его учениками и коллегами со всех континентов, людьми разного возраста, разных национальностей, разного научного и жизненного опыта.

Но вот одна из ее подглав не может не вызвать недоумения. Речь идет о знаменитой идее Шкловского о спутниках Марса. Напомню, что там он выдвинул гипотезу об их искусственном происхождении. Гипотеза, безусловно, теоретически интересная, но уж больно экстравагантная… А ведь высказана она была не в специальном научном журнале и даже не на научном семинаре где-нибудь в ГАИШе или ИКИ (ГАИШ – Государственный астрономический институт имени Штернберга, ИКИ – Институт космических иследований), а в газете! Ну, что это такое, как не стремление к славе и популярности, пусть даже и дешевой?!

И еще, случай из моей собственной жизни. Как-то мне попалась на глаза докторская диссертация моего постоянного противника. И.С. Шкловский был оппонентом на его защите, и защита прошла «на ура» в МГУ. Говорят, что сначала он отозвался о ней резко отрицательно, но потом, поддавшись на уговоры и грубую лесть, написал, почти не читая, блестящий отзыв. Диссертация состояла из двух частей, статистической и динамической. Так вот, моя коллега и мой добрый друг Ирочка П. из Ленинградского университета, ученица и сотрудница знаменитого Татевоса Артемьевича Агекяна, как-то сказала мне: «Ты знаешь, Алеша, я ничего не понимаю в статистике, но вот динамическая часть этой работы – сплошной бред». Я ответил: «Ты знаешь, Ирочка, я ничего не понимаю в динамике, но вся статистическая часть этой работы – сплошной бред».

…Однако я, кажется, опять не туда заехал. Вернемся немного назад, к Амбару моему любимому, единственному и неповторимому, действительно уникальной личности по своим способностям, как реализовавшимся, так и оставшимся в тени, невостребованными ни той страной, ни той эпохой.

Он ведь наверняка тяготился, осознанно или нет, той ролью, которую ему послала судьба. Ему были явно малы и узки все эти его должности и звания – академика, дважды Героя социалистического труда, Президента республиканской академии, основателя и директора Бюраканской обсерватории, и прочее, и прочее, и прочее. При всей своей внешней скромности он был, по моему глубокому убеждению, чудовищно честолюбив. Зачем ему были все эти регалии, все эти звания и должности? Зачем нужна ему была эта Нобелевская премия, к которой его представляли? Ведь, получив ее, он стал бы в один ряд с другими нобелевскими лауреатами и был бы среди них равным из равных, а отнюдь не первым и единственно-первым.

Представьте себе концерт симфонической музыки в Белом Зале Ленинградской, а ныне Санкт-Петербургской филармонии, или в зале имени Чайковского в Москве. …«Дирижер талантливо гребет обеими руками…». Итак, концерт окончен, гром аплодисментов после гробовой тишины, дирижер спускается вниз, к оркестру, и пожимает руку первой скрипке. И, естественно, виртуозу-солисту. Так вот, первой скрипкой в этом прекрасном оркестре мог бы быть и я, ваш покорный слуга, автор книги, которую Вы сейчас держите в руках. Вы уж простите меня за хвастовство, но я помню слова Роберта Фишера, сказанные им задолго до того, как он стал чемпионом мира по шахматам. Тогда его спросили, а кто же, по гамбургскому счету, лучший шахматист мира. Его ответ: «Конечно, скромность – хорошая вещь, но было бы глупо скрывать правду. Это – Фишер».

Вот эту роль, роль первой скрипки в оркестре, мог бы сыграть и я. Но только роль первой скрипки, не менее, но и не более. И, увы, увы, никак не роль солиста. Старый Амбар в роли солиста был и остается непревзойденным!!!

Вспомним слова Отца Народов, сказанные им после безвременной кончины Владимира Маяковского: «Маяковский был и остается лучшим, талантливейшим поэтом нашей советской эпохи». Вот вам и уже готовая табель о рангах: первый – Маяковский, второй – Пастернак, а за ними уже  Цветаева, Ахматова, Мандельштам.

Воистину неистребима человеческая тупость и пошлость! Мы с детства так привыкли ко всем этим регалиям, что и не замечаем их абсурдности. Герой социалистического труда… А что, бывают и Герои капиталистического труда? Как, например, охарактеризовать Генри Форда или Билла Гейтса или, на худой конец, Джорджа Сороса? Как же, факт, все они Герои капиталистического труда, а вы как думали? Я уж не вспоминаю Рокфеллера, Моргана и Ротшильда. Впрочем, последних было несколько,  и тут легко ошибиться – Ротшильд это французский, или австрийский, или английский. Но все они, безусловно, Герои капиталистического труда. Интересно, а кто же из них больше всех Герой капиталистического труда, кто всех Героев герое?

Вспомним, наконец, Героев прошлых лет и веков. Тогда, вне всякого сомнения, Героями феодального труда были и Гете, и Шиллер, и бравый вояка Бисмарк, объединивший всю Германию, и Кромвель, снявший не одну голову на Британских островах, не говоря уже о Робеспьере, Дантоне. Пойдем дальше. Ну как тут не вспомнить героя феодального, или, может быть, царского труда Ивана Грозного? Казань-то кто захватил? То-то!

Пойдем еще дальше. Тут, несомненно, всплывут Герои дофеодального, рабовладельческого труда. Это вам и Александр Македонский, и Юлий Цезарь, и Платон, и Сократ. А если вернуться в наше прекрасное, хотя и абсурдно-хаотическое время, неизбежно всплывут в памяти и Герои Украины: Богдан Хмельницкий, Иван Мазепа, Симон Петлюра, Степан Бандера, Роман Шухевич, а также такие коллективные Герои труда, как воины УПА – украинской повстанческой армии, которая устроила чудовищную резню поляков на Волыни, и батальон  «Нахтигаль», и дивизия «Галичина».

Ну что ж, скажете Вы, война есть война, здесь неизбежны жертвы с обеих сторон, и будете, несомненно, правы. Да нам-то от этого не легче…

А страна моя родная

Вот уже который год

Расцветает, расцветает,

Да никак не расцветет.

Наум Коржавин

И опять, уже в который раз, какая-то неодолимая сила возвращает меня в Армению, к ногам старого Амбара. А ведь он отнюдь не был тем благостным, добреньким папашей, каким его можно было представить по тому, что было сказано выше. Он мог быть и безжалостным, и равнодушным. Как, например, он молодых аспирантов и м-н-сов третировал! Как долго не допускал к защите своей выстраданной годами и бессонными ночами кандидатской диссертации! А ведь эта степень сразу означала и существенную прибавку к жалованию. А у этого аспиранта молодая красивая жена, больная мать старуха и больной ребенок…

«Да, Алеша, Вы хорошо поработали, очень хорошо, я Вами доволен. Ну а теперь, когда эта задача в основном решена, возьмитесь-ка за другую, не менее интересную. Вот двадцать лет назад Шепли с Сойер-Хогг решили, что шаровые скопления все одинакового возраста. Мне почему-то кажется, что они ошиблись. Возьмитесь-ка за это дело».

 

Кандидат былых столетий,

Полководец новых лет,

Разум мой! Уродцы эти –

Только вымысел и бред.

Только – вымысел, мерцанье,

Сонной мысли колыханье,

Безутешное страданье, –

  То, чего на свете нет.

(Николай Заболоцкий)

 

Мне рассказывали очевидцы, как Амбарцумян учился в Ленинградском университете. Уже с первого курса он привлекал внимание профессуры – своими математическими способностями, трудолюбием и – last not least – быстротой реакции. Там у них, у корифеев будущих, образовалась прекрасная команда – сам Амбарцумян, Ландау, Козырев, Иваненко, Гамов и другие, опять же выдающиеся и неординарные личности. Могу похвастать – к ним в те годы принадлежал и мой отец Морис Семенович Эйгенсон, будущий профессор астрофизики.

Насколько я могу теперь судить, вклад моего отца во внегалактическую астрономию был весьма весомым, но все же не  определяющим. Зато гелиогеофизику он создал с нуля и развивал ее весьма успешно до тех самых пор, пока страшная беда не свела его в могилу…

Хотя нет, не совсем так. Ведь это именно он, мой отец, написал первую в Союзе и, может быть, даже первую в мире книгу по внегалактической астрономии под названием «Большая Вселенная». Забегая вперед, отмечу – не могу не отметить – что он и сам был Большой Вселенной. Удивительным, парадоксальным образом соединялись, сочетались в нем такие редкие качества, как большой ум и большое сердце.

Мой отец родился в 1906 году в Екатеринославе, ныне Днепропетровск, в семье довольно удачливого коммерсанта. Мой дед, Семен Ефимович Эйгенсон, регулярно ездил в Данию, закупал там знаменитое датское масло и развозил его по всей Российской империи – в Киев, Одессу, Ростов, Нижний Новгород. Ну и, конечно, в столицы, Москву и Петербург. На вырученные деньги он ездил в Варшаву, в Вену, в Париж, в Карлсбад (ныне Карловы Вары, Чехия). Вплоть до рождения детей брал с собой мою будущую бабушку Анну Морицевну. Значительную часть заработанных таким образом средств приходилось тратить на взятки – ведь Екатеринослав тогда, до революции, не входил в пресловутую черту оседлости, и жить в нем простому еврею, не купцу первой гильдии, не дипломированному адвокату, врачу или инженеру, категорически воспрещалось.

Дед мой, насколько я могу судить, был человеком умным, волевым, энергичным и очень даже авантюрным. Ему бы быть президентом какой-нибудь банановой республики, или шкипером на пиратском бриге, или торговцем наркотиками. Вместо всего этого приходилось вести трезвую и пресную жизнь обычного буржуа.

Он не получал формального высшего образования – не до того было. Не до жиру, быть бы живу. Пять лет подряд он безуспешно долбил одну и ту же стену – юридический факультет Киевского университета. Не помогли ни золотая медаль, которую он получил, сдавая блестяще экстерном экзамены в престижной Киевской гимназии, ни выученные к тому времени самостоятельно иностранные языки, ни даже глубокие и всесторонние познания в юриспруденции, экономике и торговле. Его даже уже узнавали в приемной комиссии, сочувственно о чем-то расспрашивали, что-то советовали, но, как только дело доходило непосредственно до вступительных экзаменов, так все это показное сочувствие улетучивалось – опять двойка!

А потом, уже после Февральской революции, когда все запреты по религиозному и национальному признаку были сняты, оказалось уже слишком поздно для учебы. Надо было содержать семью, сына и дочь, а также вечно больную немощную жену.

Октябрьскую революцию и весь последующий хаос он  не принял категорически. Он даже сделал поистине героическую попытку сесть на последний уходящий из Крыма в Турцию пароход, конечно, со всей семьей. Не вышло. Страшная давка, свободных мест нет, драки, вот кого-то спихивают в холодное море, вот обезумевшая от горя молодая мать с криком «где мой Вася», вот трехлетний карапуз с соплей до подбородка…

Короче говоря, не вышло. Видать, не судьба. И вот остались они, все вчетвером, на опустевшем берегу. Но что же делать-то, не сидеть же до ночи на узлах с домашним скарбом да комодом с фарфоровой посудой, привезенной из Дании дедом в одной из его бесчисленных поездок.

И вернулась вся семья в Екатеринослав. А как же дальше-то быть в этом хаосе, когда не осталось ни дома, ни денег, ни работы, а на руках малолетние дети и вечно стонущая, вечно ворчащая, по поводу и без повода, жена. Но, видимо, природная жизнестойкость и природные способности все-таки взяли верх, и ему удалось как-то изловчиться и выплыть.

Вскоре он стал тем, что в дальнейшем назовут презрительным словом «нэпман». Но не тут-то было. Великий учитель и вождь всех племен и народов в одночасье решил прикрыть все это – и сам нэп и всех нэпманов.

Правда, к этому времени дети уже подросли. Мой отец, с раннего детства проявлявший недюжинные способности, стал уже студентом Ленинградского университета. А перед этим было коммерческое училище, работа на табачной фабрике и, наконец, первый курс Таврического университета в Симферополе. Оттуда его вышибли по причине буржуазного происхождения. Но потом, после долгих хлопот, все-таки смилостивились и даже предоставили возможность продолжить учебу в любом, на выбор, университете. Он, конечно, выбрал Ленинград (тогда еще Петроград), где была лучшая на то время физико-математическая подготовка. Там-то он и познакомился и подружился с будущими корифеями – Амбарцумяном, Козыревым, Гамовым, Ландау. Сами себя они величали мушкетеры или, под настроение, джаз-бандой.

Теперь несколько слов о моём отце. Большой ум и большое сердце редко встречаются во все времена. Те более поразительно, когда они встречаются в одном человеке. Он любил жизнь, любил людей – и люди отвечали ему тем же. Он был органически неспособен к каким – либо склокам или интригам. При всем своём уме был поразительно доверчив. Был оптимистом и идеалистом, в первоначальном, неполитизированном значение этого слова. Моя скептическая, флегматичная мама, полная противоположность холерику – отцу, называла его не иначе как «шестикрылый серафим». Мне кажется, что это именно ему, моему отцу, были посвящены такие строки Давида Самойлова:

Да, мне повезло в этом мире –

Придти и обняться с людьми,

И быть тамадою на пире

Ума, благородства, любви.

А злобы и хитросплетений

Почти что и не замечать.

И только высоких мгновений

На жизни оставить печать.

 

Мне рассказывали, как Амбарцумян стал Амбарцумяном, то есть как он учился и работал. Он обшаривал все уголки всех главных наук, перерешал дважды все существующие задачи из всех существующих задачников на всех языках, которые только были в университетской библиотеке – на немецком, который в то время был основным языком всех естественных и точных наук, а также, конечно, на русском, французском и английском. Недаром же потом первые его научные работы выходили на этих языках. Вначале он хотел стать чистым математиком, но потом, на втором курсе, после знакомства с профессором Аристархом Апполоновичем Белопольским, сделал окончательный выбор – астрономия. А в ней, в астрономии, он выбрал новое направление – астрофизику. И вскоре стал ведущим специалистом в этом направлении, по сути, заложил основы совсем новой науки – теоретической астрофизики. В этом, в теоретической астрофизике, он был ведущей фигурой во всем мире, от Японии до Америки, от Кейптауна до Кембриджа и от Петрограда до Владивостока (простите, я, кажется, увлекся. Ведь Петроград к тому времени уже стал Ленинградом).

Но после войны он полностью переменил сферу своих интересов, занялся звездными ассоциациями и внегалактической астрономией, где нужны были, конечно, совсем другие познания, совсем иная сфера исследования. Это даже вызывало непонимание его коллег и учеников. «Не узнаю Виктора Амазасповича. Совсем не те работы, совсем нет не то что уравнений, нет даже формул», сказал его любимый ученик Виктор Викторович Соболев, ставший впоследствии академиком и признанным главой ленинградской астрономии. А Амбарцумян в это время был уже в солнечной Армении, проводил свои исследования звездных ассоциаций, а затем ядер активных галактик, а затем вспыхивающих звезд и вообще нестационарных объектов во Вселенной. И одновременно был вынужден ежедневно решать десятки и сотни проблем, которые наваливались на него не только как на директора построенной им Бюраканской обсерватории, но и как президента Академии наук Армении. А это и финансы, и строительство, и распределение квартир, и многое, многое другое. И надо сказать, что со всеми своими многотрудными задачами он справлялся образцово. Недаром армянская Академия много раз признавалась самой лучшей из республиканских академий!

Я уже писал выше, что, по моему глубокому убеждению, ему были тесны рамки директора обсерватории, президента Академии наук и т.п. Ему бы что-нибудь повыше, он и там бы справился. Кстати, ему дважды предлагали очень высокий пост, пост Президента всей союзной, а не только республиканской Академии, и он дважды отказывался. Много ли еще найдется таких людей, да даже и среди ученых? Ведь они-то, ученые, такие же люди, с такими же желаниями, с такими же достоинствами и недостатками, с такими же страстями…

Я не знаю точно, был ли знаком  Виктор Амазаспович с Борисом Пастернаком лично. Но у них наверняка были общие знакомые или, может быть, даже общие друзья. Так или иначе, круг общения ленинградской и московской интеллигенции всегда был – и остается! – довольно узок. Так вот, мне кажется, что это именно ему, Амбарцумяну, были адресованы такие строки Пастернака:

Во всем мне хочется дойти

До самой сути.

В работе, в поисках пути,

В сердечной смуте.

А что касается молодых лет старого Амбара, то тут, пожалуй, были бы более уместны другие стихи. Другие стихи другого поэта, молодость которого совпала и с моей молодостью. Когда-то он написал такие строки, которые производили впечатление на молодых людей моего поколения и, может быть, производят впечатление даже и сейчас, в наш жестокий век, полный меркантилизма и бездуховности:

Я разный. Я натруженный и праздный.

Я целее - и нецелесообразный,

Я весь несовместимый, неудобный,

Застенчивый и наглый,

Злой и добрый.

Границы мне мешают,

Мне неловко

Не знать Буэнос-Айреса, Нью-Йорка.

Мальчишкой, на автобусе повисшим,

Хочу проехать утренним Парижем,

Хочу шататься, сколько влезет, Лондоном,

Со всеми изъясняться, хоть на ломаном…

Евгений Евтушенко

Вот такая разносторонность интересов и была одной из самых привлекательных черт Амбарцумяна. Ему было интересно все. И история, и археология, и всяческая техника. Вот тут-то, к сожалению, мы с ним полностью расходились – для меня починить какой-нибудь домашний агрегат всегда было задачей абсолютно непосильной. «У тебя обе руки левые» – постоянный рефрен моей жены… Что ж, верно. В таких случаях я всегда звал на помощь моего старого друга Гену, тот безропотно приходил и копался то ли в телевизоре, то ли в газовой колонке, то ли в холодильнике до победного конца. Надо признать, что в этом я похож на своего отца – блестящего теоретика и никудышного экспериментатора.

Мой отец всегда говорил, что он только хороший астроном, средний физик и плохой математик. Но математика – костыли современной науки. «В каждой науке есть ровно столько науки, сколько в ней математики», – сказал кто-то из великих. Вот мой отец и ориентировал меня на математику. В результате я теперь хороший математик, средний физик и плохой астроном. Словом, все наоборот!

И с отвращением читая жизнь свою,

Я трепещу и проклинаю,

И горько жалуюсь, и горько слёзы лью,

Но строк постыдных не смываю.

(Александр Пушкин)

…А теперь я хочу рассказать о другом нашем современнике, который пришел в астрономию совсем «с другого конца». Речь пойдет о профессоре Александре Леонидовиче Чижевском. Это имя широко известно и среди людей, не имеющих отношения не только к астрономии, но и вообще к какой-либо науке. Поэтому буду краток.

В 1940 году в Париже состоялся международный Конгресс по гелиогеофизике. Почетным Президентом этого Конгресса был избран Чижевский. Но только почетным. Действительным Президентом был совсем другой человек. А Чижевский в это время мотал свой двадцатипятилетний срок в мордовских лагерях. Там же пребывала его жена Нина Вадимовна, ничего не зная о муже – жив ли он, как он. Решением Конгресса было обращение к Советскому Правительству с простым и ясным предложением: освободить Чижевского, дать ему возможность приехать и выступить со своим докладом. Некоторые французские, английские и американские ученые дошли даже до такой наглости, что предложили выдвинуть его кандидатуру на соискание Нобелевской премии – вот ведь гады! До чего они доходят, капиталисты – империалисты проклятые! За какого-то вонючего зека просят! Эх, туда бы, в Париж этот развратный, да послать пару-другую дивизий, состоящих из добровольцев, отличников боевой и политической подготовки!

Да руки коротки оказались! Зелен виноград. Близок локоть, да не укусить. Какие там еще слова на этот счет существуют?

А причина-то «посадки» Чижевского была простой. Он, вишь ты, осмелился посягнуть на святое святых, на всепобеждающее учение Маркса–Энгельса–Ленина–Сталина.

Как же его во все эти дела занесло? А вот как. Он мало того, что пролез, обманом, конечно, в профессора, так он, сука, еще для пущего шику аж три докторские диссертации защитить умудрился: по биологии, истории и математике. Нет, ну вы скажите на милость, зачем простому советскому человеку три докторских?! Не иначе что-нибудь замышляет, враг народа! Да таких расстреливать надо, а не в лагерях держать, деньги казенные, кровные наши денежки, тратить на питание, да на одежду, какую-никакую, да на охрану с собачками. А наказание-то еще слишком мягкое, можно ведь было и на 50 лет за решетку упрятать. Ну, тут, конечно, наш суд, самый гуманный суд в мире, немного того… Пожалели подонка, выродка этого. А ведь ему и покушение на членов Политбюро устроить – плевое дело, если он даже на учение Корифея, мудреца из мудрецов, осмелился свои грязные лапы поднять!

Н-да… Так-то вот…

А теперь – если серьезно. Чижевский, будучи человеком энциклопедически образованным и очень смелым в науке ученым, изучил на огромном историческом материале так называемые массовые движения человечества за последние две с половиной тысячи лет. Сюда относятся, например, неожиданные, немотивированные походы больших масс людей, войны, революции, бунты и т.п. Действительно, чего это вдруг люди бросают свое какое-никакое жилье, привычное окружение, привычную природу и отправляются Бог весть куда за каким-то очередным вождем или лжепророком? И делают это, как ни странно, почти одновременно на всех континентах – от Дальнего Востока до Канады или островов Океании?

Чижевский сопоставил все эти даты и обнаружил, что эти массовые движения человечества происходят в среднем 9 раз в столетие. А дальше уже школьная задачка для ученика третьего или, может быть, даже ученика-отличника второго класса: сколько получится, если сто разделить на девять? Ну, ты, Иванов с последней парты, скажи? Да не бойся ты, ради Бога, я не люблю, когда отвечают с места, выйди к доске и ответь нам, сколько будет 100 разделить на 9? Ну, наконец-то! Правильно, Иванов, садись, молодец, я тебе в дневник пятерку поставлю и на родительском собрании тебя отмечу. Да, дети, Иванов правильно ответил, получится 11 лет с хвостиком.

А ведь 11 лет – это и есть самый важный, самый распространенный, самый известный солнечный цикл!

Так что же это такое получается, спросите Вы. Выходит, что не только Солнце подвержено цикличности, но и люди  раз в 11 лет собирают свои монатки и отправляются куда-то, за каким-то призрачным счастьем?

 

Да, Уважаемые. Именно так. Раз в 11 лет наступает эпоха максимума очередного одиннадцатилетнего солнечного цикла. В это время усиливается солнечная активность. На солнце появляется то, чего раньше не было – пятна, вспышки. А через два дня, когда выброшенные протоны и электроны достигают поверхности Земли, и даже раньше, когда они только вторгаются в Земную атмосферу и в особенности в магнитосферу, вот тут-то и начинается то, от чего страдают миллионы магниточувствительных людей – магнитные бури, со всеми вытекающими отсюда последствиями…

И именно в это время обостряется нервная чувствительность человека. Он становится более склонен доверять призывам, лозунгам, пророчествам своих лидеров, своих вождей, своих пророков, или лжепророков. И готов пойти за ними хоть на край света. Вспомним крестовые походы, а также более близкие нам времена – войну Алой и Белой Розы, Тридцатилетнюю войну, грызню гугенотов с католиками, походы Богдана Хмельницкого, Гарибальди и, наконец, самые важные, самые главные в судьбе Александра Леонидовича и Нины Вадимовны Чижевских – все три русских революции, 1905-го и 1917 годов (тут надо отметить, что 11 лет – только средняя цифра, возможны отклонения в ту или иную сторону).

Ну а дальше уже все понятно. Как мог материалистически настроенный пролетарий, воспитанный в духе учения классиков марксизма, согласиться с тем, что не социально-политические условия на Земле, а какие-то вшивые солнечные пятна, которые и разглядеть-то можно только через черные очки, определяют судьбы царств и мира?!

И в дельтах рек халдейский звездочет,

И пастухи иранских плоскогорий,

Прислушиваясь к музыке миров,

К гудению сфер и тонким звездным звонам,

По вещим очертаниям светил

Определяли судьбы царств и мира,

Все в переходящем было только знак

Извечных тайн, начертанных на небе.

Максимилиан Волошин

Мне посчастливилось провести несколько вечеров у них дома, в маленькой однокомнатной квартирке на Звездном бульваре в Москве возле фаллической фигуры космонавта. Они еле-еле там помещались, т.к. все свободное пространство, от пола до потолка, было забито книгами, причем книгами на самых разных языках, от латыни и древнегреческого до языков Шекспира и Нострадамуса. Я заметил, что там были и Птолемей, и Аристотель, причем как в подлиннике, так и в нескольких (!) переводах – на русский, французский и немецкий. Вот английского почему-то не было.

Нина Вадимовна угостила меня крепким чаем и пирожками собственного изготовления с малиной и черникой. Тут уж я как сладкоежка не смог удержаться и умял целую тарелку. «Ешьте, Алеша, я завтра еще испеку. К нам завтра должна явиться жилищная комиссия из Мосгорисполкома на предмет обследования наших жилищных условий. Месяц назад уже приходили откуда-то люди и сделали вывод, что все прекрасно и ни в каком расширении мы больше не нуждаемся. А то, что все заставлено и завалено книгами, так это уж наше личное дело, то ли книги покупайте, то ли мебель ставьте».

Ко всему прочему квартира была еще и без телефона. В результате Нина Вадимовна несколько раз в день добредала на своих изуродованных лесоповалом ногах до ближайшего автомата. А уж если он был испорчен – а такое случалось почти постоянно – то приходилось ей, бедной, ехать две остановки на автобусе.

Кто-то посоветовал им обратиться к Василию Кочетову, который был не только главным редактором журнала «Знамя», но и депутатом Мосгорсовета от их района. Позвонила сначала Нина Вадимовна, но с ней он разговаривать не захотел: «Что это еще за матриархат такой? Кто из вас двоих профессор, Вы или он?! Если он, так пусть он сам и обращается». Пришлось это делать самому Чижевскому. В самом начале телефонного разговора этот великий писатель, инженер человеческих душ огорошил его вопросом: «Александр Леонидович Чижевский? Гм… И имя, и отчество, и фамилия могут быть разного национального происхождения. А как батюшку Вашего звали?» Чижевский: «Леонид Васильевич. А что, это как-то меняет дело?» Кочетов: «Конечно, меняет, конечно, меняет, глубокоуважаемый, а теперь еще и милый Александр Леонидович! Я ведь было засомневался в Вашем вероисповедании, в Вашей национальной принадлежности». Чижевский: «А какое это имеет значение? Ну, был бы я хоть турком, хоть китайцем, что, Вы бы нам не помогли?» Тут на другом конце провода последовала длительная пауза, а потом ответ: «Нет, конечно, и китайцу, и турку я бы помог, но вот этому зловредному народу, который Христа нашего распял, я помогать не хочу».

Так и закончили этот разговор. И, естественно, без всякого результата, хотя был уже и ХХ съезд, и оттепель.

Под конец нашего разговора, который длился уже более двух часов, Чижевский спросил, знаю ли я современную поэзию. Я назвал несколько имен, которые были тогда на слуху и собирали не только двухтысячные залы, но и стотысячные стадионы – Евтушенко, Вознесенский, Рождественский, Ахмадулина.

Он: «Нет, этих-то я знаю. Неплохо, но ничего особенного. Может быть, Вы что-то из самиздата знаете?» В ответ я прочел ему только что прочитанное мною стихотворение, но, к сожалению, я имени автора так и не узнал. Ему понравилось, а особенно Нине Вадимовне: «Слушай, Саша, да это ведь про нас. Ну, совсем наши с тобой судьбы!»

Если стих понравился самому Чижевскому, значит, это уже важная рекомендация. Он: «Запишите, пожалуйста, я выучу на память, бумагу эту сожгу и пепел спущу в туалет».

Поверят ли мне молодые?! Ведь было уже оттепельное хрущевское время, уже политических массово отпускали, а тут такой страх сидел в душе… Как я могу объяснить все это моему сыну Косте, доктору Кембриджского университета и уже несколько лет гражданину Great Britain, Великобритании, который со своим английским паспортом разъезжает по всему миру без всяких виз, что в Америку, что в Мексику, что в Японию, что в Европу?

 

Итак, этот стих:

 

«На Волге, у самого плеса,

Где чаек разносится крик,

С понятливым псом остроносым

Живет одинокий старик.

Раскинув нехитрые снасти,

Всю ночку сидит напролет,

Зимою колотит на счастье

Над рыбьими тропами лед.

И трудно добытую прибыль –

Ершей, окуней и плотву

В кадушке мороженой рыбы

Везет он на рынок в Москву.

И дамы с осанкой монаршей,

С печатью столичной красы

Его называют папашей,

Украдкой косясь на весы.

Откуда им знать, что когда-то,

В порядке предписанных мер,

В глухом переулке Арбата

Был схвачен седой инженер.

Что был без суда  замордован

В холодном жестоком плену,

Что к горьким соломенным вдовам

Еще приписали одну.

В болоте, в торфянике зыбком

Шли годы за годами вслед,

И вдруг объявили ошибкой

Семнадцать украденных лет!

Он вышел – нелепый, безвестный,

Как в сказке очнувшись от сна.

Узнал он, что в царстве небесном

Свой срок отбывает жена.

Что в этом спустошеном мире

Покрывшихся коркой сердец

Он нужен, как в тесной квартире

Еще один лишний жилец.

И снова сановное барство

Его не пускает вперед!

И снова мое государство

Вины на себя не берет!

Пусть угол рыбачьего сруба,

Пусть гордого кормит река…

Товарищ! Сжимаются зубы,

Как вспомню того старика.

И всех, кого тайно и долго

Томили в бетонных гробах.

Штормит. Поднимается Волга.

Под парусом вышел рыбак.

Он горд. Он не может иначе.

Он шапку ломать не привык.

Улова тебе и удачи!

Попутного ветра, старик!

 

Им, Чижевским, еще повезло. После вынесения приговора все друзья-сокамерники их поздравляли, обнимали, целовали. Завидовали. Ведь они-то поехали далеко, кто на восток, кто на север. А остальным приходилось ехать близко, даже очень близко – в подвалы Лубянки в Москве или в подвалы Большого Дома в Ленинграде. А там – все.

………………………………………………………………….

 

 

 

 

 

 

 

Всё. Молния боли железной.

Неумолимая тьма.

И, воя, несётся над бездной

Ангел, сошедший с ума.

Владимир Набоков

 

 

 

 

 

 

 

 

Глава 4. Гамбургский счет и мой друг Виктор

 Как-то, в Крымской астрофизической обсерватории, я показал моему старому другу, которого я знал уже много-много лет, первую и вторую страничку этой моей многострадальной книжки. Я не могу привести здесь его имени и фамилии по причинам, которые будут указаны ниже. Назовем его условно Виктор. Рассчитывал, естественно, на его откровение – ну, подать пару-тройку толковых замечаний, это только ей, книжке то есть, на пользу пойдет. Ан-нет. Он прочитал, встал, подошел к двери, запер ее на ключ, а ключ положил в карман. И своим негромким, но твердым голосом сказал: «Леша, ты не выйдешь из этой комнаты, пока не порвешь эту страницу. Я против, я категорически против какого-либо упоминания моего имени. Ты понял?»

Я понял. А куда деваться, не драться же мне с ним. Да даже если бы подрался, он-то наверняка меня одолеет, с его мощной фигурой, его мышцами профессионального гимнаста. Вот только был ли он вдобавок еще и профессиональным боксером, не знаю. Впрочем, в тот же вечер и я взял реванш – я одолел его в шахматы. Обманом – признаюсь, самым настоящим обманом я выиграл у него в шахматы! А обман-то был вообще-то достаточно невинным. Я просто не предупредил его, что в шахматы я играю почти как профессионал, на уровне первого разряда. Вот так, буквально через несколько ходов, я устроил ему то, что в шахматах называется киндер-мат (детский мат). Тут уж он совершенно обалдел, совершенно! Минуты три сидел молча, с выпученными глазами и вспыхнувшим румянцем, который за пару секунд покрыл его всего – не только щеки, но и лоб, и даже уши. А глаза, красивые серые глаза, в которые постоянно влюблялись все женщины, и молодые, и старые, и студентки, и аспирантки, и даже сорока-пятидесятилетние дамы, почтенные матроны, матери уже взрослых детей, и даже уже подросших или подрастающих внуков…

Из-за чего, собственно, столько шума? Из-за чего он меня, своего старого, проверенного и любящего друга, побить хотел? Я что, его как-то обидел? Как-то оскорбил? Да ведь все наоборот! Все наоборот! Я его не только обидеть не хотел, я, наоборот, его прославить хотел, на весь Союз, на весь мир астрономический, а это десять тысяч астрономов из разных стран и континентов!

Да куда там. А я-то мечтал похвастаться потом перед своими друзьями и коллегами: «Да какой там академик, какой там Нобелевский лауреат! Да это же просто мой старый друг, у которого я однажды в шахматы выиграл, а потом еще ему в ворота футбольные гол забил!»

Так в чем же, собственно, было дело-то? Чего он так взъерепенился-то? Оказалось, что все просто. Просто, да не очень, во всяком случае,  для меня. У него были, по-моему, конечно, какие-то явные генетические аномалии. Ну, родился этаким монстром, тут уж ничего не поделаешь. А заключалась она, эта аномалия, в аномальном сочетании двух противоположных, двух взаимоисключающих свойств: предельной, нет, даже запредельной скромности, и тщательно скрываемого, не только от всех окружающих, но и от себя самого внутреннего, скрытого, весьма своенравного высокомерия! Ну что ему звание академика и нобелевского лауреата! Ведь таким образом он встает в один ряд, в одну шеренгу с другими академиками и лауреатами, и вынужден будет делать то, что делают они, и принимать сверху то, что принимают они, и вести себя так, как ведут себя они. А он, его гордая независимая натура, на это пойти не могла. Вот отсюда-то и его категорическое «нет». Нет, не надо. «Пусть пробуют они, я лучше пережду» (Владимир Высоцкий).

Я тогда, когда еще не осознал всей глубины проблемы, попытался давить на его жалость – как же так, если я эту главу-то о тебе великом выброшу, книжка окажется обезглавленной, а я  – обезденежным, мне ведь издательство-то наше платит постранично – чем больше написал, тем больше получил.

И вообще, я гражданин незалежной (независимой) Украины, могу писать и печатать все, что захочу, и издательство напечатает все, что я захочу. Тут уж он совсем посуровел. «Дело твое. Хочешь писать – пиши. Но на меня, на наши с тобой добрые отношения, не рассчитывай». Ну и что мне было делать-то? Ведь выбор-то у меня оставался узкий – или деньги, или дружба. К чести своей, я не колебался ни минуты – конечно, друг. Конечно. Ты ведь мне, дорогой, и выбора не оставил фактически. «Направо пойдешь – коня потеряешь, налево пойдешь – смерть обретешь». Так лучше уж направо!!! Хотя, конечно, я  сообщил ему о своем решении даже не по-русски, а по-матерному! Хоть тут отвел душу!

В результате мы пожали друг другу руки и сели за торт с вареной сгущенкой, ну и, конечно, к торту полагались чай или кофе. Это, конечно, его жена делала, его верная, преданная, любящая, нежная жена, настоящий друг и товарищ, одновременно едина во многих лицах: и жены, и любовницы, и матери, и сестры. Мне бы такую!..

Да, видать, не судьба. Он вытащил счастливый билет, а я – несчастливый. Как это у Толстого в «Анне Карениной» (цитирую по памяти): «Все счастливые семьи счастливы одинаково, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему».

И всё же… И всё же я не могу не быть благодарным своей жене за то, что она подарила мне самое ценное в моей жизни – моего сына. Сын получился хоть куда – умный, добрый, сильный, заботливый. Он закончил аспирантуру по теоретической физике во Львове, затем докторантуру в Кембридже, защитил диссертацию и получил предложение остаться там же на работу. Теперь он гражданин Великобритании, и со своим английским паспортом разъезжает по всему свету без всяких виз – что в Америку, что в Японию, что в континентальную Европу.

 

Отец, который увидит лицо

Живого, рожденного им сына,

Сыном выплачивает свой долг

И достигает бессмертия в сыне.

Много есть радостей на Земле,

Много – в мирах огня и воды.

Но нет выше радостей у людей

Той, что отец обретает в сыне.

Издавна с помощью сына отец

Преодолевает густую тьму;

Ибо от «я» рождается «я»,

И сын – словно ладья в океане.

Что толку в грязи? В антилоповой шкуре?

В волосах нечёсаных? В умерщвлении плоти?

Желайте, брахманы, себе сына!

Лишь он для вас безупречное благо.

Источник жизни – пища, дом – защита,

Богатство – блеск дает, женитьба – скот,

Жена наш друг, источник скорби – дочь,

А сын – сияние света в верхнем небе!

(«Ригведа» из книги «Брахман», 2 тысячи лет до нашей эры)

 

 

Сейчас сын готовится к поездке на конференцию в Америку, штат Миссисипи. Там ему предстоит сделать так называемый приглашенный доклад. Уже само это название говорит о многом. Это означает признание авторитета докладчика, важности его темы. Но всё это отнюдь не означает его неприкосновенность, отнюдь! Ведь наверняка будут самые разнообразные вопросы, ремарки, обсуждения – и деловые, и не очень, обусловленные ревностью других специалистов. Как же, у нас, в Америке, целых 4 лаборатории уже несколько лет бьются над этой проблемой, а ты, молодой, талантливый и безрассудный, решил ее за какой-то один год, да ещё решил блестяще, просто и элегантно, на основе знаменитого курса теоретической физики Ландау и Лифшица!

А речь идет об одной интересной задачи из теории жидкостей, точнее из проблемы вязкости жидкости. Не будем вдаваться в подробности. Отметим лишь, что решение этой задачи многое прояснит не только в физике, но и в астрофизике.

Что же касается самой конференции, то, боюсь, как бы дело не дошло до драки!  А что, прецеденты были! В середине 50-х годов Москве, в МГУ, на научном семинаре по физике Солнца один уважаемый профессор, ставший впоследствии членом – корреспондентом Союзной Академии Наук, бывший фронтовик, залепил другому профессору и бывшему фронтовику, пощёчину!

Вот ведь как бывает. А что, если два шофёра, начав с профессионального спора, подрались, – то чем мы хуже?..

Вот так-то, уважаемые. Учёные живут отнюдь не в башне из слоновой кости. И у них тоже страсти…     

             …Поднялись теперь вверх. Прямо к Солнцу, звездам и луне. Может быть, этим удастся хоть немного сгладить свою вину перед строгими дамами и джентльменами в очках, пуристами и пуристками, которые и слов-то таких слушать не хотят – фу, какая гадость, фу! Вместо всего этого я хочу вас пригласить совсем в другое измерение, в совсем иной мир – мир чистой любви, мир чистой природы

Выйдем с тобою бродить

В лунном сиянии!

Долго ли душу томить

В темном молчании!

Пруд, как застывшая сталь,

Травы в рыдании.

Речка, мельница и даль

В лунном сиянии.

Можно ль тужить и не жить

Нам в обаянии?

Выйдем с тобою бродить

В лунном сиянии!

(Федор Тютчев)

А теперь – к Солнцу.

Я уже писал о Чижевском. О нем написаны десятки книг и сотни статей во многих странах и на многих языках, прежде всего, конечно, на русском и английском. Так что удивить мне читателя нечем, или, точнее, почти нечем. Поэтому здесь я расскажу только об одном эпизоде из его жизни. Жизни ученого, ученого с большой буквы, а также философа, писателя и поэта, и гражданина этой страны, в ее прекрасной и страшной, поистине героической и трагической истории.

В 1955–1956 годах на свободу вышел и он, Александр Леонидович Чижевский и, разумеется, его верная спутница жизни Нина Вадимовна. Весть о его освобождении мгновенно облетела весь научный мир, от Дальнего и Ближнего Востока, от Европы до Америки, Северной и Южной. Тут же посыпались телеграммы, письма, бандероли и посылки со всего света. В этих сообщениях, кроме поздравлений с выходом на свободу и пожеланиями здоровья, были и десятки предложений и приглашений на работу – приезжайте Вы скорее, уважаемый Александр Леонидович, мы обещаем Вам хорошие условия для работы и жизни. Приезжайте, не пожалеете! Uvazhaemyj Alexandr Leonidovich, My Vas Zhdem! Такие предложения исходили отовсюду, из Гарварда, Йеля, Бостона, Кембриджа, Оксфорда, Сорбонны, Берлина, Мюнхена, Цюриха, Токио, Киото, Пекина и Шанхая, словом, отовсюду, где еще не был потерян интерес к науке и к тем людям, которые эту науку делают.

Но он, будучи человеком не только рациональным и прагматичным, но и эмоциональным и сентиментальным, патриотом России, которая, не смотря ни на что, оставалась его единственной и любимой Родиной, отказался.

И остался на Родине, в Москве, которую он так и не перестал любить. И это несмотря на все перенесенные страдания и горести! Он не пошел по пути Марины, Марины Цветаевой, которая в порыве отчаяния наложила на  себя руки в Елабуге в 1941 году и, как будто предчувствуя свою скорую смерть, еще задолго до войны, когда массы осуждали очередных врагов народа и толпы на улицах и площадях требовали приговорить арестованных – только арестованных, но еще не осужденных и, следовательно, еще не виновных перед лицом Закона! – к скорой и страшной смерти. Тогда она и сказала поистине пророческие слова:

С волками площадей

Отказываюсь – выть.

В бедламе нелюдей

Отказываюсь – жить!

И ведь это та самая Цветаева, любившая свою Родину, свою Россию, которая задолго до этого, еще в ранней молодости, уже предвидела свою долю, свою судьбу:

Моим стихам, написанным так рано,

Что и не знала я, что я – поэт,

Рванувшимся, как брызги из фонтана,   

Как искры из ракет,

Томящимся в пыли по магазинам,

Где их никто не брал –

– И не берет!

Моим стихам, как драгоценным винам      

Настанет

Свой

Черед.

Так вот, Чижевский, выйдя на свободу, занялся своим любимым делом – наукой. Да не наукой, а НАУКОЙ!

Через каких-нибудь несколько лет его пригласили на Совещание в Академию наук, Минздрав и Министерство образования и предложили создать и возглавить новый институт, который будет создан «под него». «Вам будут предоставлены необходимые финансы, место в Москве или  Подмосковье, которое Вы сами выберете, и вообще самые широкие полномочия». Чижевский: «А смогу ли я самолично, без всяких согласований и решений, подбирать себе сотрудников, снабжать их квартирами и зарплатами по своему собственному усмотрению? Например, этому профессору, научная деятельность которого закончилась в далеком прошлом, а сейчас, в данный момент, он может представлять интерес только как руководитель студентов и аспирантов, которым он как-никак, что-то полезное может подсказать, если вспомнит что-либо из своих ранних работ. А зарплату ему я хочу назначить меньше, чем талантливому 25-летнему аспиранту. Согласитесь ли вы на такие распоряжения финансами?» Они: «Увы, нет. Это не в нашей компетенции. Идите на самый верх, в Совмин или в ЦК. Может быть, там помогут».

И пошел он в Совмин, и пробился после двухмесячного ожидания к самому Косыгину. Косыгин встретил его крайне враждебно, не пригласил  даже присесть, сразу обрушился на него трехэтажным матом – дескать, нечего отвлекать его вопросами, которые можно решить, скажем, на уровне Келдыша. Ругался, ругался, но проект Решения Совмина об организации нового Института  подписал!

За косыгинским монологом Чижевский не успел даже слова вставить. Зато главное-то было у него уже в руках – приказ о создании нового Института. Так и началась его новая деятельность на посту директора, и первый звонок его был во Львов, профессору Морису Семеновичу Эйгенсону, моему отцу. А звонок этот был приглашением на работу в Москву во вновь созданный Институт. Да, видать, не судьба…

И сердце то уже не отзовется,

На голос мой, ликуя и скорбя,

Все кончено… и песнь моя несется

В пустую ночь, где больше нет тебя.

                                          (Анна Ахматова)

………………………………………………………………………………..

 

…Однако мы ушли далеко от самого названия этой главы. Она называется «Гамбургский счет и мой друг Виктор». Так причём же здесь «гамбургский счет»? А вот причём.

Насколько мне известно, это понятие ввёл в оборот  родственник уже упоминавшегося здесь Иосифа Шкловского, известный писатель и литературовед Виктор Шкловский. Имелось в виду следующее.

В начале ХХ века в Росси и Европе приобрела огромную популярность так называемая французская борьба.  Борцы встречались в цирках, заключались пари, тут же работал тотализатор, выигрывались и проигрывались огромные деньги… И все это было чистейшей липой! Спортсмены заранее договаривались, когда и кому следует улечься на лопатки и получить немалый доход от всего этого.

Но раз в год они конфиденциально приезжали в Германию, в Гамбург, и там, в таверне, которую содержал бывший борец, боролись при закрытых дверях и зашторенных окнах уже по-настоящему, «без дураков». И только этот счёт – гамбургский счёт – был истинным мерилом, который они всегда помнили.

…После безвременной кончины известного московского астронома С.Б. Пикильнера И.С. Шкловский назвал покойного лучшим советским астрономом. А теперь я беру на себя смелость утверждать, что среди ныне живущих астрономов бывшего СССР лучшим является именно он, мой старый друг Виктор!

Но – не только это. Уже много лет подряд он является для меня неким морально-нравственным образцом. Эталоном. А как бы поступил бы Виктор в этой ситуации? И однажды, когда я по слабости и лености душевной поступил не так, как он бы одобрил… Ну, да что там, прошлого уже не вернешь…  

          

   

 

Глава 5.

 Как открывали и как закрывали планеты.

Эта глава, по-видимому, будет самой короткой, Вы уж не взыщите. А началось все это после войны, когда господин N, академик, профессор и государственный деятель, вдруг, ни с того ни с сего, занялся – чем бы Вы думали – астрономией! Это он-то, он, который никогда в руках не держал ни одной астрономической книги и, тем более, ни одного солидного журнала вроде Astrophysics Journal  или Monthly Notices! Чудны дела твои, Господи!

А задумал господин N ни более, ни менее, как создать непротиворечивую теорию происхождения Земли, Марса и Венеры! Как вам это понравится? Какая смелость! Какая дерзость! Какая наглость! И, конечно, как и следовало ожидать, ничего путного из этой идеи не получилось. И не могло получиться! Ведь явно не в то дело-то залез, уважаемый академик! Не в тот поезд сел! Недаром ведь говорят: не в свои сани не садись!

Я не буду утомлять читателя излишними подробностями. Скажу только, что, по господину N., Земля и другие планеты земной группы, т.е. Меркурий, Венера, Марс, а также все остальные объекты нашей солнечной системы, произошли не путем разделения когда-то единого целого небесного тела, а, наоборот, путем конденсации окружающей газо-пылевой материи. И возникли они там и тогда, где и когда вообще могли возникнуть на оптимальных расстояниях от Солнца.

Вот, собственно, и все о фактической стороне дела. Остается добавить лишь несколько параграфов о самом открывателе всего этого, господине N.

Был он, наш господин N, сначала студентом математического факультета Киевского университета Святого Владимира. Хорошим был студентом, надо сказать, и даже блестящим математиком-алгебраистом. А стал потом ученым, исследователем и государственным деятелем. Уже при Ленине занимал высокий пост – в различных наркоматах (министерствах), а при Сталине стал академиком и Героем Социалистического Труда.

Меня, кажется, опять куда-то не туда занесло, я ведь начал с господина N, а кончаю построением коммунизма, который пообещали построить к 1980 году. Да как-то пока не получается. То ли у самих силенок не хватает, то ли турка гадит, не знаю, а турка – это империалистский  лагерь во главе с Соединенными Штатами и их верным союзником, милитаристским Израилем, главным гнездом сионизма и рассадником буржуазной химеры и холеры. Ну, ничего, мы этому дяде Сэму и этим жидомасонам чертовым еще покажем! Вы только позовите, и мы все тут как тут!

Ты свистни – и выйду тебя я встречать!

Пусть будут браниться отец мой и мать,

Ты свистни – себя не заставлю я ждать!

Роберт Берис

Однако вернемся опять к господину N и его окружению. В 1952 году, во время антисемитской кампании моего отца, профессора М.С. Эйгенсона, отовсюду выгнали с работы, и отстранили от заведования Отделом физики Солнца Пулковской обсерватории, и выгнали из университета имени А.А. Жданова, верного соратника Великого Вождя, где он преподавал студентам и аспирантам очень многие курсы – от теоретической физики до внегалактической астрономии. Сбережения закончились, занять было не у кого, и тогда он решился на крайнюю меру –  рванул на «Красной Стреле» в Москву, за помощью, к господину N. Господину N-то решить все отцовские проблемы было раз плюнуть, – он ведь был вхож во все высокие кабинеты, что в Академии наук, что в Минобразования, что в Совмине, а то даже  в ЦК. И он,  господин N то есть, сказал отцу моему бедному, как отрезал: «Морис Семенович, Вы достаточно энергичный человек, чтобы самому решать свои проблемы».

Вот так и кончилась их многолетняя научная и человеческая дружба… А теперь целый Институт  носит его имя, и доска мемориальная на его доме висит…

Засим кончаю, я ведь обещал, что эта глава будет самой короткой, и свое обещание выполняю.

Вот, наконец, мы и подходим к концу. Осталось всего ничего – несколько маленьких глав. А маленькими главы будут по той простой причине, что здесь, в отличие от предыдущего, я не знал лично фигурантов этих историй, пусть даже важных и интересных, но о которых я узнавал от кого-то другого, из книг, статей и рассказов других людей, пусть даже весьма авторитетных и уважаемых, пусть даже моих хороших знакомых и даже близких друзей, но все же…

… И опять вернемся в Армению. Зимнее небо над Бюраканом…

Замерло всё и застыло,

Лучатся жестокие звёзды.

Но до костей я готов

В лёгком промерзнуть меху,

Только бы видеть тебя,

Умирающий в золоте месяц,

Золотом блещущий снег,

Лёгкие тени берёз,

И самоцветы небес:

Янтарно зелёный Юпитер,

Сириус, дерзкий сапфир,

Синим горящий огнём,

Альдебарана рубин,

Алмазную цепь Ориона,

 И уходящий в море

Призрак сребристый – Арго.

(Иван Бунин)

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Глава 6. Маленькие зеленые человечки, или привет с Венеры, Земли, Марса и Туманности Андромеды. НЛО наступают!!! Атас!

 

Итак, с Божьей помощью, начнем. Начнем с истории, которая с молниеносной быстротой, благодаря радио и телевидению, облетела весь мир, и не только научный мир. Речь здесь пойдет о пульсарах, которые ныне широко, хотя, конечно, и поверхностно известны. А вначале их, за неимением хоть каких-то реальных сведений, обозвали этим экзотическим названием – маленькие зеленые человечки. Как будто кто-то издалека, из-за пределов нашей Солнечной системы, но не выходя из-за пределов нашей Галактики, шлет нам какие-то непонятные радиосигналы, как будто просит: найди нас, найди нас, увидь нас, мы не сделаем тебе ничего плохого, наоборот, поможем, поделимся всеми теми знаниями, которые у нас уже есть, а у вас, землян, пока не имеются. Ну, как было не откликнуться на такие призывы о помощи, той помощи, которую готовы оказать не только мы им, но и, главное, они нам! SOS в обратном направлении!       

А начиналось все это, когда молодая аспирантка Джоселин Белл принесла своему шефу записи каких то непонятных сигналов на ленте самописца. Он вначале не принял это всерьез – ну, какая-то грязь эксперимента, может, просто какой-то радиолюбитель свой передатчик не зарегистрировал и теперь балуется. Или, может быть, какая-то автомашина мимо проехала с неисправным электронагревателем, который и дает эти сигналы. Но, через несколько дней, когда эти сигналы стали повторяться с какой-то удивительной, необходимой точностью в одно и то же время суток, из одного и того же места на небесной  сфере и при любой погоде и любой обстановке в магнитосфере Земли, он,  впервые задумался. А что, если мы имеем дело с ранее неизвестным явлением?

Ну, конечно, будучи настоящим ученым, он заставлял своих сотрудников раз за разом, тщательно и пунктуально проверять свои результаты. А пока он категорически запретил публикацию этих сведений как в научной, так и тем более в массовой печати. Так продолжалось три месяца, пока его молодые сотрудники, изнывая от переполнявших их идей и эмоций, все проверяли и проверяли свои данные. Наконец, их терпение лопнуло, и они целой гурьбой ввалились в его кабинет с ультиматумом: или Вы разрешаете публикацию, или мы устраиваем пресс-конференцию для журналистов. Ну, что делать, против лома нет приема. И он сдался. Вот тогда-то и появились в широкой прессе те сенсационные сообщения, о которых говорится в начале этой главы.

Было высказано много, очень много гипотез о природе этих загадочных объектов, причем, как это часто бывает в науке, число гипотез во много раз превосходило число их авторов – т.е. один и тот же ученый выдвигал не одну, а сразу несколько гипотез. Со временем, однако, число гипотез уменьшилось, и в конце концов, после долгих размышлений, расчетов и многих конференций, семинаров и симпозиумов, пришли к единому выводу: эти объекты нельзя объяснить никак иначе, как гипотетическими нейтронными звездами. Забегая вперед, отмечу, что существование таких звезд задолго до этого было предсказано советским физиком Ландау и американцем Оппенгеймером. Кстати, это тот самый Оппенгеймер, который потом стал отцом водородной бомбы… И опять-таки тогда же возможность существования таких звезд, но уже не теоретически, а экспериментально, т.е. из астрономических наблюдений, заподозрили американцы Вальтер Бааде и Фриц Цвики. Ну а уж если быть совсем точным, то ни Бааде, ни Цвики коренными американцами не являлись, оба они бежали из охваченной гитлеровским пожаром Европы. Кстати, как говорят, не было счастья, так несчастье помогло. После Пирл Харбора, когда американцы за несколько часов потеряли половину своего флота, в Америке началась  настоящая шпиономания. Охотились за всеми потенциальными шпионами, везде и всегда. Самых подозрительных и, в первую очередь, приезжих из вражеских стран, арестовывали. Тогда-то и попал под горячую руку немец Вальтер Бааде, который уже к этому времени стал американцем не только по документам, но и по языку, культуре, менталитету. Ан нет, и его замели ревнивцы чистоты расы. Но замели-то его замели, но в тюрьму не отправили, и даже не отправили в концентрационный лагерь, а оставили жить спокойно там, где он и жил последние годы. Это был Маунт Паломар и Маунт Вильсон, высокогорная астрономическая обсерватория Гарвардского и Йельского университетов. Именно там стоял крупнейший на то время телескоп.

Единственное, что омрачало жизнь астрономов,  была засветка ночного калифорнийского неба частыми сигналами, что от столбов уличного освещения, что от проезжающих мимо машин. А он, телескоп-то, такая удивительная машина, что, будь Земля плоской, в него можно было бы увидеть зажженную спичку во Владивостоке из Львова.

Так вот, Вальтеру разрешили остаться в обсерватории, но никуда не выезжать с ее территории и делать то, что он делал раньше. Е-мое, мне бы такие условия! Уж я бы им всем показал, что такое гордая русская натура! Я бы их научил свободу любить!

И в затемненной Калифорнии с приглушенными огнями – опасались японского десанта – он и сделал свое открытие: разложил на звезды ядро Туманности Андромеды, галактику М31. Кстати, это та самая Туманность Андромеды, которая является самой близкой к нам галактикой, если, конечно, не считать Магеллановы Облака, Большое и Малое. Об этой самой туманности великолепную книгу написал впоследствии Иван Ефремов. Может, читали? Или, хотя бы, слышали?

Вернемся, однако, к пульсарам. Согласно современным представлениям, пульсар представляет быстровращающуюся нейтронную звезду с излучением, собранным в узкий пучок у нее на полюсах, северном и южном. Когда этот узкий пучок, как огни вращающегося маяка, чиркнет на Земле, тогда-то мы и увидим и услышим, если б наши уши были способны принимать не только звуковые, но и радиосигналы, свет далекой звезды. Причем происходит это чиркание тем быстрее, чем она, эта нейтронная звезда,  вращается.

А почему нейтронная – да просто потому, что она обладает чудовищной плотностью вещества, при очень малых размерах, и достаточно большой массой, чуть больше массы Солнца.

Вот, собственно, и все основное о пульсарах. Отметим лишь, что за открытие пульсаров Нобелевскую премию получил шеф Джоселины Хьюнш, а не она сама…

Вот, пожалуй, и все о пульсарах да их откровениях.                       

 

 

 

…И опять к Армении. Теперь я хочу сказать несколько слов об армянском языке, точнее, о невозможности адекватного перевода нескольких слов и выражений на русский. Мне почему-то запомнились два кратких словосочетания: «цават танем» и «сирт узума» Первое – «цават танем» – в буквальном смысле означает всего лишь «боль возьму». Но в действительности за этими словами кроется нечто гораздо большее, целое стихотворение. Цават танем – это значит «боль твою я возьму и переведу ее на себя, а тебя от этой боли освобожу, выброси ее, эту боль свою, из головы твоей и сердца твоего, и из печени твоей, и из глаз твоих, все, все у тебя заберу и переведу на себя, и душу твою больную, болящую освобожу от нее, боли твоей, и будешь ты жить долго и счастливо, лав, эли!»

Как вам нравится этот мой доморощенный перевод этих двух слов? Конечно, я не Бунин, я даже не Маршак или Пастернак и Чуковский с их великолепными переводами английской поэзии. Особенно мне почему-то запомнился точный перевод «Гайаваты» Лонгфелло:

 

 

Should you ask me, whence these stories,

Whence these legends and traditions,

With the odours of the forest,

With the curling smoke of wigwams,

Their frequent repetetions,

Their great reverberations,

I should answer, I should tell you.

(Лонгфелло)

 

А теперь Иван Бунин:

 

Если спросите, откуда

Эти сказки и легенды

С их лесным благоуханьем,

С голубым дымком вигвамов,

Влажной свежестью долины,

Шумом рек и водопадов,

Шумом диким и стозвучным,

Как в горах раскаты грома?

Я скажу вам, я отвечу.

Бунин

 

Я, конечно, не филолог и тем более, не лингвист. Но и мне, профану в изящных искусствах, технарю, математику и астроному, очевидной является и точность передачи и какое-то фантастически точное совпадение ритма и размера бунинского перевода.

Кстати, для меня Иван Алексеевич Бунин был и остается, прежде всего, поэтом, а уже только потом писателем. Действительно, все его шедевры – настоящие шедевры вроде «Темных аллей», могли бы быть написаны и другим человеком, писателем хорошим, но все же не из первого ряда таких гигантов, как Толстой и Достоевский, а, скорее, из второго ряда, там, где Чехов, Куприн, Паустовский. Таково, во всяком случае, мое мнение, мнение человека, хотя и далекого от литературы, или, хотя бы, окололитературной деятельности, но все же эту литературу любящий, беззаветно и предано. Разве что с этим могла бы связать меня моя жена, кандидат филологических наук и доцент немецкой филологии…

 

 

Да нет, конечно, нет, это просто так, шутка, и, может быть, не слишком-то удачная шутка. Мы ведь с нею все 42 года нашего брака, из которого по настоящему счастливыми были только первых два года говорили совсем о других вещах…

 

А уж до высоких материй, до поэзии и прозы, никогда не доходили.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Глава 7. Наше солнце дрожит! Так ли? Ой ли?

 

Я скажу тебе с последней прямотой:

Всё лишь бредни, шерри-бренди, ангел мой!

Там, где эллину сияла красота,

Мне из чёрных дыр сияла – срамота.

Греки сбондили Елену по волнам,

Ну а мне солёной пеной – по губам!

По губам меня помажет пустота,

Строгий кукиш мне покажет нищета.

Так мы, ой ли, дуй ли, вей ли –

Всё равно!

Ангел Мэри, пей коктейли, дуй вино!

Я скажу тебе с последней прямотой:

Всё лишь бредни, шерри-бренди, ангел мой!

(Осип Мандельштам)

В науке неменьшее значение, чем открытие какого-либо явления, имеет его «закрытие». Об этом уже шла речь выше, во второй и пятой главе. А здесь я расскажу еще об одной истории – истории, которая чуть было не перевернула наше представление о Солнце, звёздах, да и вообще обо всей Вселенной. Забегая вперёд, скажем, что, к счастью, этого не произошло.

А началось это всё не так давно. Тогда в Крымской астрофизической обсерватории были обнаружены пульсации  Солнца. Период этих пульсаций составил 160 минут. Казалось бы, что это не так уж важно – ну, пульсирует Солнце и пульсирует, нам-то  что до этого.  Но нет, уважаемые, нам это отнюдь не всё равно. Ведь если это действительно так, то летят к чёрту все наши представления о структуре солнечных недр и источниках солнечной энергии!

Более того, один из авторов этого открытия в дальнейшем обнаружил, что с тем же периодом в 160 минут пульсируют и квазары, и даже галактики, каждая из которых состоит из миллиардов звёзд! Выходит, что эти 160 минут есть некая константа, характеризирующая всю нашу Вселенную!

Вскоре открытие крымских астрономов подтвердили американцы. А авторы этого открытия во главе с директором Крымской обсерватории академиком А.Б. Северным вот-вот должны был получить Нобелевскую премию!

Созывались совещания, конференции, всесоюзные и международные, все ведущие астрофизические журналы печатали многочисленные  статьи, словом, бурлил весь научный мир.

И на этом фоне как-то незаметно прозвучал негромкий, но спокойный  и уверенный голос одного человека: успокойтесь, уважаемые! Посмотрите-ка в корень вашего открытия! А правильно ли Вы интерпретируете данные Ваших наблюдений? Является ли Ваша интерпретация математически корректной?

И его ответ был отрицательным!

Боже, что тут поднялось! Можно представить, какую милую жизнь ему устроили! Но – не сдался, не сломался, а в ответ написал целую книгу, посвященную исследованию временных рядов.

Вот ведь как оно бывает! Все когда-то верили, что это Солнце вращается вокруг Земли. И только один человек сказал, что это не так, что в действительности Земля вращается вокруг Солнца.

Этим человеком был Галилео Галилей.

Нужны ли ещё комментарии?!

А нашего героя, героя этой главы, зовут Валерий Юзефович Теребиж. Я уже писал о нём выше, в главе четвертой.  Но там я вынужден был зашифровать его под вымышленным именем Виктор. А здесь – маски в сторону!

Теперь ещё несколько слов о нём. Я познакомился с ним в Бюракане много лет назад. Он приехал в Бюракан, к Амбарцумяну, после аспирантуры у Виктора Викторовича Соболева, академика и главы ленинградских астрономов. Он сразу мне понравился. Статный, мужественный, ироничный. Помню, как он отучал меня от многословия в моих научных статьях: «Здесь у тебя к одному существительному целых четыре прилагательных! Так нельзя, оставь одно, самое главное!».

Людям, далёким от науки, будет, возможно трудно поверить, что я даже не могу определить его специальность. По формальному образованию – астроном, по складу ума – математик, а золотые руки сделали его ещё и прекрасным экспериментатором. И это сейчас, когда времена энциклопедистов давно прошли! Насколько мне известно, последним из них был Леонардо да Винчи…

А не так давно Валерий решил ещё одну задачу, задачу фундаментальной важности, над которой многие годы бились многие математики всего мира. Это так называемая обратная задача математической физики.

По-видимому, я был одним из первых, кому он это рассказал. И вот  удивительно – почти никакой реакции! Мой старый друг, профессор МГУ, которому я все это изложил, только хмыкнул: «А может, ему это всё только показалось?»

А ведь эта задача имеет не только теоретическое, но и прикладное значения. Например, «под неё» нужно изменить программы всех томографов во всех клиниках мира! Так что не зря, видимо, эти яйцеголовые уселись на нашу шею, не зря! Правда, зарплату им как-то не повышают, даже за такие достижения…                               

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Глава 8. Солнечная активность, чума, саранча и уровень Каспийского       моря.

 

Несколько лет назад на автомобильных дорогах ФРГ было зарегистрировано резкое увеличение числа аварий. Когда  стали расследовать причины, то довольно скоро зашли в тупик. В этот день не было ни тумана, ни дождя. Не было и какого-нибудь крупного международного футбольного матча, который бы взвинтил нервы болельщиков  и заставил их выпить двойную порцию пива. Когда сведения об авариях попали на TV и в газеты, тут-то и выяснилось, что то же самое и в тот же день происходило и во Франции, и в Англии, и даже в далёкой Америке, Северной и Южной.

Словом, оставалось всё это непонятным до тех пор, пока один из пострадавших – астроном по профессии – не догадался заглянуть  в ежедневную сводку данных о солнечной активности. И вот оказалось, что как раз перед этим через центральный меридиан Солнца прошла большая группа пятен. Более того, тогда же случилась крупная вспышка на Солнце. А быстрые протоны, выброшенные с солнечной поверхности, достигают нашей Земли не за обычные двое суток, а всего за 6–8 часов. И вот тут-то начинается вся эта катавасия: магнитная буря со всеми вытекающими отсюда последствиями. А одно из этих последствий заключается в том, что в несколько раз замедляется реакция водителей. А что это означает при скорости в 100–150 км/час, нетрудно себе представить…

Исследования, проведенные в 50-х годах в Свердловске и Челябинске, показали резкое увеличение числа вызовов скорой помощи в дни и ночи повышенной солнечной активности.

Скорее! Скорее! Спасайте! Моя бедная мама уже задыхается! Уже синеют ногти!

   А теперь перенесемся на 30 лет назад. Именно тогда, в 20-е годы, в Лондонском Скотланд-Ярде (да, да, это где трудились конкуренты знаменитого Шерлока Холмса) отмечались вспышки так называемой немотивированной преступности. И эти вспышки как раз совпадали во времени с солнечными вспышками! Надо ли что-то ещё говорить?!

Однако это ещё далеко не всё. Южные районы бывшего СССР уже не раз страдали от вспышек чумы и от нашествий саранчи. Так вот, и то, и другое с математически непреложной закономерностью следует за фазами 11-летнего цикла солнечной активности!

Казалось бы, всё ясно: своевременно принимайте профилактические меры, и проблема будет если не решена полностью, то по крайней мере частично. Но как всё это довести до наших умников из Министерства здравоохранения?!

Но и это ещё не всё. Ещё во времена Гершеля, а это 18-й век, были замечены колебания цен на вино во Франции и колебания цен на пшеницу в Англии. Надо ли говорить, что и то, и другое с железной закономерностью следует за Солнцем?!

Существуют, однако, и другие закономерности. Тут уж нашим добрым знакомым, 11-летним циклом, не обойтись. Это касается колебаний уровня Каспийского моря, колебаний уровня озера Виктория, колебаний уровня Великих американских озер – Мичиган, Эри, Гурон, Онтарио… Так вот, все эти колебания происходят на значительно большем временном периоде.  И именно это следует учитывать при прогнозировании дальнейших последствий.

Какими народнохозяйственными потерями, какими людскими жертвами обернулось обмеление  Каспийского моря! Вода отступила от берегов, и рыболовецкие колхозы оказались на мели. А это – сотни и тысячи жизней рыбаков и их семей! Происходили многочисленные исследования, собирались Совещания в Госплане СССР и даже в Совете министров – и что же? Эффект – нуль!

А всё дело в том, что, кроме давно и хорошо известного 11-летнего цикла, существует, оказывается, и вековой цикл солнечной активности. И именно взаимодействие двух этих циклов и приводит к тем последствиям, о которых говорилось выше. Иными словам, происходит наложение 11-летнего цикла на вековой цикл! Вот ведь какая история…

Так что успокойтесь уважаемые! Просто немного подождите! И опять наполнится живительной влагой Каспий; и опять в устье Волги, возле Астрахани, появиться драгоценная рыбка, и опять браконьеры будут её вылавливать, потрошить и добывать драгоценную икорку, один килограмм которой стоит больше тисячи долларов…

А обнаружил этот вековой цикл солнечной активности профессор Морис Семёнович Эйгенсон, мой отец. Несколько слов о нём самом.

Он родился в 1906 году в Екатеринославе,  теперь Днепропетровске. С детства увлекался живописью, учился у известного художника Самокиша. Однако в возрасте 14 лет познакомился с Евгением Перепёлкиным, будущим известным учёным. И под его влиянием сделал свой выбор – астрономия. После окончания Ленинградского университета и аспирантуры преподавал в нём и одновременно работал в Пулковской обсерватории.

Тогда мир ещё очень мало знал о том, что лежит за пределами нашей Галактики.  Ещё не отгремели споры о том, что это вообще за зверь такой – красное смещение. Всего несколько лет прошло после знаменитой работы американца Эдвина Хаббла, выполненной в 1929 году. Эта работа послужила основой концепции о расширении Вселенной.

 

Теперь кажутся странными и наивными споры о том, является ли красное смещение результатом разбегания галактик или неким «старением фотонов». Но тогда… Сколько копий было сломано...

Первые работы моего отца были посвящены внегалактической астрономии. В 1935–38 годах он обнаружил поглощающее вещество в спиральных галактиках и межгалактическом пространстве. Очень важным результатом было установление того, что спиральные галактики не только хаотически разбросаны в пространстве, но и повернуты в разные стороны, т.е. у них нет ориентации в направлении осей вращения.

 

И страшым, страшным креном

К другим каким-нибудь

Неведомым вселенным

Повёрнут Млечный Путь.

(Борис Пастернак)

Кроме теоретических исследований, отец занимался наблюдениями. Правда, кончилось это плохо – отслойкой сетчатки правого глаза. Ему бы поберечься, отказаться от всякой деятельности, связанной с напряжением глаз. Да куда там! Он, с его огненным темпераментом, не мог хоть в чём-то уступить другим. А уж в наблюдениях, когда наш сосед по коммунальной квартире в Пулкове Франц Францевич Ренц  в зимнюю ночь выходил из дому и плыл по заснеженным тропинкам к телескопу, отец просто не мог усидеть на месте. И – допрыгался!

В полночь выхожу один из дома,

Мёрзло по земле шаги стучат,

Звёздами осыпан чёрный сад

И на крышах – белая солома:

Трауры полночные лежат.

(Иван Бунин)

Там, в небесах, была звезда,

Я шёл на башню – ждать светила.

Внизу лежали города

И дол вздыхающего Нила.

(Александр Блок)

В 1938 году, в возрасте 32 лет, отец получил учёную степень доктора физико-математических наук.

Летом 1941 года он дважды добровольцем поступал в ленинградское ополчение, и оба раза неудачно – в первый раз эго забраковали как профессора, во второй – по зрению. Однако не успокоился и на этом, пошёл в Главное разведывательное управление Красной Армии и заявил, что владеет иностранными языками (а среди них был и немецкий, и французский, и английский, и даже итальянский!) и попросился на разведывательную работу в  тылу врага.  Генералы поколебались, но потом сказали, что у него семитская внешность, и в Германии его разоблачат. Отец и тут проявил упорство: «Тогда отправьте меня в Италию или Венгрию, там меня не опознают». Дошло до высшего армейского начальства, которое сказало «нет». Ну, с приказами не спорят, и он вернулся в Пулково.

Вскоре его назначили директором Симеизской обсерватории с заданием вывезти людей и оборудование. Несколько ночей на пути из Ленинграда в Крым мы провели на рельсах в московском метро. Тогда это было самое надёжное бомбоубежище.

В те же дни я был поражен видом заградительных аэростатов. Под ветром они то расходились, то сходились. Кстати, этот зрительный образ помог мне впоследствии, когда я стал заниматься применением математической статистики к исследованию структуры нашей Галактики. А вообще зрительные образы, образное мышление, которое выплывало из моей гуманитарной души,  оказались подспорьем в море математических абстракций. Тех самых, на которые я обрёк себя сам…

В Симеизе самым трудным оказалось уговорить крымских астрономов уезжать в эвакуацию. «Немцы – культурные  люди, они нам ничего не сделают, а вы увозите нас неведомо куда. Вам-то  что, у вас всего два чемодана, а нам каково бросать всё нажитое».  А одна учёная дама, жена уважаемого учёного, заявила, что её муж крещёный, а потому он в безопасности. По рассказам моей мамы, в конце войны она стояла перед ней на коленях и просила прощения.

Помню одну ночь в Ялте перед самой эвакуацией. Мне 5 лет, сестре год. Идёт погрузка на грузовой катер. Дождь, мы лежим на палубе под брезентом, а в горах то и дело вспыхивают разноцветные ракеты. Кто их пускал, не знаю.

Путешествие из Крыма в Ташкент заняло полтора месяца. В Ташкенте отец занялся прогнозами погоды для фронта с учётом солнечной активности. И опять возникли трения, на этот раз – с официальными деятелями из Института прогнозов в Москве. Они упорно не хотели видеть, что солнечные вспышки и пятна, хотя и опосредовано, но неизбежно влияют на процессы в верхней атмосфере. Вот ведь как бывает – сначала научные споры, а потом вражда!

Учёные – тоже люди, установившиеся отношения, своя табель о рангах, и вдруг врывается какой-то астроном и доказывает им, что главного-то они и не заметили. Да как же такое можно простить?!

Когда в 1944 году готовилась высадка союзников в Нормандии, москвичи вообще отказались взять это на себя. К счастью, прогноз отца подтвердился, а то ведь можно было не сносить головы.

В конце 1943 года мы вернулись в Москву, а оттуда в только что деблокированный Ленинград. Помню слова из его письма (мы с мамой приехали позднее): «Хожу по Ленинграду, пою от счастья». От нашего дома в Пулкове осталась одна стена. Жили в Ленинграде в подвале, потом в коммуналке.

В послевоенном Пулкове отец заведовал отделом физики Солнца и одновременно руководил Службой Солнца всего Союза. При этом ещё преподавал в Университете. И вот в 1952 году, в разгар антисемитской кампании, его изгнали отовсюду. Тогда он решился на крайнюю меру – поехал за помощью в Москву, к своему, как он считал, доброму другу. Что из этого вышло, уже написано выше, в главе пятой.                                               

 

 

 

 

 

 

 

                     

     

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Глава 9. У гения даже ошибки гениальные

На рубеже веков весь мир облетела сенсация. Оказывается, Вселенная расширяется не с замедлением, а, наоборот, с ускорением! Все последствия этого факта трудно переоценить. Представьте себе камень, брошенный вверх. Он обязательно замедлит свой подъем, на миг остановится в высшей точке, и затем обязательно упадет на Землю. Разве не так? Вы ведь это многократно делали в детстве. А причина всего этого простая: Земля притягивает. Своим мощным гравитационным полем она заставляет этот камень плюхнуться на Землю, или в воду, если вы на берегу реки, моря или озера. Вот точно так же и галактики, возникшие давным-давно, около 13,7 миллиардов лет назад после Большого Взрыва, своей гравитацией заставляют, заставят в конце концов  замедлить ход своего разбегания, чтобы потом, еще через многие миллиарды лет, сгрудиться в одно кодло, и что, естественно, хотя и не представимо обычному человеческому мозгу, в конце концов, проколлапсировать и слиться, наконец, в сингулярность, в непредставимую математическую точку.

Оказалось, однако, что это не так. А как раз наоборот! Галактики разбегаются всё быстрее и быстрее. Это как же? Выходит, что есть какая-то сила, которая противодействует ньютоновско-эйнштейновской гравитации. Что-то вроде антигравитации. Но как тогда объяснить тот факт, что камень обязательно упадет на землю? Выходит, что антигравитация – это только где-то там, далеко, а здесь, у нас, на Земле и вообще, в Солнечной системе совсем другие законы действуют, а там – нет? Там знаменитое уравнение закона всемирного тяготения, которое мы еще в шестом классе проходили, не действует? Как это может быть?! Или, может, это и не сила, а какая-то энергия распирает Вселенную? В результате, за неимением лучшего, назвали ее темной энергией.

Это что ж такое, господа-товарищи? Мало нам было темной материи, так вы нам новую хреновину подкидываете! Больно умные стали! А ты, дорогой профессор, пошел бы к нам на завод, да постоял бы 12 часов у токарного станка! Вот тебе и будет тогда, что темная энергия, что темная материя…

За это открытие трое из его авторов, только самых-самых из всего многочисленного коллектива, были награждены Нобелевской премией по физике. Надо сказать, что и Нобелевскую-то премию на этот год решили расширить до астрономии, раньше она в списках Нобелевских лауреатов не значилась.

Так что же это такое, спросите вы, и будете, несомненно, правы. Только вот ответа вы не дождетесь, проживите вы хоть до ста лет. Нет ответа!

Я не буду даже пытаться разъяснить суть ультрасовременной физики и космологии. Приведу только оглавление новейшей книги в этой области знания.

Итак: М.П.Хван,"От Большого взрыва до управляемого расширения"

Теория суперструн как теория всего сущего.

Амбициозность суперструнной теории.

Модели черных дыр.

Теорема Хокинга.

 От тяготения к антитяготению

Большое сжатие

Вселенная как единство вещественной и космической вакуумных сфер.

Космический вакуум как антитяготение.

Вещественная космическая сфера Вселенной.

Антитяготение как вакуумная сфера Вселенной.

Ускоренное расширение Вселенной.

От кварков до суперструн.

Итак, вы, уважаемые, хоть что-нибудь поняли? Я – нет. Потому что физика и астрономия – науки обширные, и в них есть место каждому. В результате астрономы совершенно не понимают своих соседей из ближайшего кабинета. А уж из того, что сразу за женским туалетом…

Но, позвольте, скажете вы, нам обещали рассказать об ошибках какого-то гения, а вместо этого вешаете нам лапшу на уши. Какие-то галактики, какое-то расширение Вселенной… Имейте ж совесть! Мы-то, хоть школу кончили много лет назад, про закон Ньютона не забыли, нет!

Так вот, уважаемые, сейчас я вам расскажу про гения и его ошибки.

В 1916 г. Альберт Эйнштейн решил удивить мир новостью. Ему в его уравнениях не хватало всего одного слагаемого, дабы удержать весь этот наш мир в покое. Его басурманская натура не могла допустить такого безобразия, как сжатие Вселенной, расширение Вселенной и, наконец, самое-самое преступное – РОЖДЕНИЕ ВСЕЛЕННОЙ! В его бедной голове двоечника и ленивого студента, который посещал не более двух-трех лекций в семестр, жила необходимость это безобразие – расширение/сжатие – пресечь!!! И вбухал он в свое уравнение знаменитое новое слагаемое! Смысла которого он и сам-то не понимал… Где уж нам, грешным! Ведь давно было сказано: "Не суйся с кувшинным рылом в калашный ряд!"

Так и оставалось все это дело непонятным до самых последних дней. И вот тут-то и оказалось, что прав, что очень даже прав был старик! А именно, его слагаемое, которое в дальнейшем для пущей важности обозвали космологическим членом, играет важнейшую роль в теперешнем понимании строения и эволюции Вселенной. А сам-то он назвал это самой большой ошибкой своей долгой научной жизни…  

 

Глава 10. Мои любимые друзья

За всю жизнь у меня было всего лишь несколько настоящих друзей.  Эту главу начнем с воспоминаний о моём самом старом и верном друге, которого я уже знаю много лет. К сожалению, мы с ним живём настолько далеко друг от друга, что видеться удаётся только раз в несколько лет. Но – удивительное дело! – первая наша встреча после долгой разлуки происходит всегда так, как будто мы виделись только вчера.

Впервые мы с Жекой познакомились в 4 классе. Нам обоим было тогда по 11 лет, и, конечно, для начала мы подрались. Однако, к чести нас обоих, эта драка оказалась и последней. И как-то незаметно наша априорная взаимная симпатия переросла в настоящую дружбу. И эта детская дружба сохраняется всю жизнь. И когда мы встречаемся с ним через много-много лет, то оказывается, что совершенно иной жизненный опыт не является помехой такой дружбе.

Я не могу рассказать здесь о Жеке более подробно. Скажу только, что если в жизни имеет место формула "рыцарь без страха и упрёка", то это относится именно к нему, к моему любимому друге Жеке!

Всего только несколько слов о нём. По образованию инженер – связист, по призванию – историк. Глубоки и разносторонни знания истории, необычные, часто парадоксальные выводы, и… какая-то запредельная скромность, не позволяющая ему писать!

Приведу здесь только один эпизод из его жизни. Он обеспечивал связь внутри сверхсекретных ракетных баз всего СССР, от Казахстана до островов Балтийского моря. Общение с иностранцами ему было категорически запрещено: давал подписку, имел так называемый первый допуск. И вот однажды, будучи в командировке в Москве, он со своим другом оказался в ресторане «Седьмое небо». А там официант подвёл к их столику двух красивых немок, мать и дочь. Кое-как об’яснились, на смеси немецкого, английского и русского. Дамы расхохотались: «Покажите нам ночную жизнь Москвы! »

И вот пришлось им, Жеке и его другу, бежать…

Тогда-то он и решил порвать с секретностью, и уволился, и долгие месяцы был безработным. А это в те времена грозило обвинением в тунеядстве и ссылкой. Вспомним судьбу Иосифа Бродского…           

Теперь я хочу рассказать о своих московских и армянских друзьях. Начну с Москвы. В 1993–1995 годах мне пришлось провести в Москве, с несколькими перерывами,  полтора года. Это было время, когда я получал 12 долларов в месяц, причем платили только пять месяцев, с января по май. А потом в начале каждого месяца писал на имя ректора заявление с просьбой об отпуске за свой счет.

Если я тогда не стал бомжом и не умер голодной смертью, то это заслуга полностью и исключительно моих старых добрых друзей из МГУ и ГАИШа. Это, прежде всего, Николай Самусь, Алексей Расторгуев, Владимир Сурдин, Николай Бочкарев, а также его очаровательная жена Женя. Вот и все, эти люди меня и спасли! За что я им по гроб жизни благодарен. Их имена и фамилии, их регалии и привычки, их место жительства, их семьи давно и хорошо изучили мой сын Костя и моя жена, так много, часто и с любовью я о них рассказывал.

А ведь они сами в это трудное время и страшные девяностые годы отнюдь не жировали, отнюдь! И им самим приходилось не раз ложиться ночью спать голодными – лишь бы детей накормить. Они всеми правдами и неправдами доставали для меня работу, благодаря которой я бы мог продержаться хотя бы пару дней и не упасть в голодном обмороке. Это была разная работа – от переводов с русского на английский статей из научных журналов до работы редактора и корректора, а когда становилось совсем невмоготу, и у меня оставалась только заварка и пол-хлеба, тогда я бросался на любую работу вроде расклейки объявлений или продажи газет в метро.

Вот так они, мои дорогие друзья, и вытягивали и вытянули меня из той пропасти, в которую я свалился. Помню, как я пожаловался своему врачу во Львове: у меня в Москве, в ВАКе лежит мой докторский диплом, а я не могу взять билет даже в одну сторону. Уж там-то в Москве мои старые друзья помогут наскрести на билет обратно.

О каждом из пятерых я мог бы написать отдельную книгу. Нашлось бы только издательство, которое ее приняло…

Теперь несколько слов о моих ленинградских и львовских друзьях. В Ленинграде это Евгений Соломонович Рахлин и Михаил Петрович Петров. А во Львове моими друзьями стали Юрий Владимирович Дмитрук и Владимир Николаевич Сиверс. Потом, уже в 70-е годы я подружился с Геннадием Степановичем Криворучко и, конечно, с его дочерью Юлией. Вот уж лингвист от Бога! Меня поражало, с какой легкостью она усваивала все новые и новые языки! Сейчас их уже около 30!

Теперь перенесемся на 16 градусов широты ниже, в солнечную Армеию. Там я познакомился и сдружился с тремя армянами. Это Шамиль Мамасахлисов, Отар Давидян и Парис Геруни и его милая жена Соня Монахова. Забегая вперед, вынужден констатировать, что из-за фамилии своей она и пострадала, и в результате была сломана жизнь и ее, и Париса, и их милого сына Сурена. Этот Суренчик, пацан 5 лет, часто ходил по Бюраканским аллеям в одиночку, родители с раннего утра до позднего вечера на работе, а детского сада тогда в Бюракане не было. Как-то он меня озадачил целым каскадом вопросов, я ему отвечал с сюсюканием, он это мгновенно остановил, сказав, что он уже не маленький.

Еще несколько слов о Соне. Красивая, высокая, стройная, познакомилась со своим будущим мужем на лекциях в Москве, где оба они учились. Вскоре она забеременела, так что это был своего рода вынужденный брак. По истечении срока Парис отправил ее домой, в Армению, вместе с их годовалым сыночком Суреном. Уж как она  старалась понравиться его родне,  как старалась! Даже язык армянский выучила так, как мне и не снилось. Я-то армянский любил, конечно, но сумел только буквы освоить.

В результате мы с Шамилем, другом моим близким, не раз стояли перед какой-нибудь надписью на улице, то ли у кино, то ли у театра – я читал по буквам, а он переводил, что все это означает. Он-то родился в Тбилиси, фамилия его была широко известна не только в Тбилиси, но и во всей Грузии

…Как-то в начале семидесятых пришел ко мне мой старый друг Юра, увы, давно покойный. Он представлял собой своеобразное сочетание одесского биндюжника и английского лорда. Юра меня очень любил и за меня готов был встать грудью против всего мира. Он был очень обаятельным, его знала половина города – от семидесятилетнего скульптора и художника до семнадцатилетней красавицы Марины, дочери известного архитектора. Благодаря Марине он и попал в студенты. Мне он рассказывал в подробностях о своих приключениях.

…Теперь о друге моем Шамиле Мушеговиче Мамасахлисове. Он родился в старом квартале города Тбилиси, среди крутых извилистых улочек, громких криков хозяек, с братвой ребятишек, которые играют в футбол. Его семья принадлежала к клубу элитных семейств Тбилиси. Глава семьи Мушег Мамасахлисов был ведущим специалистом по строительству и эксплуатации гидроэлектростанций не только всей Грузии, а всего Закавказья, то есть еще и Армении и Азербайджана. Более того, в особо сложных ситуациях, которые могли быть чреваты серьезными последствиями для строителей или эксплуатационников, его привлекали также для экспертизы вне Закавказья.

Один такой случай прогремел по всей стране. Представьте себе следующую ситуацию. Идет строительство межрайонной гидроэлектростанции в Западной Грузии. В течение года в строительстве участвует несколько сотен людей. Это и геодезисты, и бульдозеристы, и каменщики, и т.д. и т.п. Отгружаются и принимаются на склады при станции многие тысячи тонн различных материалов: цемент, песок, камень, кирпич…

Через год после начала строительства, как и положено, приезжает комиссия с плановой проверкой.

"Ну, как тут у вас дела идут? Конец уже все-таки виден? Ну хотя бы до конца года? Кстати, а последнее наводнение вас здесь, не дай Бог, не затронуло? А то ведь у нас в Тбилиси поползли какие-то странные слухи. Вроде как смыло все у вас и даже двух работяг ночью прихватило. Ну так как, пациент скорее жив, чем мертв, или, наоборот, скорее мертв, чем жив?"

Когда комиссия прибыла наконец на самое место строительства, она была повергнута в шок. Пусто!!! Ничего нет! Ну совсем ничего… Даже следов подготовительных работ не замечено, хоть ты убей!

Тут же на ковер вызывается начальник строительства, а заодно и главный инженер. Председатель комиссии с квадратными от изумления глазами, в своей обычной мягкой манере просит пояснений. Главный инженер, потупив очи, молчит, а начальник вынужден хоть что-то отвечать:

"Ну, видите ли… Я, собственно, только что из отпуска, так что все дела принять не успел, и даже не успел еще как следует осмотреться. Может быть Виктор Багратович нам что-нибудь  скажет. А я тогда дополню в меру моей компетентности."

Члены комиссии в полнейшей растерянности и недоумении готовятся выслушать объяснения. Главный инженер:

"Ах, уважаемые! Да не дай вам Бог вынести то, что нам пришлось за последний месяц! Это не просто река разлилась, как обычно во время сезонного таяния ледника, из которого она берет начало! Это был шквал, настоящий потоп! Река несла вырванные с корнем деревья, деревянные обломки домов и прочую нечисть, включая дохлых и полудохлых свиней, коз и коров! Мы уж думали, что и людей-то нам спасти не удастся! Но, по счастью,  как-то пронесло, и только двое пострадало."

Обдумав ситуацию, Мамасахлисов-старший решил срочно вызвать трёх водолазов для обследования русла реки: по одному из Батуми, Поти и Сухуми. Как и предполагал Мамасахлисов, дно реки оказалось девственно чистым.

Ну, все остальное вы сами можете себе представить...

…А что же касается самого Шамиля, моего любимого друга, то его дальнейшая судьба сложилась если не трагически, то драматически. С третьего курса физического факультета Тбилисского университета его забрали в двухлетнюю школу КГБ. На его отчаянный вопль "Я не хочу!!!" немолодой полковник в штатском ему предъявил ультиматум: "Или к нам, или на три года в колонию строгого режима за уклонение от воинской службы." И что же бедному Шамилю оставалось делать...

И буквально сразу же всю их спецшколу бросили десантом на бунтующую Венгрию. И Шамиль, который в свои двадцать уже гораздо лучше, чем я, понимал, что все это означает – жестокое подавление стремления свободолюбивого народа к истинной свободе, как-то сказал мне: "Ты знаешь, Алеша, я знал, что я оказался на стороне неправого дела. Но в тот момент, когда у меня на плече оказался мозг моего друга, убитого с верхнего этажа венгром-снайпером, мое мировоззрение в один миг изменилось: они – враги!"

А дальше последовала обычная чекистская жизнь, апофеозом которой оказалась пятилетняя служба в Ливане в качестве резидента по всему Ближнему Востоку под легендой местного представителя аэрофлота. А перед концом этой нелегкой службы мой бедный Шамилек имел неосторожность купить у какого-то знакомого армянина за триста долларов (!) очень подержанный "Кадиллак" серого цвета. И еще большую глупость он совершил тогда, когда решил привезти его в Ереван. На то время это была единственная иномарка во всем городе. Нетрудно представить себе реакцию как его непосредственного начальства, так и высших республиканских чинов... И, естественно, его отправили в самый опасный и неблагоприятный для жизни район Армении на самой границе с Турцией. Но Галя, его любимая верная Галя, ехать с ним отказалась. Вот так и кончилась его так счастливо начавшаяся семейная жизнь...

…А резюмируя содержание этой главы, можно сказать так – это история несчастной любви и долгого несчастливого брака двух вполне приличных людей, людей, которые волею обстоятельств оказались в такой сложной ситуации, которая и погубила их так счастливо начавшуюся жизнь. И свела на нет их долгий брак. И, в конечном итоге, погубила их судьбу. Несостоявшиеся судьбы!!!

Ведь каждый из них априори заслуживал счастья. Как и каждый из семи миллиардов человек на этой прекрасной Земле, в этой уютной Солнечной системе, на самом краю спирального рукава нашей Галактики и, что самое главное, это практически то же, что и расстояние от Солнца к центру Галактики!. Будь мы чуточку ближе к Солнцу, и нас бы ждала судьба Венеры: раскалённая до 450 градусов Цельсия атмосфера из ядовитых газов с чудовищной плотностью. И наоборот, чуть-чуть дальше, и нас ожидало бы холодная мертвящая атмосфера Марса.

Не говоря уже о том, что и расстояние от Солнца до центра Галактики также является оптимальным с точки зрения возможности существования жизни на нашей прекрасной планете. Будь мы ближе к этому центру, и солнечную систему разорвало бы мощное гравитационное поле этого центра. Нас отделяет от центра Галактики, по последним данным, расстояние в 7–8 килопарсек. А что там, в центре, никто толком не знает. А как узнать- то?

Ведь там мощное газово-пылевое облако, через которое ничего не видно, даже в десятиметровый телескоп. Робкая надежда – на радиоастрономию да на инфракрасную астрономию. Но, как известно, "надежды юношей питают…"

И страшным, страшным креном

К другим каким нибудь

Неведомым вселенным

Повернут Млечный Путь

            (Борис Пастернак)

  Я уже писал о своих московских друзьях. Теперь немного ещё об одном из них. Это Николай Николаевич Самусь, неформальный лидер всех «переменщиков»  т.е. астрономов, исследующих так называемые переменные звезды.

Впервые я познакомился с ним ещё в далёком 1972 году, когда привез на апробацию в Москву свою кандидатскую диссертацию. Тогда он был ещё безусым студентом-дипломником, учеником знаменитого Бориса Васильевича Кукаркина. Именно он предложил мне проверить на ЭВМ мои «полукачественные» результаты.  В итоге у нас получилась совместная работа, опубликованная в одном из престижных журналах. А за прошедшие 40 лет – целая жизнь! – мы   как-то незаметно сблизились и подружились.  И сейчас самый близкий человек для меня в Москве именно он, мой дорогой Коля!

Умный, добрый, энергичный, с мгновенной реакцией, чему я – тугодум – всегда завидовал… Ко всему прочему, он обладает ещё явными организаторскими способностями. Да будь я министром науки и образования или, хотя бы, ректором МГУ, именно его я бы назначил Председателем Астрономического Совета или, на худой конец, директором ГАИШа!

Правда, есть у него ещё и черты, которые, увы, не способствуют карьерному росту. Это – честность, принципиальность и интеллигентность. «Мы одной крови, вы и я» – так распознавали своих в джунглях…

Ну, да ладно.  Дай-то Бог нам ещё хоть раз увидеться.  Мне ведь уже 76…

Будет и мой черёд.

Чую размах крыла.

Так. Но куда уйдёт

Мысли живой стрела?

Или, свой путь и срок

Я , исчерпав, вернусь?

Там – я любить не мог.

Здесь – я любить боюсь.

(Осип Мандельштам)

 

             

 

Глава 11. Наш человек в Египте.  

Несколько лет назад мой сын подарил мне двухнедельную туристическую путёвку в Египет. Теплое море, коралловые рифы, от которых я преступно отковыривал кусочки, пирамиды, сфинксы, бедуинские становища – и всего этого мне показалось мало! Я сдуру решил попутешествовать самостоятельно, благо английский я немного знаю.

И вот приезжаю я в очередной город, забрасываю сумку в ближайшую гостиницу и иду гулять. Весь день любовался всякими древностями, а когда солнце село и сразу похолодало, засобирался домой. Но – вот ужас-то – оказалось, что я намертво забыл не только адрес, но и само название гостиницы.

В этот критический момент мою бедную голову буквально пронзила мысль о том, что я как-то случайно услышал: в Египте, кроме обычной полиции, существует еще и туристическая полиция.  Являюсь я туда и излагаю свою проблему. Начальник местной полиции, огромный толстый араб с висячими усами, как у Тараса Бульбы, подошел ко мне, похлопал по плечу и обнадежил: "Твоя проблема для нас не проблема. Мы здесь такие дела делаем! Мы и роды принимаем, и утопленников откачиваем, а позавчера мы разнимали две вооруженные банды якудзи. Они, видите ли, не нашли лучшего места для сведения счетов, чем древняя столица Египта!»

И дальше начался допрос. Но какой! Петровка 38 в Москве и Большой Дом на Литейном в Петербурге могут отдыхать.

"Ты как сюда, в наш город, приехал? Поездом, автобусом, самолетом?"

"Поездом."

"Сколько времени ты шел от вокзала до своего отеля?"

"Минут пять-семь"

"Очень хорошо".

Вынимает карту города, упирает большой палец в вокзал и средним пальцем проводит круг. "Так. Здесь у нас раз-два-три, ага, семь отелей. И вот в одном из этих семи отелей ты и живешь. Ты понял, дорогой? Всего семь отелей осталось! Ведь нам их обойти, все равно что два пальца обоссать! Ты меня понял? " "Понял" "Ну-с, поехали дальше. Сколько этажей в твоем отеле, ты помнишь? " "Четыре." "Очень хорошо! Значит, два отеля мы выбрасываем. Осталось пять. На каком этаже ты остановился?" "На третьем." "Прекрасно. Еще один выбрасываем. Осталось четыре. Сколько времени ты был в своем номере?" "Ну, минут пять-семь, а может и десять." "Что ж ты, мать твою, столько времени один в пустом номере прокантовался?" "Да у меня что-то с животом случилось, так что я почти все время в туалете просидел." "Ну ладно, это я тебе прощаю. А ты к окну походил? " "Конечно." "И что ж ты там видел?" "Да вроде ничего особенного". "Ты мне скажи, дурья твоя голова, ты хоть Нил видел? " "Ну конечно видел, а как же! " "Ха! Ха-Ха-Ха! Видел он! Так это ж значит, что осталось у нас всего два отеля!"

"И что ты еще можешь сказать о своем отеле? Ну, например, кто у тебя в ресепшн сидел?" "Ну, мужик какой-то." Тут полковник оборачивается к своим подчиненным: Руси, Руси, тррр! Начинается смех подчиненных, и даже не смех, а какой-то дикий регот. Я, конечно, ничего не понял – что это я им такого сказал смешного. Тут полковник оборачивается ко мне и на своем обычном великолепном английском с оксфордским произношением – эх, мне бы так – объясняет: "Ну ты даешь! Ты ведь не в своей засраной Европе или Америке! Ты находишься, дорогой, в высокоцивилизованой стране, колыбели мировой цивилизации! Ты хоть о наших царицах-красавицах Клеопатре или Нефертити что-нибудь слыхал? Ты себе можешь представить, чтобы наследницы этих женщин стояли за ресепшн в каком-то говняном отеле? У нас женщина окружена почетом и благополучием! У нас она не обязана деньги зарабатывать! Ее работа – детей рожать, дом вести, а когда муж придет с работы – мужа ублажить по полной. Ты меня понял? Нет, ты меня понял? " "Вроде понял." "Да ни хрена ты не понял! Вашей европеянки и в подметки не годятся нашим арабским женщинам, особенно в этом деле! Я в прошлом месяце две недели ошивался в Париже, в лучшем отеле жил, в лучшие рестораны ходил. И что? Ну идет она, француженка то есть молодая, с утра уже накрашенная, уже под кайфом, уже на все готовая. А если заведешь ее к себе в номер, так это… Это сплошное разочарование! Ни подготовить мужчину, ни раздеть его качественно, ну ни хрена она не умеет! Только и может, как плюхнуться в постель и раздвинуть ноги! Да еще и подгоняет: "скорее, милый, скорее! У меня ведь еще на сегодня в записной книжке четыре клиента записано! Если ты меня щас как следует отделаешь, так у меня на них-то сил не сил не останется! А я ведь, можно сказать, получаю с выработки – чем больше клиентов обслужу, тем больше заработаю."

"Так вернемся к нашим баранам. Итак, мы выяснили, что на ресепшн стоял мужчина. А какой он? Сколько ему лет? Ты вообще хоть что-нибудь помнишь о нем? Молодой, старый – ну какие-нибудь особые приметы". "Да вроде бы никаких. Аааа, вспомнил! Он толстый!"

"Ха, толстый! Так это ж Ахмед! И за телефон: Ахмед, Руси Руси тррр.

Ну а дальше уже все просто, приехали мы к Ахмеду – он, кстати, нас на пороге своего отеля встречал – и проблема была решена! А Ахмед еще и предложил мне, что за каждого, кого я ему пришлю в качестве постояльца, он будет переводить на мой счет в банке десять процентов оплаты за проживание в своем отеле.

"А ты вааще – откуда-то будешь?" "Из Украины." "А это где?" "Это в Европе, между Россией и Польшей." "Да, Польшу знаю, Россию знаю, а Украину не знаю." Тут из очереди на ресепшн голос раздается: "Знаю, знаю. Украина – это где Андрей Шевченко и братья Кличко…"

Вот так и съездил я в свой долгожданный отпуск…

Да здравствует туристическая полиция Египта!

 

P.S

Если вы узнали себя в одном из персонажей этой повести – не верьте. Это лишь совпадение. Я не имел в виду какое – либо конкретное лицо. Вы просто ошиблись, приняв желаемое за действительное. Ведь среди многих читателей, наверняка, найдутся такие, которые, прочитав изложенные здесь подробности,  скажут: "Да ведь это я, и как он все это подсмотрел?! Ну как ему не стыдно – заглядывать в чужую жизнь!" Но поверьте мне, специалисту в такой экзотической области математики, как "статистика малых выборок": совпадение возможно и даже вероятно.

…И опять к Армении. К Еревану.

Голос, в ночи звенящий,

В сонном и старом армянском!

Городе, затихающем в свете бледнющих звёзд…

Что говорит голос?

Долгий, звонко – тоскливый?

Просто лишь сторож кличет,

Верный покой суля?

Нет, влюблённое сердце

Плачет, лишённое счастья,

Просто зовёт: когда?

(Джон Голсуорси)

 

… И ещё несколько строк:

Мне ведомо, что близок день Суда

И на суде нас уличат во многом,

Но Божий суд не есть ли встреча с Богом?

Где будет суд – я поспешу туда!

Я пред тобой, я Господи, склоняюсь,

И, отречась от жизни быстротечной,

Не к вечности ль Твоей я приобщусь,

Хоть эта вечность будет мукой вечной?

(Св. Григор Нарекаци)

 

И в заключение

Я хочу закончить эту книгу словами Василия Жуковского, которые вы уже встречали выше:

О милых спутниках,

Которые наш век

Своим сопутствием для нас животворили,

Не говори с тоской: их нет!

Но с благодарностию: были!

 

11 июня 2012

Львов