Документ взят из кэша поисковой машины. Адрес оригинального документа : http://www.schools.keldysh.ru/school1413/lit/Web_lit_med/jMar.htm
Дата изменения: Thu Apr 8 09:15:45 2004
Дата индексирования: Sat Dec 22 02:31:08 2007
Кодировка: Windows-1251

Поисковые слова: столовая гора
Москва юной Марины

Москва юной Марины


Сначала была Москва, родившаяся под пером юного, затем молодого поэта: подруга, спутница ребенка, с его маленькими и такими важными радостями и реже - печалями.
Марина Ивановна Цветаева родилась в Москве 26 сентября 1892 года в полночь с субботы на воскресенье, на Иоанна Богослова, почти в самом центре Москвы, в тихом Трехпрудном переулке, в небольшом уютном доме, похожем на городскую усадьбу фамусовских времен. По происхождению, семейным связям, воспитанию она принадлежала к трудовой научно-художественной интеллигенции. Если влияние отца, Ивана Владимировича, университетского профессора и создателя одного из лучших московских музеев (ныне музея Изобразительных Искусств), до поры до времени оставалось скрытым, подспудным, то мать, Мария Александровна, страстно и бурно занималась воспитанием детей до самой своей ранней смерти, - по выражению дочери завила их музыкой: "После такой матери мне осталось только одно стать поэтом".
Характер у Марины Цветаевой был трудный, неровный, неустойчивый. Илья Эренбург, хорошо знавший ее в молодости, говорит: 'Марина Цветаева совмещала в себе старомодную учтивость и бунтарство, пиетет перед гармонией и любовью к душевному косноязычию, предельную гордость и предельную простоту. Ее жизнь была клубком прозрений и ошибок'.
Однажды Цветаева случайно обмолвилась по чисто литературному поводу: 'Это дело специалистов поэзии. Моя же специальность - Жизнь'. Жила она сложно и трудно, не знала и не искала покоя, ни благоденствия, всегда была в полной неустроенности, искренне утверждала, что "чувство собственности" у нее "ограничивается детьми и тетрадями". Жизнью Марины с детства и до кончины, правило воображение. Воображение, взросшее на книгах.


кисть рябины М.Цветаева в детстве

Красною кистью
Рябина зажглась.
Падали листья.
Я родилась.
Спорили сотни
Колоколов.
День был субботний:
Иоанн Богослов.
Мне и доныне
Хочется грызть
Красной рябины
Горькую кисть.


Детство, юность и молодость Марины Ивановны прошли в Москве и в тихой подмосковной Тарусе, отчасти заграницей.
Во главе всего и вся царил, конечно, отчий 'волшебный' дом в Трехпрудном переулке:

Высыхали в небе изумрудном
Капли звезд и пели петухи.
Это было в доме старом, доме чудном:
Чудный дом, наш дивный дом в Трехпрудном,
Превратившийся теперь в стихи.

Таким он предстает в этом уцелевшем отрывке отроческого стихотворения.
Дом был одушевлен: его зала становилась участницей всех событий, встречала гостей; столовая, напротив, являла собою некое пространство для вынужденных четырехкратных равнодушных встреч с 'домашними', - столовая осиротевшего дома, в котором уже не было матери, а постоянная занятость отца лишала обеденные и прочие ритуалы душевного общения. Мы не узнаем из стихов Цветаевой, как выглядела зала ила столовая, вообще сам дом, - 'на это есть архитектура, дающая'. Но мы знаем, что рядом с домом стоял тополь, который так и .остался перед глазами поэта всю жизнь :

Этот тополь! Под ним ютятся
Наши детские вечера.
Этот тополь среди акаций,
Цвета пепла и серебра:

Трехпрудный переулок,8 Небольшой дом в Трехпрудном был олицетворением цветаевской Москвы: на такие 'домики старой Москвы', маленькие и беззащитные, надвигались новые доходные дома - 'вас заменили уроды, грузные, в шесть этажей', - и юная Цветаева, как и впоследствии всю жизнь, была на стороне 'обиженных'.
'Трехпрудный' дом был в революцию снесен, и в этот переулок Цветаева с тех пор больше никогда не пришла...
Была Тверская - 'колыбель юности', и Тверской бульвар - магическая верста (слово 'верста', как и само понятие, станет для поэта символичным ). Верста эта вела к памятнику Пушкину - 'чугунному правнуку Ибрагимову' . Весной через открытое окно комнаты можно было услышать звуки шарманки, погрустить об ушедшей зиме и растаявшем катке, с которым таяла, растворялась в небытии девичья романтическая мечта... Пасхальный московский день порождал в душе смутную грусть; это чувство юному поэту как бы передавал сам город, растревоженный весною. Они ведь были неразлучны: Москва и юная Цветаева.

Вот как об этом вспоминает сестра М. Цветаевой А.И. Цветаева:

В Александровский сад нас водили редко; чаще на ближние - Тверской и Страстной бульвары и на Патриаршие пруды. Об Александровском саде на всю жизнь осталась тоска.
Магазины старой Москвы: Мы любили ходить в самый 'простой' и них, близкий к нам, детям, был - Севастьянов: небольшой магазин, вкусно пахнущий сдобным и сладким. Отсюда раз в неделю шла нам плетенная из лучинок корзиночка с десятком пирожных и конфеты-завсегдатаи: клюква в сахаре ( папино любимое нам - детям), пастила, мармелад. Тут мы брали 'на книжку'. Севастьянов был на Тверской. На Тверской же, дальше по направлению к Охотному, - Филиппов: большой хлебный магазин и кондитерская с мраморными столиками, где мы с мамой присаживались съесть пирожки с капустой, горячие. Черный филипповский хлеб славился на всю Москву и за ее пределами.
Но выше сего - на сказочной высоте - царил Елисеев: залы дворцового типа, уносившиеся ввысь. Заглушенность шагов (опилки) давали ощущение ковра. Люстры лили свет, как в театре. В нем плавились цвета и запахи фруктов всех видов и стран. Их венчали бананы из 1001 ночи. Выше всего царил ананас: скромный, как оперение соловья, с темно-волосатой шкуркой, с пучками толстых листьев вверху, заключавший подобие райского плода - несравненность вкуса и аромата: влажность - жидкость; вязкость - почти хруст на збах; золотистость почти неземная - как пение соловья. Унос скромную покупку, мы не сразу осознавали приобретение. Шли, так обеднев утерей лицезренной красы:


Тверская

Тверская ул. Вот и мир, где сияют витрины,
Вот Тверская, - мы вечно тоскуем о ней.
Кто для Аси нужнее Марины?
Милой Асеньки кто мне нужней?

Мы идем, оживленные, рядом,
Все впивая: закат, фонари, голоса,
И под чьим-нибудь пристальным взглядом
Иногда опуская глаза.

Только нам огоньками сверкая,
Только наш он, московский вечерний апрель.
Взрослым улица, нам же Тверская -
Полувзрослых сердец колыбель.
Тверская ул. c Садово-Триумфальной площади

Колыбель золотого рассвета,
Удивления миру, что утро дано:
Вот окно с бриллиантами Тэта,
Вот с огнями другое окно:

Все поймем мы чутьем или верой,
Всю подзвездную даль и небесную ширь!
Возвышаясь над площадью серой
Розовеет Страстной монастырь.

Мы идем, ни на миг не смолкая.
Все родные - слова, все родные - черты!
О, апрель незабвенный - Тверская,
Колыбель нашей юности ты!


Помню вечер - весна или осень, - когда прошла весть о первом электрическом трамвае, на смену комке появившемся в Москве. Рассказы, дивования, разговоры:
Вторая новинка, осиявшая Москву светом и блеском, был многоэтажный магазин Мюр и Мерилиз на Театральной площади. Сколько рассказов, сколько восхищений, споров, сборов, прогулок и поездок туда!.. Думаю, долгое время до его открытия москвичи обходили стройку, все выше подымавшуюся в небо, венчавшуюся наконец остротой башенок, засверкавшую стеклами:
И вот мы стоим перед тем, что давно обсуждаю в Москве и рассказ о чем - сказочен: лифт. Комнатка, светлая, как сам свет, легко, воздушно скользит вверх и вниз, увозя и привозя дам, господинов, детей, проваливаясь а пролеты этажей с бесстрашием колдовства, выныривая из пропасти с неуязвимостью заколдованности: Стоять и смотреть! Без конца!..

Летами мы жили в Тарусе, куда ездили всем домом с Курского вокзала до Ивановской станции (Тарусско) и оттуда семнадцать верст по невероятной ( обрывами, то глинистой, с глубокими колеями, то песчаной) дороге - до парома ( позже - до станции Ока и оттуда пароходом).

Дача в Тарусе Если шагом, в гору - тяжко,
В сонном поле - гром:
Ася, слышишь? Спит, бедняжка,
Проспала паром!

Впереди Ока блеснула
Жидким серебром:
Ася глазки разомкнула,
- 'Подавай паром!'

Таруса. Маленький городок на холмах, поросших березами, на левом берегу Оки. Яблочные и ягодные сады. Собор на площади (там же бывает ярмарка) и красная с белы Воскресенская церковь - на крутом холме. Это - на полпути к даче, где мы живем; на холме, пониже, часовенка, точь-в-точь как над картине 'Над вечным покоем'.
Полноценнее, счастливее детства, чем наше в Тарусе, я не знаю и не могу вообразить:

Открытие Музея Изящных искусств Девочка вырастала в девушку, затем - в молодую женщину, и по мере взросления 'роман' поэта с городом приобретал все более лирические тона. Сияющий день 31 мая 1912 года, когда был открыт знаменитый Музей изящных искусств на Волхонке и заветная мечта И. В. Цветаева воплотилась наконец в его любимое детище, - этот день Москва подарила своему поэту, а поэт - нам, спустя двадцать лет ('Открытия музея'). Колокольная столица, где так уютно дворянским желтым особнячкам, семихолмный город 'сорока сороков' (то есть неисчислимого множества) золотых куполов все более завораживал своей прелестью - внешней и душевной, словно любимый человек.


Семь холмов - как семь колоколов.
На семи колоколах - колокольни.
Всех счетом: сорок сороков, -
Колокольное семихолмие!

В колокольный я, во червонный день
Иоанна родилась Богослова.
Дом - пряник, а вокруг плетень
И церковки златоглавые.

И любила же, любила же я первый звон -
Как монашки потекут к обедне,
Вой в печке, и жаркий сон,
И знахарку с двора соседнего.

- Провожай же меня, весь московский сброд,
Юродивый, воровской, хлыстовской!
Поп, крепче позаткни мне рот
Колокольной землей московскою!


Устойчивый быт уютного дома в одном из старомосковских переулков, неторопливые будни пpофессоpской семьи - все это было поверхностью, под которой уже зашевелился "хаос" настоящей, не детской поэзии. В тому времени Цветаева уже хорошо знала себе цену как поэту (уже в 1914г. она записывает в своем дневнике: "В своих стихах я уверена непоколебимо "), но ровным счетом ничего не делала для того, чтобы наладить и обеспечить свою человеческую и литературную судьбу.

Из воспоминаний Анастасии Цветаевой:

Когда в конце лета 1914 года мы вновь оказались в Москве, это была уже друга Москва - военная. Шли маршевые роты. В наш дом в Трехпрудном, ?8, где5 мы родились и выросли, мы никогда не вернулись. Брат вскоре отдал его под лазарет для раненых, которых уже свозили в Москву. С уходом дома, где еще незримо с нами жили пап и мама, с началом войны, кончилась наша юность.

Ты, чьи сны еще непробудны,
Чьи движенья еще тихи,
В переулок сходи Трехпрудный,
Если любишь мои стихи.

О, как солнечно и как звездно
Начат жизненный первый том,
Умоляю - пока не подно,
Приходи посмотреть наш дом!

Будет скоро тот мир погублен,
Погляди на него тайком,
Пока тополь еще не срублен
И не продан еще наш дом.

Этот тополь! Под ним ютятся
Наши детские вечера,
Этот тополь сред акаций
Цвета пепла серебра.

Этот мир невозвратно-чудный
Ты застанешь еще, спеши!
В переулок сходи Трехпрудный,
В эту душу моей души.

город на Неве Такому чувству, такому отношению нужен был непосредственный толчок, и он последовал. Зимой 1915/16 года Цветаева ненадолго приехала в Петроград (для нее - Петербург - город Анны Ахматовой и Александра Блока. И хотя она не встретилась с ними, город на Неве был для нее освещен их именами, к которым, после единственной и недолгой встречи, присоединилось имя Михаила Кузмина. И если сам город, с его европейскими прямыми улицами и домами-дворцами, вероятно, не слишком впечатлил Цветаеву, еще в семнадцатилетнем возрасте повидавшую Париж, то она была очарована самим духом его, бессонными бдениями, наполненными чтением стихов, - так, во всяком случае, Цветаева, по своему мифотворческому сознанию, воспринимала северную столицу. Здесь царили блоковские метели, мгновенно кончающиеся зимние дни и длинные ночи, проходившие в бесконечном чтении стихов при свете люстр и блеске зеркал, под высоченными потолками...
Эта поездка вызвала в душе Цветаевой реакцию некой ревнивой потребности самоутверждения и даже противопоставления себя - поэта Москвы, себя - москвички и, наконец, самой Москвы - Петербургу и его поэтам. Ибо она и Москва (не устанем повторять!) были единым целым.

Царю Петру и вам, о царь, хвала!
Но выше вас, цари, колокола,
Пока они гремят из синевы,
Неоспоримо первенство Москвы:

В бессонной Москве (не только в Петербурге не спят по ночам!) романтичнее мечтается о петербургском 'божестве' - Александре Блоке... Кто знает, были бы написаны в 1916 году стихи к Блоку, если б Цветаева не съездила в его город... Петербургской строгости, сдержанности противопоставлена московская, па все распространяющаяся, понимаемая в широком смысле простота, даже простонародность; европейской воспитанности - российская удаль. К тому же 1916 году относятся стихи, в которых Цветаева делает героиней женщину лихую, грешную, бесшабашную, 'Царь-Девицу - беззаконницу'. И в этом - тоже ее своеобразный вызов, вызов Москвы - Петербургу, или, мягче, - соревнование, но соревнование любовное и немного авантюрное. Впрочем, с Москвой не дано сравниться ни одному городу, ибо она - уникальная точка мира, 'огромный странноприимный дом', куда все придут в коночном счете.
Если б Цветаева могла хотя бы отдаленно предположить, сколь пророческими окажутся ее слова! Ведь Москва, в ее романтическом осмыслении, была как бы некой 'квинтэссенцией' городов, мировым городом, подобно поэту - гражданину вселенной, а говоря ее словами - 'утысячеренному человеку'. Рассуждая же с точки зрения судьбы: Цветаевой, после долгой разлуки, суждено было под конец жизни в Москву вернуться. Но об этом - в своем месте...
Моментами поэту передавалась от города тревога: ведь уже два года шла война:

Мимо ночных башен
Площади нас мчат.
Ох, как в ночи страшен
Рев молодых солдат!.

Однако в целом настроение было лучезарно-молодое, исполненное жизнелюбия и приятия мира: Московский Кремль

Бессонница меня толкнула в путь.
- О как же ты прекрасен, тусклый Кремль мой! -
Сегодня ночью я целую в грудь -
Всю круглую воюющую землю:

В своих стихах Цветаева всегда экономно, прицельно использует цвет. В 'Стихах о Москве' определяющий цвет - красный, он дал в сочетании с золотым синим. Красный цвет в народной традиции неразрывно связан с красотой, любовью, жизнью сердца. И Цветаева сознательно следует этой традиции, используя для передачи различных нюансов все оттенки этого цвета. У нее 'красный', 'червонный', 'багряный' означают 'прекрасный', 'драгоценный', 'дорогой': 'Червонные возблещут купола', 'с багряных облаков', ' во червонный день Иоанна родилась Богослова', 'Иверское сердце, червонное, горит'.
Московская тема в творчестве Цветаевой всегда связна с темой пути, путешествия, открытия. 'С кремлевского холма' героине видна вся земля. Москва дает ощущение пространства, распахивает перед ней дали. Общение с городом, поклонение его святыням врачует душу. Любящее сердце Москвы открыто всем обиженным, заблудшим, заплутавшим, страждущим. Человек может быть грешен, глух к чужим страданиям и боли, но рано или поздно в не проснется желание очистить свою душу. И тогда он сумеет расслышать отдаленный, но настойчивый зов с 'колокольного семихолмия': 'Издалека-далече - /Ты все же позовешь'.
Цветаевская Москва той поры была уютной и благостной, 'дивным градом', приютом странников, что бредут по 'всюду бегущим' российским дорогам...