Документ взят из кэша поисковой машины. Адрес
оригинального документа
: http://www.schools.keldysh.ru/school1413/lit/Web_lit_med/jMar.htm
Дата изменения: Thu Apr 8 09:15:45 2004 Дата индексирования: Sat Dec 22 02:31:08 2007 Кодировка: Windows-1251 Поисковые слова: столовая гора |
Сначала была Москва, родившаяся под пером юного, затем молодого поэта:
подруга, спутница ребенка, с его маленькими и такими важными радостями
и реже - печалями.
Марина Ивановна Цветаева родилась в Москве 26 сентября 1892 года в
полночь с субботы на воскресенье, на Иоанна Богослова, почти в самом
центре Москвы, в тихом Трехпрудном переулке, в небольшом уютном доме,
похожем на городскую усадьбу фамусовских времен. По происхождению,
семейным связям, воспитанию она принадлежала к трудовой
научно-художественной интеллигенции. Если влияние отца, Ивана
Владимировича, университетского профессора и создателя одного из лучших
московских музеев (ныне музея Изобразительных Искусств), до поры до
времени оставалось скрытым, подспудным, то мать, Мария Александровна,
страстно и бурно занималась воспитанием детей до самой своей ранней
смерти, - по выражению дочери завила их музыкой: "После такой матери
мне осталось только одно стать поэтом".
Характер у Марины Цветаевой был трудный, неровный, неустойчивый. Илья
Эренбург, хорошо знавший ее в молодости, говорит: 'Марина Цветаева
совмещала в себе старомодную учтивость и бунтарство, пиетет перед
гармонией и любовью к душевному косноязычию, предельную гордость и
предельную простоту. Ее жизнь была клубком прозрений и ошибок'.
Однажды Цветаева случайно обмолвилась по чисто литературному поводу:
'Это дело специалистов поэзии. Моя же специальность - Жизнь'. Жила она
сложно и трудно, не знала и не искала покоя, ни благоденствия, всегда
была в полной неустроенности, искренне утверждала, что "чувство
собственности" у нее "ограничивается детьми и тетрадями". Жизнью Марины
с детства и до кончины, правило воображение. Воображение, взросшее на
книгах.
Красною кистью
Рябина зажглась.
Падали листья.
Я родилась.
Спорили сотни
Колоколов.
День был субботний:
Иоанн Богослов.
Мне и доныне
Хочется грызть
Красной рябины
Горькую кисть.
Детство, юность и молодость Марины Ивановны прошли в Москве и в тихой
подмосковной Тарусе, отчасти заграницей.
Во главе всего и вся царил, конечно, отчий 'волшебный' дом в Трехпрудном
переулке:
Высыхали в небе изумрудном
Капли звезд и пели петухи.
Это было в доме старом, доме чудном:
Чудный дом, наш дивный дом в Трехпрудном,
Превратившийся теперь в стихи.
Таким он предстает в этом уцелевшем отрывке отроческого стихотворения.
Дом был одушевлен: его зала становилась участницей всех событий,
встречала гостей; столовая, напротив, являла собою некое пространство
для вынужденных четырехкратных равнодушных встреч с 'домашними', -
столовая осиротевшего дома, в котором уже не было матери, а постоянная
занятость отца лишала обеденные и прочие ритуалы душевного общения. Мы
не узнаем из стихов Цветаевой, как выглядела зала ила столовая, вообще
сам дом, - 'на это есть архитектура, дающая'. Но мы знаем, что рядом с
домом стоял тополь, который так и .остался перед глазами поэта всю жизнь
:
Этот тополь! Под ним ютятся
Наши детские вечера.
Этот тополь среди акаций,
Цвета пепла и серебра:
Небольшой дом в Трехпрудном был олицетворением цветаевской Москвы: на
такие 'домики старой Москвы', маленькие и беззащитные, надвигались новые
доходные дома - 'вас заменили уроды, грузные, в шесть этажей', - и юная
Цветаева, как и впоследствии всю жизнь, была на стороне 'обиженных'.
'Трехпрудный' дом был в революцию снесен, и в этот переулок Цветаева с
тех пор больше никогда не пришла...
Была Тверская - 'колыбель юности', и Тверской бульвар - магическая
верста (слово 'верста', как и само понятие, станет для поэта символичным
). Верста эта вела к памятнику Пушкину - 'чугунному правнуку Ибрагимову'
. Весной через открытое окно комнаты можно было услышать звуки шарманки,
погрустить об ушедшей зиме и растаявшем катке, с которым таяла,
растворялась в небытии девичья романтическая мечта... Пасхальный
московский день порождал в душе смутную грусть; это чувство юному поэту
как бы передавал сам город, растревоженный весною. Они ведь были
неразлучны: Москва и юная Цветаева.
Вот как об этом вспоминает сестра М. Цветаевой А.И. Цветаева:
В Александровский сад нас водили редко; чаще на ближние - Тверской и Страстной бульвары и на Патриаршие пруды. Об Александровском саде на всю жизнь осталась тоска.
Мы идем, оживленные, рядом,
Все впивая: закат, фонари, голоса,
И под чьим-нибудь пристальным взглядом
Иногда опуская глаза.
Только нам огоньками сверкая,
Только наш он, московский вечерний апрель.
Взрослым улица, нам же Тверская -
Полувзрослых сердец колыбель.
Колыбель золотого рассвета,
Удивления миру, что утро дано:
Вот окно с бриллиантами Тэта,
Вот с огнями другое окно:
Все поймем мы чутьем или верой,
Всю подзвездную даль и небесную ширь!
Возвышаясь над площадью серой
Розовеет Страстной монастырь.
Мы идем, ни на миг не смолкая.
Все родные - слова, все родные - черты!
О, апрель незабвенный - Тверская,
Колыбель нашей юности ты!
Помню вечер - весна или осень, - когда прошла весть о первом
электрическом трамвае, на смену комке появившемся в Москве. Рассказы,
дивования, разговоры:
Вторая новинка, осиявшая Москву светом и блеском, был многоэтажный
магазин Мюр и Мерилиз на Театральной площади. Сколько рассказов, сколько
восхищений, споров, сборов, прогулок и поездок туда!.. Думаю, долгое
время до его открытия москвичи обходили стройку, все выше подымавшуюся
в небо, венчавшуюся наконец остротой башенок, засверкавшую стеклами:
И вот мы стоим перед тем, что давно обсуждаю в Москве и рассказ о чем -
сказочен: лифт. Комнатка, светлая, как сам свет, легко, воздушно
скользит вверх и вниз, увозя и привозя дам, господинов, детей,
проваливаясь а пролеты этажей с бесстрашием колдовства, выныривая из
пропасти с неуязвимостью заколдованности: Стоять и смотреть! Без
конца!..
Летами мы жили в Тарусе, куда ездили всем домом с Курского вокзала до
Ивановской станции (Тарусско) и оттуда семнадцать верст по невероятной
( обрывами, то глинистой, с глубокими колеями, то песчаной) дороге -
до парома ( позже - до станции Ока и оттуда пароходом).
Если шагом, в гору - тяжко,
В сонном поле - гром:
Ася, слышишь? Спит, бедняжка,
Проспала паром!
Впереди Ока блеснула
Жидким серебром:
Ася глазки разомкнула,
- 'Подавай паром!'
Таруса. Маленький городок на холмах, поросших березами, на левом
берегу Оки. Яблочные и ягодные сады. Собор на площади (там же бывает
ярмарка) и красная с белы Воскресенская церковь - на крутом холме. Это -
на полпути к даче, где мы живем; на холме, пониже, часовенка,
точь-в-точь как над картине 'Над вечным покоем'.
Полноценнее, счастливее детства, чем наше в Тарусе, я не знаю и не могу
вообразить:
Девочка вырастала в девушку, затем - в молодую женщину, и по мере
взросления 'роман' поэта с городом приобретал все более лирические
тона. Сияющий день 31 мая 1912 года, когда был открыт знаменитый Музей
изящных искусств на Волхонке и заветная мечта И. В. Цветаева
воплотилась наконец в его любимое детище, - этот день Москва подарила
своему поэту, а поэт - нам, спустя двадцать лет ('Открытия музея').
Колокольная столица, где так уютно дворянским желтым особнячкам,
семихолмный город 'сорока сороков' (то есть неисчислимого множества)
золотых куполов все более завораживал своей прелестью - внешней и
душевной, словно любимый человек.
Семь холмов - как семь колоколов.
На семи колоколах - колокольни.
Всех счетом: сорок сороков, -
Колокольное семихолмие!
В колокольный я, во червонный день
Иоанна родилась Богослова.
Дом - пряник, а вокруг плетень
И церковки златоглавые.
И любила же, любила же я первый звон -
Как монашки потекут к обедне,
Вой в печке, и жаркий сон,
И знахарку с двора соседнего.
- Провожай же меня, весь московский сброд,
Юродивый, воровской, хлыстовской!
Поп, крепче позаткни мне рот
Колокольной землей московскою!
Устойчивый быт уютного дома в одном из старомосковских переулков,
неторопливые будни пpофессоpской семьи - все это было поверхностью,
под которой уже зашевелился "хаос" настоящей, не детской поэзии. В
тому времени Цветаева уже хорошо знала себе цену как поэту (уже в 1914г.
она записывает в своем дневнике: "В своих стихах я уверена непоколебимо
"), но ровным счетом ничего не делала для того, чтобы наладить и
обеспечить свою человеческую и литературную судьбу.
Из воспоминаний Анастасии Цветаевой:
Когда в конце лета 1914 года мы вновь оказались в Москве, это была уже друга Москва - военная. Шли маршевые роты. В наш дом в Трехпрудном, ?8, где5 мы родились и выросли, мы никогда не вернулись. Брат вскоре отдал его под лазарет для раненых, которых уже свозили в Москву. С уходом дома, где еще незримо с нами жили пап и мама, с началом войны, кончилась наша юность.
Ты, чьи сны еще непробудны,
Чьи движенья еще тихи,
В переулок сходи Трехпрудный,
Если любишь мои стихи.
О, как солнечно и как звездно
Начат жизненный первый том,
Умоляю - пока не подно,
Приходи посмотреть наш дом!
Будет скоро тот мир погублен,
Погляди на него тайком,
Пока тополь еще не срублен
И не продан еще наш дом.
Этот тополь! Под ним ютятся
Наши детские вечера,
Этот тополь сред акаций
Цвета пепла серебра.
Этот мир невозвратно-чудный
Ты застанешь еще, спеши!
В переулок сходи Трехпрудный,
В эту душу моей души.
Такому чувству, такому отношению нужен был непосредственный толчок, и он последовал. Зимой 1915/16 года Цветаева ненадолго приехала в Петроград (для нее - Петербург - город Анны Ахматовой и Александра Блока. И хотя она не встретилась с ними, город на Неве был для нее освещен их именами, к которым, после единственной и недолгой встречи, присоединилось имя Михаила Кузмина. И если сам город, с его европейскими прямыми улицами и домами-дворцами, вероятно, не слишком впечатлил Цветаеву, еще в семнадцатилетнем возрасте повидавшую Париж, то она была очарована самим духом его, бессонными бдениями, наполненными чтением стихов, - так, во всяком случае, Цветаева, по своему мифотворческому сознанию, воспринимала северную столицу. Здесь царили блоковские метели, мгновенно кончающиеся зимние дни и длинные ночи, проходившие в бесконечном чтении стихов при свете люстр и блеске зеркал, под высоченными потолками...
Царю Петру и вам, о царь, хвала!
Но выше вас, цари, колокола,
Пока они гремят из синевы,
Неоспоримо первенство Москвы:
В бессонной Москве (не только в Петербурге не спят по ночам!)
романтичнее мечтается о петербургском 'божестве' - Александре Блоке...
Кто знает, были бы написаны в 1916 году стихи к Блоку, если б Цветаева
не съездила в его город... Петербургской строгости, сдержанности
противопоставлена московская, па все распространяющаяся, понимаемая в
широком смысле простота, даже простонародность; европейской
воспитанности - российская удаль. К тому же 1916 году относятся стихи,
в которых Цветаева делает героиней женщину лихую, грешную, бесшабашную,
'Царь-Девицу - беззаконницу'. И в этом - тоже ее своеобразный вызов,
вызов Москвы - Петербургу, или, мягче, - соревнование, но соревнование
любовное и немного авантюрное. Впрочем, с Москвой не дано сравниться ни
одному городу, ибо она - уникальная точка мира, 'огромный
странноприимный дом', куда все придут в коночном счете.
Если б Цветаева могла хотя бы отдаленно предположить, сколь пророческими
окажутся ее слова! Ведь Москва, в ее романтическом осмыслении, была как
бы некой 'квинтэссенцией' городов, мировым городом, подобно поэту -
гражданину вселенной, а говоря ее словами - 'утысячеренному человеку'.
Рассуждая же с точки зрения судьбы: Цветаевой, после долгой разлуки,
суждено было под конец жизни в Москву вернуться. Но об этом - в своем
месте...
Моментами поэту передавалась от города тревога: ведь уже два года шла
война:
Мимо ночных башен
Площади нас мчат.
Ох, как в ночи страшен
Рев молодых солдат!.
Однако в целом настроение было лучезарно-молодое, исполненное жизнелюбия и приятия мира:
Бессонница меня толкнула в путь.
- О как же ты прекрасен, тусклый Кремль мой! -
Сегодня ночью я целую в грудь -
Всю круглую воюющую землю:
В своих стихах Цветаева всегда экономно, прицельно использует цвет. В
'Стихах о Москве' определяющий цвет - красный, он дал в сочетании с
золотым синим. Красный цвет в народной традиции неразрывно связан с
красотой, любовью, жизнью сердца. И Цветаева сознательно следует этой
традиции, используя для передачи различных нюансов все оттенки этого
цвета. У нее 'красный', 'червонный', 'багряный' означают 'прекрасный',
'драгоценный', 'дорогой': 'Червонные возблещут купола', 'с багряных
облаков', ' во червонный день Иоанна родилась Богослова', 'Иверское
сердце, червонное, горит'.
Московская тема в творчестве Цветаевой всегда связна с темой пути,
путешествия, открытия. 'С кремлевского холма' героине видна вся земля.
Москва дает ощущение пространства, распахивает перед ней дали.
Общение с городом, поклонение его святыням врачует душу. Любящее сердце
Москвы открыто всем обиженным, заблудшим, заплутавшим, страждущим.
Человек может быть грешен, глух к чужим страданиям и боли, но рано или
поздно в не проснется желание очистить свою душу. И тогда он сумеет
расслышать отдаленный, но настойчивый зов с 'колокольного семихолмия':
'Издалека-далече - /Ты все же позовешь'.
Цветаевская Москва той поры была уютной и благостной, 'дивным градом',
приютом странников, что бредут по 'всюду бегущим' российским дорогам...