Документ взят из кэша поисковой машины. Адрес оригинального документа : http://www.prof.msu.ru/publ/book/round3.htm
Дата изменения: Fri Jul 9 11:02:48 2004
Дата индексирования: Mon Oct 1 22:50:15 2012
Кодировка: koi8-r

Поисковые слова: релятивистское движение
Круглый стол 3

Андрей Макарычев,
JFDP, г.Нижний Новгород

Влияние зарубежных концепций на развитие российского регионализма: возможности и пределы заимствования

    То интеллектуальное пространство, которое в будущем определит состояние региональных исследований в России, формируется не на пустом месте и не без существенного влияния со стороны огромного количества всевозможных западных школ и направлений, давно и успешно развивающих эту проблематику. Российская регионалистика, находясь в непростых поисках своего собственного научного "лица", одновременно испытывает огромное воздействие извне.

1. Проблема определений

    Важнейшей проблемой, активно обсуждаемой и за рубежом, и в России, является определение того, что такое регион и как это понятие может быть концептуализировано. От этого зависит и понимание самого феномена регионализма, и возможности проведения сравнительного анализа отечественного и зарубежного опыта регионализации.
    Мало кто из зарубежных авторов не согласится с тем, что универсального определения региона не существует. Многие полагают, что его нельзя дать в принципе. "Регион" - одно из самых трудноуловимых понятий в современных общественных науках. Для иллюстрации этих понятийных сложностей приведем основные трактовки региона в зарубежной историографии.
    Существует внешнеполитическое понимание региона, распространенное среди специалистов - международников. Например, для американских авторов "региональная проблема" обычно касается целой геополитической зоны: это может быть Ближний или Средний Восток, Центральная или Восточная Европа, Северная или Тропическая Африка. Для Карла Дэйча "регион представляет собой группу стран, которые по многим очевидным параметрам больше взаимозависимы друг с другом, чем с иными странами" [1]. Государства, объединенные в регион, должны иметь некий интегрирующий географический фактор - например, общий выход к морю или систему естественных транспортных коммуникаций. В экономическом смысле эти страны должны иметь схожий тип хозяйствования или общие природные ресурсы (Каспийское море, "нордическая" Европа). Важным является также фактор культурной (языковой, религиозной, этнической) общности.
    Важность регионализма в мировой политике объясняется слабой контролируемостью глобальных процессов и большой уязвимостью наднациональных форм организации власти (ООН) [2]. Соответственно, по мнению Нормана Палмера, регионализм может рассматриваться как "посредник между агрессивным и стремящимся к эксклюзивности национализмом, с одной стороны, и транснационализмом, который в силу своей незрелости часто бывает непрактичным" [3].
    Международно - политическое значение термина "регион" достаточно гибко и не содержит концептуальной строгости. Так, часто понятие "регион" заменяется "субрегионом", или оба термина могут употребляться параллельно. Например, это касается Персидского залива или стран Магреба.
    Вторая трактовка региона может быть названа философской. Так, для Ф.Броделя регион был аналогом особого "мира" с присущим только ему менталитетом, образом мышления, традициями, мировоззрением и мироощущением.
    Третья точка зрения на эту проблему - историческая. В средние века те территории, которые исследователи называют микрорегионами, в Европе были часто "привязаны" к церковному приходу или епархии, в Латинской Америке - к муниципалитету или городу. Так называемые макрорегионы, существовавшие в Южной Америке в форме вице-королевств и "аудиенций", трансформировались после Войны за независимость в современные государства [4].
    Есть и географические интерпретации, несущие в себе наследие Халфорда Маккиндера [5]. Приведем некоторые из них:
    "Регион - это географический термин для описания такого типа окружающей среды, в котором географические элементы соединены друг с другом определенными и постоянными отношениями".
    "Регионы - это те зоны, которые заключают в свои рамки существенную однородность доминирующих физических условий и, соответственно, преобладающих укладов обитания".
    "Регион - это комплекс, состоящий из земли, воздуха, флоры, фауны и человеческого населения, которые могут рассматриваться в их особых отношениях друг с другом и которые составляют вместе определенную и характерную часть поверхности земли".
    Существует и формально-юридическая трактовка региона как субъекта федерации или иной субнациональной единицы, чьи права и обязанности определены Конституцией или иными законами.
    Наконец, в зарубежной литературе можно встретить и попытки синтетических определений. Так, по мнению Энн Маркузен, "регион  -  это исторически эволюционирующее, компактное территориально сообщество, которое содержит в себе физическое окружение, социоэкономическую, политическую и культурную среду, а также пространственную структуру, отличную от иных регионов и территориальных единиц, таких, как город или нация" [6].
    Даже беглый анализ различных вариантов, приведенных выше, показывает, что, во-первых, они существенным образом отличаются друг от друга, и, во-вторых, каждый из них концентрируется лишь на каком-то одном, часто узком аспекте, игнорируя остальные важнейшие характеристики. Например, понять суть проблем российского регионализма, исходя их чисто юридического подхода к России как государству, чья Конституция фиксирует наличие 89 субъектов Федерации, будет весьма сложно, если вообще возможно.
    Вероятно, российская региональная наука должна прислушаться к тем западным коллегам, кто отказался от поиска такого определения региона, которое устроило бы абсолютно всех. По мнению Кристофера Арви, "расплывчатость термина означает, что он лавирует между несколькими школами, не интегрируя их. Как элемент государственного администрирования, регион является предметом изучения национальной истории; как "город-регион", он входит в городскую историю; как "национальная культура", он включен в политическую историю народов, добивающихся создания собственного государства; как "промышленный регион", он - часть экономической истории" [7].
    Нам во многом импонирует "релятивистская", или функционалистская позиция, занятая американским исследователем Уолтером Айзардом и его последователями. Она может быть сформулирована следующим образом: как дефиниция, регион исчезает, стоит нам только углубиться в чисто пространственное теоретизирование. Он возвращается в качестве концепции, необходимой для обоснования наших доктрин. Другими словами, "иерархию регионов определяет только научная проблема... Регион детерминирован тем вопросом, изучением которого мы занимаемся" [8].
    Интересно, что и в чисто практическом плане официальные инстанции предпочитают не давать четкой дефиниции региона, резервируя для себя возможность для гибких подходов. Регион может представлять собой и "экологическую зону", и "географическую территорию", и "геополитическую единицу". Так, советник Министерства иностранных дел Финляндии Кари Моттола определяет Северную Европу как "геополитический регион", состоящий из Скандинавских и Балтийских стран, Северо-Запада России, а также "в определенном институционном контексте из Польши и Северной Германии". Он указывает также, что Северная Европа как регион имеет сложную структуру и вбирает в себя: а) развитое "нордическое сообщество безопасности"; б) союзные связи по линии НАТО и ЕС; в) сеть невоенных организаций (Совет Балтийских государств, Совет Евроарктики и Баренцева моря и т.д.) [9].
    Дебаты вокруг термина "регион" естественным образом переносятся и на "регионализм". Следует согласиться с Сидни Тарроу, написавшим: "Есть важное различие между регионализмом как политическим курсом или совокупностью политических курсов, регионализмом как идеологией государственного вмешательства, и регионализмом как организационной основой для защиты периферийных территорий" [10]. Эту же мысль продолжает и Э.Маркузен: "Региональная политика может принимать разные формы. Во-первых, она может выражаться во внутренних конфликтах по поводу будущей эволюции региона... С другой стороны, эта политика может принять очертания общерегиональной оппозиции какой-то внешней силе, будь то другой регион, крупное государство или экономическая структура" [11]. В то же время, однако, было бы несправедливо сводить комплексный феномен регионализма к той или иной государственной реакции на какие-то внешние "раздражители", как это иногда делает процитированный автор.
    В содержательном отношении мы предлагаем провести различие между двумя "измерениями" термина "регионализм". Во-первых, это - естественный, органический приницип территориальной организации социальных, политических, экономических и культурных аспектов жизнедеятельности человеческих сообществ. В этом смысле регионализм анализируется в таких категориях, как:
    -  социальная сплоченность этнических, расовых и языковых групп, проживающих совместно;
    -  экономическая взаимодополняемость тех хозяйственных и промышленных единиц, которые работают в рамках данной территории;
    -  совместимость общих ценностей, связанных с культурой, религией, историческими традициями;
    -  политическая солидарность [12].
    Регионализм нацелен на практическое использование тех возможностей, которые вытекают из естественного территориального деления современных обществ, а значит - создает условия для рационального распределения компетенции власти и производственных ресурсов среди различных групп населения. Поэтому можно сказать, что регионализм внутренне присущ всем типам современных обществ, независимо от их размеров, уровня развития, особенностей политических структур и т.д. [13]. Региональные отличия существуют и в маленькой Албании, и в огромном Китае. Другими словами, регионализм неизменно присутствует во внутреннем обустройстве общественных отношений и не всегда принимает облик какой-то конкретной линии поведения государства. Политический курс правительства, часто имеющий коннотацию с термином "регионализм", - это не более чем отражение (адекватное или искаженное) тех изначально существующих возможностей и потребностей, которые вытекают из самого принципа пространственно-территориального распределения людских и материальных ресурсов. Если эти возможности и потребности игнорируются на официальном уровне, то регионализм будет продолжать существовать в подавленной (пассивной) форме и проявляться в различных привычках, обычаях, типах менталитета, публичной активности, культурных особенностях и т.д. Будучи поощряемым, регионализм приводит к появлению и сознательному поддержанию различных центров регионального притяжения и в политическом смысле ведет к децентрализации власти.
    Во-вторых, регионализм может быть общим наименованием различного рода интеллектуальных течений и доктрин, нацеленных на рациональное использование естественных пространственных различий, существующих внутри современных обществ.
    Регионализм в данном контексте может выражаться двояко. С одной стороны, это так называемая пассивная регионализация, определяемая общей идентичностью, культурой, историей, географией. С другой стороны, часто имеет место целенаправленная и активная деятельность по созданию региональных политических институтов под воздействием как правительств, так и субнациональных управленческо-административных единиц.
    В плане же направленности самого "вектора" регионализма имеет смысл провести различие между двумя пониманиями этого термина. В современной России оба типа регионализма одновременно и конкурируют, и взаимно дополняют друг друга. Во-первых, он может предполагать вариант объединения соседних территорий по экономическим, культурным, политическим или военным соображениям. Это - "интегративный", или "ассоциативный" регионализм, имеющий наднациональный характер. Позывы к региональной интеграции на постсоветском пространстве являются составной частью общемировой тенденции создания наднациональных политических институтов, интеграции национальных рынков и стирания торговых барьеров. Известно, что на Западе расширение функций многонациональных и межправительственных органов аргументируется необходимостью в образовании инстанций, способных поддержать работоспособный и мирный социально-политический и экономический порядок. В России региональный интеграционизм представляет внутренне разнородную политическую линию, вбирающую в себя большое количество представлений о том, как должны выглядеть региональные структуры власти и безопасности в странах бывшего СССР.
    Во-вторых, регионализм может носить диссоциативный характер и тесно соприкасаться с такими понятиями, как децентрализация, территориальная идентичность, локализм, региональная автономия и пр.
    С нашей точки зрения, именовать регионализм наукой, как это часто делается, было бы неверно, хотя в англоязычной литературе очень часто встречается определение "regional science". Скорее, это не наука, в строгом смысле этого слова, а "плавильный котел", аккумулирующий и адаптирующий к исследовательским потребностям знания, подчерпнутые из различных дисциплин. Эндрю Айсерман писал: "Не являясь ни наукой, ни дисциплиной, регионализм представляет собой знаменательный феномен в социологии науки. (То, что называется региональной наукой - А.М.), выступает в качестве междисциплинарного, международного конгломерата, внесшего вклад в развитие нескольких дисциплин и стимулирующего циркуляцию идей невзирая на межпредметные барьеры и национальные границы... Регионализм нацелен на заимствование, "перекрестное опыление", адаптацию и синтез... Это - форум для распространения идей между дисциплинами" [14].
    Cоглашаясь с недопустимостью искусственного возвышения статуса регионализма, мы в то же время отрицаем и пессимистические оценки его будущего. Эндрю Айсерман суммировал их таким образом: "Регионализм потерялся в интеллектуальном пространстве, поскольку он не смог ни создать, ни адаптировать новых теорий и методов. Вся эта конструкция находится под угрозой интеллектуального застоя". С нашей точки зрения, важность регионализма особенно остро чувствуется и в теории, и на практике теми странами, которые пытаются создать сбалансированные федеративные отношения и обеспечить демократизм в условиях децентрализации властных полномочий.

2. Регионализм, этничность и территориальность в эпоху постмодерна

    Специфику территориальности пытаются осмыслить несколько современных научных направлений. Речь идет о сложном и подчас запутанном комплексе идей, отождествляемых с постнациональными, постиндустриальными и одновременно постматериалистическими формами социально-политической организации групповых сообществ. Этот набор идеологем весьма широк - это и "исчезновение государства-нации", и "смерть географии", и "транснациональная демократия", и "сжатие времени - пространства", и "транстерриториальная власть", и "раскрепощение (эмансипация) территориальности", и т.д. [15]. Все эти концепции, сколь бы претенциозными они ни были, в конечном счете замыкаются на категорию территориальности, или территориального фактора обустройства политического пространства. Особенно активно эти сюжеты развиваются в работах постмодернистов.
    Некоторые представители этого течения утверждают, что "территориальные сообщества теряют свою традиционную идентичность как из-за растущей внутренней дифференциации их компонентов..., так и из-за усиления взаимозависимости, развивающейся поверх границ. В развитых странах принадлежность тем или иным территориальным единицам в целом теряет свое значение... Растет число нетерриториальных участников. Их активность может быть наилучшим образом понята в рамках системы, не определяемой изначально через территорию" [16]. Постмодернисты констатируют, что многие существующие общности людей (политические, религиозные, культурные, этнические, профессиональные) действуют в масштабах, превосходящих размеры даже самых крупных государственных образований. Согласно их логике, политические и юридические границы государств-наций (или "якобинских государств") все в меньшей степени соответствуют усложнившимся моделям и образцам организации жизни групп людей. Отсюда - распространение внерегиональных, внегосударственных и внетерриториальных форм самоструктурирования политических, экономических, социальных, культурных, этноконфессиональных и иных процессов. По мнению Джозефа Камиллери, "мы живем в период перехода к новой форме гражданского общества, где нет ясно очерченных границ, базирующихся на принципе национальной идентичности" [17]. Многое в процессе этого перехода, с точки зрения своей конфигурации, не совпадает с формальными границами государств. Так, свою логику имеют миграционные потоки. То же можно сказать и о свободных рыночных отношениях (cкажем, многое известно об "особых отношениях" Калифорнии и Мексики, Калининградской области и Германии, Приморского края и Китая, Карелии и Финляндии).
    Территориально организованный мир действительно полон противоречий. Исторически для государств-наций были характерны два основных типа конфликтов. Во-первых, люди, принадлежащие одной этнической общности, могут жить под юрисдикцией многих государств (курды, евреи, арабы, китайцы). Сюда же следует отнести и русских, которые превратились в разделенный народ отнюдь не после распада СССР, а значительно раньше, в 1917 году, после большевистского переворота, когда миллионы наших соотечественников вынуждены были навсегда податься на чужбину. Во-вторых, территория, которую народ считает своей, может находиться (полностью или частично) под контролем других наций (проблема аборигенов и индейцев, Израиль до 1949 года и так далее).
    Три четверти из современных государств сталкиваются с одним из этих двух типов конфликтов. Понятно, что чисто территориальный подход к их разрешению несовершенен, поскольку он может привести к резкому возрастанию числа суверенных государств и, следовательно, к еще более конфликтному миру. Джеймс Розенау назвал эту тенденцию к усилению в мировой политике амбиций и политических претензий со стороны этнотерриториальных групп "субгруппизмом". Но каковы альтернативы этому? Увы, обычно они утопичны и едва ли могут восприниматься как серьезное руководство к действию. Гидон Готтлиб, к примеру, признает, что альтернативой нынешнему положению является "мир, в котором не существует высшей власти территориального характера или тот, где нет четких территориальных границ" [18].
    Изначально территориальность как принцип государственного строительства предполагала, во-первых, определенную социальную однородность населения, и, во-вторых, некое общее самосознание коллектива людей, обрамленного общими границами [19]. Здесь также очевиден ряд проблем. О самосознании территориально сгруппированных общностей копья ломаются давно. Шпенглер говорил о непременном наличии некоего духовного компонента в нациях. Бихевиористы много говорят о территориальной самоидентификации. Ханс Гадамер был убежден, что понятие территории должно включать в себя категорию отношения, а Макс Шелер ввел понятие "ментальное окружение" применительно к большим группам людей.
    Еще сложнее дела обстоят с однородностью, пусть даже относительной. Вполне очевидно, что территориально очерченные структуры не могут быть до бесконечности гетерогенными. Но как быть, если территориальные единицы не совпадают с лингвистическими (есть множество европейских примеров)? Или религиозными (исламский мир)? Постмодернисты давно уже высказали предположение, что территориальность может как бы поглощаться более значимыми факторами - например, принадлежностью к одной из мировых религий: национальность и лояльность соответствующим государственным институтам при этом вполне может значить меньше, чем вероисповедание, то есть фактически чувство солидарности или единения с чем-то, что превосходит национальные границы [20]. Исходя из этого, постмодернизм усиленно пропагандирует теорию "взаимнопересекающихся (или накладывающихся друг на друга) суверенитетов": человек может быть подданным одного или нескольких государств и одновременно принадлежать другим иерархиям (экономическим структурам, профессиональным ассоциациям, религиозным или этническим общинам и т.п.)
    И тем не менее, логику постмодернистов едва ли можно принять полностью, и вот почему. Во-первых, территориальность - это естественный принцип самоорганизации всех современных обществ. Сложно спорить с постмодернистами в том, что мы живем в мире полифонии, различий и конфликтующих друг с другом неравенств. Но этот плюрализм политических общностей вполне может воплощаться в форме "национальных идентичностей" и соответственно государств-наций. Характерно, что в своей апологетике гипотетического "глобального гражданского общества" постмодернисты предпочитают не замечать того ренессанса национальных идей, который имеет место в мире. Явно полемизируя с постмодернистами, Здравко Млынар, к примеру, полагает, что формы территориальной идентификации оказались сильнее, чем все известные варианты транснациональных или наднациональных общностей. "В демократических или авторитарных странах, на Западе и в третьем мире, международные движения сегодня испытывают болезненный возврат к локальным формам за счет потери значительной части своей аудитории. Все универсальные братства, будь то коммунизм, исламизм или христианство, доказали свою неспособность ослабить привязанность человека к своему кусочку земли, который выступает в качестве фрагментирующегося, но тем не менее необычайно эффективного символа" [21].
    Во-вторых, постмодернисты постулируют, что люди могут быть членами международного сообщества (точнее, его конкретных компонентов) в обход государства, непосредственно и прямо (например, экологические или правозащитные движения). Это действительно так, но причина кроется не в эпохе постмодерна как таковой, а в широком распространении в мире демократических институтов, принципов и норм. Таково общее свойство либерализма в целом.
    Наконец, обращает на себя внимание открытое нежелание постмодернистов давать собственные определения основным терминам, и, в частности, понятию "нация". Между тем повод для интересной дискуссии есть. Нацию нельзя жестко определить через общий язык (скажем, его нет в Швейцарии или Бельгии), через расу, культуру, религию (вспомним американскую концепцию "плавильного котла" и "мультикультурализма") или территорию (феномен еврейской, русской или польской диаспоры). В известном смысле, нация может выступать как транстерриториальное понятие: можно жить за пределами своей исторической родины и продолжать отождествлять себя со своей нацией (возьмите пример русской эмиграции, немцев в странах СНГ и т.д.). Мне весьма импонирует достаточно простое определение, данное амстердамским профессором Андре Момменом во время одной из конференций в Нижнем Новгороде. Нацию он предложил определить как сообщество равных людей, добровольно подчиняющихся (или выражающих лояльность) определенным правилам, процедурам и нормам, которые в свою очередь отражают совокупные предпочтения граждан [22]. В том случае, если эти правила, процедуры и нормы воплощаются или отражаются в существующих государственных институтах, то категории национальности и гражданства совпадают. Кроме того, члены нации должны разделять некие общие ценности, выработанные в ходе совместного исторического прошлого (это может быть соборность или индивидуализм, уважение к собственным государственным символам, какие-то элементы религиозного сознания при наличии в обществе доминирующей религии и так далее). Это приводит нас к понятию самоидентификации: человек сам отождествляет себя с большим коллективом людей и воспринимает свою судьбу в неразрывном единстве с судьбой нации. Важно, на мой взгляд, подчеркнуть и тот демократический потенциал, который изначально заложен в таком "вбирающем" определении: стать членом нации в принципе можно вне зависимости от расы или религии, лишь в результате свободного волеизъявления. Так формировалась американская, канадская, австралийская, российская нации.
    Несколько сложнее дело обстоит с взаимоотношениями нации и государства. Исчерпывающего ответа на вопрос о том, при каких случаях нация дает начало государству, а при каких нет, едва ли можно встретить в современной политологической литературе. Кто-то повторяет марксистский тезис об "исторических" и "неисторических" нациях, кто-то в духе "теории циклов" представляет их в качестве живых организмов, то зарождающихся, то погибающих. Сепаратизм, сецессионизм, ирредентизм и другие формы "дробления" современных государств действительно заслуживают в этой связи нашего самого пристального внимания. Все они в конечном итоге подчеркивают, что территориальность никуда не уходит, а наоборот, продолжает оставаться важнейшим фактором, определяющим развитие мировой геополитики.

3. Регионализм и демократия

    Дискуссии вокруг того, в какой мере географические факторы влияют на развитие демократии, ведутся давно. Как написал один известный специалист, "настоящая проблема нашего времени - не материальная, а пространственная. Это - проблема масштабов, пропорций и размеров... Единственный способ решить ее - это сделать так, чтобы человек вновь смог восстановить контроль за пропорциями общества, в котором он живет" [23].
    Некоторые ученые трактуют относительное снижение значимости территориальной детерминированности политики как альтернативу национализму и шовинизму. Другие полагают, что дробление современных государств-наций приведет к появлению преимущественно региональных и локальных форм политической организации, которые будут более однородны социально, а потому станут более прочными и интегрированными. Но есть и иные взгляды. Вот что пишут по этому поводу Джеймс Андерсон и Джеймс Гудман: "Коль скоро теоретически суверенитет принадлежит народу, то это значит, что дезинтегрируется, "распыляется" наш суверенитет. В этом смысле "размыв" территориальности подрывает демократию и потому порождает оппозицию и сопротивление, что нашло выражение в трудных референдумах по поводу ратификации Маастрихтских договоров в нескольких европейских странах" [24].
    Многие западные авторы настойчиво обращаются к анализу тех трудностей и проблем, которые может принести с собой глубокая регионализация. Во-первых, она не синонимична демократизации, если предполагает использование насилия и принуждения. Более того, территориальное обособление той или иной этнической группы, как показывает история, может привести к созданию жесткого и недемократического режима.
    Во-вторых, критика регионализма и федерализма с демократических позиций касается того, что при этом затрудняется процесс принятия решений, увеличивается вероятность дублирования полномочий и снижается эффективность ответа государства на те или иные внешние "вызовы" [25].
    В-третьих, многие специалисты отмечают возможность паразитирования на регионализации организованной преступности (примеры Сицилии и Чечни кажутся нам достаточно убедительными).
    Таким образом, регионализация не может трактоваться как универсальное противоядие, гарантирующее различные этнические группы от злоупотреблений и издержек. Права и свободы этнических меньшинств могут ущемляться как на центральном, так и на региональном уровне. Для многих правительств регионализация - это не цель, а средство. То, что при одном режиме можно достигнуть при помощи централизации, при другом - реально обеспечить посредством регионализации.
    Важно также отметить, что простая "декомпозиция" властных полномочий и переложение их части на плечи региональных властей не решают проблему соблюдения индивидуальных и групповых прав. В политологической литературе часто можно встретить полезное разделение между "местной властью" и "местными сообществами". Эффективность и функциональность последних определяется естественным характером их образования, духом согласия, царящим в них, добровольностью самого принципа ассоциации, важностью общих ценностей и общих связей. "Сообщества" в этом смысле в России остались лишь на Кавказе и в местах расселения казаков.
    В чем же состоят преимущества регионализации с точки зрения внутриполитического развития России? Во-первых, она расширяет возможности для экспериментирования. Это - важный аспект процесса реформирования общества. Цена ошибок проектов, осуществляемых в рамках относительно ограниченной территории, заметно ниже, чем в масштабах столь огромной страны.
    Во-вторых, существенный объем полномочий, приобретенных регионами, позволяет им дистанцироваться от федеральных властей в тех случаях, когда их влияние несет с собой потенциальные проблемы.

4. Регионализм, сепаратизм и аномалии федеративного развития

    Вопрос о типологии и формах проявления современного сепаратизма активно обсуждается среди зарубежных экспертов, изучающих регионализм, федерализм и особенности горизонтального распределения властных полномочий. Применяя известные критерии теории "конфликтов малой и средней интенсивности" и "суррогатных войн", многие западные специалисты указывают на деструктивный потенциал сепаратизма как на один из источников существующей и грядущей нестабильности в мире на рубеже XX и XXI веков.
    Обобщая наиболее известные оценки, можно в целом сформулировать следующие типичные варианты децентрализации власти:
    -  наличие регионов, обладающих чувством "региональной идентичности", но не склонных решать