Документ взят из кэша поисковой машины. Адрес оригинального документа : http://www.prof.msu.ru/publ/book/articles1.html
Дата изменения: Fri Jul 9 11:02:48 2004
Дата индексирования: Mon Oct 1 23:48:12 2012
Кодировка: koi8-r
Поисковые слова: внешние планеты
Статьи участников научных, культурных и образовательных программ сотрудничества с США

Статьи участников научных, культурных и образовательных программ сотрудничества с США

 

В.Бажанов 
"Большое видится издалека? К оценке некоторых современных американских исследований России"
М.Бергельсон
"Образовательные и научные обмены в свете теории и практики межкультурной коммуникации, или почему у стажеров-исследователей не бывает "культурного шока""
"В краю православных индейцев" (Приложение)
А.Кибрик
"Полевая лингвистическая работа на Аляске: исследования верхнекускоквимского атабаскского языка"

Валентин Бажанов,
USIA, Summer Institute,
г.Ульяновск

Большое видится издалека? К оценке некоторых современных американских исследований России

    На пороге третьего тысячелетия Россию сотрясают волны преобразований и реформ. Понятно, что взоры многих исследователей, в первую очередь западных, искушенных в методах анализа переходных состояний, обратились к России. Еще недавно цитадель мирового коммунистического движения, сверхдержава, едва ли не беспрепятственно управляющая громадной территорией, на которой умещались десятки стран-сателлитов, СССР, а затем и Россия оказываются затянутыми в чересполосицу радикальных перемен, в мгновение ока перекроивших политическую карту планеты. Россия стала лакомым кусочком для тех, кто еще совсем недавно стремился сквозь густую пелену сплошной секретности и коммунистической идеологии узреть работу внутренних механизмов, двигавших советского колосса. Советологи, наконец, смогли сойти на незнакомые доселе берега, омывавшиеся волнами давнего интереса, и, что называется, на месте понаблюдать реалии советской и российской жизни.
    Насколько их концептуальный багаж и жизненный опыт оказались достаточными, чтобы понять эту жизнь? В какой мере их суждениям о современной России можно доверять? Возможно ли и, если да, то в каких рамках их сотрудничество с российскими коллегами?
    Аналогичными вопросами задаются и советологи, которые посвятили изучению страны десятилетия. В меньшей степени ими озабочены новоявленные, так сказать, специалисты по России, бурные процессы в которой заставили последних переместить фокус внимания, например, с механизмов перехода к демократии в Латинской Америке на СНГ вообще и Россию в частности. Наиболее, пожалуй, острым является вопрос о том, в какой части методология американских исследований СССР оказалась ущербной и недостаточной для того, чтобы оценить глубину кризиса Советской системы, предсказать крушение коммунизма в традиционной форме в Восточной Европе и СССР, темпы распада страны и последующий затяжной кризис, поразивший едва ли не все регионы бывшего Советского Союза [1, p.IX - X]. Американские советологи достаточно самокритичны и энергично стараются не только осмыслить ситуацию, которая ущемляет их профессиональное самолюбие, но и извлечь соответствующие уроки, прямо обозначив факторы, препятствующие адекватному постижению российских реалий. Среди этих факторов называются и сильно пошатнувшееся ныне убеждение в уникальности России, и недостаточное знание страны и русского языка, и переоценка степени влияния центра на периферию, и переоценка веберовской доктрины модернизации, и недооценка этнической составляющей в переходных процессах и т.д. [2, p. 372 - 374; 3].
    Во многих современных работах американских советологов - а таковых выходит множество - российские реалии и процессы анализируются глубоко и ответственно. Очевидно, что авторы этих работ все-таки совсем неплохо знают предмет своего исследования и строят свои концепции на уровне "сущности", а не "явления". Можно только пожелать успеха этим ученым. Однако имеются и примеры иного рода. Примеры весьма поверхностного анализа. Примеры анализа, с моей точки зрения, некачественного. Думается, что мы здесь встречаемся со своеобразными отголосками феномена "теневой науки" [3; 4], когда реальный, тяжелый и кропотливый научный поиск подменяется достаточно легковесными замечаниями, наблюдениями, концепциями, либо построенными на непредставительном эмпирическом материале, либо игнорирующими важные составляющие процессов, без анализа которых научные выводы не вполне достоверны, хотя порой и облачены во внушительные мундиры формул и статистических выкладок. Тем не менее они опубликованы зачастую в престижных изданиях. Именно о такого рода работах и пойдет ниже речь. Конечно, невозможно охватить весь поток такого рода литературы; поэтому из него будет выбрано лишь несколько довольно-таки типичных работ из двух относительно независимых областей советологических исследований - изучения закономерностей демократизации советского и постсоветского общества и движения к достижению суверенитета Татарии.

    Демократические процессы в России

    Анализ некоторых трудов видного - если судить по количеству публикаций в самых престижных изданиях США - политолога - представителя того, что ныне называют Russian Studies, позволяют утверждать, что по крайней мере жизненный опыт ряда западных ученых, недавно обратившихся к углубленному изучению России на основе с трудом собираемого эмпирического материала, не вполне достаточен, чтобы их суждениям доверять в полной мере, что на самом деле изучение России и сбор соответствующего материала, вынуждают исследователя знать Россию глубже и основательнее, чем это позволяют эпизодические командировки в северную, по-прежнему необъятную страну, населенную людьми, говорящими на незнакомом языке, что методология изучения России должна быть отлична от методологии изучения, скажем, Южной Африки.
    Политолог этот - James L. Gibson из Университета в Хьюстоне, а работы, которые мы выбрали среди его едва ли не десятков публикаций [6 - 12], следующие [6 - 8].
    Итак, что же можно усмотреть из работ Гибсона, посвященных анализу советской (российской) действительности?
    Все работы, в том числе, заметьте, и 1996 года, исходят из анализа эмпирического материала, социологической информации, которую, судя по благодарностям, собирала в 1990 - 1992 гг. неизменно одна и та же группа из трех москвичей.
    В [7] указывается, что в 1992 г. опрашивалось более 4000 человек по всей России. Но где (кроме Москвы и Санкт-Петербурга) проводился опрос, какими силами, включалось ли в выборку население сельских районов, малых городов страны - ведь предмет особого интереса Гибсона - процессы демократизации, а российским политологам и социологам хорошо известен тот факт, что, с одной стороны, консервативный потенциал населения, выраженный в симпатиях к партиям коммунистического толка, сосредоточен именно в сельской глубинке страны, жизнь которой никак не может быть соотнесена в аналогии с жизнью фермеров США, а с другой - известна и значительно большая выраженность демократических ориентаций именно среди населения российских городов. Однако читателю статей Гибсона предоставлена возможность самому судить, насколько была представительна выборка, на анализе которой делаются многообещающие выводы. В одной из работ [8], правда, подчеркивается, что интервьюеры были хорошо подготовлены, что среднее время одного интервью 76 минут. Однако совершенство технологии проведения интервью никого не спасает от ошибок смещения на явно нерепрезентативной выборке.
    Между тем опросники составлялись самим Гибсоном. И если вчитаться в указанные тексты автора и попытаться осмыслить их содержание под углом зрения, чаще всего скрытом от неискушенных в тонкостях российского менталитета и российской специфики иностранцев, то возникают некоторые сомнения в достоверности той информации, на базе которой делаются далеко идущие выводы. Так, им утверждается [8, p.7, 12], что "нетерпимость в 1992 году была настолько распространена, насколько это вообще мыслимо", и одновременно заключается, что "русские в смысле нетерпимости в среднем не отличаются от остальных народов". Такие выводы следуют из анализа ответов на анкету, в которой предлагалось обычному российскому гражданину выразить свое чувство по отношению к фашистам, неонацистам, сталинистам, коммунистам, верующим и т.д. При этом, наверное, составитель анкеты подразумевал, что средний русский с легкостью отличит фашиста от неонациста, а сталиниста от коммуниста. Можно уверенно сказать, что такое различение может оказаться не под силу даже достаточно образованному русскому, да, собственно, и не только русскому. И это, кстати, вовсе не следствие пороков в образовании, а следствие чрезвычайного смещения прежних понятий и представлений в рамках обычного бытового сознания, которое, признаемся, состоялось и которое не легко отследить из-за границы. Так, по нашим данным, прочными симпатиями к Сталину ныне характеризуются именно приверженцы коммунистов. Можно было бы поспорить с автором и о том, что следует понимать под толерантностью. Однако очевидно, что нетолерантность в России, если и может быть зафиксирована, то с учетом ее качественного своеобразия, вытекающего из исторического и социально-политического контекста. Нетерпимость к коммунистам времен отказа Б.Ельцина от привилегий члена Политбюро и президентства М.Горбачева, например, совершенно не совпадает ни в качественном, ни в количественном отношении, ни по своим носителям с нетерпимостью к коммунистам времени прихода А.Чубайса в Администрацию Президента РФ и после этого момента.
    Некоторые места из трудов Гибсона свидетельствуют в пользу того, что их автор имеет, к сожалению, довольно-таки смутные представления об объекте своего анализа. Например, он сверхоптимистически утверждает [8, p. 92], что в 1992 году владельцами телефонов являлись 96,8 % жителей Армении и 45,5% жителей России. Тогда как в марте 1990 года лишь 28% жителей Германской Демократической республики имело телефоны.
    Цифры относительно Армении и России получены Гибсоном опять-таки во "всесоюзном" опросе. Поскольку эти цифры совершенно фантастические (на самом деле даже в 1994 году на 100 российских семей приходилось 36,35 телефонов, в 1995 году - 38,53 телефонов; если исходить из того, что средний размер семьи в России - 3,4 - 3,6 человека, то уровень телефонизации России оказывается где-то 12 %, в 1997 году уже примерно 18% ("Российская газета", 1997, 23 августа), а в 1992 году, понятно, он был еще ниже; уровень жизни в ГДР в 1990 году был существенно выше, нежели в РСФСР и уже тем более Армении), то это наводит на мысль, что серьезно к ним может относиться лишь человек, все знания которого о России и СНГ почерпнуты на основании впечатлений о пребывании в Москве в пределах Садового кольца. Не лишена интереса задача вычислить по этим данным, в каких собственно локальных точках России проводился этот "всесоюзный" опрос, раз об этом сам автор не сообщает настолько подробно, чтобы развеять возможные сомнения.
    И, видимо, не только меня смутили данные и рассуждения Гибсона. Во всех указанных публикациях он с сожалением упоминает, что "существует недостаток надежных социологических данных", что "не имеет идеалистических представлений о качестве западных социологических опросов (в России)", что "не все исследователи" принимают его результаты. Правда, он не называет конкретно, КТО и ПОЧЕМУ не принимает его результаты. Он не пытается опровергнуть их неправоту, а просто, не замечая возражений, идет вперед к новым открытиям, которые он мастерски извлекает из опросов 1990 - 1992 гг. Все вроде бы солидно и надежно. Применен и факторный, и регрессионный анализ. Но насколько корректно? Какого рода измерительные шкалы использовались в анкетах? Можно ли без этих данных доверять результатам количественного анализа? Читателю судить не дано, ему остается только поверить на слово. Хотя по ряду косвенных признаков все же можно высказать сомнения и здесь. Так, регрессионные уравнения, построенные автором в [7], явно не могут претендовать на статус регрессионных моделей, поскольку приводимые им статистики, обычно выступающие в качестве критериев качества модели не достигают нужных значений, чтобы регрессионному уравнению можно было приписать статус репрезентативной модели. Что это, недопустимая небрежность?
    Особенное недоумение вызывает вопрос о том, почему в 1996 или 1997 году говорится о самом начале 1990-х годов и предпринимаются попытки экстраполировать результаты начала турбулентных лет на конец ХХ века. Дело в том, что динамика развития социально-политической ситуации в пространстве бывшего СССР, да и в самой России, до сих пор настолько высока, что общественное мнение претерпевает иногда кардинальные изменения буквально в считанные недели или даже дни. Да, эта динамика имеет свои законы и механизмы. О них, правда, не говорится ни слова. Да, наверное, элементы ситуации 1992 года в какой-то степени (какой?) определяют элементы будущего. Но для любого россиянина, не говоря уже об аналитиках и экспертах, рассуждения, относящиеся к 1992 году, и уж тем паче к 1990 году, имеют в нынешней ситуации преимущественно историческую ценность и интерес. Вряд ли их можно экстраполировать на конец 1990-х годов. Пожалуй, лишь где-то к концу1995 года стало возможно утверждать обретение российским обществом некоторой стабильности и структурированности общественных настроений. Но только бы этим ограничивались сомнения!
    Как известно, корректные сбор и использование социологической информации требуют весьма значительных средств, вовлечения большого количества подготовленных в профессиональном отношении людей, взвешенной разработки проекта выборки и других непростых методических и организационных процедур, защищающих информацию от возможных сознательных и несознательных искажений как на этапе сбора, так и на этапе анализа.
    Поскольку московские коллеги Гибсона, по-видимому, не решились посоветовать подправить анкету автора, а использовали ее в первозданном виде, сам же по себе автор оказался не искушенным в российской специфике, то не лишено смысла описание того, как зачастую может собираться социологическая информация для заморских эмиссаров от политологии, не способных не то что с лету, а и при вдумчивом отношении, в силу тех или иных причин, определить ее качество и реальную стоимость.
    Однако допустим, что данные пяти-шестилетней свежести все-таки безупречны и поныне несут информацию о нынешней ситуации в России и тенденциях ее развития, что выборка, на которой автор проводит свой анализ, была репрезентативной, что в ходе исследования не были нарушены базовые принципы теории количественных измерений в социологии, что тонкие измерения были проведены на адекватном предмету уровне, что методы количественного анализа не входят в противоречие с типом используемых в исследовании шкал, наконец, что сами методы анализа были использованы вполне осмысленно и корректно, в конце концов, почему мы не можем поверить авторитету автора, - остается не снятым вопрос о релевантных переменных-модераторах общественного мнения.
    Если оставить за скобками все указанные выше сомнения, все-таки сохраняется впечатление, что автор, увы, оказался в плену мифа о социальной однородности общности "советский народ", мифа, который в свое время активно муссировался официальными общественными науками в Союзе ССР. И, пожалуй, это очень удобно. Приняв этот миф явным или неявным образом, в ходе своего исследования уже не нужно заботиться о поиске эмпирических индикаторов, вскрывающих неоднородность нынешнего населения России. Но эта неоднородность реальна; она должна быть исследована и учтена.
    Гибсон в своих исследованиях предлагает некий тест "прочности" процессов демократизации в России. Насколько его тест валиден и может быть применен безотносительно к учету других факторов, чтобы оценивать перспективы демократизации в России и строить прогнозы? Сказанное выше заставляет сомневаться в валидности и надежности предложенного теста. По всей видимости, и суждения Гибсона о степени демократизации российского общества не столь достоверны, как это может показаться кому-то без должного критического анализа (анализ работ Гибсона проводился при участии А.И.Прокопьева).

    Татария глазами некоторых американских советологов

    Лидер "парада суверенитетов" российских республик - Татария привлекает особое внимание зарубежных политологов. Много работ, посвященных рассмотрению мотивов и перспектив движения к суверенитету Татарии, принадлежит и перу американских советологов. Такое внимание вполне понятно: Татария будирует продолжение переходного процесса в России в политическом плане, она, вслед за Чечней, является локомотивом, который мог бы повести за собой процесс распада СССР уже в пределах самой России. Для любого политолога это захватывающий предмет исследования. Авторы настолько загипнотизированы перспективами "дезынтеграции России по сценарию, схожему со сценарием распада СССР"[14, p.64, 77], что как бы не замечают ничего, кроме действия дезынтеграционных механизмов, которыми, понятно, не ограничивается пестрое полотно политических процессов в Поволжье. При этом сам предмет исследования не вполне четко представляется. Так, один из стажеров Министерства обороны США, изучавший Татарию, пишет, что ее территория в 3 (!) раза превышает территорию всех Прибалтийских республик [14, p.66].
   Между тем, знакомство с массивом работ, в фокусе которых находится Татарстан, оставляет впечатление, что многие работы "срезают" лишь как бы внешний слой достаточно сложных и глубоких процессов, протекающих в этой поволжской республике, что акцент делается на тех факторах этого процесса, которые хотя и являются важными, но вовсе не представляющими ВСЕЙ системы политических, экономических, этнических и т.д. отношений, характерных для республики, - вне поля зрения остаются факторы, без учета которых картина происходящего в Татарии является однобокой и порой не вписанной в контекст общероссийских тенденций.
    Прежде всего, обращает внимание, что в этих работах говорится только о достаточно радикальных лидерах и настроениях татарского населения, составляющего, как известно, 48% населения республики. Не говорится и о той части татарской интеллигенции, которая существует уже в нескольких поколениях и в силу различных обстоятельств не всегда хорошо знает литературный татарский язык (владея, как правило, обиходным) и продолжает ощущать себя исконно российской. О нетатарской части населения чаще всего упоминается лишь вскользь и лишь в связи с тем, что и оно, как и другая половина населения, не принимала активного участия в различных выборах и референдумах до начала 1994 года (когда был подписан договор о разграничении полномочий с Москвой), что трактуется в духе доказательства формирования единой татарстанской нации (см., например, [13, p.84; 14, p.78 - 79]).
    Обязательно подробно говорится о том, что в 1552 году Иван Грозный захватил Казань, покорил Казанское ханство и тем самым лишил татар собственной государственности, которая и восстанавливается ныне, что нынешние процессы приведут к обретению республикой подлинной независимости [13, р.75 - 77; 14, p.83], или, во всяком случае, о том что Татария испытывает, какой максимально большой кусок суверенитета позволит ей проглотить и переварить Россия [18]. Обязательно обильно цитируются представители ТОЦа (Татарский общественный центр) и Иттифака, Р.Хакимов - идеолог суверенитета в правительстве республики, причем существенно чаще чем сам Президент Шаймиев [14, p.80, 84 - 88; 15, p.70 - 72; 15]. Обращает внимание, что основной массив цитат черпается из вторичных источников - статей других зарубежных авторов, сообщений зарубежных информационных агентств и аналитических служб. Даже в том случае, если имеются американские или английские издания оригинальных работ ведущих российских ученых (допустим, книга В.А.Тишкова [16]), явное предпочтение отдается все-таки пересказам и переложениям идей зарубежными исследователями. Исключения, когда автор опирается, прежде всего, на первоисточники - российские издания - не столь уж многочисленны (см., например, [17, 19, 20]).
    Вместо статистических сборников, где представлена динамика населения Татарии, больше доверяют прикидкам характера этой динамики в сомнительных (хотя бы потому, что они до предела политизированы) документах ТОЦ. Оттуда же в солидные академические издания перекочевывают разные мифы, допустим, о том, что накануне референдума о суверенитете Татарию наводнили 3000 агитаторов из Москвы, представители ненационалистических и интернациональных общественных организаций Татарии считаются "прорусским" лобби [13, p.80, 84, 85].
    Без должного критического анализа утверждается, например, что результаты референдума о суверенитете однозначно говорят о том, что "русские в Татарии дистанцируются от Москвы", а 50,3% высказавшихся в пользу суверенитета в ходе референдума, вопрос на котором, как подмечает сам автор, был сформулирован в "неопределенной, смутной" (obscure) форме, предлагаются как аргумент, доказывающий единую волю народа Татарстана [13, p. 83, 85].
    Почему фактически отсутствуют ссылки на представителей нетатарских движений, на татарскую естественнонаучную и техническую интеллигенцию, на демократическую оппозицию, достаточно известную в Казани? Почему ничего не говорится о составе Госсовета Татарстана (парламента), в котором где-то около 20% депутатов-нетатар? О политической элите в Татарстане, которая почти на 80% состоит из представителей "титульной" национальности? Почему американские исследователи предпочитают молчать о, допустим, не только политической асимметрии в федеральном устройстве России, но и бюджетной асимметрии, при которой доля налогов, отчисляемой в центр в республиках и областях, существенно различна? Почему редко упоминаются и оцениваются противоречия между Конституциями республик - лидерами "парада суверенитетов" и Конституцией России именно в правовом контексте? Почему, наконец, почти не замечаются российские работы, затрагивающие данные вопросы? Не имеем ли мы здесь некоторое смещение угла зрения, которое препятствует достижению объективной картины протекающих процессов и соответствующих тенденций и снижает общий, достаточно высокий, уровень американский исследований современной России?

Список литературы

  1. Tucker R.C. Foreword // Post-Communist Studies and Political Science. Methodology and Empirical Theory in Sovietology: Westview Press, 1993. P.IX - X.
  2. Fleron F.J., Hoffman E.P. Post-Communist Studies and Political Science: Peaceful Coexistence, Detente, and Entente // Post-Communist Studies and Political Science. Methodology and Empirical Theory in Sovietology: Westview Press, 1993. P.372 - 374.
  3. Fleron F.J. The Logic of Inquiry in Post-Soviet Studies: Art or Science? // Communist and Post-Communist Studies. 1996. Vol.29. N3. P.270.
  4. Бажанов В.А. Наука как самопознающая система. Казань, 1991. C.152 - 162.
  5. Bazhanov V.A. Shadow Science Phenomenon in the Soviet Union // Philosophy and Social Action. 1991. Vol.17. N3 - 4. P.90 - 99.
  6. Gibson J.L. Survey research in the past and future USSR: reflections on the methodology of mass opinion surveys // Research in Micropolitics. 1994. Vol.4. P.87 - 114.
  7. Gibson J.L. A mile wide but an inch deep (?): The structure of democratic commitments in the former USSR" // American Journal of Political Science. 1996. Vol. 40. N2. P.396 - 420.
  8. Gibson J.L. Putting up with fellow Russians... Preprint. August, 1996. 33 p.
  9. Gibson J.L. Alternative measures of political tolerance: must tolerance be "least-liked"? // American Journal of Political Science. Vol.36. N2. P.560 - 177.
  10. Gibson J.L. Perceived political freedom in the Soviet Union // Journal of Politics. Vol.55. N6. P.936 - 974.
  11. Gibson J.L., Durch R.M. Political Intolerance in the USSR: The distribition and etiology of mass opinion // Comparative Political Studies. 1993. Vol.26. N1. P.286 - 329.
  12. Gibson J.L., Durch R.M., Tedin K.I. Democratic values and the transformation of the Soviet Union // Journal of Politics. 1992. Vol.54. N4. P.329 - 371.
  13. Broxup M.B. Tatarstan and Tatars // The Nationalities Question in the Post Soviet States. Longman, L., N.Y., 1996. P.75 - 93.
  14. Hanauer L.S. Tatarstan's Bid for Autonomy: Tatarstan as a Model for the Вevolution of Power in the Russian Federation // Journal of Communist Studies and Transition Politics, 1996. Vol.12. N1. P.63 - 82.
  15. MacAuley M. Russia's Politics of Uncertainty. Cambridge: Cambridge University press, 1997.
  16. Tishkov V. Ethnicity, Nationalism and Conflict in and after the Soviet Union. L., 1997.
  17. Khazanov A.M. Ethnic Nationalism in the Russian Federation // Daedalus. 1997. Vol.127. N3. P.121 - 142.
  18. Frank A., Wixman R. The Middle Volga: Exploring the Limits of Sovereignity // New States, New Politics. Cambridge: Cambridge University press, 1997. P.140 - 189.
  19. Petro N. The Rebirth of Russian Democracy: An Interpretation of Political Culture. Harvard: Harvard University press, 1995.
  20. Lowenhardt J. The 1996 Presidential Elections in Tatarstan // The Journal of Communist Studies and Transition Politics. 1997. Vol.13. N1. P.132 - 144. (сокращенный русский перевод: Ловенхардт Дж. Выборы Президента России в Татарстане // Открытая политика. 1997. N5. C.76 - 82)