Документ взят из кэша поисковой машины. Адрес оригинального документа : http://www.psy.msu.ru/science/luchkov/books/v_064-119.pdf Дата изменения: Thu Jun 10 00:00:00 2004 Дата индексирования: Tue Oct 2 03:32:48 2012 Кодировка: Windows-1251 Поисковые слова: совершенный газ

В каких же каменных оградах Мы встретимся с тобой?! И встретимся ль?

Воспоминания о Славе


66

Воспоминания

67

Борис Братусь
доктор психологических наук, зав. кафедрой общей психологии факультета психологии МГУ

Образ возникает из шума сегодняшних впечатлений и забот и в начале ощущаем смутно и в отдельных чертах, но вот рождается чувство приближения, и он оживает в поле твоей памяти. Как в юношеском занятии фотографией, когда ждешь появления некогда запечатленного и в тишине и полумраке лаборатории с нетерпением и напряжением смотришь на белый лист фотобумаги, помещенный в раствор проявителя. И вот замечаешь сначала неопределенное, но в другой момент уже узнаваемое и затем становящееся все более ясным, очерченным и в то же время чем-то новым, несовпадающим с ожиданием прежней памяти, несущим штрихи и детали, которых раньше не замечал Вспоминая Лучкова, первым видится, всплывает ощущение движения, энергии, исходившее от него. Он придавал, подгонял, навязывал при встрече как бы иной темп и ритм. Ты чувствовал, что он спешит и время ограничено, что говоря с тобой, он одновременно устремлен куда-то за пределы. Нет, он не был поверхностен, невнимателен или надменен в разговоре, просто схватывал все очень быстро, выявлял суть и подгонял вперед. Впечатление что там, за границами этой комнаты, этой беседы ждет нечто значимое, куда еще надо поспеть. И второе ощущение уверенности, независимости, некой

отделенности, неменяющегося от минутных интересов и дуновений мнения. Еще одно, о чем сейчас подумалось то, что ему шло сокращенное имя Слава, а не громоздкое полное Вячеслав. Его, уже солидного, многие так называли, и это было верно. Он соответствовал этому ускользающему, блестящесветящему и гордому имени. Теперь, когда появились первые знаки памяти, можно рассмотреть и детали Я познакомился со Славой позже, чем впервые узнал о нем. Услышал в середине семидесятых, когда А.Н.Леонтьев, декан факультета психологии МГУ добивался создания факультетского журнала, а именно специальной серии 'Психология' единого для МГУ журнала 'Вестника Московского университета'. Алексей Николаевич придавал этому очень большое значение, не раз говоря в кругу сотрудников, что собственный печатный орган есть необходимое условие становление факультета. В этих разговорах и прозвучало имя Лучкова как кандидатуры будущего редактора. Помню, как я его увидел мельком в первый раз. Я знал, что на втором этаже факультета, напротив деканата была срочно освобождена комната для редакции журнала 'Вестника Московского университета. Серия 14. Психология' (таково стало официальное название нашего журнала). И вот однажды вижу, как А.Н.Леонтьев для всех сотрудников факультета существо высшее, труднодостигаемое почтительно и, как мне помнится, даже под руку, 'под локоток' ведет в эту редакторскую комнату высокого широкоплечего парня, в пестром пиджаке, блондинистого, с бородой. Картина, запечатлевшаяся в памяти: почтительность самого Леонтьева, сквозившее в нем явное удовольствие от удачи заполучения именно желаемого кандидата и какой-то молодой и независимый по виду человек, которому оказывается такое внимание. Позднее я узнал, что А.Н. многое предпринял, чтобы переманить Лучкова у директора академиче ского Института психологии Б.Ф.Ломова, где Лучков окончил аспирантуру и работал. Личная встреча состоялась уже на почве профессиональной. В 1979 году я сдал в редакцию журнала статью и через некоторое время получил ее обратно, всю перечеркнутую, испещренную карандашными заметками. Надо признать, что то был сильный и неожиданный удар по моему авторскому самолюбию. К тому времени у меня


68

Борис Братусь

Воспоминания

69

вышло из печати работ тридцать, среди них статьи в солидных журналах, три небольших книги, и нигде с моими писаниями так жестко не расправлялись. Это были даже не замечания по улучшению, а требования кардинальной переделки, перекомпоновки. Я весь кипел от возмущения, но поразмыслив вынужден был признать правоту Лучкова. Это был мой первый, по настоящему оказавший на меня влияние редактор. Потом я отдавал в 'Вестник' еще несколько статей и материалов. Лучков сначала правил, а потом стал печатать, практически, без изменений. И надо сказать, что когда исчезли его, набросанные мелким, бисерным, но четким почерком заметки на полях, перечеркивания и стрелки, то я испытал не облегчение, не гордость от того, что получил такой карт-бланш, а чувство разочарования, досады, ибо уже хотел этой правки, этой столь ценной учебы работы с текстом. Наше общение было тогда сугубо деловым. Я ценил в нем редактора, встречу с мастером, но не собственно с человеком. Последняя произошла позже. В середине восьмидесятых моя старшая дочь Маша пошла в школу. По традиции многих психологических семей, мы отдали ее в школу ?91 на улице Воровского, которую основал замечательный психолог, ведущий специалист по детской психологии Д.Б.Эльконин, а затем многие годы курировал другой замечательный психолог В.В.Давыдов. Приходилось каждое утро возить ребенка из дома в школу и обратно. Я стал искать место на факультете, где бы мог спокойно поработать, пока идут уроки. После нескольких отказов и расстроившихся вариантов я без особой надежды обратился к Славе с просьбой бывать в утренние часы в редакционной комнате, которая располагалась к тому времени во втором здании факультета, на улице Герцена (ныне Большая Никитская). Он согласился сразу и охотно. Так я где-то с половины девятого до двенадцати стал работать в комнате редакции. Работа в утренние часы шла хорошо, и многое для меня важное было там написано. Иногда где-то к одиннадцати приходил Слава (чаще он предпочитал вторую половину дня), тогда мы переговаривались и работали вдвоем. Здесь я мог наблюдать его редакторскую деятельность со стороны. Он действительно был мастером: умел сразу выделить в рукописи главное, отсекать второстепенное, четко, а значит, порой, резко и жестко обозначать свою позицию в общении с авторами. Он вообще умел держать свое

мнение и там, где считал себя правым, не был склонен к компромиссам. Так же четко он умел организовывать пространство вокруг себя всегда полная карандашница остроотточенных карандашей, безупречный порядок в картотеке, графики выпуска, роста тиражей и т.п. В маленькой и узкой комнате передвигались столы, искалось наилучшее сочетание зон для работы, бесед с авторами, для чаепития. Но чувствовалось, что при всем внимании к своей редакторской работе, ее добротности, собранности, организованности, не она главное. Главное еще где-то вне. Он всегда был полон планов, причем обычно крупных, например, создать специальное издательство при журнале мысль по тем временам просто фантастическая (Леонтьеву пришлось несколько лет добиваться разрешения на выпуск самого журнала, и окончательное решение утверждалось чуть ли не на уровне Центрального комитета КПСС). Было ощущение тогда конечно смутное, но сейчас по прошествию времени проявленное, что работа в редакции была лишь частью его потенциала, которая требовала от него не силы, а полсилы или четверти силы, что, впрочем, оказывалось вполне достаточно, чтобы дело шло отлично. Действительно неуклонно рос тираж журнала, каждый номер был интересен и содержателен. Но со временем с журналом не все стало складываться гладко. В 1979 году умер декан факультета А.Н.Леонтьев. Он, как уже говорилось, очень высоко ценил Лучкова и придавал журналу особое значение. Для преемников Леонтьева и факультет, и журнал не были кровными детищами. Лучков лишился не просто личного покровительства и расположения, он лишился куда более важного понимания новым руководством значимости его работы и необходимости поддержки и защиты от чиновного произвола. Лучков стал иногда жаловаться, что приходится конфликтовать с издательским начальством, с какой-то вздорной бабой, что раньше Леонтьев ограждал его от всех этих мелких дрязг, а теперь приходится сталкиваться с этим чуть ли не при сдаче каждого номера. Лучков при этом не стремился разжалобить, не плакался. Я вообще помню его лишь бодрым, уверенным, энергичным, но внутренне это, конечно, подтачивало, накапливалось, пока не обнаружилось, как обычно, внешне вроде бы случайно. Должность, за которую Лучков получал свою редакторскую зарплату, была должностью старше-


70

Борис Братусь

Воспоминания

71

го научного сотрудника факультета психологии. Лучков не был кандидатом наук, хотя закончил аспирантуру, имел публикации, полностью подготовил в свое время диссертацию под руководством Б.Ф.Ломова, но из-за своей устремленности, 'бегучести', не довел дело до формальной защиты. Как и многое, наверное, он сбросил это на ускоренном ходу своей жизни как балласт, как уже пройденное, сделанное, чтобы устремляться вперед и вверх, к тому, что притягало. Приходят на ум строки одного восточного стихотворения о подобных людях: 'Им наша жажда не знакома увидеть завершенным труд'. Но для Леонтьева формальная 'нео степененно сть' Лучкова была делом вторичным, именно он сразу предложил высокую по тем временам должность старшего как достойную таланта первого редактора психологической серии 'Вестника'. Однако спустя десять лет после приема Лучкова на работу, при очередной переаттестации, ректоратские власти не пропустили его на должность старшего научного сотрудника, указав на отсутствие ученой степени. Тогдашний декан в эту ситуацию должным образом не вмешался, и Лучков подал заявление об уходе, принципиально не соглашаясь на более низкую должно сть. На мой взгляд, это был роковой момент. Московский университет при всех его недостатках оставался особым и порой единственным местом для многих талантливых, а значит, нестандартных людей. Слава несомненно был таковым. Только придя на работу, он подал служебную записку А.Н.Леонтьеву с просьбой разрешить ему находиться в редакции позже 22 часов. Леонтьев подписал это единственное в своем роде заявление. Лучков мог приходить и работать ночью. Не важно когда работать, важно как, каково качество и какой толк от этой работы. Талантливый человек и отдает нестандартно, но всегда с избытком, превышением. Так или иначе, новое руководство факультета легко, без сопротивления согласилось с просьбой Лучкова об увольнении. В комнате редакции остались остроотточенные карандаши, четкие картотеки, графики неуклонного роста тиражей журнала Помню, я спросил Славу: а что факультет? как он проводил его? как отметил десять лет столь важной работы? Оказалось никак. Вообще никак. Не было ни благодарности, ни памятного подарка, ни слов. Помню, я стал говорить эти слова о значимости его работы для строительства факульте-

та, о миссии журнала, но я был, по сути, частным лицом, рядовым преподавателем, а факультет как институция молчал Наше непосредственное общение прервалось на время. Я слышал, что Лучков перешел на работу в какое-то Министерство, но там возникли неприятности, и его уволили, якобы за общение с иностранцами (тогда это еще оставалось криминалом). Затем слух, что он уехал с семьей в Америку, став соруководителем большого проекта по российско-американскому обмену. Наши пути, казалось бы, разошлись. Но они пересеклись вновь. Летом 1990 года случилось несчастье было обнаружено тяжелое онкологическое заболевание у моей младшей дочери Александры. Все повернулось в жизни нашей семьи, стало направленным к одному лечению ребенка. Трудно и больно войти сейчас в это время, но, отвлекаясь от себя, надо сказать о людях, нашу семью тогда окружавших. В массе хлопот, ходатайств, попыток выезда на лечение за границу принимали участие многие. Причем кто-то, казалось бы, до того близкий, уходил, отворачивался, а кто-то, казалось бы, далекий, наоборот, приближался, становился рядом. Без этих последних, ставших первыми, нельзя теперь даже помыслить нашу тогдашнюю жизнь. Здесь то и вновь появился Слава. Он сразу позвонил из Америки, спросил, чем помочь, что привезти. Был конец 1990 года, Саша прошла мучительный курс химеотерапии, после которого у нее выпали все волосы. Новые вырастали медленно, и ей, девятилетней красивой девочке, было так горько и неуютно всегда быть в косынке и знать, что под ней нет волос. У меня возникла идея найти детский парик, и я сказал об этом Славе. Еще была Сашина мечта кукла Барби, тогда лишь появившаяся, редкая, завораживающая ребенка своим блеском. И вот приезжает Слава большой, энергичный, чуточку американский и привозит два парика: один повседневный, короткий, а другой выходной с роскошными черными кудрями. Как это было вовремя и важно тогда. А еще кукла Барби и отдельный подарок от Далси Мерфи: смешная плюшевая собака, которая всегда была потом рядом с Сашей. Позже, когда нам все же удалось выехать на лечение в Германию, я, после нескольких Славиных звонков, получил от него письмо, содержавшее грандиозный проект. 'Одной из главных психологиче ских потребностей, говорилось в нем, является необходимость восстановления утраченного страной психологического, экологиче ского,


72

Борис Братусь

Воспоминания

73

социального и экономического здоровья. Для решения соответствующих задач Советскому Союзу неминуемо требуется экстенсивно осваивать опыт стран Запада, с тем, чтобы компенсировать таким образом десятилетия и десятилетия пренебрежения этой тематикой и полного отсутствия профессиональных контактов и обмена информацией с Западом. Цель данного психологиче ского про ект а со стоит в том, чтобы отладить взаимодействие американских и совет ских специа листов, организовать и ст ру ктурировать проце сс передачи и ассимиляции в Совет ском Союзе практиче ски ценной психологиче ской информации. Умело е использование т акой информации поможет су щ е ственно смягчить боле зненные проце ссы пере ст ройки, облегчить переход к социа льно и психологиче ски здоровому обще ству '. Далее следовала расшифровка проекта, в частности следующие начинания (подпроекты): монографическое исследование 'Психология и перестройка'; подготовка англо-русского/русско-английского энциклопедического словаря психологических терминов; подготовка общих циклов обзоров прикладной и теоретической психологии в советском Союзе; издание психологического журнала для советских читателей; программа приглашения на стажировку клинических психологов, а также представителей других 'помогающих' профессий и др. Словом, программа была грандиозная. Я впервые увидел (о чем тогда же написал ему) действительно соответствующий Лучкову масштаб планов. Здесь уже востребовалась вся его сила, а не пол и не четверть ее, требовалась его скорость, организованность, размах, устремленность в будущее. Сейчас, спустя десятилетие, можно признать, что это был исторически верный ход. Сколько усилий понадобилось, чтобы не только победить, разбить фашизм как систему, но избавиться от его корней. Нюренбергский процесс, тома исследований, подведение итогов, выявление сути случившегося с философских, исторических, юридических и других позиций. Мы же выходили из эпохи, едва ли не страшней и коварней фашистской, но выходили так, словно бы это был некий дурной сон, от которого надо лишь отряхнуться. Никто, словно, и не собирался делать с ерье зных выводов в двух значениях этих понятий как извлечений, анализов, оценок происшедшего, так и устремлений, наказов, направлений в будущее. Славин проект ста-

вил задачей восполнение этого пробела в масштабе одной частной, но важной области науки и практики психологии. Я не знаю, почему этот проект в конце концов не состоялся в полном объеме. Наверное, тому было много объективных причин недостаток финансирования, резкое снижение уровня жизни в России, капризность моих коллег, чиновничьи препоны и т.п. Так или иначе и в этой области, в этом секторе общественной жизни историческое время было упущено, мы вошли в новую эпоху, не осознав уроки предыдущей, не организовав содержательной встречи с западным миром, столь долго отделенным от нас железным шлюзом. В результате случилось то, что случилось: поднятые шлюзы обнаружили разность уровней, хлынули потоки, завертелись водовороты и воронки, многое действительно ценное и фундаментальное осталось на дне, а легковесное всплыло. Или как говорил мне один русский профе ссор, специалист по горному делу, перебравшийся в начале перестройки в Германию произошли взрывные процессы, и непредсказуемо пока, куда будут падать оторвавшиеся глыбы, поэтому, как он считал, надо уйти в надежное укрытие и переждать. Нельзя, конечно, сказать, что проект не удался вовсе я знаю, что были организованы первые поездки специалистов, стажировки, издан словарь терминов, правда не энциклопедический, а сокращенный, подготовлены какие-то обзоры, но он не состоялся как задуманное целое. Я не думаю, что это была вина Славы, он делал очень многое, был в постоянном действии, однако проект сворачивался, и в довершение всего американские власти отказали ему в продлении визы, так называемая Гринкарта не была ему предоставлена, и ему надо было ехать обратно в Москву. Наверняка, неудача, точнее, лишь частичная, неполная удача проекта была для него сильным ударом, ибо, повторяю, это была масштабная ему задача. Но вернемся к Славиному письму. Оно заканчивалось деловым обращением ко мне, как всегда четким. После изложения сути проекта, он писал: 'Здесь преамбула кончается, и бык, наконец-то, берется за рога. Сегодня воскресенье. Два дня назад мы разговаривали с тобой по телефону. За это время, посоветовавшись с Далси Мерфи (сопредседатель проекта с американской стороны), мы пришли к естественному и для нас, и по-моему для тебя решению, что тебе все равно не миновать участи быть одним из участников нашей Про-


74

Борис Братусь

Воспоминания

75

граммы обзоров. Вопрос только в теме и сроках. Тему ты можешь выбрать из списка, модифицировав каким-то обоюдосговоренным образом Сроками ты особенно не связан в первую партию конферентов ты не попадешь все равно, сроки мы определим полюбовно. Я еще не сказал про объем обычно со всеми я говорю о 100, приблизительно, страницах. Нюансировку темы мы проговорим, когда ты сделаешь окончательный выбор. Под обзор высылаю тебе в понедельник/вторник твой гонорар $1000.00 (одну тысячу долларов). Не с ердись за насилие. Но мне и нам эт а идея показа лась настолько укладывающейся в твои жизненные и рабочие планы, что мы по спешили ее ре ализовать. Тем не менее экст ренно жду тво ей ре акции. Огромный привет Тане и девочкам от Риты. И конечно от меня. Слава'. За этим внешне деловым предложением скрывалась помощь жизненно в то время необходимая и в то же время выраженная, предложенная в предельно деликатной форме. Мы жили тогда в Германии всей семьей (в апреле 1991 года я привез туда и старшую дочь). Здоровье Саши резко ухудшилось, из собранного благотворительного фонда оплачивалось только ее лечение, поэтому содержание семьи оставалось крайне острым вопросом. Позже я узнал, что эта тысяча долларов была, по сути, подарком, замаскированным в деловое предложение, чтобы не задеть моего самолюбия. Ни Слава, ни Далси Мерфи не могли тогда твердо рассчитывать на меня как на работника. Но все было сделано так, чтобы я ничего не заподозрил, получив заказ и столь щедрый аванс. Обзор я все же написал, но уже позже, после ухода Саши и возвращения семьи из Германии. Это получилось примерно 150 страниц текста под названием 'Проблема человека в советской психологии'. Я отослал текст Славе, в Америку и через некоторое получил назад с его, как всегда очень точными и ценными, редакторскими правками. Но вопрос о переводе и издании в рамках проекта вскоре отпал, и с согласия Славы я отдал рукопись в одно из появившихся тогда новых издательств. Это было где-то в 19931994-ом годах. Однако, надо сказать, что-то явно довлело над дальнейшим движением рукописи. Первое издательство после изрядных проволочек отвергло текст. Во втором издательстве рукопись одобрили, полностью сверстали, подписали к печати, но тут случился финансовый кризис,

издательство заморозило выпуск, обещая издать при первой возможности, что длилось еще год. Не выдержав, я забрал рукопись и передал в третье издательство, где она одобрена, подписана к печати, и хочется надеяться, что (если, конечно, не будет очередного кризиса) выйдет в свет. И тогда на первой странице этой небольшой, но значимой и многотрудной для автора книги читатель увидит посвящение 'Памяти В.В.Лучкова'. Но вернемся в середину 90-х. Слава с семьей вернулся из Америки. Виделся я с ним редко и случайно. Внешне он изменился мало, лишь немного погрузнел. Он отошел от психологии, насколько я знал, работал в деловой русско-американской фирме. Им были очень довольны и очень его ценили Известие о смерти застало меня в первых числах ноября 97 года в Алма-Ате, где я читал цикл лекций. Помню, как я вышел потом на улицу. Вокруг было великолепие алма-атинской осени, неяркое, идущее на закат солнце, размышляющая тишина природы, листья на мостовой. Я шел, и как обычно в такие моменты, человек, о котором пришла роковая весть, казалось бы, до того удаленный, неразличимо слитый с горизонтом повседневной жизни, вдруг мгновенно выходит вперед, становится главной фигурой, заслоняя, отодвигая в фон заботы дня. Поднимается щемящее чувство утраты, ценности, благодарности и вины *** Я бы не хотел, чтобы из моих беглых воспоминаний Слава предстал бы человеком, себя не реализовавшим. Да, ему не удалось сделать, оставить нечто действительно ему масштабное, соответствующее тому таланту и размаху, который с несомненностью в нем ощущался. Я не думаю, что это его вина для формы его таланта нужно попасть в резонанс со временем, а это уже зависит не только от тебя, но и от времени. Слава, на мой взгляд, вернее, с той стороны своей натуры, которая по преимуществу предстала в моей жизни, был поставщиком идей, их про ектировщиком и ре а лизатором, а это вовс е не то, что одинокий мыслитель и фило соф, которому не нужны соответствующие средства, люди и обстоятельства. Когда все это совпадало, то возникал прорыв. Так было с 'Вестником', так было с идеей и началом советско-американского проекта.


76

Борис Братусь

Воспоминания

77

Но все же самое главное Слава сделал, в самом главном преуспел. Он был не только хорошим, порядочным, надежным человеком и другом, чего одного уже довольно для жизни. Он был для своего времени новым человеком. Я говорил ранее о его органичной независимости. Он был свободным человеком, что в нашей советской державе удавалось единицам. Он к этим единицам принадлежа л, расплачиваясь по вс ем счет ам за это столь по жизни дорого стоящее до стояние. Мы рассуждаем об истории, полагая, что она совершается в громких событиях, посредством знаменитых людей. История ткется ежедневно. Прежде чем рухнет тоталит аризм, должны появиться люди, внутренне от него не зависимые, его изнутри не поддерживающие, не подтверждающие, не участвующие, говоря церковно, в делах тьмы люди внутренних принципов, свободного мнения и целеполагания. Свободного не в одной какой-то отдельной области или мысли, а как общее свойство души, ее дыхание, как естественный стиль жизни, которая может быть при этом различной, со всеми присущими ей перипетиями, неудачами, подъемами, падениями. Слава был именно таким, что само по себе ценно и исторически значимо, а в реальных условиях нашей советской жизни почти подвиг, точнее, подвижничество, т.е. деяние, требующее повседневных усилий и особого таланта таланта свободы. И если смерть переводит, преобразует жизнь в судьбу, останавливая земной бег, подводя черту, выявляя итог и плод, приносимый на суд Божий, то служение, реализация этого таланта и было плодом его жизни. Один поэт обронил как-то: 'У меня чувство, что я всю жизнь старался удержать некий тон, звук, пусть глухой, но именно мой, мне доверенный'. Человек приходит, посылается не для того только, чтобы построить еще одно здание, изобрести еще один механизм, написать еще одну книгу, но чтобы внести именно свой тон в общее звучание человеческого мира. Его приход тайна и ценность, потому что именно этого тона не хватало для полноты вселенной. Его уход тайна и невосполнимая потеря, ибо его живого звучания в общем хоре не восстановить уже никому. Как часто мы изменяем себе поем с чужого голоса и чужие песни, участвуем в строительстве чужих зданий и написании чужих книг, подталкиваясь, поддаваясь злобе дня, обстоятельствам, внешним влияниям, выгоде, компромиссам, карье-

ре. Слава, каким я его знал, не изменял себе, своему тону, своему человеческому достоинству и вверенному ему таланту свободы. Я дописываю эти заметки и явственно сейчас вижу его, вернее, нас в комнате редакции 'Вестника'. Узкая комната старого университетского здания, с высоченным потолком и большим окном, выходящим на шумную улицу Герцена. Если выглянуть из окна и посмотреть налево, то буквально в нескольких десятках метров будет Манежная площадь, а за ней Александровский сад и стены Кремля. Я сижу за одним из боковых столов, Слава широкими шагами ходит передо мной по комнате, о чем-то образно рассказывает, шутит, смеется, размахивает руками, он бодр, уверен и как всегда кудато спешит. Но вот он садится за свой стол, ближе к двери, и мы, лишь временами обмениваясь репликами, погружаемся каждый в свое дело, свою рукопись. На этот раз я тоже спешу, тороплюсь закончить эти заметки, чтобы успеть дать на просмотр. Вот я перекидываю готовую рукопись на его стол. Он бегло и цепко просматривает, делая небольшие пометки и говорит, наверное: 'Не совсем то, конечно, несколько явных перекосов и неточностей, но, в целом, может пойти. Извини, мне уже пора. Салют!' Он стремительно встает и уходит. Умирают друзья, но не дружба, и звуки новых голосов не затмят в нашей памяти голосов ушедших. Москва, март 2000 г. Post Skriptum Спустя полгода хочу вернуться к воспоминаниям, ибо в них не достает некой точки приложения, события, свершившегося лишь недавно. Девятнадцатого сентября 2000 года в 17 часов в Овальном зале МГУ, в старом здании на Моховой улице, что выходит своими окнами на Кремль, состоялось торжественное открытие Фонда иностранной современной психологиче ской литературы имени Вяче слава Лучкова при факультете психологии МГУ. Мысль переименовать, основанную Вячеславом Лучковым библиотеку, в Фонд его имени возникла давно, вскоре после кончины Славы. Это было предложение Далси Мерфи директора программы по русско-американскому обмену Института Эсален в Калифорнии. Будучи в Америке, Слава работал в этом Институте в качестве Директора Психологического про-


78

Борис Братусь

Воспоминания

79

екта, именно там зарождались, но до конца так и не осуществились его идеи о помощи тогда советской, ныне российской психологии. Нельзя сказать, что проект Фонда имени Лучкова был сразу и охотно принят на факультете психологии. Дело поначалу шло вяло и поддерживалось лишь энтузиазмом нескольких сотрудников факультета. Поэтому, когда спустя три года наступило время официального открытия Фонда, я, как и Маргарита Лучкова, думал, что все пройдет очень формально, скромно и незаметно, волновался, что будет совсем мало народу и величественный зал, рассчитанный на сто с лишним мест, будет выглядеть сиротливо, сомневался придет ли кто-то из факультетского начальства и т.п. И вот вхожу в зал, который гудит и наполнен до отказа. На открытие Славиного фонда приехали посол Соединенных Штатов в России и ректор Университета, разумеется, здесь все факультетское начальство и разнообразная публика причем не только сотрудники факультета психологии, но и других факультетов университета, представители разных академических учреждений, телевидения, прессы, друзья и знакомые Славы. Вступительное слово произнес посол США Дж.Коллин. Далее выступили ректор МГУ Виктор Садовничий, декан факультета психологии Александр Донцов, Директор Российско-Американского Центра Далси Мерфи, академик Сергей Капица, Маргарита Лучкова, Владимир Рокитянский и я. Затем состоялся концерт Академического хора МГУ, по окончании торжественной части фуршет. И всеми отмеченное какое-то общее состояние подъема, возбуждения, радости, торжества. Позже один мой коллега по факультету, со Славой в его бытность редактором, практически, не пересекавшийся, сказал, что не может объяснить происшедшего, что это, на его взгляд, нечто просто мистическое, ибо пришли даже те, кто обычно не приходит на подобные собрания, а главное, оторвавшись от своих дел, все собрались, притянулись для участия в событии, особого значения и причины которого никто не понимал и не мог объяснить. Действительно, далеко не все присутствующие хорошо знали Славу, некоторые из молодых не знали его вовсе, да и кем он официально был для Университета просто редактором факультетского журнала, с которым, признаем правду, расстались без особых сожа-

лений, ни деканом, ни профессором, ни заведующим кафедрой. И вдруг такое стечение первых лиц, такой почет, триумф! Разумеется можно было объяснить и сугубо материалистиче ски мол, Далси Мерфи постаралась, включила свои связи, действовала через Посольство и т.п.. Но почему эти старания так удались ей? Кто был источником энергии и притяжения, без которого не было бы ничего? Скромный редактор факультетского журнала, научный сотрудник без степени, так и не сделавший видимой карьеры? Очевидно, что нет. Энергию и притяжение рождала личность, нечто куда большее, чем статус, карьера, последовательность и успешность социальных шагов. Происшедшее девятнадцатого сентября было редким примером, когда столь явно, наглядно, пробиваясь через все препоны и кривотолки, торжествовала благородная идея, самоотверженность, порыв, бескорыстие, разум и сердце. Жизнь совсем не балует нас такими примерами. Куда чаще мы видим обратное торжество корысти, расчета, хитрости. Тем драгоценнее случившееся. Владимир Рокитянский в своем выступлении на открытии заметил: 'Слава сегодня был бы доволен'. Доволен тем, что дело его нашло отклик. Я бы мог только присоединиться к этим словам, ибо здесь, в этой, отнесенной на три года после смерти точке, в этом событии достойно увенчалась прошедшая жизнь, обретя, являя свой не только человеческий, но и общечеловеческий смысл воздаяния за благие усилия и подвиг щедрого, бескорыстного служения. Сентябрь 2000 г.


80

Воспоминания

81

Валерий Булатов
инженер-металлург, кандидат технических наук, Председатель Совета директоров Завода кварцевого стекла в г. Гусь-Хрустальный

Мы познакомились со Славой Лучковым в 1995 году. Самый крупный в мире Завод технического кварца в маленьком городке ГусьХрустальный в двухстах километрах от Москвы в ходе российской приватизации приобрел новых владельцев. В их числе самый крупный акционер этого предприятия, американская профильная компания Сойер из города Кливленд. Ее главный менеджер в России Слава Лучков. Первое мое впечатление от встречи с ним глубокая радость: русский, прекрасно образован, превосходная речь, внешне Хэмингуэй с глазами Пьера Безухова... И этот образ Славы Лучкова так и останется в моей памяти. Наша активная совместная работа на протяжении двух лет открыла для меня и моих коллег громадный человеческий потенциал этой неординарной личности. В 2002 году - через пять лет после ухода Славы из жизни стало очевидно, что промышленный бизнес в ельцинской России вылился в тотальный беспредел с одним явным результатом уничтожением наукоемкого промышленного потенциала России. А в 1995 году нас всех еще занимали миражи разнообразных реформенных надежд и иллюзий. В самоотверженном темпе с активным участием Славы в 1995 году создается и с энтузиазмом принимается американской стороной подробный план реструктуризации Завода технического кварца, имеющий реальные цели, реальных Инвесторов (американский гигант Дженерал Электрик и немецкая крупная компания Hereus ГМБХ) и главную задачу создать на российской земле прибыльное производство изделий из кварцевого стекла мирового масштаба.

Предс едатель Совет а Директоров американской компании Сойер, мудрый Нельсон Тэлбот сделал очень важное замечание к плану ре структуризации: для устойчивого бизнеса в России крупным акционерам нужно особо позаботиться об интере сах мелких акционеров российского Завода рабочих и служащих предприятия, бесплатно получивших небольшое количество акций в ходе российской 'прихватизации'. Открывалось масштабное поприще для созидания, что могло бы обеспечить для Славы возможность реализовать в своей стране его огромный творческий потенциал, накопленный им за предыдущие годы жизни в СССР и США. Однако человек предполагает, а Господь располагает... Россия, опровергая человеческую мудрость, снова, уже во второй раз за 100 лет, входит в 'одну и ту же реку ' дикий капитализм. Под лозунгами борьбы с ненавистным коммунистическим прошлым в стране раскручивался маховик абсурдных, разрушительных российских реформ, которые свелись к безнаказанному воровству любых ликвидных активов, ранее принадлежавших государству. Об этом периоде недавней российской истории поэт написал следующие строки: ... берите все, здесь всем добычи хватит здесь туша разлагается слона, здесь все берут и здесь никто не платит, нам помощь со жратвою лишь нужна !.. На высокотехнологичном Заводе кварцевого стекла в г. ГусьХрустальный, имеющем громадные активы дорогостоящего технологического оборудования купленного за валюту в Японии и других промышленно развитых странах, кроме созидательной ст ратегии крупных американских и российских акционеров стала постепенно, скрытно и неотвратимо реализовываться иная, деструктивная стратегия разворовывания, разрушения этого предприятия. Активное, каждодневное противостояние этой 'стратегии зла' стало главным делом Славы Лучкова в последние годы его жизни. Громадная работоспособность Славы позволила американской компании Сойер в течение двух лет осуществлять активный менеджмент на двух российских кварцевых предприятиях во Владимирской и Челябинской областях.


82

Валерий Булатов

Воспоминания

83

Уже в 1995 году американские промышленные компании стали осознавать громадные многообразные риски инвестиций в российскую промышленность. Даже высококвалифицированный, изобретательный и активный менеджмент в непредсказуемых условиях разрушительных ро ссийских реформ не мог обеспечить стабильное, растущее промышленное производство на российских высокотехнологичных заводах. После провала инвестиционной стратегии компании Сойер в Челябинске, которая реализовывалась фактически из Кливленда (провал был вызван банальным воровством и отказом от зафиксированных обязательств со стороны администрации предприятия) для американцев стало ясно, что российские 'сюрпризы' могут предвосхищать и распутывать только российские менеджеры. Однако подготовленных и надежных специалистов было весьма мало. Согласие Славы Лучкова, который был другом семьи Тэлботт, взять на себя бремя инвестиционного менеджера компании Сойер в России давало реальный шанс успеха. Однако драматическое развитие событий на приватизированных с участием американцев российских предприятиях в городе ГусьХрустальный и на Урале постоянно заставляло инвесторов думать о сворачивании своей деловой активности в России. Поэтому хорошо ориентируясь в настроениях американских инвесторов и понимая неотвратимость краха этих российских предприятий после ухода реальных платежеспособных инвесторов с этих заводов Слава настойчиво и энергично убеждал руководство компании Сойер в реальности прибыльной работы завода кварцевого стекла. Высокая квалификация специалистов завода и опытных кварцедувов была той сильной стороной российских предприятий, которая вселяла надежду и давала основания Славе в его аргументации, но продажность российского чиновничества и рабская психология 'совка' у рабочего класса каждодневно уничтожала любую положительную динамику поддерживаемой инвестором созидательной стратегии. Катастрофическое обнищание работников предприятия в недавнем советском прошлом - уважаемых и состоятельных специалистов неотвратимо формировало на этих предприятиях 'агрессивное и манипулируемое стадо', которое стало активно использоваться противниками созидательной стратегии.

Возник и активно эксплуатировался этими разрушителями предприятия жупел: 'Американцы пришли, чтобы уничтожить своего российского конкурента передовое предприятие в Гусе-Хрустальном! Все на борьбу с американскими кровососами!' Прямые убытки инвестора в сопровождении огульной лжи и безнаказанного воровства далеко не самая благоприятная среда для инвестиций... И этой отвратительной и губительной атмосфере Слава Лучков смог в конечном итоге наладить конструктивную работу по выращиванию пьезокварца в Цехе искусственных кристаллов самом технологичном подразделении предприятия на заводе. А как много пришлось для этого сделать 'невидимых миру ' действий, поступков, поездок визитов... Деловая переписка с различными уровнями российской власти всегда фактиче ски по поводу безнаказанного правового произвола чиновников составила за два года более 800 страниц. В исполнении Славы эти письма компании Сойер какому-нибудь местному (владимирскому, либо челябинскому) чиновнику Пупкину отличались тщательной аргументацией, прекрасным стилем и деликатностью классического учебника по деловой этике, а эти чиновники в большинстве сво ем понимали только язык 'команд сверху ', либо взятки. Отсутствие положительных для компании Сойер результатов от этой громадной по объему деловой переписки с двумя ветвями российской власти исполнительной и законодательной, а также многочисленные встречи с чиновниками федерального и регионального уровня, которые также не приносили значительных результатов, истощали морально и утомляли физически. Слепая, разрушительная сила абсурдных российских реформ периода 'дикого капитализма' и ельцинской вседозволенности автоматически уничтожала всякую бизнес активность, основанную на деловой этике и торжестве закона ту активность, которую пытался реализовать Слава в последние годы своей жизни в России. Самый перспективный инвестиционный проект компании Сойер в России реструктуризация кварцевого завода в г. Гусь-Хрустальный в 1996 году был поставлен под угрозу ликвидации. Умышленное банкротство, как способ перераспределения крупной высоколиквидной собственности, был использован проворовав-


84

Валерий Булатов

Воспоминания

85

шейся дирекцией этого завода при активной поддержке этого произвола местной, областной и московской криминальной и чиновничьей группировками. Бе з уведомления о сновных акционеров завода с нарушением вс ех имеющихся на тот момент ро ссийских законов о не состоятельно сти и банкрот стве предприятий на заводе решением арбит ражного суда Владимирской области было введено внешнее управление. Освобожденная позже решением собрания акционеров исполнительная дирекция завода технического кварца в течение двух лет не оплачивала потребляемый котельной газ и электроэнергию и умышленно создала громадную кредиторскую задолженность. Завод, который только начинал свою деятельность после полной утраты внутреннего платежеспособного рынка в Ро ссии (коллапс большинства высокотехнологичных предприятий в России потребителей кварцевого стекла) и обвала цен в результате гайдаровского шока, получил еще громадный долг перед основными поставщиками газа и электроэнергии. Начиналась трехлетняя изнурительная судебная тяжба, и ключевую роль в борьбе с этой зыбучей трясиной лжи, которую постоянно питали коррумпированные судьи, чиновники самых разных уровней, мужественно выполнял Слава Лучков. Несовершенное российское законодательство по несостоятельности и банкротству предприятий, масса подзаконных актов, выпущенных различными советскими и российскими ведомствами на эту тему, отсутствие механизмов исполнения судебных решений и практически тотальная продажность нищих, зависимых судебных чиновников предопределили драматизм этой судебной тяжбы. Слава вынужден был, с одной стороны, считаться с авторитетным мнением руководства компании Сойер, которые по американской успешной практике поручили это судебное дело авторитетной мировой компании Кудер энд Бразерс, а, с другой стороны, он понимал, что успех или неуспех в этом судебном деле зависит в России от объема и своевременности взятки. Надо отметить, что Слава Лучков будучи Представителем компании Сойер в России в принципе не имел привычных для российских бизнесменов целевых наличных долларов 'инструментов' для

успешного бизнеса в России, и щепетильность в финансовых вопросах была его принципом. Подробно описывать все коллизии этой судебной тяжбы нет нужды. Отмечу лишь несколько красноречивых фактов. По делу было проведено более 10 судебных слушаний в различных судебных инстанциях. Подготовлено более 1500 страниц материалов. В пяти номерах областной независимой газеты был опубликован обширный авторский материал под условным названием 'Как украсть завод?' После этих публикаций газету чуть не прикрыли, а на главного редактора было совершено 'хулиганское' нападение. Главную свою миссию в России, тем не менее, Слава выполнил американская компания Сойер благодаря его усилиям получила в долговременную аренду крупные производственные мощности по выращиванию пьезокварца, и именно этот цех многострадального завода 'с боями' функционирует и в настоящее время. В этих каждодневных заботах, в обычной суете мегаполиса среди драматизма сложного бизнеса в России Слава Лучков оставался для всех окружавших его людей очень добрым собеседником и отзывчивым другом. Тот интеллектуальный комфорт, который ты получал от общения с ним, большая редкость в любом человеческом сообществе. Непосильная нагрузка, которую мужественно нес два года Слава в России, сломила его неожиданно и трагично. Он ушел, оставив массу дел своим соратникам и огромную печаль невосполнимой утраты близким и друзьям. Декабрь 2002 г.


86

Воспоминания

87

Виктор Булгаков
старший научный сотрудник НИИ

Впервые я познакомился со Славой в 1957 г., в каком-то подмосковном доме отдыха. Я специально говорю 'впервые', так как это было 'шапочное' знакомство, и тогда оно не переросло во что-то большее. Настоящее знакомство состоялось года через полтора после этого, когда наша семья переехала на новое место жительства. Проходя как-то из метро домой, я встретил Славу, и мы выяснили, что живем по соседству. Как-то само собой получилось, что Слава пригласил меня к себе домой, и мы стали с ним общаться. Я не могу, к сожалению, назвать себя очень близким его другом. У нас были различные профессиональные интересы: мы, как тогда модно было выражаться, были 'лирик' и 'физик'. Общими могли быть какие-либо общечеловеческие интересы: любовь к литературе, музыке, политике и т.п., и эта общность могла определиться только в процессе последующего общения. Однако, забегая вперед, можно сказать, что общение было достаточно интенсивно только в период учебы. Поступление на работу по окончании нами ВУЗ'ов сильно ограничило наши возможности. В особенности это относилось к последним годам учебы Славы в МГУ, по скольку он одновременно учился на филологиче ском и биологиче ском (с некото-

рым сдвигом во времени) факультетах. Вследствие этого мои воспоминания относятся в основном к периоду до 1970 г. В то время я трудно сходился с людьми, но Славу я как-то сразу интуитивно принял за очень славного (простите мне этот каламбур) и доброжелательного человека. Как это часто бывает, для того чтобы лучше узнать друг друга, мы часто беседовали на различные темы: политические, поскольку это было время хрущевской оттепели, житейские и бытовые, связанные с необходимостью и возможностью сделать или добыть какую-либо домашнюю утварь, литературно-музыкальные, постоянно возникающие после прочтения, просмотра или прослушивания какой-либо новинки. Кроме того, нас сближала любовь к шахматам, благодаря которой я познакомился и со Славиным отцом. Я был немного старше его и поначалу относился к нему, как к хорошему, но молодому человеку, не имеющему достаточно знаний и жизненного опыта, и у меня возникло некое желание покровительствовать ему. Однако я довольно быстро убедился, что в этом нет необходимости, да и это было бессмысленно, поскольку Слава был достаточно эрудирован во многих вопросах. Постоянная собственная работа ума, широкий круг знакомств с незаурядными людьми, аналитический подход к получаемой от них информации позволяли ему постоянно наращивать степень этой эрудированности. Слава имел широкий круг интересов. Как он сам выражался, он был 'всеяден': увлекался, кроме учебы, подводным плаванием и горными лыжами. Он любил и прекрасно понимал музыку: классическую (очень любил Моцарта), джаз (Армстронга, Фитцжеральд), бардов (Окуджаву, Высоцкого, Галича), а также то, что сейчас называется 'попсой'. Будучи как-то у них в доме после их женитьбы с Ритой, я был поражен, когда увидел, как красиво, изящно и элегантно Слава с Ритой станцевали рок-н-ролл. Как филолог он прекрасно разбирался в литературе. Беседы с ним помогли мне узнать и разобраться в сложных для меня в то время авторах (Достоевский, Киплинг, Кафка и т.п.). Он постоянно 'заряжал' на желание познакомиться и разобраться с каким-либо новым автором: благодаря Славе я познакомился со многими неизвестными мне поэтами и писателями 'серебряного века' (Л.Андреевым, Бальмонтом, Сашей Черным) и советским авторами (Бабелем, Олешей, молодыми Тихоновым и Фадеевым, Луначарским).


88

Виктор Булгаков

Воспоминания

89

При этом Слава никогда не выказывал своего превосходства. Я иногда испытывал некоторую неловкость, одолевавшую меня, когда понимал, что он прав, злился на него и на себя за свои высказанные неверные суждения, но всегда ценил его как удивительно знающего, доброжелательного и обаятельного человека, с которым хотелось общаться, обменяться мнениями, к которому можно было прийти поделиться радостями и горестями. Славин дом для меня был родным, мне всегда было приятно, что к нему (а впоследствии, после его женитьбы на Рите, к ним) можно было зайти в любой момент, с любой радостью или печалью, или просто зайти. Я всегда отдыхал в этом доме. Не сразу я осознал, что часто проявлял известный эгоизм, заходя к нему просто так, не думая о том, что у него есть и свои дела, что я могу ему чем-то помешать. Однако он всегда был радушен, приветлив и был готов оказать любую возможную помощь. В физике существует такое понятие 'центр кристаллизации', т.е. некая точка в толще вещества, в окрестностях которой кристаллизация вещества происходит наиболее интенсивно. Славу можно было считать таким центром, поскольку при его появлении в обществе интересные люди замечали его, начинали тянуться к нему и группировались вокруг него. Я завидовал Славиному умению общаться с людьми, в особенности, с наиболее бесхитростными существами детьми. Слава очень нежно любил свою Анку, и она, как мне казалось, отвечала ему тем же. Наша Юля после практически одного визита Славы очень долго его вспоминала, с восторгом рассказывая о том, как они играли в предложенную Славой игру 'до ст ать ногой и разбить лампочку на потолке', и по стоянно интере сова лась, 'когда еще будет дядя Слава'. Со слов Коневых, их Танечка тоже очень любила Славу и тян улась к нему. После окончания МГУ (в том числе и биофака), к нашему с Таней сожалению, Слава с Ритой довольно долго и постоянно пребывали за границей, сначала в Ираке, а затем в Америке. Когда они приезжали в Москву, время их пребывания было жестко расписано, и встретиться с ними в это время было трудно. Во время их пребывания в Ираке меня еще как-то спасала переписка; когда же они уехали в Америку, переписка как-то историче ски не сложилась. По сле их

возвращения мы вместе с Коневыми встретились с ними один раз, однако Слава был занят и приехал поздно, так что полноценного общения с ним не получилось. Впоследствии мы с Коневыми и Ритой неоднократно планировали встречу, во время которой можно было бы побольше и подольше поговорить и обменяться мнениями обо всем, что произошло за те богатые событиями годы, в которые мы не имели возможности общаться. Однако не успели: Слава умер. Всякая смерть нелепа, но смерть Славы была для меня в особенно сти нелепой. Невозможно было представить этого яркого и жизнерадо стного человека несуществующим. Сколько я помню, у Славы всегда были большие жизненные планы, так или иначе связанные и с другими людьми. По-видимому, это было выражением желания сделать на земле свое дело, нужное и полезное себе и другим людям. Не всем этим планам было суждено сбыться, но мне думается, что на исходе жизни Славе удалось найти и начать реализовывать это свое дело, и это делало его счастливым. Я, к сожалению, понял это только после Славиной смерти: на поминках я видел многих людей, занятых со Славой общим делом, которым он так или иначе помог реализоваться в жизни. Осталось неизгладимое ощущение большого, умного и доброжелательного человека, который предвидел свой путь на земле со всеми его радостями и бедами и прошел его, не отступая и не ропща на его сложность. Март 2001 г.


90

Воспоминания

91

Владимир Васенькин
кандидат филологических наук, доцент Калининградского университета

Первое мое знакомство со Славой у меня произошло в 1963 году в Паланге. Мы всей семьей регулярно выезжали в отпуск на лето в Ульяновскую или Саратовскую области и всегда на 1-2 дня останавливались в Москве надо было перекомпостировать билеты. Кроме того, моему отцу было очень лестно поддерживать отношения со своим двоюродным братом, который добился высоких чинов. Меня это мало волновало, я обычно стеснялся новых людей, обычным моим занятием в Москве было смотрение телевизора первого телевизора КВН с линзой. Славе, который был тогда уже студентом, какой-то школьник-пацан тоже не был интересен. По-моему, он сбегал тогда из дома тоже, подальше от ненужного ему общения с какими-то дальними родственниками. В 1963 году мне уже было 12 лет. Прибалтика (Паланга в Литве, Юрмала в Латвии) стали доступны для остальной части Союза. При этом еще надо иметь в виду, что в Прибалтике и тогда, и позже ощущалось нечто заграничное: море, пляжи, сосновые леса, чистенькие города и деревни, другая речь, лица, обычаи.

Короче, приехал Слава с молодой женой Ритой в Палангу. Этот приезд стал для меня знакомством со Славой, моим троюродным братом. Старшим братом! Подчеркнуто. В возрасте 1216 лет нужен старший брат. Я отчаянно завидовал тем друзьям-приятелям, у которых были старшие братья. И вот, оказывается, и у меня есть старший брат! Да еще какой! Большой, сильный, умный, москвич с красавицей женой. В ковбойке (рубашка в клеточку), в штанах-техасах (штаны из тонкого брезента, сшитые под джинсы). Он столько знает и столько умеет! Сейчас я понимаю, что был для Славы и Риты в то время неизбежным злом. Я как хвостик таскался за ними с утра и до вечера. И кажется, они от меня иногда убегали. Когда они на несколько дней уехали в Клайпеду на залив, я еле дождался их возвращения и был даже обижен за то, что они не взяли меня с собой. Говорили мы о многом, еще больше разговаривали с гостями мои родители, и на темы более серьезные, чем мог предложить двенадцатилетний мальчишка. Сейчас я уже не помню о чем были эти разговоры, но результатом было то, что я по-другому начал смотреть на то, что видел вокруг. Отец служил всегда в Прибалтике: Эстония, Латвия, Литва, Калининград. И для меня это была естественная жизнь: гарнизон армейский, города и деревни, где живут люди, говорящие на другом языке. Архитектура зданий, витрины магазинов, дороги, не похожие на те, что в России. Слава проявлял ко всему интерес, и я под его влиянием тоже начал смотреть на все по-иному с интересом, уважением? Все это потом как-то сформулировалось, а тогда появилась точка отсчета. А еще он мог все объяснить. Помню меня волновала проблема: как это до нашей эры и в нашей эре? Мне казалось что тут какая-то тайна, катастрофа, что-то вроде до потопа и после потопа. Объяснение мне дал Слава, я был разочарован, что мои предположения не подтвердились, но зато уловил, что многое, относительно многое, зависит от договоренности, а не является абсолютной истиной. Вряд ли Слава ставил такую цель просвещение и просветление какого-то пацана. Но так уж у него получилось, что смог многое объяснить и стал с тех пор для меня авторитетом, можно сказать Гуру посовременному. Сам, видимо, того не подозревая.


92

Владимир Васенькин

Воспоминания

93

Кроме того со Славой для меня было связано то, о чем говорили взрослые и в Москве, и в деревне, да и у нас дома тоже: Сталин, лагеря, репрессии, война и ее цена, революция, человеческие судьбы, судьбы наших родственников. Наши бабушки были дворянками. Обедневшими, работающими, но дворянками. А мы их потомки: Лучковы, Чернышевы, Васенькины и др. жили в рабоче-крестьянском государстве Эта 'семейная тайна' в какое-то время меня тоже заинтересовала и привела к ощущению какой-то неправильности, несправедливости того, что я не могу гордиться своими предками. А кроме того из разговоров взрослых я уже знал, что и мои родственники не вернулись из лагерей. Мы об этом тогда не говорили со Славой, но с Лучковыми было связано общее родственное представление как о старших среди родных. И этот ореол старшинства для меня перешел на Славу. Наверное, что-то подобное он тоже чувствовал, потому что именно Слава позднее построил генеалогическое древо, где довел да начала XIX века линии наших предков. (Где эта работа его? Я не успел ее увидеть, только слышал от Славы [эта работа действительно существует, я собираюсь ее распечатать и отослать всем родственникам М.Л.]). С того времени посещение Москвы стало для меня значимым событием. Там Слава живет! Но не всегда он был летом в Москве. Куда-то уезжал, работал за границей. Я бывая в Москве, наносил визит вежливости маме Славы Нине Петровне, передавал приветы и гостинцы и бежал на улицу Народного Ополчения к Славе и Рите, в их маленькую однокомнатную квартирку, усаживался на диванчике на кухне, под книжными полками, и докладывал о своей жизни, своих впечатлениях, а больше задавал вопросы. Это уже относится к моему студенческому периоду. Мне хотелось утвердиться, показать, что и я что-то знаю, понимаю, что я уже не тот пацан. Я был задиристым и занудливым. Наверное, Слава терпел все это и 'выправлял' мне мозги. Спокойно, благожелательно, доказательно. И с интересом расспрашивал меня: что видел, что читал, о чем думал, о чем спорил. Благожелательный интерес ко всему, что было со мной и вокруг меня вот что я постоянно ощущал. Наверно е, это отно сило сь не только ко мне, а ко вс ем и вс ем у. Никогда и никому я не говорил о чувстве, с которым я появил-

ся у Славы зимой 1976 года. Мы тогда приеха ли с мо ей женой Нат ашей в Мо скву, чтобы показаться родственникам (у Нат аши в Мо скве живет брат) по сле свадьбы. Для меня этот визит был отражением прие зда Славы с Ритой в Па ланку в 1963 год у. И вот теперь я тоже уже взро слый, вот моя жена. Мы с тобой, Слава, сравнялись. Наивно, смешно теперь вспоминать об этом, но это было. Мне тогда было 25 лет, но по отношению к Славе я чувствова л с ебя по-прежнему ма льчишкой, младшим братом, который продолжает отчитываться перед ним. А потом у меня было два плавания учителем на судах рыболовецкой флотилии в Южную Атлантину и в Северо-Восточную Атлантиду. Почти десять месяцев в море и полмира перед глазами, флот, суда, люди, судьбы, океан. Мне было что рассказать такого опыта у Славы не было. И он спрашивал, спрашивал, спрашивал Две стены у Славы в комнате, и еще стеллажи в кухне были заставлены книгами. У меня не было времени прочитать эти книги, но я исследовал эти полки, выхватывая их названия и имена авторов. И пытался их найти и прочитать потом. Иногда это удавалось. Там были редкие книги, книги, вышедшие маленьким тиражом. Что-то я все-таки прочитал, бывая наездами в Москве. Во всяком случае 'Доктор Живаго' я прочел именно у Славы. И Солженицина. И других. И там же я видел эмигрантские и диссидентские издания. И тоже их читал, и узнавал ту правду, ту реальность, о которой не говорили, которую скрывали. И пытался понять, и пытался спорить, и соглашался, и опять спорил, и понимал. Наверное, можно сказать, что политическое образование я частично получил от Славы. В 1968 году Слава участвовал в акции протеста против ввода войск в Чехословакию. Мой отец был 'оккупантом' в это время в Чехословакии, я видел колонны войск, проходивших мимо нашего дома через границу. Когда в Польше разразился кризис (Валенса, 'Солидарность', Ярузельский) мое отношение к этим событиям уже значительно расходилось с официальной позицией властей. И, конечно же, все это обсуждалось со Славой мое политическое образование продолжалось. 1982 (1983?) г. я в Москве, в аспирантском отпуске. Рита с Анной-Марией где-то на даче. Мы со Славой неделю живем одни.


94

Владимир Васенькин

Воспоминания

95

Он с утра до вечера на работе, я с утра до вечера в диссертационном зале Ленинской библиотеки. Но вечера и ночи наши. Готовили еду быстро и просто. Отваривалась капуста, там же в кастрюльке варился люля-кебаб из кулинарии. Хлеб, молоко, бутылка водки И разговоры до полного изнеможения. Потом глубокой ночью купание голышом в Москве-реке и 34 часа сна. В этом режиме мы продержались до моего отъезда. Кажется, в этот период мы сблизились. Я уже преподаватель Университета, пишу кандидатскую, у меня уже какой-то жизненный опыт, представления. И я, надеюсь на это, воспринимаюсь уже не только как младший брат, но и как собеседник, с которым можно разговаривать неделю. В тот период времени я занимался спасением библиотеки, доставшейся после моего деда-старовера (по линии матери) в Саратовской области. Главную работу по сбору и сохранению книг выполнил мой брат, живущий в деревне. Моя задача была определить их туда, где они сохранились бы (Пушкинский дом в Ленинграде, Соловецкий музей-монастырь, краеведческий музей города Вольска). Русские староверы это религиозные диссиденты, и разговоры о староверах (о которых я к тому времени уже что-то знал) естественно переходили к современным церковным проблемам. А потом Слава приезжал на несколько дней в Калининград Кенигсберг. Я был занят на работе, все было как-то быстро и скомкано. Помню только нашу прогулку по вечернему городу и несколько посиделок за столом. 1987-88 гг. Я работаю в Китае. Много раз бываю в Москве, все бегом, наспех. Слава занят в министерстве или (комитете) по профобразованию. Чувствуется, что увлечен своей работой, но в то же время чувствуется его усталость от косности аппарата этого министерства. Те знания, которые он накопил, работая в университетском журнале, та работа, которую он проделал, работая над словарем, все это он теперь должен отодвинуть, притормозить. Наши разговоры этого периода связаны были с Китаем. Славу это очень интересовало, и он был рад за меня, даже, может быть, по-хорошему завидовал, так как 198687 годы были временем открытия Китая после 25 лет враждебности. Говорили о Горбачеве, пере стройке, Ельцине, который в тот момент казался надеждой оппозиции. Москвичи знали боль-

ше и о том, что было связано с борьбой наверху за дальнейшее развитие страны. Говорили о психологии, я уже был в состоянии что-то понимать, подвели к этому преподавательский и жизненный опыт. Для Славы психология и словарь, над которым он работал, стали уже, помоему, главным делом жизни. Он много времени и сил тратил на это. Я был у него на квартире, где он работал над словарем: огромное количество книг, папок, карточек У него было упорство и упрямствоПомню, тогда в 1963 году он боролся на берегу моря с моим отцом (имеющим разряд по классической борьбе), он раз за разом, попытка за попыткой пытался повалить отца. И вот это упорство и упрямство, трудно воспринимаемые в обыденной жизни, вылились в готовность идти до конца, достигать истины, результата в научной работе. Основательно и упорно, до конца. Больше мы не виделись. В 1988 году после моего возвращения из Китая (точнее эвакуации из Китая; Тянь-аньминь) удалось только несколько раз поговорить по телефону. А потом он уехал на работу в Америку. Дватри письма, и связь прервалась. Была надежда встретиться как-нибудь летом на каникулах в Москве. Но что-то не сложилось. Это было начало 90-х, все вокруг шаталось и рушилось. И можно было радоваться за Славу и Риту, что они в это время находятся не здесь. И гордиться тем, что он получил признание своей работы, получив за нее первый главный грант на конкурсе в каком-то очень престижном институте в Америке. Радоваться за него, что он, наконецто, может стряхнуть бремя материальных проблем А потом пришло окольными путями от тетки из Рязани, что Славы нет. И полная невозможность узнать: что? как? почему?.. Остались книги, подаренные Славой, несколько фотографий и писем, и горькое чувство незавершенности, недоговоренности Сентябрь 2001 г.


96

Воспоминания

97

Юлиан Гантман
кандидат психологических наук, исатель-прозаик (псевдоним: Василий Агафонов), в настоящее время живет в США

Кажется, на втором курсе биофака отправились мы на летнюю практику в Чашниково. Там и разместились в общей палатке я, Слава, Человек Режима (регулярно по утрянке тягающий гири и бодрящий рельефную грудь клечевою водой), Костя Корецкий (известный исторической фразой 'птица в плохом состоянии' и другой: 'дифференциация популяций', по поводу раздельного существования полов на территории палаточного городка), Игорь Соколов, которого, к большому его неудовольствию, называли мы 'Гарик'. Там-то мы впервые и сошлись достаточно близко. И был это, будто бы 64-й год? А на год следующий я, Слава, Рита и Гарик отправились на Кордон. Охотник и сокурсник Петя руководил этой экспедицией. Была у него собака, которую понуждал он тягать подбитых уток. И сам подавал ей пример, бросаясь в болотные воды. Но без толку. Однажды пес заболел и чуть не неделю пролежал под крыльцом, пока не вышел из его пасти гариков шерстяной носок. Мы со Славой рыбачили, и весьма успешно, на нашем озере Ямы. Кидали перемет и вынимали приличных щук. Помню нашу первую щуку. Она бешено металась на перемете, и мы едва ее не упустили. А потом торжественно двинулись к дому, и Лучок всю дорогу светил на нее фонарем.

Заботами Пети-охотника дичь не переводилась. По приготовлении отдельные ее части разыгрывались за столом. Кажется, Рите с закрытыми глазами предлагалось объявить, кому назначается порция. Пете всякий раз доставалась шея. И однажды он возмутился, выказав твердое желание лишить нас дичи. Но элоквенцией Севы (именно так привык называть я Славика) был устыжен и отвращен от ужасного своего намерения. Там же на Кордоне, на прелестной поляне, окруженной корабельными соснами, игралось в футбол. Гарик, шевеля могучими ляжками, сокрушал остатки забора. Охотились и мы со Славой. Топтали сухие мшары, выходили на лесистые острова, от края которых прочь выносились тетерева. Попадался и рябчик, из которого сочинялся незабываемый суп. Осенью и зимой в Университете виделись мы не часто. Кажется, в это время я то ли шоферил, то ли тягал мебель в МосТрансАгентстве. Хотя и бывал на квартире на Фрунзенской набережной, где коренастый папа понуждал меня к партии в шашки (то бишь в шахматы). За сим наступила летняя практика под Звенигородом. Это было раскованное молодое время, полное задора, смеха и удальства. Мы с Лучком разыгрывали примерные сражения на рапирах и дубинках, тщательно репетируя отдельные ходы. Нам в подражание Гарик и молодая Жесть не шутя дубасили друг друга оглоблями, так что приходилось вмешиваться и останавливать это убойное молодечество. В промежутках дурачеств, охоты, посиделок у костра ходили под руководством симпатичных биологинь прослушивать 'голоса птиц. Приезжали с визитами наши молодые женушки, Рита и Тимчик. Мы умыкали их в подступавшие леса... Мой друг Кики, как выяснилось, учился со Славой в одной школе у Калужской Заставы. В связи с этим Сева вспоминал. Встретил както однокашников-уркаганов. 'Ну что, Лучек, все учишься? Учись, учись, шило в бок и никакое образование не поможет'. Все же учеба продолжалась. Но тут подвернулась поездка в Ирак. По возвращении расказывалось о шейхах, о соколиной охоте, о месмерических качествах арабской музыки А в поругание советского забугрового сквалыжничества, вместо обязательной Волги был привезен Запорожец, тот, начальный, 'горбатый'. Кажется, нарекли его Коломбиной.


98

Юлиан Гантман

Воспоминания

99

И решили мы с ним вдруг пуститься наперегонки с университетским расписанием, сократив года на два пребывание в стенах заведения. Началась стремительная лихорадка экзаменов и зачетов, иной раз по нескольку в день. Экзаменующие прихватывались и в лифтах, где стремительной скороговоркой бубнились сокровенные ответы. А летом отбывали в Закочужье. Закочужье открыли по сле Кордона. Спровадив друзей на местный транспорт, мы с Жабой Исаковичем ринулись на поиски потаенных мест. Под нами два колеса 'Паннонии'. Ковыряя местное население вопросами: 'А где тут у вас места в забросе и чтоб народу помене?', мы и набрели на Закочужье. Жило тогда там три семейства, и мы устроились на самом краю деревушки в заброшенной, но вполне еще справной избе. Добирались в Закочужье на еще свежей в те поры Коломбине вроде бы составом я, Сева, Шишкина, Швейк? Пилили по неоконченной Рижской дороге. Опосля продирались местными грунтовками. К самому Закочужью пробраться не было возможности, посему Коломбина оставлялось в селении Добром, километров за восемь от цели. Кажется, у пьяницы, резонера и бахвала Бориса. Жесть, Жаба, Ворона поспевали на места обычным пьяным транспортом. Барри, известный лучковский эрдельтерьер, тоже был с нами. Выходили в охоты. Как-то мы с Севой и Жестью запилили далеко по Деревянной дороге. Охотились успешно, то бишь я и Сева. Наставник же наш, Жесть, чтой-то не успевал и всякий раз в ажитации промаха с остервенением кидал картуз в смирные кусты. Видать в это время Сева уже диссиденил, и на обратном нашем пути Коломбина была задержана в районном поселке Пено. Местный старлей долго ходил вокруг да около, задирал капот, нюхал пыльные углы и, ничего не найдя, со вздохом отпустил во свояси. В те поры на всем пути залегала совершенно апокалиптическая грязь. Всяк транспорт сидел бездвижно в этой грязи, но нам надо было, уж не упомню по какому поводу, непременно быть в столице нашей родины к строго обозначенному времени. В этих видах мы сговорились с подвернувшимся в дупель пьяным трактористом Васькой зацепить наш экипаж и протащить наиболее злобный участок грязей. У нас оказался всего лишь метровый конец буксирной тяги, и трактор клацал гусеницами почти перед лицом. Васька тащит нас километр, два, три. Наконец это ему надоедает. Наше счастье у нас есть спирт Жести. При всяком отказе в дальнейшей буксировке извлека-

ется фляга и пасть Василия наполняется спиртом. Он, впрочем, не может его принять и отдает в грязь. Тем не менее, обряд соблюден, и мы тащимся дальше. Кажется, отпустили его под Ржевом. Наши игры с ускоренным прохождением биофака завершились дипломной работой, для которой Сева и я были отряжены в институт Высшей Нервной Деятельности под каким-то армянским руководством. Сперва баловались телепатией, разгадыванием геометрических узоров и т.п. Потом Севу приставили к исследованию любви. В основе ее вроде зиждилась теория замка и отмыкающего его ключа. Что делал там я, вовсе не упомню. Короче, идем брать госэкзамен. К этому времени мы уже здорово обнаглели и почти ни хрена не учили. По крайней мере я. Тут-то и выяснилось мое окончательное незнание гиштории КПСС. Думалось, что определенно чего-нибудь наболтаю. Но попалась какая-то вполне конкретная дрянь. Вот тут-то Сева и оказал силу, влив в мое ухо концентрированный раствор капеэсэсного матерьяла. Скинули экзамены. Тут как-то закружились обстоятельства, и Сева, под громкую музыку, передал мне пакет, за которым 'должны придти'. Если будут тормозить в подъезде али на улице, следовало рвать когти. И точно, в темной аллее Фрунзенской набережной пытался тормозить меня мусор. Я вирвал пакэт и засэл на коня (на ту же старую добрую Паннонию), по улице мчался как вихр. В последующие дни никто не тревожил. Пробежало время. Я трудился в университете у некоего гражданина Напалкина. Сева изучал инженерную психологию и руководил комсомолом в инситуте Психологии Академии Педнаук. Но набежала Пражская волна и потушила иллюминацию. Севу убрали из ин-та за подписание письма в защиту и поощрение чехо словаков. Шишкина пострадала на своих рабочих путях. Тут зачались визиты забугровых товарищей, которые часом принимались и у меня на Зубовской. (Помню вечерушку с шампанским, черной икрой и кудрявой девицей Дэвида Сэттера). Но не в этом дело. Сева сохранил добрые связи в вышеозначенном институте и рекомендовал. По этой протекции меня и взяли. Беседовал я с востроносой, доброжелательной и знающей дамой Равич-Щербо. В этом уютном заведении, с двумя необязательными прису т ствиями в неделю, с возможно стью в любой момент исчезнуть на неделю-другую, я сочинил диссертацию, обрел приятелей и счастливо просуществовал вплоть до отбы-


100

Юлиан Гантман

Воспоминания

101

тия в туманное забугорье. В параллельном времени Слава редакторствовал, ходил иными путями и зачинал со Вовой-Швейком известный словарь, плавно перетекавший в воварь. Семья моя, неудовлетворенная беззаботностью, грубостью и отсутствием жовиальности у меня и моих товарищей, постоянно ставила мне Севу в пример интеллигентности и ответственности. Я не уставал сообщать ему о высоком статусе, обретенном в моем семействе. Мы продолжали наезжать в Закочужье. Сева любил шататься ночью вдоль озерных берегов, толковать о жизни, о ее задачах, пугать невзначай кабанов, подрывающих овощь в василисином огороде. Иной раз Сева, Жесть и я объявлялись в деревню к осени. Тогда мы стояли у Василисы, спали на печи и колотили дичь в подручных болотах. Осень в Закочужье была безответна, тиха, полна той особой печали, когда всечастно умягчается сердце и еще более теплеет дружество. Мы гуляли, вели бесконечные разговоры и, как я теперь понимаю, были на редкость счастливы. Гуляли по Садовому, долго, часа в три ночи. Я говорил, что диван стал моей родиной, что, ежели не разбудить себя каким-нибудь драматическим действом, то можно заснуть навеки, что, короче, созрел я для обозрения новых, невиданных мне стран. Сева долго слушал мою пространную песню и подвел твердый, окончательный итог. Да, Лицо, пора тебе отправляться. Да и сам я вскоре последую за тобой. Я принялся собирать известные справки, зашвырнул их в одиозный ОВИР и, не ведая результатов, отправился в озерный наш край. С Лучком. Стояла весна. Озера во льду. Пустое выморочное Закочужье. В прошлый год свезли бабу Дуню, Ягу, как мы ее называли, в соседнее Плоское. Со всем избуществом. В ее еще справной избе мы и поселились. Живности в этот год развелось великое множество: волки, кабаны, лоси, медведи. Идем на рыбалку мимо круглого валуна. Возвращаемся, валун сдвинут. И отчетливый след когтистой медвежьей лапы. Да, помнится было решено, что в видах известной практики говорить мы будем по-английски. Так что поначалу приходилось мне много молчать, или мычать неопределенные yes. Потом завиральная эта практика была отставлена и забыта. А на Плоском озере я провалился под лед. Хорошо, что только по пояс. Лучок тягал меня к берегу пеньковой веревкой, кою мы предусмотрительно таскали с собой.

Под эту оказию уничтожились все запасы спиртного. (Видит Бог, не пьем, а лечимся). Вернувшись, я обнаружил, что разрешение на новую забугровую жизнь получено (что весьма огорчило Тимчика, никак не рассчитывавшую на такой разворот событий). В июне, обнявшись с Ритой и Славой, мы улетели в Вену. Иная жизнь, иные песни. Прошли годы. Вдруг выяснилось, что Лучек едет в Вашингтон. Мы с Тимчиком решили его навестить. Сели в довольно задрипанный Фольксваген и отправились в столицу нашего королевства. Лучек, после сколько-то месячного житья у Строба, определился в дом Джерри Шектера. Там мы и остановились на несколько дней. Главная дверь помещения состояла из массивной стеклянной плиты, а сам дом был набит резной китайской мебелью. Здесь у камина сочинилось одно из посланий 'дорогим друзьям'. По почину Севы, дабы ублажить хозяев, мы накололи кучу дров. При этом я сокрушил топор. В будущем наш дровяной подви`г был не замечен, а слом топора сурово осужден. Ходили мы и в гости к Стробу. Кабинет его, на втором этаже, напоминал корабль, с письменным столом и окружными причиндалами в виде капитанского мостика. Как-то Стробу нужно было в аэропорт, и Лучек предложил его подвести на моем фольксе. Едем, подъезжаем. Требуется повернуть налево. У меня с этим всегда сложно, и я поворачиваю направо. Left, left, left нажимает железным голосом Строб. Вот когда в этом лысоватом пареньке учуял я стержень. В американской жизни виделись мы нечасто. Как-то так получалось, что 'Славик был занят, очень занят'. Тем не менее, изредка наезжал я в Стамфорд, городок в Коннектикуте, где поселились Лучки, то бишь Слава, Рита и Аня. Также и Лучки, бывало, посещали нас с Тимчиком в Нью-Йорке или на даче в Пеннсильвании. Но в Славе чувствовалось отчуждение и надлом. Впрочем иногда, после хорошей выпивки, еще возвращалось старое забытое ощущение близости. Но все реже, реже Слава вернулся в Москву. Я еще видел его наездами в 'офисе', в том доме, где стояла аптека на родной моей Зубовской. Был он заметно жосток, весь в делах, и я не особенно обременял его своим присутствием.


102

Юлиан Гантман

Воспоминания

103

Порой люди меняются. Непоправимо. А потом умирают. И остается боль недосказанного Но и светлая грусть. И память далеких, невозвратно-счастливых дней. Август 2000 г.

Анна Герасимова
жена настоятеля храма Благовещения о.Александра (Шаргунова)

Слава Лучков - человек плюсового солнечного заряда. Он сразу же располагал к себе. При первом же знакомстве его природная доброта и открытость окутала меня теплым облаком и заставила почувствовать себя непринужденно. Однажды в очередной приезд Славы из Америки (я болела гриппом) он позвонил, а мне не хотелось показываться в плохом насморочном виде. Но у Славы уже не оставалось другого времени выбраться к нам. И вот он пришел, огромный, праздничный, как Дед Мороз, с сияющими глазами, с подарками, и с шампанским. Казало сь, что вспыхнул фейерверк. Его приход был таким радостным, ободряющим и одобряющим, что я позабыла про болезнь. И моя семья прекрасно посидела с ним. Я себя почувствовала бодрой, остроумной и привлекательной. Славе все было интересно. Он был внимательный, благодарный слушатель. И всегда живо откликался на остроумное, глубокое и талантливое слово. Круг его познаний был огромен. Он всегда мог дать прекрасный конструктивный совет в любом творческом вопросе. Он как никто умел создавать праздник. Помню день рождения Маргариты на 43-м. Вот он несет маленькую Юльку Голодную в хозяй-


104

Анна Герасимова

Воспоминания

105

ственной сумке. Вот разводит костер, и мы все пьем вино и едим шашлыки. И он, веселый великан, возвышается среди леса, над дымом костра. Я очень мало у кого видела такое чувство такта. Человек в присутствии Славы не только чувствовал себя человеком, но и раскрывался как личность и лучше познавал самого себя. Это был признак Славиного подлинного душевного аристократизма. При внимании к другому, он почти не говорил о себе и на личные вопросы отвечал всегда уклончиво. Никогда не жаловался и невозможно было предположить, что он тяжело болен. С детьми он был свой. Он совершенно естественно становился с ними на один уровень. И дети доверяли ему. Мой сын Сережа делился с ним своими секретами и планами. Для Славы ребенок был личностью, и он был одинаково внимателен и серьезен с детьми, как со взрослыми. Когда он умер и лежал в гробу, легкая, слегка удивленная и таинственная улыбка была на его губах. Казалось, он и ею ободрял нас, оставшихся. Покойный, он не внушал никакого страха и как будто излучал присущее ему тепло. Октябрь 2001 г.

Алла Ермоленко
кандидат филологических наук, критик, переводчик, член Союза писателей

Когда я вспоминаю друзей из прошлого, особенно из далекого прошлого, то они приходят ко мне каждый в своем цветном ореоле. Слава всегда возникает и приближается в нежно-золотом, солнечный, легкий, улыбчивый, приветливый Шестидесятые годы У нас была замечательная компания на филологическом факультете Московского университета: Эличка Брайт (Харитонова), Таня Гаврилова (ушедшая впоследствии, как и Слава, в психологию), Ляля Осенева, Леша Зверев, Саша Дорошевич, Володя Харитонов. Все они, слава Богу, живы, преуспели в своих делах и по сей день остались такими же замечательными людьми, какими были в юности. Нет только Кости Черного, без которого уже не та 'Энциклопедия'. Нет и Славы. Он пришел на филфак годом позже нас, но мы быстро сдружились. Помню, как легкий, стройный, он взлетал по лестнице на третий этаж здания на Моховой, 11. Никогда никакого портфеля, ничего, что утяжеляло бы облик. Пара книжек в руках, толстая тетрадь. Что-то вроде балласта чтобы привязать себя к земле. В аудиториях многомудрые профессора щедро делились с нами знаниями, которые затем проверялись на прочность, закреплялись или отбрасывались на некоем уникальном месте, именуемом 'психодромом' дворике


106

Алла Ермоленко

Воспоминания

107

за чугунной решеткой у самого входа на факультет. Там под снисходительными взглядами Герцена и Огарева, скромных часовых по углам дворика, студенты, устроившись на скамейках, витийствовали, острили, заводили романы, оттачивали мысли и языки, обменивались той литературой, о которой не могли в те годы, по понятным причинам, говорить профессора, - словом, именно там складывался неповторимый облик студента 'поздней оттепели'. Я прекрасно помню Славу на 'психодроме'. Он словно парил между отдельными группами, живописно расположившимися в разных уголках дворика. Постоит здесь, послушает там, сделает несколько метких замечаний, улыбнется, пошутит Эта его незабываемая легкая походка кажется, если бы не книжки под мышкой, взлетел бы, ну, право, взлетел! О себе говорить он не любил, о фактической стороне его жизни мало что было известно. Как-то стороной до нас дошло, что Слава совмещает учебу на нашем факультете с занятиями на биофаке. И это сложное существование велось все так же легко, неброско, немного загадочно. Эта пленительная загадочность в сочетании с неотразимым обликом легконого стройного юноши (Гермес? Адонис?) покорила многих девушек на факультете. Но однажды Слава привел в нашу компанию девушку с нежным лицом молодой Николь Курс ель. Ее зва ли Рит а, и она вс ем нам сразу понравилась. Эт а девушка ст ала его женой. Незацикленность на себе помогала Славе находить язык с самыми разными людьми. Люди были ему интересны, и те охотно раскрывались перед ним. Неудивительно, что он стал хорошим психологом. Какой породистый молодой человек сказала бабушка моего мужа, известный в свое время кинолог. Помнится, сидя в большой полутемной, заставленной антикварной мебелью комнате в доме ?6 по Борисоглебскому переулку, она с удовольствием рассказывала Славе о знаменитых собаках и о том, как ей в 1945 году привезли из павшего Берлина великолепного фокстерьера. Перепуганный пес метался среди руин в клубах пыли, шарахаясь от падающих снарядом. К счастью, в отряде разведчиков, заметивших потерявшего хозяев пса, был опытный кинолог, который подобрал его. Впоследствии пес (его назвали Флик) стал известным производителем, и от него пошла замечательная линия гладкошерстных фокстерьеров. Слава слушал

эти рассказы живо и заинтересованно он любил животных. И был за это вознагражден. Бабушка подарила Славе щенка эрдель-террьера. Слава сразу же влюбился в Барри (так они с Ритой назвали это лохматое рыжее чудо). Рита уверяла, что они были очень похожи. Любопытно, что Барри попал в песню не кого-нибудь, а самого Владимира Семеновича Высоцкого. Дело было так. В 1964 году Слава и Рита уезжали на работу в Ирак. Стоял пасмурный, осенний день, и я торопилась к ним на проводы. Расставались надолго, а упустить возможность попрощаться и пожелать счастливого пути не хотелось. Поэтому я раньше уехала от друзей, у которых гостила за городом. В машине мы ехали с Володей, он (всегда проявлявший живой, неподдельный интерес к людям) поинтересовался, куда это я так тороплюсь. Я рассказала, а Володя неожиданно спросил: ничего, если я тоже с тобой заеду? Зная открытый, радушный дом Славы и Риты и их большой интерес к уже известным в стране полуподпольным песням Высоцкого, я не возражала. 'Неудобно ехать без подарка', сказал вдруг Володя и тут же взял в руки гитару. Тогда меня поразило, как быстро и точно уловил он и собрал в оригинальный текст ту, весьма скупую, хотя, возможно, и эмоционально преподнесенную мною информацию. Жаль, что мне не пришло в голову записать слова, да и дома у Славы почему-то, в торопливости проводов, никто не записал эту новую песню. Думаю, она пропала. Помню, в начале что-то вроде 'жили тихо друг с другом и с собакою Барри'. Потом где-то в с ередине предо стережение (!) насчет арабов и совет в случае чего 'с адиться на верблюда и ехать в Израиль'. Не помню, в каком контексте, но 'Барри' очень удачно рифмова лся с 'Израиль'. Были еще ст рочки: А в Каире есть Насер, А у Насера хуже! и так: Подмигнув Славе и понизив голос, Володя сказал; 'А можно А в Каире есть Насер, А у нас еще хуже!'

Они понравились друг другу, это было видно; у Славы глаза блестели от удовольствия. Жаль, что их знакомство произошло в спешке и впоследствии не получило продолжения.


108

Алла Ермоленко

Воспоминания

109

Сколько эпизодов всплывает в памяти! Гремевшие по Москве лекции по индуизму философа Пятигорского в МГУ в начале 70-х, на которые съезжалась половина города. Потом его проводы в Англию, куда он уезжал навсегда. Пятигорский очень заинтересованно отне сся к Славе. Расставаясь с Пятигорским, все повторяли: 'До встречи на небесах!' Никто ведь не верил, что когда-нибудь можно будет свободно выезжать. Люди, люди Всегда в окружении людей, всегда готовый прийти на помощь. Однако не могу сказать, что сам он был очень открыт. Слава никогда не просил о помощи. Слишком мужественный Что ж, Слава, иди и дальше в своем нежно-золотистом свете легконогий, стройный юноша шестидесятых годов. Июль 2001 г.

Татьяна Конева
магистр искусствоведения, в настоящее время живет в США

Я знала Славу несравненно меньше всех других, пишущих о нем в этой книге. Хотя мои воспоминания о нем отрывочны, для меня Слава был 'всегда' по причине того, что мои родители и он с Ритой были знакомы с самой юности. Поэтому долгое время он был для меня 'дядя Слава', и хотя многие, знакомые мне с детства люди, так и остались для меня по традиции с несколько нелепой сейчас приставкой 'дядя' или 'тетя', у Славы она как-то легко, само собой, потерялась во время моей ранней юности. Да и какой он был дядя: в том плане, что очень большой и заметный это да, а так, на самом деле, к нему меньше всего подходило это слово. Еще в детстве, неуловимо чувствуя его огромное отличие от всех знакомых мне старших людей, я безуспешно пыталась найти для этого какое-то выражение и говорила: 'Но он не дяденька...' Видела я Славу нечасто, особенно в годы детства, и тем не менее не могу представить без его образа свою жизнь. Если выразиться несколько аллегорически, пытаясь хоть отчасти передать картинносимволическое восприятие ребенка, то Славу можно сравнить с огромным дубом на фоне самых разнообразных деревьев и кустиков в саду моей жизни. 'Дуб' этот был воистину удивительный, у него были собраны все чудеса: там был и 'ученый кот', всегда полный


110

Татьяна Конева

Воспоминания

111

незабываемых веселых, но вместе с тем и поучительных историй, и чудесная, нигде больше мной не виданная жар-птица остроумия, постоянно искрившаяся шутками, каламбурами и добрым юмором, и, как я поняла уже чуть позже, в глубине листвы сидел и вещий ворон... К этому Дубу, большому и могучему, огромная крона которого постоянно подсвечивалась золотистым солнцем, всегда очень тянуло, хотелось взять себе чуточку его доброй энергии. Когда-то давно я вычитала в книге Владимира Леви 'Я и мы' такое определение, как 'гений коммуникабельности', и сразу подумала: 'Это про Славу '. Гениальную коммуникабельность, как и всякую гениальность, бесполезно пытаться разложить на отдельные черты: это обаяние, это остроумие, это находчивость и т.п. Она необъяснима и невоспроизводима, но очень притягательна и запоминается на всю жизнь. Если бы не знакомство со Славой, я бы, наверно, до сих пор считала, что люди, сочиняющие на лету стихи и шутки, бывают только среди известных артистов или поэтов, таких, например, как Михаил Светлов. Мне казалось, что по сравнению с ним почти у всех (и у меня, естественно, в первую очередь), рот просто набит бумагой, а к неповоротливому языку привешен булыжник. Слава умел так легко и весело все обыграть, любую самую незначительную бытовую мелочь, что его постоянно окружала атмосфера радости и праздничности. Помню, например, как я, маленькая девочка, весело смеялась после того, как поделилась со Славой своей тогдашней самозабвенной страстью к сгущенке и он моментально чуть прикрыл глаза и произнес театральным пафосом: 'О, сгущенка!.. Дальше вступает греческий хор'. К сожалению, ярко сохранив общее впечатление, спустя много лет память стала довольно бедна на примеры, по причудливым своим особенностям сохранив далеко не самые яркие и удачные. Возможно, Слава являлся этим самым описанным у Леви гением для других людей потому, что его искристое, радостное обаяние было у него не само по себе, а сочеталось с огромной доброй волей, направленной на других людей, с реальным стремлением души делать добро. Я обязана Славе своим поступлением в аспирантуру в американский университет в 92-ом году. Узнав про мо е желание попробовать свои силы в этом направлении, находившийся тогда в Америке Слава, несмотря на свою не поддающуюся описанию заня-

тость и загруженность, взялся курировать мою переписку с американскими университетами, помогая переправлять плохо доходившие тогда письма, снабжая их заодно весьма полезными комментариями и давая крайне нужные советы. С каким вниманием он относился к моим проблемам! Всю жизнь буду с благодарностью помнить, что он заплатил несколько десятков долларов (для нас по тем временам сумма огромная и труднодоступная) за мой экзамен TOEFL, без чего мое поступление никогда бы не произошло. Конечно, став взрослым человеком, я стала отчасти интуитивно догадываться, что 'легкость', окружавшая Славу, была совсем не простой и безмятежной, какой она бывает у многих балагуров и весельчаков. Возможно, по своей природе она была ближе к понятию 'невыносимой легкости' жизни, служащему названием известного фильма. Славы не стало неожиданно, в одночасье. В это так же трудно было поверить, как в то, что огромное могучее дерево может вдруг моментально сломаться. Но косвенно оправдалась поговорка о том, что долго стоят скрипучие деревья. Моя жизнь, помедлив немного в оцепенении и растерянности, заскрипела себе потихонечку дальше, следуя обычной дорожке по садам и огородам каждодневной рутины. Но иногда, когда поднимешь глаза, хотя прекрасно знаешь, чего ожидать, непроизвольно вдруг покажется на мгновение, что этот знакомый с детства Могучий дуб все еще стоит на своем месте. Как всегда, по-настоящему, на более глубоком уровне наше осознание потерь происходит через тривиальные мелочи. Как-то раз, в Америке, мы с мужем Марком, тоже по-счастью немного заставшим Славу, были в магазине и увидели на распродаже зимних вещей одиноко висящую замечательную куртку очень большого размера. Я сразу подумала, что за такую цену в Москве совершенно невозможно найти ничего даже отдаленно похожего и спросила Марка, есть ли у нас какие-нибудь знакомые с таким размером, кому ее можно было бы подарить. Марик как-то неожиданно серьезно и задумчиво ответил: 'Теперь уже нет...' Хотя участие Славы в моей жизни было очень неполно, штрихами, штрихи эти были одними из самых ярких и светлых и без них вся 'картина' была бы другой. Июль 2000 г.


112

Воспоминания

113

Юрий Конев
доктор физико-математических наук, профессор МФТИ

Вспоминая Славу, хочу найти слова, которые могли бы выразить важное о нем. Сделать это трудно он был очень яркой и разносторонней личностью. Поэтому остановлюсь на одной из сторон, той, которая производила на меня наиболее сильное впечатление. Это его уникальная коммуникабельность и умение привлечь к себе множество совершенно разных людей. Я часто мысленно называл его 'гением общения'. Эти слова в отношении Славы, правда, у меня сложились уже спустя много времени после того, как мы познакомились. Произошло это в зимние студенческие каникулы 1961 г. Компания, состоявшая в основном из моих школьных друзей, ставших к тому времени студентами-физиками, обычно собиралась в это время в избе, стоявшей на склоне горы в деревне Стреково. Катались на горных лыжах. Компания была довольно замкнутой, появление новых людей как-то не приветствовалось. Когда я приехал, Слава уже был там, он приехал раньше вместе с Павлом Литвиновым. До этого на горных лыжах он не катался. Я сразу почувствовал, что этот наш новый знакомый, несмотря на наш общий снобизм по отношению к гуманитариям, стал душой компании.

Мы как-то незаметно сошлись, часто и подолгу встречались, и я испытывал такое впечатление, будто мы знакомы со Славой с первого класса. Когда пришло лето, он не знал, куда поехать. А я занимался тогда подводным спортом и собирался ехать во впервые в тот год организованный вблизи Судака в Крыму лагерь аквалангистов. Говорю: 'Поедем в лагерь подводников. Если и не дадут погружаться, то не прогонят'. Это, конечно, было довольно легкомысленно. Требовались теоретические занятия, довольно серьезные тренировки и медицинские освидетельствования, инструктора вполне могли в лагерь не принять. Но понадеялся на Славино обаяние. На место, выбранное для лагеря, мы приехали в числе первых. Инструктора, сопровождавшие тяжелые армейские грузовики со снаряжением, прибыли спустя несколько дней. Лагерь действовал на принципах самоорганизации и самообеспечения, первое время все были заняты работой по устройству жизни, было не до выяснения, кто откуда приехал. А когда настал черед подводного спорта, Слава уже настолько вошел в команду подводников, что ни один инструктор не возразил против его участия. Именно там Слава встретил Риту. А дни его рождения! Они производили неизгладимое впечатление. Специальных приглашений он не делал. Просто становилось известно, куда надо приезжать. Это было какое-то место, где могло собраться много народу, например большая дача или квартира. И там собиралось множество людей, самых разных, давно знавших Славу и недавно, наших и иностранцев. Друг друга многие из собравшихся часто почти не знали. Гости приходили и уходили. Всех объединял Слава. Это могли быть дружеские или деловые отношения или просто добрые воспоминания, но Слава помнил о каждом, часто и то, что сам человек уже не сохранил в памяти. Я думаю, что не только за сильно е лично е обаяние, а именно за искренний неу толимый интере с, проявлявшийся Славой к каждому из т аких разных людей, с которыми его свела в разно е время жизнь, т ак много людей любили Славу. Июль 2000 г.


114

Воспоминания

115

Татьяна Лассер (Гладышева)
кандидат психологических наук, программист, в настоящее время живет во Франции

становился второстепенным. У меня всегда было ощущение, что ему интересно все и про всех: семейные мелочи, политика, психология, конечно, во всех ее формах и проявлениях... Слава мог часами рассказывать всякие интересности, но также часами слушать других. Ему никогда не было скучно, и он всегда был занят... Редко кто уходит 'вовремя', 'в свое время', 'когда время пришло'. Слава всегда был наполнен жизнью до краев, идеи и проекты невозможно было сосчитать: одни только начаты, другие почти закончены, третьи в самом разгаре. Эти проекты сталкивали и знакомили между собой многих людей, он был магом коммуникации, врожденным наставником. Чтобы осуществить эти проекты, проговорить все его идеи, написать и издать все задуманные статьи и книги, не могло хватить и пяти других жизней. Слава ушел очень, очень рано. Но мы, его друзья, будь то в Москве, Париже или Нью-Йорке, мы все храним где-то под сердцем, эту грусть и боль его отсутствия, и тепло той замечательной Встречи c ним, которая все еще продолжается Париж, Март 2001 г.

Когда Рита Лучкова попросила меня написать о Славе, я даже обрадовалась: возможно, это поможет мне 'выговорить' застрявшие где-то под ребрами боль и растерянность Славиного небытия. Но когда я начала обдумывать, что же я хочу и могу написать, то оказалось, что задача эта очень нелегкая. Когда я думаю о Славе, то не какие-то конкретные события и факты приходят в голову. Скорее эти воспоминания подобны погружению в некое эмоционально насыщенное позитивное поле: вспоминается голос, немного насмешливый взгляд, улыбка, ожидание услышать что-то неожиданное и удивительное, ожидание новых идей, проектов ... По сле мо его отъе зда из Мо сквы в с ентябре 1986 года, мы виделись со Славой и Ритой очень редко: вс его, может быть, 23 раза в Мо скве, и еще один раз в Америке. Когда видишься т ак редко, то очень т рудно по ст роить общение содержательно: мы вс е скорее подтвержда ли друг другу наши взаимные чувства симпатия, сочувствие, любовь, общая но ст альгия от огромно сти расстояний, нас разделяющих. Слава был всегда душой компании, но об этом, наверное, все будут писать. Он всегда становился главным, но никто при этом не


116

Воспоминания

117

раз увидела Славу. Он со своими друзьями вошел во дворик, где сидели уставшие после дороги Лариса, моя подруга по институту, и я. Вошли, смеясь, что-то жуя на ходу и запивая молоком. Я сразу же увидела Славу, и он сразу же мне понравился.

Маргарита Лучкова
жена В.Лукова

Мы познакомились со Славой летом 1961 года в маленьком южном поселке под названием 'Уютное', недалеко от Судака, куда мы приехали заниматься подводным спортом. Наш лагерь расположился у подножия Генуэзской крепости. Я прекрасно помню, как я в первый

Мы жили в лагере месяц, нас было немного, но это была дружная команда. Мы плавали под водой, загорали, вечерами пели песни, бегали в Новый Свет за заготовкой шампанского и были счастливы.


118

Маргарита Лучкова

Воспоминания

119

Скоро кончилась наша смена, и надо было возвращаться в Москву. Но Слава и двое его друзей планировали добраться автостопом до Джубги, где отдыхали родители Юры, друга Славы. И ребята пригласили нас с Ларисой составить им компанию. Мы согласились, и началось совершенно незабываемое путешествие, особенно прекрасное для меня тем, что это было мое первое пребывание на море, первое самостоятельное путешествие. Впервые с такой чудесной компанией, и впервые с мальчиком, который мне нравился.

Слава не обращал на меня никакого внимания, да я и не ждала я была о себе не слишком высокого мнения. Как-то мне пришлось дежурить со Славой по лагерю, а это сутки. Вечером он предложил мне залезть на Генуэзскую крепость, я согласилась, и мы довольно быстро и бодро взобрались наверх. Оттуда открывались бескрайние просторы воды и неба, прекрасный вид на горы и потрясающее ощущение парения над землей. Неожиданно быстро стемнело, и надо было срочно спускаться вниз. Но не тут-то было. Ничего не было видно, да и тапочки у меня на ногах были кожаные, и я все время норовила соскользнуть куда-то вниз, в опасную неизвестность. Мы решили не рисковать и дождаться рассвета сначала болтали и хохотали, затем прыгали и приседали, потом дружно стучали зубами, так как только майки прикрывали наши вконец замершие тела. На рассвете спустились. И через несколько дней, это совпало в моим днем рождения, Слава шутливо сказал мне, что не устоял перед моими чарами и, кажется, пал пред моими стопами. Я восприняла это как шутку, но это был первый подарок Славы мне на день рождения.

По дороге мы много и далеко плавали. Особенно любили плавать ночью. В это время было свечение воды, и когда мы выходили на берег, то с нас струилась и исчезала в песке блестящая и переливающаяся в свете луны голубоватая вуаль подарок ночного моря. И это было так красиво и загадочно. Однажды, собираясь уже уходить, мы не обнаружили Славы, звали его, кричали, уже начали досадовать, и вдруг видим на верху огромного валуна стоит в абсолютной неподвижности Слава. Как он объяснил растворившись в звездном небе, в спокойном дыхании мощного моря, почувствовав огромность Вселенной и свою неотделимость от нее он не слышал ничего вокруг.