Криминальный шедевр Владимира Владимировича и Германа Карловича

(о творческой истории романа В. Набокова 'Отчаяние')

"Странно, что мы испытываем болезненную потребность (как правило, зря и всегда некстати) отыскивать прямую зависимость произведения искусства от 'подлинного события'", - жаловался в свое время Владимир Набоков, рассуждая о реальной сюжетной подоснове гоголевского "Ревизора".

Не знаю, странно это или нет, а ведь и впрямь испытываем, особенно тогда, когда обращаемся к творчеству таких загадочных и "непрозрачных" писателей, как Набоков. На протяжении всего творческого пути он потратил немало сил и энергии, чтобы создать себе имидж "чистого художника" - ортодоксального эстета оскар-уайльдовской закваски, проповедующего бесцельность и самодостаточность литературного творчества, сторонника "дегуманизированного" искусства, отчужденного от "радостей и бедствий человеческих". "Реальность не является ни темой, ни целью истинного искусства, которое творит свою собственную реальность, ничего общего не имеющую со средней реальностью, доступной коллективному глазу"[1],  - эта броская декларация, вложенная в уста главного героя "Бледного огня"  перекликается со многими программными заявлениями писателя, который порой грешил несносным эстетическим дидактизмом и догматизмом.

В свое время Оскар Уайльд, чьи эстетико-философские воззрения оказали большое влияние на "литературную маску" Набокова и его эстетические взгляды, утверждал: "Искусство вполне равнодушно к фактам, оно изобретает, воображает, грезит и сохраняет между собой и действительностью неприступную преграду красоты стиля, декоративности или идеальных устремлений"[2]. Все это до известной степени так, и, конечно, "жизнь подражает искусству гораздо больше, чем искусство - жизни". И все же едва ли кто-нибудь  из настоящих писателей всерьез способен на то, чтобы не на словах, а на деле - в своем творчестве - перерезать пуповину, соединяющую искусство с действительностью (которая так порой раздражает чуткие и впечатлительные творческие натуры), ограничиться "игрой в бисер" и тем самым - выхолостить свое "творческое я", "отрезать себя от собственных запасов, от всего питания, горючего, от всей энергии, источником которой <...> является человеческая жизнь" (Ж. Маритен), - та самая "живая жизнь", с ее грязью и убожеством, величием и красотой, жестокостью и милосердием, от которой подлинному художнику не отделаться "декоративностью и идеальными устремлениями", не спрятаться в пресловутую башню из слоновой кости, чтобы там, "подобно баядере среди благовоний, погрузиться в одинокие свои грезы" (мучительная мечта Гюстава Флобера). Это невозможно хотя бы потому, что любой писатель, прежде всего, человек, а затем уже - художник. ("Поэт умирает там, где кончается человек", - позвольте мне переиначить броский лозунг прославленного испанского дегуманизатора.)

Отношения между искусством и жизнью строятся на основе взаимодействия и взаимного отражения. Это, разумеется, азбучная истина. Вполне очевидно и то, что программные заявления и эстетические декларации имеют отношение скорее к "публичному имиджу", "литературной маске" писателя (т.е. постулированному им самим авторскому образу, который строится в соответствии с нормами и типологическими формулами определенной формы литературного поведения), чем к его творческой индивидуальности. Тем более они не могут исчерпать смысл и значение произведений художника.

Именно поэтому, рассматривая творчество любого писателя - особенно такого "закрытого", как Набоков, - так интересно бывает найти те нити, которые связывают его творения с "живой жизнью": выявить жизненные прототипы литературных персонажей, определить реальные события, положенные в основу сюжета. Нет, не из-за одной исследовательской дотошности, не ради злорадных уличений - "вот, мол, эстетом прикидывался" ... 'башня из слоновой кости'... 'одинокие грезы'... 'гамаки из  перьев колибри', а сам-то...", - но для того, чтобы лучше понять, как, по каким законам создавался "выдуманный" мир литературного произведения, что повлияло на замысел писателя, во имя чего преображалась пресловутая "грубая реальность" его всесильным творческим воображением.

Нисколько не посягая на творческую фантазию Набокова, ни в малейшей степени не сомневаясь в оригинальности и индивидуальной неповторимости его творчества, не пытаясь навязать ему "почетный" титул заслуженного бытописателя и фотографа от литературы, я предлагаю рассмотреть реальную подоснову "Отчаяния", одного из лучших русскоязычных романов писателя, и поговорить также о возможных прототипах главного героя этого произведения (стараясь избегать прямолинейных уподоблений, на которые падки многие нынешние 'набокоеды').

***

"Отчаяние" - далеко не единственное произведение Набокова, фабула которого восходит к событиям реальной жизни. Здесь можно вспомнить и одноактную драму "Полюс", воспроизводящую последний день полярной экспедиции Скотта, и такие во многом автобиографические произведения, как "Машенька" и "Подвиг", и, разумеется, роман "Дар", причем не только его знаменитую четвертую главу, где виртуозно перелицована биография злополучного Николая Гавриловича Чернышевского, но и "ненаписанную" историю путешествия отца Годунова-Чердынцева, при создании которой Набоков опирался на целый ряд документальных источников (путевые записки русских путешественников и естествоиспытателей Г.Е. Грум-Гржимайло и Н.М.Пржевальского)[3], а также всю линию, связанную с Яшей Чернышевским, застрелившимся в Грюневальдском лесу, - как выяснилось, по примеру своего житейского прототипа: романтически настроенного русского студента, покончившего с собой в Тиргартенском парке[4] (я уже не говорю об автобиографичности образа Федора Константиновича).

В качестве бесспорного примера можно привести рассказ "Уста к устам", написанный Набоковым в начале тридцатых годов. В нем обыгрывается скандальная история из литературной жизни русского Парижа, главными героями которой стали Н.Оцуп, редактор журнала "Числа" (в рассказе переименованного в "Арион"), активные сотрудники "Чисел" Георгий Иванов и Георгий Адамович (в начале тридцатых оба зарекомендовали себя как непримиримые литературные противники Набокова, а также богатый предприниматель, писатель-дилетант А.П.Буров (Бурд-Восходов), чей графоманский роман "Была земля" появился на страницах "Чисел", претендовавших на роль самого "элитарного" издания русской эмиграции. Буровский роман был опубликован в "Числах" по тем же корыстным мотивам и при тех же комических обстоятельствах, что и "шедевр" Ильи Борисовича в рассказе Набокова (первая порция - всего в три с половиной странички, со странным подзаголовком "пролог к роману").

Примечательно, что рассказ, где писатель, опираясь на реальный факт литературной жизни русского Парижа, уличал своих злейших литературных врагов в беспринципности, имел сложности с публикацией именно в силу своей злободневной актуальности и документальной достоверности (качества, за отсутствие которых обычно упрекали Набокова некоторые эмигрантские критики, в том числе и авторы "Чисел"). По оплошности и недосмотру "Уста к устам" едва не напечатали в газете "Последние новости" - главном оплоте Г.Адамовича, - куда с невинным простодушием прислал манускрипт В. Сирин. В последний момент кто-то раскусил начинку опасного подарочка. Чтобы избежать неприятностей, пришлось едва ли не в самый последний момент рассыпать набор рассказа, как сообщает в предисловии к английскому переводу "Уста к устам" Владимир Набоков. По-русски "Уста к устам" были опубликованы с четвертьвековым опозданием - в сборнике "Весна в Фиальте" (Нью-Йорк. 1956), - когда  "все, кто мог быть заподозрен хотя бы в отдаленном сходстве с персонажами этого рассказа, были надежно и безопасно мертвы"[5].

Еще одна скандальная история из жизни русской эмиграции легла в основу одного из первых англоязычных произведений Набокова, рассказа "Второй режиссер" [The Assistant Producer] (1943), написанного по еще не остывшим следам "дела Плевицкой". В рассказе, построенном как пересказ туманного, малопонятного для американцев кинофильма "из жизни русских эмигрантов", достоверно воспроизводится биография некогда знаменитой певицы Надежды Плевицкой и с протокольной точностью описывается похищение руководителя Русского Общевоинского Союза - престарелого и вполне безобидного генерала Е.К.Миллера, неизвестно зачем и для чего выкраденного в 1937 г. из Парижа мстительными гэпэушниками при активном содействии мужа певицы - агента-перевертыша генерала Н.Скоблина. Изменены лишь имена и названия: Плевицкая выведена под именем Славской, честолюбивый карьерист Скоблин получил фамилию Голубков, генерал Миллер - Федченко, Русский Общевоинский Союз переименован в Союз Белого Воинства.

***

В сюжетную основу "Отчаяния" положена не менее интригующая криминальная история, которую писатель, по примеру так нелюбимого им Достоевского, взял из газетной уголовной хроники. Об этом факте, насколько мне известно, не писал еще никто из зарубежных, а тем более отечественных набоковедов.

Напомню содержание набоковского романа, написанного как повесть-исповедь нераскаявшегося убийцы Германа Карловича. Постараюсь изложить изрядно запутанный сюжет "Отчаяния" в хронологическом порядке (да простят мне это неизбежное кощунственное упрощение!).

Во время одной из деловых поездок Герман Карлович (на вид благополучный коммерсант, принадлежащий, как он сам себя рекомендует, к "сливкам мещанского класса", а на самом деле - эстет и романтик, внутренне неудовлетворенный жалким жребием серого обывателя) встречается со своим двойником - заурядным бродягой по имени Феликс. Правда, двойник этот - мнимый, о чем читатель (в отличие от зачарованного химерами собственного воображения Нарцисса и мономана Германа Карловича, с точки зрения которого подаются события романа) постепенно догадывается благодаря сложной системе подсказок и намеков имплицитного автора произведения, благодаря его многочисленным "подмигиваниям" за спиной ничего не подозревающего героя-повествователя, чья способность управлять ходом повествования постоянно дискредитируется разного рода неувязками, оговорками, неточностями. Например, во второй главе романа, в сцене увеселительной поездки на участок Ардалиона, летняя местность неожиданно начинает наполняться реалиями зимнего пейзажа (голые деревья, мурмолка снега на желтом дорожном столбе и т.д.), немыми свидетелями преступления, о котором будет говориться почти в самом конце "Отчаяния". В этой же главе Лидия, жена Германа, во время встречи с мужем сбивающая гоголь-моголь, по забывчивости повествователя вдруг вместо этого начинает молоть кофе. Еще один временной наплыв в помутившемся сознании Германа мы видим в 4-ой главе, где он не только путается с натюрмортом Лидиного кузена Ардалиона, но и принимает конный памятник какому-то немецкому герцогу за Медного всадника.

Герман - в полном смысле "ненадежный повествователь", обманывающий и себя, и читателей, выдающий желаемое за действительное. Это касается и пресловутого "идеального" сходства с Феликсом, и отношений с женой, той "безоговорочной, безоглядной" любви к нему - "умнице, смельчаку, идеалу мужчины" - о которой Герман распространяется на протяжении всего романа (между тем то, что Лидия изменяет ему с Ардалионом, понятно даже самому неискушенному читателю - хотя бы из сцены на вокзале).

Несмотря на навязчивое подчеркивание своей "повышенной приметливости" и постоянные напоминания о чудной "фотографической памяти", мгновенно схватывающей все детали, Герман все время ошибается, все время путается. Назойливо доказывая читателю свое творческое всемогущество, он, чем дальше, тем больше показывает полную неспособность адекватно воспринимать действительность и объективно оценивать себя и своих близких. Герман Карлович настолько отрезан от мира, настолько безнадежно погружен в себя, в вязкое болото бесплодных фантазий и безумных мечтаний (подобно щедринскому Иудушке, погрязшему в "омуте фантастического праздномыслия")[6], чувство реальности в нем настолько ослаблено, что он не в состоянии отрешиться от власти упоительной мечты о существовании своего "второго я", своего идеального "двойника", встреча с которым давала ему блестящую возможность творческой самореализации и одновременно - уникальный шанс разорвать постылый круг тусклого обывательского бытия.

Случайное знакомство с Феликсом - тупым и подозрительным люмпеном, считающим несправедливостью и обманом все то, что превосходит его понимание, -вдохновила набоковского мечтателя на осуществление акта "гениального беззакония", суть которого заключалась в следующем: застраховавшись на крупную сумму денег, убить своего двойника (предварительно поменявшись с ним одеждой), а затем бежать за границу, чтобы позже встретиться там со своей женой - "безутешной вдовой", благополучно получившей страховку, - и зажить с ней новой, безмятежной и счастливой жизнью. После мучительных раздумий и колебаний, сравнимых с муками взыскательного художника, трепетно вынашивающего замысел своего произведения, после тягостных сомнений (озаряемых порой вспышками кратковременного прозрения, когда идея о сходстве с Феликсом кажется Герману навязчивым бредом) он все же приступает к выполнению своего плана: заманивает "двойника" в ловушку, в глухое лесное местечко возле малоезжего шоссе, меняется с ним одеждой, отдает ему документы, оставляет ему свой двухместный автомобиль, добиваясь полного сходства, прихорашивает свою жертву (бреет, стрижет ногти на ногах и на руках) и... неожиданным выстрелом в спину убивает наповал.

Уже за границей Герман, теперь выдающий себя за Феликса, с ужасом узнает о провале своего "гениального" замысла. "Едва ли не загодя решив, чтo найденный труп не я, никакого сходства со мной не заметив, вернее исключив априори возможность сходства (ибо человек не видит того, что не хочет видеть), полиция с блестящей последовательностью удивилась тому, что я думал обмануть мир, просто одев в свое платье человека, ничуть на меня не похожего", - кипя праведным гневом, возмущается Герман, решив в оправдание своего криминального шедевра написать повесть, которая доказала бы миру его гениальность, раскрыла бы всю "глубину" его творения - то, что "все было задумано и выполнено с предельным искусством, что совершенство всего дела было в некотором смысле неизбежно, слагалось как бы помимо <:> воли, интуитивно, вдохновенно".

 Безумная самонадеянность Германа, увязшего в болоте "умственного распутства" и умертвляющего мир своим творческим воображением, приводит его к ужасной катастрофе, тем более чудовищной из-за того, что он почти до самого конца уверен в своей непогрешимости. Лишь после того, как набоковский герой узнает о допущенной им самим грубой ошибке (оставил на месте преступления важную улику - палку Феликса, на которой было выжжено его имя и фамилия, что позволяло полиции легко выйти на след убийцы), он признал свое поражение. "Слушайте, слушайте! - отчаянно взывает к читателям раздавленный осознанием своей роковой ошибки Герман. - Ведь даже если бы его труп сошел за мой, все равно обнаружили бы палку и затем поймали бы меня, думая, что берут его, - вот что самое позорное! Ведь все было построено именно на невозможности промаха, а теперь оказывается, промах был, да еще какой, самый пошлый, смешной и грубый. Слушайте, слушайте! Я стоял над прахом дивного своего произведения, и мерзкий голос вопил в ухо, что меня не признавшая чернь, может быть, и права... Да, я усомнился во всем, усомнился в главном, - и понял, что весь небольшой остаток жизни будет посвящен лишь бесплодной борьбе с этим сомнением... ".

Сомнение в полноценности своего "дивного произведения" было бы у Германа еще определеннее, если бы тот же мерзкий голос возопил, ко всему прочему, о плагиате и объявил о неоригинальности и пошлой банальности его замысла.

"Эти шуточки, господин хороший, со страховыми обществами давным-давно известны. Я бы даже сказал, что это халтура, банальщина, давно набившая оскомину"[7], - упрек, который в своем гневном письме бросает Герману художник Ардалион (его постоянный соперник в любви и в искусстве), вполне справедлив: воплощая в жизнь зловещий замысел "гениального беззакония", набоковский герой эпигонски повторяет фабулу двух чудовищных по своей циничной жестокости преступлений, которые одно за другим прогремели в Германии весной 1931 года, взбудоражив общественность и прессу. О них взахлеб писали берлинские газеты, в том числе и русскоязычные, например, "Руль", где активно сотрудничал В.Cирин, едва ли не еженедельно печатавший там свои сладко-ностальгические стихотворения и весьма ядовитые рецензии, одна из которых - разгромный отзыв на лирический сборник Бориса Поплавского "Флаги" - появилась всего за 8 дней до того, как в газетном номере за 19 марта 1931 г. появился кричащий заголовок "Убийство в автомобиле". В довольно обширной статье, вышедшей под этим названием, рассказывалось о преступлении некоего Курта Тецнера, которое, бесспорно, послужило образцом для "творения" набоковского героя. Дабы не показаться голословным, я подробно перескажу содержание этой статьи, проводя, где это необходимо, параллели между реальным и "вымышленным" преступлением.

***

Так вот, жил-был Курт Тецнер, бездельник и лоботряс, в молодости успевший отсидеть за мошенничество и воровство. Женившись, Тецнер стал владельцем небольшого кафе, но дела у него не ладились и к 1929 г. он разорился. В один прекрасный день он твердо решил разбогатеть и обеспечить себе и своей горячо любимой жене счастливую и безбедную жизнь (в общем-то, законное и всем нам понятное желание). Поскольку "пряников сладких всегда не хватает на всех", а добиться благополучия честным путем было невозможно (Германия переживала тогда примерно такой же экономический кризис, какой сейчас - Россия), мысли Тецнера заработали в определенном направлении. Решено было провернуть дело со страховкой. На это Тецнера подтолкнула внезапная кончина его тетки, которую он, совсем незадолго до ее смерти, предусмотрительно застраховал на кругленькую сумму. (Умерла ли она действительно от рака, как официально считалось, или нетерпеливый племянник оказал ей посильную помощь для скорейшего перехода в лучший мир - это до сих пор остается невыясненным.) Так или иначе, ее своевременная смерть вдохновила Тецнера на осуществление давно лелеемого замысла: "убить на шоссе во время автомобильной поездки какого-нибудь встречного бродягу, сжечь труп и затем скрыться так, чтобы все думали, что сгорел в автомобиле он, Тецнер. Безутешная "вдова" должна получить страховую премию, уехать за границу, там встретиться со своим "покойным" мужем, который обещал жениться на ней вторично <...>, и тогда молодожены должны были зажить новой, спокойной и счастливой жизнью"[8].

(Те же радужные картины рисовал в своем воображении и Герман Карлович: "В один прекрасный день наконец приехала ко мне за границу Лида <...>. Теперь я женился на ней, на вдовушке, живем с ней в тихом живописном месте, обзавелись домиком, часами сидим в миртовом садике, откуда вид на сапфирный залив...".

Застраховавшись на 145000 марок, Тецнер стал разъезжать на своем двухместном автомобиле между Плауеном и Байретом, в ожидании встречи с одиноким пешеходом (в отличие от Германа у него не было на примете подходящего кандидата на роль загробного заместителя). Вскоре Тецнеру встретился одинокий путник. Им оказался слесарь Отнер, пешком добиравшийся до Мюнхена. "Тецнер сам любезно предложил его подвезти, при этом выказав удивительное расположение к своему "случайному" пассажиру - дал ему несколько марок, и во время одной из остановок попросил его побриться, купить воротничок и галстук"[9].

(Сравним обходительность Тецнера с той неестественной любезностью, с которой Герман назойливо предлагал тупоумному люмпену Феликсу сначала "интересную работу", а потом - участие в очень выгодном дельце, вспомним жутковатую сцену бритья и переодевания, предшествующую убийству, оценим сходство еще некоторых деталей (двухместный автомобиль) и продолжим наше увлекательное криминально-литературоведческое исследование.)

"В Байрете убийца и его будущая жертва хорошо пообедали и затем поехали дальше по направлению к Ингольштадту. Наступил вечер, и путешественники оказались на уединенном шоссе, посреди леса"[10]. Внезапно Тецнер затормозил, сказав, что в автомобиле что-то испортилось. Отнер охотно вызвался устранить неисправность и полез под автомобиль. Выждав удобный момент, Тецнер ударил его по голове тяжелым гаечным ключом. Удар оказался неудачным - Отнер вскочил и, мгновенно убедившись, что его новый знакомый настроен весьма серьезно, стал активно сопротивлялся, вероломно срывая выполнение детально разработа