Документ взят из кэша поисковой машины. Адрес оригинального документа : http://www.pereplet.ru/podiem/n7-02/Varlam.shtml
Дата изменения: Unknown
Дата индексирования: Mon Apr 11 06:31:41 2016
Кодировка: UTF-8

Поисковые слова: внешние планеты
<MI>СУДЬБЫ


Журнальный зал "Русского переплета"
2001
1
2
3
4
5
6
7
8
9
10
11
12
2005
1
2
3
4
5
6
7
8
9
10
11
12
2004
1
2
3
4
5
6
7
8
9
10
11
12
2002
1
2
3
4
5
6
7
8
9
10
11
12
2007
1
2
3
4
5
6
7
8
9
10
11
12
2003
1
2
3
4
5
6
7
8
9
10
11
12
2008
1
2
3
4
5
6
7
8
 
 
 
 
2006
1
2
3
4
5
6
7
8
9
10
11
12

Закрывается то один провинциальный журнал, то другой - исчезают с карты России островки духовности и образования, наконец, исторической памяти народа. "Подъем" является именно одним из таких островков, к счастью, уцелевших, который собирает мыслящих людей, людей неравнодушных, болеющих за русский язык и вековые традиции нашей страны.

О нас | Почтовый адрес | Пишите | Новости | Главная | Дискуссия | Портал

СУДЬБЫ

Алексей ВАРЛАМОВ

“...ВСТРЕЧА ДАНА

НАМ В ОПРАВДАНИЕ ПРОШЛОГО”

Эта история давно превращена в легенду. “За мной, мой читатель! Кто сказал тебе, что нет на свете настоящей, верной, вечной любви? Да отрежут лгуну его гнусный язык! За мной, мой читатель, и только за мной, и я покажу тебе такую любовь!”

Слова из булгаковского романа, который не успел прочесть Пришвин, но который прочла и так полюбила воспетая Пришвиным женщина, вполне могли бы стать эпиграфом к этой любви. Ей посвятил писатель поэтому “Фацелия”, представив свою историю как романтическую сказку, и в таком образе она существовала долгие годы в сознании читателей и почитателей пришвинского таланта. Эта женщина была его музой, его добрым ангелом, радость? и утешением - все так. Однако если попытаться беспристрастно вглядеться в события шестидесятилетней давности, то окажется, что куда в большей степени они походили на жесткую житейскую драму с очень непростым философским подтекстом.

Трудно сказать, когда именно все началось. Быть может, а тысяча девятьсот тридцать втором году, когда в унижении газетных нападок, затравленный РАППом, Пришвин писал поэму “Жень-шень”. Или же годом раньше - во Владивостоке, когда на трамвайной остановке мелькнуло лицо незнакомой женщины и исчезло в толпе, и так поразило его это лицо, что родилась лучшая, по мнению писателя, книга. А может быть, в 1902-м, когда двадцатидевятилетний юноша познакомился в Париже со студенткой Сорбоны Варварой Петровной Измалковой и очень скоро с ней расстался, потому что боялся прикосновением оскорбить Прекрасную Даму, но с того дня навсегда вошла в его жизнь мечта о любви, где не будет мучительного противоречия между душой и телом - противоречие, которое он так и не смог преодолеть. Кто скажет? Но думал он о неизвестной грядущей женщине не переставая.

Весной 1938 года, когда Пришвина вызывали с паспортом в милицию, и он в страхе сжигал письма Бухарина (не уничтожив по простоте душевной конвертов), среди множества написанных мелким почерком и с трудом поддавшихся расшифровке крамольных записей, за каждую из которых писателю грозил ГУЛАГ, неожиданно всплыло одно давнее воспоминание.

Оно касалось той поры начала века, когда Михаил Михайлович служил агрономом в Клинском уезде и, как-то раз едучи вдоль поля медоносной синей травы фацелии, нечаянно обмолвился с погруженным в себя своим коллегой Большаковым несколькими словами о любви.

А закончился их короткий разговор так:

“- Да были ночки-то? - спросил он.

- Были, конечно, - ответил я поспешно, - конечно, были.

- То-то, - сказал он.

И мы опять замокли. И мне стало худо: ночек-то ведь не было. И сколько лет прошло с тех пор, и все их не было, и так я и остался без ночек”.

И такая тоска была в этой записи почти сорок лет спустя того июльского дня, что не нужно было и самому себе признавать, как страдала душа пожилого уже человека, много лет состоявшего в браке, но всю жизнь прожившего без любви.

Несколько раз ему казалось, что такую женщину он нашел, однако немногочисленные любовные истории заканчивалось ничем. А между тем шли годы, не за порогом был старость, и выходило, что суждено было писателю дожить век “соломенным вдовцом” в просторной квартире в Лаврушинском переулке, лишь время от времени навещая в Загорске свою законную супружницу Ефросинью Павловну.

“Друг мой неведомый, но близкий, я знаю, что ты существуешь”, - упрямо, невзирая ни на что продолжал взывать Пришвин, и судьба преподнесла ему этот дар...

СИРЕНА И ЕЕ ЗАМЕСТИТЕЛЬНИЦА

В конце 1939 года Михаил Михайлович решил продать свой архив Литературному музею, где директорствовал “располневший старый крот” В. Д. Бонч-Бруевич. Человека этого, некогда занимавшего высокие кремлевские посты, а еще ранее занимавшегося сектантами и написавшего на эту тему роскошно изданный накануне революции многотомный труд, Пришвин недолюбливал. Он иронически писал о том, что Бонч во время оно, как пескарей на червя, ловил открывавшихся ему “в расчете на всемирную известность” сектантов, а теперь точно так же увлекся ловлей писателей. Со времен Религиозно-философского общества и встреч у вождя хлыстовской секты “Начало века” Легкобытова оба сектантоведа не встречались, хотя справедливости ради надо подчеркнуть, что бывший управделами Московского Кремля был причастен к освобождению из сталинской тюрьмы Р. В. Иванова-Разумника и помог пришвинскому другу и первооткрывателю устроиться на работу разбирать пришвинский же архив.

Именно там, в Литературном музее, на кладбище, как иронически называл его Пришвин, у Владимира Дмитриевича, Михаил Михайлович познакомился с его секретаршей, или, как тогда еще говорили, секретарем - очень миловидной женщиной Клавдией Борисовной Сурковой - “скорее брюнетка, чем блондинка, лицо скорее круглое, чем удлиненное, с довольно широкими скулами, и глаза карие” - и поначалу роль прекрасной Фацелии предназначалась ей.

За задушевный, искренний, мелодичный и обманчивый голос и льстивые слова Пришвин прозвал Клавдию Борисовну Сиреной, готовился к романтическому приключению, сравнивал ее с косулей из “Жень-шеня”, звал по телефону Марьей Моревной, а себя Иваном-Царевичем, и быть может, имел более серьезные виды на будущее, ибо одинокая жизнь в просторной московской квартире тяготила писателя. Недаром в связи с появившейся в доме и все в нем преобразившей женщиной Пришвин размышлял:

“Таков ли мой талант: чтобы мог заменить молодость, такая ли это женщина, чтобы могла удовлетвориться талантом? Кому-то может заменить... Но та ли эта женщина, неизвестно”.

Судя по всему, Клавдия Борисовна и сама задавала себе подобный вопрос, но не знала, как на него ответить. Она вела себя со старым литератором весьма уклончиво: не говорила ни “да” ни “нет”, не то умышленно, не то случайно забыла специально написанный в ее честь рассказ-сон, где фигурировал в образе Командора ее муж. И вот тогда Пришвин с целью подхлестнуть интерес задумчивой женщины к своей персоне согласился на ее же неожиданное предложение пригласить для обработки архива в помощь Разумнику Васильевичу другую сотрудницу, о которой по-женски очаровательно и метко было сказано ему: “все хорошо, только у нее бородавки”.

Во всяком случае, этой версии пришвинского “маневра” в отношениях с коварной Сиреной придерживалась сама очарованная ее “изяществом и тактом” Валерия Дмитриевна Лебедева, урожденная Лиорко, впервые переступившая отмороженными по пути к Пришвину на Каменном мосту ногами порог его квартиры 16 января 1940 года, в самый холодный день предпоследней мирной зимы, когда температура за окном упала до минус сорока девяти градусов по Цельсию и в средней полосе погибли фруктовые деревья.

Ей было тогда 40 лет. Она родилась в Витебске в семье военного, закончила до революции гимназию, в советское время получила философское образование в Институте слова, где читали лекции еще не высланные из России Ильин, Бердяев и не репрессированные Флоренский и Лосев, пережила идеальную влюбленность, отдаленно напоминающую пришвинскую парижскую любовь, несчастливый вынужденный брак и уход от мужа. Был и за ее спиной предварительное тюремное заключение, а вот Иванов-Разумник его мистическим штейнеровским чутьем и тюремным опытом сразу заподозрил в новом персонаже неладное и высказался в том смысле, что таинственную сотрудницу вполне могли прислать из органов, в назидание поведав легкомысленному и уверчивому писателю историю о “женщине, которая вышла замуж за человека, подлежащего исследованию. Восемь месяцев спала с ним, все выведала и предала”.

Но если в первую встречу новая работница Пришвину не понравилась, и в ответ на ее робкое замечание, что для того дела, ради которого она приглашена, надо прежде “стать друзьями”, Пришвин безжалостно отрезал: “будем говорить о деле, а не о дружбе”, а потом заметил Иванову-Разумнику, что Валерия Дмитриевна “как-то из себя выпрыгивает” и “с места в карьер дружбу предлагает”, то уже через несколько дней она взяла над ним власть, и Пришвина было не остановить.

Двое беседовали часами напролет и не могли расстаться, нерешительная Клавдия Борисовна, теперь похожая “на моль, пыльную бабочку, живущую в книгах”, получила отставку и, должно быть, кусала локотки, еще несколько раз просилась, чтобы Пришвин взял ее обратно, но была позабыта, и лишь через десять лет писатель мимоходом вспомнил:

“Пришла ко мне женщина, я ей начал раскрывать одну свою мысль. Она не поняла меня, считая за ненормального. Потом вскоре пришла другая женщина, я ей сказал это же самое, и она сразу же меня поняла, и вскоре мы с ней вошли в единомыслие”.

Любовь двух единомышленников развивалась по-юношески стремительно, и очень-очень скоро Пришвин сделал своей сотруднице в витиеватой форме предложение “начать путешествие в неведомую страну, где господствует не томящееся “я”, как теперь, а торжествующее и всепобеждающее “мы”.

“В Вашем существе выражено мое лучшее желание, и я готовлюсь, не скрою с некоторой робостью к жертвам в личной эгоистической свободе, чтобы сделать Вам все хорошее и тем самым выше подняться и самому в собственных глазах (...) И пусть в нашем союзе никогда не будет того, от чего погибает всякий обыкновенный союз: у нас никогда не будет в отношении друг ко другу отдельных путей, наши души открыты друг для друга, и цель наша общая.

Пишу это Вас в предрассветный час дня моего рождения”.

Ему исполнилось 67 лет.

Любопытно, что ответила Валерия Дмитриевна, когда он прочел ей эти “взволнованные” строки своего объяснения в любви, коими гордился так, как если бы не раздумывая схватил пролетающее мгновение или копыто жень-шеневой Хуа-Лу. Она предложила... призвать третьего секретаря, и - записал ее слова Пришвин - “если при этом возникнет опять роман, то и окажется, что хотя моя любовь и возвышенна, и героична, и все что угодно, только... безлика”.

И тогда разом потерявший кураж жених “пролепетал в полном смущении о своем “приданом”, что он “не с пустыми руками пришел к ней, а принес и талант, и труд всей жизни, что талант этот мой идет взамен молодости”, то есть те слова, которые совсем недавно он готовился сказать Сирене.

- А я разве не знаю? Я первая обо всем этом сказала и пошла навстречу, - смело ответила ее заместительница.

СУРОВАЯ БОРЬБА ЗА ЛЮБОВЬ

“Враги человеку домашние его”. Если бы эти евангельские строки не имели сакрального смысла, их можно было бы смело взять в качестве эпиграфа к этой главе. К тому, что муж и отец живет своей жизнью, и в Загорске, и в Москве давно привыкли. Если и была готова Ефросинья Павловна, что муж от нее совсем уйдет к другой, то гораздо раньше - примириться же с появлением в жизни писателя чужой женщины и потерять статус жены теперь, после тридцати с лишним лет совместной жизни, когда супруг стоял на пороге старости, стал дедушкой (правда, по воспоминаниям А. С. Пришвина, внуков нянчил без всякого удовольствия) и давно должен был угомониться, казалось поначалу абсурдным, а потом нестерпимым. Не менее категорично были настроены и взрослые сыновья. Так началась маленькая фамильная война, затянувшаяся на несколько месяцев и рассорившая Михаила Михайловича с первой семьей.

Для Пришвина подобный поворот событий был неожиданностью. Он совершенно искренне убеждал Валерию Дмитриевну в том, что Ефросинья Павловна давно живет одна и привыкла к его свободе, что “сыновья - те все понимают и, конечно, поймут и будут друзьями”.

Насколько наивно воспринимали поначалу возникшую ситуации ее участники, характеризует один лишь факт. Когда в начале пришвинского романа, тогда еще совершенно свободного от планов на долгую совместную жизнь, зашла речь о том, чтобы летом Валерия Дмитриевна поехала путешествовать на грузовике вместе с Пришвиным, и домработница Аксюша озабоченно заметила, что “Павловна никак не допустит”, Валерия Дмитриевна простодушно предложила:

“- А если я сама поеду к Е. П., все объясню, и она поймет и, может быть, меня сама полюбит.

- Нет, не знаете вы ее, и не показывайтесь ей, - хмуро ответила Аксюша и пошла громыхать тарелками на кухне”.

“Бумажная”, как иронически называл ее Пришвин, героиня “Неодетой весны” Аксюша-Ариша, присланная из Загорска Ефросиньей Павловной для ухода и догляда за Пришвиным, играла чрезвычайно важную роль во всей этой истории. То была очень религиозная старая девушка тридцати пяти лет, дальняя родственница Ефросиньи Павловны, взятая ею из голодающей деревни и, следовательно, очень своей тетке обязанная, искренне к Пришвину привязанная и поначалу Валерию Дмитриевну сердечно полюбившая. Она любила Пришвина идеальной любовью и полагала, что точно так же полюбила старого человека и его новая помощница, простодушным сердцем как идеальную, духовную любовь поняв письмо-предложение о совместном путешествии по жизни, которое Пришвин прочел сначала Аксюше и только потом Валерии Дмитриевне.

“- Помните, эта женщина прислана вам, М. М., и она вас приведет куда следует. За вашу доброту она вас послана. Почем мы знаем - может быть, наступает страшное, трудное время и душа ваша становится на место”7

Выбирая между Михаилом Михайловичем и Ефросиньей Павловной, Аксюша долгое время втайне поддерживала первого в его борьбе за свободу, но, судя по всему, она была не единственным наблюдателем, которого Ефросинья Павловна приставила к непокорному супругу, и, опасаясь, что слухи о прогулках хозяина с неизвестной молодой дамой дойдут до отставной жены, и ее “душа сделается ареной борьбы”, заявил:

“- Тогда я буду вынуждена стать на сторону Загорска”.

Это очень скоро и произошло, и точка зрения очень верной и не забывавшей добра крестьянки на происходящее важна, поучительна и трогательна в своей наивности и стойкости.

Когда однажды Валерия Дмитриевна закрыла дверь в кабинет, где шла работа над архивом, Аксюша, которая вчера еще на радостях заговорщически пила с хозяином и его новой секретаршей вино и весело хохотала, теперь в “девственном достоинстве своем” была оскорблена в лучших чувствах:

- Если бы эта любовь была духовная, то зачем закрываться? Духовная любовь не стыдится. Нас у о. Н. (старца) было двести девушек, и мы не стыдились друг друга.

Пришвин полагал, что Аксюша возревновала его к Валерии Дмитриевне, и никогда ей эту любовь не простит.

“Беда с Аксюшей: влюблена! (...) У Аксюши любовь на высокой снежной горе, а они там внизу - и тоже называют это любовью. И она сходит к ним в долину, она идет к ним, и они ее встречают словами: “люблю-люблю!" И Аксюша плачет.

Так бывает, снег от тепла ручьями в долину бежит и журчит, а у женщины это любовь ее расходится слезами. (...)

Аксюша теперь думает, что сберегла себя из-за Павловны. Тогда из-за чего же она, Аксюша, береглась? Вот за свою ошибку она и не простит В.”.

Были ли какие-то особенные у Аксюши к Пришвину чувства, померещилось ему или это художественный прием, подчеркивающий драматизм ситуации, одному Богу видимо, но именно обращаясь к Аксюше. Пришвин писал:

“Любовь и поэзия - это одно и то же. Размножение без любви - это как у животных, а если к этому поэзия - вот и любовь. У ре