Документ взят из кэша поисковой машины. Адрес оригинального документа : http://www.pereplet.ru/podiem/n5-08/Boris.shtml
Дата изменения: Unknown
Дата индексирования: Mon Apr 11 06:18:16 2016
Кодировка: UTF-8

Поисковые слова: внешние планеты
pok-155


Журнальный зал "Русского переплета"
2001
1
2
3
4
5
6
7
8
9
10
11
12
2005
1
2
3
4
5
6
7
8
9
10
11
12
2004
1
2
3
4
5
6
7
8
9
10
11
12
2002
1
2
3
4
5
6
7
8
9
10
11
12
2007
1
2
3
4
5
6
7
8
9
10
11
12
2003
1
2
3
4
5
6
7
8
9
10
11
12
2008
1
2
3
4
5
6
7
8
 
 
 
 
2006
1
2
3
4
5
6
7
8
9
10
11
12

Закрывается то один провинциальный журнал, то другой - исчезают с карты России островки духовности и образования, наконец, исторической памяти народа. "Подъем" является именно одним из таких островков, к счастью, уцелевших, который собирает мыслящих людей, людей неравнодушных, болеющих за русский язык и вековые традиции нашей страны.

О нас | Почтовый адрес | Пишите | Новости | Главная | Дискуссия | Портал

 

СУДЬБЫ

 

Наталья Борисова

 

ЖИЗНЬ

КАК СОЗИДАНИЕ

 

Настоящий человек тот, кто несокрушим и непреклонен в действии и нежен  в сердце, как цветок.

 

Вивекананда

 

 

История жизни Нины Васильевны Поповой принадлежит недавнему прошлому, стремительно уходящему от нас. Есть люди, которых выбирает само время. К таким относится  Нина Попова,  человек редкой судьбы. Исторические события, сквозь которые она проходила, а зачастую и сами же формировала, складывались  иногда  самым невероятным образом.

Судьбы поколений страшного и жертвенного для России XX столетия таят в  себе нечто особое и еще не разгаданное. Что оставили они миру, кроме своих открытий и ошибок?.. Хочется понять этих людей, шагнувших навстречу жизни  с великими надеждами на социальную справедливость, свято и наивно  веривших в  лучший мир.

Если можно жизнь человека определить одним словом, то для Поповой, таким словом  было служение. Кажется, что прежде чем родиться в мир, ее душа заключила некий договор с долгом и всем тем, что всегда рядом с ним: выдержкой, терпением, самозабвением. Конечно же, она искренне верила в новый русский  мессианизм советского образца, в социальную неотвратимость того пророческого «урока», который Россия должна явить миру. Она принимала  как должное  и дух аскетизма эпохи,  и эту  ненасытную жажду новизны, и отвращение к любым соблазнам золотого тельца. Вся ее богатейшая натура, совместившая в себе  несовместимое:  мечтательность, восторженность, доверчивость и прагматизм, редкий ум, проницательность, волю, интуицию —  все было отдано на служение Другому. Умение  превзойти, отбросить свое «Я», свою самость  означало для Нины Васильевны естественное и органичное  стремление выйти к людям,  не оставляя ничего для себя, для личного пользования. Ничего для себя… Этого просто не было – «для себя»: долг и служение поглотили все.

Были ли ей ведомы искушения? Может быть, но она их обходила, а иногда  просто не замечала. В ее натуре поражает редкая цельность. Столь возвышавшаяся  над   тем, что называется «средним уровнем», умела  тем не менее   не очень  выделяться,  не быть  «притчей во языцех».

Она была в центре  исторических планетарных событий, но не в центре  внимания  толпы даже тогда, когда, казалось, этого  просто не избежать. Никогда не рождала  слухов, анекдотов, сплетен. Трудно сказать, была  ли она предметом зависти. Вряд ли ей удалось совсем избегнуть этой участи, но для нее это как бы не имело последствий.

Судьба  словно оберегала свою избранницу,  хотя частенько обходилась с ней не очень ласково.

Была ли она счастлива? И возможно ли счастье для таких людей? Она знала любовь, поклонение, ей удавалось почти невероятное в кремлевских коридорах и кабинетах, удавалось  то, что другим никогда  бы не сошло с рук. Знала  она и предательство,  и горе утрат, утрат невосполнимых. Судьба  наносила  свои удары  неожиданно, но врасплох все равно не заставала. Почти не заставала… А если это случалось, чувство покинутости и  беспредельного  одиночества не могло пересилить главного — служения…

Ее жизнь и судьба поразили меня. Теперь, отважившись на жизнеописание этого  редчайшего человека,  должна признаться, что многое мне удалось  понять, но не все, и есть немало неясного для   меня даже в самых простых обстоятельствах ее жизни.

В главном уверена  твердо: героине этой книги  была открыта особая дорога, по которой  могла пройти только она, — дорога созидания и миротворчества.

«Блаженны миротворцы, ибо они будут наречены сынами Божиими…»

Ее жизнь — это возведение мостов над пропастью ненависти, вражды, исторического злопамятства, и сколько душевных сил,  терпения и хладнокровного  расчета  нужно было иметь, чтобы  возвести эти мосты. Своим  внутренним зрением она видела  то, что было сокрыто для других.

 Круглая сирота, хлебнувшая с детских лет много горя, воспитанница Елецкого   детского дома, она хранила в своем сердце  большую тайну, которая и ей самой  открывалась постепенно, тайну своего избранничества. Ей предстояла особая миссия — созидания великого  всеединства жизни, созидания мира.

 

 

НАЧАЛО ПУТИ

 

Сердцем помню только детство…

И. Бунин

 

Нина Васильевна родилась в Ельце 22 января 1908 года, хотя в официальных  документах местом рождения значится Новохоперск Воронежской области. Теперь уже трудно объяснить, почему эта ошибка вкралась в свидетельство о рождении. Но она сама много раз повторяла, что родилась в Ельце и что все,  самое лучшее в ее жизни, было связано с этим городом, городом  детства.

Елец, маленький, провинциальный, один из древнейших городов  в Черноземном Подстепье, всегда  обладал, несмотря на внешнюю  простоту и непритязательность, какой-то особой магической властью, ибо жил в нем неистребимый  дух старины,  древних поверий и легенд. Жертвенно стоял  он на страже, сурово  вглядываясь  в глухую: коварную степь, дикое поле, что вырастало сразу за Доном, грозя  набегами  и разрушениями. В народе Елец считается  городом Божьей Матери, ибо здесь, как рассказывает летопись, явилась  она с воинством духовным властителю полумира Тамерлану, повелевая немедленно покинуть пределы земли русской, и неустрашимый  хромец, разоривший город, не посмел  ослушаться  и завернул  свое  бесчисленное войско. Разграбленный и преданный огню, Елец в который раз явился  непреодолимой  и спасительной  преградой.  В память о том событии была написана  особо чтимая в мире  православном  икона Елецкой  Божьей Матери, известная  многими   чудесами.

Я смотрю  на Елец со стороны старинного  Знаменского женского монастыря, что вознесся над городом на каменной  горе за красно-кирпичной  оградой. В последнее  время разоренный  монастырь,  как сказочная  птица Феникс, встает из праха, обустраивается, хорошеет на глазах.

Когда-то  именно  отсюда  созерцал Елец великий русский  молитвенник, святитель Тихон Задонский:

— Что мнишь о городе  сем, —  спросил он у своего   келейника,  благоговейно взиравшего  на разбегающиеся внизу  зеленые улицы.

—  Се Елец…

— Это второй Сион, и слава его откроется  при втором  пришествии…

Что означали эти  удивительные слова  святителя,   мы не знаем,  ибо не можем постигнуть  всей глубины  его прозрений,   но нам, ельчанам, кажется, что это так и что есть во всем этом  некий  сокровенный смысл.

Я смотрю на город, освещенный последними  лучами заходящего солнца. Огнисто сверкнув, охватило оно полнеба прощальным червонным сиянием, победоносно позолотило крест Рождественского  храма, вспыхнуло на звездчатых синих куполах Вознесенского  собора, плывущего вам навстречу, как величественный  корабль воздушного океана. Широкие  золотые полосы дрожали  в вечернем воздухе, осенняя уставшие за день дома, улицы, деревья…

Я думаю о городе и о тех, кто прославил его: И. Бунин, М. Пришвин, Сергей Булгаков, Ин. Херсонский, В. Розанов… Город не расстался с ними, он все еще  хранит на своих заповедных улочках их шаги, голоса, и они гулко отдаются в прозрачном воздухе, раздвигая пространство и время, вопрошая нас, живущих сегодня: кто вы, как живете и что думаете о жизни… По-разному  думаем… И как иногда печальна наша русская дума, печальна и горька еще  и потому, что заблудились мы не только  в нашем настоящем,  но и в прошлом, и  не знаем путей своих… Голоса прошлого хотят   поведать нам ту правду, которую можно исказить, оболгать,  но не отменить, ибо не  в силе Бог, а в правде…

Свое сиротское и голодное детство Нина Васильевна  вспоминала все-таки как золотое время, а маленький зеленый город вставал  в памяти страной обетованной, почти сказочной… Здесь на Рождественской улице, сбегающей  вниз,  к мелководному Ельчику, к святому источнику, пробивающему путь от камней монастырской горы,  все  еще стоит родительский дом, с деревянными кружевами, и его старые стены помнят тех,  кто жил когда-то  здесь степенной, неспешной  русской жизнь..

Отец, Василий Петрович Попов, потомственный ремесленник, строил дома и мельницы. Принимал участие в строительстве первого  в России элеватора в Ельце, за что и был награжден по высочайшему  царскому  повелению золотой медалью. Он запомнился добрым, спокойным, ласковым, навеки влюбленным в свою красавицу жену Любовь Александровну.

—  Мама моя, — вспоминал Алексей  Васильевич, брат Нины Васильевны. — Любовь Александровна, в девичестве Борисова, происходила  из священнического рода,   к которому   принадлежал архиепископ Иннокентий Херсонский. Детей  у матери было 13, а выжили только четверо: я,  Николай, Нина и Оля. Атмосфера в семье была такая, что я после   за всю свою жизнь таких дружных  семей  не видел.

Родители любили  друг друга любовью взаимной, ничем не омраченной  в своей  подлинной  таинственной глубине. Любовь Александровна, ясноглазая, хрупкая, легконогая, вспоминалась всегда  в черном:  носила пожизненный траур по своим умершим детям, но и из-под траура цвела ее незакатная красота. В дом часто приходили гости, и тогда  на столе  расцветала  кружевная  скатерть, и нежные переборы гитары отдавались  в сердце какой-то непонятной  грустью:

— Как  люблю я тебя, сероглазая, золотая ошибка моя…

У нас была необыкновенно дружная семья. Распорядок дня никогда  не менялся: в 7 часов отец  уходил на мельницу,  в 12 —  обед. Среда и пятница — дни постные. Великий пост —  весь на постном  масле  и на овощах. Рождество или Пасха — всей семьей в церкви. По праздникам покупали кагор, но отца пьяного  я не видел никогда. Никогда  больше  я не видел таких дружных семей. После окончания училища определился  я в Борисоглебск.  Женился,  стал работать машинистом. Мою жену, Валентину,  родители звали  только Валечка. Жили мы нелегко,  хоть и трудно,  но жили… Держал я дом в порядке.

Да ведь надо,  чтоб был дом, куда всем  обиженным  прийти можно, Семья-то у меня была немаленькая — 12 человек. Ничего. Все сыты были, ну, не так чтоб уж очень  сыты,  но не  голодали.

— Дин-дон, дин-дон,  —  размашисто, степенно гудит колокол Христорождественского храма, что возвышается на противоположной  стороне улицы, зовет на праздничную службу. Будоража  летучий воздух, ему вторят городские колокола:

 —  Бом, бом, — звонят в мужском монастыре, — к нам, к  нам, чернецам…

Радостно отвечают из Знаменского:

— Будем, будем, не забудем,  обязательно прибудем…

Голосисто кричат босоногие ребятишки, купаются в пыли куры…

На дворе — лето, Троица… Цветет русская зеленая Троица, пышет жаром, вызванивает лиловыми колокольчиками…

— Скорее, скорее, — торопит мама. Из-под черной кружевной накидки выбилась непослушная золотистая прядь, рядом отец — высокий, чуть сутуловатый, праздничный, сдержанно улыбается.

Наспех, дрожащей рукой благословляет сестренок  крестная. Нина и младшая Оля, наряженные в одинаковые ситцевые платья с кружевным прошивом на рукавах, с восхищением оглядывают друг друга. Новый пахучий ситец, цветочно-ягодный, весело топорщится, глянцево блестит на солнце.

— Ой, Любаша, дочки-то твои какие нарядные да красивые, точно поле,  точно поле, — восхищается соседка.

Поле, знакомое, манящее, сияет  за Знаменским монастырем, звенит зелеными голосами среди синего цикория и белых ромашек. Поле пожаловало и сюда, в храм, где  уже толпится народ. В храме зелено, свежо, терпко пахнет травой, и тоненькие кружевные березки на летнем сквозняке чутко вздрагивают еще нежными лакированным  листьями.

Молебен ожидается торжественный, строгий, с коленопреклонением.

— Подайте, подайте, — стучит клюкой скрюченная нищенка Марфуша, древняя, вся словно вылинявшая, в немыслимом,  теплом, несмотря на жару, салопе с чужого плеча, маленькая, с цепкими, слезящимися глазками. Марфуше  никто не отказывает, она слывет блаженной  и прозорливицей… Многие побаиваются, отодвигаются в сторону, с готовностью уступают дорогу.

— Дай бумажечкю, — останавливается она около хорошо одетого господина, — от тебя я бумажечкю хочу.

 Тот торопливо достает бумажник.

Девочки жмутся к матери. Сгорбившись и тряся головой, Марфуша направляется прямо к ним и останавливается около Нины. Девочка быстренько протягивает старухе конфетку. Марфуша конфетку не взяла, а, пошарив в своем бездонном сером мешке, вытащила пряник в виде белого, обсыпанного  сахарной пудрой голубка и протянула  девочке.

— На-ка, возьми голубочка, - проговорила она, внимательно заглядывая ей в лицо. — Ну как, люб  ли он тебе?

Нина торопливо кивнула в ответ.

—  Бери, бери, детка, твой голубок  беленький далеко  полетит, далеко.., —  бормочет Марфуша, властно прокладывая себе дорогу.

— Бумажечкю, подайте бумажечкю, хочу бумажечкю…

Музыка детства… Как тепло звучит она в наших душах…

Милой незатейливой мелодией льется прямо в сердце веселый  перестук кленовых коклюшек — рассыпаются руладами, вызванивают; белой снеговой пеной вскипает тонкое кружево, плывет над овальным столиком. Елецкое кружево, знаменитое, нигде  такого  больше не выплетают,  с диковинными цветами, резными листьями, затейливыми  прозрачными виньетками. За окнами в маленьком садике шумят груши тонковетки, самые вкусные  и сочные, и совсем не понятно, отчего так жалобно кричит маленький галчонок на старой липе в палисаднике. Уютно шепчет что-то предрассветный летний дождик, шуршит в деревьях, разливается теплыми  лужами на каменной садовой дорожке. На той самой дорожке, по которой  в последний раз к ней пришел отец тоже перед рассветом.

Нина внезапно, словно  от толчка, проснулась тогда  среди ночи. Круглая янтарная луна с любопытством заглядывала сквозь  кружевные занавески. Рядом на кровати неслышно спала мать. Весь день накануне  она стирала  у врача Вегера, что жил в большом кирпичном  доме напротив. Вчера утром Вегер, осмотрев обессилевшего   от кашля отца, приказал быстро:

—                В больницу немедленно. Я распоряжусь.

Мать ушла, и предоставленные себе сестренки до темной  ночи играли в дочки-матери  в овраге около Ельчика. Поворочавшись, девочка снова задремала. Внезапно ей показалось, что за окном стало очень светло, и в этом странном свете она увидела отца, который  шел по садовой дорожке. Закричал, жалобно заплакал галчонок. Отец подошел к кровати и, наклонившись к ее лицу, сказал:

— Нина, я умер.

— Папочка, папа, - всхлипнула девочка и проснулась.

удачей было срезать где-нибудь кочан капусты, который делили   на несколько дней. Кочерыжки считались самым  дорогим и лакомым кусочком. С трудом справлялась Нина  с черным чугунком, громоздким и неподъемным. Она брала чурбашки. подкладывала их под  чугунок и кое-как вкатывала  его в печку.

 Наступил июль 1920 года.

— Никогда  в жизни не прощу себе, — вспоминала Нина Васильевна, —  казню себя всю жизнь за тот случай. Играли мы в казаков-разбойников в овраге, мы почти каждый  день в то лето играли в овраге и очень часто допоздна.  Света не было, коптилку зажигали, когда особая нужда была. В тот день я потеряла Олю, долго  искала ее, вернулась… в доме темно.

В комнате было по-прежнему темно и тихо,  и только  золотая луна  чертила свои узоры около кровати. Завернувшись в одеяло, девочка повернулась к стене и незаметно уснула.

Утром ее разбудил страшный, сдавленный крик матери. Стащив дочь с кровати, рыдая, мать поставила на колени рядом с собой:

— Молись, Нина, молись, твой папа умер сегодня ночью.

Смерть отца стала тяжелым испытанием. Как-то сразу осунулась, постарела мать. В доме стали разговаривать тихо, точно чего-то опасаясь.

Да и время приближалось страшное, вымороченное, голодное и беспощадное. Мать брала сестренок с собой собирать дубовые ветки, их сушили  и продавали для топлива. От братьев ничего не было слышно: на дворе лихолетье, Гражданская война. Любовь Александровна с утра до вечера стирала у чужих людей, крестная, сестра матери, помочь ей не могла: от голода  ослабела, слегла, даже говорила с трудом. Больше она уже не поднялась.

Началась Гражданская война,  голод… Щи варили из сныти. Еще собирали  желуди, били их на камне, потом растирали, парили в чугуне в горячей воде, отжимали, клали в печку,  они пеклись горькие  были, но