Закрывается то один провинциальный журнал, то другой - исчезают с карты России островки духовности и образования, наконец, исторической памяти народа. "Подъем" является именно одним из таких островков, к счастью, уцелевших, который собирает мыслящих людей, людей неравнодушных, болеющих за русский язык и вековые традиции нашей страны.

 Максим КУЗИН

 ДУША И УМ

 КОНСТАНТИНА ЛЕОНТЬЕВА

 Страстная идея ищет

 всегда выразительной формы!

 Константин Леонтьев

 При жизни Константин Николаевич сам собою являл воплощение страстной

идеи, однако сердце его почти ни в чем не знало исхода. Вечно нуждавшийся

эстет (это особенно страшно) выразительной формой собственной жизни выбрал

старую православную истину: преломите нравственное пространство вокруг

себя, и тогда оно распространится на окружающих. Безусловно, у него был

пророческий дар. В какой же степени для нас важно: совпали прогнозы

Леонтьева с будущим (нашим настоящим) или нет? Странно было бы сказать:

нас толкует Леонтьев. Сказать так значит поверить ему на слово, значит на

вопрос: а судьи кто? - ответить: Леонтьев! Перед этим человеком "мир",

который он призывал к стыду, положил камень, а за ним обозначил три

дороги. Почти сказочный сюжет. Так у каждого человека. Но Леонтьев,

глядите-ка, - стал творить свою. То есть пошел против течения.

Диссидентства здесь нет. Леонтьев, говоря грубым языком, не вписался в

свою эпоху, он ее предвосхитил. Его дорога - это перспектива вечной

жизни, в которую он, несмотря на все перипетии личной судьбы, отчаянно

верил.

 Начиная с девяностых годов минувшего века часто говорится о том, что

творчество Леонтьева переживает очередной "ренессанс". Многие люди видят в

его книгах программу завтрашнего дня. Отовсюду слышно, что творчество

Константина Николаевича неспешно оформляется в идеологию некоторой части

интеллигенции. А это уже очень характерно подчеркивает востребованность

Леонтьева в нашу эпоху. Нам кажется, что уже в середине XIX века Россия

мучительно сползала в массовую культуру, а сам Константин Николаевич был

человеком, отставшим от своего времени. Недаром он удивлял современников

своими пафосными стародворянскими манерами. Однако смех это был напрасным.

При Леонтьеве всеобщее упрощение и уравниловка (он называл ее -

эгалитарный процесс) лишь отдаленно намекнули на то, чем они могут стать в

самом ближайшем будущем. Леонтьев разгадал эту тенденцию и затосковал о

грядущем веке, в котором, как ему казалось, не будет ни разума, ни заботы,

ни Бога. Конечно, можно сказать, что певец "цветущей сложности"

идеализировал власть традиции и авторитета. Но в его идеализации

прослеживается глубоко въевшаяся в почву любовь к своему народу (а не к

себе), к изумительной красоте самобытной цивилизации (а не к общему

малокультурному стандарту), к самой изящности жизни (а не к роскоши и

комфорту).

 Сегодня Леонтьев интересен не только как предвестник грянувшей катастрофы

или пропагандист высокой эстетики, не только как идеолог и гениальный

мыслитель. Не стоит особенно уповать даже на его русскость и набожность.

Помнить Константина Леонтьева необходимо, так как его имя достойно того,

чтобы занять свое место в длинном списке просто добрых людей. Добрых по

своему внутреннему складу, обладающих неоценимым опытом ежедневной

нравственной практики. Именно таких леонтьевых недостает нам сегодня, в

век уныния и поголовной, а потому отчаянной нищеты. Не стоит вслед за

Леонтьевым вовлекаться в поляризованное поле национальным проблем,

бушевавших более стал лет назад. Гораздо важнее увидеть в его книгах Божий

Промысел. Тот самый Промысел, который руководил жизнью Константина

Николаевича на протяжении шестидесяти лет и вывел его в авангард

человеческого духа.

 * * *

 12 ноября (24 ноября по старому стилю) 1891 года в гостинице

Троице-Сергиевой лавры, что в самом центре подмосковного Сергиева Посада,

скончался Константин Николаевич Леонтьев, за три месяца до смерти тайно

постриженный в монахи под именем Климента старцем оптинским Амвросием. Все

жизни было отведено Константину Леонтьеву шестьдесят лет. Его похоронили в

Гефсиманском скиту Черниговской Божьей матери, недалеко от знаменитой

кельи старца-утешителя Варнавы. В конце XIX столетия над могилой

возвышалась чугунная часовенка, в которой горела неугасимая лампада. В

начале XX века Россия вспомнила своего ушедшего героя. Потомки почтили

память Константина Николаевича сборником статей в его честь. В бурные годы

русских революций имя Леонтьева знал всякий мыслящий человек. А в 1919

году в том же скиту, по соседству с прахом Константина Николаевича, лег в

землю Василий Розанов - великий почитатель леонтьевского гения. Еще через

десять лет лишь немногие выжившие в лихолетье будут помнить о горевшей

здесь когда-то лампаде, и исчезнут с лица земли могильные холмы, срытые во

времена безудержного атеизма. Место захоронения Леонтьева было бы

безнадежно утеряно, если бы не Михаил Михайлович Пришвин, оставивший

точные чертежи расположения могил Леонтьева и похороненного рядом

Розанова. Теперь на этом месте стоят два одинаковых деревянных креста. Оба

почернели от времени и сырости. Крест Леонтьева возвышается на крохотном

постаменте, к которому прикрутили табличку из белого камня. На табличке

высечено: Монах Климент. В миру Константин Николаевич Леонтьев. Великий

русский мыслитель. 13(25)I-1831 - 12(24)XI-1891 г.

 В годы, когда над могилой Леонтьева еще возвышалась чугунная часовенка,

память о нем тревожила знаменитых философов русского религиозного

Ренессанса. Все как один сошлись во мнении, что Леонтьев - это

удивительный двойник Фридриха Ницше.

 Николай Бердяев: "христианин-"ницшеанец" до Ницше".

 Семен Франк: "прямое сходство душ Леонтьева, Ницше и Бодлера".

 Георгий Иванов: "ницшеанская" душа".

 Сергей Булгаков: "пыл сладострастия жизни у Леонтьева и Ницше".

 Василий  Розанов: "Да это Леонтьев без всякой перемены (о Ницше. - М.

К.)".

 В. Бородаевский: "Черты мрачного сатанизма открываем мы в этом

"ницшеанстве до Ницше".

 Заметим: в начале XX века русская философия переживала бурный всплеск

увлечения только что открытым, переведенным на русский язык и изданным

Ницше. Одни лишь скромные ученики Константина Николаевича отмахивались от

сравнений с немецким философом. Среди них мудрый о. Иосиф Фудель и

Анатолий Александров, в самом начале ушедшего века выразивший

небезосновательное беспокойство: "пронеслось и стало как будто даже

утверждаться сближение его с Ницше; название его "русским Ницше". Этим,

кажется, по старому холопству нашему перед Европой, думали сделать ему

большой комплимент".

 Следующее поколение на страницах официальной философской литературы могло

прочитать скупые строчки о Леонтьеве: "мракобес и реакционер". Как только

ни "славили" его имя, повинуясь призраку грядущего прогресса. В конечном

итоге имя Леонтьева на несколько десятилетий было вычеркнуто из

интеллектуальной истории русского народа.

 Объяснение этому процессу можно найти в словах самого Константина

Николаевича. Леонтьев с тоской писал об утрате многовекового нравственного

императива, взамен которому была предложена новая идеология: "Все менее и

менее сдерживает кого-либо религия, семья, любовь к отечеству, - и именно

потому, что они все-таки еще сдерживают, на них более всего обращаются

ненависть и проклятия современного человечества. Они падут - и человек

станет абсолютно и впервые "свободен". Свободен, как атом трупа, который

стал прахом".

 Сегодня, заговорив о Леонтьеве, мы попадаем в точно такое же

поляризованное поле, как и в начале XX века. Почитатели называют

Константина Николаевича христианским пророком или русским

предэкзистенциалистом. Ниспровергатели считают его грубым ретроградом.

Третьи, обособленные читатели Леонтьева из профессионального мира

философии, не соглашаются признать в нем консерватора, и в этом есть свой

смысл: при жизни Леонтьев от всяких "измов" открещивался, как черт от

ладана, предпочитая иронию: "славянофил, да на свой салтык".

 Может быть, сегодня видно гораздо отчетливей, чем в бурном XX веке, что

сравнение Леонтьева с одиозным Ницше неверное. У Леонтьева было много

черт, сближающих его с литературным героем Сервантеса, который в образе

Дон Кихота выразил свою звериную тоску по уходящему в никуда

идеализированному прошлому. Примечательно уже то, что оба этих писателя

видели в истории не один лишь мутный негатив, но и героическое прошлое,

страстный порыв, саму возможность личной гармонии человека, даже благо, в

противовес опошленному настоящему. На первый взгляд, сравнение этих двух

непохожих писателей, которых разделяют сотни лет, может показаться

лукавым. Однако донкихотства в характере Леонтьева, в его душевном строе и

поведении гораздо больше, чем хмельного дионисийства и атеизма Фридриха

Ницше. Что же касается ветряных мельниц, которые имел честь атаковать Дон

Кихот, то с ними Леонтьев точно не сражался, растратив весь запас

рыцарского благородства на борьбу со смешением светского прогресса и

православия.

 В истории русской философии XIX века Константин Николаевич,

действительно, смотрится как "прямо гениальный мыслитель" (это Глеб Струве

в своей статье восторженно кланялся философу). Леонтьев очень полезен,

особенно если его много и вдумчиво читать. Однако намечается опасная

тенденция падения естественного интереса к мыслителю в гибельное

любопытство. Интересен он вот чем: как Константин Николаевич любил страну

"благодушного деспотизма", так и некоторые читатели любят литературный,

теоретический деспотизм Леонтьева. Действительно, такой тоски по уходящему

феодализму уже не будет ни у кого.

 Душа и ум Леонтьева на протяжении всей его жизни боролись с собственными

противоречиями, пройдя духовный путь становления от "утонченного разврата"

молодости, через религиозную экзальтацию, до искреннего монашеского

смирения. Окончательное воцерковление Леонтьева, произошедшее в сорок лет,

не было случайностью. Все детство и юность, проведенные в родовом имении

Кудиново Калужской губернии, Леонтьев находился под влиянием своей матери.

Вот что он помнил о ее религиозности: Феодосия Петровна не была сильно

набожна, и ее христианство принимало какой-то странный протестантский

характер. Во-первых, она не соблюдала строгость постов и детей приучила к

тому же. Она во главу угла ставила нравственные законы в ущерб

православной набожности. Однако только по прошествии десятилетия после

смерти матери Леонтьев осмыслил ее нелюбовь к "народной" религии. Феодосия

Петровна не любила простых деревенских приходов и всегда отдавала

предпочтение чистым и светлым домашним церквам, в которых молилась

искренно и жарко. Леонтьев понимал: истинное чувство верующего не

нуждается в картинности, а требует сосредоточения в себе самом. Мать

Леонтьев никогда не забывал, по мере своего взросления и особенно после

духовного перелома он все чаще обращался к ее светлой памяти, в которой и

черпал надежду на стойкое жизненное мужество и возрождение души: "Поэзия

религиозных впечатлений способствует сохранению в сердце любви к религии.

А любовь может снова возжечь в сердце и угасшую веру. Любя веру и поэзию,

захочется опять верить. А кто крепко захочет, тот уверует".

 Поворот к христианству случился в душных и жарких Салониках, которые

Леонтьев не любил. В просторном кабинете консула, на синем диване в

полоску, Леонтьев лежал в июле 1871 года и со страхом угадывал у себя

холеру. Он знал, что эта болезнь щадит только избранных, и попасть в их

число значит вытащить тот счастливый билет, который один на тысячу. Но и

такое исцеление почти что чудо. Все симптомы этой болезни указывали на то,

что Леонтьев проигрывал в жестокой лотерее. Он, ничего не боявшийся в

жизни и испытавший много опасных приключений, лежал, распластав руки, и,

бессильный, молил Бога о спасении. Леонтьев умирал, так и не свершив и

малой доли задуманного, так и не выразив себя в любимой литературе, так и

не накопив богатства и не уловив вечную изменницу славу. Его охватывал

ужас при мысли о скорой смерти.

 На стене висел образ Божьей Матери, привезенный афонским монахом. Он

глядел на этот образ и молился. Уже готовый умереть в неразрешимой тоске,

он, глядя на образ Божьей Матери: "вдруг в одну минуту поверил в

существование и в могущество этой Божьей Матери, поверил так ощутительно и

твердо, как если б видел перед собою живую, знакомую, действительную

женщину, очень добрую и очень могущественную, и воскликнул: "Матерь Божья!

Рано! Рано умирать мне!.. Я еще ничего не сделал достойного моих

способностей и вел в высшей степени развратную, утонченно грешную жизнь!

Подыми меня с этого одра смерти. Я поеду на Афон, поклонюсь старцам, чтобы

они обратили меня в простого и настоящего православного, верующего и в

среду, и в пятницу, и в чудеса, и даже постригусь в монахи...".

 Он боялся не увидеть больше белого света и, "вдруг" уверовавший,

почувствовал облегчение. Болезнь скоро отступала, убоявшись страстной

молитвы. Леонтьев оказался спасенным.

 В самом начале приобщения к Церкви Леонтьев признавался, что вера в

загробную жизнь и личное спасение давалась ему нелегко. Однако под

руководством опытных старцев он надеялся постичь азы православия. Уже на

закате жизни, вспоминая свое воцерковление и первое посещение Афона,

Леонтьев писал: "Религия не всегда утешение; во многих случаях она тяжелое

иго, но кто истинно уверовал, тот с этим игом уже ни за что не

расстанется!"

 На Афоне от немедленного пострига его отговорили старцы. Но Константин

Николаевич не терял надежды и уже в России пытался закрепиться в

Николо-Угрешском монастыре под Москвой. Однако обстоятельства вынудили его

покинуть обитель. Монахом он стал в Оптиной Пустыни, постриженный рукой

самого старца Амвросия. Последние месяцы своей жизни он провел в

Троице-Сергиевой лавре.

 В молодости Леонтьев со всем жаром пылкой души отрекся бы от конечного

христианского идеала - единой в своих помыслах и душевных порывах паствы.

Всякое уравнивание людей, пусть даже и христианское, казалось ему

крамолой. Только бесконечный аристократизм во всем своем цветущем виде

привлекал молодого эстета. В зрелом Леонтьеве не осталось и тени былого

самовлюбленного романтика и гордого аристократа, жаждущего великой славы и

безмерных почестей. Перед нами как бы два человека: один из них красив и

молод, он готов взорваться от переполнявшей душу стихии полнокровия,

другой - это мудрый и тихий эстет, вопиющий к миру: стыда!

 * * *

 Гениальный дар эстетического видения действительности. Константин

Леонтьев прожил горькую жизнь. По существу, его "нестерпимо огромные

эстетические потребности&qu