Закрывается то один провинциальный журнал, то другой - исчезают с карты России островки духовности и образования, наконец, исторической памяти народа. "Подъем" является именно одним из таких островков, к счастью, уцелевших, который собирает мыслящих людей, людей неравнодушных, болеющих за русский язык и вековые традиции нашей страны.

ПРОЗА

Василий ЮРОВСКИХ

РОДНЫЕ

Рассказы

Василий Иванович Юровских родился 25 декабря 1932 года. Учился на факультете журналистики Уральского государственного университета, в Шадринском педагогическом институте. Более двадцати лет работал в районных и городских газетах.

Василий Юровских автор многих книг прозы. Его рассказы и повести публиковались в журналах "Новый мир", "Наш современник", "Урал", "Подъем" и других. Член Союза писателей России. Лауреат премии имени М. Пришвина.

Живет в г. Шадринске.

ПТИЧИЙ ПРИЮТ

Степь между Новым и Северным поселками враз начали именовать пустырем, как только заэтажился на ней самый первый крупноблочный стоквартирный дом. У нас это как-то ловко получается: была деревня, а сегодня - пустырь, чего

уж церемониться с какой-то степью...

Когда-то шадринцы с майской зелени до белых мух пасли здесь три стада коров и звали степь уважительно - поскотина. В смочные годы копилась вода по болотинкам, и птиц заметно прибывало. Лесок тянулся с востока, довольно рослые березы и осины. По дуплам синицы, горихвостки и дятлы селились. Постоянными жителями на степи считались жаворонки и перепела, а коростели выскрипывали каждую осочистую ляжину. А трясогузок, а куликов-то сколько водилось... Нет, как ни говори, а пустырь - обидное слово!..

И вот лесок тот порубили, пни повыдергали из земли тракторами. Степь изрыли тупорылые бульдозеры, ископали длинношеие экскаваторы. За первым домом поднялись новые, из белого кирпича. А болотца после многолетней засухи и вовсе не сыскать.

- Сгубили степь, сейчас ни одной птичьей песни не услыхать! – сердито заметил знакомый биолог. - Вот теперь-то и верно пустырь!

Я не спросил с ним, хотя ох как хотелось по-прежнему называть степное раздолье поскотиной! И еще хотелось, чтобы вернулись весной сюда птицы, нашли для себя приют и ужились с человеком...

Как-то зимой шел я мимо заселенного дома. Солнце западало за дальний бор, и суетливые полевые воробышки крутились на крыше возле вытяжных труб. Ясно, где они готовились переночевать. И вдруг пискнула большая синица. Глянул на высоту четвертого этажа и сам себе не поверил. Синица, словно в дупло лесное, нырнула в отдушино под кухонным окном. Весной, наверное, улетит в лес...

Вспомнил по теплу о синице и обрадовался. Парочка белощеких пичуг свила гнездышко в отдушине и вовсе не собиралась куда-то переселяться подальше от людей. А с плоской крыши дома заподнимался в оттеплевшее небо жаворонок, и не мне, а своей жаворонушке сердечно заприговаривал:

- Я тебя вижу, а тебя вижу, вижу, в-и-и-ж-у-уу-у...

Стало быть, нашла на нетронутой степи его подруга место для гнезда и не заглохнет птичья жизнь вокруг стройки. Эвон у лывинок вьются чибисы, а кулички - малые веретенники - что тебе крестьянские дети ликуют:

- Купили, телегу купили, телегу купили, ку-пи-ли!

...В делах-заботах позабылась поскотина и думы о птицах. И не ради них, а грибов ради отправились мы с дочкой под самое светлоросное утро в Поклеевские леса. Еще не достигли домов, как услыхали перепелку:

- Где ты тут? Где ты тут?

Со стороны садов у речки Канаш не замедлил отозваться другой:

- Я-то тут, я-то тут!..

Пока слушали перепелов и “поддакивание” им коростелей, яснее рассвело и с

телеантенны на крыше дома защебетала долгожданная горихвостка.

Слушаем птиц, а надо бы и по грибы торопиться. Легковушки-то вон понеслись бетонкой как раз в наши угодья. А что если в доме, где людей на большую деревню хватит, тоже кто-то не спит и вместе с нами радуется птичьим голосам? И видит не город, а поскотину за околицей родной деревушки. Она, поди, как раз давно пустырем зовется или распаханной целиной, ее житель давно горожанином себя считает. Но не может того быть, чтобы вместе с перепелками и коростелями не проснулась в нем родительская душа, не ожило наяву деревенское детство...

Дочка торопит меня, а я жду. Вдруг да выглянет из какого-нибудь окна человек и по-родственному улыбнется нам и птицам?!

КУЛИЧОК

Другу-поэту Александру Виноградову

Сказать точно, когда он впервые появился возле нашего скрада, мы не смогли. Может быть, не заметили вначале, и куличок так вот и стоял на своем возвышении - комке высохшего ила, вывороченного по сырости коровьим копытом. Внешним видом (тут я должен назвать его “по имени-отчеству”) кулик-воробей как раз и наталкивал на это предположение. Вел он себя не просто спокойно и потрясающе доверчиво в соседстве с нами, а был как бы совершенно равнодушен и безучастен к окружающему миру. Втянул головку в плечи-крылышки, повернулся белесой грудкой к озеру и смотрит неотрывно только на север.

Откуда же в куличке такая самоуверенность и такое безразличие к личной безопасности? Вероятно, сознание собственной невеликости. Весу в куличьем воробышке всего-то чуть-чуть более двадцати граммов, в одном патроне моей “ижевки” дроби в полтора раза больше, чем вся эта птаха вместе с потрохами. Впрочем, даже самый отчаянный пустохлоп в годы смехотворной цены на боеприпасы не соблазнялся куликами. А наши деды и отцы вообще не называли дичью любого кулика, вплоть до самого крупного – большого кроншнепа, чей вес достигает величины кряквы.

...Едем с отцом в Юровку по весенней поскотине. Воды, по словам тяти, море! Но ко всему привычная Воронуха неторопливо тянет телегу по разливам. Родитель вовсе и не правит, у него поверх вожжей лежит наготове заряженная двустволка. Табунки уток и то не сторожатся подводы, а кулики подпускают прямо вплотную. На каждой гривке суши токуют и дерутся пестро раскрашенные турухтаны. Перья “воротников” и “ушей” то белые и оливковые, то бледно-охристые и темно-рыжие, коричневые и черные, черно-зеленые и черно-синие, даже черно-пурпуровые...

- Гляди, Вася! - восхищенно шепчет отец. - Сколь петушков, столь и одежок на них, ни один не похож на другого!

- Тятя! Застрели одного... - упрашиваю отца. Уж очень мне хочется подержать в руках турухтана.

- Да кто же у нас припасы портит по куликам! - удивляется он. И сам тоже любуется на бойцов, забывает даже о ружье и утках. Немного погодя, высказывает истинную причину отказа: - Нет, Вася, не станем палить, больно баские петушки! Пускай весне радуются и поскотину красят!..

Конечно, отец знал, как и я сейчас, что в каждом щеголе без малого двести граммов веса. А наш сосед... Самый мелкий из песочников, да и оперением не красен. Так себе, серовато-бурая спинка, по грудке и зобу рыжевато-охристый налет и бурые пестринки... Вон сидит на комке земли, и не знай мы о его присутствии - ни за что бы и не разглядели. До такой презренной жалости мал, невзрачен и малоподвижен. Не чета иным суетливым и болтливым собратьям - перевозчикам, мородункам, улитам и кроншнепам.

В первый день знакомства я не вытерпел и подал голос из скрада:

- Эй, приятель! А жив ли ты на самом-то деле? Поди, высох и окаменел?

Куличок еле заметно шевельнулся и... откликнулся. И не просто отозвался, а эдак деликатно, негромко и отчетливо повторил:

- Чу-че-лим, чу-че-лим, чу-че-лим...

- Ах ты, шельмец! - грохнули мы с сыном. Бестактно получилось, и куличок явно сконфузился. Но право же, никак не могли серьезно представить эту кроху у себя в напарниках с чучелами! Когда успокоились и поразмыслили, то невольно признали правоту кулика. Вспомнили, что тут творилось перед открытием охоты. Беготни, шума, гама...

Порешили мы с сыном изладить скрад не из тальника и березовых вершинок, а из толстых пластов земли с дерном. Полдня ушло на выкладку стен, и наше подковообразное сооружение напоминало башню тяжелого танка. Впридачу - два ружья из бойниц! Деревенский конюх Паша Попов аж за бока схватился:

- Робята! Вы что, воевать собрались или чучелить?

Пришлось пояснить Паше, что любой другой скрад может мигом порушить бычок-полуторник, не говоря уже о корове или о том быке-порозе. Впоследствии Паша сам убедился и не раз-не два поправлял то стенку, то бойницы, убирал с овсяной соломы коровьи “лепехи”.

Одним словом, всю приозерную мелочь мы изрядно попугали тогда. Стайки отдыхающих на пролете куликов посей день огибают скрад над водой вдали от берега. И лишь кулик-воробей остался верен своей кочке, пусть и не счесть других вокруг озера.

Кажется, нет кулика. Однако выставишь чучела, побредешь в болотниках к берегу, а он тут как тут! Все с тем же вежливым приветствием:

- Чу-че-лим, чу-че-лим, чу-че-лим...

В будние дни сиживал я с ружьем один, и было приятно помнить, что справа на кочке есть живая душа. Эх, если б еще заранее знать, что куличок далеко небезучастен к моим делам! Слишком поздно догадался, каким образом он предупреждал охотника...

Однажды пригрело и сдолил меня сон. Как и всякий лесной - чуткий и краткий. Вдруг негромкая куличья скороговорка. Глянул перед собой - никого на степи. Уперся взглядом в смотровую щель и начал пересчитывать чучела: семь, восемь... десять, двенадцать. Да, резиновых моих двенадцать, а эти три лишние откудова взялись? Раззява! То ж утки, гогли!..

И все-таки “дождался”...

Случилось то, что и должно было случиться, что среди обычных людей называется не иначе, как охотничья байка...

В тот раз пополудни растянулся на соломе и только-только закрыл глаза. Честно говоря, устал смотреть на чучела и бесконечно-монотонную рябь озера. Надоело растравливать себя, рассматривать в бинокль стайки независимо болтающихся на волнах уток. Как говорится, видит око, за зуб неймет! В таком напряжении всегда принимаешь комара за утку и машинально вскидываешь ружье.

Сомкнул я веки, а тут куличок колокольчиком зазвенел: “чу-че-лим, чу-че-лим”. Ладно, ладно, - улыбаюсь ему. - Почучели-ка ты, братец, без меня! И в это мгновение надо мной раздался странный треск, на щеки, на одежду и ружье шлеп-шлеп-шлеп. Что за гром с ясного неба?!

Вскидываюсь, озираюсь и... Эх ты, мать честная! Прозевал-то я кого... Прямо над скрадом проплывают этак важно три гусака. На верный выстрел! Молчком прошли. Если бы один из них не канул-брызнул на мен, так я бы и не узнал о них. Когда были гуси уже в безопасности - не выдержали. Но не гагнули, а как бы оправдывая себя, выговорили:

- Надо, надо, надо!

Надо, конечно, издеваться, над такими, как я, да не столь же дерзко и жестоко!

Мой смываемый позор видел только куличок. И ведь до чего воспитанный: виду и звука не подал! Не упрекнул даже, что вовремя меня, растяпу, предупреждал. Зато сам-то себя я не пощадил. Обругал, как умел, вдребезги расстроился и навесил под конец прозвище – одристанный охотник.

Позднее я буду многократно живописать этот случай, но даже в глазах приятелей-охотников замечу недоверие. Дескать, загибай на холодную, мы и сами мастаки заливать. Есть свидетель и... нет свидетеля! А гусиный, надо сказать, довольно вонючий помет был смыт мною немедленно и с особым остервенением.

На людей и домашний скот мой "прибор" не срабатывал. Для него они вроде бы и не существовали. И когда наведывался конюх Паша верхом на Серке или оказывалось поблизости ненавистное для меня коровье стадо (утки терпеть не могут коров - вот тоже загадка природы!) - кулик молчал. Поэтому в следующий раз, пущай и не "без тормоза", я догадался - на кого отозвался напарник.

Тогда я проснулся от собственного храпа и услышал не только "чу-че-лим", но и надсадное сморкание и кашель. Кто? Если конюх не поберегся и простудился, то сосед не выдал бы его приближение. Перевернулся с бока на живот и в бойницу глянул. Батюшки! В чучелах снует взад-вперед широконоска, вытягивает несуразно длинную шею и сердито клюет равнодушно-резиновых уток. Недоумевает, естественно: почему они какое-то ненормальные? Ударит клювом-лопатой и в возмущении издает звуки, похожие и впрямь на сморкание и кашель. Я и ружье забыл, поднялся по пояс в скрадке и созоровал:

- Эгей, ты чего мои чучела обижаешь?!

Широконоска мигом оглянулась, "высморкнула" из клюва струйку воды и... исчезла. Куличок с явным любопытством подался головой вперед и даже засучил ногами: неужто утонула с испуга? А я заранее знал: компанейская Уточка непременно вынырнет вне досягаемости. И не жалко, что не стрелил. Если селезень, то каким раскрасавцем вернется по весне в родные края!

К вечеру подвернул Паша, и мы вместе с ним посмеялись над широконоской.

- А я-то и вправду застудился. На картошке вспотел, телогрейку долой. Вот и неделю грипповал, сморкался и кашлял. Может, меня саксан и передразнивал?

- Парнишка-то твой не зря хлеб ест! - пыхнул он дымом в сторону куличка. - Мал да удал!

...Теперь о Паше. За осень мы с ним привыкли друг к другу, можно сказать, подружились. Разница в возрасте не велика, оба хватили лиха в войну и после нее. Но сколько лет Паше - с виду не определишь. В его жиденьких “осенних” волосах ни сединки, ростом не вышел, щупл, и лишь голубые глаза выдают бывалость мужика. С пятнадцати лет возле железа, на всяких тракторах до надсады наработался, а отдыхать некогда.

В конюхи я как угодил? Очень просто. Никто не идет, все боятся. Воровать стали лошадей. До меня Витька Суханов ходил за конями. И возьми потеряйся кобыла. Витьку в милиции настращали, он с автобуса в конюшню, петлю на шею. Покончил с собой, бедолага, а кобыла сама явилась на конный двор, бродяжила где-то. Жалко мужика. Да и лошадей тоже. При Хрущеве за всяко-просто стравили их на колбасу, и тех старых конюхов не стало. Отвыкать начали от лошадей, больше собак развели, чем коней. Парнишкой я успел наробиться на конях и понял: как бы ни был силен трактор – это железо, а лошадь есть лошадь. Умное да верное животное, только что по-человечески не говорит. Вот и конюшу...

Сперва Паша меня явно проверял. Повалился на белесый брезентовый дождевик и...

- Дичь-то где, добыча-то? Чирок всего! Чего тогда тут торчишь! Иди в лес. На козлика напорешься или повезет, то и на лося. Видал, давеча наш деревенский Колька Гашев прошмыгнул в Талы на газике. Начальство какое-то в районе возит.

Ага, правильно! Ему бояться некого. Нам с тобой нельзя, живо опротоколят и ославят. Правильно! Лучше руки не пачкать браконьерством, для чистой души чирок лося дороже...

У Паши сердце о природе не просто болит, а прямо-таки нарывает. И в беседах он упрямо ищет справедливость:

- Слышь земляк, - начинает Паша. - А как ты считаешь: государственные деньги наши или ничьи? Наши. Я тоже так считаю. А помнишь, как взялись у нас корчевать да осушать болотины, то все начальство в ответ на глупую затею болтало: “А чего нам денег жалеть! Не наши, колхозные, государственные...”

Вона за бугром болото Гармино. Верно, когда-то озеро было. Кусты и лесочки берегами повыдрали, воду спустили и не токо вспахали, а и заборонили. Твой братан предлагал торф на пашни вывезти, да его же и высмеяли. Денег десятки тыщ угробили, ни копейки выгоды. Опять вон болото. А озеро ушло на сотню метров, ключи донные заглохли. Оно же, Гармино, поило озеро веки вечные. Старики-то неграмотные были, а понимали.

Где сидим с тобой - на моей пам