Документ взят из кэша поисковой машины. Адрес оригинального документа : http://www.pereplet.ru/podiem/n12-01/Lerm1.shtml
Дата изменения: Unknown
Дата индексирования: Mon Apr 11 06:44:12 2016
Кодировка: UTF-8

Поисковые слова: внешние планеты
<MI>ЛЕГЕНДЫ И МИФЫ<D>


Журнальный зал "Русского переплета"
2001
1
2
3
4
5
6
7
8
9
10
11
12
2005
1
2
3
4
5
6
7
8
9
10
11
12
2004
1
2
3
4
5
6
7
8
9
10
11
12
2002
1
2
3
4
5
6
7
8
9
10
11
12
2007
1
2
3
4
5
6
7
8
9
10
11
12
2003
1
2
3
4
5
6
7
8
9
10
11
12
2008
1
2
3
4
5
6
7
8
 
 
 
 
2006
1
2
3
4
5
6
7
8
9
10
11
12

Закрывается то один провинциальный журнал, то другой - исчезают с карты России островки духовности и образования, наконец, исторической памяти народа. "Подъем" является именно одним из таких островков, к счастью, уцелевших, который собирает мыслящих людей, людей неравнодушных, болеющих за русский язык и вековые традиции нашей страны.

О нас | Почтовый адрес | Пишите | Новости | Главная | Дискуссия | Портал

ЛЕГЕНДЫ И МИФЫ

ОТЕЧЕСТВЕННОЙ КУЛЬТУРЫ

Юрий БЕЛИЧЕНКО

ЛЕРМОНТОВ

Роман документального поиска

П р о д о л ж е н и е. Начало в № 8, 10, 11, 2001 г.

 

9

Я знал его: мы странствовали с ним

В горах востока, и тоску изгнанья

Делили дружно...

М. Лермонтов.

Памяти А. И. О<доевско>го.

Человек, с которым в дороге свела его непредсказуемая воинская судьба, был личностью во многом замечательной. Невольно случилась встреча, реально повлиявшая на уже почти сложившееся мировоззрение Лермонтова, придав ему как бы истекшее из их бесед, свое собственное общественное направление. Это шло не от совпадения взглядов, но от осознанного их сопоставления. В неближнем пути на Владикавказ и далее - по ущельям, туманам, ночлегам, через хребет и горы до Тифлиса коротали дорожное время рядом не просто рядовой и офицер одного и того же Нижегородского драгунского полка (а именно туда был назначен Одоевский царским приказом), не только два поэта, но два не вполне уже понятных друг другу офицерских, дворянских, самостоятельно мыслящих поколения. В России нередко случаются сломы эпох - их и на нашу долю выпало несколько, - и всякий раз они воздвигают стену отчуждения и непонимания между людьми, которые их вольно или невольно олицетворяют. Это ничья не вина, а лишь родовое свойство российской Истории, вечно препятствующее ее бесконфликтному поступательному развитию.

Лермонтов, как помним, был человеком скрытным; он далеко не каждого и не сразу допускал в свой духовный мир, надежно прикрытый от посторонних офицерской бравадой, холодно-вежливым отчуждением или едкой насмешливостью. Исключения поначалу не делалось никому – высоко оценившие впоследствии его талант и духовные качества декабристы, те же, к примеру, Михаил Назимов и Николай Лорер, при первых встречах восприняли его манеру держаться весьма настороженно. Единственным ключом, раскрывшим душу Лермонтова навстречу Александру Одоевскому, мог быть и, вероятно, был сам Одоевский.

Ему исполнилось тогда 34 года, почти восемь из которых протекли на сибирской каторге. Блестяще и разносторонне образованный князь из древнейшей ветви Рюриковичей, в 1825 году - корнет лейб-гвардии Конного полка, он был принят в тайное Северное общество Александром Бестужевым, участвовал в решающем совещании у Рылеева 13 декабря, когда тень неизбежного поражения уже стояла у заговорщиков за плечами, но не усомнился, не дрогнул сердцем и одним из первых прибыл утром 14 декабря на Сенатскую площадь, где, вооружившись пистолетом, принял командование над заградительной цепью восставших.

Элитный российский аристократ, сын боевого генерала, Александр Одоевский тогда сознательно шел на смерть во имя надежд на обновленное будущее России. “Мы умрем. Ах, как славно мы умрем!” - восклицал он накануне восстания.

Времена меняют воззрения, и разные поколения по-своему оценивали и оценивают гражданский подвиг декабристов. Приученные со школы к цитированию В. И. Ленина, мы привыкли к тому, что декабристы “разбудили Герцена” и “страшно далеки от народа”. Далеки. Но и к интересам своего сословия их устремления не ближе. “Я не стану говорить о возмущении 14 декабря 1825 г., - пишет в своих “Записках”, опубликованных во второй книжке “Русского архива” за 1885 год, современник Лермонтова граф Дмитрий Толстой. - История со временем скажет об этом событии свое последнее слово. Тогда оно произвело в общей массе провинциального населения потрясающее впечатление. Все обвиняли заговорщиков... а народ, видя, что заговорщики исключительно принадлежали к высшему сословию, признал дворянство изменниками... Передовые люди и столичная интеллигенция одни только сочувствовали несчастным безумцам, патриотическая затея которых, рожденная из подражания Западу и лишенная всякого знакомства с коренными условиями народной жизни и нашей истории, а потому чуждая практического применения, принесла столько жертв и надолго отдалила возможность какой бы то ни было либеральной реформы в России”.

Толстой обольщается: у российской Истории последнего слова не бывает, всегда - предпоследнее. Но весьма по-разному оценивая на протяжение времен в переменчивых социальных кругах политический опыт декабристов, российской общество доныне единодушно в каком-то нежном, возвышенно-уважительном отношении к их человеческим качествам. Даже ярые враги декабристов никогда не отрицали в них бескорыстия и благородства.

На примере Александра Одоевского это особенно видно. Его связывали дальнее родство и искренняя дружба с Грибоедовым. Вот как пишет об Одоевском С. Бегичеву автор “Горя от ума”: “Помнишь ли ты меня, каков я был до отъезда в Персию, - таков он совершенно. Плюс множество прекрасных начал, которых я никогда не имел”. “Восторженный”, “увлекающийся” - эти эпитеты прикладывались к имени Одоевского постоянно. И еще: “дар особенной любви к людям”, “страстно любил он родину, народ и свободу”. Даже теперь, признаюсь, удивительно наблюдать столь редкое единодушие, проявленное по отношению к одному и тому же человеку разными и часто не близкими в жизни современниками.

И несомненный факт дружеского сближения такого человека с более чем на десять лет младшим по возрасту Лермонтовым многое говорит и о самом Лермонтове. О том, к примеру, что созданная им вокруг себя поведенческая “броня” вовсе не выражала духовной сути, а была лишь вынужденной защитой честного, отзывчивого и доброго сердца, жестоко и больно уязвляемого нравами и законами века.

А ведь Одоевский еще и безусловно талантливый, несравнимо более, чем Лермонтов в ту пору, известный поэт. Стихи его появлялись в начале 30-х годов в “Литературной газете” и альманахе “Северные цветы”. Появлялись анонимно, но интересующиеся поэзией знали имя автора. Одоевский написал стихи на смерть Грибоедова. Именно его перу принадлежит поэтический ответ декабристов на послание им в Сибирь Александра Пушкина: “Струн вещих пламенные звуки//До слуха нашего дошли...” Он тоже носил в себе предчувствие судьбы, хорошо выразив его в читинском стихотворении “Умирающий художник”, посвященном памяти Дмитрия Веневитинова:

Глас песни, мною недопетой,

Не дозвучит в земных струнах,

И я - в нетление одетый -

Ее достигну в небесах.

Но на земле, где в чистый пламень

Огня души я не излил,

Я умер весь... И грубый камень,

Обычный кров немых могил,

На череп мой остывший ляжет

И современнику не скажет,

Что рано выпала из рук

Едва настроенная лира,

И не успел я в стройный звук

Излить красу и стройность мира.

Невозможно сейчас воссоздать их с Лермонтовым путевые разговоры, но, наверное, говорили они обо всем. Читали стихи. Вспоминали Грибоедова. Размышляли о “красе и стройности мира”. О порядках в России и о том, что ждет ее впереди. И тема взаимооценки, взаимоотношения поколений возникала в подтексте этих разговоров как бы сама собой.

“... А мы, их жалкие потомки, - напишет Лермонтов потом, в уже зреющем в его сознании романе, как бы воскрешая давно умолкнувший разговор, - скитающиеся по земле без убеждений и гордости, без наслаждения и страха, кроме той невольной боязни, сжимающей сердце при мысли о неизбежном конце, мы не способны более к великим жертвам ни для блага человечества, ни даже для собственного нашего счастия, потому что знаем его невозможность и равнодушно переходим от сомнения к сомнению, как наши предки бросались от одного заблуждения к другому, не имея, как они, ни надежды, ни даже того неопределенного, хотя и истинного наслаждения, которое встречает душа во всякой борьбе с людьми или судьбою...”

За горькими словами, как за строками “Думы” или “Поэта”, незримо витает тень Александра Одоевского. И становится понятным, что хорошо осознав никчемность и общественное бессилие сопутствующего поколения, страдающий от этого Лермонтов начинает искать опору противостояния веку в себе самом. Такое духовное состояние не вполне точно, впрочем, назовут потом “внутренней эмиграцией”. В нем не будет того, что долго время приписывалось поэту - “борьбы с царским самодержавием”, но будет уже осознанное и стойкое неприятие всего, что сосредоточилось в обобщенном придворном и общественном понятии “свет”. И трагедия в том, что освободиться, отойти в сторону от законов “света” и общества невозможно, как невозможно не дышать

воздухом, даже зная, что в нем растворены ядовитые пары ртути. Да и явно обнаруживать свое неприятие смертельно опасно.

Как ни долог путь через Кавказские горы, но и он, как сама жизнь, когда-то кончается. И расстояние между его окончанием и завершением земной жизни обоих собеседников теперь уже невелико. Проносив за плечами солдатский ранец в кровопролитных экспедициях на правом фланге два с лишним года, Одоевский в августе 1830-го заболеет “кавказской лихорадкой” - так тогда называли губительную в наших краях малярию. Случится это на черноморском побережье в районе нынешнего Лазаревского, в только что построенном береговом укреплении. “Весь отряд и даже солдаты приходили справляться о его положении, - рассказывает в своих воспоминаниях декабрист Н. И. Лорер. - А когда он скончался, то все штаб- и обер-офицеры отряда пришли в полной форме отдать ему последний долг с почестями, и даже солдаты нарядились в мундиры...

До могилы его несли офицеры. За новопостроенным фортом, у самого обрыва Черного моря, одинокая могила с большим крестом оставила нам воспоминание об Одоевском, но и этот вещественный знак памяти недолго стоял над прахом того, кого все мы любили. Горцы снесли этого символ христианский...”

Но он погиб далеко от друзей...

Мир сердцу твоему, мой милый Саша!

Покрытое землей чужих полей,

Пусть тихо спит оно, как дружба наша

В немом кладбище памяти моей!.. -

напишет Лермонтов в стихотворении “Памяти А. И. О.......го”, напечатанном в последней, двенадцатой книжке “Отечественных записок” за 1839 год. Читателю было понятно, о ом речь. Точки, употребленные для сокрытия полной фамилии “государственного преступника”, никого не обманули. И придворную “публику”, враждебно настроенную ко всякому доброму упоминанию декабристов, - тоже...

Через 6-8 дней после отъезда из Ставрополя, а это значит в конце октября или первых числах ноября 1837 года, перевалив через сияющий вечными снегами Кавказ, путники прибыли в Тифлис, где Лермонтов, несомненно, явился в штаб Отдельного Кавказского корпуса. Приказ о его переводе был подписан царем в Тифлисе еще 11 октября, сразу после смотра, но - вот парадоксы тогдашней военной канцелярии! - до Тифлиса пока не дошел. Приказы двигались по команде: от царя - в Главный штаб в Санкт-Петербурге, оттуда - обратно в Тифлис, из Тифлиса - в полк, после чего приказ и вступал в прямое действие. Так что формально Лермонтов еще числился в полку и обязан был отправиться из Тифлиса именно туда. Нижегородский драгунский полк квартировал тогда в Кахетии, в урочище Караагач.

А теперь процитируем вновь уже хорошо известное нам письмо Лермонтова Святославу Раевскому из Тифлиса, нам этот раз выделяя в нем то, что относится к его пребыванию в Грузии!

“... Наконец, меня перевели обратно в гвардию, но только в Гродненский полк, и если бы не бабушка, то, по совести сказать, я бы охотно остался здесь, потому что Поселение вряд ли веселее Грузии.

... Изъездил Линию всю от Кизляра до Тамани, переехал горы, был в Шуше, в Кубе, в Шемахе и Кахетии, одетый по-черкесски, с ружьем за плечами... два раза в моих путешествиях отстреливался: раз ночью мы ехали втроем из Кубы, я, один офицер нашего полка и Черкес (мирный, разумеется), - и чуть не попались шайке Лезгин. - Хороших ребят здесь много, особенно в Тифлисе есть люди очень порядочные; а что здесь истинное наслаждение, так это татарские бани! - Я снял на скорую руки виды всех примечательных мест, которые посещал, и везу с собою порядочную коллекцию; одним словом, я вояжировал. Как перевалился через хребет в Грузию, так бросил тележку и стал ездить верхом; лазил на снеговую гору (Крестовая) на самый верх, что не совсем легко; оттуда видна половина Грузии как на блюдечке, и, право, я не берусь объяснить или описать этого удивительного чувства: для меня горный воздух - бальзам; хандра к черту, сердце бьется, грудь высоко дышит - ничего не надо в эту минуту; так сидел бы да смотрел целую жизнь.

Начал учиться по-татарски, язык, который здесь и вообще в Азии необходим, как французский в Европе, - да жаль, теперь не доучусь, а впоследствии могло бы пригодиться. Я уже составлял планы ехать в Мекку, в Персию, и проч., теперь остается только проситься в экспедицию в Хиву с Перовским.

Ты видишь из этого, что я сделался ужасным бродягой, а право, я расположен к этому роду жизни. Если тебе вздумается отвечать мне, то пиши в Петербург: увы, не в Царское Село; скучно ехать в новый полк, я совсем отвык от фронта и серьезно думаю выйти в отставку.

Прощай, любезный друг, не позабудь меня, и верь все-таки, что самой моей большой печалью было то, что ты через меня пострадал.

Вечно тебе преданный М. Лермонтов”.

Нам не узнать подлинных подробностей пребывания Лермонтова в Нижегородском драгунском полку: архива после себя полк не оставил. Сделать это можно лишь приблизительно, взяв за основу его письмо Святославу Раевскому и многотомную “Историю Нижегородского драгунского полка”, написанную знаменитым кавказским историком В. Потто.

Ясно, что в полк Лермонтов прибыл не ранее конца октября. Известно, что списков полка он был исключен приказом от 25 ноября. Еще достоверно известно, что уже в начале, примерно 10 декабря, его встретил во Владикавказе бывший однокашник по юнкерской Школе В. Боборыкин. Получается что-то около месяца, отведенного ему на Грузию и Закавказье.

В письме к Раевскому Лермонтов говорит об азербайджанских городах Кубе и Шемахе, дорожной перестрелке с лезгинами, о черкесской одежде и ружье за плечами. “Накладывая” эти сведения на историю края и полка, можно предположить причины таких “путешествий”. 5 сентября в Кубе, где стоял русский гарнизон, началось восстание, вдохновленное мусульманскими фундаменталистами и поддержанное лезгинами. Гарнизон оказался в осаде. На выручку ему из Грузии был послан отряд, в состав которого входили и два эскадрона Нижегородского драгунского полка. Но пока отряд двигался через горы, на помощь гарнизону пришла местная, состоявшая на царской службе, милиция. Особой надобности в войсках в Кубе уже не было, и отряд остался в Шемахе до тех пор, пока восстание не усмирится. Когда Лермонтов прибыл в полк, эскадроны нижегородцев еще находились в экспедиции. Вероятнее всего, он сам попросился в “дело” и был направлен с попутчиками в Кубу, а из нее, не обнаружив там нижегородцев, добирался до Шемахи, отстреливаясь по пути от нападения немирных лезгин.

Да и одежда “по-черкесски”, с ружьем за плечами не что иное, как полевая форма нижегородского драгуна: “широкие, просторные куртки с нашитыми по обе стороны груди газырями”, “красные воротники с темнозеленой выпушкой”, “казачьи шаровары с лампасами”, шашка через одно плечо, лядунка - через другое, ружье в чехле за спиною. Именно в этой форме, с наброшенной еще на плечи черной буркой Лермонтов изобразил себя на известном, вероятно, с помощью зеркала нарисованном автопортрете.

В Шемахе Лермонтов пробыл недолго и вместе с нижегородцами возвратился в

Кахетию. Надо заметить, что Нижегородский драгунский полк имел особую репутацию. Помимо громких боевых заслуг и отмеченной на смотре царем строевой выправки, он стал известен как служебное пристанище офицеров провинившихся. Наиболее “популярным” офицерским грехом была в ту пору дуэль, но случались, разумеется, и другие провинности. За них офицеров нередко разжаловали в рядовые, отправляли из гвардии и внутренних армейских полков на войну, там они проявляли себя в боях и, если не сразила горская шашка или пуля, возвращали себе офицерское звание. После чего нередко оставались служить в полку, где издавна сложилась меж сослуживцами добрая товарищеская атмосфера.

Среди нижегородцев случались личности, чьи судьбы вполне могли стать сюжетом головокружительного авантюрного романа. Одной из таких был непосредственный начальник Лермонтова подполковник Григорий Иванович Нечволодов, в чьем доме Михаил Юрьевич, вероятнее всего, бывал. Опираясь на сведения, приводимые историком В. Потто, расскажу о нем хотя бы затем, чтобы читатель получил представление об офицерстве того времени, которое составляло повседневную среду служебного и внеслужебного общения поэта.

Нечволодов родился в 1781 году близ Изюма. Рано потеряв отца, проявил себя подростком буйным и своенравным. В 14 лет дядя взял его с собой в егерский полк, и уже через четыре года младшим