Закрывается то один провинциальный журнал, то другой - исчезают с карты России островки духовности и образования, наконец, исторической памяти народа. "Подъем" является именно одним из таких островков, к счастью, уцелевших, который собирает мыслящих людей, людей неравнодушных, болеющих за русский язык и вековые традиции нашей страны.

 Владислав БАХРЕВСКИЙ

 ЦАРСКАЯ КАРУСЕЛЬ

 - Не трясись, - шепнул Лев брату Василию, когда они, занявши места в

аудитории, ожидали профессора Рейнгарда. - Что-нибудь да поймем.

 К их изумлению, понять было просто: профессор одну за другой пересказывал

притчи Диогена.

 Афинский философ Антисфен, всех от себя прогонявший, не смог избавиться

от Диогена. Антисфен замахнулся на упрямца палкой, но тот  только голову

склонил: "Бей. Но у тебя не найдется такой дубины, чтобы прогнать меня,

пока у тебя будет, что сказать". Так Диоген обрел учителя.

 Что непонятно, если Диоген хвалил тех, кто затевал жениться и не женился,

кто хотел, отправиться в путешествие и не отправлялся, кто собирался

посвятить себя государственной жизни и не посвящал, кто намеревался

воспитывать детей и не делал этого, а также тех, кто был  готов пойти в

услужение к вельможам, но избегал даже общения в ними.

 Больше всего Василию понравилась история про мальчишку, с которого Диоген

брал пример. Мальчишка пли воду с ладони, и Диоген тотчас выбросил из

своей котомки кружку: "Он превзошел меня с скромности жизни". Потом

выбросил и тарелку, когда увидел, как мальчик, разбивши по неловкости

миску, стал есть чечевичный суп, наливал его в  углубление хлебного

мякиша.

 Рейнгард сыпал притчами, и все их хотелось запомнить.

 Увидев у мегарцев овец, покрытых кожаными накидками, и голых детишек,

Диоген сказал: "У мегарца выгоднее быть бараном, нежели сыном".

 А ввернуть этакое в умном разговоре: "Диогена спросили, в какое время

лучше  завтракать. "Если ты богат, когда хочешь, - ответил мудрец, - если

беден, когда можешь".

 Увы, притчи иссякли, и профессор стал говорить о кинизме, о  кинизме

гедонизирующем, о гигантской битве  за понятие бытия, об эгалитарной этике

киников.

 В перерыве между лекциями к Василию подошел Петр Чаадаев.

 - Какое детство - эта университетская философия! Разве мы дойдем за два

года до мыслителей чьи идеи необходимы сегодня: до Штиллинга,

Эккартсгаузена, Бема, Сен-Мартена. Я уж не говорю о Фесслере. С

Антисфеном, Диогеном навряд ли мы сможем стать сподвижниками Астреи! Для

возвращения на землю сказочно-вдохновенных времен надобны не сказочки, но

знания, созидающая мысль времен. Нам, нашему поколению  внедрять новую

гражданственность - иначе зачем жить! А сколько нужно сил для

преобразования духовенства! Оно ведь в России и поныне лапотное.

 "Зачем он меня избрал для такого разговора? - ужаснулся Василий.  - Вон

Лев. Лев читал и Бема, и Сен-Мартена".

 Чаадаев смотрел вопрошающе, не отмолчишься.

 - Я думаю, цель университета заложить в нас систему, - сказал Василий не

очень уверенно. - На прочной основе можно возводить и дворец, и хоть саму

башню Вавилонскую.

 Чаадаев улыбнулся без высокомерия, скрестил руки на груди, задумался.

 - В России все затеи высокого разума упираются - в избу. Изба,  топящаяся

по-черному - это в ХIХ-то веке! - вот наш камень преткновения. - Посмотрел

серьезно, просто. - Вы понимаете, я понимаю, вся  думающая Россия понимает

- дело не в самой избе, а в причинах ее столь несокрушимого существования.

 Василий снова перепугался: о чем он, этот умник? И, слава Богу, перерыв

кончился.

 По дороге домой Василий спросил брата:

 - Ты не помнишь, кто это - Астрея?

 - Звездная Дева. Правила миром в золотой век человечества. Ей  давно уже

нет места на земле.

 От университета до дома не близко, но шли пешком.

 Переждать осенние хляби граф Алексей Кириллович перебрался в свой

роскошный московский дом неподалеку от Немецкой слободы. На самом-то деле

расстался с ненаглядными Горенками ради воспитанников, чтоб им было

удобнее добираться до университета.

 Дома Василия ждала и дождаться не могла сестрица Аннушка. Ей нужно было

поделиться радостью. Приближалась Казанская, а на Казанскую Анны -

именинницы. Приезжавший к воспитателю брат его Лев Кириллович подарил

своей любимице сережки с синими камешками.

 - Вася, ты уже отучился? - глаза у Аннушки сияли, словно ей хотелось

сказать что-то удивительное.

 - Как отучился? Я только начинаю учиться!

 - Я про сегодняшний день! - надула губки, но тотчас тряхнула головкой, и

Василий увидел:

 - У тебя  серьги новые!

 Аннушка запрыгала, захлопала в ладоши:

 - Сапфировые!

 - Можно? - подставил ладонь под сережку. - А я смотрю и не понимаю: глаз

 что ли у тебя прибавилось?

  - Прибавилось! - Аннушка благодарно чмокнула брата в щеку и убежала.

 Сестрице было девять лет, а уже красавица.

 Перед обедом воспитатель позвал студентов к себе в кабинет. Встретил

вопросом:

 - Что прибыло в вас за сей день в стенах храма науки?

 - Отвечал Лев:

 - Читали и переводили латинские тексты с профессором Стельцером,

Мерзляков разобрал первые песни "Слова о полку Игореве", а у Рейнгарда

слушали лекцию о философах киниках.

 Алексей Кириллович перевел глаза на Василия.

 - Философия не затрудняет?

 - Философия - понятна, термины трудные.

 Алексей Кириллович засмеялся:

 - До терминов у философской братии охота превеликая. Из трех  сосен такую

дебрю возведут - не продерешься.

 - Студенты говорят, было бы интереснее слушать философию Штиллинга,

Экка... - Василий смутился. - Экка...

 - Эккартсгаузена...

 - Еще Фесслера! - вспомнил Василий.

 - Кто  же у вас такой знаток европейской новейшей мысли?

 - Чаадаев.

 Граф сидел, поджав губы, прикрыв веками глаза.

 - Это все о том, что Дева Астрея вернется... Рай на земле, сплошь

охваченной просвещением, возможен. - Граф посмотрел на сыновей  прямо и

строго. - Се - чаянья масонов... Вашему брату Алексею я запретил вступать

в какие-либо ложи. Этот мой запрет и на вас налагаю.

 Вышел из-за стола, открыл книжный шкаф.

 - Спасительней для души и для жизни полезнее, - вручил книгу Льву.

 Василий потянулся посмотреть.

 - Это, мой друг "Сокровище духовное, от мира собираемое". Святитель Тихон

Задонский! - граф прошел за стол, сел. Сердито сложил

"Санкт-Петербургские ведомости". - Императоры встречаются в Эрфурте.

Великий князь Константин, фельдмаршал граф Толстой, обер-прокурор Синода

князь Голицын, Трубецкой, Гагарин, Шувалов, Ожаровский... Сперанский,

разумеется - весь цвет начальствующей России, а вокруг Наполеона - короли,

короли! Баварский, Саксонский, Вюртембергский,  Вестфалийский. Маршалы,

маршалы, маршалы!.. Очередная комедия, устрояемая ради мира, и, стало

быть, война уже на пороге! - снова посмотрел на Льва, на Василия. - Я

желаю, чтобы вы явились на службу государю  и Отечеству - русскими кровью

и головой. В церкви давно были?

 - В воскресенье, - сказал Василий.

 - Будьте милостивы, уделите Господу еще денек-другой на неделе.

 Отпустил от  себя сурово, но когда они уже отворили дверь кабинета,

 крикнул:

 - Я вами доволен!

 Страшный неприступностью наук университет становился счастьем. Книги,

книги, заумные лекции профессоров, мудрования студенческих споров. Все

чувствовали себя избранными, кастой. А молодая жизнь брала в свой

счастливый оборот надутых дуралеев: будила чувства, желания.

 И вот он, первый бал! Ты уже не подсматривающий мальчик, ты - частица

дивного действа. Конечно, не из первых, не фаворит, зато сам по себе.

 Бал в Дворянском собрании. Целую неделю на Кузнецком мосту возле магазина

мадам Обер-Шальме, Москва мадам по-своему зовет Обер-Шельма, толпы господ,

переулки заставлены каретами. Всякая дама желает быть мастером, ослепить,

хоть на одну ночь, то так, чтоб  и внуки помнили... Деньги тратятся

сумасшедшие, для кого-то разорение, но и надежда.

 Братья Перовские фраки и панталоны пошили у самого Занфтлебена.

 Подкатили на графской карете - сам распорядился. Когда поднимались по

лестнице, Василий чувствовал: все жилочки в нем щемят и трепещут. Но

все-таки вдвоем о себе думаешь меньше. И другое чувствовал: как легко

ногам, как невесома одежда, глаза однако ж смотрели плохо.

 Дамы в кружевах, как в пене, но пены этой - половодье. Не лица - сияние

улыбок, не господа, не сударыни, - мундиры, фраки, голубое,  розовое,

ослепительные просверки бриллиантов. И вдруг из водоворота - живой мрамор

женских плеч, алый ротик...

 "Как же я это переживу!" - ужасался Василий.

 Они стояли со Львом у колонны. Лев он и есть Лев - осматривался, как

бывалый человек.

 - А поджилетники у многих из турецких шалей.

 - Что?! - не понял Василий.

 - Так, чепуха! Ты посмотри, это же лавка драгоценностей. Направо,

направо! А годков-то даме под восемьдесят... А кто же это? Бывает же

такое! Шахеризада!

 Василий переводил глаза вправо, влево, но видел пену, просверки.

 - Козлов! Это же Козлов - лучший танцор Москвы! Легенда!

 - Был лучший! - возле братьев Перовских, смеясь, остановился Артамон

Муравьев, сокурсник. Посмотрите-ка сюда, да не через залу. Поближе,

поближе! Узнаете?

 - Чаадаев!

 - Вот именно! Петр Яковлевич! Нас ждет захватывающий поединок ног и поз.

Козлов повержен, возможно, не будет, но двоевластие я вам обещаю твердо.

 Чаадаев, как бог Аполлон, спустившийся с Олимпа, только телом  был здесь.

Высокое чело - излучало свет, в глазах - бездна. Чудилось,  среди кудрей

прекрасных, но и очень строгих, вот-вот просияют звезды.

 - Уж такой умный, а ведь дурак, - шепнул Лев Василию на ухо.

 Артамон потащил Льва знакомить с кем-то нужным, и Василий остался посреди

человеческого моря в полном одиночестве.

 - Кадриль! Кадриль!

 Танец был из самых новых, очень забористый, но Василий не то чтобы

пригласить даму - с места боялся сойти. Ему казалось: он на острове, а

кругом вихрь погибели.

 - Батюшка, да слышишь ли ты меня?

 Перед ним стояла дама, должно быть, из благополучных, но совсем уже

бабушка. Бабушка очень хорошо улыбнулась и, чуть придвинувшись,  сказала:

 - Не откажи, голубчик! Поди потанцуй с моей Прасковьюшкой... Головой-то

не крути, упаси Господи, увидит, что я способствую, осердится. В розовом,

молоденькая. Мы брянские. В Москве в гостях, мало кого знаем.

 Василий поклонился.

 - Ты, голубчик, не сразу лети-то! В обход! - напутствовала брянская

барыня.

 Послушно прошел за креслами сидящих, и вот оно - розовое.

 Черные глаза устремились на него с отчаяньем. Бездна испуга, океан

благодарности. Розовые персты, розовое личико...

 Как они плясали! Он любил ее, все еще очень плохо видя, он любил  ее

бабушку, весь это зал, захваченный ликующим танцем, все человечество!

 Когда они сближались, улавливал ноздрями изумительный запах ее тела, ее

дыхания. И уже потом, уже лежа в постели, под утро догадался наконец - так

пахнет на лугу сено, дождь...

 Танец кончился. Она одарила его радостным взглядом, а бабушка - движением

бровей.

 Открытие чуда состоялось. Кавалеры углядели очаровательное создание и - в

очередь.

 Впрочем, партнера брянской сударыньки тоже приметили.

 - Красавец!

 - Уж очень молод!

 - Через год-другой дамы возьмут в оборот добра молодца. Перовский?.. Сын

графа... Незаконный, разумеется.

 Василий, не зная, куда деть себя после радости кадрили, не видя брата,

знакомых, побрел по залам. И вот они, столы зеленого сукна. Игра!

 Боже мой, сколько у людей золота! На одном столе - грудой. Будто

искуситель зачерпнул шапку-другую да и высыпал на середину сукна для

задора, для погибели.

 На соседнем столе и золото, и ассигнации. Мимо Василия прошел молодой

человек, беспечно разглядывая ногти на руке. Кто-то сказал: "Проиграл

двадцать тысяч, а доходы его - тысчонки две-три...  годовых".

 Василий чуть было не расплакался. Этот, разглядывающий ногти, эти -

разорившие человеческую жизнь, да что жизнь - семейство.

 Выбежал в залу и наткнулся на Артамона.

 - Еле наше тебя, хочу познакомить с одним чудесным  семейством. - И вдруг

спросил: - А ты знаешь, почему на афишах перед фамилиями иных актеров

стоит буква "г" - господин, а перед другими этой буквы нет?

 - И вправду, где есть, где нет, - вспомнил Василий. - Я не задумывался.

 - Отсутствие "г", милый друг, означает только одно - раб. Актеры без "г"

- крепостные люди.

 - Господа, позвольте озадачить вас нижайшею просьбою! - к ним подошла

строгая, должно быть, в чувствах расстроенных, очень красивая дама.

 - Молодые люди, одолжитесь пригласить на мазурку моих племянниц.

 Девица, доставшаяся Василию, плосколицая, плоскогрудая, и среди

дурнушек-то дурнушка, в танце была - чудо. Держалась царицей, выступала -

только держись, превращалась в вихрь, в огонь, когда музыка  пламенела.

Такой даме хоть каблучок отстреливай, как заведено бывало у шляхтичей Речи

Посполитой.

 "К Анюте под юбку нынче залезу!" - решил Василий, думая о кухаркиной

дочери, о глазастой, с ямочками на матовых щечках, с двумя налитыми

колобками за пазухой.

 В ноябрьскую непогодь в России гром не гремит, молнии не блещут. Но в

1808 году в Павловске электрические искры проскакивали меж людьми, тучи

громоздились в умах. Сии грозы для Отечества нашего наихудшие.  От  таких

гроз Русская земля волнами ходит.

 Вдовствующая  императрица Мария Федоровна смотрела из окна на сыновей.

Ехали конь-о-конь, Николай что-то показывал  Михаилу, тот смеялся,

запрокидывая голову, а дождь, должно быть, омерзительный, вперемежку  со

снегом, поливал их и посыпал. Оба без верхнего платья, в мундирах. Мария

Федоровна смотрела на младших сыновей с удовольствием: ее дар - растить

императоров и солдат.  Ни Александр, ни Константин детей иметь не могут.

Александр старше Николая на девятнадцать лет. К Николаю перейдет престол.

 Мария Федоровна поднялась из своих покоев на первом этаже дворца  -

поговорить с дочерью, да засмотрелась на сыновей, а думала о старшем. С

огнем Александр играет, с огнем!

 Екатерина Павловна вышла из своих покоев, увидела мать.

 - Вам не холодно от окна?

 Мария Федоровна показала на Николая и Михаила:

 - Им же не холодно.

 - Я, глядя на братцев, покрываюсь мурашками...

 - А старший ваш брат? Вы помните прошлогодний декабрьский смотр?

Шестнадцать градусов мороза, а его величество два часа в одном мундире,

почти не двигаясь!

 - Я умирала от ужаса!

 - Сердце мое, вам же самой быть государыней. И это, - показала  глазами

на сыновей, - моя материнская гордость. Я ращу моих сыновей -

царствовать. Мы живем в железный век, сердце мое. Царствовать без войн -

невозможно.

 - Матушка, позвольте быть у вас, ибо я обдумала данное мне предложение, -

поклонилась Екатерина Павловна.

 - Через час.

 Марии Федоровне не захотелось признаться, что она сама шла к дочери для

э т о г о   с а м о г о  разговора.

 Для объяснения им хватило бы двух слов. Одно слово сказала бы  дочь,

другое - мать. Но Мария Федоровна не терпела ничего "свойского".

 Меньше месяца тому назад император Наполеон, прощаясь, обнимал императора

Александра почти родственно. Встреча в Эрфурте могла стать судьбоносной

для мира. Это была трудная встреча. Наполеон треуголку свою бросал оземь,

не сумевши уговорить Александра идти войной на Австрию, но он же со всею

искренностью поверял "другу" боли и тайны своего сердца.

 - Я нуждаюсь в покое и стремлюсь лишь дожить до того момента, когда можно

будет безмятежно отдаться прелестям семейной жизни, - изливал сокровенное

Наполеон. - Увы! Обычное для всех счастье - не  для меня. Без детей нет

семьи, а разве я могу их иметь! Жена старше  на десять лет. Я прошу

простить меня! Все, что я говорю, может быть, и смешно, но я следую

движению своего сердца, а оно радо излиться  вам.

 То был зачин. Затаенное Наполеон высказал Талейрану:

 - Судьба предписывает мне ради спокойствия Франции дать развод  Жозефине,

ибо я должен основать династию. Принцессу надобно избрать среди старых

монархий Европы. У Александра две сестры, старшей двадцать пять. Это мне

подходит.

 Двадцать лет было Екатерине Павловне.

 Готовясь к разговору с матерью, она добрых полчаса простояла перед

зеркалом.

 Бонапарт, без сомнения, адское исчадье, и вот она - великая княжна -

очередной его приз, еще одна его победа над обросшей мхом "старой"

монархией.

 Она смотрела на себя веселыми глазами и не могла изобразить

"жертвенности". Во взоре, в осанке. Перед матушкой нельзя допустить даже

намека на отчаянье, тем более выказать притворство покорности. Синие глаза

блистали со стекла торжествуя. Быть дочерью императора, ее высочеством -

Божья милость, но быть повелительницей мира - разделить судьбу человека,

чья жизнь запечатлена на скрижалях Вечности, - выбор.

 Она прикрывала веками глаза и видела  Александра и Бонапарта на конях,

впереди солдатских колонн, уходящих за горизонт. Индия, Китай... Что там

еще? Персия, Аравия, черная Африка. И над всем медальон с двумя профилями:

Бонапарта и Александра. Франция и Россия. Ее потомство, ее сын - это

возможно, ибо Александр бездетен - соединит две империи в единую, и

наступит царство Вечного мира.

 Она все еще стояла перед зеркалом, не смея посмотреть в свои же глаза: на

сумасшедшую свою радость.

 До аудиенции четыре минуты - матушка не терпит неточности. Екатерина

Павловна взяла было флакончик духов, любимых матерью, - и отставила. Сняла

колье - подарок Александра. Потянулась к томику Жанлис... Тоже лишнее.

Господи! Еще целых три минуты. Сойти на первый этаж - десять секунд.

 Помолиться надо!

 Перекрестилась на икону.

 Села на краешек стула. Поднялась. Пошла.

 Глаза матери и дочери одного цвета: два синих океана потекли друг  к

другу и замерли, стена перед стеной.

 - Государыня! - голос Екатерины Павловны дрогнул. - Ради благоденствия

династии нашей, ради спокойствия России и мира я охотно жертвую собою. Я

не Юдифь, пришедшая в шатер Олоферна для веселия, но запомнившая, где у

господина положен его меч. Я исполню свой долг верно и честно.

 Мария Федоровна молчала. Она все поняла. Нежные губы, обезоруживающие

доверчивостью, вытянулись в жгуты.

 - Вы, слава Богу, не Андромеда, дочь моя. Наш Александр тоже, слава Богу,

не безвольный Цефей, а посему не будет жертв и всеобщего нашего унижения.

Да, мезальянс блистательный, но вашей руки просит  не один Бонапарт.

Вашей руки просит принц Гольштейн-Ольденбургский.

 Екатерина Павловна опустилась в глубоком поклоне.

 - Я счастлива, матушка.

 Принц заикался, был несколько прыщав - по молодости, должно быть.

 - Государь ставит принца генерал-губернатором Твери. Я полагаю, со

свадьбой откладывать нельзя.

 - Венчаться можно сразу после Крещения.

 - Да, сразу после Крещения! - согласилась Мария Федоровна.

 Прощай, Париж, здравствуй, Тверь - Екатерина Павловна улыбнулась. Матушка

подошла к дочери, поцеловала. И вздохнула: гора с плеч.

 Объятия с Наполеоном в Эрфурте Александру в Петербурге не простили.

Слишком много пролито русской крови. На Государственном совете граф

Строганов высказал протест политике сближения с Францией. И  был

поддержан.

 Мария Федоровна, узнавши о речи Строганова, пришла в ужас. "Вы потеряете

Вашу империю и Вашу семью, - тотчас написала она Александру. -

Остановитесь! Еще есть время. Послушайтесь голоса чести, просьб и молений

Вашей матери!"

 Прямосердый фельдмаршал граф Петр Толстой тоже предупредил Александра:

"Берегитесь. Государь! Вы кончите, как Ваш отец".

 Но ведь и французы были против эрфуртских "братских" переговоров

Наполеона и Александра.

На тайной встрече Талейран высказал русскому императору неодобрение от

имени скрытых противников Наполеона: "Государь, зачем Вы сюда приехали? -

Талейран делал вид, что даже слов не выбирает. На Вас пала задача спасти

Европу, и Вы можете достичь этого, лишь возражая во всем Наполеону.

Французский народ цивилизован, а его  властелин - нет. Властитель России

цивилизован, а народ его - нет. Поэтому властитель России должен стать

союзником французского народа".

 Спасти Европу -  обрести лавры еще более значимые,  нежели лавры

захватчика и узурпатора. Однако ж победы Бонапарта - аргумент во всяком

соглашении весомейший.

 У Александра не было мужества говорить "да" и "нет". Матушке он писал,

объясняя "дружбу" с Наполеоном: "Сохранить свое единение с  Францией...

иметь возможность некоторое время дышать свободно и  увеличивать в течение

этого столь драгоценного времени наши средства,  наши силы". Сомневался,

что империя Наполеона может рухнуть внезапно,  по воле Проведения, а

посему избирал тактику выжидания.

 Талейрану, на предложение выдать замуж за Наполеона вошедшую в возраст

сестру, Александр ответил почти искренно: "Моя мать сохранила над своими

дочерьми власть, которую я не вправе оспаривать. Я могу  попытаться на

нее воздействовать. Возможно, она согласится, но я  все же не решаюсь за

это отвечать".

 Александр знал, сколь яростна и непримирима ненависть его матушки к

безродному Наполеону, с которым он подписал тайный союз о нерушимой

дружбе.

 Господь этой дружбы не желал.

 В Эрфурте Наполеон страшно закричал во сне и проснулся в поту: медведь

разорвал ему грудь и жрал его сердце.

 Матушка Мария Михайловна встретила своих студентов радостью.

 - У нашего Алеши - новая книга! Напечатали его лекции, кои он прочитала в

университете. Благодетель Алексей Кириллович превесьма доволен. И книгою,

и тем, что посвящение писано братцу его,  Льву Кирилловичу. Приказывал,

как приедете, чтоб в розарий поспешали. Китайские розы зацвели.

 Алексей Кириллович, увидевши спешащих к нему сыновей-воспитанников,

поднял руку с книгою.

 - Ваш брат приветствует вас. И мы тоже! - поклонился, указывая на стену,

оплетенную розами. Цветы на темной зелени белоснежные. Может, и

простоватые - на цветущий шиповник похоже.

 - Запах! - предупреждая недоумение, поднял перст благодетель. -  Вы запах

слышите?

 - Грушами пахнет! - Василий даже покраснел.

 - Грушами, милый дружочек! Именно грушами... Сказывают, на обеде у нового

посла Бонапарта маркиза Коленкура - пардон, пардон! - он  уже ведь в

герцоги скакнул, герцог Виченцский! - императору Александру Павловичу

поднесли семь груш, по триста франков каждая дуля! А у нас в Почепе,

таких-то груш - десять десятин, да вот и розы - грушами пахнут.

 Рассмеялся, взял Василия за руку, повел в другой конец розария, к

белопенному от цветов кусту.

 - Потрогай! Смелее, дружочек, смелее! Ах, поколоться страшно? Ну, как?

Изумлен? Красавица, и без шипов! Тоже китаяночка. Дитя Кантона. Директор

королевского парка Кью Джозеф Банск только в прошлом  году добыл сию диву,

а у нас уже и прижилась, и цветет со всею беззаботностью.

 Алексей Кириллович был в восторге от своих китайских роз, смотрел на

воспитанников с ласковой насмешкою.

 - Ну, ваши товарищи все навострились в Бонапарты?

 Лев поклонился благодетелю учтиво, но сказал с непреклонностью в голосе:

 - Среди тех, кого мы знаем, немало здравомыслящих, для коих само имя

Бонапарт - независимо.

 - Но каков однако ж пример! Из капитанишек - в императоры! А каков

аппетит! Скушал Парму с Тосканией, Ватикан с Римом, а теперь уж Испанию

жует! И какая щедрость! Нам Швецию по дружбе предлагает. Забирайте, чужого

не жалко. - Алексей Кириллович сердился, а у Василия сердце подрагивало от

радости: благодетель говорит с ними, как со взрослыми. - Передали мне

нынче слова нашего государя, кои  он сказал мсье Коленкуру. В Индию, мол,

так в Индию. Россия сама Восток. Но поход для нас немыслим без

Константинополя и проливов. Сама  география хочет, чтобы я владел сим

провинциальным городишком на краю моей империи, ибо если он будет

принадлежать другому, то я  уже не буду чувствовать себя дома в своей же

стране. А ведь то, что  у меня есть ключ от своего дома, не доставляет

неприятностей другим. Император это подтвердит.

 Замолчал, смотрел на сыновей заблестевшими глазами.

 - Бонапарты за славу свою платят жизнями юношества. Ваш брат Алексей

меня радует. Не прельстился на эполеты, ищет в службе не чинов себе, но

пользы Отечеству... У Алексея изумительное свойство:  все, что приобрел

для себя, обернуть на пользу общественную. Ну,  выучил немецкий язык, и

читай Гете, Канта, Гегеля, а он "Бедную Лизу", перевел. Во-первых, высшая

штудия, а во-вторых, пусть немцы нашего  блюда отведают. Лиза-то Вертеру

чем не пара? Ну, с Богом! - поцеловал обоих в головы, легонечко оттолкнул

от  себя. - К делам, господа!

 И когда они пошли, окликнул:

 - Я что хотел сказать-то! Не войною жив человек. Трудами! - подбежал,

смотрел в глаза то Льву, то Василию. - Впитывайте в себя достойное! Да

профессоров-то не держите за дурней. Молодые горазды дурить. Помните ли,

как отблагодарил царь Филипп Аристотеля за учение Александра?

 - Разрушенный город Стагиру заново построил, - быстро сказал Лев. -

Аристотель был родом из Сагиры.

 - Ах, как бы я хотел сыскать Аристотелей для вас, для юношества. Но ваш

Мерзляков - тоже голова. Ступайте, ступайте! Девятая книжка "Вестника

Европы" сегодня пришла. Там дивный подарок от Жуковского. Сами увидите.

 В журнале нашли "Людмилу". Подзаголовок - "Русская баллада".

 Прочитали вслух. Поэма про жениха-мертвеца, но стихи легкие,  ритм

завораживающий - журчащий ручеек. Поразила картина природы:

 Вот и месяц величавый

 Встал над тихою дубравой;

 То из облака блеснет,

 То за облако зайдет...

 Пение сердца. Господи, как просто!

 - А Жуковский-то нашего поля ягода, - сказал Лев. - Незаконнорожденный. Я

вчера у Загряжских был. Наталья Кирилловна сказывала: матушка Василия

Андреевича - самая настоящая турчанка. В гареме жила.

 - Так-то вот! И турок, и сукин сын, а стихотворцев лучше, чем он, в

Москве нет! - возликовал Василий.

 - Вот и я говорю, - улыбнулся Лев. - Какие лета у Жуковского?

 Двадцать пять! А "Вестник Европы" ведет не хуже, чем Карамзин.

 - А в каком он чине?

 - Ты лучше спроси, в какой он славе!

 Василий резко захлопнул журнал.

 - Жуковский - книжная душа, а нам с тобой каких чинов  ожидать?

 - Бог даст - и будут! Чины, звезды! - Льва словно бы и не волновало, что

отец их, дворянин Перовский, - плохо придуманный миф.

 Сколько нежных сердец приворожил автор "Людмилы"! История мрачная,

загробная, однако ж рассказанная ко времени. Во многих домах не дождались

суженых и после Аустерлица, и резни под Эйлау, где полегло  двадцать шесть

тысяч русских воинов, под Фридландом - пятнадцать тысяч  убитыми.

Жуковский учил любви, неведомой в России. Быть верною встающему из гроба

- ужас! Кровь стынет, но какова любовь!

 Василий Андреевич и сам  в ту пору летал под небесами от любви. Его

любовь была трепетная и недоступная. Тайна двух сердец.

 Он любил Машу Протасову, свою племянницу, свою ученицу. Журнал  принял

ради любви - бежал из Белева.

 Просить Машиной руки у Екатерины Афанасьевны? Глянет - и окаменеешь.

 Екатерина Афанасьевна не чепец бы носить, а шелом. Прирожденная поленица.

Прошлым летом весь Белев изумила силою духа своего.

 Случился пожар в церкви, а в погребе - сорок бочонков с порохом! Все

оцепенели, а Екатерина Афанасьевна взяла полицмейстера за грудки да и

встряхнула:

 - Отворяй тюрьму. Сорок арестантов сюда!

 Тюрьма, слава Богу, поблизости, скоком на телегах туда-сюда. Доставили

братву.

 - Всем будет снисхождение! - объявила Екатерина Афанасьевна. - Выноси

бочки!

 Пламя из окон языки показывает, алтарь запылал: у героев ноги к земле

приросли.

 - Не робей! Я, баба, и то не боюсь! - и в погреб, арестанты за ней.

 Повыкатывали бочата да с горы, в Оку. Тут и пыхнула церковь огненным

столбом.

 Екатерину Афанасьевну губернатор приезжал благодарить, а в Белеве

Протасову бояться стали. Экая ведь силища-то! В огонь пошла да ведь и

вышла.

 Не смея подступишься к матушке Машиной, Василий Андреевич стихами лелеял

свою любовь.

 Беру перо - им начертать

 Могу лишь имя незабвенной;

 Одну тебя лишь прославлять

 Могу на лире восхищенной:

 С тобой, один, вблизи, вдали.

 Тебя любить - одна мне радость;

 Ты мне все блага на земли;

 Ты сердцу жизнь, ты жизни сладость.

 Пьяному море по колено, а влюбленному так по щиколотку.

 И Василий Андреевич кинулся защищать... народ. Напечатал в журнале статью

"Печальное происшествие". Укорял крепостников в похищении свободы у

крестьян и дворовых людей. "Просвещение должно возвышать  человека в

собственных его глазах, -  а что унизительнее рабства?" - округлость фразы

скрашивал свой праведный гнев.

 Помещики по прихоти иным слугам дают образование, приучают к господской

жизни, а потом указывают несчастным на их место - в людской.

 Приводил надрывающие сердце примеры. Живописец из крепостных после смерти

друга-господина достался в наследство крепостнику иных понятий на право

распоряжаться человеческими судьбами.

 "Теперь этот человек, - сокрушался Жуковский, - который прежде

принимаем был с отличием и в лучшем обществе, потому что вместе со своим

талантом имел и наружность весьма благородную, - ездит в ливрее за

каретою, разлучен с женою, которая отдана в приданое за дочерью  господина

его..."

 Любовь в разлуке удесятеряет духовные силы. Василию Андреевичу  мало было

его журнала. Он принялся изучать "Слово о полку Игореве". Уже и зачин был

написан.

 Не прилично ли будет нам, братия,

 Начать древним складом

 Печальную повесть о битвах Игоря,

 Игоря Святославовича.

 Начаться же сей песни

 По былинам сего времени,

 А не по вымыслам Бояновым -

 Вещий Боян,

 Если песнь кому сотворить хотел,

 Растекался мыслию по древу,

 Серым волком по земле,

 Сизым орлом под облаками.

 В синий вечер, когда  земля покрывалась первым снегом, встало  перед ним

Мишенское, матушка, еще молодая, огнеглазая, суроволюбящая Мария

Григорьевна, девицы дворовые... И что-то такое родное было в тех давних

запахах, в той деревенской жизни...

 Раз в крещенский вечерок

 Девушки гадали:

 За ворота башмачок,

 Сняв с ноги, бросали.

 Написал и задохнулся от любви. К России, должно быть.

 Снег пололи; под окном

 Слушали; кормили

 Счетным курицу зерном;

 Ярый воск топили...

 Вскочил, встал возле окна, вспоминая, как еще гадают. Побежал в комнату к

Максиму, к рабу своему.

 - Что перед Крещением у девиц бывает?.. Воск топят, снег полют, башмачок

кидают... Что еще?

 Супруга Максима смотрела на барина, как на дитя.

 - Перстеньки в воду кладут.

 - Верно! А что еще?

 - Кладут вещицы под блюда, а то и в чашу с водой, тянут  наугад и поют:

 Плывет чашечка из-за морья.

 Куда приплывет, тут и расцветет.

 Кому вынется, тому сбудется,

 Не минуется! Слава!

 - Кому сбудется, не минуется... Как же я забыл?! Благодарю.

 Убежал счастливый. Тотчас и закончил строфу.

 В чашу с чистою водой

 Клали перстень золотой,

 Серьги изумруды;

 Расстилали белый плат

 И над чашей пели в лад

 Песенки подблюдны.

 Ликовал. Как просто! Как удивительно хорошо! По-русски, Господи!

 И как же грустно стало. Строил дом ради какой-то новой, с в о е й  жизни,

ради матушки. А матушка недели в доме не усидела. Умчалась Марию

Григорьевну навестить... И пошло: денек-другой в собственных  хоромах,

неделю-другую у Марии Григорьевны.

 Уже и покупатель на дом есть. Вывезет матушка не прижившееся барахлишко в

конуру свою - и страница домовладения перевернута. Матушку можно понять.

Всю жизнь при Марии Григорьевне. А Марии-то Григорьевне за восемьдесят.

Грех ее оставить. Крутой человек, да  ведь добрейший.

 Отвлекая себя от горестей своих, взял только что вышедшую из печати

книжицу Дмитриева "Путешествие N.N. в Париж и Лондон, писанное за три дня

до путешествия". Василий Львович Пушкин попал на язычок Ивану  Ивановичу.

 Друзья! Сестрицы! Я в Париже!

 Я начал жить, а не дышать!

 Садитесь вы друг к другу ближе

 Мой маленький журнал читать;

 Я был в Лицее, в Пантеоне,

 У Бонапарта на поклоне;

 Стоял близехонько к нему,

 Не веря счастью моему...

 Весело, легко. Не обижая, но весь Василий Львович - вот он.

 В каких явлюсь к вам сапогах!

 Какие фраки! Панталоны!

 Всему новейшие фасоны!

 Какой прекрасный выбор книг!..

 Читал, улыбался и... - взял свой лист

 Раз в крещенский вечерок

 Девушки гадали...

 Та же естественность речи, та же безыскусная простота - новая  поэзия в

самом воздухе России. Должно быть, грядет опрощение жизни сословия,

почитающего себя за высшее. Спрятаны в чуланы парики, царь на  пирах сидит

не за отдельным столом, нет прежних выездов, когда за боярином следовало

до тысячи слуг. Царь прогуливается по Петербургу  без свиты, пеший, с

одним-двумя офицерами. Дима Блудов встречал Александра Павловича. Каждый

петербуржец может увидеть гуляющего императора.

 Но что есть движитель опрощения? Идеи просветителей, того же Руссо,

революция, заставившая признать гражданина ровнею перед Отечеством, их

сиятельствам и даже их величествам?

 Или же все-таки микроб опрощения, вернее сказать, естественности - в

слове? Если мир создан Словом, Слово движет жизнь. Так, может быть,

употребление французского тормозит мистическое преобразование жизни  в

России. Этакая плотина, перегородившая естественное русло.

 Василий Андреевич поискал силу, какая могла бы перебороть порок

пренебрежения языком своего народа. Такой силы не было. Разве что -

поэзия!

 Раз в крещенский вечерок

 Девушки гадали! -

 прочтете, господа, и повторите, и дети ваши прочтут.

 ОСТРОСЛОВ

 Весь январь 1809 года для Петербурга был сплошным праздником. Император

Александр с небывалой для его двора пышностью принимал королевскую  чету

поверженной Наполеоном Пруссии. Для короля Фридриха-Вильгельма сей широкий

жест России обещал непоколебимое заступничество. Для королевы Луизы визит

в Петербург был последнею надеждой разбудить в Александре ответную любовь.

Она умирала от любви.

 В своих петербургских покоях королева нашла туалетный прибор из

червонного золота, дюжину роскошных платьев, каждое - состояние, и корзину

с турецкими шалями.  Что ни шаль - поэма красок, сказка о чудесах

таинственного Востока. От великолепия подарков на Луизу дохнуло холодом

недоброго предчувствия. Увы! Увы! Александр на всех  балах  танцевал с

нею, был удивительно ласков и внимателен, да ей-то нужна не  слава

избранной, а всего лишь одна, тайная, безумная ночь с ним, с белокудрым

ангелом! Без этой победы ее красота могла повянуть в считанные дни. А вот

разделенная любовь и для Пруссии стала бы полезной. Александр выторговал у

чудовища Наполеона двадцать миллионов из ста сорока. Такова была

контрибуция. Бонапарт свои аустерлицы оценивал не  одною только славой, но

и франками.

 Прусская королева на петербургских балах блистала подобно Венере -

красавице небес, но ведь и Елизавета Алексеевна - императрица России -

почиталась первой красавицей Европы. Александр же ночи свои отдал  Марии

Антоновне Нарышкиной. Нарышкина родила Александру дочь, а ведь его считали

бесплодным.

 Так-то вот! Женатые на изумительно прекрасных немецких принцессах русские

цари, полунемцы, а потом уж и совсем немцы, - сердца свои, привязанность

свою отдавали русским. У Павла - Нелидова, у Александра - Нарышкина, у

Александра II - Дашкова.

 Прощальный бал для королевы Луизы оборачивался очаровательным несчастьем.

Глаза у нее блистали от невыплаканных слез. Слезы эти казались уместными:

прием оскорбленным Наполеоном монархам оказан высочайший.

 Луиза откровенно и не без страдания любовалась Александром. Но восхищение

императором - всеобщее. Ах, как расцветали княгини, графини, герцогини,

когда Александр картинно поднимал руку с лорнеткой и лорнировал

очаровательных подданных.

 Да что женщины! Что генералы, сенаторы! Даже брат государя, его

высочество Константин, тоже ведь красавец и - Боже мой! - преужасный

солдафон! - как мальчишка копировал своего кумира. Вышагивал

точь-во-точь, мерно, твердо. Походка Александра завораживала. Человек

переставал думать о своем, прерывалась беседа - все смотрели, слушали:

крак-крак-крак! Да что походка! Александр, сутуловатый от природы, держал

плечи вперед, словно бы наклоняясь. Он плохо слышал, и  подобная поза

выработалась от желания быть ближе к говорящему. Но и Константин сутулился

и держал плечи вперед. А молодежь, - куда ни  посмотри, те же

александрики! Правая нога отставлена картинно, нелепо, но именно так

отставляет ногу обожаемый император.

 Николай посмотрел на Михаила, и этот: нога в сторону, голову, как жираф,

тянет.

 - Не обезьянничай!

 Михаил испуганно вздрогнул, виновато опустил голову, но тотчас

выпрямился, развернул плечи.

 - Ты на этих посмотри! - Николай повел рукою по зале, тыча  пальцем на

сияющих бриллиантами красавиц. - Они все готовы дать ему.

 К Николаю чуть придвинулся Адлерберг.

 - На вас смотрит Ламздорф.

 - А эта  прусская стерва готова всех растолкать, чтобы первой  подставить

свою мохнатую лепешку! - Николай  пропустил мимо ушей предупреждение

товарища. - Адлерберг! А для кого Пасифая надевала самые  дорогие платья,

отправляясь в луга?

 - Ваше высочество, кто она такая?

 - Михаил, а ты?

 - Какая-нибудь нимфа.

 Николай рассмеялся.

 - Пасифая - родная матушка Минотавра, человекобыка. Смекаете?

 - Нет, - сказал Михаил. - Не смекаю.

 - Пасифая предпочла царю Миносу -  быка! Чтобы добиться ответной бычьей

любви, ей пришлось заказать плотникам деревянную корову. О, господи!

Берегитесь, берегитесь женщин!

 Николай сиял: сразил и братца, и всезнайку Адлерберга.

 К ним подошел Ламздорф.

 - Вы говорите нечто, к чему прислушиваются, ваше высочество. Время сна,

но прежде, чем пожелать вашим высочествам спокойной ночи, хочу порадовать.

С завтрашнего дня занятия будут вестись по усложненной программе, по

университетской. Для прохождения военных наук приглашены полковники

Джанотти и Маркевич, а также инженерный генерал Опперман.

 Николай расцвел.

 - За все годы учения это первая улыбка, какую вы мне подарили, ваше

высочество.

 - Продолжит ли занятия Аделунг?

 - Продолжит.

 - Ах, генерал! Ведь я бы мог и второй улыбкой вас одарить. Это же такая

мертвячина - мертвые языки!

 - Греческий, латынь, мифология - придают блеск просвещенному  человеку. В

утешение вам, новый курс предполагает занятия еще одним языком, весьма

современным и живым. Ваша матушка Мария Федоровна пригласила в учителя

господина Седжера.

 - Английский? Что ж, я охотно посетил бы Англию, страну кораблей и

моряков. А кто будет преподавать математику? Надеюсь, наконец высшую.

 Генерал глянул в глаза Николаю: воспитанник пустился в разговоры с явным

намерением быть на балу как можно дольше.

 - Высшую математику вам преподаст - Крафт. Энциклопедию права -

Балугьянский, физику - Вольгемут... А теперь, спокойной ночи, ваше

высочество.

 - Спокойной ночи, генерал! - Николай взял брата под руку, но тотчас

вернулся. - Вы не помянули о естественных науках.

 - Преподавание естественных наук программа не предусматривает. А вот

курс морали вам преподаст господин Аделунг.

 - А Шторх? Останется ли Шторх?

 - Спать!

 Николай повернулся, щелкнул каблуками. Пошел летящей походкой, заставляя

Михаила и Адлерберга почти бежать.

 - Как я его разговорил! - хохотал Николай, когда они поднимались к себе.

 - Он доложит матушке, - уныло сказал Михаил.

 - Что  доложит? Я интересовался на-у-ка-ми!

 - А если он слышал твой рассказ о Пасифае?

 - Так это же мифология! - Николай снова захохотал, да так заразительно,

что Адлерберг взвизгнул, хватаясь за живот, тут и Михаил не утерпел,

рассыпал свои круглые звонкие смешинки.

 Утром, перед занятием, Николай и Михаил были среди провожающих короля и

королеву.

 Ее величество Луиза расцеловала их высочества. Она и на морозе была

бледна. Приезжала в Петербург за жизнью, увезла же любовную немочь. Любовь

- болезнь серьезная, через два года королевы не стало.

 Поднимаясь в классы, Николай спросил брата:

 - А ты знаешь о тайной клятве их величества Александра,

Фридриха-Вильгельма и Луизы?

 - Не знаю.

 - Перед Аустерлицем они втроем: наш августейший брат, король и королева в

полночь вошли в склеп и над могилой короля Фридриха Великого дали клятву

вечной дружбы.

 Университетский курс по просьбе императрицы Марии Федоровны начался для

великих князей сочинением, в котором предлагалось доказать, что для дворян

военная служба не есть единственная. Гражданские и всякого рода творческие

и хозяйственные занятия столь же почтенны и полезны.

 Михаил принялся писать, а Николай вертел перо так и этак и положил, ни

разу не обмакнувши в чернила. Тогда генерал Ахвердов, проводивший урок,

продиктовал Николаю сочинение. В журнале однако ж запись сделал правдивую.

Журнал этот Мария Федоровна прочитывала со вниманием.

 Генерал Ламздорф, разделял тревогу императрицы, провел с Николаем

"сердечную" беседу. Они были с глазу на глаз. Питомцу предложено было

чувствовать себя свободно.

 - Ваше высочество, - говорил генерал непривычно теплым голосом, - Вы ныне

в отроческих летах, почти в юношеских. Вам в июне исполнится

тринадцать. Сверстники ваши из дворянского сословия увлекаются охотой,

ездою на лошадях. Обожание оружия, мечты о воинских подвигах.  Все так!

Но вы не только дворянин, вы - представитель царствующей династии. Его

величество Александр Павлович любим народом, его правление  - блистательно

и поучительно. Но увы! Господь не даровал нашему  преславному самодержцу

только одного - иметь наследника. Его высочество  Константин Павлович

старше вашего высочества на семнадцать лет и тоже бездетен. У вас очень

серьезный разговор, ваше высочество. Положение ваше,  нераздельное с ним

достоинство предполагают обязанность  приготовлять себя к делам

государственным, к делам, влияющим на благополучие народа и на сам ход

истории. Чем более получите вы в отрочестве, в юности знаний и полезных

навыков, тем тверже уверенность воспитывающих  вас в осуществлении великих

надежд на процветание России... Ваше высочество! Время  летит неумолимо

быстро! Каждый пусто прожитый день откликнется пробелами и пустотами в

будущем. Вам не только дней не позволительно проживать бесцельно, но даже

минут. Вы сами - будущее благо Отечества нашего.

 Генерал разволновался. Умолк, ожидая от воспитанника ответной

признательности.

 Николай показал головою в окно:

 - Как  прямо идет дым из трубы: Я уже добрых полчаса стою, смотрю - ни

 малейшего движения в стороны.

 У Ламздорфа в горле пискнуло:

 "Боже мой! Какое непробиваемое бесчувствие. А ведь се - грядущий царь

сердечной России".

 Николай  повернулся к генералу лицом  и, глядя немигаючи в лицо, стал

читать наизусть:

 Блажет, кто, богами еще до рожденья любимый,

 На сладостном лоне Киприды взлелеян младенцем;

 Кто очи от Феба, от Гермеса дар убеждения принял,

 А силы, печать на чело от руки громовержца.

 Великий, божественный жребий счастливца постигнул;

 Еще до начала сраженья победой увенчан;

 Любимец Хариты, пленяет, труда не приемля.

 Великим да будет, кто, собственной силы созданье -

 Сочинение господина Жуковского. Новейшее! - и снова читал и читал сии

пространные стихи о счастье и закончил, взмахнув рукой, будто победил

кого-то:

 Как древле Минерва, в бессмертный эгид и шелом ополченна.

 Так  каждая светлая мысль из главы громовержца родится.

 - А что есть эгид? - спросил генерал.

 - Эгида - выкованный Гефестом для Зевса щит, коим громовержец наводил

ужас на врагов! - в глазах Николая сверкнул гнев: его экзаменуют.

 - Я рад, что вы любите поэзию, - сказал Ламздорф после долгой паузы. И,

пожевав губами, добавил: - Чтение журнала "Вестник Европы", издаваемый

господином Жуковским, полезно для познания поэзии, для воспитания чувства.

Однако ж политический отдел его издания весьма легковесен, а в статьях

много молодечества, прыти. Нет понимания, сколь драгоценна незыблемость

устоев жизни для покоя державы.

 Прыть статей "Вестника Европы", легковесность политического отдела

раздражали цензоров. Сие озаботило ректорат Московского университета и

попечителя графа Алексея Кирилловича Разумовского. Но журнал в обществе

почитали за лучший в России. "Вестник" приносил солидный  доход. Потому и

решение было принято мягкое, мудрое. Политический отдел из журнала изъять,

а в помощь Жуковскому - ему ведь двадцать шесть  лет всего! - приставить

профессора  Каченовского. Михаил Трофимович издательское дело знает,

бывший редактор "Вестника", а главное - не  вольная пиитическая птица. На

государственной службе.

 Незрелость рассуждений Жуковского об устройстве современного российского

общества была усмотрена в его проекте просвещения крестьян.

 Мыслил лучший российский поэт на удивление просто.

 "Мы имеем Академии наук и художеств, почему же не можем иметь Академию

для просвещения простолюдинов?" - вопрошал Жуковский, и все  свои

упования по улучшению качества жизни крестьян и простолюдья связывал с

могуществом книги. По этой его вере - книга есть самое надежное оружие для

избавления русского народа от рабства.

 В проекте Василия Андреевича было шесть пунктов. Первое. "Катехизис

морали". Сей "катехизис", адресованный крестьянам и простолюдью, написать

следовало доступным языком, все статьи объяснить примерами, взятыми из

жизни.

 Второе, "Общие понятия о натуре, о главных ее законах, о некоторых

явлениях небесных, ибо совершенное невежество в этом отношении бывает

причиною многих смешных и даже вредных предрассудков".

 Третье. Напечатать "Энциклопедию ремесленников и земледельцев". В этой

книге ясно и кратко изложить теорию земледелия и всех ремесел.

 Четвертое. "Повести и сказки", которых герои были бы необходимым

дополнением к "Катехизису морали".

 Пятое. "Общие правила, как сохранить свое здоровье".

 Шестое. "Народные стихотворения, в которых воображение поэта украсило бы

природу, привлекательную для грубых очей простолюдина".

 Жуковский первым в России призвал дворян, сочувствующих народу,  идти в

народ. Через свой "Вестник Европы" он заранее восхвалял "человека с

дарованием, который захочет посвятить несколько лет жизни  своей

единственно тому, чтоб языком простым и понятным проповедовать   счастье в

хижинах земледельца, в обителях нищеты и невежества, чтоб разбудить в

простых и грубых сердцах благородные чувства".

 Василий Андреевич, должно быть, не понимал, что разбуженный крестьянин

не песенки птичкам споет, песни крестьяне сочиняли совершеннее,  нежели

сам Жуковский, не с немецкого, по крайней мере, голоса. Разбуженный

крестьянин прежде всего за дубину возьмется ради этого самого

благородства. Оно ведь прежде всего предполагает уничтожение выдуманной

жизни высшего сословия, уничтожение паразитизма.

 Возвращение в журнал Каченовского предполагало для Василия Андреевича

перемежу жизни. Тянуло в Мишенское, а по полной правде - к Маше. И все,

кажется, устраивалось.

 Михаил Трофимович принимал на себя издательские и редакторские заботы, а

Жуковский обещал поставлять в каждый номер "Вестника" два печатных листа:

статей, переводов, поэтических и прозаических, собственных   стихов.

 Каченовский статей не больно-то и хотел. В статьях - "незрелости". Иное

дело стихи. Россия жаждала пленительных стихов Жуковского.

 Дом в Белеве, построенный с такою любовью и надеждой, матушка продала. На

пиры весны Василий Андреевич в Мишенское ехал.

 Природа и впрямь пиры задавала. Над необъятной зеленой равниной в бездны

неба летели из березовой рощи, из белопенных яблоневых   садов, а сады на

белевской земле верстами, - соловьиные безумства.

 Птаха ранняя - стоял Василий Андреевич в сем невидимом храме, где стены -

трели, а купол - восторг души, и слезами умывался. Боже  мой! Как хорошо!

 Весь вчерашний вечер он провел с матушкой Елисаветой Дементьевной да с

Марией Григорьевной.  Мария Григорьевна была много старше матушки, а

Елисавета Дементьевна старела вместе с нею, как согласно стареют старые

деревья.

 Барыне "бабушке" восемьдесят один, но глаза у нее молодые, и голос

молодой. Ей интересно, что говорят об Александре Павловиче и что там в

мире, чем люди нынешние живы.

 - Бабушка, чем всегда жили, тем и нынче живут, - улыбался Василий

Андреевич. - Государь всех женщин в себя влюбил. Сказывают, когда был в

Берлине, местные дамы придумали украшать себя александровскими букетами.

Каждый цветок такого букета начинался буквой, пригодной  для составления

имени. Анемон, лилия и так далее. Главная  дворцовая нынешняя новость: о

ее высочестве Екатерине Павловне. Она слывет за умнейшую из детей Павла

Петровича и Марии Федоровны. Вот   ее-то руки и попросил гроза Наполеон. А

Мария Федоровна шиш ему показала: выдала дочь чуть ли не в одночасье за

прыщавого заику герцога  Ольденбургского. Жил при русском дворе

приживалой, а ныне государственный человек, генерал-губернатор Твери.

 - Ты, Васенька, что-нибудь веселое расскажи! - попросила матушка

Елисавета Дементьевна: не любила, когда сын о царях заводил разговоры.

 - Все согласны, что нынче самый большой весельчак Дмитрий Михайлович

Кологривов. Нарядится старухой чухонкой и выходит улицу мести. Увидит

знакомого, так и кинется денег просить. Не дают - ругается по-чухонски,

метлой замахивается. Благородный человек разгневается не на шутку, а перед

ним уж не чухонка - Кологривов. В Казанском соборе милостыню ходил

просить. Опять-таки баба бабой. И подавали. Одного приятеля из прижимистых

на весь собор застыдил: "Что  ж так мало-то? Меньше лепты!"

 - Самым большим шутником был Павел Петрович, царство ему небесное! -

сказала Мария Григорьевна. - От одной его шалости очнешься, другая вот

она. То извозчиков в немецкое платье ряди, то косу к стриженой голове

прилаживай. До портных дело доходило: не шить  мундиров с высокими

воротниками, и точка! Через неделю еще извольте  радоваться. Гражданским

чинам ботфортов не носить, носить лакированные сапоги. Быстро не ездить,

в запрещенные игры не играть. Дамам воспрещается надевать ленты через

плечо.

 - Все уже забылось, - примирительно сказала Елисавета Дементьевна.

 - Нам с тобой быть забывчивыми на грех, да не ему, - Мария Григорьевна

даже перст уперла в Василия Андреевича. - Он - писатель. Оно уж так

заведено в России-матушке! Царь дурак, и все должны быть дурнями. Да

токмо не писатели!

 С уважением поглядывал Василий Андреевич на  бабушку.

 Ах, хорошо дома!

 Вот только Маша снова далеко, и одиночество в Мишенском еще

 пронзительнее.

 Екатерина Афанасьевна с дочерьми перебралась на лето в орловское свое

имение, в Муратово.

 Три дня усидел Василий Андреевич во флигельке своем. И стены родные, и в

окна свет ласковый... Потомился, потыкался слепым кутенком по пустыне

комнат. И в коляску. За счастьем покатил, а счастье такое уж зыбкое, вслух

сказать - Боже упаси!

 Сто верст двумя трактами, проселочными колеями до Голдаева, до  Бунина...

Ехал, ехал и словно бы обратно, в Мишенское, прикатил! Такие же косогоры,

на косогорах деревушки, церкви, в равнинах зеленые хлеба, река ужом.

Разве что рощи иные - дубравы, да у речки имя не Выра, а Орлик.

 Максим остановил лошадок перед крестьянской избой, с новехонькими

прирубами, с просторною террасой, но крыша, как у всех в Муратове,

соломенная.

 С грохотом скатилось со ступенек Саша, прыгнула в объятья. Екатерина

Афанасьевна, в неизменно черном платье, качала головою на выходку дочери,

но улыбалась, давая волю радости.

 Глаза у Василия Андреевича метнулись... Ах, Маша стояла в дверях. Губы

сжаты, глаза опущены, белая рука под горлом.

 Он поднялся на крыльцо, Екатерина Афанасьевна расцеловала его в обе щеки

и  с насмешкою глянула на Машу:

 - Толстенькую тетрадь насочиняла на твою голову.

 - Здравствуй, Базиль. - Маша не побледнела, не порозовела, даже глаза не

выдали ее, разве что нижняя  губка покривилась измученно.

 Их тайна - все равно что цветущая во все окно герань. Мария Григорьевна,

обеспокоенная бледностью  Маши, потаенными вздохами Елисаветы Дементьевны,

завела было разговор с неподступной дочерью своей. Околицей, не называя

имен, но Екатерина Афанасьевна положила на стол свою точеную, да уж больно

тяжкую ручку и сказала:

 - Не допущу.

 Вот и теперь было очень весело, а глаза у всех - настороже.

  Маша и Саша, позволив Василию Андреевичу смыть с лица дорожную пыль,

переодеться, повели показывать цветник.

 - Все посажено нашими руками! - Саша даже ладошки свои показала.

 - Вижу! Что у Маши, что у тебя на руках позолота.

 Цветник опоясывал дом. Под окнами Маши белые пионы.

 - Пахнет летом  и снегом, - сказал Василий Андреевич.

 - Мало нам снега зимой! - Саша потянула под окна своей комнаты. - Я маки

люблю. Весной - красиво, осенью - польза.

 От "барского" дома к реке Орлику - дорожка, посыпанная белым песком.

 - Мама приказала, и крестьяне послушались. - Саша носик вздернула. - А вот

приказчик наш - ужасный грубиян и вор.

 - Избы крестьян... смотреть больно, - согласился Василий Андреевич.

 Хозяйству нужен мужчина. Приехал Василий Андреевич,  и жизнь в Муратове

преобразилась.

 На другой уже день Екатерина Афанасьевна прогнала приказчика, а Василий

Андреевич, вставши, как всегда, вместе с птицами, сыскал место для

усадьбы. Опорою - богатырская дубрава, се - тыл усадьбы, окнами - на

простор, на реку. Место высокое, перед домом террасами разбить цветники,

высадить парк. Речушку перегородить плотиной: большая вода - зеркало

небесное. Карпов можно будет запустить, крестьяне гусей заведут.

 Екатерина Афанасьевна выбор места одобрила, но тотчас пошли вздохи.

 - Без архитектора не обойтись, за строительством присмотр нужен

особливый, а новый приказчик расторопен, да очень уж молод.

 - Тебе мой дом в Белеве нравился? - спросил Василий Андреевич. - Все беру

на себя.

 - А литература?!

  - Немножко подождет. А коли осенит - сел и записал. Летом дни долгие, на

все времени хватит.

 - Когда же начнем? - спросила Екатерина Афанасьевна.

 - День нынче не праздничный, рабочий. Сегодня и начнем.

 И уже в августе, на радость Муратова и заречного Хохла сиял под солнцем

великолепный пруд. Крестьян изумляла плотина со шлюзами, изумлял красавец

дом.

 - Теперь и у нас, как у людей! - говорили муратовские. - Настоящий

барский терем.

  Маша и Саша все лето провели в садовнических трудах.

 Однажды Василий Андреевич привез кусты роз. Саша сажала колючие красавицы

вместе с приехавшим из Большой Черни двоюродным братцем Александром

Алексеевичем Плещеевым, а Маша с Жуковским. Маша уколола палец о шипы. И

Василий Андреевич взял ее за руку и целовал, целовал. И она говорила

быстро, торопливо:

 - Боже мой! Боже мой! Как же я люблю тебя! Как же я люблю тебя! Как же я

люблю тебя!

 - Все будет у нас хорошо! - в счастливой горячке отвечал он ей. - Мы

заработали наше счастье. Мы столько трудились. Здесь ничего же не было,

кроме нищеты! А теперь усадьба, пруд, сад, парк... Екатерина Афанасьевна

из одной только благодарности - не посмеет нас обездолить.

 Успение встретили в Муратове, и Екатерина Афанасьевна стала собираться на

зимние квартиры - в Белев.

 Новый приказчик Ларион Афанасьев, из своих же мужиков, усмотренный

Василием Андреевичем, хозяином показал себя сметливым, рачительным. На

него оставляли строительство амбаров, конюшни, погребов, флигелей для

прислуги.

 Перед отъездом Жуковский был в гостях у соседа, у хозяина Хохла

полковника Ладыженского.

 - Хорошо строитесь, - похвалил он Василия Андреевича. - Покупайте Холх, и

пруд не надо будет делить. Мне хозяйство в тягость.

 Предложение было неожиданным и заманчивым. Василий Андреевич обещал

подумать, а говоря проще - деньги собрать.

 Тут и лету пришел конец. Сентябрь, Мишенское. Стихи!

 Жуковский взвалил на себя всю книжную гору русской поэзии, от Кантемира

до Шаликова. А время течет, являются новые имена, хотя бы Батюшков. Из

офицеров, совсем юный, но в поэзии уже мастер.

 По утрам, час-полтора, Василий Андреевич разрешал себе писать свое, но

день отдавал трудам на благо русской лиры. Выбирал из книг и журналов -

лучшее, что есть у поэта, и лучшее сие переписывал. В Мишенском писаря не

найти, а надо спешить: с университетской типографией заключен договор  об

издании первого тома "Собрания русских стихов" уже в будущем году.

 В те сентябрьские дни Василий Андреевич сообщал Саше Тургеневу о своих

творческих делах: "Пишу стихи... Планов и предметов в голове пропасть, и

пишется как-то скорее и удачнее прежнего". Рассказывал о своей

хрестоматии. Уже понятно, это будет пятитомник или шеститомник. Два-три

тома на лирику, далее басни, сказки, элегии и даже дистихи.  Хрестоматия

должна быть монументом достижений русского поэтического слова. Столпом, от

которого потекут во все стороны тропинки, дороги, прямоезжие тракты новых

устремлений.

 Отобедав с матушкой, с Марией Григорьевной Василий Андреевич отправлялся в

Белев. Дождь ли на дворе, буря ли - изредка на лошадке, а больше пешком.

Он продолжал давать уроки Маше и Саше. Сестры сбросили свои отрочьи

перышки, обернулись красавицами. На Сашеньку даже Екатерина Афанасьевна

взглядывала с изумлением. Сама была из первых, даже в Москве, а в Сашеньке

все было ярче, счастливее.

 Дожди нудили, нудили, и вдруг грянуло бабье лето. В природе - золотая

роскошь, в сердце - восторг и грусть.

 Однажды Василий Андреевич явился к Протасовым поутру. Стихи сочинились, а

главное - хотелось Машиных глаз.

 Екатерина Афанасьевна уехала в город, чтение устроили без нее. - "Моя

богиня", - объявил Василий Андреевич,

 Какую бессмертную

 Венчать предпочтительно

 Пред всеми богинями

 Олимпа надзвездного?

 - Да уж знаем какую! - хохотнула Саша.

 - Это о Фантазии.

 - Еще и о фантазии?!

 Стихи были длинные, но легкие, золотистые, как день за окном.

 - Если  бы ты позволил, я поцеловала бы твои руки! - вырвалось у Маши.

 - Боже мой! Ты вся в слезах! - ахнула сестричка. - Нет, Жуковский! Так

дело не пойдет. Все твои стихи о Маше. А я?

 - Смотри! - Василий Андреевич положил перед нею лист.

 - "Светлана", Александре Андреевне Протасовой, - прочитала Саша. - "Раз в

крещенский вечерок Девушки гадали..." Как хорошо!

 Но Василий Андреевич отобрал стихи.

 - Это еще не кончено.

 - Раз мне, значит, я-то должна знать?

 - Ах, Сашенька! Уже который раз принимаюсь за "Светлану". Сначала так

легко пошло, да и стоп... Сегодня о гаданье написалось. Что ж, гаданье

прочту.

 Темно в зеркале; кругом

  Мертвое молчанье;

 Свечка трепетным огнем

  Чуть лиет сиянье...

 Робость в ней волнует грудь,

  Страшно ей назад взглянуть,

 Страх туманит очи...

 С треском пыхнул огонек,

 Крикнул жалобно сверчок,

  Вестник полуночи.

  Василий Андреевич посмотрел на Машу, повернулся к веселой ее сестрице.

 Сашенька во все глаза глядит.

 - Что же дальше?

 - Пока что ничего...

 - Жуковский! Ты - наше чудо!

  Сашенька кинулась целоваться. Ей это было так просто.

 А Маша глаза долу. Ее поцелуи за тридевять земель в семибашенном замке.

 Москва исходила нетерпением, ожидая чуда. Озарив собою Петербург, на

покорение древней русской столицы явилась несравненная мадам Жорж.

 О Жорж судили и рядили у Василия Львовича Пушкина и у Льва Кирилловича

Разумовского. У Карамзина философствовали - не есть ли искусство,

поразившее самого Бонапарта, апогей театрального искусства.

 В доме Петра Андреевича Вяземского, богатейшего юноши Москвы, где то

пиры, то кутежи, во славу Жорж опрокидывались бокалы и сочинялись оды.

 Наперед! О, московское благожелательство - простота святая!

 Старец Иван Петрович Тургенев лежал в параличе, но и он просил Жуковского

быть на представлениях "Федры", "Семирамиды" и подробнейшим образом описать

спектакли, вникнув в суть Жоржевой игры, иначе говоря, углядеть секрет

столь поразительного по единодушию успеха. Василий Андреевич обрадовался:

коли поверженному старцу интересен театр, знамо и жизнь дорога. Есть

надежда на выздоровление.

 - К театру я прикован на всю нынешнюю зиму, - отвечал он Ивану Петровичу.

- Каченовский купил для меня кресло, обязавши писать театральные рецензии.

 О Жорж говорили даже в серьезном доме Муравьевых. Главою дома был Николай

Николаевич. Моряк, сражавшийся со шведами. Его галера, разбитая ядрами,

ушла на дно, а сам он, раненый в ногу, плыл к своим, да попал ко шведам.

Сей боевой моряк, закончивши Страссбургский университет, имел замечательные

познания в математике. Трое сыновей его, Александр, Николай и Михаил -

студенты Московского университета - были увлечены военными науками и

опять-таки математикой. Самый младший из братьев - ему шел четырнадцатый

год - основал математическое общество. Цель - подготовка к управлению

войсками, познание через число механизмов Вселенной.

 В общество вошли братья и родственники. Муравьевых Артамон и Александр

Захарович, Никита Михайлович Муравьев, братья Перовские, Лев и Василий...

Лекции членам общества читал сам Николай Николаевич, он же преподавал своим

слушателям азбуку вождения боевых колонн.

 Но вот явилась Жорж, и вместо математики в головы будущих фельд-маршалов

вселился театр.

 Актрису в Москве еще не видели, но знали о ней столько же, сколько она о

себе знала. На сцене французская знаменитость звалась именем отца Жоржа

Веймера, капельмейстера оркестра при театре города Байе. Настоящее имя

театральной дивы - Маргарит Жозефина. Ее матушка актриса Вертейль играла

субреток - веселых служанок, умеющих устроить всякое дельце и в особенности

любовное свидание. На сцене Маргарит с пяти лет. В четырнадцать ее увидела

знаменитая Дюгазон, пришла в восторг и разучила с милой девочкой роль

Адольфа в драме "Камилла или Подземелье". В те же четырнадцать Жорж

участвовала в гастролях блистательной Рокур, играя Элоизу в "Дидоне".

Рокур взяла юную актрису в свою школу. Восемнадцать месяцев учебы, и 29

ноября 1802 года новое чудо явилось перед парижанами Клитемнестрою в драме

Расина "Ифигения в Авлиде". Жорж стала любимицей не только публики, но и

Бонапарта. О ней говорили в Тильзите императоры двух самых могущественных

держав планеты. Причем сразу же после братских объятий Бонапарта и

Александра посол России во Франции граф Петр Толстой получил приказ

сманить Жорж в Петербург. Уже 7 мая 1808 года расторопный гвардейский

офицер Александр Христофорович Бенкендорф тайно вывез Жорж из Парижа.

Вместе с нею в Россию отбыли ее младшая сестра, танцовщик Дюпор,

танцовщица Бебель и актер Флорио.

 В тот вечер 7 мая парижане заполнили "Комеди Франсез", чтобы аплодировать

Жорж в "Артоксерксе", и не дождались своего божества.

 И вот Москва. Математики, собравшиеся у Муравьевых, имели билеты на

"Федру", назначенную на 4 ноября.

 Знали, великая актриса остановилась в доме Салтыкова на Тверской. В доме

богатом, но далеко не первейшем в Москве.

 - Господа, Жорж - истинное дитя республиканской Франции! - глаза

Александра Муравьева, старшего из трех братьев, сияли. - Она враг золоту.

Все ее украшения, мне это известно доподлинно, взяты у Лухманова на прокат.

 - Я был вчера у Льва Кирилловича Разумовского и слышал иное, - сказал

Василий Перовский. - У Жорж бриллиантов на сто пятьдесят тысяч франков. По

приезде в Петербург ей тотчас выдали шестнадцать тысяч серебром, правда,

взаимообразно, с удержанием из жалованья в течение трех лет, но вычеты по

милости государя не производятся.

 - И все-таки она - наша! - не сдавался Александр. - Да, она принимала

главнокомандующего графа Гудовича, князя Гагарина, графа Мамонова, но у нее

играют в лото! Она сама убирает комнаты, сама готовил салаты.

  Лев Перовский поддержал брата:

 - Салаты она готовит, в лото играет, но в ее будуаре цветы стоят в

безумно дорогих фарфоровых вазах.

 - Она любит птиц! - вскричал Муравьев. - Канарейки порхают по ее комнате!

Садятся ей на плечи!

 - И на померанцевые деревья, - прибавил Василий Перовский. - Эти

померанцы привезены из Горенок, где мы живем.

 - На правах председателя нашего общества, - улыбаясь, вступил в разговор

Николай Николаевич - хозяин дома, - я хочу напомнить. Сегодня мы

собирались рассмотреть улитку Паскаля. Кривые - конек Этьена Паскаля, но

нам пора бы приступить к работам и его сына Блеза. Блез Паскаль первым из

математиков подошел к вычислению вероятности событий. Нам предстоит изучить

Паскалевы биномиальные коэффициенты, кои он образовывал способом полной

математической индукции. А Жорж надо смотреть не в будуаре, но на сцене.

По вашим глазам я вижу, что вы все со мною в этом согласны. Давайте доживем

до завтрашнего вечера!

 Москва езживала и хаживала в театр с восторгом!

 В театре публика сама театр. На дешевых местах простота разве что в

одежде. Златошвеи, портомои, горничные в такой теснотище сидят, одинокие,

нездешние. Ждут - сладкой грезы наяву. Молодые купчики, мещане, наоборот,

все в чувствах, все влюблены. Кто в сестер Ламираль, кто в девицу Фюзи,

или в мадам Вертейль...  Да ведь и свои актрисочки дива на диве.

Сандунова! Храм величия, славы, красоты! Бесподобная Черникова. Милая до

слез Насова. А Воробьева-то, Воробьева! Здесь, на дешевых местах, столько

сердец пылало любовью к ее пленительным героиням и к ней самой,

разумеется. Есть и немецкий театр. Премилая крошечка Шредер, мамзель

Гунниус, мадам Штейнсберг, Соломони!

 Но с этих же, с копеечных мест посверкивают взоры совсем иные. Перед

каждым ведь пример Наполеона. Из человеческого ничтожества явлен миру.

Всего дарования - счастлив. А счастье - у Бога.

 Братья Перовские, Лев и совсем юный Василий, сидели в третьем ряду

партера. Льва столь удачное место не радовало.

 - Мы на глазах, а сами мало кого видим... Да не крути же ты головой!

  - Я не кручу! - Я лорнирую!

 -  А ты лучше своими глазами смотри! Справа, в нашем ряду... Через два

места всего!

 Василий, одернутый братом, обидевшись, вперился глазами в безучастный

занавес.

 - Песнь барда над гробом славян победителей! - шептал восторженно Лев. -

Какое у него умное лицо!

 - В зеркало смотрится реже нашего.

 - Дурак ты, Васька!.. "Федра". Жорж Жуковский. А над нами в ложе... Ты не

узнал, что ли? Карамзин! - и больно толкнул брата локтем в бок. -

Главнокомандующий приехал! Сам Гудович!

 И тут пошел занавес.

 Федра - жена Тесея. Тесей - аргонавт, добывший золотое руно, убийца

Прокруста, победитель Минотавра, брата Федры по матери. Мать Пасифая, отец

царь Минос. Сестра Ариадна. Нить Ариадны вывела Тесея из лабиринта.

Пасынок Федры - Ипполит, сын Тесея и амазонки Антилопы. Ради служения

богине Артемиде Ипполит отверг любовь Федры. Месть. Клевета. Тесей

устраивает сыну смертельную ловушку. Федра, не имея сил подняться над

своею страстью, убивает себя...

 Молва не обманула москвичей. Красота Жорж погрезилась совершенством.

Жаждавшие вкусить французского шарма признали в актрисе - богиню Федоровых

времен.

 Но от Жорж не мрамором веяло. Ее голос, ее французская речь пленили даже

тех, кто по французски знал бонжур да мусью с пардоном.

 Прожженных театралов изумляла непосредственность гастролерши. В сценах

громовых, пронзительных она оставалась слабою женщиной. Ее героине прощали

ужасные грехи, ибо Федра, это все понимали, сама была жертвою женского

естества своего. Во взлетевшей ручке Жорж, в ее розовых перстах таилось

что-то весеннее, а нежности сего земного, но недоступного существа не дано

было превозмочь ни старому, ни тем более молодому.

 Жуковский в "Вестнике Европы" о Жорж и о Расине написал высоким слогом.

Роль Федры но назвал "оселком трагического таланта". Сим талантом девица

Жорж, по его мнению, наделена была в превосходных степенях. "Страсть

Федры", - утверждал новоиспеченный театральный критик, - единственная по

своей силе - изображена Расином с таким совершенством, какого, может быть,

не найдем ни в одном произведении стихотворцев, и древних, и новых. Автор

имел искусство (но искусство, известное одним только гениям первой

степени) основать всю трагедию свою не на происшествиях, необычайных,

возбуждающих любопытство, изумление, ужас, но просто на одной сильной

страсти, которой раскрытие, оттенки и изменения составляют единственно

сущность его трагедии". Жорж как раз и "торжествует в тех сценах, которые

требует величия и силы; в внезапных переходах из одного чувства в другое,

в противное, например, из спокойствия в ужас, от радости к сильной

печали".

 Любовь критика не была слепой. Уже о следующем спектакле, о "Дидоне"

Помпиньяна Василий Андреевич отзыв дал вполне критический. Он писал, что

актриса декламировала "слишком нараспев и голосом однообразным. Мы видели

не Дидону, а девицу Жорж, которая читала выученное наизусть, без всякого

отношения к тому, что сказано за минуту Ярболи..."

 Если бы только Василий Андреевич знал, какова Жорж с товарищами на сцене,

сколь заучены ее роли. Изображая сильные волнения, она, "слушая" ответные

речи, шипела по-змеиному на партнеров, путавших реплики, отчитывала

служанку за непорядок в костюме.

 Не имея понятия о подобных актерских уловках, Василий Андреевич чутьем

художника уловил безвдохновенность Жоржовой Дидоны и не принял

профессиональную сделанность игры. "Девица Жорж, - писал он, - может

производить удивление, поражать, а не трогать". Это "трогает", "не

трогает" в актрисе для Жуковского было самым важным.

  После представления вольтеровой "Семирамиды", где Жорж снова пленила

доброязыкую Москву, братья Перовские оказались в гостях у Вяземского.

 Петру Андреевичу шел семнадцатый год, а он слыл первым кутилою старой

столицы. Владетель многих тысяч душ и - сирота, сам себе хозяин.

  Среди гостей набралась добрая дюжина военных. Иные розовощекие

полковники были куда моложе ротмистров, но в этом доме ни чинов, ни

возраста не признавали.

 Перовский-младший наше себе уголок у кадки с пальмой. Среди мундиров с

эполетами, среди фраков, шитых в самом Париже, их с братом Львом

студенческие мундиришки выглядели жалкими. Пуще огня Василий страшился

прочесть в глазах бравых воинов - насмешку.

 Говорили об одной Жорж.

 - Господи! Она  - царица! - кричал полковник, князь, имени которого

Василий не расслышал. - Император Александр, встречая на Царицыном лугу

орловских рысаков девицы Жорж, непременно сходит со своих дрожек и

здоровается... А перед самым ее приездом в Москву - слышали о

происшествии? Господа! О, господа! Это так... по-человечески. Ах,

простите! Простите мне сию слезу... Император и девица Жорж встретились в

переулке. Государев кучер подал в сторону и, Боже ты мой! опрокинул своего

венценосного седока. В ров, господа! Девица Жорж пришла в ужас, но

благороднейший из благороднейших подошел к ее экипажу и, снявши треуголку,

сказал: "Что же это такое! Прекрасная женщина! Вы хотели убить меня? Это

заговор? Но успокойтесь, я этого царю не скажу!"

 Василий Львович Пушкин - во всю грудь жабо, как пена морская, - принялся

восхвалять глаза и розовоперстые ручки девицы Жорж.

 - А голос! Голос! - говорили ему.

 Василий же краснел, слушая все это. Весь спектакль он завороженно ждал,

когда из-под юбок прекрасной парижанки мелькнет... ножка.

 - Господа! - признался Вяземский. - Я вчера был у Жорж.. Вы говорите -

царица. Она и есть царица, но какая! У нее повадки Петра Великого.

Приезжаю к ней в полдень и, думаете, застаю в постели? За туалетом; Или в

неге?.. Я нашел нашу Семирамиду, Федру и Дидону... на кухне, господа! В ее

ручках был огромный нож, и она отскребала сим ножом жирные пятна на столе!

 Приехал Жуковский. Его обступили офицеры. Говорил розовощекий полковник.

 - Василий Андреевич! Только на вас и надежда! Сочините ради воинства

гимн-прозу наподобие песни барда. Война идет на широком Дунае, а мы

завязли, как в болоте.

 - В сей Дунайской кампании, - сказал другой полковник, такой же юный и

бравый, - нет суворовского огня. Где они, победы? А коли нет побед - турок

дерзеет. Фельдмаршал князь Прозоровский не взял Журжу, оступился от

Браилова. Ладно, Прозоровский старец семидесяти семи лет. От огорчения,

знать, и помер. Но Багратион! Измаил взял лихо, а под Браиловым опять-таки

заминка.

 Василий Перовский глаз не сводил со своего знаменитого тезки. Из угла под

пальмою он видел, кажется, больше, чем те, кто окружал поэта. Жуковский,

должно быть, стеснялся своей известности. Смотрел перед собою, а если

вскидывал глаза на говорящего - так беспомощно, и пальцами левой руки

трогал себя за уход или прикрывал рот, словно боялся, что слово нечаянно

сорвется.

 И другое видел юный наблюдатель: хозяин дома, этот великий мот и

затейник, перед робеющим Жуковским держит себя, как ученик.

 И вдруг сей ученик, вскинув руку, прочитал:

 Еще великий прах... Неизбежимый Рок!

 Твоя, твоя рука себя нам здесь явила;

 О сколь разительный смирения урок

 Сия Каменского могила!

 - Василий Андреевич и здесь опередил всех нас! - воскликнул Пушкин. - Не

прошел мимо сего ужаса. Ужас, господа! Ужас! Вы только подумайте, г д е

Россия теряет своих полководцев.

 - Полководец, отказавшийся сражаться с Наполеоном? - усмехнулся мрачный

ротмистр.

 - Господа! - Пушкин даже подпрыгнул. - Старый Каменский, Царство ему

Небесное, меня так даже восхищает. Он сложил с себя звание

главнокомандующего, зная свои возможности. Не убоялся ни гнева государя,

ни всеобщего осуждения. А ведь мог бы, как иные, устлать десятками тысяч

русских солдат немецкую землю... Но каково! Смерть от мужика, под топором!

 - Кажется, засек кого-то, - обронил Вяземский, и в него словно бес

вселился: - По коням! На Браилов, господа!

 Верхом на стул - и поскакал по зале. За ним ротмистры, полковники, и

Василий, не видя брата, кинулся скакать вдогонку за Жуковским.

Поравнялся, и они, поглядывая друг на друга, хохотали, будто старые

знакомые.

 Обскокавши залу, кавалерия выстроилась перед высокими дверьми, и

Вяземский скомандовал:

  - Пади, Браилов!

 Двери распахнулись, и грохочущее стульями воинство ворвалось в зал

пиршества.

 Горело полтысячи свечей, на столе сияло серебро, сияли улыбками юные

особы, все в розовом.

 Воинство расселось. И Лев оказался соседом Василия, через даму,

разумеется. Слуги наполнили бокалы. Пир пошел чередом.

 Василий, освоившись, увидел, что его соседка белокура, голубоглаза, что

розовое платье на ней почти прозрачное. Глаза студента так и обмерли на

темных кругах на груди без лифа... У Василия запылали уши, и тут к столу

подошли слуги, встали за креслами дам. Одно движение - платья вспорхнули

вверх, и дамы ослепили белизною и совершенством тел.

 Пили за красоту. Но Василий оглох, у него дрожали лодыжки, дрожала спина

под лопатками.

 Тут кто-то за полковников решил поменяться дамою. Поднял, передал через

стол. Заиграла музыка. И Василий почувствовал на руке своей руку.

 - Пошли, - сказал Лев. - Батюшка не любит, когда мы возвращаемся за

полночь.

 В раздевалке они столкнулись с Жуковским.

 - Я очень рано встаю, - зачем-то объяснил Василий Андреевич.

 ПОТУХШАЯ УЛЫБКА ЛИСИЦЫ

 Три дня младший Перовский держал строгий пост: жил на черных сухарях да

на чае. Пришел на исповедь, готовый покаяться в ужасных своих падениях.

Федра, Дидона, Семирамида - трагедии, потрясшие мир, пролетели не токмо

мимо его сердца, но и мимо ушей. Ловил, где, что оголится у французской

дивы. И сатана тут как тут. "Наградил" двумя дюжинами совершенно, ну,

совершенно голых девиц. Может, их  и больше было, да наверняка больше!

 Василий склонил перед священником голову, но рассказать об участии в

срамном ужине, о своих исканиях в театре под юбками, нет, не посмел.

 После неудавшегося покаяния томился мучился. И тут его пригласил на охоту

Лев Кириллович, родной брат "воспитателя".

 Охота устраивалась для узкого круга, ради супруги Льва Кирилловича -

знаменитой на всю Москву Марии Григорьевны. Мария Григорьевна любила

зиму, ружья, стреляла мужчинам на зависть. Славу, ужасную славу, доставила

ей, однако ж, не меткость, не воистину русская красота (она была

урожденная Вяземская) - скандал, разбирать который пришлось императору

Александру в первый год его правления.

 Князь Голицын Александр Николаевич, в считанные годы промотавший свое

огромное состояние - одна из его забав: кидать золотые монеты в окошко -

проиграл Марию Григорьевну Льву Кирилловичу  в карты. Безобразие кончилось

разводом и венцом. Выскочки Разумовские торжествовали над древним

московским  боярством.

 В устроенной охоте тоже было некое состязание. Александр Николаевич

Голицын в эти же самые дни устраивал охоту на специально доставленных

воронежских русаков. Знаменитая садка зайцев помещалась за Тверской

заставой на Ходынском поле. Травили длинноухих собаками, разумеется, со

ставками: чья лучше.

 Егерь указал Василию место перед поляною, в березняке. Солнце было где-то

близко за собаками. Снег не слепил - пышал жаром. Елочки среди берез

казались новехенькими, будто подгадали вырасти к охоте.

 Охотились на лису-огневку.

 Березы вокруг тоже были молодые. Обманываясь светом, они приготовлялись

встречать весну - это в первые-то дни декабря! - и сияли во всю мочь своей

святой белизны.

 Лиса была не дура, чтоб выскакивать на поляну, на открытое место, и

Василий не думал об охотничьей славе - пускай Марии Григорьевне

достанется. От света, от затаенно весеннего безумства березовых вершинок

он чувствовал в груди ласковое распаление. Душа готова была объять и этот

дивный свет, и снег, и лес. Василий вдруг перестал чувствовать себя

мерзким от того, что искал запретное под юбками девицы Жорж, и что там,

где  скакали на стульях, - девица, взявши его за руку, указала, где надо

ее держать. Он и теперь чувствовал на ладони живой шелк обнаженного

женского тела. Господи! Не им были званы девицы, не он их раздевал!

 Встряхнул головой, гоня прочь все это постыдное, и увидел, какая

грудастая береза на другой стороне поляны. Похваляясь статью, береза

словно бы выступала из хоровода подруг. Василий перепугался своих глаз

видящих Бог знает что, зажмурился, и перед ним явилась родная Судость

девка в реке, белая, как молоко. И дымок сей! Дымок!

 И тут он увидел - лису. Лиса вышла из-за елочки, жаркая, жданная.

Мордочка прехорошенькая. Лиса смотрела себе за спину и скалилась веселой

улыбкой: провела охотников.

 И на него посмотрела. Заговорщицки, дружески...

 Грянул выстрел, лису бросило на елку. Передние лапы кинулись бежать, но

ведь по воздуху...

 Василий с ужасом смотрел на ружье. Он не помнил, что поднял его, целился,

нажимал на спусковой крючок.

 Звенели голоса, вокруг лисы собирались охотники. Василия хлопали по

плечам, ему жали руку. А он, хоть и не умер, как красавица лиса, но обмер.

Ему не чудилось, это так ведь и было: друга убил.

 Появился Лев Кириллович.

 - Ай да Васька! В глаз хлопнул. Так у нас одна Мария Григорьевна

стреляет.

  - Все трофеи Марии Григорьевны впереди! - сказали охотники.

 - Увы, господа! - развел руками Лев Кириллович. - Только что прискакал

человек брата моего. Посланники наши, граф Иван Андреевич Остерман и князь

Петр Александрович Голицын сообщили из Твери о высочайшей милости. Государь

Александр Павлович обещал быть в Москве в Николин день. Два дня осталось

приготовиться.

 - Ура государю! - вскинула руку с ружьем Мария Григорьевна.

 - Ура! - грянули охотники и, не сговариваясь, дали залп, недружно, зато

эху было долгое веселие.

  АЛЕКСАНДР В МОСКВЕ

 Братья Перовские, Лев и Василий, въезд царя в Москву смотрели на Тверской.

 - Ишь Николай-то как раздобрился! - хвалили святителя в толпе. - За уши

маленько щиплет, а не холодно. В прошлом годе, помните, как завернуло?

Вздохнешь - будто водки дурной хватил. Не воздух - пламень!

 - Царский день! - соглашались с сударями сударыни. - С солнышком.

 - Ахти, Господи! Вон солнце-то наше!

 - Едут! Едут!

 - Студент, а студент! - толкали Василия в спину. - Пусти вперед себя!

Ишь, какая жердь! Не видать за тобой ничего.

 Голос был веселый, девичий. Василий повернулся боком, и, стрельнув карими

глазками, перед ним стала молодица из мещаночек.

 Государь ехал верхом, и с ним еще всадник.

 - Гудович, что ли? - гадали в толпе: далеко еще было.

 Знаток объяснил:

 - Принц Ольденбургский! Государь-то из Твери, чай, пожаловал. У сестрицы

гостил, у их высочества Екатерины Павловны. У первейшей умницы. От

Наполеона, злодея, спасали. Вот принц-то и подвернулся.

 Чем ближе был царь, тем сильнее напирали. Василий пытался противостоять

давке, но его стиснули, понесли. И увидел он, ткнувшись грудью в стремя,

пресветлое лицо, синие, ласковые, умоляющие глаза.

 - Ах, поберегитесь! Поберегитесь! Лошадь как бы кого не замяла.

 - Батюшка! - возопил голос беззаветно счастливого. - Да мы на плечах

понесем! И тебя, и лошадь твою!

 - Нам под тобою легко! - крикнули в толпе, а кареглазая мещаночка ручкою

в алой варежке дотянулась-таки до царского сапога. И гладила, гладила!

 Их величество с их высочеством проследовали. Толпа, улыбчивая,

подобревшая, перестала давить, отшатнулась, освобождая проезд золотой

карете. В карете сидела Екатерина Павловна.

 - Господи! Бывают же красавицы! - поделилась мещаночка своим восторгом с

Василием. И ойкнула: - Глазки-то у тебя, как у царя-батюшки!

 Мещаночка глядела на студента с предобрейшим удовольствием. Василию было

не по себе.

 - Как зовут тебя? - спросил он, полыхая щеками и оттого грубо.

 - Фелицата.

 - Счастье?

 - Не похожа, что ли?! - девица глянула вдруг со строгостью, повернулась,

пошла, и он невольно сделал шаг следом. А та обернулась, сложила розовые

губки для поцелуя. И вдруг испуганно заморгала глазками: - Как же я не

разглядела-то? Ты же совсем птенчик. Совсем вьюноша.

 - Ты скажи, где сыскать тебя! - яростным баском крикнул Василий, с ужасом

ожидая хохота в ответ.

 - Коли такой ранний, приходи на Никольскую, в "Магазин парчей". Там и

спросишь.

 Сверкнула изумленно смеющимися глазами, нырнула в толпу.

 В это самое время Василий Андреевич Жуковский ждал императора в Успенском

соборе, среди самых, самых... И, Господи! О Мясоедове, о начальнике

Соляной конторы вспомнил: не видно, не удостоился приглашения...

 Гордыня перепугала Василия Андреевича. Принялся молиться пред образом

Богородицы и упустил царское пришествие. Увидел Александра уже на амвоне.

 "Такого пресветло-печального лица не забудешь вовек", - сердце у Василия

Андреевича стучало.

 Высокопреосвященный митрополит Платон говорил приветственную речь, но

Василий Андреевич мало что слышал. Он стоял у левой стены. Вся сановная

Москва была перед ним в профиль, и Василий Андреевич видел: даже не

генеральских, на суровейших лицах - собственный детский восторг.

 Митрополита сменил военный министр Алексей Андреевич Аракчеев. Зачитал

реляцию о взятии Молдавской армией под командованием генерала от

инфантерии князя Багратиона Браилов - твердыни турецкой.

 Молились, потом был обед. Московский обед.

 Государь подарил старой столице целую неделю.

 Праздник следовал за праздником, но Александр показал-таки себя

человеком деловым. Имел беседы с главнокомандующим, с полицмейстером, с

представителями купечества. Пригласил в Кремль Ивана Ивановича Дмитриева,

посетил Университет, был гостем Алексея Кирилловича Разумовского. От

горенских оранжерей, от зимнего сада пришел в восторг. Осмотрел коллекции

окаменелостей, библиотеку.

 В библиотеке, за кофе, государь заговорил о воспитании юношества,

- Я окружен людьми замечательной учености, но и в Петербурге, и в Москве -

что же тогда говорить о провинции - среди чиновничества, даже высшего

чиновничества, высокообразованные люди - редкость...

 Государь, поднявши голову, смотрел на огромные фолианты под потолком.

 Алексей Кириллович развел руками:

 - Алмазы и золото - в толщах земной коры, а сии алмазы и золото мысли -

на виду, и однако ж...

 - И однако ж, - согласился государь. - Мне советуют учредить лицей...

Воспитание  юношества - дело отнюдь не частное. Интересы государства все

более и более заявляют о себе.  Мы никогда не избавимся от мерзостей

всяческого лихоимства без притока в чиновничью корпорацию людей, для коих

нравственность - норма. Именно норма, как умывание по утрам. А это дается

одним только воспитанием, воспитанием с отроческих лет.

 Александр говорил горячо, но без жестов, без мимики.

 - Ваше величество, когда Рим трибунов стал Римом цесарей, народ,

покоривший мир, претерпел эволюцию, переродившись из граждан в подданных.

Эволюция сия пошла на пользу римскому могуществу. Полибий видел

совершенство государственного строя в смешенности основ. Три силы Рима:

монархия, аристократия и народ, имея свои привилегии и свои обязанности

перед государством и друг перед другом, создавали монолит. Самым первейшим

свойством сего монолита была способность завоевывать народы и править ими.

 - Я понимаю вас! - Александр, захваченный мыслью собеседника, забыл об

осанке и вовсю сутулился.

 - Мне кажется, в лицее надобно создать такие условия, чтобы отроки, не

теряя в индивидуальности, выходили после полного курса, ощущая себя

семьей. Я прибегну к авторитету еще одного древнего философа. Плотин

писал: "Наш мир множествен, части его удалены друг от друга и не соединены

истинной дружбой". Более того, он говорил о враждебности этих частей. Но

на человеческое общество взирал с оптимизмом, предполагал стремление

отдельных существ к единству. Выпускники вынесут из стен лицея -

множественность своих дарований, но и свое единство. Древним можно

доверять. Франсуа Фенелон очень хорошо подметил: "У людей всех веков были

одни и те же таланты, как у растений были одни и те же свойства".

 - У меня еще одна забота, - сказал государь, - братья... Их надо учить. О

европейских университетах и думать нечего, всюду Наполеон, война...

Воспитание в лицее, среди сверстников, было бы им полезно... Но дело это

отнюдь не решенное. Что же до лицея, значение его нам покажет будущее. Я

согласен с Анной Досье. "Юношество (помните ее трактат "О причинах

испорченного вкуса" ...юношество - это самое священное в государстве, это

его опора и основа; оно должно прийти нам на смену и составить новый

народ".

 Александр поднялся, подал руку Алексею Кирилловичу.

 - Я приглашаю вас, граф, занять пост министра просвещения. Я знаю о ваших

отказах от государственной службы, но вы нужны мне и России.

 - Я с вами, ваше величество! - Алексей Кириллович поклонился императору в

пояс.

  - Славу Богу! - Ласка и радость озарили лицо великого гостя.

 Граф не представил царю своих воспитанников, но, проходя по комнатам,

Александр увидел Льва и Василия, пожал им руки. Руку Василия  задержал:

 - Я с вами встречался...

 - Да, ваше величество! - выпалил Василий. - Мы приветствовали ваше

величество на Тверской.

 - Да, да... Это когда моего коня собирались на руках нести... Ах,

москвичи! - Государь улыбнулся отдельно Льву, отдельно Василию.

 И оба они теперь знали, какая улыбка у счастья.

 Царь отпраздновал в Москве свой день рождения 12 декабря и отбыл в

Петербург, удивив народ открытой каретой.

 В Зимнем Александр был уже  14-го в 10 часов утра. Шестьсот верст промчал

за 43 часа.

 Жуковский жил у Соковниных. Спасался от одиночества в кругу жалеющих его

женщин. Участие не обижало. Оно было дорого ему со светелки Марии

Григорьевны, где кружевницы сообща радовались и сообща жалели кого-то.

 Его тоска по Маше не знала убыли. Что может быть горше, когда два сердца,

как два цветка, раскрылись для счастья, и на тебе - мороз.

 Василию Андреевичу временами чудилось: его глаза и глаза Маши сливаются в

одно. Смотреть на мир слившимися глазами - мука мученическая. Вот он,

белый свет, вот она, жизнь, и все это Божие богатство - врозь. Души едины,

а жить одной жизнью п р е д о с у д и т е л ь н о, ибо того не желает

Машина родительница, друг юности Василия Андреевича, заступница в детстве,

сестра... О, эти капли родной крови, какие же они жгучие!

 Пробудившись в привычную рань, зажегши свечу, не одеваясь, писал он

очередную "Жалобу" на свою жизнь, такую счастливую... со стороны.

 Боясь искренностью сделать больно Маше, он всякий раз находил для своего

чувства очередную маску. Теперь в шиллеровском романсе "Юноша у ручья".

Боль вырывалась из сердца строчками ясными, простыми до ужаса:

 Для души осиротелой

 Нет цветущия весны...

 И кричал, взывал!..

 Есть одна во всей вселенной,

 К ней душа и мысль об ней...

 Когда вечером, у каина, он вынес на суд сестер Соковниных, Екатерины

Михайловны, Аннушки, Вари - это новое свое, Аннушка сняла с книжной полки

номер "Вестника Европы" и срывающимся от слез голосом прочитала:

 Для души моей плененной

 Здесь один и был цветок,

 Ароматный, несравненный,

 Я - сорвать... Но что же рок?

 "Не тебе им насладиться,

 Не твоим ему доцвесть."

 Господи, Василий Андреевич! Как страшно, как горько слышать это! За

всякого человека больно, когда ему плохо. Но страдаете вы - воплощенная

доброта.

 - Анна Михайловна! - Василий Андреевич вскочил, смешно, по-медвежьи,

подбежал, потянул из ее рук журнал, тотчас вернул. - Что же тут

скрывать... Это все о Маше... Впрочем, ничего еще не ясно... Екатерина

Афанасьевна человек - трудный. Однажды она уже сказала свое слово. И

все-таки откровенного разговора пока что между нами не было.

  - Так наберитесь мужества! - вспыхнула, как огонек, Варя.

 - А что оно даст, мужество? - Екатерина Михайловна  с треском сложила

веер. - Василию Андреевичу решительный разговор - все равно что в колодец

головой.

 - Но промедление - это же казнь. Это когда рубят не голову, а по

суставчикам.

 Жуковский не умел бледнеть, смуглость скрывала отливающую от сердца

кровь, но у него глаза погасали.

 - Верно, Варя. Я цепляюсь за призрак надежды... Но ведь сама наша жизнь -

надежда... Давайте о другом... Я нуждаюсь в вашем совете. Очень! Очень! -

Василий Андреевич живо нагнулся за кочергой, пошевелил поленья. - Попов,

издатель журнала, покупает на мое имя крестьян. Он из купеческого

сословия, купцам покупать крепостных не дозволяется... Отказать ему не

смею... Я ведь тоже... крепостник. У меня Максим с семейством. У меня, по

завещанию, еще двое, Васька и Ефимка. Впрочем, я их даже не видел ни разу,

где-то в бегах. У меня три брата Казимировых, туляков. Но эти тоже -

бумажная собственность. Оброка они не платят, почитают себя людьми

свободными. И очень хорошо! Но как быть теперь?.. Попов - человек не

мягкий. Уж такой командир - наборщики у его по струнке ходят.

 - Васенька! Подойди к зеркалу, посмотри на себя хорошенько!

 Екатерина Михайловна правды никогда не укорачивала.

 - Что ты от меня хочешь? Я... знаю! Я... несмелый.

 - Ты подойди и посмотрись, а мы тебе скажем, чему быть.

 Василий Андреевич послушно подошел к трюмо.

 - Вот он я.

  - Твой Попов, сколь поняла, крестьян не покупает, а уже купил.

 - Купил, - согласился тот, в зеркале. - Он человек быстрый, деловой.

  - Так вот, Васенька! Собирай денежки и выкупай у себя, дорогой мой, у

 себя - они же твои - сих несчастных. Иначе изведешься.

 Жуковский повернулся от хмурого в зеркале сияющий.

 - А я так и думал! Выкупить - и дело конец.

 - Сколь в наших возможностях, мы поможем тебе, - тихо сказала Аннушка.

 Ах, как кинулся Василий Андреевич денежки зарабатывать! Чем еще, как не

писаниями. Переводил статьи Энгеля, Лагарпа, повести Жанлис, Эджворта,

стихи Гете, Маттисона, Горация, Парни, Мильвуа. Вольно переложил две

баллады Шиллера: "Кассандру", "Ивиковы журавли".

 И тут пришло письмо от матушки, от Елисаветы Дементьевны.

Преудивительное! Мария Григорьевна покупает у полковника Ладыженского

половину деревушки на Муратовском пруду. Деньги взяты частью из сбережений

Елисаветы Дементьевны, частью Бунинские. Купчую Мария Григорьевна

составила на свое имя, но одновременно приготовила дарственную.

 "В деревеньке той - Холх, - сообщала матушка, - коей ты владетель,

семнадцать мужиков".

 - Вот и награда тебе за твое доброе! - радовались сестры Соковнины.

 - Наград не достоин, но жить в Муратове для меня счастье. Господи, пошли

светлых дней бабушке с матушкой! - ликовал Василий Андреевич. - Я буду

жить в Муратове!

 С кем поделиться радостью?  Помчался на Дмитровку к Николаю Михайловичу.

 А у Карамзина гость! Невысокий, ладный. Лицо худое, на лбу кудри, за

ушами локоны, на щеках бакенбарды.

 - Константин Николаевич Батюшков! - представил гостя Карамзин.

 Они Пожарского поют

 И тянут старца Гермогена;

 Их мысль на небеса вперенна,

 Слова ж из Библии берут, -

 радостно прочитал Жуковский, подавая руку, но они вдруг обнялись, как

давние, любящие приятели.

 Батюшков напечатал стихов совсем немного, но его "Видение на брегах Леты"

ходило по рукам, кого-то гневая, кого-то восхищая. Досталось многим, но

особливо русофилам. Стало быть,  Александру Семеновичу Шишкову и его

воинствующей дружине, - неприятелей Карамзина, Жуковского и прочих

"европейцев".

  Жуковский смотрел на Батюшкова, не умея скрыть удивления. Этот жизнелюб

в стихах - воин, имевший за плечами два тяжелейших похода, прусский и

знаменитый финляндский, оказался отнюдь не богатырем.

 Карамзин смотрел на обоих ласково:

 - Сошлись Белев с Вологдой, а Москва тотчас и сказала Петербургу: вот я

какая!

 - Ежели Москва кем и погордилась, - Батюшков был на слово быстр, - так

это жителем Симбирска.

 - Вот мы и похвалили друг друга, - улыбнулся Карамзин. - Вы поделом

упекли нашего адмирала в свою "лету", однако ж не все в Шишкове смешно.

Его тревогу о языке русском разделяю.

 - Константин Николаевич! - Жуковский даже привскочил с кресла. - Как же

сурово обошлись вы с Мерзляковым!

 - А вы читали сноску? Я к стихам о Мерзлякове сделал сноску.  Семьдесят

страниц - слез! Амур у него плачет и плачет. Семьдесят страниц!

 Карамзин рассмеялся:

 - Потоп. О Крылове  у вас чудесно.

 Жуковский согласно закивал головой:

  - Мне  Тургенев писал: Иван Андреевич, слушая "Видение на брегах"

хохотал до изнеможения.

 - Добрейшая душа! Но для русской поэзии другое важно: талант. Мой друг

Гнедич Крылова почитает, как своего Гомера! - У  Батюшкова лицо вдруг

озаботилось. - Николай Михайлович, я весьма встревожен. Гнедич, взявшийся

закончить перевод "Илиады", начатый Костровым, разочаровался в

александрийском стихе. Собирается начинать все заново гекзаметрами!

Столько труда было положено, и на тебе! Внушили бы вы ему - Карамзина

послушает.

 - Я в прозе Карамзин! - Николай Михайлович даже порозовел от смущения.

- В стихах есть Державин, есть Дмитриев. Но речь - не о том. Иной художник

поверх законченного портрета пишет новый. Тут воля высшая! А то, что ваш

друг так круто обошелся со своими опытами... Время такое. Вы посмотрите,

как государь нежданно для своего окружения поменял в единочасье курс

государственного корабля. Отставлен Аракчеев - призван Сперанский. Что

такое Аракчеев - держись за старое, зажмуривши глаза на зеленую новь

жизни, а Сперанский - это Европа. И вы посмотрите! Тотчас понадобились

люди самостоятельного мнения, замечательной образованности. Петербургу -

москвичи! Иван Иванович Дмитриев призван вернуть суду - совесть. Граф

Алексей Кириллович Разумовский поехал устраивать лицей. Я льщу себя

надеждой, Александр желает быть государем просвещенного народа. У нас ведь

на всю Россию три университета. Дерптскому семь лет всего, а школ - скорее

их нет, чем они есть.

  - У нас в Вологде старообрядцы своих детей сами учат, - сказал Батюшков.

 - Я о государственном образовании. Василию Андреевичу посчастливилось

учиться в университетском пансионате, но таких учебных заведений -

единицы.

 - Я - выпускник даже двух пансионатов, правда, не государственных.

Француза Жакино да итальянца Триполи. - Батюшков покрутил головой. - Все

мое образование - знание французского, итальянского и незнание русского.

Мой университет - Михаил Николаевич Муравьев. С отроческих лет видел в его

доме Державина, Капииста, Львова, Пнина, Радищева.

 - Живое слово писателя много полезнее иных ученых лекций, - согласился

Карамзин.

 Батюшков повернулся к Василию Андреевичу.

 - Читал ваши статьи об актрисе Жорж. Статьи умные, справедливые. Чары

Жорж и впрямь сильны, но я поклонник Семеновой. В последний раз видел ее в

Ярославле: Антигону, Моину, Ксению. Даже стихи написал.

 - Прочтите, - попросил Жуковский.

 Я видел и хвалить не смел в восторге страстном;

 Но ныне, истиной священной вдохновлен,

 Скажу: красот собор в ней явно съединен -

 Душа небесная во образе прекрасном.

 И сердца доброго все редкие черты,

 Без коих ничего и прелесть красоты.

 - Это же только концовка!

 - Но в концовке смысл всего стихотворения. - Батюшков вдруг побледнел. -

Нам весело, а наша дивная Психея - в гробу, в холодной земле, под снегом.

 - Психея? - не понял Жуковский.

 - Данилова! Юная Данилова! - и посмотрел в глаза Жуковского синими

своими, сияющими. - Мой век тоже будет недолгим. Я сойду с ума, как моя

матушка. Я ведь не знал моей матушки. У меня даже эпитафия заготовлена для

моей могилы: "Не нужны надписи для камня моего. Пишите просто здесь: он

был, и нет его!"

 - Рифма не очень-то: моего - его, - сердито сказал Жуковский. - Коль

живы, надо жить.

 - Так едемте к Вяземскому! - воскликнул Батюшков с прежней

беззаботностью.

 Карамзин развел руками:

 - Вы поезжайте, а у меня нынче длительная беседа с Ярославом Мудрым.

 Батюшков кинулся жать руку Николаю Михайловичу.

 - Господи! Неужто у нас будет своя история!

  Вдовствующая императрица Мария Федоровна ради младших сыновей Николая и

Михаила зиму жила в Гатчинском дворце. Спасала от вахтпарада, от

солдафонства.

  Каждый день их высочества был расписан по часам и даже по минутам.

Пичкали латынью. На личную жизнь отводили единственный час в сутки. И в

этот свой час они играли - в солдатики.

  - Наполеона побить можно и нужно! - вещал Николай Михаилу. Огромный

 низкий стол в Арсенальном флигеле был уставлен оловянными армиями. - При

 Эсслинге, при Асперне австрийцы одержали верх. Под Ваграмом Бонапарт

 потерял многие тысячи солдат. Такая победа опаснее поражения.

 - Я жду приказания главнокомандующего, - Михаил стоял по-солдатски, во

фрунт.

 Николай показал на кирасиров.

  - Ударить во фланг. И не только кирасирами. Всею конницей: полками

драгунским, казачьим, уланским. Часть кирасир  пустить на расчленение

фланга, другую часть - нанося сокрушительное поражение, когда перелом

будет вполне явственный... Что ты тянешься? Ты тоже полководец. Какие твои

предложения?

 Михаил повел руками над пехотой французов.

 - Что будет, если во время нашего удара они пойдут в лобовую атаку. Что

будет, если мы всею силой насядем на правый фланг, а они своим правым на

наш левый? А если случится столкновение двух ударов?

 Николай насупился.

 - У вас армия больше, чем у меня!

 Полководцы обернулись - император.

 Александр расцеловал братьев. Осмотрел расстановку войск.

 - С Наполеоном сошлись?

  - Ищем уязвимое место, - признался Николай.

 - Противопоставить Наполеону мы можем одну только стойкость. Разменивая

армию на армию, можно посеять у Наполеона не только сомнение, но и

растерянность, и страх.

  - Положить сто тысяч русских! - вырвалось у Николая.

 - У нас пятьсот тысяч, и у французов пятьсот! - возразил Михаил.

 - Вы хорошие командиры! - Лицо Александра было серьезным. - Не в том

дело, сколько положить. Дело в том сколько останется в резерве.

 - Но резервы у Наполеона тоже будут! - Михаил сказал и смутился.

 - Будут! Наполеон никогда не рискнет оставить на поле брани свою гвардию.

Без армии он - пыль. - Улыбнулся. Ласково, устало. - Ступайте к матушке. Я

привез познакомить с вами графа Разумовского, Алексея Кирилловича.

 Императрица приняла графа в Малиновой гостиной. Она сама сотворила это

чудо. Три малиновых, с синим, гобелена закрывали стены. Пурпур и золото

кресел, дивана. Золотистая роспись потолка, фризов. Золотая люстра на

длинной бархатной красной подвеске. Круглый золоченый легкий столик, два

кресла.

 Мария Федоровна повела глазами по стенам:

 - Гобелены вытканы по картонам Куапеля: память о нашем удивительном

путешествии во Францию с Павлом Петровичем. Видите - Дон Кихот. Павел

Петрович был истинным рыцарем, но он был честен и прямодушен, как этот

счастливейший из людей.

 - Вы о Дон Кихоте, ваше величество?

 - И о Павле Петровиче.

 "У нее же нежность в голосе!" - изумился Алексей Кириллович. Он знал:

Павел собирался упрятать красавицу-жену в монастырь, а то и в тюрьму.

Обезьянка Нелидова была ему милее.

 Мария Федоровна показала на кресло за столом, села напротив.

 - Я рада, что вы нашли возможным расстаться с вашим изумительным садом,

государь в восторге от вашего чуда. А я счастлива за моего сына. Ах, эти

добрые дела, коих столь нетерпеливо ждут от царя! Только где они, добрые

делатели? Людей, алчущих работы во благо государства, днем с огнем не

сыщешь...

 - Ваше величество! Соответствовать понятием вашего величества о

нравственной, о духовной высоте государственных чиновников - быть близким

к идеалу слуги государя.

 - Просто радуйтесь, что вы родились в России. Быть просветителем

просвещенной Англии - острова величиной с Тверскую губернию - это

чиновничество. В России - подвиг. - Непостижимая синева глаз Марии

Федоровны потеплела. - В России - необходимо быть великим, и вы знаете

это, Алексей Кириллович.

 - Ваше величество! Я хлопочу по делам лицея: перестраиваю дворец под

школу, ищу педагогов, вырабатываю устав... В моей голове за все это время

ни единой мысли не промелькнуло о великом.

 - Ваш сад в Горенках - для диковинных растений мира, а лицей пусть будет

садом, где процветает слава России.

 - О, государыня! Тут умереть, но сделать.

 - Сделать и жить. России надобно много славы.

 В гостиную вошли великие князья.

 - Граф Алексей Кириллович Разумовский. А это - мои сыновья, - представила

Мария Федоровна. - Николай!

 Словно бы сияющий столп льда, оторвавшийся от айсберга.

 - Михаил!

 Мальчик, столь же красивый, как брат, пожалуй даже робеющий, но

законченно официальный, потупил голову вместо поклона, а графа как током

прошибло от затылка до пят: "Неужто это и есть первые насельники лицея?"

 - Я привез подарок вашим высочеством. - Граф подал Николаю папку с

литографиями царственных особ Европы, а Михаилу литографии знаменитых

боевых кораблей.

 - Меняемся! - тотчас воскликнул Николай: айсберг растаял.

 - Здесь корабли адмирала Нельсона, корабли пиратов.

 - Я вижу! - Николай быстро проглядывал листы.

 Мария Федоровна отпустила сыновей. Она уже не села за стол, и граф,

понимая, что аудиенция закончена, был в растерянности: о воспитании их

высочества в лицее не сказано ни слова.

 И вдруг он увидел на прекрасном лице Марии Федоровны напряженную и,

должно быть, злую мысль.

 Государыня отсутствовала лишь мгновение.

 - Такое время нынче трудное! - Она словно бы искала сочувствия. Провела в

Тронный зал императора Павла.

 Красный бархат помоста в две ступени, золотой с красным трон, спинка

резко откинута назад. На спинке герб. Герб  на красном на стене. Красный

навес. Но зал уютный, светлый. Напротив трона камин с красным круглым

экраном. Синий гобелен в золоченой раме. "Азия": птицы, звери...

 - Наполеон просит руки Анны Павловны, - сказала нежданно для графа Мария

Федоровна. - А решать мне. Я - мать...

 Алексей Кириллович видел вопрошающие глаза и понимал: в его ответе - его

будущее, будущее Разумовских, Перовских...

 Сказал, чуть пожав плечами:

 - Наполеон возвел себя в императоры, но он - порождение революции.

 - Он - порождение революции, - Мария Федоровна поблагодарила графа

взглядом, коротким, но вечным, как алмаз. И объявила: - Было бы

неправильным учить и воспитывать их высочеств в лицее. Стезя иная.

Товарищество опасно не только монархам, но и тем, кто рядом с монархами.

Государи обречены на одиночество пожизненное.

 Величия будущего лицея убыло, но - гора с плеч.

 Алексей Кириллович отбыл из Гатчины в веселом расположении духа.

 А вот Марию Федоровну ожидал трудный разговор с Александром: предстояло

дважды сказать царствующему сыну "нет".

  Они беседовали в Овальном кабинете. Здесь все было синее: шторы, кресла,

вазы, столы, картины.

 - Граф уехал... не разочарованным, - Александр улыбкою скрасил свою

осторожность.

 - Алексей Кириллович - человек воспитания отменного. Он естественно

искренен и очаровательно прост. - Мария Федоровна тоже улыбнулась. - Ты

умеешь окружать себя полезными сотрудниками.

 Она смотрела на Александра ласково, но мысли у нее были ужасные: "Неужели

в этом совсем еще молодом мудреце, в высшей степени одаренном талантами

царственности: красотой, безупречной статью, органичностью величия и

гением доступности, щедростью сердца и холодной расчетливостью,

непреклонностью, ласкою взоров, мягкостью жеста, проникновением слова,

кажущейся податливостью - находит себе место мужлан, скотина солдатская,

да еще и порочная! Как он мог перед "другом сердца" Чарторыйским, перед

дежурными офицерами вдруг расстегнуть корсет и, раздвинувши сорочку,

демонстрировать груди не просто супруги, но императрицы! А похотливость?

Его батюшка свою Нелидову почитал за само изящество, зрел в ней Дульсинею

Тобосскую. А сей искатель ласк? Жестоко отказал королеве Луизе, но с какою

резвостью скакнул в объятия этой самой Жорж. А ведь был еще ужас

постыднейшей связи с сестрою... Екатерина и теперь, будучи в замужестве,

ищет предлогов залучать его в Тверь, не позволяя забывать себя".

 - Что же мы ответим? - спросил Александр. - Несчастный Коленкур чуть не

упал в обморок, передавая волю своего господина, что ответ следует получить

через два дня... Две недели минуло.

 - Я тебе все написала, могу и повторить. Принять предложение сего

корсиканца - все равно что втолкнуть Анну в клетку зверя. Каюсь, в письме

я сего зверя величала человеком, но человеком, для которого святого в

жизни нет. Он же Бога не верует! И о войне я тебе писала. Анной от войны не

откупиться. Наше участие в блокаде Англии не Англию, но Россию превращает

в нищенку. До твоих объятий с корсиканцем в Тильзите рубль ассигнациями

стоил 67 копеек, а что нынче? Какова цена твоего рубля нынче? Тридцать

копеек или уже двадцать пять?

 Александр смотрел, как ангел.

 - Войны с Наполеоном не избежать. Ему надобен весь мир. Но нам нужно

время, дабы подготовиться к отражению нашествия.

 - Обменять Анну на полгода призрачного благополучия?

 - Я сообщил Коленкуру: решающим будет твое слово. Я указал ему: великой

княжне нет шестнадцати... Екатерина мне советует разыгрывать именно эту

карту. Обещать брак через три года.

 - Играйте в ваши игры. Год, годы... Наша овечка не по зубам корсиканского

волка! - лицо Марии Федоровны сделалось озабоченным. - Александр, есть ли

на Корсике волки?

 Александр плотно сжал губы, в глазах государственная тревога.

 - Коленкура я о том спрашивать не стану, а вот Талейрану сей вопрос можно

будет поставить.

 - Да, да, - согласилась Мария Федоровна. - Впрочем, надежнее положиться

на графа Чернышова.

 Они разыграли сцену, не улыбнувшись. С тем и разошлись. С тем Александр и

отбыл из Гатчины.

  ПЕРВОЕ МАЯ

 Зима копила-копила алмазы; боярские шубы, скатерти в жемчугах, а Весне

сестрины богатства не надобны. Ручьями, дождями, половодьем - смысла

царственную красоту ради зеленых деревенских обнов, ради немудреных

одуванчиков. Простоват цветок, да живой.

 Первое мая Москва готовилась встречать с распахнутой душою и с широко

открытым кошельком.

 Первомай никак не отмечен ни в церковном календаре, ни в перечне царских

торжеств, праздником его тоже не величают - это всего лишь полупраздник,

но какой же русский человек откажется от застолья от чаши заздравной,

попеть-поплясать, хороводы поводить. Тепло само на порог  просится. От

запаха травяного, от зеленого кружева листвы в головах круженье. Первомай -

Божий дар. У Бога после зимы весна: жизни воскрешение. У человека по весне

- любовь! Гуляй душа, не то согрешишь.

 Братья Перовские собирались ехать в Сокольники спозаранок, но Лев долго

брился, а Василий сменил три наряда. Сначала надел рубашку с жабо, как у

Пушкина - слугу насмешил. Облекся в свой новый выходной сюртук, в

ослепительной белизны сорочку - брат укорил:

 - Мы же не на бал: в Сокольниках - народное гулянье.

 Тогда Василий переоделся в студенческий мундирчик, и Льву тоже пришлось

последовать за братом.

 С конца декабря они оказались хозяевами себе и московского дома. Алексей

Кириллович с Марией Михайловной отбыли в Петербург. Дочерей матушка взяла с

собой, а Льву с Василием университет заканчивать.

   Экипаж братья оставили в полверсте от Сокольников. Привлекли

петушатники. На открытом месте был устроен просторный круглый навес.

Толпились праздные люди. Петушиные бои устраивают вечерами, а это были

скорее смотрины геройских птиц.

 Впрочем, арена, обитая и устланная войлоком, не пустовала.

 Хозяева пускали своих птиц на погляд. Могучих с т а р ы х, коим за три

года, т р е т ь я к о в, п е р е я р к о в, одевшиеся вторым пером, и  м о л о д ы х - драчунов до года.

 С Василием оказался рядом старичок с сияющими радостью глазками.

 - Наплодила Москва бойцов! Прежде птицы-то были у графа Алексея

Григорьевича Орлова - аглицкие, красного огневитого пера, да у генерала

Всеволожского. Генерал серых петухов держал. У серой птицы - стать тоже

отменная. Ну, а теперь и черные, и белые. Прежние-то - королевских кровей,

а это уж - гладиаторщина. Алексей Григорьевич родословную своих петухов

вел строжайше. Каждое снесенное яйцо в книгу записывалось... Про заклады и

говорить нечего. Сраженья шли за большие тыщи!

 Лев тянул брата за собой, а Василию и старик нравился, и как раз молодых

петушков пустили на пробу.

 Петухи пустое любопытство! - Лев оттащил брата от арены. - Нашел на что

глазеть.

 - Да страсти-то какие!

 - Нас Лев Кириллович приглашал...

 Пахло тополем. На березах сияли крошечные, с грошик, листочки, но лес

гудел огромным ульем.

 Москва к полупразднику приготовлялась добрых - две недели.

 На полянах шатры, палатки. В лесу - шалаши. Иные слеплены, будто сорочьи

гнезда, неопрятные, с торчащими во все стороны ветками, но и они были

украшены лентами, цветными тряпицами и обязательно самоваром.

 Весна - праздник птиц, но и соловью было бы невмочь перекрыть гам

человеческого столпотворения. Перед одним шатром военный оркестр,

барабаны, флейты, трубы, жар литавр. На другом конце лужайки под

турецкими пологами - скрипки, виолончели, деревянная музыка. Цыганы

толпами. Пляс! А в лесу, где шалашики да самовары, - рожки заливаются,

дудки взгудывают. И все поют!

 Одинокий молодец, прислонясь к березе, выстанывал мерзляковскую грусть:

"Среди долины ровныя, на гладкой высоте, цветет, растет высокий дуб в

могучей красоте... Один, один, бедняжечка, как рекрут на часах..."

 В китайской шелковой палатке купеческих шестеро девиц вели со всею

сердечностью опять же мерзляковское:

 Что не девица во тереме своем

 Заплетает русы кудри серебром, -

 Месяц на небе без ровни сам-большой,

 Убирается своею красотой...

 Ах, всмотрись в мои заплаканные глаза,

 Отгадай, что говорит моя слеза:

 Травка на поле лишь дождичком цветет,

 - Вот что такое быть душой народа! - Лев, смеясь, отирал платком лицо. -

Каков Алексей Федорович! До слезы пробрало. Господь послал нам с тобою

доброго учителя.

 Глазели на приезды.

 - Ростопчин! Ростопчин! - из шатров, палаток, шалашей сбегались смотреть

на любимца императора Павла.

 Шустрые господа из чиновничьей мелюзги закричали, изображая восторг:

 - Графу Федору Васильевичу - ура!

 - Ура! - грянула Москва, немножко озоруя, но любя.

 - Граф был на черном, казавшемся огненным, жеребце, сбруя в серебре,

позлащенная. Мундштук золотой, по синему чепраку серебряные лилии с

искрами алмазов.

 Возле Перовских стоял бородатый рыжий богатырь, должно быть, купец.

 - Важно! Ахти как важно! - одобрил Ростопчин. - Однако ж далеко от графа

Алексея Григорьевича Орлова. У того все было в золоте, драгоценных камней

на сбруе, как звезд на небе. А на коня так глядеть было страшно. Свирепым

кликали. Сунешься - разорвет. Лев! Сущий лев! Но под победителем Чесмы сей

сатана шел смирнехонько.

 Смотрели на приезд главнокомандующего Москвы фельдмаршала графа Ивана

Васильевича Гудовича. Старику было семьдесят, но в седле держался

молодцом. Взгляды орлии - екатеринский герой. Бил турок под Хотином, под

Кагулом, брал Хаджибей - нынешнюю Одессу, Анапу, Килию. Покорил три

ханства: Бакинское, Дербентское, Шепинское. В Москве с девятого года.

 Пробираясь к шатру Льва Кирилловича, купили лубяной лукошек клюквы. В

клюкву был положен лед. Торговец - владимирский мужик. Его клюква была

истинно владимирская - крупная, как картечь на медведя. У Льва Кирилловича

стол ломится от яств, а клюковка вряд ли есть.

 Пришлось задержаться возле солидного вида, но странно одетых "господ". С

утра приятели успели трижды наведаться в шалаш "закладчицы". Сменяли свои

сапоги на которые похуже, а потом те, что похуже, на худшие. Сюртуки

менять однако же не желали, дабы вида не потерять, а праздник требовал

денег.

 Господа просили господ студентов войти в их положение, обещали взятое

вернуть, называли дом, где снимают комнаты.

 Лев собирался рассердиться, но Василий в положение просящих вошел, дал

полтину.

  - Без отдачи.

 - Ты вырастешь мотом! - в сердцах сказал Лев.

 - Беднее не станем. У них глаза честные.

 - У них глаза пьяные!

 Размолвка была короткой.

 Лев Кириллович обрадовался братьям. Незаконнорожденных отпрысков Алексея

он принимал за родню. Столов в шатре было несколько, но Перовских дядюшка

усадил за свой.

  Гости люди все известные, знаменитые. Вина подавались французские, а

кушанья московские. Выпито, видимо было уже немало. - Бонапарту холку

намыливали.

 - Бонапарт - он и есть война! - философствовал Лев Кириллович. - У этого

гения за душой ничего святого. Безбожник - хуже Вольтера и якобинцев.

Помните, как обошелся с папами? Пия VI заключил в крепость Валанса, а Пия

VII держал два года в Савоне в доме префекта, теперь же,  говорят, в

Фонтебло переместил. При Пие VI было сто восемнадцать духовных княжеств, и

сколько осталось? Майнц да, благодаря Павлу Петровичу, Мальтийский орден.

Где они, иезуиты?

 Льву Кирилловичу возразили:

  - Иезуитов разогнал не Бонапарт, но папа Климент XIV, еще в 1773 году. В

Европе и по всему миру. Иезуиты даже в Перу гнездились, в Мексике, на

Антильских островах.

 - О том и сказать хочу! Матушка Екатерина не соизволила допустить разгона

ордена в Российской империи, да в Пруссии Фридрих II устоял. - Гонения на

иезуитов и расправа Наполеона с папами ничего общего не имели, но Лев

Кириллович любил блеснуть познаниями и нежданностью своих размышлений. -

Мы, грешные, со времен Великого Петра кого только не берем себе в учителя.

Беглых солдат, цирюльников, акробатов... Иезуиты же иное дело! Их ученость

чистым золотом отливает. Под нашим носом, в Польше, иезуиты с имений

выручали дохода - три миллиона русских рублей, в Испании - три миллиона

франков, в землях австрийской короны - пятнадцать миллионов гульденов, в

Баварии - три миллиона флоринов, а всего по миру, как посчитал один ученый

муж, доходы сих мудрейших исчислялись миллиардом золотых марок! Я двумя

руками за таких учителей.

 Петр Алексеевич Плавильщиков, великий Эдип, лучший Скотинин и лучший

Правдин, сказал, тараща детские глаза свои:

 - И не только вы, Лев Кириллович, обеими руками-то! Католичество успели

принять Голицын, Головины, Протасовы. А какие дамы! Ростопчина, Куракина,

Свечина!.. Ваш брат, Алексей Кириллович, получивши пост министра,

способствует возведению Полоцкой иезуитской коллегии в степень Академии.

 - Иезуитский учебный округ обнимает уже всю Россию, друг мой!

 - Учиться можно у кого угодно! - согласился Василий Львович Пушкин и

поднял бокал. - У Гомера, у Цицерона, у Вергилия, у Платона с Аристотелем

учились и учимся, но однако же не Зевсу поклоняемся - Иисусу Христу.

 - Афродите ты поклоняешься! - сказал Лев Кириллович под общий хохот.

 - Не отпираюсь, господа! Венера и Бахус мне близки. - Пушкин полюбовался

рубиновым огнем отменного вина. - Повторюсь! Учиться можно у кого угодно,

однако ж себя не забывая. Моего племянника Александра Пушкина собираются

поместить как раз в пансионат к иезуитам. Русской крови что ли убудет в

Сашке от латинских наук? Верую: никакая наука русского ума не переделает!

Хотел я было сказать тост за учителей, а пожалуй - хватим чашу за русский

ум!

 Хватили.

  - Стихи, Василий Львович! Читай стихи! - потребовал Лев Кириллович.

 Поэт замахал руками, требуя тишины.

 - Есть, есть новехонькое!

 Муж умирающий так говорил жене:

 "Скажи чистосердечно мне.

 Вот с лишком десять лет, как я живу с тобою.

 Была ль ты мне верна? Я от тебя не скрою:

  Казалось мне, сосед Фома

 Любил тебя, дружочек, без ума.

 Скажи всю истину; чего тебе бояться?

 Я через час умру, впросак не попадешь!"

 "Нет, муженек, не смею я признаться:

  Ну, как обманешь - не умрешь!"

 Посмеялись.

 - Державин в нынешнем году "Аристипповой баней" разразился, - вспомнил

Лев Кириллович. -

 Жизнь мудрого - жизнь наслажденья

 Всем тем, природа что дает.

 Не спать в свой век и с попеченья

 Не чахнуть, коль богатства нет!

  "Не спать в свой век" - чуете? Пронзил старик! Многих пронзил! - И вдруг

обратился к племянникам: - А молодежь читает нынче стихи? В памяти

что-нибудь остается у вашего брата-студента?

 - Остается, - сказал Лев.

 Пускай иной, потея годы,

 С надсадой трубит страшны оды

 Ручьям, озерам и морям!

 Не море - лужу воспеваю:

 Грязь в жемчуг я преобращаю,

 Ударив лиры по струнам.

 - Трунят, трунят над стариками! - сдвинул брови хозяин пиршества, но в

голосе звучало одобрение.

 - Лев Кириллович, а лицей, затеянный вашим братом, что это будет? -

спросил Пушкин. - Разве мало университетов?

 - Мария Федоровна, императрица-мать, озабочена продолжением образования

великих князей. Думали о европейском университете, но в Европе Бонапарт.

 Молчаливый князь Гундарев, толстяк, но лучший в Москве наездник, сказал

со вздохами:

 - Мария Федоровна две последние зимы держала их высочества Николая

Павловича да Михаила Павловича при себе, в Гатчине. Причем удалив всех

товарищей. Пытается отвадить великих князей от пристрастия к вахтпараду.

 - Потому и лицей! - воскликнул Лев Кириллович. - Лицей - сад наук! Хотят

собрать в сей сад  самые светлые головы - будущую славу России...

Государь, впрочем, противник воспитания братьев среди пусть избранного, но

множества.

 Послышались удары бубна, цыганский хор грянул песню.

 - Гуляет Москва.

 - Да уж так распелись, расплясались, как перед концом света.

 - Господа! Господа! А какие пожары полыхают! Ладно бы там да сям - Киев

выгорел, половина Казани, от Воронежа черная пустыня.

 - Уфа полыхала! Бердичев!

 - Знамения! - сказал Пушкин. - Но чего?

 - Всем известно, чего! Бунапарта надо ждать в гости, а мы турок одолеть

не можем. Князя Багратиона от командования отставили. Зачем отвел войско за

Дунай на зимние квартиры. Теперь Николенька Каменский,  сын убиенного

фельдмаршала, опять Силистрию штурмует, Туртукай. Год минул, а мы все там

же. - Лев Кириллович поднялся, обвел глазами пирующих, остановил взор на

племянниках. - За русский меч, господа! До дна!

 Вино у Разумовского было сладкое, а пили за горчайшее - за войну.

 Весна, довольная москвичами за дружную, за веселую хмельную встречу

первого майского дня, одарила теплом, золотом одуванчиков, соловьями.

 Поднявшись с зорькою, Жуковский шел встречать солнце на Пречистенскую

набережную Москва-реки. В садах Зачатьевского монастыря уж такое

соловьиное половодье - душу, сердце, само дыхание подхватывает и несет

неведомо в какие дали. От трелей у  черниц, должно быть, глазки на мокром

месте. Соловьи - любовь.

 Василий Андреевич, наглядевшись на воду, тоже в слезах в комнатенку свою

прибежал. Чудилось - соловьи мишенские, Машей  ему посланные.

 Он писал, не отирая слез со щек:

 Имя где для тебя?

 Не сильно смертных искусство.

 Выразить прелесть твою!

 Лиры нет для тебя!

 Что песни? Отзыв неверный

 Поздней молвы о тебе!

 Если бы сердце могло быть

 Им слышно, каждое чувство

 Было бы гимном тебе!

 Выскочил из-за стола, умылся,  наливая воду из кувшина в ладонь. Дописал

стихи, ощущая каждой клеточкой свежесть утра, непорочную чистоту

начинающегося дня.

 Прелесть жизни твоей,

 Сей образ чистый, священный, -

 В сердце - как тайну ношу.

 Я могу лишь любить,

 Сказать же, как ты любима,

 Может лишь вечность одна!

 Завтракал радостно: весь день еще впереди, а уже не зря прожит. Пусть в

сотый, в тысячный раз, но и нынче восславлено Машино имя. Силою любви

вращается колес судеб. Да сбудется! Да сбудется!

 В одиннадцатом часу приехал Батюшков. И не один.

 Вошедший вслед за Костенькой, за кузнечиком, был статен, солиден,

показался красавцем. И, Боже мой! Свет упал на лицо - оспа. И глаза нет.

 "Гнедич", - догадался Жуковский.

 - Познакомьтесь! - Батюшков принял церемонию позу. - Василий Андреевич

Жуковский - краса русской поэзии. Николай Иванович Гнедич - Гомер

девятнадцатого столетия, ахеец, данаец и одновременно сын Приама.

 - В Москве без году неделя, а уже полный пуcтомеля! - Гнедич улыбался,

пожимая руку Жуковскому, но сказал шутку сердито.

 - Он убежден - в России жизнь течет токмо в Санкт-Петербурге под строгим

оком самодержца. Вся прочая российская необъятность - болото.

 - Так я не говорил, но коли собираешься служить - Министерства в

Петербурге.

 - А Карамзин и Жуковский - в Москве! - отпарировал Костенька. - Что же до

моего пустомельства, - не отпираюсь.  Вот мои последние стишата:

 "Теперь, сего же дня,

 Прощай, мой экипаж и рыжих четверня!

 Лизета! ужины!.. Я с вами распрощался

 Навек для мудрости святой!" -

 "Что сделалось с тобой?" -

 "Безделка!.. Проигрался!"

 Жуковский кликнул Максима, приказал подать вина, кофию.

 - Он ведь приехал в Москву только затем, что увезти меня в Петербург! -

сияя веселыми глазами, говорил Батюшков.

 - Именно так. Боюсь дурного влияния. Москва - дама престарелая,

слезливая. Нужен ли вместо Батюшкова второй Шаликов?

 - В Москве и Шаликов, и Пушкин, а в Петербурге Шишков с Шахматовым! -

Василий Андреевич, скажите ему, к кому мы едем на добрых три недели ради

озарения наших сердец и деревянных голов.

 - Нас пригласили в Остафьево.

 - Он же не знает, что это такое - Остафьево!

 - Не знаю!

 -  Святилище, друг мой! В Остафьеве Николай Михайлович Карамзин

взбадривает память россов о России! - выхватил у Максима поднос. - Умираю

с голода. Я ведь вправду проигрался, а Гнедич - а Гнедич! - всего лишь

ярыжка в нищенском Департаменте народного просвещения.

 Николай Иванович нахмурился, и Василий Андреевич поспешил заняться

запонкою на рукаве. Непроизвольно задержался взглядом на обшлагах

Гнедичева сюртука. Кучерявятся.

 - Мне, слава Богу, великая княгиня Екатерина Павловна, поощряя перевод

"Илиады", пенсион ежегодный положила.

 Батюшков картинно закатил глаза, но ничего не сказал.

 Пенсион ее высочества - тысяча рублей годовых. Приличная квартира стоит

много дороже. А Николай Иванович на сию тысячу и жилье снимал,  и жил,

отсылая жалованье  сестре в Полтавскую губернию. Их мнение - сельцо

Бригадировка Богодуховского уезда самое жалкое. Барский дом - хата под

соломенной крышей, а всего состояния - пяток нищих крестьянских семейств.

 - Почитай гекзаметры! - Батюшков обнял Гнедича. - Костров кончил шесть

песен, а Николай Иванович переложил шестистопным ямбом с парной рифмой еще

пять. И - бросил. Гекзаметров ради!

 Гнедич покачал головой.

 - Ну, что вы все! Гекзаметры, гекзаметры! Скажешь - гекзаметр, тотчас и

услышишь: "Телемахида", Тредиаковский.

 - Ты - прочитай!

 - Прочитаю, - поднялся, ушел в себя. И стал иным. Голова запрокинулась,

живой глаз закрылся. Голос, едва зашелестевший, крепнул, наполнялся

соками, светом, жаром.

 Есть перед градом троянским великий курган и высокий,

 В поле особенный, круглый равно и отсель и оттоле.

 Смертные, с древних времен, нарицают его Ватиеей,

 Но бессмертные боги - могилою быстрой Мирины.

 Там и троян и союзников их разделилися рати.

 Словно попав в могучий поток самой Леты, Гнедич пел строку за строкой, и

все слова его гекзаметров были зримыми.

 Храбрый троян Приамид, шлемоблещущий Гектор великий

 Всех предводил; превосходные множеством, мужеством духа,

 С ним ополчился мужи, копейщики, бурные в битве.

 Василий Андреевич "видел" и холм Ватию, где похоронена амазонка Мирина, и

Гектора, слепящего золотом шлема, копейщиков, в коротком платье, с

круглыми щитами, в поножах.

 Вслед их дарданцам предшествовал сын знаменитый Анхизов,

 Мощный Эней; от Анхиза его родила Афродита,

 В рощах на холмах Идейских, богиня, почившая с смертным.

 Он предводил не один, но при нем Акамас и Архелох;

 Оба сыны Антенора, искусные в битвах различных.

 Голос Гнедича рокотал торжественно, будто громы ходили по небесам, будто

молнии проскакивали между тучами и землей. Страшное напряжение лица,

тела, сердца - передавалось. Пахло озоном.

 В Зелии живших мужей, при подошве холмистыя Иды,

 Граждан богатых, пиющих Эзеповы черные воды,

 Племя троянское лучник отличнейшей вел Ликаонид,

 Пандар, которого Феб одарил сокрушительным луком.

 Гнедич замолчал, отер лоб ослепительно белым платком, сел к столу, осушил

бокал вина.

 - Вот она, разгадка наитайнейшей тайны поэзии! - Жуковский откинул голову

на высокую спинку стула, закрыл глаза. - "В Зелии живших мужей, при

подошве холмистыя Иды"... Суть поэзии в точности. Горы Иды, поросшие лесом,

Троя у подножия, рядом город Зелия - владение Пандара, сына ликийского

царя Ликаона. Все с биографиями, с судьбой. Афродита, возлегшая с

царственным пастухом Анхизом по велению богов. Антенор - отец одиннадцати

сыновей.

 - Жуковский, вы знаете "Илиаду" не менее моего! - изумился Гнедич.

 - Когда-то в пансионате было много споров - мужичий поэт Гомер или все же

аристократ высокого духа.

 - Гомер - океан. Корабль аристократа можно украсить причудливой резьбою,

поставить для скорости лишнюю мачту, но при всем великолепии судно

останется - скорлупкой в сей необъятности.

  - Гнедич, ветчинки откушай! - Батюшков наполнил бокалы. - Таких

расстегаев в Петербурге не сыщешь... Ах, Господи! В пух и в прах

проигрался. От проклятой "турки" одурел.

 - Что за турка? - нахмурился Гнедич.

 - Наливают в бокал ликеру, в ликер - желток, и до краев доливается

коньяком.

 - В Петербург! - грянул Гнедич.

  - С чем? Деньги сначала надобно из дому получить.

 - Кстати, о деньгах! - сказал Жуковский. Снял с полки свежий номер

"Вестника Европы". - Николай Иванович, получите у Попова гонорар за стихи.

 - Думаешь, он рад?! - всплеснул руками Батюшков. - Отчитал меня, зачем

"Гнедичем" подписали.

 - Но стихи превосходные.

 - Забыть не может, как его разнес "Московский Меркурий" за "Дон Коррадо

де Геррера...

 - или Дух мщения и варварства гишпанцев", - Гнедич назвал полно свой

несчастный роман. - Мне было восемнадцать, когда писал, и девятнадцать,

когда книга вышла в свет. 1803-й год, я как раз закончил университет.

 - Мы с вами погодки. В 1803-м мне исполнилось двадцать, и я уже бежал из

Москвы в Мишенское, куда и нынче стремлюсь... Довольно с меня "Вестника

Европы", Каченовского, цензоров, ректоров!.. А подписывать произведения, я

в этом убежден, нужно своим именем. Перед кем мы ответчики, когда пускаем

перо не невинную белизну бумаги?

 - Перед потомками! - отсалютовал бокалом Батюшков.

  - Перед совею душой, - тихо сказал Василий Андреевич. - Мы ответчики

перед своею душой, когда сочиняем неведанное ни миру, ни себе и когда

строчим в журналы ради денег.

 - Да кто же платит-то?! - горькая складка легла у рта Гнедича. - Разве

что "Вестник Европы"! Я ради хоть каких-то сносных денег добивался места

советника при посольстве в Вашингтоне. За океан готов был махнуть, в

Америку, - но увы! рылом не вышел. Зачем американцев пугать?

 - Москву, я вижу, вы не любите, - Жуковскому хотелось переменить тему, -

а что Петербург? Неужто вам уютно в  сим холодном, затянутом в мундир

городе?

 - Зато нет барства напоказ! - Гнедич сверкнул глазом, как циклоп -

Константин давеча говорил, что я почитаю провинцию болотам. А дело хуже,

господа! В России время не то что застыло, оно умерло. Одна столица вживе.

 - Чем же? Очередной интригою Бонапартова сватовства? - Жуковский за

Москву обиделся.

  - А мне Бонапарт нравится! - Батюшков отсалютовал очередным бокалом. -

Как нос-то натянул чванливой Марии Федоровне! Этикет! Этикет! Бонапарт -

фу! Ни капли крови багрянородных! Фу! А император от  Бога Наполеон Первый

и Единственный, не дожидаясь ответа Александра, ибо знал, что откажут

непородному просителю, нашел сговорчивую принцессу в мудрой Австрии. Не

Анна Павловна, а Мария-Луиза - императрица Европы.

 - Что ты так переживаешь за наших царей? - Глаз Гнедича снова сверкнул,

но озорно, весело. - Найдут и Анне Павловне немецкого князька, чьи

владенья с поросячий пятачок. Чем живет Петербург, Василий Андреевич?

Отвечу. Семеновой и Жорж. Ваша Москва до сих пор от Жорж без ума, хотя

видела в трех спектаклях, а Петербург, отдавши должное европейской диве,

от своего не отвернулся. И сама Катенька Семенова, слава Богу, не

сломалась. Я когда-то переводил для нее "Леара" ради Корделии, а теперь

перевел и поставил вальтеровского "Танкреда". Ее Аменаида вернула ей

любовь театралов. Семенова - первая. Шаховской Вальберхову на шею себе

посадил, чтоб повыше была, но до Семеновой ей, как до Ангела на

Петропавловской игле. И Жорж повержена.

 - Николай Иванович полгода учил Катеньку Семенову стихи распевать, -

сказал Батющков, и не понятно было, одобрил или усмехнулся.  - А что до

первенства, оно для Семеновой естественно.  Катенька старше Жорж.

 - На три месяца! - Гнедич даже захохотал.

 Жуковский знал сказанное об игре Семеновой в "Танкреде" знаменитым

актером Шушериным: "Ну, дело кончено! - воскликнул Яков Емельянович не без

горести. - Семенова погибла невозвратно: то есть она дальше не пойдет. Она

не получила никакого образования и не так умна, чтобы могла сама выбиться

на прямую дорогу. Да и зачем, когда все в восторге. А что могло бы выйти

из нее!"

 Но Василию Андреевичу было так хорошо с Батюшковым, проигравшим свою

 четверку лошадей, с Гнедичем, жившим "Илиадой" и театральными страстями.

 Хотелось что-то сделать доброе, ощутимое для друзей.

 - Пришлите Воейкову вашего "Танкреда", - попросил он Николая Ивановича. -

Мы издадим его в одном из томов "Образцовых сочинений". И, разумеется,

заплатим.

 - Вопрос только в том, годен ли мой "Танкред" для образца! - развел

руками Гнедич.

 - Мне присылали несколько монологов, - и не удержался. - Как же хорошо,

что мы с вами есть. Со стороны, должно быть, смешные. Живем ради слова.

Ради пения души. Как соловьи.

 Расцеловались.

 При расставанье Василий Андреевич подарил Батюшкову тетрадь.

 - Для стихов. Для великих стихов!

 - Напиши что-нибудь!

 Василий Андреевич начертал: "Дано в Москве 1810-го гда мая 12 дня Ж-м и

Б-ву".

 - Про мое "великое" не знаю! - Батюшков, смеясь, пожал плечами. - А вот

от тебя, Василий Андреевич, Россия ждет поэмы на века!

 - Для великих сочинений нужны великие времена.

 - Избави Бог! - покрутил головою Гнедич. - Избави Бог! Однако ж, секира

при корене. Великих времен нам не избежать.

 - Жуковский, Россия ждет! - Батюшков улыбался, но в глазах его стояло

небо.

 Василий Андреевич испугался: Господи, впрямь ведь ждут! За стол - и

сочиняй. Но что? В каких оно зеркалах - великое...

  В ДЕДОВСКОМ БАТУРИНЕ

 Воспитатель пожелал Льва и Василия отправить на лето - в Батурин, в

стольный град казачьих гетманов, в гнездовье Кирилла Григорьевича

Разумовского.

 Впереди последние семестры университета, а далее военная служба. Слава

предков - не звук, но святое небесное поле, где наперед жизни человека

растут его деяния, его подвиги, коли сам он не сорняк.

 Казачьей столицей Батурин был сорок лет без года при старых гетманах. При

Демьяне Многогрешном, при Иване Самойловиче, при Мазепе. При Мазепе и

скончалась казачья воля. Батурин пал в 1708 году, взятый штурмом

Алексашкой Меншиковым, искоренявшим гетманскую измену.

 Сорок два года пребывал в запустении, но в лето 1750-ое императрица

Елизавета Петровна вручила свой царский указ новоиспеченному гетману

Малороссии двадцатидвухлетнему Кириллу Григорьевичу Разумовскому:

"Повелели мы вам, нашему хетману, резиденцию свою иметь в Батурине, так

как и прежние хетманы оную там же имели и бывший там город возобновить".

 В батуринском своем доме граф Кирилл Григорьевич и доживал свой век:

Великая Екатерина забрала у гетмана булаву, поменяв на чин фельдмаршала.

Сей фельдмаршал никогда не воевал. Да и слава Богу! Уж такая судьба

дивная. Не сделавши ни единого научного открытия, Кирилл Григорьевич

президентствовал в Академии наук аж с восемнадцати лет, и ничего, не

опростоволосился.

 Скончался граф семидесяти пяти лет от роду, упокоился в Батурине в

Воскресенской церкви, им самим построенной. Церковь была с одним куполом,

на колокольне адмиралтейский шпиль. Высоченное крыльцо с колоннадою.

 На пророка Малахию умер граф, в третий день января 1803 года.

 Дом достался его сыну Андрею Кирилловичу. Сей моряк, сойдя с корабля еще

в 1777 году, служил Екатерине, Павлу, Александру при иноземных дворах. В

Неаполитанском  королевстве, в Копенгагене, в Стокгольме и долго в Вене, в

Австрии. Суворов, совершавший свой бессмертный итальянский поход, уличил

посла в действиях, наносящих ущерб России. Граф был отозван в Петербург,

но Павла задушили, и Андрей Кириллович снова отправился в Вену.

 Получивши отставку в год смерти отца, в 1803 году, граф Андрей из Вены не

вернулся. До музыки был великий охотник. Знал Моцарта и Гайдна, с

Бетховеном был в дружбе. Увлек маэстро украинскими и русскими песнями,

герр Людвиг посвятил графу три квартета, где звучат напевы Малороссии.

 В Батурине братья Перовские нашли уснувшее сказочное королевство. В

малолетстве их привозили на показ Кириллу Григорьевичу. Лев Хорошо помнил

великого старца. Василий тоже стоял пред его очьми, да сам-то не посмел

посмотреть.

 Он и теперь, коснувшись ногами дедовой земли, оробел, хоть снова в

коляску. Величав был дворец графа-фельдмаршала. Глянул на Льва - брату

тоже не по себе. Они приехали сюда гостями, но хозяев-то нет.

 Дом был похож на театр. В нижнем этаже семь арок, над арками высоченная

колоннада, портик. За колоннадою два этажа. Первый с огромными окнами.

Вторая половина дома круглая, увенчанная куполом. По сторонам шесть

павильонов - каждый ровня кичливым московским хоромам.

 Их встретил приказчик имения. Немец.

 Сразу же предложил на выбор: жить во дворце - там, правду сказать,

безлюдно (стало быть, зимой, если и топили, то изредка) или в жилом

флигеле.

 - Во дворце! - решил Василий, и братец Лев сделал вид, что не удивился.

 - Во флигелях мы с пеленок живали! - сказал Василий, когда их оставили

наедине.

 Старший брат снова промолчал.

 Жить во дворцах, как по небу гулять. Одна зала краше другой, а радоваться

красоте некому. На кровать поглядеть страшно, потеряешься, аки в пустыне.

Обедали за столом на сорок персон. Василию прибор ставили на одном конце,

Льву на другом.

 Василий понял: насмешничает немец. Спросил, словно бы удивясь:

 - А где же музыканты?

 - Музыканты распущены еще в третьем годе! Можно кобзаря прислать.

 На другой день кобзарь объявился, Старик, должно быть, застал царствие

Петра Великого. Кобза струнами дребезжит, и в голове - дребезга.

 Ой по горах снигы лэжать,

 По долынах воды стоять,

  А по шляхах макы цвитуть,

  То не макы, а чумакы -

  З Крыму йдуть, рыбу вэзуть.

 У песни краю нет, и у кобзаря пошло не пенье, а сипенье. Поднесли горилки

- голос вернулся, но не надолго. Пришлось диду подкрепляться.

 - Довольно твоих песен! - рассердился наконец Лев. - Расскажи сказку.

  Кобзарь - кобзу за спину, подсел к столу, поближе к горилке, нос

хохляцкий, за хитрость Бог на нос пальцем нажал, в глазах плутовство.

 - Прыходэ мужык до пана. Ввийшов у горныцю та-й став, а у пана був

попугай, котрый тилькы и умив казати: дурак мужык! Мужык стоить у порога,

а попугай усэ кажэ; дурак мужык! А мужык усэ йому кланяеться, а дали и

дажэ: "Звините, вашэ благородие! Я дума, що вы птыця".

 Сказка кончилась, кобзарь подлечил голос. И снова сказывать:

  - Прыходэ баба до шинка: "Чи був - отут мий п'яныця" - "Був." - "Ах,

разбойник! Ах, пидлый! На скилькы вин выпив?" - "На п'ятак". "Ну, так

давай мени на грывну".

 Когда братья отобедали, лакею вместе с тарелками да с прибором пришлось и

кобзаря выносить.

 Соснув с дороги часок, братья отправились поклониться могиле Кирилла

Григорьевича. Церковь Воскресения стояла на берегу Сейма. Место высокое,

церковь видна, должно быть, верст за десять. Портик, четыре белоснежные

колонны. В церкви было прохладно. Помолились над могильной плитой,

охраняемой белым ангелом Мартоса.

 И к солнцу!

 - Я в библиотеку! - сказал Лев. - Там такое богатство.

 - А я на лодке покатаюсь! - нежданно для себя решил Василий.

 Ему давали гребца, но он поплыл один. Сейм - река хрустальная. Вода пахла

детством, Судостью.

 Василий греб на течение, и это было непросто. Промахнулся раз мимо воды,

другой. И почувствовал - руки горят. Поглядел - мозоли.

 Засмеялись.

 Кинулся взглядом по реке, по берегу. И обмер! На раките, свеся ноги в

реку, сидела если не русалка, так мавка. Толстенная коса, черным черна, по

плечу, чуть ли не до воды. Лицо снега белей, глаза черные, но сияют.

 Утром братья съездили в Ягодин, где граф Кирилл Григорьевич поставил

совершенно круглую церковь, обведенную ионическою колоннадою. Изумил

каменный иконостас, облицованный мрамором.

 В парке росли чудовищно огромные деревья - должно быть, привезенные из

страны великанов. Олени - промельком, косули.

 Лев пришел в восторг:

 - Такие парки были у Потоцких, у Радзивиллов. И - пожалуйста!

 Василию же одного хотелось: в Батурин, на реку.

 Когда вернулись, до позднего вечера проторчал на Сейме. Лазил по валам

времен гетмана Самойловича. Подходил раз десять к раките.

 На другой день истомился, едва с постели вставши. Пошел на конюшню.

Черная, с атласною кожею, кобыла глянула на него бешеным глазом,

всхрапнула. Ее и выбрал.

 Скакал по зарастающей дороге среди пирамидальных тополей. Тополя были

огромные. Живая колоннада по славу дедову. Пирамидальные тополя завел в

Малороссии граф Кирилла Разумовский, а словно бы от веку здесь росли.

 Кобылица вынесла в луга. Овцы. Тонкорунные. Шпанские. Сия порода тоже

завод графа. Вывез овечек из Лихтенштейна.

 Встретились дети. Губы черные, мордашки перемазанные.

 - Что вы едите? - удивился Василий.

  - Шелковицу!

 Подали лукошко. Ягоды большие, черные. Попробовал: вроде пресно, но

вкусно.

 - Где растет?

 - Везде! Возле домов, в имении. А мы из графского гая. Там вся земля

черная от ягод.

 Василий поскакал к дедовым насаждениям. Да узду на себя, кобылицу на

дыбы.

 Она! Ягоды рвет, нагнувши ветку.

 На голове, как из паутины плетеная красная намитка (1), на шее коралловые

бусы.

 - Нагнул бы мне ветку, где ягоды погуще, - сказала мавка.

 Василий удивился простоте просьбы. Подъехал к дереву.

 - Они же неспелые!

 - Сам ты неспелый! - засмеялась. - Это белая шелковица. Сладко, и не

мажет.

 Василий наклонил ветку. Ветка была упругая, рвалась из рук.

  - До чего ж ты недогадливый! - красавица стрельнула медузьими глазами. -

 На лошадь подсадил бы.

 Василий тотчас и наклонился, подхватил больно смелую, посадил перед собой

и - в галоп.

 Она же - ничего. Боже - канава! И не осадить, не повернуть. Дал шпоры,

ухвативши девицу, чтоб не вылетела через голову лошади.

 Канаву перелетели, лошадь, приходя в себя, пошла рысцою. И Василий наконец

догадался, что рука его сжимает девичью грудь. Как кипятком обдало,

отдернул.

 - Такому казаку не грез девку тискать! - сказала девица и, повернувши к

Василию лицо, поцеловала в губы. - Пусти лошадь погулять. Травка-то

клеверок, мягонькая.

 Пожар полыхнул, а вместо пепла - стыд. И деваться некуда.

 - Да посмотри же ты на меня! - сказала молодица. - Кожа-то у меня белая.

Погладь, я не крапива. Чуешь - шелк!

 Она села, положила его голову на свои пахнущие матерью лядвы.

  - Поспи, я вошек поищу.

 Василий было дернулся, но руки ласкали, и он сдался. Вошки так вошки!

 И, должно быть, уснул. На час ли, на мгновение. Очнулся от переполнявшей

страсти.

 - Чудо ты мое! - ободряла его благодарно мавка ли, колдунья. - Ах,

глаза-то у тебя какие! Краше неба! - И спохватилась: - Милый ты мой! Ты

погляди - месяц! Новорожденный. Нам на счастье.

  Поднялась, оправила одежды.

 - Я отвезу тебя!

 Она засмеялась, повела руками:

 - Вот мой дом.

 Он похолодел.

 - Я же имени твоего не знаю!

 - Зови Параськой.

 - Но ты говоришь по-русски, - соображал, что бы ей подарить. Взялся за

крестик - золотой все-таки, на золотой цепочке.

 - Успеешь, отдаришься, - сказала она, не позволяя ему снять креста.

 - Когда мы увидимся?

 - Завтра, как месяц взойдет.

 - Но где?

  - Где меня увидел.

 - Возле ракиты?

 - На конец покатал, покатай на лодке.

  Ах, как он скакал под ее взорами. Совсем одурел.

 Лев затащил-таки братца в библиотеку.

 - Посмотри, какой удивительный документ я нашел. Роспись слугам. У

Кирилла Григорьевича были: один дворецкий, один камердинер, один

подлекарь, два карлика, четыре парикмахера, два их ученика, два кондитера,

один их помощник, два их ученика, один кофишенк, один его помощник, один

мундшенк...

  - Ты что же, всех мне собираешься прочитать? - Василий картинно поднял

брови. - Скажи тогда, сколько их.

 - Двести шестьдесят один... Василий! Это же безумно интересно! Картина

старого барства. Один келлермейстер, три квасника, один тафельдекарь, три

женщины для чистки серебра...

 - Лев! Лев! Лев!

 - Нет, ты послушай. Два геодезиста, маркер, два скорохода! Понимаешь,

даже скороходы были!.. Капельмейстер, четырнадцать музыкантов. Вот сколько

графу игрывало! Восемнадцать певчих...

  Они не заметили вошедшего управляющего.

 - Граф Кирилл Григорьевич платил слугам ежемесячно более двух тысяч

рублей ассигнациями! - Хранитель батуринского поместья взял из рук Льва

хартию графа и... поцеловал. - Ежедневно для стола господина и для его

прислуги забивали одного быка, десять баранов, сто кур... Графиня Софья

Осиповна, ведшая хозяйство своего дядюшки, составила аж два реестра о

лишних служителях. И знаете, что сказал ей граф: "Я совершенно согласен с

тобой. Все эти люди мне не нужны. Но прежде чем их отставить от дел, от

службы, спроси: не имеют ли они надобности во мне? Если они откажутся от

меня, тогда и я смело откажусь от них". Остановите любого человека в

нашем краю: крестьянина, казака, чиновника, помещика. За сто, за двести

верст в округе, и задайте всем один вопрос: кем был граф  Кирилл

Григорьевич для всех и каждого? Ответят единым дыханием:

ангелом-заступником.

 Управляющий пришел пригласить братьев отобедать в кругу его семейства.

 Супруга из казачек, сын - вылитый немец, белые реснички, глаза - синие

пуговицы, две дочери - вылитые хохлушки. На щеках ямочки, глаза газельи.

Бровки темные, коромыслицами, карие глазки глядели кротко, ласково и не

без лукавства.

 Подали на закуску сало и плотно свернутую, жирную, дразнящую аппетитным

запахом колбасу. К закускам горилки. На смену - рубиново-рдяный борщ, гусь

с гречневой кашей, пампушки. Для питья компот из чернослива, свекольный

квас, квас с анисом.

 - Мне попался среди книг графа рукописный трактат о запорожских колдунах,

- тяготясь дружным молчанием, Лев завел светскую беседу. - Неужто люди,

ходившие искать славы и, разумеется, жалованья во Францию, в Голландию,

даже в Персию, в Египет, верили в заговоры от пули, от сабли?

 - Про запорожцев мало чего знаем, - сказала хозяйка. - А что до колдуний,

всякая казачка чего-нибудь да умеет. Потому и живем друг к другу со всем

уважением. Сделаешь кому плохо, сам не обрадуешься.

 На том пустые разговоры кончились, и слышалось только одно: "Отведайте!

Откушайте! Сей кусочек сам в рот просится! Наливочка-то какова! По второй!

По второй!"

  После обеда Лев пошел в парк голову проветрить, Василий же завалился

спать: время скорей бежит.

 Параська ждала его, сидя на ветле, купая белые ножки.

 Подкрался бесшумно, шепнул в самое ухо:

 - Скажи имя свое!

 Даже имя свое!

  Даже не вздрогнула, головы не повернула.

 - Я вчера знала, как ты ко мне подойдешь нынче, что спросишь.

 - Но ведь ты не Параська.

 - Зачем тебе имя, когда я сама перед тобою.

 - Без имени любить, как на звезды смотреть.

 - Пошли в лодку! - сказала она. И уже когда плыли, обдала печалью черных

глаз свои огромных. - Имя в сердце камешком ляжет. Ты такой молодой.

 - Я - Василий! Василий! Василий! - Он греб остервенело, и бросил весла. -

А ты?

 Она села на его скамью, принялась расстегивать кунтуш.

- Кинь-ка его на дно лодчонки - вот и ложе нам.

 - Еще не темно.

 - От неба не спрячешься, а до людей мне дела нет.

 - Как же зовут-то тебя?!

 Она засмеялась, счастливая, зовущая.

 - Любовь имя мое! Любовь!

 В борта лодки били волны. Покачивало. Они лежали голова к голове,

смотрели на серпик месяца.

 - У нас еще так много времени.

  - Все лето наше, - сказал он, - а как быть потом?..

 Она прикрыла ему губы ладонью:

 - Что лето?! Что года?! Полнолунье наше! А вот ущерб - не по нам.

 - Ты все загадками говоришь. Слышал я, каждая казачка знает какое-нибудь

колдовство. - Он приподнялся, посмотрел в ее лицо. - А что умеешь ты?

 - Вот это.

 Он не понял. Она смеялась, тихонько, но изнемогая.

 - Ты чего?

  Крутил головой, ощупывал себя и - обмер: лодка не двигалась. Быстрый Сейм

обтекал лодку, будто они были островом.

  - Не пугайся! - сказала она. - Я добрая.

 Рывком снял с себя крест, протянул ей. Она улыбнулась, приняла, надела

крест.

 - Чаровница! - сказал он ей. - С крестом, а все равно чаровница.

(П р о д о л ж е н и е  с л е д у е т.)

1 Намитка - легкая ткань

Поставьте наш баннер

Солнышко светит. Грачи прилетели.
Тают снега на равнинах безбрежных.
Вот и прошли холода и метели,
Вот и минули три месяца снежных.
Белые хаты стоят над оврагом.
Птицы над ними кругами летают.
Будто каким-то охвачены страхом,
Будто чего-то недопонимают...
Может быть, запах грачей удивляет,
Иль тишина не понравилась птицам?..
Бог его знает, чего их пугает,
Что им мешает на землю садиться...
Может быть, сверху они увидали,
Как копошится в навозе старуха,
Или чуть слышные чьи-то рыданья,
Может, достигли их птичьего слуха...
Нынче никто уж могил не копает.
Нынче никто не кричит, причитая...
Полумертвец на крыльцо выползает...
Господу молится полуживая...
Трупы лежат во дворах и в канавах,
Трупы в домах и в грязи придорожной.
Многие - в полузасыпанных ямах,
Полуистлевшие с осени прошлой...
Смрадом, замешанным с мартовским паром,
Хаты полны и проулки кривые.
Двое детей за колхозным амбаром -
То ли уж мертвые, то ли живые...
А за амбарными теми дверями
Нету ни зернышка вот уж полгода.
Был урожай, и довольно немалый,
Да увезли его "слуги народа".
Гнил он на станциях в кучах огромных,
Денно и нощно его охраняли.
А на днепровских равнинах просторных
Тысячи сел до конца вымирали.
С Буга, с Ингула, с Днепра и с Кубани
Беженцев толпы брели спотыкаясь.
Близких своих зарывая руками,
Женщины выли в снегу, надрываясь...
Те, кто добрались до города все же,
Или до Киева, иль до Полтавы, -
Полуживые, и мертвые тоже, -
Все на подводах свозились в канавы.


Дмитрий Воробьевский (1987 г.).