Меньковский В.И. Власть и советское общество в 1930-е годы: англо-американская историография проблемы. Мн.: БГУ. - 2001. 188 С.

Научный редактор доктор исторических наук, профессор В. С. Кошелев

Рецензенты: доктор исторических наук, профессор В. М. Фомин; кандидат исторических наук, доцент А. П. Сальков

Утверждено советом исторического факультета 22 мая 2001 г., протокол 6

В монографии рассмотрены вопросы изучения советской истории 1930-х гг. в англо-американской историографии. Анализируются советологические концепции исследователей Австралии, Великобритании, Канады и США. Использованы и систематизированы как традиционные источники, так и данные всемирной сети Интернет.
Рассчитана на специалистов-историков, аспирантов, студентов гуманитарных факультетов вузов.

ПРЕДИСЛОВИЕ НАУЧНОГО РЕДАКТОРА

Исторически у России сложились особые отношения сотрудничества и противостояния с Западом. На протяжении последних столетий Россия неоднократно выступала в качестве союзника той или иной группировки западноевропейских государств. Однако линия цивилизационного и геополитического противостояния от этого отнюдь не исчезла, о чем убедительно свидетельствуют итоги двух мировых войн.
Постижение России, ее истории, внутренних процессов и внешней политики всегда были сложной проблемой для западных специалистов русологов, россиеведов, советологов. То явное, то скрытое противостояние, относительная закрытость страны, иные традиции и особый менталитет народа, отличная от Запада парадигма восприятия окружающего мира и представлений о жизни, богатстве и достатке, о власти и справедливости, о ценностных ориентирах все это было труднопреодолимым барьером для понимания России, ее во многом трагической и многострадальной истории. Несмотря на горы фактов и литературы, многообразие объяснительных теорий и интерпретаций, западные россиеведы так и не смогли предсказать гигантской трансформации России в ХХ в. Не потому ли, едва ли не общим местом и аргументом в соответствующей интерпретационной литературе стало превратившееся в банальность тютчевское выражение умом Россию не понять, которое так любят повторять сентиментальные российские интеллектуалы. Как результат известной беспомощности западной науки о России явилось возрождение неудачного афоризма У. Черчилля о том, что Россия это загадка, окутанная тайной и покрытая мраком. Неудивительно, что западные интерпретации российской действительности и российского противостояния Западу оказались в целом неадекватными. Справедливости ради отметим также и тот безусловный факт, что и советская историческая наука не справилась с этой аналитической задачей, особенно в той части, которая касается межвоенного периода российской истории. Правдивая история советского периода так и не была написана.
Между тем, при всей своей ангажированности западная наука сделала немало объективных наблюдений и справедливых оценок относительно природы советского общества и власти. Однако в условиях холодной войны даже бесспорные достижения западной советологии решительно отвергались в нашей стране. По строгим советским доперестроечным меркам западные советологи, в том числе объективные и находившиеся под сильным воздействием успехов Советского Союза, автоматически попадали в разряд фальсификаторов, которых полагалось лишь критиковать.
И только после провала коммунистического эксперимента в СССР стало возможным всестороннее и объективное изучение западной науки о России. Монографическое исследование белорусского ученого В. И. Меньковского одна из первых и, как представляется, одна из наиболее успешных попыток подобного рода. Автор поставил своей целью проанализировать англоязычную историографию, посвященную интерпретации советского общества, государства и власти в 1930-е гг. Фундаментальный характер работе придает рассмотрение всех национальных школ, составляющих в совокупности то, что мы условно называем англоязычной историографией английской, американской, канадской и австралийской. Впечатляет огромный массив фактического материала, почерпнутого автором в основном из библиотек США. Ученым исследованы практически все основные подходы и теории западных советологов, стремившихся объяснить специфику советского общества 1930-х гг. и российскую историю в целом. Здесь сторонники и модернизационного подхода, доминировавшего на Западе в 19501960-е гг., и антимодернизма, и постмодернизма, господствовавшего с конца 70-х до начала 90-х гг., и, наконец, неомодернизма, которому многие западные теоретики привержены поныне. Значимость данному исследованию придает не только его сугубо академический аспект, но и возможность использования советологических интерпретаций для изучения цивилизационных стереотипов западного мира в отношении России и всей восточноевропейской цивилизации.

профессор В. С. Кошелев

ВВЕДЕНИЕ

Изучение истории России и Советского Союза является важной составной частью англо-американской школы гуманитарных и социальных наук. В течение послевоенных десятилетий в западных государствах сложилась система российских, советских, а затем и постсоветских исследований с определенными традициями, теоретическими концепциями и методологическими подходами. Наиболее серьезное внимание этой проблематике было уделено в странах, определяемых как англо-американское общество, т. е. в четырех крупнейших англоговорящих государствах Австралии, Великобритании, Канаде (англоговорящая часть) и США, которые обычно в категориях сравнительной социологии рассматриваются как типы одного общества и различные версии одной культуры .
Англо-американская советология за прошедшие годы доказала свое право на достойное место в мировой историографии, оказалась востребована не только в государствах Запада, но и в странах бывшего Советского Союза. В настоящее время осуществляется несколько проектов перевода и публикации западной научной литературы по гуманитарным и социальным наукам, в том числе и по проблемам советской истории .
После падения политических и идеологических барьеров, появления возможности свободного изучения западной историографии стала очевидна значимость классических и современных работ ведущих англо-американских специалистов для мировой историографии. Слабость многих советологических работ не умаляет ценности лучших исследований. Они интересны не только как образцы становления дисциплины, но и до сегодняшнего дня сохраняют бесспорное научное значение, конечно, с учетом появившихся новых знаний о советском прошлом.
Термин советология получил широкое распространение в англо-американской историографии в 1960-е гг. Оксфордский словарь отмечает его первое употребление в лондонском еженедельнике Наблюдатель 3 января 1958 г. Но еще раньше, в 1956 г., этот термин был использован во франкоязычной литературе. В академических кругах термин поначалу был воспринят достаточно осторожно. На рубеже 19501960-х гг., как писал Д. Армстронг, основатели американского изучения СССР все еще отвергали определение советология, отдавая предпочтение более банальному изучению российского региона . A. Улам отмечал в середине 1960-х гг., что советология ужасное слово, но как можно его не использовать? . M. Малиа описывал советологию как академическую дисциплину, известную сначала под скромным определением изучение региона, а затем под более амбициозным и научно-звучащим понятием советология .
В русскоязычной историографии понятие советология используется с 1960-х гг., хотя в трудах различных авторов встречаются неоднозначные варианты его трактовки и перевода. Например, Б. Марушкин употреблял термины советоведение, советовед, а Р. Редлих писал о большевизмоведении . К сожалению, рамки данной работы не позволяют уделить достаточное внимание истории изучения англо-американской советологии в российской и советской историографии, хотя эта тема, безусловно, заслуживает особого исследования.
В англо-американской историографии термин советология имеет различное толкование. Многие авторы ограничивали советологию современностью (текущими событиями), при всей неопределенности того, что мы считаем современностью. Некоторые включали в нее весь период советской истории или даже расширяли временные рамки, начиная с российской истории ХIХ в., особенно тех ее аспектов, которые оказали серьезное влияние на дальнейший ход исторического развития. Например, так поступил В. Лакер в книге Несбывшаяся мечта . В территориальном отношении в понятие советология, в зависимости от взглядов авторов, могли включаться Советский Союз, страны советского блока в Восточной Европе а также все коммунистические или советского типа государства мира.
Серьезные разночтения связаны и с классификацией советологии как академической дисциплины. Во многих исследованиях она признавалась субдисциплиной политологии, имеющей дело с изучением советской политики. Работы специалистов в других дисциплинах истории, экономике, социологии относились к советологии в той степени, в какой они имеют точки соприкосновения с политологией. Так, A. Мотыль определял советологию как изучение советской внутренней политики политологами и, в определенных случаях, историками .
С точки зрения Д. Нелсона продвижение от советологии изучения региона к советологии социальной дисциплине произошло на рубеже 19601970-х гг., когда англо-американские исследователи постепенно отказались от представления о коммунистическом мире как о чем-то монолитном и неизменном и стали использовать эмпирические подходы, применяемые при изучении западного общества .
Взгляд на советологию как на определенную академическую дисциплину (или субдисциплину) разделялся далеко не всеми англо-американскими исследователями. В среде специалистов прочно существовало также отношение к советологии как к сумме субдисциплин нескольких (обычно точно не определяемых) дисциплин в социальных или, реже, гуманитарных науках, объединенных общим объектом исследования Советским Союзом. Иногда, как отмечалось выше, географические рамки расширялись до определенного коммунистического региона, но такой подход не встречал широкой поддержки в силу очевидного нарушения границ применяемого термина.
Отношение к советологии как к изучению определенного региона, конечно, при соблюдении разумных границ этого региона, представляется наиболее рациональным. Именно по такому пути пошли создатели центров российских и советских исследований в англо-американском сообществе. При этом нужно отметить, как справедливо подчеркивал A. Анджер, что советология отличалась от, например, египтологии или подобных дисциплин тем, что не занималась изучением определенной цивилизации как единого целого . Общий интерес к определенному региону представителей различных научных дисциплин не стирал различий между ними. Социологи, экономисты, историки, изучавшие Советский Союз, работали в рамках своей специальности, а не некой супердисциплины, состоящей из нескольких.
Для многих англо-американских специалистов советология была междисциплинарной сферой с широким спектром обществоведческих и гуманитарных наук. Так, С. Коэн определил в качестве главных интеллектуальных составляющих советологии историю и политологию, но предусматривал и включение других дисциплин. В своей резко критической оценке англо-американской советологии исследователь выражал сожаление, что основанная первоначально на идее многодисциплинарного изучения региона советология под негативным влиянием тоталитарной школы совершила ошибку самоограничения, заменив изучение реальной истории и политики изучением режима. По его мнению, для выполнения задачи реального изучения советского общества советология должна обратить большее внимание на социальную историю и политическую социологию . Похожую точку зрения высказала в середине 1980-х гг. и Ш. Фитцпатрик, заявив, что советология наполнилась более глубоким содержанием в 1970-е гг., когда новая когорта социальных историков бросила вызов гегемонии политологов, хотя и была готова все еще ставить старые советологические вопросы о политической системе .
Попытки определить точный перечень дисциплин, входящих в многодисциплинарную советологию, предпринимались, но специалисты не смогли прийти к единому мнению. Сказалась трудность определения дисциплинарных параметров при изучении любого региона, к которым добавились специфические проблемы терминологии советской истории. Р. Такер предлагал для советологии очень простую формулировку изучение СССР , несмотря на то, что в таком варианте исчезал период 19171922 гг. как предмет исследования. Тем не менее именно такое понимание закреплено в Оксфордском словаре, который определяет советологию как изучение и анализ явлений и событий, происходящих в СССР. Поэтому вполне можно согласиться с той точкой зрения, которая видит в советологах прежде всего ученых-обществоведов и гуманитариев, исследующих некоторые составляющие советского или российского социального феномена .
О важности точного определения региона исследований необходимо говорить потому, что иногда термин советология даже в многодисциплинарном смысле употребляется как синоним изучения коммунизма. В таком случае смысл определения вообще утрачивается, так как отсутствует точность и в дисциплинарном, и в географическом отношении. Р. Саква отмечал, что утверждения о том, что в дисциплине не было ничего однородного равнозначны отказу от признания дисциплины вообще . Определение коммунистический является политическим, но никак не региональным. Коммунистический мир не характеризовался ни географической близостью, ни историческими связями или культурным сходством.
Наряду с термином советология в англоязычной научной литературе также широко используется определение советские исследования. На практике оба термина используются как синонимы, хотя некоторые авторы и вкладывают определенные нюансы в толкование понятий . Например, Д. Орловски предлагал проводить разграничения между советологией и советскими исследованиями через ограничение первого изучением СССР и СНГ, направленным на анализ современного механизма власти и поддерживающих его социальных и политических институтов. Второе значение, по его мнению, включало исторические и культурные исследования и значительно меньше фокусировалось на настоящем . Но выделение различий не получило широкой поддержки и остается не признанным большинством исследователей. Более важной задачей для англо-американской историографии представляется уточнение значения понятия советология.
Ряд авторов относят к советологии изучение не советской политики в целом, а скорее политики верхов, лидеров партии и государства, советских и партийных высших органов. Это связано с тем, что в английском языке употребление термина политика несколько отличается от его применения в русскоязычной литературе. Словом политика переводятся на русский язык два английских слова policy и politics, имеющие самостоятельное значение. Policy это программа, метод действий или сами действия, осуществляемые человеком или группой людей по отношению к какой-либо проблеме или совокупности проблем, стоящих перед обществом. Politics область общественной жизни, где конкурируют или противоборствуют различные политические направления, борются и взаимодействуют личности или группы, имеющие собственную policy. Например, A. Адамс считал само собой разумеющимся, что советология включает, прежде всего, изучение борьбы за власть и принятие решений в высших кругах партии . В дискуссии 1973 г. A. Даллина и Д. Армстронга советология рассматривалась как изучение власти, ее целей и политики . При подобной трактовке возникала ситуация, когда советология практически уравнивалась с более узкой дисциплиной кремленологией, отношение к которой в академической среде было достаточно критическим. В результате часть исследователей вообще не признавала советологию серьезной научной дисциплиной, считая, что советологи занимаются лишь теми сенсационными и неясными вопросами, от которых отказываются в силу разных причин серьезные ученые.
Еще один важный аспект отношения к советологии в академическом мире связан с ее взаимодействием с политическими науками в целом. Советология отличалась собственной техникой исследований, требовала специальных навыков интерпретации, подобных расшифровке тайнописи, которые обычно не использовались в изучении политики открытых систем. Дискуссии о возможности применения западных обществоведческих дисциплин по отношению к советскому опыту, споры о советской исключительности сопровождали историю всей западной советологии. Французский автор Р. Арон отмечал, что те, кто живут в СССР, с трудом могут поверить, что за хаотическим фасадом конституционно-плюралистических режимов не скрывается всемогущество маленькой группы людей. Точно так же многие западные демократы были убеждены, что Советскому Союзу присущи конфликты, которые составляют суть конституционно-плюралистических режимов. Иными словами, советские люди считали конституционно-плюралистические режимы монополистическими олигархиями, поскольку хотели найти на Западе то же, что и дома. А сторонники конституционно-плюралистических режимов полагали, будто за фасадом партийной олигархии непременно есть свободное взаимодействие сил и группировок .
Споры об отношениях между методологией обществоведения и советологии были характерной чертой и англо-американского академического мира. В 1973 г. краткий обзор методологических различий двух подходов изучения региона или использования общих принципов социальных наук был дан в статье Д. Каутского Сравнительное изучение коммунизма против сравнительной политики . Сторонники первого подхода считали, что уникальность страны или региона требует использования прежде всего культурного подхода к изучению. Например, С. Соломон в редактированном ею сборнике Плюрализм в Советском Союзе видела опасность в неадекватном применении системы ценностей. Она писала, что существует опасность попасть в ловушку использования американских или западноевропейских ценностей как главной линии оценки советской реальности и призывала не увлекаться сравнением, сконцентрировавшись на уникальности советской политики .
Р. Шарлет аргументировал, что коммунистические системы были закрытыми обществами со сложно различаемым процессом принятия политических решений, юридически неопределенными структурами, функциями и правилами. Это создавало условия, при которых многие ведущие концепции западной политической науки не могли быть применимы для изучения таких политических систем, так как их значение искажалось при описании соответствующих аспектов коммунистических режимов . На подобную опасность обращал внимание и Дж. Хоуф, отмечавший, что в сравнительном анализе психологически трудно отказаться от влияния собственной системы ценностей и нет ничего более легкого, чем применять определения и стандарты, которые сделают результаты подходящими для удовлетворяющих исследователя критериев .
Одной из причин осторожного отношения к применению моделей в советологии являлся разделяемый частью исследователей антинатуралистический подход, опирающийся на признание принципиальных отличий методов естественных и общественных наук. Сторонник такой точки зрения А. Мейер утверждал, что советология, как и обществоведение в целом, является больше искусством, чем наукой . При всей внешней парадоксальности и вероятной провокационности утверждений подобного рода следует признать, что разъяснения, даваемые автором, указывают на ряд действительных проблем советологии, отражающих общее состояние социальных и гуманитарных наук. Например, представляется чрезвычайно важным внимание к словарю науки, который должен являться точным языком, понимаемым каждым специалистом, использующим его. Реальное положение дел в советологии было таким, что каждый ученый должен был сначала разъяснить (хотя многие и не делали этого), в каком значении он применяет тот или иной термин. Даже лучшие англоязычные энциклопедии по общественным наукам не являлись и не являются до сегодняшнего дня точным обобщением существующих знаний. Вместо этого они дискутируют по поводу ключевых слов, их истории, различных вариантов использования, систем идей, в которых они применяются, и трудностей оперирования ими.
Невозможно отрицать и тот факт, что советология, как и другие социальные науки, всегда несла в себе оценочные категории, связанные с ценностными ориентациями культуры и общества, к которому принадлежит исследователь. Любая ценностная характеристика всегда субъективна. Уже выбор темы, не говоря об анализе и выводах, предполагает включение шкалы ценностей исследователя в его работу. А. Тойнби справедливо отмечал, что в каждую эпоху и в любом обществе изучение и познание истории, как и всякая иная социальная деятельность, подчиняется господствующим тенденциям данного времени .
Вторая группа исследователей настаивала, что главным является не чувство страны, а умение перенести ее изучение в рамки выработанных схем, образцов и законов. Так, А. Мейер сожалел, что слишком долго коммунистический мир анализировался вне рамок сравнительного изучения, в условиях применения концепций и моделей, зарезервированных только для него самого. С точки зрения автора, одной из важнейших причин, помешавших англо-американским исследователям анализировать коммунистическое общество через систему координат широко используемых концепций и теорий, был климат холодной войны. Он предлагал для интегрирования изучения советского общества в социальную науку просто избавиться от духа холодной войны .
Эксперты в области советской внутренней политики крайне редко прибегали к сравнению советской политической системы с нетоталитарными государствами Запада и третьего мира. Даже если такие попытки предпринимались, они чаще концентрировались на результатах политики, а не на институтах, ее проводящих и вырабатывающих. Р. Канет обращал на это внимание еще в середине 1970-х гг., но подобная ситуация сохранялась в течение длительного периода времени . Причины заключались в чрезмерном подчеркивании в советологических исследованиях двух составляющих советской системы: тоталитарного режима и государственной коммунистической идеологии. Существовало, ранее отмеченное нами, согласие между левыми и консервативными исследователями в отношении уникальности СССР. Конечно, многие черты советской системы не позволяли говорить об идентичности коммунистических и западных государств. Но это не означало, что остальные составляющие систем также были несопоставимы. Советский опыт можно было рассматривать не только при изучении такого феномена, как коммунизм.
Точку зрения, что Советский Союз был уникальным явлением и, следовательно, нормальные методы и техника социального исследования для него не подходят, мы встречаем и в постсоветскую эпоху. Аргумент, который можно противопоставить такой позиции, заключается в том, что в определенном смысле все явления уникальны, однако это не означает, что научное обобщение невозможно. В работе Конструирование социального исследования справедливо отмечается, что даже самое всестороннее описание, сделанное лучшими специалистами, с детальным пониманием контекста будет резким упрощением и сужением обозреваемой реальности. Ни одно описание, каким бы полным оно ни было, и ни одно объяснение, независимо от количества привлеченных фактов, не может всесторонне передать многообразие мира. Поэтому систематическое упрощение является решающим шагом на пути к полезному знанию .
В господствовавшей долгое время тоталитарной модели, со всеми плюсами и минусами ее классического варианта, сравнение делалось только с нацистской Германией и термин тоталитарный подразумевал полную непохожесть на государства Запада. В научном смысле отношения СССР и западных государств рассматривались как отношения противоположностей, различных абсолютно во всех составляющих. Советский Союз рассматривался даже не как крайность в едином сообществе, а скорее как изолированная система. Такой взгляд делал невозможным осознание того, что советский вариант является только одним проявлением широкомасштабной проблемы, общего вопроса об отношениях общества и государства. Конечно, любое сравнение является упрощением, и обобщение всегда стирает детали. Но, используя сравнительный анализ, ученые могли обратить внимание на события, выходящие за пределы одной системы и оказывающие влияние на многие страны. В конечном итоге, сравнение СССР с западными государствами было действительно политическим актом, позволяющим понять, что в советском и западном опыте есть общие черты, возникающие из насильственной функции государства.
Среди сложного комплекса вопросов, которыми занималась советология, одним из главных было изучение сталинизма, его генезиса, составляющих компонентов, места и роли в советской истории. Англо-американская научная литература о Сталине и сталинизме составляет сотни книг и еще большее, практически не поддающееся точному учету, количество статей. Р. Конквест использовал для их обозначения специальный термин сталинология . Д. Энтин отмечал, что для советологов Сталин был основным объектом изучения. Даже большинство книг, написанных о Ленине, на самом деле являлись книгами о Сталине .
Так как англо-американские исследователи начали научное изучение сталинского периода значительно раньше своих советских коллег, они первыми стали использовать и термин сталинизм. В англоязычной литературе первым по отношению к политике Сталина это определение употребил В. Дюранти, московский корреспондент газеты Нью-Йорк Таймс, который использовал его в серии репортажей 1931 г. Широкое распространение термина в академических кругах относится к периоду 19501960-х гг. Однако определенные разногласия, связанные с его значением, сохраняются в англо-американских исследованиях и поныне.
С. Коэн писал, что сталинизм ясно выраженный феномен со своей собственной историей, политической динамикой и социальными последствиями . Но не все исследователи рассматривали сталинизм лишь в рамках исторического периода, ограниченного временем пребывания у власти Сталина (обычно 19291953 гг.). Часть специалистов посчитала возможным раздвинуть границы понятия сталинизм как за пределы Советского Союза, так и за время сталинского правления. Термин сталинизм применялся ими в широком смысле, в качестве синонима коммунистической диктатуры. Так, Ш. Фитцпатрик использовала сталинизм как удобный термин для характеристики новой политической, экономической и социальной структуры, возникшей в Советском Союзе после событий, связанных с коллективизацией и первой пятилеткой . А Р. Такер считал, что сталинизм это историческая стадия в развитии российской и других коммунистических революций и коммунизма как культуры . С. Уайт определял сталинизм как форму диктаторской, централизованной и репрессивной власти, характерную для советской политики во время правления Сталина и для других коммунистических стран в определенное время .
С нашей точки зрения, в исторической литературе правомерно употребление термина сталинизм как в широком, так и в узком смысле слова, в зависимости от контекста предмета исследования. Поскольку в данной монографии рассматривается англо-американская историография внутренней политики СССР 1930-х гг., мы будем использовать этот термин в узком смысле слова как совокупность действий Сталина и его окружения в период нахождения у власти и как комплекс событий, произошедших в эти годы. Изучение истории антигуманной сталинской системы, применявшей насилие в столь большом масштабе, накладывало серьезный эмоциональный и психологический отпечаток на работы исследователей. В предисловии к сборнику Режимы и их диктаторы М. Левин и Я. Кершау справедливо писали, что сталинизм как предмет исследования представляется одним из наименее возвышенных по сравнению с другими историческими темами . Эмоциональная составляющая труда историка в данном случае неизбежна, даже если он прилагает все возможные усилия для сбалансированного и объективного изучения. Но это все равно история. И необходимо суметь объяснить то иррациональное, нелогичное, что присутствовало в жизни страны и, более того, поддерживалось частью общества, включая высокоинтеллектуальные слои. К иррациональному в прошлом человечества нужно относиться как к законному объекту изучения, используя для его анализа обычные методы исторического исследования. Только такой подход позволит понять происходившее, осмыслить его причины и последствия, и даст надежду на предотвращение жестоких ошибок в будущем.

* * *

Автор выражает благодарность Белорусскому государственному университету и историческому факультету за поддержку при подготовке публикации, а также глубокую признательность моим научным консультантам профессорам А. Рабиновичу (Университет штата Индиана, Блумингтон, США) и В.С. Кошелеву (БГУ, Минск) за чрезвычайно ценные советы и рекомендации.

ГЛАВА I

ТОТАЛИТАРНАЯ ПАРАДИГМА АНГЛО-АМЕРИКАНСКОЙ СОВЕТОЛОГИИ

Современное положение англо-американской советологии является результатом сложного пути, пройденного научным сообществом в послевоенные годы. История советологии может быть понята только в контексте новейшей истории. Немногие академические дисциплины были так тесно связаны с внутренней политической и интеллектуальной жизнью западного общества, как изучение Советского Союза. Перед второй мировой войной лишь несколько академических специалистов занималось советской проблематикой. Но появление СССР на международной арене в качестве мировой державы и превращение сталинского режима в основного противника Запада изменило положение кардинальным образом.
Наиболее быстрое развитие изучение Советского Союза получило в Соединенных Штатах. Первый всесторонний доклад о советско-американских отношениях (доклад Клиффорда Элси) был подготовлен по поручению Г. Трумэна работниками его администрации в июле 1946 г . Первоначально советские исследования столкнулись с определенными трудностями из-за их новизны и небольшого количества специалистов. Соединенные Штаты были в основном англо-говорящей страной, долгое время проводили политику изоляционизма, поэтому интерес к изучению иностранных языков был невелик. В 1940 г. в американских университетах было только четыре факультета славянских языков и литературы, а русскую историю преподавало лишь несколько подготовленных специалистов. Невежество в отношении России и Советского Союза было всеобщим. Библиотеки комплектовались только из книг и журналов на западных языках и стремление к расширению их коллекций было небольшим. Однако после второй мировой войны большинство лидеров американской системы образования и информированной общественности начали понимать изменившийся характер мировой системы и новую позицию США в мировой политике, что требовало серьезных изменений в системе образования. В это время поддержка расширения исследований, касающихся различных регионов мира, в том числе Советского Союза, была чрезвычайно сильна в обществе. Взрыв высшего образования привел к возникновению волны молодых людей из всех слоев общества, желающих поступить в колледжи и университеты. Чрезвычайно большую роль сыграла G 1 Program программа, давшая возможность тысячам ветеранов войны продолжить образование. Общее понимание того, что интеллектуальная сфера является ключом к прогрессу, сделало образование растущей индустрией, дающей возможности для расширения изучаемых предметов и увеличения количества научных и преподавательских кадров. В это же время руководители крупнейших частных фондов, получив в распоряжение значительные средства, помогли университетам начать новые программы исследований, обучения и расширения библиотечных коллекций. Шотландский исследователь А. Ноув отмечал, что в Великобритании победа над фашизмом и начало холодной войны также резко повысили интерес к советской системе со стороны ее друзей и врагов. Интерес стимулировал целевое финансирование исследований по советской тематике как правительственными, так и частными организациями. В 1949 г. в Глазго начал выходить журнал Советские исследования, созданный Д. Миллером и Р. Шлезингером. Они же положили начало формированию специализированной советологической библиотеки. Журнал Советские исследования вначале бойкотировался правыми, которые считали редакторов слишком прокоммунистическими. Но постепенно согласие было достигнуто, и журнал стал представлять всех профессиональных исследователей .
Большое количество эмигрантов из Советского Союза и Восточной Европы оказало серьезное влияние на развитие российских и советских исследований. Взаимоотношения эмигрантов с представителями англо-американского академического мира были достаточно сложными и зачастую оцениваются различными авторами с диаметрально противоположных позиций. Сложность отношений не была связана с этнической принадлежностью того или иного исследователя. Национальная, культурная и религиозная толерантность англо-американского сообщества является общепризнанным фактом и органически связана с историей и особенностями этого региона. Речь идет о научных и методологических различиях в советских исследованиях. Эмигранты владели особым опытом и значительно лучшим знанием культуры и языка региона. Вместе с тем они зачастую были предрасположены к определенным концептуальным схемам и слишком резким оценкам. В свою очередь эмигранты видели непонимание англо-американскими исследователями некоторых реалий советской жизни, стремление оценивать советскую историю через призму собственных ценностных категорий.
Поэтому в западной историографии можно встретить как восторженные, так и негативные оценки этих взаимоотношений. Например, с точки зрения А. Авторханова в Америке советологию монополизировала узкая группа профессоров нескольких университетов, плотно закрывая туда дверь для посторонних, особенно эмигрантских исследователей. Если из этой среды кто-нибудь прочел две книги о Советском Союзе, то третью писал он сам, вознося до небес своих коллег, намеренно замалчивая труды врагов советской системы . Крайне резкую оценку роли эмигрантов дает Ф. Флерон, описывая ситуацию, связанную с изучением советских национальностей. Считая, что в этой сфере доминировал идеологический подход, он частично возлагает вину на профессиональный антикоммунизм эмигрантов из Восточной Европы и СССР. Их злобный антикоммунизм был столь яростным в 1960-е гг., что вызывал у нас, студентов, отвращение к их грубой идеологии и вызывал желание поднять интеллектуальную планку в изучении СССР . А для Р. Бирнса открытость и легкость, с которой американские колледжи и университеты приняли новых эмигрантов и дали возможность реализовать их знания и умения, являются одной из славных страниц американского общества . При всей неоднозначности оценок надо признать, что англо-американский академический мир сумел использовать те преимущества, которые давал приток новых интеллектуальных сил и интегрировать их потенциал для развития советологии.
Поток беженцев из Советского Союза и Восточной Европы, включающий высококвалифицированных ученых и преподавателей во всех сферах знаний, обеспечил американскую систему образования специалистами, подготовленными в области истории, географии, литературы, политики, культуры Советского Союза. Значимость вхождения этой плеяды в англо-американскую академическую среду заключалась не только в их знаниях, но и в способности давать оценки, отличающиеся от американских. Например, труды Г. Вернадского, работавшего в Йельском университете, стали научной базой для тысяч американцев, изучавших Советский Союз. М. Карпович помог более 30 молодым исследователям получить ученые степени в Гарварде после 1945 г. По словам редактора журнала Российское обозрение А. Вилдмана, большинство американских специалистов в области русской истории являются учениками М. Карповича и Г. Вернадского или учениками их учеников . Н. Болховитинов отмечал, что М. Карпович давал многостраничные отзывы на работы своих коллег, тщательно редактировал поступавшие в Новый журнал и Российское обозрение рукописи, проверял гранки, но не написал ни одной серьезной монографии или даже исследовательской статьи, которая оставила бы глубокий след в науке. Что же делать? Все люди разные, и их таланты проявляются по разному. М. Карпович был прекрасным лектором и учителем, воспитавшим целое поколение гарвардских русистов, которые затем сыграли огромную, можно сказать, даже решающую роль в формировании школы славянских исследований в США .
Д. Даллин, М. Флоринский, Г. Флоровский, Р. и С. Якобсоны, Н. Ясный, Н. Тимашефф, А. Ярмолинский и многие другие, родившиеся в России, в значительной степени способствовали развитию американской системы образования. Даже те из них, кто не занимался гуманитарными науками, способствовали углублению знаний своих коллег и студентов о российском и советского прошлом и настоящем.
В послевоенные годы круг используемых западной советологией источников был чрезвычайно ограничен. Кроме архива Троцкого и смоленского архива, это были опубликованные работы, в первую очередь выступления советских руководителей, резолюции и решения высших органов КПСС, нереалистичная официальная статистика, идеологизированные научные публикации, советские и эмигрантские мемуары и московская пресса. Подчеркнем, что даже официальная провинциальная пресса была практически недоступна на Западе. Н. Барон определял западную методологию работы с такими источниками как идеографическую, т. е. основанную на догадках, предположениях, расшифровке символов .
Англо-американские исследователи должны были применять методы, которые принципиально отличались от используемых при изучении открытых западных политических систем. Подобная ситуация была характерна для советологии в течение длительного периода времени. Ш. Фитцпатрик вспоминала историю, связанную с написанием статьи Влияние террора на советскую элиту (на примере изучения московских и ленинградских телефонных справочников 1930-х гг.). Первый вариант статьи, представленный в виде доклада Русскому исследовательскому центру Гарвардского университета в 1978 г., был встречен критически. Возможно, главным образом, по политическим причинам, поскольку Гарвард в то время был недружественен по отношению к советологам-ревизионистам. Но частично неприятие было связано и с методологическими замечаниями, которые Ш. Фитцпатрик восприняла серьезно и решила изменить некоторые аспекты исследования. В ходе нескольких визитов в Советский Союз она обращалась в московскую библиотеку им. Ленина с запросом выдать телефонные справочники Москвы и Ленинграда за 1937 и 1939 гг., которыми она пользовалась ранее. Ей было отказано. В течение нескольких лет она повторяла запросы, но до 1985 г. неизменно получала отказы .
Р. Конквест писал в пересмотренном издании Большого террора, что он по-прежнему использует большое количество материалов эмигрантов, перебежчиков и других неофициальных документов. Даже в 1990 г. он считал, что изучение советской истории остается более похожим на написание истории античности, чем на исследование современной западной истории. Хотя некоторая информация стала доступна из официальных советских источников, многие материалы оставались неизвестны исследователям, а известные материалы зачастую были фальсифицированы .
В 1950 начале 1960-х гг. главной целью западных специалистов-советологов было стремление к обобщенному описанию советской политической системы. Именно политическая система определяет отношения управляемых и правителей, устанавливает способ взаимодействия людей в управлении государственными делами, направляет государственную деятельность, создает условия для замены одних правителей другими. Представляя собой сложный комплекс взаимосвязанных, взаимодействующих друг с другом или же противодействующих друг другу политических институтов, политическая система является многоуровневым динамическим образованием. В ней выделяют три составные части: 1) подсистема политических идей, теорий, взглядов, эмоций, чувств, определяющих политическое сознание; 2) подсистема политических отношений между обществом и государством, различными классами и социальными группами; 3) подсистема политических институтов, образующих политическую организацию общества. Все элементы политической системы взаимосвязаны и обусловливают друг друга. Таким образом, именно анализ политической системы дает возможность обнаружить своеобразие каждого режима.
Часть работ англо-американских авторов была посвящена изучению того, как советская политическая система функционирует, часть описанию существенных характеристик советского режима как идеального типа в веберовском понимании этого термина. К первой категории можно отнести труды Р. Бауэра, А. Инкелеса и К. Клукхона Как советская система работает, М. Фейнсода Как Россия управляется и Смоленск под властью Советов, Б. Мура Советская политика: Дилемма власти и Террор и прогресс. СССР . В процессе создания модели советской системы важнейшее значение имели работы Х. Арендт Истоки тоталитаризма и К. Фридриха и З. Бжезинского Тоталитарная диктатура и автократия, в которых политическая система СССР описывалась как уникальный тоталитарный тип диктатуры . Так, Х. Арендт в Истоках тоталитаризма, характеризуя всю историю советского государства как диктатуру, подчеркивала различия между революционной диктатурой в ленинские годы и тоталитарной диктатурой в годы Сталина, определяя в качестве водораздела 1929 г. как время установления единоличной власти Сталина и начала процесса массовой коллективизации .
Использование термина тоталитаризм для объяснения феномена нового типа таких диктатур ХХ в., как режимы Муссолини, Гитлера и Сталина, началось на рубеже 19301940-х гг. Хотя сторонники этой концепции осознавали трудности точного определения и описания феномена, они считали, что коммунистический Советский Союз, фашистская Италия и нацистская Германия являются новым, специфическим явлением политической жизни. Был использован термин тоталитарное государство, которым еще в середине 1920-х гг. Б. Муссолини определял итальянскую фашистскую систему uno stato totalitario, подразумевая национальное единство, отсутствие оппозиции, общность интересов различных социальных групп. Принято считать, что первым употребил термин тоталитаризм для определения новой формы государства историк К. Хайес в 1939 г. в работе Новизна тоталитаризма в истории западной цивилизации. К. Хайес выделял в качестве важнейших черт тоталитарной политической системы присвоение государством всех властных полномочий; использование популизма для общественной поддержки; эффективное применение пропаганды; опору на национализм и использование силовых методов.
Определенные различия в интерпретации тоталитарной концепции сохранялись постоянно. Однако мы можем выделить базовые идеи и характеристики, являющиеся общими для всех авторов. Во-первых, тоталитарная диктатура отличается от всех традиционных форм авторитарной власти массовой социальной базой и имеет народный или псевдонародный характер. Во-вторых, тоталитаризм, в отличие от более традиционных диктатур, является крайне бюрократизированной системой власти. В-третьих, для тоталитарного режима характерно систематическое использование террора не только в отношении реальных противников, но и против ни в чем не повинных людей. В-четвертых, тоталитарное государство является чрезвычайно динамичным феноменом, существующим в состоянии перманентной революции или перманентной войны. В-пятых, в тоталитарной системе диктатор обладает большей реальной властью, чем политический лидер в других общественных системах.
Концепция тоталитаризма, как нового, присущего ХХ в. явления в теории и практике деспотизма, для англо-американских исследователей стала базой для сравнительного анализа Советского Союза 1930-х гг. и фашистских и нацистских государств. Они выделяли левый и правый тоталитаризм два различных проявления одного общего явления, считая, что, несмотря на отдельные отличия, в основном два типа систем совпадают. Внимание обращалось на такие общие черты, как вождизм (фюрерство); наличие единственной массовой партии, контролирующей все общественные организации; агрессивную идеологию; контроль над масс-медиа; атомизацию общества; государственный террор; внешнюю экспансию и некоторые другие.
Х. Арендт находила происхождение тоталитарной системы в национализме и империализме, подчеркивая, что максимальная концентрация власти в центре обеспечивалась деятельностью нескольких организаций (массовой партии, тайной полиции, военных органов), ни одна из которых не обладала всей полнотой власти и делегировала ее вождю. К. Фридрих и З. Бжезинский представили общую модель тоталитарной диктатуры, основанную на следующих критериях: официальная монопольная идеология; единственная массовая партия; террористический полицейский контроль; монополия на средства массовой информации; монополия на оружие; централизованно управляемая экономика. Эти шесть характеристик в совокупности формировали феномен, названный ими тоталитарный синдром.
Тоталитарная модель не была особенностью англо-американской советологии, она признавалась исследователями Советского Союза практически во всех западных странах. В том числе и теми, кто был критически настроен по отношению к США. Например, английский историк И. Дойчер писал, что и Сталин, и Гитлер построили машину тоталитарного государства и подвергли людей его постоянному безжалостному давлению . В течение 1950-х гг. тоталитарная модель доминировала в советологии. Ведущие авторы интерпретировали советский опыт и политические процессы, прежде всего, если не исключительно, в терминах этой концепции . Основное внимание фокусировалось на центральной роли коммунистической партии в политической системе СССР, персональной роли лидера и репрессивной политике режима. Дискуссии, которые возникали при интерпретации советской истории, касались лишь отдельных аспектов, формулировок и не выходили за пределы теории тоталитаризма. В эти годы история и политология были почти едины в англо-американской советологии.
Тоталитарная модель, обеспечивая схему исследований для большинства работ западных советологов в течение десятилетий после второй мировой войны, отдавала предпочтение политике и рассматривала экономические и социальные структуры как производные. Тоталитаризм определялся как политическая система, которая доводит до максимума государственный и партийный контроль над обществом и его отдельными членами, поддерживается политическими репрессиями и террором, направленными на мобилизацию населения для достижения целей режима. Харизматический лидер вдохновлял население, единственная разрешенная массовая партия действовала как приводной ремень от руководителей режима к населению. Степень участия населения в этой политической системе была минимальной, а пропаганда, направленная на промывание мозгов, вездесущей. Общественные и даже семейные связи были ослаблены, т. к. режим воспринимал все взаимоотношения, находящиеся вне сферы государственного и партийного контроля как потенциальный вызов.
В середине 1960-х гг. представление об основных характеристиках советской политической системы как тоталитарной прослеживалось в работах англо-американских исследователей. Примерами такого рода могут служить переработанные издания Х. Арендт, К. Фридриха и З. Бжезинского, а также оригинальные работы З. Бжезинского и А. Мейера . Однако изменения в Советском Союзе, последовавшие после смерти Сталина, поставили под сомнение некоторые положения тоталитарной теории, прежде всего акцент на значимости террора. В 1960-е гг. англо-американские исследователи предприняли попытки модернизации тоталитарной модели. Например, А. Кассоф в статье Управляемое общество: тоталитаризм без террора писал, что управляемое общество как современный вариант тоталитаризма имеет существенные отличия в механизме действия, отказе от иррациональных элементов, характерных для тоталитарной системы предшествующих десятилетий . К. Фридрих в исправленном издании Тоталитарной диктатуры и Х. Арендт в пересмотренных изданиях Истоков тоталитаризма также уменьшали значимость террора в политической системе, более того, не настаивали на признании террора в качестве необходимой и постоянной особенности этого режима.
Однако академическое сообщество высказывало сомнения по поводу тоталитарной концепции. Слишком много возникало нерешенных вопросов, недостаточно точных определений, слишком размытой была грань, отделяющая тоталитаризм от других типов автократии. Таким образом, в советологии создалась ситуация, характерная для многих интеллектуальных моделей. Сначала попытка вместить сложную политическую реальность в прокрустово ложе модели, создать некий идеальный тип, а затем разочарование в несовершенстве модели, не дающей ответы на все поставленные вопросы. Более того, у части исследователей возникло недоверие к самой идее применения какой-либо модели к советским реалиям, разочарование в теории. Например, Р. Конквест говорил как об очевидном факте, что большинство историков, изучающих сталинский период, обращают мало внимания на моделирование исследований . Это было характерно для специалистов-историков, многие из которых отказывались от использования научных моделей вообще и от тоталитарной модели в частности.
Такая крайняя точка зрения также встретила возражения в академической среде. Д. Бреслауэр отмечал, что неудовлетворенность тоталитарной моделью не должна вести к отказу от использования моделей вообще, это неадекватный ответ на возникающие сложности. Развитие теории, поиск закономерностей необходимы для оценки советской истории и действительности. Б. Мур в работе Террор и прогресс. СССР подчеркивал необходимость поиска рациональных сторон различных теорий, их комбинаций для объяснения происходящего в СССР, в том числе использования рациональных аспектов тоталитарной теории. Дискуссии, связанные с выяснением значимости и преемственности различных теорий познания советского опыта, позволили точнее определить сферу применения тоталитарной модели. Л. Шапиро, анализируя историю использования тоталитарной концепции, применил формулировку сохраняющая ограниченную полезность. Модель тоталитарного общества позволила на определенном этапе развития англо-американской историографии глубже понять сталинскую систему и внести системность в изучение Советского Союза.
Сторонники тоталитарной модели стремились объяснить истоки советского тоталитаризма влиянием марксистско-ленинской идеологии, в особенности ленинской теорией построения партии. Поэтому, наряду с изучением политической системы, особое внимание исследователей было привлечено к советской идеологии, пропаганде и, как производной от них, культуре. Однако исследование советской политической культуры вызывало серьезные разногласия в англо-американской академической среде. Ф. Флерон писал, что политическая культура была флогистоном советологии, т. е. классическим примером концепции одновременно объясняющей все и ничего. Это означало не то, что политическая культура реально не существовала, а скорее то, что она использовалась как a deus ex machina для объяснения иначе необъяснимых феноменов российской и советской политики. Подобное использование концепции политической культуры было фактическим признанием неспособности объяснить определенные феномены исторических процессов . А. Даллин добавлял, что в отношении Советского Союза политическая культура постоянно использовалась как остаточная категория, с помощью которой объясняли то, что по-другому объяснить не могли.
Ошибки в применении концепции не означали неверность самой концепции и не умоляли важности вопроса, вызывавшего серьезные споры среди советологов степень взаимосвязанности между традиционной российской и советской политической культурой. Проблемы, связанные с изменениями в политической системе и политической культуре не могут быть решены априори, а только с помощью эмпирических исследований. Объяснения, базирующиеся на национальной культуре, могут быть убедительны только в сочетании со структурными и институционными объяснениями. Необходимо и сочетание со сравнительными исследованиями, которые могут обосновать возможность объяснения определенного явления в рамках национальной истории и культуры или в масштабах, выходящих за национальные границы. В западной советологии до второй половины 1980-х гг. в силу закрытости советского общества ощущалась нехватка систематических эмпирических данных. Лучшее, что удалось сделать в таких условиях массовые интервью советских эмигрантов. Первый раунд интервью был предпринят в США в рамках Гарвардского проекта (Harvard Refugee Interview Project HIP) в 19501951 гг. Следующим шагом стал проект советских интервью (Soviet Interview Project SIP), проведенных в 1983 г.
Основной проблемой, вызывавшей споры среди исследователей, анализировавших полученные данные, стал вопрос о соответствии отношения советских граждан к той или иной ситуации и их поведения в этой ситуации. Часть исследователей, например Р. Верба, считали, что в понятие политической культуры следует включать только отношение. Однако большинство специалистов, и среди них такие известные ученые, как Р. Такер и С. Уайт, включали в это понятие и отношение и поведение. Нам представляется правомерной последняя точка зрения, т. к. в ситуации, когда люди практически полностью зависимы от власти и не имеют возможности свободно выражать свою позицию, их отношение и поведение, конечно, не равнозначны. Одна из задач советской политической системы заключалась именно в том, чтобы заставить людей действовать не в соответствии со своими взглядами и оценками, а в соответствии с желанием (отношением) власти.
Лишь в 19701980-е гг. поведенческое понимание политической культуры стало доминирующим в советологии. С. Уайт определил политическую культуру как матрицу, состоящую из поведения и отношения, внутри которой расположена политическая система . Г. Алмонд отмечал, что единственным объяснением того, почему в изучении коммунизма ученые выводят отношение из поведения, является недостаток возможностей для прямого изучения отношения. Главным вопросом, который должен исследоваться в политической культуре, он считал взаимодействие и взаимовлияние отношения и поведения .
Детальное изучение советского общества, его прошлого и настоящего было затруднено для западных исследователей сложностью доступа к советским библиотекам и архивам. Для иностранцев было нелегко осуществить научную поездку в СССР в 1950-е гг., и некоторые слабости научной школы, поддерживающей тоталитарную модель, должны объясняться эмоциональной и реальной разделенностью исследователя и объекта его исследования .
Р. Бирнс оценивал ситуацию еще резче, заявляя, что основные причины недостатков англо-американских исследований связаны с ситуацией внутри СССР, т. к. официальные советские органы ограничивали доступ к архивам и другим основным ресурсам . Положительно рассматривая заключение в 1957 г. первого советско-американского культурного соглашения, он отмечает, что оно оказалось ограничено целым рядом условий. Соглашение давало возможность сначала 20, а затем 50 молодым американским ученым работать в Москве и Ленинграде, в то время когда столько же советских исследователей работало в США. Американские исследователи были ограничены как в неформальном общении за пределами университетов, так и в возможности обсудить свою работу и повседневную жизнь с советскими специалистами, их не допускали к обещанным архивам, не давали возможности взять интервью у официальных лиц. Эти ограничения, так же как и необходимость постоянно добиваться того, что гарантировалось условиями соглашения, формировали отрицательное отношение к советской системе (но не к советским людям) и лимитировали знания, создавая искаженный взгляд на СССР . Однако даже при всех названных ограничениях возможность научного обмена означала серьезное продвижение в советских и российских исследованиях, что признается всеми авторами.
Трудность получения данных о Советском Союзе вела также к проблеме, связанной с использованием данных или анализов из американских правительственных источников. Сведения, предоставленные правительственными органами, были очень важны для исследователей, хотя зачастую они не имели возможности проверить их. Возникал порочный круг: ученые создавали свои исследования на базе правительственных данных, а затем эти концепции и модели формировали позицию правительства. Недостаток данных неизбежно вел к упрощенным и обтекаемым моделям, сводящим сложные и многообразные явления к стереотипным однозначным понятиям, порождающим искушение давать простые и радикальные ответы на сложные вопросы. Можно вспомнить знаменитого итальянского писателя У. Эко, отмечавшего, что для каждой сложной проблемы имеется простое решение, и это решение неправильное . Возникновение и сохранение многих стереотипов и клише, относящихся к советскому периоду истории, характерно не только для западного общества в целом, но также и для академического мира, в том числе англо-американского.
Признавая наличие серьезных трудностей, связанных с ограниченностью доступа к советским материалам для западных исследователей, необходимо отметить, что далеко не все недостатки советологических работ могут быть объяснены этим фактором. Речь в данном случае не идет об отдельных фактических ошибках, например, оценке советского урожая или составе секретариата ЦК. Эти ошибки естественны и при существовавших обстоятельствах неизбежны. Более важным представляется обратить внимание на причины повторяющихся аналитических промахов, характерных для англо-американских исследований советской истории.
Основные источники ошибок и непонимания были связаны с тремя факторами: объектом исследования, самим исследователем и процессом или методом исследования. Можно согласиться с А. Даллиным в том, что в англо-американской советологии, несмотря на ее общий высокий уровень, недостатки обнаруживаются на всех названных уровнях . Но, рассматривая факторы, связанные с оценкой англо-американских ученых как исследователей советских проблем, необходимо отметить, что специалисты-советологи по своим профессиональным качествам и интеллектуальному уровню не уступали специалистам в любой другой гуманитарной или обществоведческой дисциплине англо-американского академического сообщества. Конечно, ошибок и недостатков в российских и советских исследованиях было достаточно, но нет оснований думать, что промахи в советологии были большими, чем в изучении других регионов. Обратившись к работам ведущих специалистов обществоведов и гуманитариев, мы обнаружим значительное количество опровергнутых гипотез и предположений. Многие проблемы, присущие изучению Советского Союза, были связаны с ограниченностью информации. Как мы отмечали выше, советское понимание того, что является государственным секретом, делало многие материалы недоступными для исследователей. Но не менее серьезной была и проблема дезинформации как в официальных государственных документах, так и в трудах советских историков. Даже лучшие работы советских авторов из-за действия цензуры строились на избирательной подаче фактов, рассчитанной на поддержку разрешенных властью выводов. В определенной степени зарубежные исследователи были обмануты советской пропагандой и намеренными искажениями реальности. Широко распространенным было принятие советских утверждений о планомерности развития, отсутствии в СССР случайных и не предполагаемых изменений. Создавалась иллюзия, что изучение социально-политических конфликтов, ценностей и желаний обычных советских граждан не является предметом серьезного научного анализа. В. Коннор в статье Почему мы удивляемся?, посвященной проблемам советологии, пишет, что в анализе Советского Союза превалировало рассмотрение вопросов, которые казались главными и могли быть выражены количественно экономика, вооруженные силы и т. п. Социальные, этнические проблемы представлялись второстепенными и ими пренебрегали. Слишком мало внимания уделялось традициям и ценностям, формировавшим поведение людей . Следует отметить и такой фактор, как влияние политики на академические исследования. Хотя тоталитарная модель разрабатывалась в условиях отсутствия политической цензуры на Западе, обстановка холодной войны тем не менее оказала свое политизирующее влияние, особенно на американскую советологию. Речь не идет о подозрении каких-либо целенаправленных или конспиративных попыток превратить академический мир в прислужника правящих кругов или политической мафии. Но нельзя не отметить очевидное согласование между политическими настроениями определенного времени и общим направлением доминирующих интерпретаций специалистов в советских вопросах. Очень немногие исследователи были полностью независимы от доминирующего общественного мнения и политической линии. Можно предположить, что факты и события, оказывающие влияние на общественное мнение и меняющие его, влияли также и на позицию исследователей. Но вполне правомерно и предположение о том, что, даже при отсутствии государственной цензуры, в действие вступал внутренний цензор, заставлявший многих исследователей вольно или невольно подстраиваться под определенную политическую конъюнктуру и давление общественного мнения. Его колебания, в частности зависевшие от состояния советско-американских отношений, опосредованно влияли на оценку специалистами не только настоящего, но и прошлого. Относительная политизация вполне естественное явление для исторической науки, особенно для специалистов, изучающих новейшую историю. Историки не могут работать в башне из слоновой кости, они анализируют исторические события с определенных нравственных, идейных, а, следовательно, и политических позиций. Это не отрицает их научной объективности, стремления искать реальное объяснение процессов и явлений. А. Ноув, вспоминая ситуацию в экономической советологии, отмечал, что ученые держались на строго научном уровне, несмотря на холодную войну и источники финансирования своих исследований. Это относится и к исследованиям, проведенным под эгидой ЦРУ, они впоследствии даже оценивались как недостаточно критические . Конечно, в данном случае речь не идет об исследованиях и публикациях, выполняющих прямой заказ властных структур или определенных политических групп и грубо фальсифицирующих рассматриваемую проблему. Политизация англо-американской советологии лишь отражает существовавшие реалии, присущие истории и политологии в целом. Она не была уникальным, чисто американским явлением. Например, Г. Арбатов, описывая историю создания Института США и Канады Академии наук СССР, подчеркивал, что замысел состоял в том, чтобы создать центр, занимающийся фундаментальными исследованиями, который бы не ограничивался публикациями академических книг и статей, а доводил результаты этих исследований до практических выводов и рекомендаций .
А. Мейер, вспоминая свой собственный опыт, писал о том, что в 19401950-е гг. и даже в начале 1960-х гг. изучение коммунистических стран и особенно СССР вызывало в американском обществе подозрения. В результате ученые, занимающиеся советологией, проявляли осторожность в высказывании своего мнения. Исследователи, проводившие сравнения СССР с западными государствами, вызывали критику своих консервативных коллег. Некоторые очень уважаемые коллеги говорили, что политически наивно и даже обидно для нашего общества рассматривать Советский Союз как сравнимый с нашим обществом В течение многих лет советологи вели себя так, как если бы они заключили соглашение о том, что категории, модели и методы, применяемые в западной политологии, не применимы к СССР . Интересно отметить оценку ситуации в советологии со стороны политиков, у которых была возможность на практике оценить советы и рекомендации ученых. Британский премьер-министр М. Тэтчер неоднократно обращалась к специалистам, изучавшим Советский Союз. В книге мемуаров Годы на Даунинг-стрит она писала, что учитывая важность определения политической линии по отношению к Советскому Союзу, я решила организовать 8 сентября 1983 г. семинар в Чекерсе, на который пригласила экспертов-советологов Конечно, цель семинара не была чисто академической. Я рассчитывала, что участники предоставят информацию, которая поможет мне сформировать политику по отношению к Советскому Союзу и восточному блоку на месяцы и годы вперед . Повторялись такие встречи и в последующие годы. М. Тэтчер отмечала, что среди советологов в течение длительного времени существовало два различных подхода к СССР. Значительно упрощая, их можно определить следующим образом. Часть специалистов считала, что различия между западной и советской системами не являются значительными, и при изучении СССР можно использовать западный политический и системный анализ. Эти оптимисты ежедневно появлялись на экранах наших телевизоров, анализируя Советский Союз в терминах, используемых по отношению к либеральным демократиям Другая часть главным образом историки рассматривала тоталитарную систему как принципиально отличающуюся от либеральных демократий и считала, что методы, применимые при исследовании одной системы, невозможны при изучении другой .
На взгляды специалистов-советологов влияли и стойкие политические стереотипы, связанные с их личным опытом. Не случайно М. Тэтчер считала, что, возможно, западные лидеры слишком много слушали дипломатов и западных экспертов и слишком мало внимания уделяли советским эмигрантам. Сложность адекватного восприятия реальных основ советской политической системы и повседневной жизни лежала в основе целого ряда методологических проблем англо-американской советологии. Прежде всего, необходимо отметить широко распространенное непонимание советских терминов, их происхождения и реального значения в документах КПСС и повседневной жизни СССР. Также следует обратить внимание на стремление к аналогиям из американской и других западных общественных систем, переносимых на советскую ситуацию. Желание использования аналогий при отсутствии достаточного количества эмпирических данных может быть понято, но следует учитывать, что это зачастую создавало опасность искажений.
То же можно сказать и о часто используемых аналогиях из российской истории. А. Даллин справедливо отмечал, что из книги в книгу, из статьи в статью кочевали смертельные параллели между Иваном Грозным и Сталиным, между безжалостной модернизацией Петра I и советским развитием, между отсутствием свободы в царской России и контролем во времена Берия. Даже рассматривая эти примеры как продолжение традиций российской политической культуры, надо признать, что такие сравнения больше дезинформировали, чем информировали, т. к. игнорировали различия в уровне развития и сопутствующих условиях Постоянные напоминания о долговечности диктатуры вели к пренебрежению кропотливым микроанализом советской политики. В крайнем виде это приводило к заявлениям о том, что детальное изучения советских явлений и событий это пустая трата времени, поскольку основные тенденции и так известны и неизменны .
А. Даллин считал, что одним из последствий тоталитарной модели было господство твердой линии в советологии, отражающей влияние политической ситуации периода холодной войны. Политический консерватизм действительно в значительной степени ответственен за изоляцию советологии от англо-американской социальной науки. Однако свести все причины только к влиянию правых означало бы упростить ситуацию левые также несут свою долю ответственности. Для них также было удобнее рассматривать Советский Союз и его историю как изолированную ситуацию, поскольку советская практика порождала тревожные вопросы о социализме, которые левые хотели бы относить только к СССР. Таким образом, проблема советологии как дисциплины в целом заключалась в неспособности использовать советский опыт в критическом смысле. A. Чандлер дал справедливую оценку этой ситуации, подчеркнув, что советский опыт не использовался для возможной иллюстрации того, что плохо в нашем собственном обществе или в современном мире, но только для иллюстрации советских недостатков .
Т. Али также обращал внимание на то, что некоторые группы левых, даже несмотря на их враждебность к своей собственной стране, тем не менее, разделяли такое отношение к Советскому государству. Они применяли термин тоталитаризм и рассматривали Советский Союз как образец тоталитарного государства. Использование теории тоталитаризма для формирования американского общественного мнения имело впечатляющее интеллектуальное обоснование. Создателями либерализма холодной войны (либерализма, поддерживающего холодную войну), с его точки зрения, были бывшие сторонники того или иного направления марксизма М. Истман, Б. Вольф, С. Хук, Д. Макдональд талантливые писатели и пропагандисты. Их журнал Обозрение сторонников стал голосом интеллигенции, стоящей на стороне Пентагона. В 1955 г. М. Истман писал: Сталинское полицейское государство не приблизительно, не в какой-то степени, не в чем-то сравнимо с гитлеровским. Оно является тем же самым, только более безжалостным, более хладнокровным, более хитрым, более крайним в экономической политике, более откровенно совершающим мировой захват и более опасным для демократии и цивилизованной морали. Такую же оценку давал Б. Вольф, заявивший в 1962 г., что Советский Союз существовал дольше, являлся более тоталитарным, власть Сталина и его наследников была более абсолютной, чистки более кровавыми, всеохватывающими и продолжительными, концентрационные лагеря большими, чем то, о чем Муссолини мог мечтать или Гитлер представлять. Только в крематориях гитлеровское воображение превзошло сталинские действия . Необходимо отметить, что идея рассмотрения сталинизма как исторического феномена принадлежит также левой марксистской школе. В первую очередь следует отметить работы Троцкого, определяющее влияние которых на западных исследователей-марксистов сохраняется по сей день, хотя в англо-американской историографии марксистское направление не получило широкого распространения. Это связано как с особенностями становления советологии в качестве научной дисциплины, так и со спецификой марксистского и неомарксистского анализа. Однако полностью отрицать влияние марксизма на англо-американских исследователей было бы ошибкой. Используемая терминология, приоритетность рассматриваемых проблем, отдельные элементы анализа стали реальной составной частью исследований западных ученых. Среди тех, кто в наибольшей степени был близок к марксистскому, но не ортодоксальному советскому, анализу сталинизма, следует выделить, прежде всего, И. Дойчера. В его работах, ставших классикой западной историографии, троцкистское влияние наиболее заметно. Рассматривая сталинизм в ряду других революционных деспотий и отмечая его взаимосвязь с большевистским якобизмом, И. Дойчер оценивал сталинизм как варварский, но необходимый метод вывода страны из состояния отсталости. Он был убежден, что в своих основных чертах сталинизм был продолжением ленинизма. Но если для буржуазных критиков подобная убежденность служила подтверждением опасности социализма, а для правых социалистов опасности революционного социализма, то для И. Дойчера, признававшего законность российской революции, это являлось историческим оправданием сталинизма. Он считал, что особые обстоятельства, сложившиеся после революции культурная и экономическая отсталость, унаследованная от царизма; разруха, оставленная мировой и гражданской войнами; поражение революции на Западе делали необходимым ограничение пролетарской демократии для сохранения основных завоеваний революции. В этом И. Дойчер видел позитивную функцию сталинизма, хотя и выполненную с излишней жестокостью. Более того, он считал, что установление диктатуры элиты над массами является неизбежным законом всякой революции. Оно завершает ее героический период и дает возможность довести до конца разрушение старого строя и реализовать долговременные революционные цели.
Сталинизм был для И. Дойчера болезненной формой социализма в отсталой стране. Как и большинство марксистов, он признавал, что только определенные материальные и культурные предпосылки могут сохранить социалистические идеалы. Но он не отвергал большевистскую революцию как преждевременный и случайный феномен. То, что последовало после 1917 г., в соответствии с историческим анализом И. Дойчера, было не разрывом между высокими революционными идеалами и низким культурным и материальным уровнем, но их взаимосвязью процессом, который дал рост сталинизму.
Важнейшие элементы причин генезиса сталинизма у И. Дойчера совпадают с анализом Троцкого в Преданной революции. Во-первых, это слабость российского рабочего класса, который не смог стать ни широкой и стабильной социальной базой советской власти, ни источником руководящих кадров для большевистской партии. Во-вторых, влияние материальной отсталости на социалистические институты и социалистическое сознание. Сочетание слабости рабочего класса и материального дефицита, по мнению Троцкого, стало основой бюрократизации советского государства и вырождения революции. И. Дойчер, в основном соглашаясь с выводами Троцкого, расширил их. Троцкий отвергал любое объяснение вырождения революции, которое подчеркивало национальные характеристики и культурную отсталость России, признавая лишь материальные и классовые факторы. В интерпретации И. Дойчера сталинизм становился не столько социальной, сколько культурной системой, использовавшей традиции старой России. Нужно иметь в виду противоречие между сталинским конструктивным и деструктивным влиянием. В то время как он беспощадно раздавил духовную жизнь интеллигенции, он сохранил основные элементы в широких массах нецивилизованного населения. Под его властью русская культура была в упадке, но сохранила дыхание Возможно, в будущем будет сказано, что сталинский стиль был адаптирован к задачам правителя, который, будучи сам не слишком образованным, выдавливал из мужика и бюрократии, происходившей от мужика, их анархическую бедность и темноту . Сталин и Иван Грозный, Сталин и Петр I, ориентализация марксизма, сплав русского варварства и марксизма, мужицкий социализм такими образами пользовался И. Дойчер для подчеркивания взаимосвязи русской и советской истории, которая для него не была прервана в 1917 г., несмотря на всю значимость разрыва. Новый советский человек сталинского периода не был ни официально описываемым социалистическим человеком, ни термидорианским узурпатором, ни старым русским крестьянином-индивидуалистом. Скорее, он включал в себя элементы каждого. Его социализм был определен и ограничен его прошлым и тем, что его окружало в настоящем. Для И. Дойчера социализм в одной стране был грубой подменой настоящего, демократического социализма, но он не был полным вырождением, это был социальный миф по форме, но по содержанию это был прагматичный, полный террора этап на пути к коммунистической России. Сталинизм, писал И. Дойчер, был, прежде всего продуктом изоляции русского большевизма в капиталистическом мире и взаимной ассимиляции изолированной революции и российских традиций. Позже он оценивал сталинский режим с его культом, автократией, дисциплиной и ритуалом как политическую надстройку, воздвигнутую на базе примитивного первоначального социалистического накопления .
Теоретические труды Троцкого стали отправной точкой исследований и Р. Дэниелса, который в своих работах опирался также на сравнительный анализ американской, французской и российской революций, данный К. Бринтоном в Анатомии революции, но развивал и уточнял его. Р. Дэниелс отвергал распространенное в англо-американских академических кругах отношение к Сталину как к продолжателю ленинского видения тоталитарного социализма. Он писал, что Сталин убил социализм в марксистском понимании в ходе проведения революции сверху в 1930-е гг.
Если К. Бринтон считал, что революционная лихорадка продолжается от умеренного начала до экстремистского кризиса и затем через Термидор возвращается к отправной точке , то с точки зрения Р. Дэниелса революционный процесс не завершался термидорианской реакцией, а перерастал в новую фазу, синтезирующую элементы революции и старого режима. Эта фаза характеризовалась многими авторами, в том числе Троцким, как бонапартизм. Р. Дэниелс предпочитал использовать термин, менее связанный с отдельными странами или личностями. Он назвал ее постреволюционной диктатурой и считал сталинизм ее очевидным проявлением в советской истории. Сущность постреволюционной диктатуры заключалась в восстановлении после хаоса первых революционных фаз власти и порядка, более упорядоченных, деспотичных и модернизированных, чем старый режим. Процесс рутинизации харизмы (в веберианских терминах) отвечал реальной экономической необходимости и неизбежно вел к бюрократизации . В англо-американской историографии эта фаза традиционно определялась как тоталитарная, но Р. Дэниелс считал ее постреволюционной диктатурой, использующей современные средства контроля и насилия. Как любой другой обобщенный исторический феномен, постреволюционная диктатура характеризовалась широкой вариативностью в деталях, могла проявляться под левым знаменем революции или правым контрреволюции. В обоих случаях идеология лишь маскировала реальные интеграционные функции постреволюционного режима . Характерной чертой советской постреволюционной диктатуры было подчеркивание организационной и идеологической связи революционной эпохи и сталинского периода. Сталин вышел из аппарата революционной экстремистской партии и сделал этот аппарат основой своей властной структуры. Одновременно он настаивал на формальном сохранении революционной идеологии, получившей название марксизм-ленинизм и игравшей ключевую роль в легитимизации его власти внутри страны и ее пропаганде вовне. Он мог использовать доктрину для этих целей, поскольку контролировал органы, интерпретирующие ее смысл в зависимости от его выбора. Используя марксистский термин, можно сказать, что Сталин превратил марксизм в систему идеологического фальшивого сознания.
Для сталинской постреволюционной диктатуры была характерна бюрократическая социальная база. Во всякой революции социальный класс или группа, которые наиболее активно участвовали в экстремистской фазе, не становятся доминирующими. В русской революции рабочие и крестьяне привели большевистскую партию к власти. Многие выходцы из этих классов сделали быструю карьеру при новом режиме, но они никогда не были правящим классом. Доминирующей социальной силой стала новая партийная бюрократия новый класс.
Доминирование нового класса сопровождалось усилением консерватизма в культурной и социальной политике. Революционные эксперименты во всех сферах от образования и трудовых отношений до криминального и гражданского кодексов, были отвергнуты. Под прикрытием марксистской терминологии произошло возвращение к традиционалистской политике, восстановление индивидуальной дисциплины и ответственности. Такая тенденция свойственна постреволюционной диктатуре, которая всегда агрессивна по отношению к внутренним и внешним врагам, всегда националистична и шовинистична . Постреволюционная диктатура становится характерной чертой революционного процесса, когда народное желание возвращения к порядку и власти перевешивает преданность ценностям революции, а утопический энтузиазм растрачивается в терроре или гражданской войне, оставляя общество опустошенным и циничным. Эти обстоятельства создавали возможность для сильной личности, контролирующей наиболее эффективную организацию, оставленную в наследство революцией, превратить себя в диктатора. Как любой диктатор, Сталин наложил отпечаток собственного стиля на политику государства. Р. Дэниелс считал, что сталинская историческая роль была более значительной, чем об этом говорили даже его апологеты. Он направлял режим к решению тех задач, которые являлись реальным вызовом времени (в терминологии А. Тойнби). В этом смысле он отражал необходимость для постреволюционной России стабильности и власти, всеобщую тенденцию к бюрократизации современной ему политической и экономической жизни, предлагал свои ответы на вызовы модернизации и военной самозащиты. Но эти ответы принимали форму неконтролируемых личных сталинских действий и решений. Они сопровождались его манией тотального контроля, базирующегося на царистской традиции автократического централизма, и способствовали установлению самой крайней формы диктатуры. Сталин персонально инспирировал атмосферу террора и насилия, поразившего страну. Р. Дэниелс оставлял психоисторикам возможность разбираться в корнях сталинского поведения, лежащих в глубинах его психики. Если Сталин и был душевнобольным человеком, то он являлся лишь очередным историческим примером страдающего манией величия деспота. Именно такой тип личности приходит к власти в постреволюционной ситуации.
Сталинская постреволюционная диктатура приобрела окончательную форму не сразу. Так же, как его предшественники в других революциях, лидер должен был проходить через определенные стадии, отвечая на вызовы времени, а затем на новые проблемы, порождаемые его ответами. Под прикрытием доктринальной непрерывности Сталин принимал решения, которые в других случаях приходилось решать откровенно контрреволюционным режимам или реставраторам монархии.
Сталинское правление часто описывается как революция сверху. С точки зрения Р. Дэниелса, термин не совсем точен, поскольку революция означает насильственное ниспровержение существующей системы. Тем не менее, он считал, что термин можно принять, если понимать его как радикальное насильственное изменение системы, проведенное правящим лидером. В этом смысле годы первой пятилетки были периодом революции сверху и составили первую фазу постреволюционной диктатуры. В работе Сталинская революция: Основы тоталитарной эры, опубликованной под редакцией Р. Дэниелса, отмечаются такие характерные для этой фазы процессы, как тотальная социализация и милитаризация экономики, подчинение прав рабочих и профсоюзов интересам государства, усиление бюрократического аппарата . Контроль сверху был распространен также и на все другие социальные институты, культурную и интеллектуальную жизнь. Основным фактором, вызвавшим эти шаги, была необходимость модернизации. Однако нельзя сказать, что сталинские методы были наиболее эффективными и рациональными. Существует много свидетельств того, что он принял ключевые решения, не имея глубокой концепции, ограничиваясь серией краткосрочных политических маневров. Парадоксально, но долгое время тоталитарная составляющая ускоренной модернизации оправдывалась фашистской угрозой, хотя реально к этому времени программа уже реализовывалась в течение нескольких лет. Более того, серьезным вопросом остается, действительно ли сталинские методы были лучшими для подготовки страны к отражению внешней агрессии. Например, коллективизация, хотя и была негуманным процессом, имела рациональную цель, связанную с усилением финансирования промышленности. Но сталинские методы, превратившие борьбу в самоцель и приведшие к уничтожению миллионов подозреваемых врагов, были иррациональными и контрпродуктивными. Второй период сталинской постреволюционной диктатуры, по мнению Р. Дэниелса, достаточно сложно отделить от первого. К концу первой пятилетки Сталин пользовался своей властью для того, чтобы радикально изменить социальную, культурную и интеллектуальную политику. Накопленные в 19321936 гг., эти изменения свидетельствовали о серьезной закономерности отвержении радикальных экспериментов в социальной и культурной жизни и возвращении традиционных ценностей и норм в одну сферу за другой. Проводимые изменения, тем не менее, камуфлировались словарем марксистско-ленинской терминологии. Старые идеи, провозглашавшиеся также от имени марксизма, отвергались как буржуазные и контрреволюционные. Таким образом, вслед за революцией сверху 19291931 гг., период 19321936 гг. стал контрреволюцией сверху. Для большинства сталинских изменений в консервативном направлении существовали прагматические причины, которые отражали нужды и возможности общества, все еще находившегося перед вызовом модернизации. Под лозунгом Кадры решают все Сталин реализовывал необходимость соединения бюрократической организации и власти элиты в современной индустриальной жизни с русской традицией бюрократического централизма. Он отверг идеологическое обоснование равенства, заявив в 1934 г., что уравниловка в уровне жизни не имеет ничего общего ни с марксизмом, ни с ленинизмом. Образовательная политика, пройдя стадию экспериментов, вернулась к академическому традиционализму для элиты и практической грамотности и профессиональной подготовке для масс. Партийный максимум денежных доходов был отменен, пролетарские преимущества в образовании сменились реальными привилегиями для детей элиты. Все эти шаги отражали сталинское постреволюционное согласие с гегемонией бюрократического нового класса .
Вместе с принятием требований стратифицированного индустриального общества Сталин отверг почти все, что было предпринято во имя революции в области социальных экспериментов и культурных инноваций. Господствующей идеей социальной мысли досталинской эры было отмирание отмирание всех социальных институтов в духе утопизма Руссо. Предполагалось отмирание государства, а вместе с ним и закона, школы, семьи. В сталинские годы все эти институты были реабилитированы как столпы социалистического общества. Нация была восстановлена как историческая категория. Традиционный левый подход к индивидуальным проступкам как последствиям неблагоприятных социальных условий и классовых лишений был отвергнут в пользу философии и практики индивидуальной ответственности и насильственной дисциплины.
Консервативные сталинские изменения в ходе контрреволюции сверху не являлись неожиданностью, поскольку смысл контрреволюционной диктатуры заключается именно в синтезе нового и старого, выборе из каждого источника реальной политической целесообразности. Своеобразие заключалось в том, что Сталин смог выполнить глубокую трансформацию режима под прикрытием революционной риторики. При этом Сталин зашел в изменениях так далеко, как вряд ли смогли бы сделать даже монархисты. Третий период сталинской постреволюционной диктатуры, относящийся ко второй половине 1930-х гг., стал действительным эквивалентом монархической реставрации. В годы большого террора были уничтожены кадры старых большевиков. Однако чистки, ударившие по верхушке нового класса, не покончили с этой социальной структурой, а просто сменили его состав. Новая номенклатура была менее интеллектуальной и более практичной, бюрократическая ментальность и стремление к привилегиям приобрели большую очевидность. Завершая анализ генезиса сталинизма, Р. Дэниелс отметил, что Сталин стал объектом такого официального прославления, как всезнающий и всемогущий руководитель, которого не было в истории русской монархии. Ранги и иерархии были восстановлены везде, где это было возможно, от воинских званий и дипломатической униформы до официальных лимузинов и кремлевской спецбольницы. Система государственных трудовых ресурсов и принудительный труд в лагерях ГУЛАГа свидетельствовали о фактическом восстановлении крепостного права в индустриальном и аграрном секторе . Р. Дэниелс, как и А. Мейер, считал историю в большей степени искусством, чем наукой. Но это искусство, которое дисциплинируется фактами. А использование моделей, конечно, не является смирительной рубашкой для каждого исторического феномена, дает возможность проводить сравнительный анализ исторических явлений и событий. Это, по мнению Р. Дэниелса, относилось и к тоталитарной модели, предлагающей определенные стандарты для оценки политических систем. Он считал, что концепция тоталитаризма не представляет собой непреодолимую противоположность социальной истории, поскольку политическая и социальная история не противостоят, а дополняют и корректируют друг друга . Вопрос о возможности сосуществования тоталитарной теории и социальной истории будет сопровождать англо-американскую советологию на всех этапах ее развития. Мы отмечаем данную проблему в контексте анализа марксистского влияния на англо-американское научное сообщество, поскольку для многих исследователей влияние марксизма на методологию социальной истории представлялось очевидным. Например, Р. Лью считал, что социальную историю сложно определить как научную дисциплину или субдисциплину. Социальные историки не нашли взаимопонимания относительно объекта, методов, источников исследования. Однако по его мнению, марксистское влияние было очевидно в попытке показать советскую общественную систему как целое, интегрирующее различные социальные элементы. В отношении России это представлялось особенно важным, поскольку перед исследователями стоял вопрос о признании самого факта существования советского общества, которое практически игнорировалось в тоталитарной модели . Пионером изучения социальной истории СССР в целом и в частности сталинского периода стал М. Левин. Советские реалии общество, режим, история оставались серией загадок для исследователей. В принятых для того времени узких рамках исторического и обществоведческого изучения они не могли быть систематически проанализированы и, почти по формуле Черчилля, оставались загадкой, окружающей тайну. Для тоталитарной школы самым важным было найти принцип работы системы, ее отличие от принципов работы других систем. Ни о каких стадиях развития системы не шло и речи, т. е. исследования сторонников тоталитарной школы не были историческими. Подход М. Левина был совершенно другим. Хотя он считал, что 1930-е гг. были важнейшим периодом формирования Советского Союза, все-таки он относился к ним только как к одной из стадий советской истории. В работе Русские крестьяне и советская власть, которая в определенном смысле может считаться манифестом социальной истории и в дальнейшем вошла в сборник Формирование советской системы , М. Левин писал о внутренней нестабильности общества под сталинским руководством. Общество находилось в состоянии постоянных изменений. Сталинская политика разрушила традиционную крестьянскую цивилизацию, привела к раскрестьяниванию деревни и окрестьяниванию города. С помощью партийно-государственной машины диктатор мобилизовал, дезориентировал и опрокинул общество. Однако внутренняя логика общественного устройства в конечном итоге возобладала над режимом. М. Левин видел именно исторический процесс взаимодействия советского общества и государства, в том числе в 1930-е гг. и в сталинский период в целом. М. Левин считал, что в 1930-е гг. произошла революция статуса. Поскольку государство заняло центральное место в советском варианте социализма, режим перешел от ориентации на рабочих к поддержке номенклатуры. Рост власти государственных чиновников сопровождался изменением идеологии, которая во все большей степени становилась зависимой от реальности, от того, в чем в данный момент было заинтересовано государство. М. Левин не соглашался с Троцким в том, что Сталин был лишь порождением бюрократии. Сталин, по его мнению, был скорее порождением партии, а политическую систему 1930-х гг. М. Левин считал в большей степени автократической, чем бюрократической. Деспотизм зависел от бюрократии, но не доверял ей. Сталин фактически стал хозяином всей собственности и рабочей силы в стране и кроме него в верхних эшелонах власти не осталось ключевых игроков . Принадлежность М. Левина к социалистической традиции и, в определенной степени, к марксизму ни у кого не вызывала сомнения. Это не облегчало его путь в науке, поскольку он работал около двадцати лет в англосаксонском научном мире, враждебном этим традициям. Историк в действительности был не так далек и от большевизма, как он сам считал. Он симпатизировал Ленину, что было редким явлением в англо-американской историографии СССР. Однако, возможно невольно, он показал в своих работах ограниченность большевизма, его неспособность выдвинуть реальную альтернативу авторитаризму.
Важной причиной принятия западной советологией тоталитарной модели в конце 1940-х начале 1950-х гг. была невозможность для дисциплины использовать другие концепции общественной науки. Хотя структурный функционализм и некоторые подобные теории были доступны социологам, они практически не использовались историками и политологами, не имевшими необходимой подготовки. А специалистов-социологов, занимавшихся СССР, в это время было чрезвычайно мало. Лишь несколько человек в Гарварде работали по интервью-проекту с советскими эмигрантами. Недостаток специалистов был связан, прежде всего, со слабой подготовкой советологов в теоретических и методологических вопросах, ставших приоритетными в социальных науках.
Следует отметить и то, что, пользуясь одним термином тоталитаризм, многие авторы вкладывали в него содержание, зачастую не во всем соответствующее взглядам создателей тоталитарной модели. Так, Б. Мур и М. Фейнсод рассматривали тоталитаризм, прежде всего не как достигнутый результат, а как цель советского режима, стремящегося создать нового человека с помощью тотального манипулирования социальной средой. Они подчеркивали в своих работах, что оценка степени достижения советской властью поставленной цели является сложной задачей эмпирического исследования. Среди советологов не было согласия в отношении реальных результатов советского эксперимента. Д. Армстронгу представлялось, что тоталитарную теорию вообще нельзя считать парадигмой советских исследований, принимая во внимание неопределенность и разночтения термина тоталитаризм. На самом деле, с его точки зрения, господствующей парадигмой являлся историцизм, понимаемый в узком смысле . Ограничение термина представляется важным, поскольку само понятие историцизм трактуется в англо-американской историографии неоднозначно. Например, К. Поппер критикует сторонников историцизма, считая, что они настаивают на том, что задача науки состоит в том, чтобы делать предсказания, или, точнее, улучшать наши обыденные предсказания, строить для них более прочные основания, и, что, в частности, задача общественных наук состоит в том, чтобы обеспечивать нас долгосрочными историческими предсказаниями. Они настаивают также на том, что уже открыли законы истории, позволяющие им пророчествовать о ходе истории. Множество социально-философских учений, придерживающихся подобных воззрений, я обозначил термином историцизм . Из текста книги К. Поппера и из его личных пояснений следует, что историзм для него это требование смотреть на вещи исторически, и ничего предосудительного в этом требовании, конечно, нет. Историцизм же для автора это социально-философская концепция, утверждающая возможность открытия объективных законов истории, более того, считающая, что такие законы уже открыты и на их основе можно пророчествовать о путях исторического развития.
Д. Армстронг понимал историцизм как соблюдение принципа историзма и пристальное внимание к фактам. Он считал, что в советологии противопоставление внимания к фактическому материалу сознательному использованию концептуальных рамок было чрезвычайно сильным. Причина заключалась, прежде всего, в негативной реакции на характерное для раннего периода советских исследований используемое обобщение. Использование историцизма внесло большую научную строгость в советологию, но одновременно создался и определенный перекос в сторону изучения вопросов политической культуры. Д. Армстронг писал, что, вряд ли случайным является то, что американские специалисты, изучающие СССР, создали ассоциацию славянских исследований, а не советских исследований, и издавали журнал Славянское обозрение, а не Советское обозрение. Хотя вопрос приоритетов внимания англо-американских исследователей представляется не столь однозначным, а их интерпретация вопросов советской политической культуры вызывала серьезную полемику, русоцентризм советологии отмечен абсолютно правильно.
Как мы отмечали выше, на англо-американские исследования Советского Союза оказали большое влияние знаменитые русские эмигранты, во многом заложившие основы дисциплины. Для них было вполне естественным акцентировать значение русской культуры для изучения советских явлений и событий. Подчеркивание исключительно русского культурного аспекта в течение длительного времени тормозило изучение других советских национальностей. Эмоциональные попытки представителей нерусских этнических групп привлечь к себе внимание зачастую вызывали отторжение.
Историцизм, как дисциплинарная парадигма, применяемая в российских и советских исследованиях, объясняет, почему советология в целом не очень охотно использовала методы социальных наук. Но развитие всего комплекса гуманитарных и общественных наук, их заметные достижения и увеличение влияния на жизнь общества делало невозможным полный отказ от моделирования.
В 1960-е гг., когда недостатки тоталитарной концепции стали слишком очевидными, споры о роли теории в советологии приобрели более практический характер. Для этого времени характерен отказ от поиска единой парадигмы советологи начинают использовать множество моделей в зависимости от конкретной ситуации, когда концепции и модели обществоведения помогали пониманию специфических советских проблем. А. Инкелес был прав, когда отмечал, что все модели в определенном случае верны и полезны, но ни одна модель не может претендовать на полное объяснение чрезвычайно богатых исторических событий. Хотя противники применения методологии социальных наук продолжали отстаивать свои позиции, большинство исследователей дискутировало вопросы о ценности той или иной концепции, а не о принципиальной возможности применения моделей.

ГЛАВА II

РЕВИЗИОНИСТСКОЕ НАПРАВЛЕНИЕ СОВЕТОЛОГИЧЕСКИХ ИССЛЕДОВАНИЙ

На рубеже 19601970-х гг. англо-американская советология претерпела серьезные внутренние изменения. В послевоенные годы в ней задавали тон политологи, но к началу 1970-х гг. среди советологов увеличилось число историков. Слабость тоталитарной модели в объяснении послесталинских изменений в Советском Союзе была очевидной. Модель предполагала, что тоталитарные режимы бесконечно воспроизводят себя (можно даже использовать понятие клонируют), а изменения допускала лишь как результат внешнего воздействия. Однако советский режим чрезвычайно заметно изменился и потерял многие тоталитарные характеристики.
Ревизионистский подход предполагал использование методов и концепций, заимствованных из других дисциплин, и был основан на номотетичной методологии, предполагавшей наличие внутренних закономерностей развития, применении дедуктивно-гипотетического метода для анализа скрытых процессов, происходивших в СССР. Спектр концепций, пришедших на смену тоталитарной модели, был достаточно широк. Это и структурализм, и бихевиоризм, и ряд холистских моделей, объяснявших политические процессы через действия социальных сил и политических институтов, конфликты и борьбу между ними. Ревизионистская историография не была монолитной, острые споры об уникальности советской системы, возможности ее сравнения с обычными западными политическими структурами шли в течение десятилетий и продолжаются до сего дня.
Новой моделью анализа советской политической системы, первоначально пришедшей на смену тоталитарной концепции, стала конфликтная модель . Она уже не была статичной, т. е. не предполагала, что система будет неизменной в течение длительного времени, и подчеркивала, что власть внутри советского руководства была постоянным объектом борьбы. Однако главное внимание вновь концентрировалось на вершине властной пирамиды, а не на политической системе в целом.
Шагом вперед в понимании политики внутри Политбюро как производной части всей политической системы стали структуралистские концепции. Они базировались на анализе взаимодействия политических и экономических институтов и создавали более сложную картину советской политической системы, чем тоталитарная и конфликтная модели. Структуралистский подход признавал наличие множественных интересов в партийном и советском аппарате, трактовал принятие политических решений как результат согласования различных интересов, подчеркивал разницу в процессах принятия решений и их выполнения и оценивал отношения между партийно-государственным аппаратом и обществом как интерактивные.
На состояние советологических исследований на рубеже 19601970-х гг. большое влияние оказала бихевиористическая революция в социальных науках, вызвавшая особое внимание к поведению масс и элиты . Предметом углубленного исследования советологов стали отдельные аспекты функционирования советской системы. Акцент делался на природе политического лидерства, принятии решений и дебатах внутри партийного и советского руководства, смене политических лидеров . Наиболее заметной работой 1960-х гг. была книга Дж. Хоуфа Советские префекты, анализирующая деятельность первых секретарей обкомов КПСС . В. Бунсе отмечала, что эта работа выделялась потому, что, сочетая эмпирический и теоретический подход, она показывала реальный смысл функционирования и логику построения партийного и советского аппарата .
Диктаторский и закрытый характер советской системы вместе с долговременным влиянием тоталитарной модели на англо-американскую советологию, привели к активному развитию кремленологии, сосредоточившей внимание на изучении высших эшелонов власти. Сочетая старые традиции политической истории XIX в. с немарксистскими тенденциями социологии XX в., советологи отображали историю СССР во властных политических терминах. Частью исследователей кремленология воспринималась как карикатура на политический анализ, использующая только политические и личностные характеристики. М. Луис писал, что какие бы сферы жизни советского общества ни рассматривали эти специалисты, в конечном итоге они неизменно сводили изучение всех институтов, реформ, новых элементов развития к властным потребностям правящей группы .
Однако, при всех своих недостатках, кремленологи расширили знания о советской политической системе. Первым направлением анализа стали биографии советских руководителей, дававшие возможность проследить изменения в персональных данных советских руководителей и связать их с такими факторами, как интересы, позиции, ценности элиты. Кремленологи также изучали институционную структуру политической власти в СССР, рассматривая вопросы взаимоотношения местных и центральных органов, структуру Политбюро и ЦК партии, отношения между партийным и государственным аппаратом, реальное положение органов народного представительства. Объектом постоянного внимания кремленологической литературы были первые (генеральные) секретари ЦК КПСС, вопросы о масштабах власти партийного лидера и ее ограничениях.
Первоначально для англо-американских исследователей ответ на этот вопрос представлялся относительно легким, поскольку тоталитарная модель предполагала по определению, что партийные лидеры были всемогущи и не имели каких-либо внутренних ограничителей власти. Но постепенно распределение политической власти стало анализироваться как более сложное, а советская политическая система более похожая на другие политические системы. В 1970-х гг. большинство западных исследователей считало власть советских политических лидеров сильной, но ограниченной. Вопрос об ограничениях рассматривался через анализ ситуации внутри правящей элиты, а также в масштабах всего советского общества и составляющих его различных групп интересов. Однако отсутствие точного законодательного определения власти в СССР, противоречия между Конституцией и повседневной жизнью, ограниченность информации неизбежно сохраняли неопределенность понимания многих аспектов советского политического лидерства.
Отвержение тоталитарной модели было стартовой точкой для западного ревизионизма, ставшего реакцией части молодых ученых США на доминирование исследователей старшего поколения, принадлежащих, с их точки зрения, к политизированной научной школе холодной войны. В течение 1960-х гг., во время вьетнамской войны, эти теоретики подверглись атаке со стороны более критически настроенных представителей академического мира, которые отвергали то, что они считали циничной манипуляцией политической теорией для службы интересам американской политики.
Однако отметим, что тоталитарная модель существовала в нескольких вариантах, и прежде чем подвергать ее критике, следует разобраться в ее сути. Две основные формы модели операционная, описывающая существовавшее советское общество, и эволюционная, фокусирующаяся на истоках тоталитаризма и ответственности марксизма-ленинизма за сталинизм. Оценку операционной модели удобнее всего провести в рамках анализа, предложенного Д. Истоном, рассматривать политику в следующих системных терминах: черный ящик, т. е. люди и органы, принимающие решения; импульсы, идущие в черный ящик от общества и включающие в себя предложения, требования, просьбы; результаты, т. е. решения, идущие от черного ящика к обществу; и отклики реакция общества на принятые решения.
Это чрезвычайно упрощенная схема, но она помогает разобраться в дискуссиях, связанных с тоталитаризмом. Как отмечали А. Мейер и Г. Скиллинг, главная проблема операционной тоталитарной модели была не в том, что она раскрывала, а в том, что оставалось вне ее внимания. Она фокусировалась почти исключительно на результатах решениях, принимаемых советскими лидерами, и контроле с использованием силы.
Лишь немногие ученые, например М. Фейнсод в работе Как Россия управляется, рассматривали борьбу внутри черного ящика (за тоталитарным фасадом), вопросы социальной поддержки и несовершенство контроля. Но даже в детальном и сбалансированном анализе М. Фейнсода внимание к импульсам и черному ящику было минимальным. Его работу точнее было бы назвать Как Россия контролируется. В работах других авторов этим составляющим политического процесса уделялось еще меньше внимания. Говоря об истории критики тоталитарной модели, необходимо отметить, что она прошла несколько этапов, в течение которых выдвигались различные, часто противоречивые аргументы. Первые возражения прозвучали со стороны троцкистов, когда тоталитарный подход еще не оформился в сложившуюся систему взглядов. Они отрицали взаимосвязь ленинизма и тоталитаризма. Отрицание ответственности марксизма-ленинизма за сталинизм повторилось и в работах советологов-ревизионистов, критиковавших эволюционную модель и те аспекты операционной модели, которые подчеркивали идеологические импульсы.
Представители конфликтной школы обращали мало внимания на социальные импульсы и результаты политики. Их критицизм был связан с тоталитарными взглядами на черный ящик. Тоталитарная модель признавала наличие сильного диктатора и рассматривала идеологию как источник принимаемых решений. Конфликтная школа, отодвигая на задний план идеологию, настаивала на признании постоянной жесткой борьбы внутри черного ящика советского руководства.
Операционная тоталитарная модель критиковалась также сторонниками теории групп интересов, рассматривавшими вопросы предложений, информации, т. е. импульсов, исходящих от общества, и социальной поддержки. Бюрократию они оценивали не как правящий класс в марксистском понимании, а как образованный средний класс с внутренними конфликтами и различными интересами. Представители этого направления вели исследования в русле социальной истории. Однако их критика тоталитарной модели относилась к послесталинскому периоду советской истории.
Критицизм советологов-ревизионистов, чрезвычайно резкий по тону, фокусировался, прежде всего, на злоупотреблениях научными стандартами ради уравнивания СССР с нацистской Германией. Многие ревизионисты считали, что это уравнивание служило оправданием американских военных приготовлений и военной угрозы в отношении Советского Союза. В наиболее полном виде это неприятие было выражено С. Коэном в работе Переосмысливая советский опыт . Главу Советология как призвание из этой книги часто называют ревизионистским манифестом . С точки зрения С. Коэна, советология, развивавшаяся как быстрорастущая противоречивая и энергичная область американской академической жизни в конце 1940-х начале 1960-х гг., к началу 1970-х гг. была поражена глубоким кризисом. Советологическая литература стала интеллектуально выдохшейся, она просто повторяла или расширяла основные положения, развиваемые десятилетиями. Он прослеживал влияние холодной войны на формирование консервативного согласия в советских исследованиях, выразившегося в подчеркивании линейного развития от российского большевизма к сталинизму и господстве тоталитарной концепции. Советология перестала концентрироваться на неизвестном и начала праздновать достижение того, что стало аксиоматичным. Если стандартная версия советской истории и политики была неоднократно опубликована к началу 1960-х гг., что оставалось для ярких, амбициозных новичков или для самой профессии?, задает вопрос С. Коэн. Выход он видел в ревизионистском подходе к советской истории, при котором советофобия не будет оказывать превалирующего влияния и советология станет областью конкурирующих взглядов, подходов и интерпретаций, способных дать ответы на сложный, многоцветный советский опыт .
Известный американский историк А. Рабинович отмечал в интервью Беларускаму гiстарычнаму часопiсу, что ревизионистская теория была создана поколением, на которое влияли интерес к социальной истории, вьетнамская война, возможность работы в Советском Союзе. Когда появились первые ревизионистские работы, нам стало ясно, что мы не знаем советской истории. История, написанная в Советском Союзе, и советская история, написанная во время холодной войны в Соединенных Штатах, это извращение реальности .
Сторонники тоталитарной модели подходили к СССР как к закрытой системе, фундаментально отличающейся от западной. Применяя эту модель, они пренебрегали возможностью политических изменений. Ревизионисты, наоборот, видели некоторое подобие в функционировании западных демократий и коммунистических государств. С этой точки зрения было возможно использовать в изучении СССР эмпирические методы и теории, применяемые к западным системам.
Историки-ревизионисты перенесли критическое восприятие тоталитарной модели и на сталинский период. Основываясь на эмпирическом изучении советской истории, они находили в сталинском режиме не только системность, планирование и механизм властного контроля, но и очевидную импровизацию, стихийность и непоследовательность. Так, Дж. Хоуф в значительно переработанном и измененном им издании книги М. Фейнсода Как Россия управляется (книга стала называться Как Советский Союз управляется) постарался сбалансировать описание советской системы 1930-х гг. применив термин неэффективный тоталитаризм. В 1980-е гг. историки-ревизионисты второй волны пошли еще дальше, заявив, что неэффективный тоталитаризм вообще перестает быть тоталитаризмом .
Дж. Хоуф писал, что, безусловно, советская политическая система стала более авторитарной при Сталине. Но в исследованиях западных авторов количество жертв сталинских чисток было чрезвычайно преувеличено, а вывод об атомизации советского общества не соответствовал действительности, поскольку советская мобилизационная программа была беспрецедентной попыткой интеграции, а не атомизации общества. Тем не менее научная литература продолжает говорить о тоталитарной системе. Это представление должно быть пересмотрено .
Однако критика тоталитарной модели была лишь одной из задач ревизионистского научного направления. Во многом продолжая советскую линию на десталинизацию конца 1950-х начала 1960-х гг., западные авторы, прежде всего М. Левин и С. Коэн, писали с симпатией о большевизме и революции, указывая на базовые расхождения ленинского и сталинского периодов советской истории и считая сталинизм отклонением от правильного пути .
Ревизионисты резко критиковали теорию непрерывности, которая рассматривала сталинизм как логическое продолжение революции и ленинского этапа советской истории. Сталинизм явился наиболее логичным продолжением ленинизма, его теоретической концепции и политической практики. В основных чертах ленинизм и сталинизм представляли собой единое целое. Так в сборнике Преемственность и изменчивость в русском и советском мышлении, выпущенном в Кембридже в 1955 г., Т. Хаммонд писал, что анализ отношений ленинского периода показывает, что хотя советский авторитаризм достигает крайней формы при Сталине, основа его заложена значительно раньше Лениным. А. Улам, задавая вопрос о том, с помощью какой политической силы Сталин занял господствующее положение в обществе, отмечал, что ответ необходимо искать, прежде всего, в характере большевистской партии в ленинские годы. М. Фейнсод подчеркивал, что Т. Хаммонд и А. Улам приходят к выводу, с которым он полностью согласен, хотя советский тоталитаризм достигает крайней формы при Сталине, его основа была заложена Лениным .
Идея непрерывности, почти идентичности советской истории, не ограничивалась одним периодом времени или одной областью исследования. Она применялась ко всем сторонам жизни советского общества. Авторы исследовали, например, такие проблемы, как культ вождя или массовые репрессии в сталинские годы, и находили им частичное объяснение в ленинских методах политического лидерства и управления партией. Англо-американская литература 19501960-х гг. давала огромное количество примеров такой точки зрения, ставшей в эти годы почти догматической. Например, Р. Дэниелс отмечал, что сталинская победа была не победой личности, а триумфом символа, человека, который воплотил и правила ленинизма и методы их осуществления. А. Мейер писал, что сталинизм может и должен быть определен как образец мышления и действия, прямо вытекающих из ленинизма. Д. Тредголд считал сталинский режим логическим следствием господства однопартийной олигархии, стремившейся строить социализм в стране, которая не была к этому готова. Д. Решетар, находя различия между ленинизмом и сталинизмом достаточно существенными, все-таки отмечал, что они отходят на второй план перед тем, что является общим. Ленин заложил основы, которые были развиты Сталиным и логично завершились большими чистками, т. е. массовыми репрессиями . Фактором, способствовавшим закреплению теории непрерывности в качестве господствующей в англо-американской историографии, была ее близость к концепции тоталитаризма, остававшейся базовой для западной политической мысли почти в течение 20 лет. Дискуссии, которые возникали при интерпретации советской истории, касались лишь отдельных аспектов, формулировок и не выходили за пределы теории тоталитаризма. В эти годы история и политология были почти едины в англо-американской советологии. В рамках рассматриваемого нами вопроса термины тоталитаризм и сталинизм для сторонников идеи непрерывности практически слились. Тоталитарная школа поддерживала идею непрерывности в развитии советского общества и внесла свой весомый вклад в поддержку этой идеи в академических кругах Запада. Теоретик тоталитаризма Х. Арендт в 1967 г. оценивала уверенность в неразрывной преемственности советской истории как господствующую тенденцию западного мышления . Р. Такер отмечал, что должно было пройти длительное время, прежде чем западные историки пришли к пониманию необходимости анализировать сталинизм не только как следствие ленинизма, но и как самостоятельное явление . В 19501960-е гг. сталинский период в англо-американской историографии рассматривался скорее единым целым, практически не изменявшимся в течение времени, чем феноменом, имевшим собственную эволюцию. 1930-е гг. оценивались как время, когда большевистская, а не только сталинская система, достигла зрелости и завершенности. Западные советологи воспринимали официальную доктрину как идеологию всего населения, зачастую не учитывая существенную разницу между официальной пропагандой и реальной жизнью, а процессы в советском обществе объясняли внутренней тоталитарной логикой. Внимание в первую очередь фокусировалось лишь на некоторых аспектах советской истории действиях руководства, государственном и партийном аппарате. Всем этим составляющим сталинской системы находились аналогии в предшествующих периодах советской истории. Так, Р. Слассер писал, что принятие тезиса о том, что ленинская политика напрямую привела к сталинской, вызвала у многих западных исследователей иллюзию, что проблема исторических корней сталинизма уже решена и больше не требует серьезного анализа . В 1960-е гг. безраздельное господство теории непрерывности стало вызывать критические отклики в среде западных исследователей. Дж. Хоуф считал первую половину 1930-х гг. большим отступлением (термин Н. Тимашеффа). Режим не только преследовал радикальных марксистов, но и отказывался от программ, с которыми они ассоциировались. Отступление середины 1930-х гг. было в большей степени связано с отказом от политики периода первой пятилетки, чем от политики 1920-х гг. С его точки зрения, непонимание западной историографией этого разрыва между первой и второй пятилетками привело к ошибочной трактовке многих чрезвычайно важных проблем советской истории и стало одной из серьезных причин поддержки тоталитарной модели .
Целый ряд ученых, принадлежащих к англо-американской исторической школе, в той или иной форме отклоняли тезис о непрерывности. Среди них можно назвать Р. Такера, А. Рабиновича, С. Коэна, М. Левина. Эти авторы не соглашались с выводом о безальтернативности развития советского общества, концентрировали внимание в своих исследованиях на переломных моментах в истории СССР и большевистской партии. Они признавали, что элементы преемственности между Октябрьской революцией, ленинизмом и сталинизмом существуют, считали это очевидным, но предлагали не ограничиваться констатацией общего, находить не только сходства, но и различия в разных периодах советской истории. С их точки зрения, самый слабый пункт в концепции непрерывности заключался в неспособности объяснить события, связанные с усилением, а затем и полной победой в послеленинский период именно сталинского направления. Названные авторы утверждали о наличии бухаринской альтернативы сталинизму, согласовывавшейся с ленинскими взглядами последних лет жизни.
С точки зрения С. Коэна, вопрос о взаимосвязи большевизма и сталинизма являлся настолько важным для понимания советской истории, что следовало ожидать его серьезного обсуждения в англо-американской историографии. На самом деле в 19401960-е гг. дискуссий по этой проблеме практически не было, господствовала одна точка зрения. Идея непрерывности развития в значительной степени препятствовала пониманию необходимости изучения сталинизма как феномена с собственной историей, политической динамикой и социальными последствиями.
Непрерывность социального и политического развития объяснялась характером большевистского партийного режима и его агрессией против пассивного общества, ставшего жертвой режима. Взаимодействие партии, государства и общества полностью игнорировалось. Советология практически не уделяла внимания изучению общества, концентрируясь лишь на изучении режима, при характеристике которого термины тоталитаризм и сталинизм использовались как синонимы. Классическое обобщение такой позиции принадлежало М. Фейнсоду, писавшему о превращении тоталитарного эмбриона в завершенный тоталитаризм . Советская история до 1929 г. рассматривалась лишь как прелюдия сталинизма, как процесс становления тоталитаризма. Например, А. Улам считал, что после своей победы в Октябре коммунистическая партия начала движение к тоталитаризму . Даже Э. Карр и И. Дойчер, не разделявшие антипатию большинства советологов к большевизму и имевшие собственные взгляды на многие аспекты советской истории, соглашались с идеей непрерывности развития ленинского и сталинского периодов. Э. Карр писал о том, что Сталин продолжил и развил ленинизм . И. Дойчер, несмотря на признание многих отличий ленинской и сталинских фаз советского режима, считал, что сталинизм продолжает ленинскую традицию. При этом И. Дойчер отмечал, что определение баланса между общим и противоположным является самой сложной проблемой, с которой сталкиваются исследователи советской истории . С. Коэн соглашался с тем, что этот вопрос входит в число наиболее сложных проблем исторического анализа и требует внимательного эмпирического изучения. C его точки зрения, сталинизм представлял собой крайность, чрезвычайный экстремизм во всех своих проявлениях. Например, проводилась не просто насильственная политика по отношению к крестьянству, а настоящая гражданская война; не просто репрессии, а террор в форме холокоста; не просто возрождение националистических традиций, а шовинизм; создание не просто культа вождя, а прославление деспота. Западные исследователи, характеризуя различные периоды советской истории, часто употребляли выражение сталинизм без крайностей. С. Коэн считал, что такое выражение не имеет смысла, поскольку крайности составляли сущность сталинизма и именно они требовали объяснения историков . Одним из первых среди англо-американских исследователей высказался против теории непрерывности Р. Такер. Отметим, что он подверг ревизии именно тот аспект, который казался большинству советологов абсолютно ясным и устоявшимся. Р. Такер подчеркивал существенные отличия советской политической системы в 1930-е гг. по сравнению с предшествующими периодами. Большевистская система, на его взгляд, была однопартийной диктатурой, с олигархическим руководством в правящей партии. Хотя в 1930-е гг. политическая система сохраняла многие традиционные для большевиков организационные формы, она базировалась не на власти партии, а на власти личности. Был совершен переход от олигархического партийного к автократическому вождистскому режиму. Власть продолжала употреблять привычную терминологию партия, лидер, террор, марксизм, чистки и т. д., но термины принципиально изменили свое реальное содержание . Р. Такер интерпретировал сталинскую вторую революцию как поворот к проводимой государством революции сверху, направленной, прежде всего, на превращение России в мощную военно-промышленную силу, способную сохранить себя во враждебном международном окружении и насколько возможно расширить свои границы . Эта цель была связана не только с желанием Сталина, являвшегося автономной политической силой, но и с долговременной традицией репрессивного российского государства. В этом контексте Р. Такер рассматривал русских царей, прежде всего Ивана Грозного и Петра I, как исторических предшественников Сталина и создателей модели автократического, централизованного, бюрократического государства, в котором репрессивная власть контролировала покорное население . Такой взгляд принципиально расходился с позицией сторонников тоталитарной теории, которые до сего дня подчеркивают приоритет других факторов в становлении сталинизма. Так, М. Малиа в книге Советская трагедия: История социализма в России. 19171991 счел необходимым обратить первостепенное внимание на идеологию и политику, а не на социальные и экономические силы, для понимания советского феномена. Он писал, что тоталитарная природа коммунизма не может быть объяснена продолжением традиций российского авторитаризма или восточного деспотизма. Коллективистский характер советского общества не может рассматриваться как продолжение российских общинных отношений. С его точки зрения, очень трудно найти взаимосвязи между старой и новой Россией в проводимой большевиками политике. Зато истоки этой политики легко найти в социалистических идеях ленинской партии . Подобную точку зрения в 1990-е гг. подтвердил и Р. Конквест, писавший в работе Сталин: Разрушитель наций, что весь период сталинского пребывания у власти можно рассматривать как череду попыток привести реальный мир в соответствие с идеологическими фантазиями, а затем, когда это не удавалось, попыток навязать убеждение, что фантастический мир все-таки стал реальностью . Развитие сталинской системы, по оценке Р. Такера, прошло через несколько стадий. 1930-е гг., в свою очередь, могут быть разделены на три периода: социальный поворот 19291933 гг.; борьба за выбор пути развития в высшем руководстве (междуцарствие) 19341935 гг.; окончательная победа сталинизма над большевизмом и политическое завершение революции сверху 19361939 гг. С. Коэн считал, что для общего понимания сталинизма особенно важны 19291933 гг., с его точки зрения, замалчиваемые западной историографией. Именно в эти годы сформировались основные черты сталинской системы. Позицию С. Коэна можно объяснить именно в контексте неприятия им теории непрерывности. Считая сталинизм отрицанием ленинизма, он должен был искать истоки сталинского режима во второй половине 1920-х гг. При таком подходе естественно выделение периода, когда Сталин и его сторонники одержали победу над правой бухаринской оппозицией и могли реализовывать свой вариант построения социализма. То есть можно говорить о том, что, критикуя тоталитарную теорию за превалирующее внимание к политике верхов, С. Коэн использует именно этот критерий для выделения стадий сталинизма. Подтверждением такой оценки может служить и его характеристика последующих периодов междуцарствия и политического завершения революции сверху. Однако следует отметить, что для подтверждения своей концепции он использовал и выводы М. Левина, основанные на методах социальной истории. М. Левин через взгляд снизу пришел к заключению, что формирование основных черт зрелого сталинизма не было результатом реализации большевистской программы. Более того, он считал, что оно не было и результатом заранее продуманного сталинского плана. Многие составляющие сталинизма конца 1930-х гг. просто являлись реакцией сталинского руководства на кризис, вызванный его собственными действиями в 19291933 гг.
С точки зрения М. Левина, три фактора были решающими в формировании феномена сталинизма: разрушение социальных структур и их постоянные изменения, связанные с индустриализацией; нестабильность аппарата управления; исторически-культурные традиции. Все факторы действовали в одном направлении укреплении веры во всемогущество государства и его символа генерального секретаря. Советская бюрократия, новые институты власти и управления на практике действовали в направлении укрепления традиционных российских государственных традиций, таких как этатизм и национализм. Предшественники Сталина, например Иван Грозный, Петр I, Николай I, также разрушали устоявшуюся социальную иерархию и создавали новые элиты. Возглавив новый правящий слой, они устанавливали автократические режимы. Сталин стал высшим бюрократом в течение короткого периода времени, резко сжав и ускорив исторический процесс. Он не удовлетворился ролью одного из элементов, даже очень сильного, в созданной им машине власти. Он занял положение базиса всей системы, человека, на котором держится абсолютно все, отождествляя себя с государством и историческим процессом. В тех случаях, когда возникала угроза, даже потенциальная, его месту в системе, он перетряхивал весь аппарат управления, включая его высшие уровни. Борясь за сохранение власти, он был готов разрушить созданный им механизм или направить его развитие по пути, далекому от реальных интересов страны .
Для М. Левина сталинская модель управления являлась образцом власти, при которой социальная структура подчинялась и подстраивалась под имеющиеся государственные институты, и была объектом контроля со стороны аппарата управления, представлявшего собой гибрид старого царского и нового революционного режима. Он отрицательно отнесся к оценке А. Улама, считавшего, что Сталин действовал деспотично и иррационально только в тех сферах, которые находились полностью под его контролем. В этих ситуациях ошибочная и безответственная политика определялась его большевистским мышлением. Когда он действовал рационально, то это были действия выдающегося политика. А. Улам оценивал Сталина как более важную политическую фигуру, чем Ленин. М. Левин категорически не соглашался с такой трактовкой, считая, что историк не должен использовать абстрактное понятие большевистское (или коммунистическое) мышление, поскольку большевизм прошел стадии в своем развитии, менялся в зависимости от обстоятельств, и этот термин бессмысленно использовать вне исторического контекста . Позицию М. Левина, считавшего сталинизм не столько прямым результатом большевизма, сколько автономным и параллельным феноменом, и в то же время могильщиком большевизма поддерживал и Р. Дэниелс, писавший, что сталинский режим очень недолго представлял то движение, которое взяло власть в 1917 г. А. Ноув приводил свою систему анализа соотношения ленинизма и сталинизма и доказательств того, что обстоятельства времени требовали сильного лидера и толкали политику в направлении первоначального социалистического накопления, но при этом не оправдывал крайности сталинизма. Он также предложил определение крайние крайности: насильственная политика имела собственную логику и на практике реализовывалась со значительно большей жестокостью, чем это было действительно необходимо. А. Ноув называл эту ситуацию сталинщиной и подчеркивал, что, в отличие от сталинизма, для нее не было объективных объяснений. Сталинизм же он объяснял реальными обстоятельствами и писал, что легче представить Сталина, проводящего другую политику, чем ситуацию, в которой на посту лидера оказался бы не Сталин, а кто-либо другой из большевистского руководства. При этом А. Ноув подчеркивал, что даже если бы кто-нибудь из них оказался на этом посту, он вынужден был бы проводить политику, подобную сталинской. Уникальность сталинщины для А. Ноува заключалась в масштабе репрессий и в том, что они были направлены против своих (своих в двух смыслах советских граждан и членов партии) . Завершенный сталинизм, со всеми его крайностями, не был обязателен, но возможность сталинизма была предопределена попыткой небольшой группы захватить и удержать власть, осуществить социально-экономическую революцию быстрыми темпами. В таких условиях некоторые элементы сталинизма были практически неизбежны. Варианты выбора на практике ограничиваются не только физической возможностью, но и идеологическими принципами. В Советской России 1920-х гг. со многими вариантами решения стоящих перед страной проблем коммунисты, находящиеся у власти, не могли согласиться только потому, что они были коммунистами. Коммунистам нужна была диктаторская власть, если они хотели продолжать управлять страной. Если они хотели проводить индустриализацию, они сталкивались с рядом проблем, которые для своего разрешения требовали еще большего ужесточения политического и экономического контроля. Принимая во внимание характер партийного аппарата, ментальность и уровень политического развития российского населения, логику политической власти, следует признать, что определенные элементы той политики, которая получила название, сталинизм были необходимы. В этом смысле Сталин действовал как продолжатель ленинского курса. Такой вывод не служит оправданием или осуждением действий Сталина, это лишь признание того, что сталинизм был во многом предопределен сложившимися обстоятельствами . Подобную точку зрения высказывал и Р. Петибридж. В работе Социальная прелюдия сталинизма, сравнивая Ленина и Сталина, он приходит к выводу, что действия обоих были ограничены реальными политическими и экономическими обстоятельствами. Но, если Ленин во многих случаях стремился бороться против их негативного влияния, то Сталин цинично манипулировал ими для достижения своих целей . Однако некоторые англо-американские исследователи находили возможным оправдать действия Сталина в сложившейся ситуации. Серьезный резонанс вызвала публикация Т. фон Лауэ Сталин между моральными и политическими императивами, или Можно ли судить Сталина?. Он считал, что, подвергая суду других, мы всегда судим и себя. Оценивая Сталина, мы оцениваем собственную способность понять наше время, нашу страну и нашу способность предотвратить повторение сталинизма. Т. фон Лауэ спрашивал: Какое право имеют американцы оценивать действия граждан российской империи во времена общественного хаоса и кризиса? Американцы всегда относятся к другим нациям и обществам так, как будто те имеют такой же исторический опыт и придерживаются тех же ценностей. Однако сталинизм формировался совершенно в других условиях, наши знания о которых остаются неполными и неточными . Далее Т. фон Лауэ отмечал ряд объективных сложностей, в которых оказалось советское государство, и делал вывод, что сталинский вариант ответа на эти проблемы был наиболее адекватен российским традициям и менталитету российских граждан. Исследователь признавал правоту знаменитой фразы Р. Конквеста о том, что сталинизм в такой же мере можно считать методом достижения индустриализации, как каннибализм формой получения пищи, богатой протеином. Но он считал, что среди всех лидеров большевиков именно Сталин был наиболее близок русскому народу. Организационный и моральный фундамент для сталинизма был подготовлен сложившимися обстоятельствами и у Сталина хватило мужества и цинизма в полной мере воспользоваться этим. Сталинская революция была более значима, писал Т. фон Лауэ, чем ленинская, поскольку Ленин имел дело с идеями, а Сталин с реальными людьми. Реальной предысторией пятилеток и коллективизации были не 1920-е гг., а российская история со времен татарского нашествия . Статья Т. фон Лауэ, опубликованная в 1981 г. в журнале Советский Союз, вызвала возражения со стороны многих известных англо-американских исследователей. А. Мейер категорически не соглашался с тем, что достигнутая советская мощь может оправдывать сталинскую тиранию. Он не считал революционный, а тем более сталинский вариант развития единственно возможным и признавал наличие небольшевистских путей выхода из российской отсталости . С его точки зрения, исследователь должен в первую очередь симпатизировать жертвам, а не творцам истории. Ф. Баргхорн также отмечал, что сталинизм, отрицавший свободу, был скорее продуманной формой укрепления и сохранения власти правящего слоя, чем неизбежностью российского исторического развития. Он не разделял отношения Т. фон Лауэ к Сталину и другим большевикам как к патриотам России. Ф. Баргхорн писал, что это был странный патриотизм, если он требовал смерти миллионов советских граждан . Но для Т. фон Лауэ, как он отметил в заключительной статье дискуссии, все эти аргументы звучали лишь как продолжение традиции вестернизации и американизации российских реалий.
Мы считаем, что эта публикация отражала некоторые серьезные явления, характерные как для американского общества в целом, так и для западной исторической науки. Совершенно правомерное стремление отойти от одностороннего взгляда на исторические процессы требовало изменения точки отсчета для многих явлений прошлого. Традиционное превалирование позиции белого мужчины англосакса вызывало неприятие и в обществе, и в академической среде. Историки признавали возможность и необходимость написания альтернативных, нетрадиционных исследований, анализирующих исторический процесс через отношение различных социальных, национальных, гендерных слоев и групп. Но, как и всякое явление, этот интересный и серьезный процесс не должен был переходить определенные границы и превращаться в отрицание ранее достигнутого ради процесса самого отрицания. Однако политкорректность в историографии зачастую повторяла крайности, присущие ей и в других сферах общественной и интеллектуальной жизни.
Т. фон Лауэ оправдывал сталинизм не из симпатии к нему, а скорее из желания поставить на место англо-американское научное сообщество, подчеркивая в одной из последующих статей, что, как эмигрант, он видит серьезную опасность в американском отношении к сталинизму и Советскому Союзу . В заключение дискуссии 1981 г. он даже заявил о связи между научной оценкой сталинизма и гонкой ядерных вооружений. В. Лакер вернулся к оценке позиции Т. фон Лауэ в 1991 г. в книге Сталин: открытия гласности. Он писал, что отношение к осуждению Сталина как к моральному империализму (формулировка Т. фон Лауэ) можно встретить только среди неосталинистов .
В своей интерпретации сталинизма англо-американские ревизионисты использовали также многие положения известных антисталинистов, стоящих на марксистских позициях, прежде всего Л. Троцкого и М. Джиласа. Наибольшее внимание в англо-американской советологии привлек вывод Троцкого о формировании в сталинском Советском Союзе нового класса, под которым подразумевалась бюрократия. Практически все авторы признавали наличие в советском обществе привилегированного правящего слоя, возникшего в годы сталинского правления, но выражали сомнение в правильности употребления термина класс по отношению к этой группе. Т. Ригби и С. Коэн, например, предпочитали термин сословие, А. Эрлих страта . Такая позиция принципиально отличалась от взгляда Э. Карра, считавшего, что правящей группой в советском обществе был не класс, а партия . А с точки зрения А. Ноува, Сталин не только не выражал интересы бюрократической элиты, но боялся ее консолидации и поэтому проводил безжалостные чистки .
Таким образом, в центре внимания историков оказывался более широкий круг вопросов, чем тот, который интересовал сторонников тоталитарной теории. Например, западные исследователи стали уделять серьезное внимание вопросам модернизации Советского Союза. В предшествующие годы теория модернизации зачастую отвергалась теоретиками тоталитаризма, во-первых, как потенциально конкурирующая парадигма, и, во-вторых, из-за ее вывода о том, что Советский Союз не во всех случаях следует рассматривать как уникальное явление.
Возникновение теории модернизации лишь частично было связано с советской историей. Прежде всего, она явилась отражением процессов, происходивших в государствах третьего мира. Антиколониальное движение привело к возникновению целого ряда новых государств, которые столкнулись с проблемами экономической отсталости, крайне низкого жизненного уровня населения, слабостью политических институтов. Развитие чрезвычайно отсталых регионов стало одной из наиболее драматических проблем мирового сообщества и привлекло внимание исследователей.
Тема отставания в развитии, точнее стартового (первоначального) отставания, и его преодоления впервые в советологии была проанализирована в сборнике Трансформация русского общества: Аспекты социальных изменений с 1861 г., составленном на основании материалов конференции, прошедшей в Нью-Йорке в апреле 1958 г. Участники форума, среди которых были экономисты, социологи, экономические историки, предложили новый взгляд на проблему советского развития, которое рассматривалось в контексте общемировых тенденций, а не в противопоставлении им, как это было характерно для тоталитарной школы. Основное внимание было уделено модернизации страны, понимаемой как процесс перехода от аграрного к индустриальному обществу, базирующийся на значительном углублении человеческих знаний. Впервые, сравнивая Советский Союз с некоммунистическими странами, исследователи подчеркивали не только различия, но и общие черты. Например, рассмотрение истории индустриализации в России не ограничивалось сталинским периодом. Она анализировалась как процесс, начатый в конце XIX в. и продолженный большевиками.
С точки зрения А. Гершенкрона, сталинская политика должна была рассматриваться, прежде всего, как реакция на экономическую отсталость страны и продолжение курса на вестернизацию, начатого реформами С. Витте. Подобный взгляд был поддержан также Т. фон Лауэ, К. Блэком, У. Ростоу . Хотя предложенные аргументы были достаточно схематичны, заявленная позиция представляла интерес в качестве нового аспекта советологии. Сталинская политика рассматривалась в большей степени как ответ на реальные нужды страны, чем продолжение идеологической концепции, предложенной Лениным. Например, А. Органски писал, что он предпочитает использовать термин сталинизм, а не коммунизм при описании периода индустриализации . При этом сталинские методы не оправдывались, более того, подчеркивались архаизм и жестокость многих мероприятий, превалирование насильственных методов решения сложных проблем. Действия советского руководства, с точки зрения многих авторов, далеко не всегда были адекватны сложившейся ситуации.
Выводы, к которым приходили англо-американские советологи, свидетельствовали о наличии широкого разброса мнений. Так, в середине 1960-х гг. внимание специалистов привлекли статьи, а затем и монография А. Ноува, рассматривавшего вопрос о необходимости Сталина для советского развития. То, что может быть названо сталинизмом, писал он в работе Экономическая рациональность и советская политика: Был ли Сталин реально необходим?, являлось продуктом индустриализации, а точнее решения об ускоренном развитии тяжелой промышленности. Поскольку это решение было непопулярным, для его реализации необходимо было применять социальное принуждение. Отсюда возникала и неизбежность полумилитаризированной партии и диктатора . В своих более поздних работах А. Ноув вновь отстаивал данную точку зрения. Например, в опубликованной в середине 1970-х гг. монографии Сталинизм и после, он писал, что относиться к Сталину просто как к человеку, одержимому жаждой власти, было бы неполной правдой. Реальной причиной формирования сталинского режима была проблема индустриализации, уходящая своими корнями во время царей, войн и революций . А. Ноув открыто не оправдывал Сталина, но был достаточно близок к этому.
Другой точки зрения придерживался американский историк и экономист А. Эрлих. Он впервые в англо-американской историографии проанализировал внутрипартийную борьбу 1920-х гг. не только как борьбу за власть между наследниками Ленина, но и как дебаты об индустриализации. А. Эрлих пришел к выводу, что сталинский выбор стратегии развития страны в 19281929 гг. был обусловлен как политическими, так и экономическими причинами, которые следует рассматривать только в комплексе. Альтернативы, отвергнутые Сталиным, по мнению А. Эрлиха, могли принести Советскому Союзу лучшие результаты и потребовали бы меньших человеческих и материальных затрат . Этот вывод во многом предопределил направление дальнейших дискуссий о советской индустриализации и сталинской стратегии модернизации в западной историографии. В 1960-е гг. англо-американские ученые сделали первые шаги в направлении сравнительного изучения советской политической системы. Заметный след в истории советологии оставил сборник статей Изучение коммунизма и общественные науки: эссе о методологии и эмпирической теории, изданный под редакцией Ф. Флерона в 1969 г. Он подчеркивал разрыв между советологией и западным обществоведением и предлагал использование сравнительного коммунизма как формы применения методов обществоведения в советологии. После публикации Ф. Флерона тенденция сравнительного анализа коммунистических систем стала заметным явлением англо-американской историографии. Концепция подразумевала наличие различий в странах восточного блока и возможные различные пути их развития. Хотя сравнительный коммунизм не обязательно вел исследователей к сравнению советской политической системы с нетоталитарными режимами, он, безусловно, являлся заметным продвижением в применении концепций и теорий западного обществоведения в советологии.
На англо-американскую советологию влияло и изменение международного климата, особенно состояние советско-американских отношений, во многом формировавшее подходы к интерпретации советской ситуации. Для 19501960-х гг., времени чрезвычайной враждебности двух сверхдержав, была характерна концентрация внимания на негуманных и нефункциональных сторонах советской системы. Период разрядки, сотрудничества Востока и Запада сделал советские исследования более открытыми для применения разнообразных интерпретаций и сравнения с другими странами. В советологии стал использоваться широкий спектр методологических подходов от кремленологии до количественного анализа. Но новая ситуация породила и свои крайности. Многие концепции легко переносились из обществоведения в советологию, Советский Союз стал рассматриваться как слишком похожий на западные государства, а многие исследователи стремились больше говорить о позитивных и функциональных характеристиках советской системы . Многие англо-американские ученые в 1970-е гг. приветствовали применение западных концепций, считая, что приспособление моделей для изучения Советского Союза полезно и будет способствовать взаимному обогащению советологии и общественной науки в целом. Но слишком легкое использование западных концепций таило в себе опасность, которую Д. Сартори назвал концептуальной эластичностью . Он не отрицал возможности сравнения политических систем, но подчеркивал необходимость учитывать различия в компонентах, зачастую носящих одинаковые названия. В первую очередь следует обратить внимание на опасность сглаживания черт различия советской и западной систем, поскольку применяемые концепции подчеркивают, прежде всего, их общность. В конце 1970-х начале 1980-х гг. наличие слабых сторон применяемых концепций вызвало не только резкие критические оценки в англо-американском академическом сообществе, но и обсуждение самой возможности применения моделей в советологии. Так, В. Бунсе и Д. Эчолс отрицали возможность применения сравнительных исследований, считая, что этот метод привнесет в советологию лишь новые ошибки, не исправив старых, порожденных региональным подходом к изучению СССР. Хотя они и признавали важность применения идей социальных наук из-за очевидных недостатков тоталитарной теории, но одновременно критиковали и отдельные моменты пришедшей ей на смену теории модернизации. Последняя заимствовала западные модели развития и плюрализма, но не уделяла должного внимания репрессивным тенденциям советского режима . Более обещающие подходы в применении теорий западных социальных наук в советологии появились в начале и середине 1980-х гг. Ученые стали применять более строгие в теоретическом отношении подходы к изучению отношений между государством и обществом, центром и периферией, этнической политики, институтов советской системы и роли элиты в политике . Во все большей степени исследователи признавали необходимость применения теоретических разработок. Это стало особенно важно во второй половине 1980-х гг., когда появилась возможность использования новых материалов и проведения эмпирических исследований. Изучение советского общества в эти годы становилось все более детальным и эмпирическим. Хотя задача описания системы в целом сохранялась, значительный интерес вызывал анализ ее отдельных составляющих. В то время как на ранней стадии изучения Советского Союза советская политика была практически равнозначна политике высшего руководства, в дальнейшем большее внимание уделялось политике низших уровней и комплексу взаимоотношений между гражданами и правительством. Исследователи также стали анализировать не только политический процесс, но и его результаты и последствия. Англо-американская советология обогатилась новыми темами исследований, применяемыми методами и сделанными выводами. Различия стали столь же значительными, как при изучении других регионов мира.

ГЛАВА III

СОЦИАЛЬНАЯ ИСТОРИЯ СТАЛИНСКОГО СОВЕТСКОГО СОЮЗА

Новой тенденцией западного советологического ревизионизма на рубеже 19701980-х гг. был поворот к социальной истории, т. е. к научному направлению, кредо которого английский историк Т. Зелдин выразил следующим образом: Кульминацией социальной истории должна стать история всеобъемлющая, охватывающая личность, умонастроения и общество одновременно. Социальная история дает представление о движении общества вместе со свойственными ему институтами: организацией производства, жизнедеятельности, власти, управления и т. д. В центре внимания находится человек не сам по себе, а как элементарная клеточка живого и развивающегося общественного организма. Л. Сиегелбаум говорил о святой троице американской социальной истории гендере, этносе и классе . В свою очередь властные структуры рассматриваются как результат социальных сдвигов и потрясений, происшедших в эти годы .
Исследований советского общества и работ по социальной истории в англо-американской историографии 19401960-х гг. было чрезвычайно мало. Это произошло, прежде всего, потому, что общество не рассматривалось как независимый субъект при тоталитарном режиме. Однако Ш. Фицпатрик отмечала, что уже в 19601970-е гг. большинство молодых ученых, занявшихся советскими проблемами, были или хотели быть социальными историками . Частично это отражало текущие тенденции исторической профессии в целом. Но это также подразумевало убеждение, что движущими силами советского исторического развития были не только политика и идеология, как утверждала тоталитарная школа. Ревизионисты хотели акцентировать внимание на социальных силах и процессах. Для некоторых авторов казалось особенно важным изучать советский рабочий класс . Другие предпочитали тему социальной мобильности, предполагая, что возможность для рабочих и крестьян войти в новую элиту играла определенную роль в легитимизации сталинского режима . Ревизионистские историки разделяли предположение, что советское общество не было просто пассивным объектом для манипуляций режима и что ученые должны исследовать сталинизм снизу так же как и сверху, а во многих случаях изучение снизу даже важнее.
В 19861987 гг. на страницах американского журнала Российское обозрение развернулась острая полемика по вопросу написания социальной истории СССР 1930-х гг. Столкнулись взгляды нескольких поколений советологов, представителей разных подходов к изучению советского прошлого. Звучало много взаимных обвинений, полемика велась в очень жестком тоне, авторы иногда с трудом удерживались в рамках приличий . Предмет спора был действительно острым и противоречивым. Ш. Фитцпатрик в статье, открывшей дискуссию, поставила перед своими коллегами целый ряд новых вопросов, связанных с пониманием сталинизма, использованием источниковой базы и, в целом, тенденциями развития исторической науки.
Вопросы, вызвавшие дискуссию на страницах Русского обозрения, во многом повторяли тот круг проблем, которые рассматривались теоретиками групп интересов в 19601970-е гг. Ш.Фитцпатрик первой обратила внимание историков сталинизма на возможность подобного анализа и ее работу Образование и социальная мобильность можно классифицировать как основанную на теории групп интересов.
Первый раунд полемики 1980-х гг. состоялся в октябрьском номере Российского обозрения 1986 г., где была опубликована статья Ш. Фитцпатрик Новые перспективы изучения сталинизма, ответы С. Коэна, Д. Элей, П. Кенеза, А. Мейера и Послесловие Ш. Фитцпатрик . Инициатор дискуссии отмечала, что целью ее статьи является рассмотрение влияния историков, в том числе социальных историков, на изучение сталинского периода. Она относила себя к названной группе историков, но подчеркивала, что публикация не должна рассматриваться как манифест новой когорты. Ее констатирующая и рекомендательная часть адресовались всем социальным историкам, которые могли и не соглашаться с автором. Самоидентификация новой когорты с социальными историками, исследующими другие страны и периоды, также давала возможность обеспечить внешнюю поддержку в борьбе против влияния холодной войны на раннюю советологию. Социальные историки в целом были более радикальными противниками тоталитарной парадигмы, чем представители исторической профессии в целом.
Ш. Фитцпатрик отмечала, что приход историков в область исследований, где долгие годы доминировали политологи, оказал серьезное влияние на англо-американскую советологию. Конечно, среди изучавших период 19171953 гг., всегда было несколько историков, в том числе серьезных. Но новая когорта значительно многочисленнее, в определенном смысле, осознает себя группой и подчеркивает принадлежность к историкам. Профессиональная идентификация, с ее точки зрения, была важна по нескольким причинам. Во-первых, обращалось внимание на советскую историю как самостоятельную область исследований, возможность которая связана с профессиональной квалификацией ученых, доступом к архивам и другим ресурсам. Во-вторых, подчеркивалось отличие от старшей генерации советологов, в которой доминировали политологи сторонники тоталитарной модели .
Природа сталинизма всегда была спорным вопросом, связанным для всех исследователей с политической значимостью. В начальный период холодной войны, когда политический аспект вызывал наибольшее напряжение, советские и западные исследователи, расходясь в оценке системы, разделяли предположение, что ситуация, возникшая в Советском Союзе в 1930-е гг., была исторически неизбежным результатом большевистской революции и развития советской системы. Западные ученые, за исключением небольшой группы тех, кто симпатизировал Советскому Союзу, считали результатом тоталитарную диктатуру.
Изменения, произошедшие в Советском Союзе после смерти Сталина, заставили обе стороны произвести переоценку своих позиций, в частности в отношении неизменяемости советской системы. Некоторые черты сталинского режима подверглись критике и были отвергнуты в Советском Союзе, где была предпринята попытка отделить подлинный ленинизм от крайностей сталинского периода. На Западе пересмотр позиций холодной войны во многих сферах побудил советологов к переоценке тоталитарной модели, подвергшейся критике за политизированность и несоответствие современной советской реальности. На конференции в Беладжио, организованной Р. Такером в 1975 г., термин сталинизм предпочитался тоталитаризму, хотя наиболее сильные возражения по поводу тоталитарной модели относились к досталинскому периоду. С этого времени исследователи предпочитали отказываться от тоталитарного взгляда на Советский Союз до и после Сталина, хотя молчаливо принимали его применимость к сталинской системе.
Общей темой, которую западные исследователи использовали для интерпретации сталинского периода, являлось противостояние государства и общества. В соответствии с таким взглядом, государство действовало на общество, стараясь изменить его в направлениях, служащих государственным интересам. Действия общества являлись ответной реакцией на государственное давление. Тоталитарная модель предполагала, что советское государство стремилось изменить общество в соответствии с марксистско-ленинской идеологией, используя в качестве инструмента коммунистическую партию и усиливая свой диктат с помощью насилия и террора. Общество рассматривалось как объект, инертный и безликий, формирующийся и управляющийся энергичными действиями тоталитарного режима.
Такой взгляд на отношения между государством и обществом направлял внимание ученых на изучение государственных механизмов, а не социальных процессов. Исследование СССР фокусировалось на государстве и партии, общество рассматривалось почти исключительно в контексте государственного и партийного вмешательства. Научная литература, посвященная сталинскому периоду, включала работы, анализирующие такие формы вмешательства, как насильственная коллективизация, подчинение профсоюзов, ужесточение трудового законодательства, стахановское движение, преследование старой интеллигенции, установление партийного контроля над культурой и наукой.
Некоторые из этих работ поднимали и вопросы, связанные с реакцией общества на действия государства, например, об отношении крестьянства к коллективизации или интеллигенции к контролю над культурой. Но общество всегда представлялось жертвой государственных действий, а его реакция оценивалась как сочетание скрытой враждебности и пассивного принятия силы государства. Ученые объясняли недостаток более активного общественного сопротивления традиционной неразвитостью социальных классов и организаций в России и безжалостным применением государством насилия и террора. Некоторые теоретики, например Х. Арендт, отмечали, что режим атомизировал общество, разрушил или подчинил все институты, которые могли способствовать активному общественному сопротивлению. Общество в трудах советологов часто представлялось как единое целое, поскольку внутренние социальные отношения и процессы в тоталитарной модели практически не рассматривались. Наиболее пристальное внимание участников дискуссии вызвали подходы Ш. Фитцпатрик к таким принципиальным проблемам, как социальная стратификация советского общества 1930-х гг., последствия высокой социальной мобильности и соотношение инициативы сверху и снизу. Она подчеркивала, что социальные историки не могут удовлетвориться взглядом на общество как на единое целое и тезисом о противостоянии единого общества единому государству. Поэтому первой проблемой, на которую обращали внимание социальные историки сталинского периода, являлся вопрос о приемлемых принципах общественной стратификации. Среди западных исследователей была достаточно влиятельна точка зрения Троцкого и других марксистских критиков сталинизма, обративших внимание на возникновение новой социальной иерархии в 1930-е гг. . Они считали, что на вершине иерархической пирамиды находилась бюрократия, которая контролировала средства производства (но не владела ими), обладала материальными привилегиями и тем самым была отделена от остального общества. Однако сама бюрократия была иерархичной, общественное положение и классовые интересы низов и верхушки значительно отличались, возможно, иногда даже противостояли. Когда Троцкий говорил о новом правящем классе, он имел в виду высший слой бюрократии. Но было неясно, где проходит линия разграничения между отдельными бюрократическими группами. Также существовала проблема идентификации профессиональной и технической интеллигенции, представители которой часто, но не всегда, привлекались к работе государственных органов и институтов, иногда в административной роли, иногда просто как специалисты. Эта группа также имела материальные привилегии высшего слоя, высокое образование и другие элитные характеристики. Ш. Фитцпатрик отмечала, что социальные историки, серьезно анализирующие общественную иерархию, должны определить, какую элиту они исследуют марксистский правящий класс или просто группу, обладающую высоким статусом и экономическими привилегиями . Тщательного рассмотрения заслуживало также положение низших слоев общества. Это направление изучения социальной иерархии ставило не менее сложные вопросы. Например, положение стахановцев в рядах рабочего класса являлось частью проблемы, связанной с квалифицированным и неквалифицированным трудом, новыми рабочими пришедшими из деревни, трудом заключенных и свободных рабочих на предприятиях и стройках. Классовая аграрная дифференциация, достаточно исследованная в отношении 1920-х гг., являлась не менее важной темой и для 1930-х гг. Конечно, утверждение о том, что сталинское общество было иерархически стратифицированным, нельзя назвать открытием, поскольку это относится к любому обществу. И это утверждение само по себе не могло изменить взгляда на природу сталинизма. Социальные историки должны были искать ответы на вопросы о принципах стратификации, отношениях между различными слоями, способах улучшения советскими гражданами своего социального и материального положения и защиты от различных потрясений. Долгое время не привлекала внимания англо-американской советологии тема социальной мобильности в сталинском обществе. Западные исследователи считали, что этот процесс не относится к тоталитарному обществу. Публикации Ш. Фитцпатрик привлекли внимание к этому вопросу, но многие ученые выражали сомнение в возможности применения к сталинскому периоду этого понятия, имеющего в западных социальных науках положительное значение, других больше интересовал не сам процесс, а участие в нем государства. Ш. Фитцпатрик настаивала, что общество нельзя анализировать в статичных терминах. Феномен высокой социальной мобильности только частично объяснялся специфической политикой режима. В большей степени это был неизбежный результат быстрой индустриализации Советского Союза, создавшей новые рабочие места для белых и синих воротничков. Определяющей тенденцией мобильности в сталинский период было движение вверх, в отличие от движения вниз привилегированных классов после революции и драматичных эпизодов чистки элиты в 1930-е гг. . Именно тезис о первостепенной значимости массового движения вверх по сравнению с воздействием террора на общество являлся принципиально новым для новой когорты ревизионистов. Эта позиция, прежде всего, и была подвергнута острой критике как сторонниками тоталитарной модели, так и представителями первой волны советологов-ревизионистов. С высокой социальной мобильностью Ш. Фитцпатрик связывала и вопрос о слабости социальных классов сталинского периода, общественных связей и, как результат, неспособности общества сопротивляться силе и экспансии государства. Высокий уровень государственного насилия, с ее точки зрения, также заслуживал переосмысления в контексте высокой социальной мобильности. Два этих явления не могли быть адекватно оценены один без другого. С одной стороны, государственное насилие создавало вынужденную общественную мобильность, как в случаях депортации кулаков, экспроприации нэпманов, проведения чисток и депортации классовых врагов. С другой спонтанная общественная мобильность в масштабах начала 1930-х гг. создавала для государства проблемы контроля, которые в свою очередь вызывали новые насильственные меры и ужесточение законодательства. Мобильность была не только следствием действий режима по преобразованию общества, но и препятствием для продолжения этого процесса. При всех амбициях режима, реальный контроль, который он осуществлял, был зачастую ограничен. И один из факторов ограничения непредсказуемая мобильность населения и ротация бюрократических кадров, выполняющих функции контроля.
Вывод, к которому пришла Ш. Фитцпатрик, не мог не вызвать острую критику со стороны оппонентов. Она считала, что хотя тоталитарная оценка сталинской власти правильно подчеркивала стремление режима использовать насилие и террор для изменения общества, было бы ошибочно считать, что при отсутствии эффективного общественного сопротивления насилие было беспричинным и не имело под собой социальной почвы. Именно крайне высокая социальная мобильность, а не сопротивление стало социальной проблемой, непосредственно связанной с террором .
Обосновывая необходимость пересмотра многих сложившихся в западной советологии взглядов, Ш. Фитцпатрик настаивала на перенесении внимания историков сталинизма вниз, на изучение локальной истории. Социальные историки в целом склонны предпочитать взгляд снизу изнутри общества или даже с позиций широких масс правительственной или элитной точке зрения сверху. Интерес нового поколения советологов-ревизионистов к истории снизу был даже более акцентирован из-за негативной реакции на тоталитарную модель, базирующуюся исключительно на взгляде сверху. Они сопоставляли картину жизни на местах с теми обобщениями, которые были сделаны исследователями-предшественниками на основании изучения решений и постановлений центральных органов, и часто находили серьезные противоречия в получаемых результатах. Творцы сталинской политики, писала она, как и западные советологи, были очень далеки от советского общества и поэтому проявляли склонность к схематизму в его понимании. Однако необходимо отметить, что эмпирические исследования ревизионистов основывались прежде всего на материалах Смоленского архива, являвшегося в 19501980-е гг. главным источником первичных данных о ситуации в 1930-е гг. Опыт одного региона зачастую распространялся на всю страну. Вопрос о репрезентативности ограниченного круга источников, имевшихся в распоряжении западных советологов, долгие годы оставался предметом острых дискуссий. Но именно на основании этих источников были сделаны выводы о необходимости ревизии многих устоявшихся положений. В соответствии с привычным советологическим взглядом, социальные изменения сталинского периода были результатом радикальной политики, инициированной режимом, и безжалостно проводившейся вне зависимости от реакции общества. В качестве парадигмы выступала революция сверху, собственный сталинский термин, включающий форсированную индустриализацию, коллективизацию и другие амбициозные и разрушающие общество мероприятия периода первой пятилетки. Сюда же относились и чистки конца 1930-х гг. Взгляд снизу бросал вызов существующей парадигме.
Ш. Фитцпатрик отмечала, что в опубликованных работах ревизионистов и обменах мнениями между ними можно было выделить новые альтернативные объяснения действий сталинской власти. Во-первых, режим реально имел меньший контроль над обществом, чем это провозглашалось; его действия часто были скорее импровизацией, чем выполнением единого плана; результаты политики зачастую отличались от намерений тех, кто принимал политические решения; политика во многих случаях приводила к непланируемым и неожидаемым последствиям. Во-вторых, политика режима соответствовала определенной общественной ситуации, реагировала на социальное давление и недовольство и модифицировалась в результате неформальных общественных согласований. В-третьих, наиболее радикальным утверждением ревизионистов являлось то, что политический процесс скорее был результатом инициативы снизу, а не сверху . Следует отметить, что в отношении последнего аспекта автор давала неоднозначное объяснение, которое в конечном итоге сводилось к признанию необходимости учитывать инициативы и сверху и снизу. Способность режима генерировать революцию сверху не соответствовала его способности планировать социальную инженерию. Он был способен разрушать социальный ландшафт, но не мог в полной мере перестроить его в соответствии с собственными планами. Ш. Фитцпатрик сожалела, что новые данные еще недостаточно изменили старое представление о сталинском режиме как инициаторе социальных изменений 1930-х гг. Но одновременно она поддерживала позицию Р. Такера о значимости революции сверху, допускала признание инициатив партийного руководства даже в том случае, когда процесс был генерирован силами внутри общества. А важнейшим вкладом ревизионистов она считала привлечение внимания к тому, что сталинский режим действовал не в социальном вакууме. Общественное давление, социальные составляющие, неформальный процесс взаимодействия власти и общества действовали в ходе революции сверху. Таким образом, спорный момент возникал лишь в случае четкого указания на то, каким инициативам отдавать приоритет. Но реально обсуждать можно было лишь вопросы тактических действий сталинского режима. Выработка стратегии, безусловно, являлась прерогативой верхов. А вот разногласия с тоталитарной теорией были действительно фундаментальны, поскольку последняя в принципе не учитывала возможность воздействия общества на власть. Тоталитарная парадигма признавала, что на режим, полностью подчинивший общество, может быть оказано лишь внешнее воздействие. Подчеркнув важность того, что социальные историки показали, насколько одностороннюю и упрощенную картину взаимодействия государства и общества дает тоталитарная модель, автор призывала отказаться от концентрации внимания на старых советологических вопросах о политической системе. Она признавала тенденцию возврата социальной истории к переосмыслению роли государства, но считала, что в случае советской социальной истории ситуация специфична: советологи возвращали государство в центр внимания, хотя никогда его оттуда не убирали. Это создавало риск потерять возможность постановки новых вопросов и реального освещения сталинского периода с позиций социальной истории . Первой реакцией на публикацию Ш. Фитцпатрик стала статья С. Коэна Сталинский террор как социальная история. Он писал о том, что советологии действительно нужна социальная история, так же как и современные социологические исследования для расширения крайне скудных эмпирических знаний и обогащения односторонних интерпретаций. Потенциальная значимость новых социальных историков связана с их обещаниями сделать общество основным объектом изучения. Именно это вызывало интерес к ним. Хотя было опубликовано лишь несколько профессиональных работ, относящихся к социальной истории, и не все из них действительно изучали общество, но исследователями новой генерации было подготовлено значительное количество диссертаций и следовало ждать появления новых работ. Советологи, стремившиеся понять прошлое и настоящее Советского Союза, должны были приветствовать развитие дисциплины, надеясь, что оно приведет к разрушению старых догм. Однако являясь сторонником социальной истории и выступая против догм периода холодной войны, С. Коэн основное внимание сконцентрировал на критических замечаниях. Он считал, что статья Ш. Фитцпатрик определенно могла рассматриваться как манифест новой когорты, хотя автор и отрицала это. Некоторые положения публикации вызвали у него серьезные сомнения. Во-первых, социальные историки далеко не первые бросили вызов тоталитарной модели. С конца 1960-х гг. ряд советологов, среди которых были и историки, отвергал тоталитаристский взгляд на Советский Союз, фокусирующийся лишь на действиях Кремля, и исследовал советскую элиту и группы интересов. Не все из них занимались сталинским периодом, но, безусловно, привлекали внимание к социальным составляющим советской политики и истории.
Во-вторых, вывод о том, что сталинская революция сверху вела во многих направлениях к нежелательным и неожиданным для власти результатам, не являлся открытием новой когорты. С. Коэн высказал удивление, как можно было предать забвению труды старейшины социальной истории в советологии М. Левина, который лишь раз, и то вскользь, упомянут в статье.
Публикация Ш. Фитцпатрик оставляла впечатление, что новые социальные историки не имели предшественников. Вставал вопрос не только о профессиональной этике, но и о роли ревизионистов в советологии. Если они стремились улучшить ситуацию в научной сфере, они должны были отметить ее плюсы и минусы, достижения и недостатки работ тех исследователей, кто развивал и развивает дисциплину. Иначе новая группа могла сыграть роль раскольников, а не коллег. Для небольшой группы социальных историков еще рано было считать, что они существенно ревизовали представления ученых о сталинизме. Они только начали необходимое эмпирическое изучение советского общества. К тому же их публикации скорее фокусировались на советской элите и среднем административном уровне, чем на низших слоях общества, которые должны были стать предметом их изучения. Исследования, способные создать обобщенную картину социальной динамики сталинизма, требовали участия десятков исследователей и многих лет работы. Спешка в ревизионистской интерпретации могла лишь подорвать доверие к социальной истории в советских исследованиях. Обобщениям должно было предшествовать накопление достаточно обширных данных .
С. Коэн был прав, говоря о преждевременности оценки вклада социальных историков в советологию. Но статья Ш. Фитцпатрик может рассматриваться, прежде всего, как заявление о намерениях, определение перспектив развития области исследований. Манифесты именно для этого и предназначены. Кардинальное изменение ситуации в советологии на рубеже 19801990-х гг. позволило специалистам, изучавшим советское прошлое, вплотную заняться социальными проблемами. Однако надо признать, что остается непонятным, как социальные историки предполагали изучать сталинское общество при тех скудных материалах, которыми они обладали в начале и середине 1980-х гг.
Наиболее острую реакцию автора вызвало отношение новой когорты к сталинскому террору. Напомним, что вывод ревизионистов о том, что общественная ситуация в определенной степени формировала и модифицировала действия партийного руководства, относился и к террору 1930-х гг. Этот аспект вызывал обвинения со стороны многих оппонентов в обелении сталинского режима или, по крайней мере, в неприемлемом отказе от морального осуждения сталинизма. С точки зрения С. Коэна, существовали серьезные причины беспокоиться, что новая когорта предаст забвению важнейшую составляющую общественной реальности сталинских лет продолжительный массовый террор. Во всех их публикациях террор игнорируется, затемняется или минимизируется тем или иным путем: подчеркиванием чрезвычайной важности других составляющих; игнорированием соответствующих источников; уменьшением оценки количества пострадавших; сведением террора главным образом к чисткам 19371938 гг.; оценкой его как своеобразной формы борьбы внутри бюрократического слоя; употреблением таких эвфемизмов, как недобровольная мобильность . Автор соглашался, что многие представители ранней советологии описывали сталинские годы прежде всего в терминах террора, исключая почти все остальное, и делали выводы, основанные скорее на моральном осуждении и полемических крайностях, чем на реальном анализе. Но эти недостатки не давали права новой когорте игнорировать изучение террора. Социальные историки могли бы отказаться от анализа террора только в том случае, если бы он не был общественным явлением, т. е. если бы распространялся только на правящие верхи и не затрагивал низы общества. Однако все доступные источники и здравый смысл говорят, что сталинский террор был действительно общественным явлением. С. Коэн выделял четыре важнейших составляющих этого явления: во-первых, террор имел огромные демографические последствия; во-вторых, невозможно было проанализировать такие важнейшие социальные процессы, как коллективизация, индустриализация, урбанизация, мобильность, исключая роль террора в их реализации; в-третьих, иерархическая стратификация сталинского общества была непредставима без характеристики большого класса (или страты) зеков ГУЛАГа, созданного сталинским террором и находившегося в самом низу общества; в-четвертых, террор оказывал серьезное влияние на массовое сознание и психологию общества . Что же касается вопроса о социальной мобильности, нельзя было забывать, что в то время, когда миллионы людей двигались вверх, миллионы других были отправлены вниз, в различные круги ада ГУЛАГа, о чем Ш. Фитцпатрик упоминала в своей статье лишь вскользь. С. Коэн призывал к тому, чтобы ни одно из направлений террора не было преувеличено или предано забвению. Изучение террора сталинского времени должно находиться в центре внимания социальной истории не потому, что он был важнее всего остального, а потому, что он был существенной составляющей практически всех сторон жизни советского общества.
Аналогичная точка зрения высказывалась и в статье П. Кенеза Сталинизм как скучная политика. Он считал, что историки должны писать о терроре не потому, что они хотят дать выход своему возмущению, а потому, что этот вопрос важен для понимания абсолютно всех аспектов советской жизни в 1930-е гг. Изучение террора не равносильно исследованию истории советского спорта или советской оперы. В условиях террора родители иначе разговаривали со своими детьми, писатели иначе писали, рабочие и администрация иначе строили свои отношения. В условиях террора возрастала социальная мобильность. В условиях террора миллионы людей погибали. О каком бы аспекте советской жизни мы ни говорили, мы не можем уйти от того, что это были кровавые времена и сталинизм был кровавой системой . Оценивая появление представителей нового направления в советологии, П. Кенез отмечал, что среди историков, за исключением марксистов, звание ревизионист является почетным. Многие историки исправляли ошибки ортодоксальных взглядов, формируя преемственность со своими предшественниками. Ортодоксальной точке зрения вызов может быть брошен с различных позиций. Так как ревизионисты зачастую не сходятся во взглядах между собой, их обычно трудно идентифицировать как определенную группу. Однако в случае с Ш. Фитцпатрик такая идентификация новой ревизионистской группы была корректной. Эта группа состояла из Р. Мэннинг, Г. Риттерспорна, Л. Виолы, У. Чейза и А. Гетти, единственного, имевшего опубликованную монографию . Эти историки (за исключением Г. Риттерспорна, американцы) представили взгляд на сталинизм, радикально отличающийся от привычного. Стремясь охарактеризовать определяющую черту этой группы историков, П. Кенез отмечал, что это не просто отвержение тоталитарной модели, поскольку последняя, справедливо или ошибочно, отвергнута большинством исследователей советской истории. Характерна позиция С. Коэна, который выступал против тоталитарной модели, хотя его взгляды были настолько же далеки от концепции сторонников тоталитаризма А. Улама и М. Фейнсода, как и от подходов ревизионистов. Также следовало обратить внимание на точку зрения М. Левина, не отрицавшего социальной поддержки абсолютной диктатуры, но подчеркивавшего, что это была абсолютная диктатура и Сталин представлял собой институт власти, поэтому его личные мотивы зачастую становились определяющим фактором политического выбора. П. Кенез не соглашался с оценкой Ш. Фитцпатрик, для которой новым в ревизионистской историографии сталинизма являлся перенос особого внимания с идеологии и политики на социальную историю . Если под социальной историей она понимала анализ общественных отношений и социальной мобильности, то работы Ш. Фитцпатрик о социальной мобильности являлись единственными среди трудов ревизионистов. Если социальная история рассматривалась как изучение реальной жизни простых людей, то лучшей книгой оставался классический труд М. Фейнсода Смоленск под властью Советов . Ревизионисты, считал П. Кенез, также интересовались вопросами власти и политики, как и те исследователи, чьи работы они атаковали. Разница заключалась во взгляде на природу власти. Ш. Фитцпатрик отмечала в своей статье, что новая когорта по-прежнему концентрирует внимание на старых советологических вопросах. Внимание историков к политическим вопросам понятно: именно политика определяла сталинскую систему. Лидеры большевиков были крупными политическими новаторами. Хотя их действия имели далеко идущие социальные и экономические последствия, именно их политика была принципиально новым явлением ХХ в. Поэтому постоянное возвращение историков к политическим вопросам представляется естественным. Новым в работах ревизионистов являлось отрицание экстраординарного характера государственного вмешательства в жизнь общества в 1930-е гг. Они де-демонизировали Сталина и его политбюро настолько, что сталинизм исчезал как феномен. В их представлении политика 1930-х гг. была скучной политикой: группы интересов боролись друг с другом, действия правительства были ответом на давление общества или обстоятельств. Фактически они утверждали, что советское правительство было подобно любому другому правительству, действующему в сложных обстоятельствах. Этот взгляд, с точки зрения П. Кенеза, кардинально противоречил всем доступным свидетельствам . Во-первых, ревизионисты неоднократно повторяли, что власть, особенно в сельской местности, была слаба и дезорганизована. В этом не было ничего нового, об этом писал еще М. Фейнсод. Неожиданным являлось то, что ревизионисты, делая вывод о слабости машины управления, снимали ответственность с лидеров страны за массовое уничтожение людей. Возможно, партийные органы были не слишком хорошо организованы, как об этом пишет А. Гетти, а сельские органы НКВД небольшими по численности, как отмечает Р. Мэннинг, но это не опровергает того факта, что миллионы людей были уничтожены. Во-вторых, ревизионисты подчеркивали важность фракционной борьбы внутри советского руководства. Они были уверены, что таким образом разрушают монолитный фасад советской политики, созданный как западными исследователями, так и советскими пропагандистами. Г. Риттерспорн и А. Гетти стремились представить массовые убийства результатом фракционной борьбы. Обращаясь к выступлениям советских руководителей, они отмечали наличие различных акцентов в их речах. Но это сложно считать доказательством наличия фракционной борьбы.
Отметим, что в данном случае П. Кенез был очень мягок в своей оценке. Можно смело говорить о непонимании ревизионистами реалий советской политической жизни. Выступления советских руководителей в 1930-е гг. не отражали и не могли отражать их личную позицию. Они лишь озвучивали генеральную линию партии и меняли свои взгляды, когда менялось ее направление. Напомним, что в соответствии с решением Объединенного апрельского (1929 г.) пленума ЦК и ЦКК ВКП (б) по настоянию Сталина было принято решение, требовавшее принять меры к тому, чтобы в выступлениях отдельных членов и кандидатов Политбюро на собраниях не допускались какие бы то ни было отклонения от линии партии, от решений ЦК и его органов .
Далее П. Кенез справедливо замечал, что, вполне возможно, советские руководители не соглашались друг с другом по тем или иным вопросам. Но Г. Риттерспорн и А. Гетти не объясняли, почему это несогласие вело к кровопролитию. В других политических системах фракционная борьба не являлась причиной смерти миллионов людей. Наверное, было что-то специфическое в советском политическом порядке. И эта специфика требовала объяснения. В-третьих, ревизионисты говорили о значительной общественной поддержке важнейших решений советского правительства. Это также не являлось их открытием. Большевики действительно умели использовать в своей политике энтузиазм населения, в том числе и в годы первой пятилетки. Но нельзя забывать, что это был управляемый энтузиазм и он не сохранился после периода террора . С нашей точки зрения, здесь П. Кенез ошибался. Ревизионисты подчеркнули чрезвычайно важный аспект сталинизма. Власть действительно опиралась на определенные социальные слои, эксплуатируя и утопическую надежду людей на светлое будущее и низменные инстинкты части населения. Для многих действительно возникала возможность продвинуться вверх по социальной лестнице, что отмечала в своих работах Ш. Фитцпатрик. Вопрос заключается в том, составляла ли эта часть населения большинство. Ш. Фитцпатрик давала утвердительный ответ, но не приводила достаточно серьезных доказательств.
Нельзя забывать и о динамичном изменении социального состава сторонников сталинской политики. Неизбежное разочарование старшего поколения, не увидевшего реальных результатов построения социализма, заменялось бездумной верой новых генераций, воспитанных в советской системе пропаганды и образования. Для многих из них уже не стоял вопрос о том, почему нужно поддерживать сталинскую власть. Сталин для них являлся не только политическим лидером, а в первую очередь харизматическим объектом поклонения. Если не богом, то полубогом. Годы террора, сопровождавшегося массированной психологической обработкой населения, уничтожение малейшего инакомыслия укрепили веру такого рода. Сочетание веры и страха являлось феноменом сталинского общества.
Д. Элей в статье История без политики снова? отметил историографический прецедент спора ревизионистов и ортодоксов: споры между интенционалистами и структуралистами, изучающими нацистскую Германию. Первые освещали историю нацистского государства как реализацию идеологической программы, основанной на идеях гитлеровской Mein Kampf. Вторые подчеркивали хаотичность властных структур, действовавших за фасадом режима. Среди них даже нашлись младотурки, видевшие в Гитлере слабого диктатора. Интенционалисты подозревали структуралистов в тривиализации ужасов нацизма и создании определенной апологетики нацистского режима. Структуралисты, в свою очередь, считали интенционалистов представителями консервативного историцизма, не способными использовать достижения современных социальных наук. Д. Элей обратился к вопросу о смысле социальной истории и о соотношении социальной истории и истории общества. В противовес Ш. Фитцпатрик, которая рассматривала социальную историю как отказ от концентрации внимания на исследованиях государственной политики, он считал, что для современной социальной истории характерно расширение понятия политика по отношению к общественной жизни, изменение взгляда на границы между личным и общественным. С 1960-х гг. в сфере исследований происходила деинституциализация в понимании политики, которую ученые связывали не только с традиционными государственными и общественными организациями в узком смысле, но и семьей, различными субкультурами, рабочим местом и т. д., так как государство оказывало влияние на все эти составляющие. Государство рассматривалось в широком контексте создания и изменения социальных отношений, а не только в привычной сфере управления. В этом направлении, в отличие от традиционного советологического понимания политики и идеологии, шло развитие новой социальной истории. Создавая механическое разделение общества и государства и призывая к обновлению, Ш. Фитцпатрик, считал Д. Элей, оказывалась в плену старого подхода. Социальная история должна изучать не одну из составляющих в отношениях общества и государства, а сложный комплекс отношений между ними. Изучать социальный контекст сталинизма важно. Но совершенно другая ситуация возникает, если делать это изолированно от важнейших политических составляющих 1930-х гг., отделяя государственную сферу, и в результате приходя к выводам о меньшей роли террора и насилия в сталинский период. Трудно понять, как в таком случае социальная и политическая составляющие могут быть интегрированы . При забвении того, что государство инициировало глубокие изменения 1930-х гг. не только через насильственную революцию сверху, но и через агрессивное вмешательство во все сферы жизни, напоминания ревизионистов о том, что сталинизм имел не только политическую, но и социальную составляющую, будут оставаться просто банальностью. Д. Элей также с удивлением отмечал, что в статье Ш. Фитцпатрик не упоминались исследователи, заложившие основы социальной истории Советского Союза. Так, бросалось в глаза, что Ш. Фитцпатрик игнорировала исследования Бирмингемского центра российских и восточноевропейских исследований, где М. Левин, Р. Дэвис и их коллеги в 19701980-е гг. внесли серьезный вклад в изучение социальной и экономической истории сталинского периода. После переезда М. Левина в Филадельфию, он подготовил сборник Формирование советской системы: Эссе о социальной истории России межвоенного периода , во введении к которому дал обоснование направлению исследований социальной истории сталинизма. А. Ноув и другие сотрудники Центра советских исследований в Глазго, а в определенном смысле и все британские исследователи, в значительной степени обогатили советологические традиции, сложившиеся в Соединенных Штатах. О необходимости более уважительного отношения к сложившимся традициям и достижениям предшествующих поколений исследователей напоминал и А. Мейер в статье Приходя к соглашению с прошлым и с некоторыми старыми коллегами. Он считал естественным, что историки постоянно переписывают историю, используя новые подходы, модели и концепции. Признавал, что серьезное влияние на исследователей оказывает обстановка, в которой создаются их работы. Но подчеркивал, что многие социологические идеи, которые ревизионисты призывают рассматривать, обсуждались несколько десятилетий назад. Например, анализ советских заключенных как определенной социальной страты, находящейся на самой низшей ступени общественной иерархии, был предпринят автором еще в середине 1960-х гг. Таким образом, амбиции ревизионистов казались ему несколько преувеличенными. Истерия холодной войны в 19401950-е гг. оказывала серьезное воздействие на советологов. Это было время, писал А. Мейер, когда мы занимались самоцензурой не только потому, что хотели как исследователи быть точными в отношении приводимых фактов и делаемых выводов, но и потому, что не хотели дискредитировать себя в политическом отношении . Но исследователи советской истории стремились изгнать дух маккартизма из советологии. Политологи, по крайней мере с середины 1960-х гг., начали использовать методологию бихевиористических исследований, позволяющих избавиться от субъективизма в изучении советской политики. Первой работой в данном направлении были интервью советских беженцев (Harvard Interview Project) 1950-х гг. Хотя проект финансировался ВВС США как целевое исследование, ученые, проводившие его, поставили перед собой задачу действительно понять советское общество и использовали для этого социологические, антропологические и психологические концепции. Они отметили наличие в советском обществе определенных групп, неформальных организаций и неофициальной культуры, т. е. социальной жизни, существующей вне рамок официальных институтов. Исследователи обращали внимание не только на социальные группы, но и на личную жизнь советских людей, что нашло отражение в названии подготовленной ими работы Советские граждане: Повседневная жизнь в тоталитарном обществе . Ни тоталитарная школа, ни ревизионисты не отрицали факт террора в сталинские годы, но по-разному оценивали ответственность за него. С точки зрения новой когорты ревизионистов, Сталин контролировал страну не в такой степени, как утверждала тоталитарная школа, и таким образом с него снимается вина за некоторые жестокие эпизоды. Книга А. Гетти о больших чистках показывала, что террор середины 1930-х гг. имел значительную поддержку масс, а в совокупности работы А. Гетти и Г. Риттерспорна перекладывали ответственность за ужасные события на советское государство и правящую партию. Г. Риттерспорн характеризовал эти события как самоуничтожение государства, неспособность власти выполнять свои функции. А. Гетти показывал хаос, коррумпированность и некомпетентность местных партийных органов, отсутствие постоянной связи с центром. Но его точка зрения лишь подтверждала слова Х. Арендт, которая, перефразируя оценку Энгельсом террора Великой французской революции, подчеркивала, что только слабые государства прибегают к насилию. Наиболее квалифицированные представители тоталитарной школы понимали сложность составляющих советского общества, хотя и подчеркивали важность инициатив, идущих сверху. Завершалась дискуссия 1986 г. послесловием Ш. Фитцпатрик Вновь возвращаясь к ревизионизму, в котором она уточнила свое понимание некоторых спорных аспектов. Наиболее важными представляются разъяснения в отношении марксистской и тоталитарной парадигм, а также роли террора в советской истории. Автор отмечала, что марксистские подходы популярны среди социальных историков, но она скептически относилась к их полезности в социальной истории сталинизма. Опасность виделась в возможных невольных ограничениях рамок исследований, из-за влияния советской марксистской историографии. Западные историки, изучающие советское общество, могли оказаться под сильным влиянием аналитических категорий, предложенных в многочисленных советских исследованиях. Альтернативная (не советская) марксистская интерпретация, базирующаяся, прежде всего, на работах Троцкого, имела свои плюсы и минусы, но представлялась Ш. Фитцпатрик более близкой современной генерации историков. Тоталитарная модель, писала она, раньше была общепризнанным достижением, а теперь стала общепризнанной целью критики. Поэтому, с ее точки зрения, в 19601970-е гг. было чрезвычайно полезно подчеркивать недостатки модели и ее неспособность объяснить все стороны жизни советского общества. Теперь, когда новое поколение исследователей, похоже, убеждено в том, что тоталитарная модель абсолютно бесполезна, важнее подчеркивать, что некоторые аспекты советской действительности она объясняла очень хорошо . Террор Ш. Фитцпатрик считала частью советской социальной истории, и не просто частью, а явлением, оказывавшим влияние на все остальные части. Но в исследовании террора, по ее мнению, следовало избегать повторения привычных данных (или псевдоданных), найденных в привычных вторичных источниках и сопровождаемых привычным моральным осуждением. Это было приемлемо для журналистской полемики, но не для научных работ. В равной степени неприемлемым для нее являлись и попытки снять с режима ответственность за террор, отказаться от моральных оценок. Это опасная ловушка для ревизионистов, исследующих как сталинский, так и предшествующие периоды советской истории. Однако она подчеркивала различие между отказом от моральных оценок и критическим отношением к источникам и данным. Мы должны, писала Ш. Фитцпатрик, применять к фактам, относящимся к террору, те же стандарты, что и ко всем остальным данным. В противном случае вообще нет смысла вести исследования в этом направлении . Позиция Ш. Фитцпатрик была выражена точно и ясно. Более того, абсолютно понятны мотивы подобного утверждения, связанные со стремлением к научной точности и достоверности. Но вопрос об источниках изучения террора сталинского времени, как и всего сталинского периода, и советской истории в целом представляется чрезвычайно сложным. Большинство исследователей признает, что официальные документы зачастую не отражают реального положения вещей. Многие из них фальсифицированы. Многие реалии жизни советского общества не отражены в официальных документах и материалах. Но ревизионисты верили именно этим официальным документам и на них строили свое отношение к сталинизму. Ш. Фитцпатрик писала о необходимости переоценки привычных данных (или псевдоданных) и вторичных источников, но что предлагалось взамен? Вся последующая ревизионистская историография основана на некритичном использовании официальной советской статистики. Резонно задать вопрос: статистики или псевдостатистики? Лукавые цифры сталинской статистики сослужили плохую службу многим англо-американским советологам. В том числе и в вопросе оценки террора и насилия сталинского периода. Ш. Фитцпатрик опасалась влияния советской марксистской историографии. Более опасным оказалось влияние открытых советских архивов, к материалам которых западные исследователи не всегда подходили критически. Второй раунд дискуссии о социальной истории сталинского периода развернулся на страницах Российского обозрения в октябре 1987 г. ровно через год после появления первых публикаций. Во вступительной статье Больше полемики редактор журнала А. Вилдман отметил большой интерес, который вызвала дискуссия в среде советологов, сообщил о большом количестве материалов, присланных для публикации, в том числе теми авторами, чьи работы анализировались в ходе полемики. Социальные историки, писал он, защищают свои работы по-разному, но все они настаивают на том, что просто применяют к изучению сталинского периода те методы и подходы, которые другие историки применяют по отношению к другим периодам истории. Они держатся за платье Клио, а не за сапоги Сталина . Всего в журнале было опубликовано одиннадцать небольших по объему статей, часть которых принадлежала перу социальных историков , часть их критикам . Необходимо отметить, что это деление достаточно условно и принадлежит нам, а не участникам дискуссии или редактору журнала Российское обозрение. Условность связана с тем, что все участники отрицали свою принадлежность к какой-либо группе или течению. Однако позиции, изложенные в их публикациях, отношение к изучению сталинского периода позволяют нам пойти на такой шаг. В публикациях оппонентов социальных историков была развита линия, определенная на первом этапе дискуссии. Д. Брауэр высказал сомнения в репрезентативности материалов, использованных новыми ревизионистами. Он отмечал, что работы А. Гетти и Р. Мэннинг, описывающие хаос на уровне местных органов власти и отсутствие реального контроля со стороны центра, созданы на основании изучения документов Смоленского архива. Но насколько правомерно перенесение выводов, сделанных на базе документов этого удаленного и второстепенного региона, на всю страну? Их работы являются примером ошибочной идентификации. После десятилетий относительного невнимания Смоленский архив стал основным источником социальной истории Советского Союза 1930-х гг. Этот растущий интерес обращал внимание на некоторые методологические проблемы, связанные с ограниченностью используемых ресурсов. Десятилетия невнимания могли смениться несколькими годами потенциально ошибочного использования архивных документов. Методы изучения локальной истории требовали особого внимания к оценке репрезентативности полученных результатов в широком политическом или социальном контексте. Смоленские документы могли иллюстрировать значительные тенденции национального масштаба, но только с учетом особенностей региона . А. Ноува и Р. Конквеста настораживало отношение ревизионистов к свидетельствам очевидцев. В работах ревизионистов, писал А. Ноув, видна тенденция принижать значение неофициальных источников и мемуаров. То, что не все из них достоверны, что они должны подтверждаться другими свидетельствами, очевидно каждому. Но такие же критерии должны применяться и к официальным источникам. Он напомнил, что многие официальные лица, писавшие официальные документы в 1930-е гг., были уничтожены и одним из обвинений в их адрес было предоставление верхам недостоверной информации . А. Ноув сохранил свою точку зрения и в последующие годы. Уже в условиях советской гласности он вновь напоминал о многих случаях фальсификации статистики сталинскими центральными органами власти и задавал вопрос: Почему мы должны считать, что местные власти сообщали руководству правдивые данные в условиях, когда они понимали, что от них хотят услышать?. А. Ноув был уверен, что зачастую оральная история, воспоминания тех людей, которые пережили то или иное событие, являются единственным источником для историка . Р. Конквест также соглашался с тем, что почти все свидетельства не являются абсолютно точными. Но специфика написания советской истории состояла в том, чтобы искать правду в материалах и документах, которые не бывают абсолютно точными и адекватными. Это относилось как к официальным, так и к неофициальным источникам. Ограничение сферы исследований, игнорирование ряда исторических свидетельств деструктивно сказывалось на изучении истории. Р. Конквест был уверен, что сопутствующие этому непоследовательность, упущения и искажения могли привести к серьезным ошибкам . Он признавал, что ревизионизм способствует развитию сферы исследований и установлению фактов, которые иначе были бы преданы забвению. Возражения были связаны не с детализацией, к которой призывала Ш. Фитцпатрик, а с возможным искажением картины в целом. Дж. Хоуф отмечал, что анализ взглядов социальных историков следует проводить в контексте истории отношения англо-американской советологии к тоталитарной теории. Ее противники высказывали неудовлетворение разными аспектами тоталитарной модели, при этом часто не соглашаясь друг с другом. Автору представлялось ценным в работах молодых ревизионистов то, что они, возможно невольно, поддержали один из аспектов тоталитарной модели, который подвергался резкой критике ревизионистов времен вьетнамской войны. Предшествующее поколение ревизионистов, поколение С. Коэна М. Левина, старалось снять с Ленина и революции ответственность за сталинизм. Они критиковали тоталитарную модель за то, что Дж. Хоуф считал наиболее ценным в ней, за подчеркивание опоры как левого (большевизм), так и правого (нацизм) тоталитаризма на наиболее низменные инстинкты масс, темных людей . Ксенофобия, антилиберализм, ненависть к более развитым и свободным государствам поддерживались властью и создавали ей социальную опору среди населения, прежде всего его маргинальной части. Ленинский вариант марксизма и практическая деятельность большевиков после революции приняли столь жестокую форму именно потому, что в определенной степени являлись выражением диктатуры пролетариата, который был не только плохо образованным, но и жестоким из-за страха, связанного с неустойчивостью социального положения, сложностью вхождения в русло новых общественных отношений, отсутствием опыта цивилизованного решения проблем. Нет ничего удивительного в том, что эти люди приветствовали Сталина и разделяли его отношение к нравственным ценностям и политическим методам. Признание или отрицание взаимосвязанности ленинского и сталинского этапов советской истории являлось фундаментальным вопросом для историков советской России. Противоречие взглядов С. Коэна и Ш. Фитцпатрик было значительно более глубоким, чем разногласия с ней молодых историков-ревизионистов. Новые ревизионисты признавали наличие темных социальных сил, видели их за фасадом революции. Поэтому они находились на одной стороне баррикады с Ш. Фитцпатрик, считал Дж. Хоуф . Будущее анализируемого направления исследований представлялось ему неопределенным. Новые ревизионисты относились к научному течению, которое концентрировало внимание на обществе и на результатах политики. Он отмечал, что если они ограничатся лишь констатацией сложности социальных сил, возможности некоторых независимых действий в период сталинизма и существования определенной социальной поддержки сталинской политики, они не будут настоящими ревизионистами, каковыми они себя считают. Однако их работы станут полезным развитием имеющейся литературы. Р. Такер, один из ведущих ревизионистов первой волны, прежде всего напомнил о вкладе исследователей своего поколения в изучение сталинизма. Он писал о том, что термин ревизионизм может означать разные процессы, происходящие в научной среде. Одно дело, когда ревизионисты оценивают и пересматривают старые взгляды и подходы, без чего оригинальные научные исследования просто невозможны. Но совершенно другая ситуация складывается, когда ревизионизм означает ниспровержение коллективного ортодоксального врага и забвение вклада предшественников. Тоталитарная парадигма, как уже отмечалось в ходе дискуссии, подвергалась критике задолго до появления нового поколения социальных историков. Ее первыми критиками были политологи, в том числе и Р. Такер . К середине 1960-х гг. необходимость новых подходов к изучению Советского Союза стала настолько очевидной, что в 1967 г. Американский совет научных обществ (American Council of Learned Societies) создал Группу планирования для выработки новых подходов сравнительного изучения коммунизма. Один из проектов группы базировался на идее, что основанная русским большевизмом социополитическая система является новой формой культуры или политической культуры, в которой сочетаются элементы послереволюционной и дореволюционной культур. Такой подход внес историзм в советские и коммунистические исследования, позволил устранить воздвигнутый тоталитарной парадигмой искусственный барьер между русской и советской историей. Культурологический подход также позволил, с точки зрения Р. Такера, отказаться от слишком жесткой дихотомии сверху снизу . В 1975 г. Группа планирования организовала конференцию по проблеме Сталинизм и коммунистическая политическая культура, результаты которой отражены в сборнике Сталинизм: Эссе в исторической интерпретации . Впоследствии появился целый ряд работ, в которых сталинский период рассматривался через призму политической культуры . Р. Такер был удивлен, что участники дискуссии в журнале Российское обозрение игнорировали это посттоталитарное направление советологии. Он напоминал также о том, что сталинское время не может быть понято без анализа личности Сталина. Речь не идет о чрезмерной психологизации исторических исследований, но отделение Сталина от сталинизма неизбежно приведет к ошибочной интерпретации событий 1930-х гг. . Вывод, к которому пришел Р. Такер, представляется наиболее точной оценкой перспектив социальной истории. Эти исследования могут сыграть значительную роль в анализе сталинского периода, но, используя известное выделение М. Мандельбаумом общей и специальной истории , только как специальной истории, которая прослеживает различные аспекты развития и изменения общества, в отличие от общей истории, которая рассматривает природу и изменения общества в целом . В советологии уже накоплено достаточно большое количество качественных работ по различным направлениям специальных историй. Однако, за исключением учебников, не написана общая история Советского Союза 1930-х гг. и сталинского периода в целом. Такие обобщающие исследования должны включать политические, социальные, экономические, культурные, интеллектуальные направления, во всех их взаимодействиях, с первостепенным вниманием к действиям государства. Чистая социальная история не может выполнить такую функцию, так же как и чистая политическая история или любая другая специальная история. Публикации авторов, которых в ходе дискуссии относили к новой когорте, социальным историкам, младотуркам или новым ревизионистам, продемонстрировали, наряду с наличием общих подходов, достаточно серьезные различия как в их отношении к методологии исторических исследований, так и в оценках сталинского периода советской истории. Что признавалось ими всеми и подчеркивалось в каждой из статей они не относили себя к какой-либо когорте или течению. Так, У. Чейз считал, что А. Гетти, Г. Риттерспорн, Р. Мэннинг, П. Соломон, Л. Виола и Ш. Фитцпатрик не писали социальную историю в том понимании, которое вкладывалось в этот термин историками Западной Европы и Америки . В публикациях ревизионистов и более ранних трудах М. Левина, В. Дунхам, Л. Сиегелбаума внимание в большей степени было приковано к вопросам взаимоотношений государства и общества, чем к анализу собственно общества или социальных групп. Хотя А. Гетти, Г. Риттерспорн и П. Соломон включали социальные проблемы в свой анализ и использовали местные материалы, трудно отнести этих исследователей к социальным историкам. Они изучали реализацию политических и юридических решений, взаимоотношения между лицами и органами, принимающими и выполняющими эти решения, и влиянием процесса на рядовых граждан. Ш. Фитцпатрик рассматривала отдельные социально-политические аспекты культурной революции и сопутствующие процессы отношения государства и общества. То же можно сказать по поводу работ Л. Виолы о коллективизации и Р. Мэннинг о Смоленске в 1930-е гг. Их публикации больше подходят под определение политической истории. Тем не менее благодаря этим работам мы лучше, хотя и не полностью, понимаем советское общество 1930-х гг. Л. Виола категорически возражала против оценки отдельных исследователей как представителей единой школы; идентификации взглядов Ш. Фитцпатрик с взглядами членов якобы существующей когорты; обвинений исследователей в несвойственных им взглядах. Отвергая попытки выделения искусственной историографической школы и необязательной полемики с уважаемыми учеными, она подчеркивала важность ревизионизма в целом. Без ревизионизма история как профессия неизбежно будет стагнировать. Область исследований движется вперед только в том случае, когда ученые полемизируют друг с другом и развивают работы своих предшественников. Реальная опасность возникает, писала Л. Виола, когда ревизионисты становятся бывшими ревизионистами и начинают защищать свой участок от любых попыток пересмотра, от новых взглядов и подходов . А. Гетти отмечал, что никто из ученых не сделал большего вклада в эмпирическое изучение сталинизма, чем Ш. Фитцпатрик. Тем более неожиданным и разочаровывающим оказалось ее стремление вернуться к старой биполярной модели общество государство в форме революция сверху революция снизу и вовлечь ревизионистов в один из этих лагерей. Ему представлялось, что классификация работ ревизионистов на основании принципа сверху снизу является искусственной . По мнению А. Гетти, нельзя было согласиться и с предложением отказаться от анализа действий государства при исследовании социальных проблем. Реальная социальная история невозможна без изучения процесса отношений между государством и обществом. В периоды быстрых социальных и политических изменений границы официального и неофициального, общественного и частного становятся размытыми. Зачастую некоторые части государства устанавливают союз с частью общества для борьбы с остальными частями того и другого. Инициативы являются результатом компромиссов, формальных и неформальных договоренностей, и истоки инициатив не всегда можно точно определить. Ревизионисты считали, что изучение контекста событий, действующих сил более важно, чем поиск первичной инициативы. Исследователи, настаивавшие на полярности большевистского государства и общества, считали, что большевики сверху победили в войне против общества. А. Гетти представлялось, что провал попытки большевиков построить коммунизм после 1917 г. был торжеством социальной реальности снизу по отношению к утопической политике большевиков. Даже когда государство, казалось, торжествовало над обществом, оно было вынуждено идти на компромиссы. Общество изменило большевиков в такой же степени, в какой они изменили общество . Импульсы шли сверху вниз, с самого низа, в горизонтальном направлении. Политика охватывала все уровни советского общества сталинского времени. Для формирования точной картины следовало выстраивать матрицу минимум с тремя направлениями. Попытки свести сложную систему к упрощению в виде революции сверху снизу представлялись ему бесперспективными. А. Гетти соглашался с Д. Элей в том, что о реальном ревизионизме речь может идти только тогда, когда исследователи перейдут к выработке общей теории сталинского государства. Однако первоначально они должны пройти этап накопления материала, эмпирического изучения, в большинстве случаев достаточно узкого и аполитичного. Это обязательная фаза, предшествующая обобщению или построению моделей. Попытка отказаться от демонизации исторических личностей, институтов или событий отражала стремление ревизионистов быть точными, внимательными и осторожными с историческими фактами. Если возникал выбор между демонизацией и скучным отражением исторического процесса, они выбирали второе . Г. Риттерспорн добавлял, что, в широком смысле, нынешняя дискуссия не столько о советской истории, сколько о западной ментальности. Для младотурков советский феномен является объектом изучения, а не любви или ненависти. 1930-е гг. интересуют нас как период формирования базовых черт советской системы, существующей и в условиях, когда террор не является ее главной составляющей. Нас интересует система как таковая . В наиболее обобщенном виде взгляды социальных историков представлены в статье Р. Мэннинг Государство и общество в сталинской России. Наше поколение, отмечала она, разделяет многие взгляды Ш. Фитцпатрик и высоко ценит ее работы, расширяющие представление о советской истории 1930-х гг. Однако в некоторых вопросах наши взгляды не совпадают. Ш. Фитцпатрик рассматривала отношения государства и общества в упрощенной форме. Или государство формирует исторический процесс при пассивной роли общества, или общество оказывает давление на государство, которое должно подчиняться этим требованиям из-за боязни революции. Возможность того, что государство или его отдельные элементы, включая Сталина, могут действовать совместно с общественными силами, в предшествующей историографии не рассматривалась . Второе поколение ревизионистов на вопрос о том, что было более важным, инициатива сверху или снизу, отвечало, что оба направления были одинаково важными. Невозможно провести четкую границу между государством и обществом в предвоенном Советском Союзе. Прежде всего, это связано с резким увеличением численности правящей коммунистической партии в период 19241933 гг. за счет принятия в нее рядовых граждан. Низшие слои общества всегда были традиционным объектом изучения социальной истории, но в 1930-е гг. выходцы из низов резко продвинулись вверх в политической иерархии, пополняя ее высшие слои, резкие изменения в которых были связаны не только с террором. Р. Мэннинг также отмечала, что некоторые группы, например комсомольцев, двадцатипятитысячников, производственные конференции, трудно однозначно характеризовать как общественные или государственные. Традиционная советология избегала анализировать эту дилемму, определяя всех участников политического процесса как агентов государства. Тот факт, что государство часто оказывалось неспособным достичь своих целей из-за их несовпадения с целями исполнителей, просто игнорировался. Ревизионисты второго поколения стремились исследовать эту уникальную черту довоенной советской политики, обращая особое внимание на изучение ситуации на местах и рассматривая средний уровень аппарата власти как реальную политическую силу, представлявшую определенные социальные группы с собственными интересами . Внимание к изучению советской политической системы и общества за пределами кремлевских стен не означало, что новые ревизионисты пренебрегали высшими уровнями политики или стремились реабилитировать Сталина. Мы просто хотим исправить дисбаланс, утверждала Р. Мэннинг, сложившийся в советологии. Сила и устойчивость тоталитарной модели по отношению к сталинскому периоду во многом определяется тем, что она просто не подвергалась серьезной проверке, которая требует привлечения большого эмпирического материала. Только прекратив концентрировать внимание исключительно на Сталине, мы сможем понять его роль и место в русской истории . Р. Мэннинг заявляла о появлении второго поколения ревизионистов в советологии, поколения, которое нельзя ограничить рамками когорты. Новая генерация ученых заметно отличалась от первого поколения ревизионистов, таких как С. Коэн, М. Левин, Р. Такер, чьи труды значительно расширили знание политической и социальной истории СССР. Они пришли в советологию в то время, когда тоталитарная модель казалась незыблемой, и направили основные усилия на борьбу с тоталитарными взглядами на досталинский период, прежде всего НЭП. Но в отношении сталинского периода они принимали концепцию тоталитарной школы. Стремясь реабилитировать Ленина и Бухарина, отделить их от Сталина, первое поколение ревизионистов представляло сталинизм даже в более негативном свете, чем некоторые представители раннего периода советологии . Второе поколение ревизионистов критически отнеслось к полезности тоталитарной теории и в отношении предвоенного периода, включая годы большого террора. Новое поколение стремилось не повторять традиционной практики обвинения или реабилитации сталинизма, стремясь к детальному, точному изучению этого периода. Подводя итог состоявшейся дискуссии, можно отметить те аспекты, в которых работы представителей новой когорты имели общие черты и, вместе с тем, отличались от трудов предшественников. Во-первых, в работах новых ревизионистов анализировались те стороны жизни советского общества, которые могли рассматриваться западными читателями как положительные. Ш. Фитцпатрик писала о массовом образовании, социальной мобильности, культурной революции; А. Гетти и Г. Риттерспорн об усилении контроля рядовых членов партии над бюрократией; Р. Мэннинг о массовом участии в управлении колхозами; Л. Виола об энтузиазме рабочего класса при проведении коллективизации; Р. Тхурстон не только о мрачных, но и приятных сторонах повседневной жизни 1930-х гг. Во-вторых, новые ревизионисты описывали сталинское общество в терминах и категориях, которые представляли западному читателю сталинизм обычной системой, не отличающейся принципиально от других систем этого времени. Было бы ошибкой обвинять новую когорту в обелении сталинского режима. Картина, которую они рисовали в противовес привычному для советологии серому имиджу, была скорее многоцветная, чем красная или розовая. Новая когорта писала о профессиональных и юридических вопросах, административных процессах, группах интересов, патриархальной и массовой культуре, образовании, производственном управлении, т. е. о том, что для западного общества вполне привычно и не является уникальным. Все это можно было понять без обращения к сталинскому террору и, следовательно, террор переставал быть центральной составляющей сталинского социального порядка. Он имел место, но не определял повседневную жизнь и не превращал сталинские годы в особый исторический период. Террор не подавлял общественную жизнь, он сосуществовал с ней. В-третьих, новая когорта стремилась представить террор как явление, объясняемое рациональными мотивами и являвшееся в большей степени результатом коллективных действий, чем желаний Сталина. Террор описывался в терминах политического конфликта и реакции управленческих структур на социальные проблемы, достигшие крайнего напряжения за монолитным фасадом сталинской диктатуры. Персональная ответственность Сталина уменьшалась ревизионистами, которые рассматривали его лишь как одного из участников фракционной борьбы. Включение в работы представителей новой когорты позитивных оценок советской жизни 1930-х гг. во многом объясняет волну критицизма, поднявшуюся в англо-американской советологии. Отмечая большевистские корни сталинизма, они вызвали неудовольствие ранних ревизионистов, предпочитавших отмечать различия ленинского и сталинского этапов. В то же время их взгляды не соответствовали и тоталитарной концепции, которая признавала взаимосвязь ленинизма и сталинизма, но отрицательно относилась и к тому и к другому. Ряд англо-американских исследователей увидел в работах новых ревизионистов попытку не столько убрать старые идеологические догмы из советологии, сколько стремление заменить их новыми. Например, В. Андрле считал, что на смену антикоммунизму предлагался анти-антикоммунизм, который вызывал несогласие из-за заметной тенденции к смягчению оценок сталинской политики, рассматриваемой, прежде всего, как ответ на сложный комплекс социальных явлений . С нашей точки зрения, проблему оценки работ нового поколения ревизионистов нельзя сводить к вопросу о наличии позитивных аспектов сталинского периода истории. Определенные положительные стороны можно найти в истории любого региона и любого периода. В силу сложности и многозначности любого исторического явления ни одно из них не может быть описано только белой или черной краской. Абсолютно положительной или отрицательной может быть только умозрительная конструкция, но не реальная общественная система. Именно поэтому в общественные науки введено понятие идеальный тип. Вопрос заключается в том, является ли приемлемым для историка выделение и отдельное описание событий и явлений вне исторического контекста. Описание, которое раскрывает ранее неизвестные стороны исторического процесса, но не дает адекватного представления или даже затемняет процесс в целом. Вечный вопрос, стоящий перед историками, это вопрос о взаимоотношении исторического факта, его понимания и оценки. Работы новых ревизионистов добавили фактический материал в научный оборот, расширили круг рассматриваемых проблем. Но в них также просматривается тенденция отодвинуть на задний план те проблемы, которые представлялись центральными для нескольких поколений исследователей. Произошло не столько обогащение области исследований, сколько изменение приоритетов внимания. Новая когорта выступила ниспровергателем существующей историографии, а не критическим продолжателем дела своих предшественников. Такая позиция возможна, но только в том случае, если бы наследие предшественников не несло в себе ничего положительного. История англо-американской советологии не дает оснований для такого вывода. При всех своих недостатках, эта область исторической науки достигла значительных результатов в анализе и понимании сталинского общества. Тривиализация сталинизма, приравнивание его к нормальной политике представляется отступлением от исторической реальности. В 19701980-е гг. ревизионизм стал модным направлением западной историографии. Ревизионизм в советологии сочетался с таким же направлением в германской историографии, в частности по отношению к изучению эпохи Гитлера. Было много общего в выводах, к которым пришли представители обеих школ. Двумя основными научными школами оставались тоталитарная и плюралистическая, или используя другую терминологию интенционалистская и структуралистская. Тоталитарный подход концентрировал внимание на государстве и персоналиях, прежде всего на Сталине. Плюралистический подход подразумевал, что государство действует как арбитр в борьбе различных групп общества за свои интересы. На практике оба подхода были достаточно несовершенными. С одной стороны, Сталин не достиг цели построения абсолютно тоталитарного государства. С другой стороны, функции государства выходили далеко за рамки арбитража. В советологии к интенционалистам относились сторонники тоталитарного подхода, а к структуралистам ревизионисты социальные историки. Для последних разница между сталинской и нормальной политической системой не представлялась качественной, что давало повод их оппонентам трактовать ревизионистский подход как марксистский, поскольку в его основе лежал поиск социально-экономических, а не политико-идеологических истоков сталинизма . Суммируя выводы сторонников тоталитарного подхода и социальных историков, мы можем отметить основные различия в оценке сталинизма обеими школами. Во взаимоотношениях общества и государства тоталитаристы подчеркивали силу государства и преднамеренную терроризацию общества. Государство сокрушило все социальные группы, стоявшие на его пути. Его цель заключалась в атомизации общества. Тем не менее, некоторые сферы автономии сохранились. К ним относились семья, религиозная вера, национально-этническое самосознание. Социальные историки идентифицировали социальную базу сталинского государства, т. е. те социальные группы, которые поддерживали режим и получили привилегированное положение. Прежде всего, это партийно-государственная бюрократия, военнослужащие и работники силовых структур, работники т. н. общественных организаций. Государство не смогло установить эффективный контроль над бюрократией, хотя привилегированный слой был достаточно узким. Вместе с тем принадлежность к нему не гарантировала личной безопасности. В идеологической сфере тоталитаристы придавали особое значение государственному контролю над образованием, средствами массовой информации и пропаганды. Учитывая низкий образовательный уровень населения и отсутствие альтернативных источников информации, идеологическая обработка была эффективна в 1930-е гг. Люди боялись открыто выражать несогласие с официальной позицией, хотя зачастую делали это в кругу близких. Большинство граждан жило в двух мирах официальном, советском и частном, реальном и использовало соответствующий язык в каждой конкретной ситуации. Режим в конечном итоге проиграл из-за отсутствия диалога с населением. Социальные историки считали, что идеологическая обработка населения может интерпретироваться как часть необходимого процесса обучения и повышения уровня культуры общества, подготовки новой элиты и модернизации отсталой страны. Тоталитаристы отмечали общее в ленинизме и сталинизме, прежде всего признание роли сильного государства, монолитной коммунистической партии и необходимости трансформации общества в соответствии с идеологическими и политическими планами руководства. Как ленинизм, так и сталинизм оценивались негативно. Социальные историки также отмечали взаимосвязь, но не давали однозначно негативной оценки ленинизму и сталинизму, положительно относясь ко многим их составляющим. Хотя подходы англо-американской историографии к изучению сталинизма оказались неполными, они создали фундамент для будущих исследований. За прошедшие годы ситуация в англо-американской советологии значительно изменилась. Доступнее стали архивы советского времени, было установлено сотрудничество с исследователями из стран бывшего СССР, опубликовано значительное количество новаторских научных работ, среди которых необходимо отметить новые книги Ш. Фитцпатрик Повседневный сталинизм: обычная жизнь в экстремальное время. Советский Союз в 1930-е гг. и Сталинизм. Новые направления . Публикации последних лет могут служить ответом на многие вопросы, поднятые в ходе дискуссии середины 1980-х гг. Изучение социальной истории сталинской России оказалось не просто возможным, но и необходимым. Сегодня ответ на этот вопрос представляется очевидным для большинства исследователей. Однако взгляды на социальную историю, понимание того, что она включает в себя, как соотносится с другими направлениями исторической науки, остаются предметом серьезного спора. Когда редактор журнала Российское обозрение А. Вилдман в 1990-е гг. задавал вопрос о том, многие ли помнят дискуссию 19861987 гг. , очевидно было, что это риторический вопрос. Дискуссия прочно вошла в историю западной советологии, а в последние годы к проблемам, поднятым Российским обозрением в середине 1980-х гг., обратились и исследователи в странах бывшего СССР. Например, журнал Российской академии наук Отечественная история в 19982000 гг. неоднократно обращался к данной проблематике, а некоторые публикации являлись прямым продолжением дискуссии англо-американских советологов . ГЛАВА IV АНГЛО-АМЕРИКАНСКАЯ CОВЕТОЛОГИЯ ПОСЛЕ РАСПАДА СССР Пристальное внимание к советологии вновь было привлечено в 1990-е гг., особенно после распада СССР. Связанные с этим событием последствия вызвали бурную полемику в академической среде, породили очень разные оценки состояния науки, изучающей СССР, ее прошлого, настоящего и будущего. Центральной проблемой споров о заслугах и неудачах советологии стал вопрос о том, можно ли было применять к СССР методологические принципы, используемые в западном обществоведении. Был ли Советский Союз уникальным явлением и, следовательно, требовал собственных методов исследования? Ученые также дискутировали вопрос о том, насколько был применим дисциплинарный подход или требовалось междисциплинарное изучение региона. Будущее советологии также виделось весьма неопределенным. Для некоторых исследователей оно представлялось очень простым: советология потеряла свой объект и ее история закончилась вместе с исчезновением Советского Союза . А. Ноув задавался вопросом Что же дальше? Невозможно быть советологами при отсутствии Советского Союза. Невозможно заниматься сравнением двух систем, если одна из этих систем исчезла. Как переименовать наш журнал Советские исследования и различные научные центры?.. Люди моего поколения (я родился в 1915 г.) сходят со сцены. А что будут делать наши аспиранты последних лет? Это уже не будет советология . Многие авторы оценили состояние советологии как кризисное, раздавались голоса о ее бесперспективности, даже предлагалось использование нового термина постсоветология. Р. Тарас в предисловии к редактируемому им сборнику Справочник политологических исследований Советского Союза и Восточной Европы пишет, что в книге будет предпринята попытка дать критическую оценку советологии дисциплине, которая существовала, но теперь исчезла . Конечно, в данном случае сказалось влияние советологов-политологов, поскольку для этой категории исследователей СССР стал бывшим, в то время как для историков Советский Союз остается предметом исследования, который из истории не исчезает никогда. Наиболее резкой критической оценке советология была подвергнута M. Maлия, чья критическая статья Из под руин, что? послужила объектом длительных споров в академических кругах . Основным объектом его критики стало ревизионистское течение советологии, в адрес представителей которого звучали упреки в переоценке потенциала Советского Союза, прочности его политической системы. Советологов-ревизионистов обвиняли в излишней доверчивости к советской пропаганде и розовом представлении о Советском Союзе. Говорилось о том, что они были более критичны по отношению к собственным (западным) странам, чем по отношению к СССР. Р. Дэниелс, выступая в защиту ревизионистов, даже говорил о том, что если раньше западные советологи видели свою миссию в том, чтобы отстоять реальное освещение советской истории от коммунистических фальсификаций, сегодня, кажется, задача состоит в недопущении искажений, создаваемых сторонниками противоположного политического направления . Сторонники жесткой линии в советологии считали, что путч 1991 г. преподал Западу ценный урок Советский Союз нельзя было сравнивать с западными демократиями. Чрезвычайно резкий тон по отношению своих предшественников избрали молодые авторы сборника После советологии: политические и исторические эссе . С иронией отзывался о ситуации в советских исследованиях А. Брумберг, писавший, что с распадом Советского Союза и всей советской империи некоторое время казалось, что пробил час и для советологии К счастью, страхи оказались необоснованными. Многие советологи в США и за рубежом перевооружились, став постсоветологами. Появились новые журналы, например Постсоветские события, были переименованы академические институты. И старая профессия получила новую путевку в жизнь . Поток критицизма по отношению к советологам, оказавшимся неспособными предсказать падение СССР (именно это звучало как главное доказательство недееспособности советологии), имел и положительные и отрицательные стороны. Тезис о том, что летопись советологии содержит полезные уроки для научного мира и должна послужить отправной точкой для некоторого методологического ревизионизма в общественных науках, в целом представляется справедливым. Но главное обвинение, с нашей точки зрения, с советологии можно снять. Предсказательную функцию советологии можно вывести за рамки этой дискуссии. Это предмет особого анализа, связанного как с предсказательными возможностями обществоведения в целом, так и с конкретной советской ситуацией начала 1990-х гг. С нашей точки зрения, Г. Сани справедливо подчеркивал, что исследователи СССР должны быть более снисходительны к собственной неспособности предсказать события, о которых они имели недостаточную информацию, и должны ценить предшествующие успехи в изучении СССР, вместо того чтобы впадать в неконструктивный критицизм . Распад Советского Союза оказался неожиданностью для большинства политиков и ученых в самом СССР, а не только для англо-американских специалистов. Одной из положительных черт постперестроечного периода стал процесс сближения между российскими, американскими и европейскими историками. Однако, с точки зрения Ш. Фицпатрик, это международное сотрудничество все еще переживает начальный период и его глубина и интеллектуальное значение не столь значительны, как хотелось бы . Отражением названной ситуации стал один из самых острых и дискуссионных вопросов истории сталинского периода оценка масштабов террора 1930-х гг., остававшаяся предметом спора в англо-американской советологии в течение всего послевоенного периода. Это было связано, в первую очередь, с отсутствием достоверных данных. Долгие годы исследователи могли опираться только на недокументированные свидетельства, которые значительно отличались друг от друга и достоверность которых невозможно было проверить. Сложившаяся концептуальная характеристика роли политического террора в коммунистических системах определяла его как произвольное использование органами политической власти жесткого насилия против личностей или групп или реальную угрозу такого использования. При этом не всякое насилие оценивалось как террор, поскольку обычные насильственные средства оставляют жертвам возможность сориентироваться и предусмотреть последствия определенных действий. Террор не дает таких возможностей, не обеспечивая неприкосновенность даже для конформистов. Как писал З. Бжезинский, в условиях террора неудача может означать потерю жизни, но даже успех не гарантирует свободу и безопасность . Из всех инструментов, имеющихся в арсенале государства, террор является крайним средством, к которому оно прибегает тогда, когда все остальные исчерпаны. В определенном смысле террор во внутренней политике равнозначен войне во внешней любое правительство предпочтет использовать более ограниченные или общепринятые средства для сохранения или укрепления своих позиций. Но сама способность режима прибегать к террору может позволить ему достигать намеченных целей без использования террора. Угроза произвольного насилия может быть такой же действенной, как его применение . Рассматривая террор как важную составляющую сталинской системы, англо-американские авторы анализировали различные его стороны, не всегда имея возможность дать общую количественную оценку влияния сталинизма на демографическую ситуацию в СССР. Первым серьезным исследованием вопроса о применении принудительного труда в Советском Союзе стала книга Д. Даллина и Б. Николаевского Лагеря принудительного труда в Советском Союзе, опубликованная в 1947 г. Для оценки масштабов применения принудительного труда авторы использовали целый ряд источников: оценки бывших советских официальных лиц и заключенных, оказавшихся на Западе; свидетельства иностранцев, посещавших Советский Союз, и польских заключенных советских лагерей; данные о количестве газет, поступавших в лагеря; опубликованные цифры о некоторых исправительно-трудовых лагерях. В 1948 г. Н. Тимашефф использовал другую методику подсчета численности заключенных в лагерях. Он проанализировал количество людей, не принимавших участия в выборах в Советы. Его оценка численности заключенных в лагерях составила около 2 млн чел. в 1937 г., что значительно отличалось от оценки Д. Даллина и Б. Николаевского, приводивших цифру 56 млн чел. В 1952 г. был опубликован официальный доклад Госдепартамента США о принудительном труде в Советском Союзе . В нем приводились данные Н. Тимашеффа, Д. Даллина и Б. Николаевского, Н. Ясного, ряда других исследователей. В докладе подчеркивалось, что точная цифра советских заключенных в лагерях ГУЛАГа не может быть названа из-за отсутствия официальных данных, цифры оценок, приводимых различными экспертами колеблются от 2 до 20 млн чел. Похожие цифры были повторены в докладе Госдепартамента в 1960 г., где отмечалось, что оценки западными исследователями количества заключенных в предвоенном СССР колеблются от 3,3 млн до 13,5 млн чел. и выше. Но последние цифры эксперты Госдепартамента считали явно завышенными . В 1959 г. Г. Вул, используя методику Н. Тимашеффа, проанализировал участие советских граждан в выборах 19371939 гг. и оценил численность заключенных приблизительно в 3 млн чел. В 1965 г. С. Сваниевич опубликовал работу Принудительный труд и экономическое развитие: изучение опыта советской индустриализации, в которой, на основании изучения советской экономической статистики и свидетельств беженцев из СССР, оценил использование принудительного труда в советской экономике в 69 млн чел. В 1968 г. вышла в свет книга Р. Конквеста Большой террор, где дана количественная оценка заключенных в лагерях, арестов, расстрелов. Автор использовал разнообразные доступные статистические источники, свидетельства эмигрантов и бывших заключенных. Он оценил численность арестованных в 1930-е гг. в 89 млн.
В 1980-е гг. дискуссия о масштабах применения принудительного труда в сталинском Советском Союзе, о количестве пострадавших вновь стала объектом внимания англо-американской историографии. Это было связано с появлением новых методик оценки, публикацией некоторых новых демографических данных в советской печати, более широким применением в советологии моделей, используемых другими социальными науками. Несколько авторов, среди которых в первую очередь следует назвать С. Росефелде, С. Уиткрофта, Р. Конквеста, вели между собой постоянную полемику на страницах научных журналов. Начатая статьей С. Росефелде в январском (1981 г.) номере журнала Советские исследования и ответом С. Уиткрофта в апрельском (1981 г.) номере того же издания , дискуссия шла в течение всех 1980-х гг., становясь все более острой, приобретая политическую и личностную окраску. Только после частичного открытия советских и российских архивов на рубеже 19801990-х гг. появились принципиально новые, хотя, конечно, не окончательные, возможности для оценки острых моментов дискуссии. В названной статье С. Росефелде писал, что хотя англо-американская литература о сталинском терроре достаточно обширна, численные оценки применения принудительного труда слишком фрагментарны и неточны. Поэтому он считал нужным вновь открыть дискуссию по этому вопросу. С. Росефелде использовал для количественной оценки доступный документальный материал, опубликованные источники, официальные публикации, свидетельства очевидцев и материалы экономической и демографической статистики. Его оценка численности заключенных ГУЛАГа составила 910 млн чел. С. Уиткрофту эти цифры представлялись завышенными. По его оценкам в советских концентрационных лагерях в конце 1930-х гг. не могло находиться более 45 млн чел.
В публикации Сверхнормативные смерти в Советском Союзе: пересмотр демографических последствий ускоренной индустриализации 1929-1949 гг. С. Росефелде давал оценки, связанные с общими потерями населения СССР в сталинские годы . Отметив, что данные о сверхнормативных потерях советского населения в 19261939 гг. колеблются в западной научной литературе от 5,5 млн до 20,6 млн чел., он пришел к еще более высоким цифрам. По подсчетам С. Росефелде в СССР в результате коллективизации, индустриализации, массового террора в 19291949 гг. (без военных потерь) погибли 21,424,4 млн взрослых и 7,28 млн детей. В следующей публикации в журнале Славянское обозрение он уточнил данные потерь населения в 19291937 гг. назвав цифру 16,5 млн чел.
С. Уиткрофт назвал эти оценки еще одной клюквой от С. Росефелде, отметив их абсолютную ненаучность. По его мнению. память о миллионах погибших в годы сталинизма не следует подвергать инфляции, ведь нет никаких демографических свидетельств о потерях советского населения в 19261939 гг. более 6 млн чел. или более 34 млн чел. в период коллективизации. Признание этих низких цифр не равносильно предательству погибших или оправданию сталинизма. Это просто следование научной точности, а не эмоциям . Точку зрения С. Уиткрофта поддержали также Б. Андерсен и Б. Силвер, оценившие ситуацию в Советском Союзе 1930-х гг. с позиций демографического анализа . Однако подход Б. Андерсена, Б. Силвера и С. Уиткрофта был подвергнут резкой критике Р. Конквестом. Он не отстаивал оценки С. Росефелде, в которых находил много ошибок, но выступил против применения по отношению к сталинскому Советскому Союзу методик, используемых при изучении демографической ситуации в других странах и при других условиях. Р. Конквест настаивал на необходимости корректировки официальных советских данных с помощью свидетельств очевидцев и эмигрантов, поскольку советская демографическая статистика неоднократно подтасовывалась властью в политических целях. Кроме этого, он не считал, что для оценки сталинизма не имеет значения, сколько миллионов людей было уничтожено. Разница в моральной оценке убийства миллионов или десятков миллионов действительно не очень велика, но все-таки эта разница существует, и она имеет как историческую, так и общественную значимость . В обновленном издании своей знаменитой работы Большой террор Р. Конквест назвал следующие цифры: к концу 1938 г. в лагерях находилось 7 млн чел., 1 млн чел. расстрелян и 2 млн умерли в лагерях . Новая ситуация, связанная с количественной оценкой жертв сталинских репрессий, возникла в западной советологии на рубеже 19801990-х гг., когда советская гласность дала возможность впервые включить в научный оборот архивные статистические данные о репрессивной политике сталинского режима. Англо-американские историки стали широко использовать советские и российские публикации, производить переоценку некоторых устоявшихся на Западе стереотипов. Например, статьи А. Ноува и М. Эллмана были полностью построены на основании публикаций советских ученых . Но новые статистические данные сами по себе были достаточно противоречивы и оставляли место для различных трактовок. Так, в сборнике 1993 г. Сталинский террор: новые перспективы А. Ноув писал об 11 млн сверхнормативных смертей в СССР в 19271937 гг., а С. Уиткрофт о 45 млн А. Гетти и Т. Риттерспорн в совместной публикации с В. Земсковым указывали данные о репрессированных в предвоенные годы. Максимальное общее количество (включая ГУЛАГ, колонии и спецпоселения) пришлось на 1937 г. 2,75 млн чел. . Авторы признавали, что приводимые ими цифры не могут рассматриваться как окончательные и требуют ряда уточнений. Вместе с тем новые документы позволяли оценить масштабы сталинского террора и перевести его анализ на документальную базу. А. Гетти и Т. Риттерспорн даже считали, что историки, изучающие данный аспект сталинизма, стали располагать более детальной документальной базой, чем исследователи германского нацизма .
Однако далеко не все англо-американские исследователи полностью доверяли архивным данным, подчеркивая, что последствия политической манипуляции советской статистикой не могли не сказаться на архивных документах. Они не считали документы фетишем и настаивали на их критическом анализе, какому должны подвергаться все исторические свидетельства. С. Уиткрофт с иронией писал по этому поводу, что некоторые исследователи, например В. Лакер и Р. Конквест, кажется, верят в то, что должностные лица НКВД и ГУЛАГа не нуждались в реальной информации и специально фальсифицировали данные, чтобы ввести в заблуждение западных историков. Он указывал на наличие значительного массива секретных документов сталинского периода, введенных в научный оборот в 1990-е гг., и отрицал техническую возможность их умышленной фальсификации . В публикациях второй половины 1990-х гг. авторы повторяли приводимую ими ранее аргументацию и лишь в небольшой степени изменяли приводимые количественные оценки. С. Росефелде в 19961997 гг. вновь подчеркивал, что демографические методы дают более точные данные, чем архивные данные, и называл цифру 9,7 млн сверхнормативных смертей в 19301937 гг., из которых не менее 5,2 млн были напрямую связаны с деятельностью НКВД . С. Уиткрофт, призвав историков дифференцировано относиться к массовым репрессиям и к массовым убийствам, писал в 19961999 гг., что на Сталина может быть возложена ответственность за гибель около 1 млн чел. Следует признать, что, несмотря на наличие архивных документальных свидетельств, точные цифры жертв сталинских репрессий до настоящего дня не названы. Хотя радикальные максимальные и минимальные оценки, например немногие сотни тысяч, называвшиеся Дж. Хоуфом , или более 61,9 млн жертв за годы советской власти, названные Р. Руммелем , представляются маргинальными, официально признанная оценка так и не появилась. Ч. Фаирбанкс справедливо отметил, что здравый смысл указывает на то, что множество людей было убито в годы сталинского террора, однако советология со своими средствами, специальными методами, углубленными исследованиями оказалась неспособна четко сформулировать эту правду . Добавим лишь, что правду оказались неспособны сформулировать и официальные власти. В соответствии с российским законодательством политическими репрессиями признаны различные меры принуждения, применяемые государством по политическим мотивам, в виде лишения жизни или свободы, помещения на принудительное лечение в психиатрические лечебные учреждения, выдворения из страны и лишения гражданства, выселения групп населения из мест проживания, направления в ссылку, высылку и на спецпоселение, привлечения к принудительному труду в условиях ограничения свободы, а также иное лишение или ограничение прав и свобод лиц, признававшихся социально опасными для государства или политического строя по классовым, социальным, национальным, религиозным или иным признакам, осуществлявшееся по решениям судов и других органов, наделявшихся судебными функциями, либо в административном порядке органами исполнительной власти и должностными лицами и общественными организациями или их органами, наделявшимися административными полномочиями. В законе Российской Федерации от 23 мая 1995 г. О реабилитации жертв политических репрессий отмечено, что за годы советской власти миллионы людей стали жертвами произвола тоталитарного государства, подверглись репрессиям за политические и религиозные убеждения, по социальным, национальным и иным признакам. Однако, по свидетельству А. Яковлева, возглавлявшего в 19881991 гг. Комиссию Политбюро ЦК КПСС по дополнительному изучению материалов, связанных с репрессиями, имевшими место в период 193040-х и начала 50-х гг., а с декабря 1992 г. Комиссию при Президенте Российской Федерации по реабилитации жертв политических репрессий, точных данных, которые бы основывались на документах, о масштабах всенациональной трагедии нет . Новым направлением западной историографии 1990-х гг. стало изучение сталинской репрессивной политики в отдельных регионах Советского Союза, что отражало общую тенденцию развития исторической науки, во все большей степени переходившей от изучения общего к частному. Советологи отставали от этой всемирной тенденции, поскольку не имели доступа к необходимым архивным материалам. В последнее десятилетие были опубликованы исследования о финских иммигрантах в Карелии, депортации корейцев с Дальнего Востока, лагерях ГУЛАГа на Урале . Работы такого рода позволяли достичь более глубокого и детального анализа функционирования системы, разрушали представление о советском обществе как о монолите и стали важной составляющей изучения локальной истории сталинского периода. Одним из первых исследований сталинизма на местах стали книги А. Рассвейлер Генерация власти: История Днепростроя и К. Меридейл Московская политика и усиление Сталина: Коммунистическая партия в столице . На примере Днепростроя А. Рассвейлер иллюстрировала эволюцию партийных целей и политики индустриализации, трудности практической реализации этих плохо продуманных задач и хаотичный характер советской индустриализации. К. Меридейл показала, что даже в столице большевики оказались неспособны создать эффективную администрацию. Хотя во время написания работ партийные архивы были в основном недоступны, авторы показали, как много может быть найдено в местной периодике, стенограммах региональных партийных конференций и государственных архивах.
Примером значимости изучения отдельных составляющих для выработки общей концепции понимания сталинизма может служить монография Е. Риса Сталинизм и советский железнодорожный транспорт. 19281941 гг. . Автор, используя архивный материал, рассмотрел роль народных комиссариатов и их руководителей в выработке политических вопросов, что позволило ему дать оценку советологическим концепциям изучения сталинизма.
Серьезный резонанс в англо-американской советологии вызвала работа С. Коткина Магнитка: Сталинизм как цивилизация . Автор рассматривал сталинизм как цивилизацию, сложную общественную систему с новыми отношениями собственности, социальной структурой, организацией экономики, политической практикой и языком, сознательно созданную как антипод капиталистической системы. С его точки зрения сталинская система поддерживалась не только государственной машиной, но и более тонкими механизмами власти, регулировавшими повседневную жизнь. Выходя за узкие рамки политического понимания власти, С. Коткин использовал лингвистический подход для анализа взаимоотношений власти и общества. Концепция тесной связи языка и власти, т. н. лингвистический поворот, составляла основу его методологии. Автор писал, что сталинизм должен рассматриваться не просто как сочетание институтов, персоналий и идеологии, а как совокупность властных символов, отношений, языка и новых форм речи, новых форм поведения в обществе и частной жизни, даже нового стиля одежды, т. е. всего, что дает возможность понять новую цивилизацию, называемую социализмом . В первой части книги Строящийся социализм С. Коткин описывал Магнитогорск как модель большевистских планов по преобразованию общества. Во второй части Реальный социализм анализировал реакцию строителей и жителей города на планы руководства, пути выполнения этих планов и сопротивления им. Хотя реальные результаты зачастую оказывались весьма далеки от намеченных, С. Коткин считал, что действия населения Магнитогорска в основном укладывались в рамки, предписываемые большевистской идеологией. В наиболее важной главе монографии Язык большевиков автор показывал процесс советизации различных общественных групп, участвовавших в строительстве города, их приспособление к большевистскому языку. Полностью зависимые от государства жители Магнитогорска, как и всей страны, были вынуждены соблюдать навязанные сверху правила игры для улучшения или сохранения своего социального статуса. С. Коткин был убежден, что за исключением небольшой группы искренних сторонников коммунистической партии, основная масса населения соблюдала правила игры из чисто прагматических соображений, приобретя навыки двоемыслия (по выражению Дж. Оруэлла), без которого невозможно было существовать в условиях сталинизма. В исследованиях, опубликованных в последние годы, отразился и широкий спектр взглядов на будущее советологии в англо-американской академической среде. Следует обратить внимание на ряд коллективных работ 1990-х гг., таких как После советологии: политические и исторические эссе, Посткоммунистические исследования и политическая наука: методология и эмпирическая теория в советологии, После советских исследований, Переосмысливая советский крах: советология, смерть коммунизма и новая Россия . Например, в сборнике После советских исследований для редактора Д. Орловски область исследований имеет прошлое и будущее, но для одного из авторов М. Левина совершенно очевидно СССР больше нет, следовательно, нет и советологии, речь может идти только о бывшей советологии . А. Буравой, в целом разделяя такую точку зрения, высказывает мнение, что советология может сохранить за собой функции изучения прошлого. Советология, по определению, имела дело с Советским Союзом Его исчезновение означает, что советология может изучать только прошлое . Нам представляется, что такая позиция точнее всего отражает современную реальную ситуацию и позволяет оставить в прошлом споры о приоритете той или иной общественной науки в рамках советологии. Исторические дисциплины, во всем их многообразии, составляют сегодня основу советологии. Интеграция с общественными и политическими науками в методологических вопросах необходима, междисциплинарные подходы, безусловно, могут обогатить проводимые исследования, но изучение комплекса советских проблем будет вестись в рамках исторической науки. Использование в последние годы целого ряда недоступных ранее источников позволяет говорить о реальных перспективах советологии как исторической дисциплины в англо-американском академическом сообществе.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Англоязычные научные публикации составляют сегодня неотъемлемую часть мировой историографии, а многие работы ведущих англо-американских ученых признаны классическими. Публикуемые монографии, издающиеся научные журналы, проводимые конференции и симпозиумы являются реальным результатом деятельности научного сообщества, опирающегося на серьезные традиции и солидную организационную базу. Начавшая складываться в конце 1940-х начале 1950-х гг. система организаций и институтов, занимающихся российской и советской проблематикой, приобрела к настоящему времени четкую структуру, охватывающую все ступени образования и научных исследований. Важным звеном этой системы является академический уровень, деятельность научных организаций, университетов и центров, направленная на углубление исследований Советского Союза и России, подготовку научных публикаций и практических рекомендаций для государственных органов. Достижения англо-американских исследователей в изучении Советского Союза нашли понимание, уважение и поддержку академического сообщества и западного общества в целом.
Первым центром российских исследований в англо-американском сообществе стал Русский институт, образованный в 1946 г. в Колумбийском университете. Его основателем и первым директором был Г. Робинсон, а К. Клукхон первым директором Русского исследовательского центра в Гарвардском университете. В 1950-е гг. образованы центры русских, славянских и восточноевропейских исследований в двух калифорнийских университетах (Беркли и Лос-Анджелес), в университетах Индианы (Блумингтон) и Мичигана. Так как количество центров постоянно росло, возникла необходимость в координации их деятельности, четком определении целей и задач. Образование Американской ассоциации развития славянских исследований (American Association for the Advancement of Slavic Studies AAASS) в 1960 г. стало первым крупным шагом в этом направлении. Затем последовало принятие правительством США в 1965 г. закона о высшем образовании (Higher Education Act), составной частью которого стала программа подготовки специалиств-международников (International Education Program). В соответствии с данными AAASS в 1990 г. более 250 университетов и колледжей в США предлагали курсы, связанные с изучением Советского Союза и Восточной Европы .
Канадская ассоциация славистов (Canadian Association of Slavists) была образована в 1946 г., а в 1954 г. стала независимым научным обществом. В Великобритании первый центр российских и славянских исследований был основан в 1949 г. в университете Глазго. В 1950-е гг. были созданы Британская университетская ассоциация славистов (British University Association of Slavists) и Национальная ассоциация советских и восточноевропейских исследований (National Association for Soviet and East European Studies), в 1989 г. объединившиеся в Британскую ассоциацию славянских и восточноевропейских исследований (British Association for Slavonic and East European Studies).
Крупный вклад в изучение России и СССР вносят исследовательские центры, которые привлекли к работе известных ученых из многих стран, в том числе из бывшего Советского Союза, и создали собственную структуру подготовки кадров. В настоящее время такие центры существуют во всех четырех странах . Ведущую роль играют американские центры славянских и российских исследований. Это объясняется, прежде всего, отлаженной системой подготовки кадров, большим количеством специалистов и благоприятными условиями, в которых они работают. Все центры получают значительную материальную поддержку как со стороны государства, так и от различных частных фондов, без чего их деятельность была бы практически невозможна. В настоящее время в США действуют более 30 центров российских и славянских исследований, в Австралии и Канаде по 2 центра, в Великобритании 9 центров.
Создание научно-исследовательских центров, образование американской, британской и канадской ассоциаций славистов потребовали развития и расширения библиотечной и архивной базы. Англо-американские библиотеки в годы после второй мировой войны собрали богатейшие коллекции литературы и документов, относящихся к российской и советской истории. Постепенно многие библиотеки начали координировать свою деятельность, были созданы несколько консорциумов, объединивших библиотеки США и Канады. Так, в 1993 г. был основан Консорциум славянских коллекций библиотек восточного побережья (East Coast Consortium of Slavic Li-brary Collections), а в 1995 г. Консорциум славянских и восточноевропейских библиотек тихоокеанского побережья (Pacific Coast Slavic and East European Library Consortium). Коллекции Публичной библиотеки в Нью-Йорке и библиотеки Конгресса США в Вашингтоне являются крупнейшими собраниями материалов для изучения России и СССР за пределами Российской Федерации и доступны каждому исследователю. Межбиблиотечные связи обеспечивают ученым доступ к любым материалам в США и части Западной Европы.
1990-е гг. предоставили широкие возможности и выдвинули новые требования перед системой российских и советских исследований. Появились условия для прямых контактов с академическими, архивными и библиотечными организациями изучаемого региона, после распада СССР усилилось внимание к независимым постсоветским государствам, значительно расширилось поле совместных исследований. Обмен учеными, совместные публикации, конференции стали обычным явлением. Особенность сегодняшнего дня открытость академических организаций, поиск возможностей для широкого освещения своей деятельности, стремление установить взаимосвязь между научным миром и остальным обществом.
В англо-американской историографии было много гипотез и моделей, объяснявших генезис сталинизма, периодизацию сталинского этапа советской истории, взаимодействие общества и государства в 1930-е гг., взаимовлияние политики, экономики и идеологии. В течение длительного периода времени они не были и не могли быть соответствующим образом документированы. Однако и после открытия советских архивов, несмотря на введение в научный оборот новых материалов, остаются нерешенные вопросы, связанные со Сталиным и сталинизмом. Поле деятельности исследователей остается огромным.
Проблема сегодня заключается не в том, что историкам не хватает эмпирического материала, хотя, конечно, академическое сообщество приветствовало, приветствует и будет приветствовать расширение источниковой базы. Вопрос в большей степени связан с аналитическими возможностями самой исторической науки. История во взаимодействии с другими социальными и гуманитарными науками способна дать варианты объяснения сталинизма и дает их. Тема остается востребованной как в англо-американской, так и в постсоветской академической среде. Происходит процесс углубления анализа, расширения предмета исследования. Однако как всякий процесс познания он не только увеличивает число решенных проблем, но и постоянно расширяет область неизвестного. Сфера исследования истории сталинизма сегодня сопоставима с изучением кардинальных социальных и гуманитарных проблем, без понимания которых нельзя дать ответ на внешне достаточно простые вопросы советской истории. Именно готовность и умение академического сообщества ставить все более сложные вопросы и искать на них адекватные сегодняшнему уровню науки ответы составляет основу процесса познания прошлого. Многие вопросы, на которые сегодня выходят историки сталинизма, относятся к категории вечных вопросов. Ответом на них может быть только постоянно углубляющийся, вечный процесс познания.

ЛИТЕРАТУРА

Авторханов А. Мемуары. Frankfurt/Main, 1983. 761 с.
Антикоммунизм и советология: критический анализ советологических концепций. Киев, 1986. 315 с.
Араловец Н. Потери населения советского общества в 1930-е годы: проблемы, источники, методы изучения в отечественной историографии // Отечественная история. 1995. 1.
Арбатов Г. Затянувшееся выздоровление (19531985 гг.). Свидетельство современника. М., 1991. 399 c.
Арендт Х. Истоки тоталитаризма. М., 1996. 672 с.
Арон Р. Демократия и тоталитаризм. М., 1993. 303 c.
Блинкин Я. Советологические центры США: Справочник. М., 1989. 353 с.
Болховитинов Н. Отечественная история и российское зарубежье // Отечественная история. 2000. 5.
Буллок А. Гитлер и Сталин: жизнь великих диктаторов: В 2 т. 3-е изд., испр., доп. Смоленск, 2000. Т. 1. 528 с.; Т. 2. 672 с.
Быстрова И. Рец. на кн.: [Куромия Х. Сталинская индустриальная революция. Политика и рабочие. 19281932 гг. Кембридж, 1988] // История СССР. 1991. 5.
Власть и советское общество в 19171930-е годы: новые источники // Отечественная история. 2000. 1.
Грей Я. Сталин. Личность в истории. Троцкий Л. Сталин. М., 1995. 368 с.
Данилов В. Дискуссия в западной прессе о голоде 19321933 гг. и демографической катастрофе 3040-х годов в СССР // Вопросы истории. 1988. 3.
Диалог со временем: Историки в меняющемся мире. М. 1996. 240 с.
Дойчер И. Троцкий в изгнании. М., 1991. 590 с.
Земсков В. ГУЛАГ (историко-социологический аспект) // Социологические исследования. 1991. 67.
Земсков В. К вопросу о масштабах репрессий в СССР // Социологические исследования. 1995. 3.
И снова об историках-ревизионистах // Отечественная история. 1999. 3.
Игрицкий Ю. Концепция тоталитаризма: уроки многолетних дискуссий на Западе // История СССР. 1990. 6.
Игрицкий Ю. Снова о тоталитаризме // Отечественная история. 1993. 1.
Карр Э. Русская революция от Ленина до Сталина. 19171929. М., 1990. 208 с.
Кодин Е. Смоленский архив и американская советология. Смоленск, 1998. 285 c.
Конквест Р. Жатва скорби. Советская коллективизация и террор голодом // Новый мир. 1989. 10.
Коэн С. Большевизм и сталинизм // Вопросы философии. 1989. 7.
Коэн С. Бухарин. Политическая биография. 18881938. М., 1998. 574 с.
Максудов С. О публикациях в журнале Социс // Социологические исследования. 1995. 3.
Максудов С. Потери населения СССР. Нью Йорк, 1989.
Малиа М. Из-под глыб, но что?: Очерк истории западной советологии // Отечественная история. 1997. 5.
Малов Ю. Критика буржуазных фальсификаторов марксистско-ленинского учения о руководящей роли коммунистической партии в социалистическом обществе. М., 1983. 309 с.
Марушкин Б. История и политика. Американская буржуазная историография советского общества. М., 1969. 394 с.
Национальные отношения в СССР и советология центры, архивы, концепции. М., 1988. 267 с.
Новейшие подходы к изучению истории в современной зарубежной историографии: Материалы международных семинаров историков в Ярославле. Ярославль, 1997. 350 c.
Ноув А. Экономическая советология в Великобритании и Америке // http://www.ise.spb.ru/science/Nove/sovetology.html
Павлова И. Современные западные историки сталинской России 30-х гг. (Критика ревизионистского подхода) // Отечественная история. 1998. 5.
Поппер К. Открытое общество и его враги: В 2 т. М., 1992. Т. 1. Чары Платона. 448 с.; Т. 2. Время лжепророков: Гегель, Маркс и другие оракулы. 528 с.
Рабинович А. Меня считали буржуазным фальсификатором // Беларускi гiстарычны часопiс. 1998. 4.
Развитой социализм и кризис советологии. М., 1982. 365 с.
Редлих Р. Очерки большевизмоведения. [Б.м.], 1956. 304 с.
Россия в ХХ веке: Историки мира спорят. М., 1994. 752 c.
Савельева И. Наши переводы доходят и до провинции // Книжное обозрение. 2001. 8.
Слассер Р. Сталин в 1917 году. Человек, оставшийся вне революции. М., 1989. 320 с.
Сталин И. Сочинения: В 13 т. М., 1951. Т. 12. 397 c.
Сталинизм в российской провинции: смоленские архивные документы в прочтении зарубежных и российских историков. Смоленск, 1999. 312 c.
Такер Р. Государство и общество в Советской России // Отечественная история. 2000. 4.
Такер Р. Сталин у власти: История и личность. 19281941. М., 1997. 646 с.
Такер Р. Сталин: Путь к власти. 18791929. История и личность. М., 1991. 480 с.
Тойнби А. Постижение истории. М., 1991. 731 c.
Тоталитаризм как исторический феномен. Владивосток, 1996. 159 с.
Тоталитаризм: что это такое? Исследования зарубежных политологов: Сб. статей, обзоров, рефератов, переводов: В 2 т. М., 1993.
Фитцпатрик Ш. Как мыши кота хоронили. Показательные процессы в сельских районах СССР в 1937 г. // Судьбы российского крестьянства. М., 1995.
Хлевнюк О. Частности сталинизма. Рец. на кн.: [Stalinism: Its Nature and Aftermath / Ed. by N. Lampert and G. T. Rittersporn. London, 1992] // Свободная мысль. 1992. 8.
Хлевнюк О. От восстаний до террора. Рец. на кн.: [Sheila Fitzpatrick. Sta-lins Peasants. Resistance and Survival in the Russian Village after Collectivization. N.Y., 1994] // Свободная мысль. 1995. 12.
Хлевнюк О. Управление государственным террором. Рец. на кн.:[Stalinist Terror. New Perspectives. Ed. by J. A. Getty and R. T. Manning. Cambridge Uni-versity Press, 1993] // Свободная мысль. 1994. 78.
Холмс Л. Социальная история России: 19171991. Ростов, 1994. 142 с.
Хоскинг Д. История Советского Союза. 19171991. 2-е изд., испр. М., 1995. 510 с.
Эко У. Маятник Фуко. СПб., 1999. 764 c.
Яковлев А. Омут памяти. М., 2000.

Abele D. Looking Back at Sovietology: An Interview with William Odom and Alexander Dallin // Occasional Papers (Kennan Institute for Advanced Russian Studies). Vol. 239. Washington, 1990.
Adams A. Stalin and His Times. New York, 1972. 243 p.
Adams A. The Hybrid Art of Sovietology // Survey. 1964. 50.
Almond G. Review of White // Soviet Studies. 1981. Vol. 33. Is. 2.
American Research on Russia. Bloomington, 1959. 240 p.
Andersen B., Silver B. Demographic Analysis and Population Catastrophes in the USSR // Slavic Review. 1985. Vol. 44. Is. 3.
Andersen B., Silver B. Tautologies in the Study of Excess Mortality in the USSR in the 1930s // Slavic Review. 1986. Vol. 45. Is. 2.
Andrle V. A Social History of Twentieth-century Russia. London; New York, 1994. 289 p.
Andrle V. Workers in Stalins Russia: Industrialization and Social Change in Planned Economy. New York, 1988. 243 p.
Arendt H. The Origins of Totalitarianism. New ed. New York, 1966. 526 p.
Arendt H. The Origins of Totalitarianism. New York, 1951. 477 p.
Armstrong J. The Politics of Totalitarianism: The Communist Party of the So-viet Union from 1934 to the Present. New York, 1961. 458 p.
Armstrong J. Comments on Professor Dalin`s Bias and Blunders in Ameri-can Studies on the USSR // Survey. 1964. 50.
Armstrong J. New Essays in Sovietological Introspection // Post-Soviet Af-fairs. 1993. 9.
Atkinson D. Soviet and East-European Studies in the United States // Slavic Review. 1988. Vol. 47.
Authority, Power and Policy in the USSR: Essays Dedicated to Leonard Schapiro. London, 1983. 207 p.
Azrael J. Managerial Power and Soviet Politics. Cambridge, 1966. 258 p.
Backer G. The Deadly Parallel: Stalin and Ivan the Terrible. New York, 1950. 240 p.
Bacon E. The Gulag at War: Stalins Forced Labour System in the Light of the Archives. New York, 1994. 190 p.
Bailes K. Technology and Society under Lenin and Stalin: Origins of the So-viet Technical Intelligentsia, 19171941. Princeton, 1978. 472 p.
Barghoorn F. `Understanding` Stalin or Critically Judging Him? // Soviet Union. 1981. Vol. 8. Pt. 1.
Baron N. History, Politics and Political Culture: Thoughts on the Role of Historiography in Contemporary Russia // Cromohs. 2000. 5. http://www. cromohs.unifi.it/5_2000/baron.html
Bauer R., Inkeles A., Kluckhohn C. How the Soviet System Works: Cultural, Psychological, and Social Themes. Cambridge, 1956. 274 p.
Beck F., Godin W. Russian Purge and Extraction of Confession. New York, 1951. 277 p.
The Behavioral Revolution and Communist Studies; Applications of Behav-iorally Oriented Political Research on the Soviet Union and Eastern Europe. New York, 1971. 376 p.
Bell D. Ten Theories in Search of Reality // World Politics. 1958. April.
Berliner J. Soviet Industry from Stalin to Gorbachev: Studies in Management and Technological Progress. Ithaca, 1988. 306 p.
Between Totalitarianism and Pluralism. New York; London, 1992. 442 p.
Beyond Soviet studies. Washington, 1995. 349 p.
Beyond Sovietology: Essays in Politics and History. Armonk, 1993. 254 p.
Bialer S. Stalins Successors: Leadership, Stability and Change in the Soviet Union. Cambridge, 1980.
Black C., Thompson J. American Teaching about Russia. Bloomington, 1959. 189 p.
Boffa G. The Stalin Phenomenon. Ithaca, 1992. 205 p.
Bolkhovitinov N. Improving the Quality of American Studies in the Post-Soviet Era // Chronicle of Higher Education. 1992. Vol. 38. Is. 24.
Bolshevik Culture: Experiment and Order in the Russian Revolution. Bloomington, 1985. 304 p.
Bown M. Art under Stalin. New York, 1991. 256 p.
Breslauer G. In Defense of Sovietology // Post-Soviet Affairs. 1992. Vol. 8. Is 3.
Brinton C. The Anatomy of Revolution. New York, 1952. 215 p.
Brower D. Stalinism and the View from Below // The Russian Review. 1987. Vol. 46.
Brown A. Soviet Politics and Political Science. London, 1974. 128 p.
Brumberg A. Changes in Russia and the American Right // Dissent. 1992. Winter. Vol. 39. Is. 1.
Brumberg A. Sic Transit Post-Sovietology // The Nation. 1996. Jan. 29.
Brzezinski Z. Ideology and Power in Soviet Politics. New York, 1962. 180 p.
Brzezinski Z. The Permanent Purge: Politics in Soviet Totalitarianism. Cam-bridge, 1956. 256 p.
Bullock A. Hitler and Stalin: Parallel Lives. London, 1991. 1189 p.
Bunce V., Echols J. From Soviet Studies to Comparative Politics: The Unfin-ished Revolution // Soviet Studies. 1979. Vol. 30. Is. 1.
Burawoy M. The End of Sovietology and the Renaissance of Modernization Theory // Contemporary Sociology. 1992. Vol. 21. Is. 6.
Burbank J. Controversies over Stalinism: Searching for a Soviet Society // Politics & Society. 1991. Vol. 19. Is. 3.
Burbank J. Jane Burbank Responds // Politics & Society. 1992. Vol. 20. Is. 3.
Byrnes R. A History of Russian and East European Studies in the United States: Selected Essays. Lanham, 1994. 271 p.
Carmichael J. Stalins Masterpiece: The Show Trials and Purges of the Thir-ties The Consolidation of the Bolshevik Dictatorship. New York, 1976. 238 p.
Carr E. Studies in Revolution. New York, 1964. 226 p.
Carr E. The October Revolution (1917): Before and After. New York, 1969. 178 p.
Carr E. The Russian Revolution from Lenin to Stalin. New York, 1979. 191 p.
Cassinelli C. Total Revolution: A Comparative Study of Germany under Hit-ler, the Soviet Union under Stalin, and China under Mao. Santa Barbara, 1976. 252 p.
Chandler A. The Interaction of Post-Sovietology and Comparative Politics: Seizing the Moment // Communist and Post-Communist Studies. 1994. Vol. 27(1).
Chase W. Social History and Revisionism of the Stalinist Era // The Russian Review. 1987. Vol. 46.
Christie N. Crime Control as Industry: Towards Gulags, Western Style? Lon-don; New York, 1993. 192 p.
Chronicle of a Revolution: A Western-Soviet Inquiry into Perestroika. New York, 1990. 266 p.
Cockburn P. Getting Russia Wrong: The End of Kremlinology. London; New York, 1989. 228 p.
Cohen M. Theories of Stalinism: Revisiting a Historical Problem // Dissent. 1992. Vol. 39. Is. 2.
Cohen S. Bukharin and the Bolshevik Revolution; A Political Biography, 18881938. New York, 1973. 495 p.
Cohen S. Rethinking the Soviet Experience: Politics and History since 1917. New York, 1985. 222 p.
Cohen S. Stalins Terror as Social History // The Russian Review. 1986. Vol. 45.
Communist Studies and the Social Sciences: Essays on Methodology and Em-pirical Theory. Chicago, 1969. 481 p.
Communist Systems in Comparative Perspective. Garden City, N.Y., 1974. 530 p.
Connor W. Why We Surprised? // American Scholar. 1991. Spring.
Connor W., Legvold R., Matuszewski D. Foreign Area Research in the Na-tional Interest: American & Soviet perspectives. New York, 1982. 44 p.
Conquest R. A Letter to a Soviet Historian // Academic Questions. 1991. Vol. 43. Is. 4.
Conquest R. History, Humanity, and Truth // National Review. 1993. Vol. 45. Is. 11.
Conquest R. Inside Stalins Secret Police: NKVD Politics, 19361939. Stan-ford, 1985. 222 p.
Conquest R. Kolyma: The Arctic Death Camps. New York, 1978. 254 p.
Conquest R. Power and Policy in the U.S.S.R. The Study of Soviet Dynastics. New York, 1961. 485 p.
Conquest R. Revisionizing Stalins Russia // The Russian Review. 1987. Vol. 46.
Conquest R. Stalin and the Kirov Murder. New York, 1989. 164 p.
Conquest R. Stalin: Breaker of Nations. New York, 1991. 1989 p.
Conquest R. The Great Terror: A Reassessment. New York, 1990. 570 p.
Conquest R. The Great Terror: Stalins Purge of the Thirties. New York, 1968. 633 p.
Conquest R. The Harvest of Sorrow: Soviet Collectivization and the Terror-famine. New York, 1986. 412 p.
Conquest R. The Nation Killers: The Soviet Deportation of Nationalities. New York, 1970. 222 p.
Conquest R. To the Editor // Slavic Review. 1986. Vol. 45. Is. 2.
Continuity and Change in Russian and Soviet Thought. Cambridge, 563 p.
Cox M. The End of the USSR and the Collapse of Soviet Studies // Coexis-tence. 1994. Vol. 31. Is. 2.
Cultural Revolution in Russia, 19281931. Bloomington, 1978. 309 p.
Cushman T. Empiricism versus Rationalism in Soviet Studies: A Rejoinder // Journal of Communist Studies. 1990. 6.
D'Agostino A. Soviet Succession Struggles: Kremlinology and the Russian question from Lenin to Gorbachev. Boston, 1988. 274 p.
Dallin A. Bias and Blunder in American Studies on the USSR // Slavic Re-view. 1973. Vol. 32. Is. 3.
Dallin D. The Changing World of Soviet Russia. New Haven, 1956. 422 p.
Dallin D. From Purge to Coexistence: Essays on Stalins and Khrushchevs Russia. Chicago, 1964. 289 p.
Dallin D., Nikolaevsky B. Forced Labour in Soviet Russia. New Haven, 1947. 331 p.
Dallin A., Breslauer G. Political Terror in Communist Systems. Stanford, 1970. 172 p.
Daniels R. The Conscience of the Revolution: Communist Opposition in So-viet Russia. Cambridge, 1960. 526 p.
Daniels R. Is Sovietology Died Too? // The New Leader. 1991. Vol. 9. Is. 9.
Daniels R. Lenin, Trotsky, and Stalin: The Intelligentsia in Power // The Rus-sian Review. 1994. 7.
Daniels R. Thought and Action under Soviet Totalitarianism: A Reply to George Enteen and Lewis Siegelbaum // The Russian Review. 1995. Vol. 54. Is. 3. Daniels R. Trotsky, Stalin and Socialism. Boulder, 1991. 208 p.
Davies S. Popular Opinion in Stalins Russia: Terror, Propaganda and Dissent, 19341941. Cambridge; New York, 1997. 236 p.
Decision-making in the Stalinist Command Economy, 193237. New York, 1997. 331 p.
De Jonge A. Stalin and the Shaping of the Soviet Union. New York, 1986. 542 p.
Deutscher I. Ironies of History. London, 1966. 278 p.
Deutscher I. The Prophet Armed: Trotsky, 18791921. New York, 1954. 540 p.
Deutscher I. The Prophet Outcast: Trotsky, 19291940. London; New York, 1963. 543 p.
Deutscher I. The Prophet Unarmed: Trotsky, 19211929. London; New York, 1959. 490 p.
Deutscher I. Russia in Transition and Other Essays. New York, 1957. 245 p.
Deutscher I. Stalin, A Political Biography. London; New York, 1949. 600 p.
Deutscher I. The Unfinished Revolution: Russia, 19171967. New York, 1967. 115 p. Filtzer D. Soviet Workers and Stalinist Industrialization: The Formation of Modern Soviet Production Relations, 19281941. New York, 1986. 338 p.
Fisher L. The Life and Death of Stalin. New York, 1952. 272 p.
Fitzpatrick S. Afterward: Revisionism Revisited // The Russian Review. 1986. Vol. 45.
Fitzpatrick S. The Cultural Front: Power and Culture in Revolutionary Russia. Ithaca, 1992. 264 p.
Fitzpatrick S. Everyday Stalinism: Ordinary Life in Extraordinary Times: So-viet Russia in the 1930s. New York, 1999. 288 p.
Fitzpatrick S. New Perspectives on Stalinism // The Russian Review. 1986. Vol. 45.
Fitzpatrick S. Stalins Peasants: Resistance and Survival in the Russian Vil-lage after Collectivization. New York, 1994. 386 p.
Fitzpatrick S. Stalinism: New Directions. London; New York, 2000. 377 p.
Fleron F. Post-Soviet Political Culture in Russia: An Assessment of Recent Empirical Investigations // EuropeAsia Studies. 1996. March / April.
Fleron F. Soviet Area Studies and the Social Sciences: Some Methodological Problems in Communist Studies // Soviet Studies. 1968. January.
Tucker R. Sovietology and Russian History // Post-Soviet Affairs. 1992. Vol. 8. Is. 3.
Tucker R. Stalin as Revolutionary, 18791929: A Study in History and Per-sonality. New York, 1973. 519 p.
Tucker R. Czars and Commiczars // New Republic. 1991. Vol. 204. Is. 3.
Tucker R. Political Culture and Leadership in Soviet Russia: From Lenin to Gorbachev. Brighton, 1987. 214 p.
Tucker R. Stalin in Power: The Revolution from Above, 1928 1941. New York, 1990. 707 p.
Tucker R. The Soviet Political Mind: Stalinism and Post-Stalin Change / Rev. ed. New York, 1971. 304 p.
Tucker R. The Stalin Period as an Historical Problem // The Russian Review. 1987. Vol. 46.
Ulam A. A History of Soviet Russia. New York, 1976. 312 p.
Ulam A. Stalin; The Man and His Era. New York, 1973. 760 p.
Ulam A. The New Face of Soviet Totalitarianism. Cambridge, 1963. 233 p.
Ulam A. The State of Soviet Studies: Some Critical Reflections // Survey. 1964. 50.
Unger A. On the Meaning of Sovietology // Communist and Post-Communist Studies. 1998. Vol. 31. 1.
Unger A. The Totalitarian Party: Party and People in Nazi Germany and So-viet Russia. London; New York, 1974. 286 p.
The U.S.S.R. after 50 Years; Promise and Reality. New York, 1967. 299 p.
Viola L. In Search of Young Revisionist // The Russian Review. 1987. Vol. 46.
Viola L. Peasant Rebels under Stalin: Collectivization and the Culture of Peas-ant Resistance. New York, 1996. 312 p.
Viola L. The Best Sons of the Fatherland: Workers in the Vanguard of Soviet Collectivization. New York, 1987. 285 p.
Von Hagen M. The Stalin Debate and the Reformulation of the Soviet Past // Harriman Institute Forum. 1992. Vol. 5. Is. 7.
Von Laue T. Stalin Among Moral and Political Imperatives, or How to Judge Stalin? // Soviet Union. 1981. Vol. 8. Pt. 1.
Von Laue T. Stalin in Focus // Slavic Review. 1983. Vol. 42. Is. 3.
Von Laue T. Why Lenin? Why Stalin? A Reappraisal of the Russian Revolu-tion, 19001930. Philadelphia, 1964. 242 p.
Ward C. Stalins Russia. London; New York, 1993. 241 p.
Warth R. Joseph Stalin. New York, 1969. 176 p.
Watson D. Molotov and Soviet Government: Sovnarkom, 19301941. New York, 1996. 274 p.
Weber M. Essays in Sociology. New York, 1958. 490 p.
Western and Russian Historiography: Recent Views. New York, 1993. 218 p.
Wheatcroft S. New Demographic Evidence on Excess Collectivization Deaths: Yet Another Kluikva from Steven Rosefielde // Slavic Review. 1985. Vol. 44. Is. 3.
Wheatcroft S. On Assessing the Size of Forced Concentration Camp Labour in the Soviet Union, 1929-56 // 1981. Vol. 33. . 2.
Wheatcroft S. Review // Europe-Asia Studies. 1996. Vol. 48. Is. 7.
Wheatcroft S. The Scale and Nature of German and Soviet Repression and Mass Killings, 1930-1945 // EuropeAsia Studies. 1996. Vol. 48. Is. 8.
Zaleski E. Stalinist Planning for Growth, 19331952. Chapel Hill, 1980. 788 p.
Zwick P. The Perestroika of Soviet Studies: Thinking and Teaching about the Soviet Union in Comparative Perspective // PS: Political Science and Politics. 1991. Vol. 24. . 3.

ПРИЛОЖЕНИЕ

Современные англо-американские центры научных исследований истории России и Советского Союза

Австралийский Союз

University of Melbourne, Contemporary Europe Research Centre (CERC), Research Unit for Russian and Euro-Asian Studies (RURE-AS) / Университет Мельбурна, Современный европейский исследовательский центр, Исследовательский союз по российским и евроазиатским исследованиям .
Межфакультетский центр был открыт в 1997 г. и объединил два существующих научных центра: Центр российских и евроазиатских исследований и Центр исследований Европейского Союза. Эти два центра являются структурными единицами CERC первого междисциплинарного научного центра Австралии, занимающегося научным исследованием Западной и Восточной Европы и бывшего Советского Союза. Центр активно занимается обучением, научной работой и информационном обеспечением бизнеса, государства, средств массовой информации и общества. В дополнение к его академическим научным программам центр активно занимается прикладными исследованиями Европейского Союза, политики и экономики России, стран СНГ и Центральной Европы, а также Дальнего Востока и Центральной Азии.
Исследовательский союз по российским и евроазиатским исследованиям в университете Мельбурна был основан в 1997 г. на базе Центра российских и евроазиатских исследований, созданного Советом университета Мельбурна в 1989 г. как Центр советских и восточноевропейских исследований. RURE-AS проводит фундаментальные и прикладные исследования, а также обеспечивает информацию по странам СНГ и Центральной Европе для государства и общества. Центр консультирует ведущие австралийские промышленные и сельскохозяйственные компании, а также оказывает услуги, связанные с информационным поиском и осуществлением полномасштабных научных проектов. Компетентность обеспечивается уникальной базой данных, которая охватывает социальное, политическое, экономическое развитие бывшего Советского Союза и Восточной Европы. Большинство материалов базы данных существует в электронном формате и обновляется ежедневно.
Центром ежемесячно издается Российский и евроазиатский бюллетень с целью информирования ученых и бизнесменов о текущих экономических процессах в странах СНГ. Современный европейский исследовательский центр публикует монографии, собрания статей, Информационные бюллетени ICCEES, проводит семинары для австралийских и зарубежных специалистов, материалы которых хранятся на видеокассетах. Центр располагает информацией о национальных библиотечных ресурсах российских и европейских материалов, а также статистическими данными на языках стран СНГ, Центральной и Восточной Европы. Информационные ресурсы базы данных Центра не имеют себе равных в южно-азиатском и тихоокеанском регионах. Центр играет важную роль в передаче массовой информации из стран СНГ и Восточной Европы с помощью электронных средств связи, дающих доступ к новостям из регионов, большого выбора российских и восточноевропейских газет и периодики. На базе центра Международный совет центрально-европейских и восточноевропейских исследований издает Международный информационный бюллетень ICCEES с материалами о деятельности Австралийской ассоциации исследований коммунистических и посткоммунистических обществ, Новозеландской ассоциации славистов, работах австралийских и зарубежных исследователей.
University of New South Wales, Centre for European Studies / Университет Нового Южного Уэльса, Центр Европейских исследований .
Основан в январе 1996 г., осуществляет программу публичных лекций, симпозиумов, конференций и других мероприятий. Задачами центра являются содействие исследовательской деятельности посредством организации научных конференций; координация программы грантов; организация визитов ученых и политических деятелей европейского сообщества. Центр способствует развитию европейских исследований и служит местом встречи коллег из различных школ университета, работающих в этой области. Занимается налаживанием связей между университетом Нового Южного Уэльса и европейскими университетами, прежде всего путем обмена преподавателями и студентами; сотрудничает с государственным и частным сектором, широкой общественностью в целях пропаганды европейских исследований.

Канада

Carleton University, Ottawa, Institute of European and Russian Studies (EURUS) /Университет Карлетона, Оттава, Институт европейских и российских исследований .
Созданный как Институт центрально-европейских, восточноевропейских и российских исследований при университете Карлетона, в 1998 г. изменил свое название, что было одобрено советом попечителей университета. Новая программа позволила студентам проводить свои исследования в широком диапазоне тем, относящихся к Европе, включая европейскую интеграцию, отношения Востока и Запада, проблемы национальностей и меньшинств, социальную политику и политику в отношении окружающей среды, социальные последствия экономических преобразований, мониторинг общественного мнения, расширение НАТО и политику в области обороны, культурные проблемы, посткоммунистические переходные процессы в Восточной Европе и СНГ. Значительно был расширен также диапазон исторических тем.
Среди научных исследований EURUS важное место занимает проект ВостокЗапад. Начав свое существование в 1972 г., проект стал главным источником академических интересов в области экономических отношений между Востоком и Западом. В настоящий момент Институт изучает тему Движение России к рынку: человеческий фактор в трудоустройстве, отражающую влияние приватизации на трудовые отношения, управление российскими промышленными предприятиями. Особенное внимание обращается на предприятия, находящиеся в совместной собственности с иностранными партнерами. Проект также включает трехгодичную программу стажировки российских ученых в области социальных наук, которая спонсируется Отделом Центральной и Восточной Европы Министерства иностранных дел и международной торговли Канады. Основные исследования (интервью и опросы) состоялись в 19971998 гг. Финальным результатом исследования стал ряд рекомендаций для региональных органов власти, правительств Российской Федерации и Канады. Первая фаза была завершена летом 1999 г., однако анализ полученных данных и расширение их базы продолжается. Проект Возможность ведения общественной политики в России направлен на поддержку демократического развития России через усиление институциональной роли социальных научно-исследовательских организаций. Проект обеспечивает стажировку российских ученых-обществоведов, работающих в различных общественных организациях и имеющих значительный практический опыт в области социальных исследований. Система проекта состоит из двух сессий по методам социальных исследований в России и стажировки в Канаде. Учебные сессии в России проводят канадские профессора из университета Карлетона, а затем российские специалисты проходят стажировку в канадских фирмах, исследовательских организациях, правительственных агентствах и общественных службах.
Целью проекта Женщина и реформа рынка труда в России является объединение усилий политиков, официальных лиц и представителей неправительственных организаций России и Канады для выработки подходов к данной проблеме. Гендерный анализ используется для разработки стратегии борьбы с безработицей. Проект финансируется Канадским агентством международного развития. Материалы всех проектов публикуются в Информационном бюллетене EURUS, выходящем дважды в год и доступном в режиме он-лайн.
Университет Карлетона располагает значительными собраниями российских материалов, находящихся в библиотеке М. МакОдрума. Отдел прессы советского посольства в Оттаве в декабре 1991 г. передал библиотеке коллекцию, состоящую из собрания рабочих материалов данного отдела и включающую около 70 тыс. фотографий, набросков речей, сообщений для печати, газетных вырезок. В библиотеке собраны также тезисы и исследовательские работы студентов, окончивших институт. В 1990 г. с помощью гранта канадского Фонда Доннера в университете был основан Центр исследования канадско-российских отношений (CRCR), в работе которого участвуют 24 исследовательские ассоциации из Канады, России и Украины. CRCR проводит контрактные исследования для правительственных структур и негосударственных организаций, фондов; ведет академические курсы, семинары, лекции и симпозиумы. Центр владеет уникальной коллекцией русскоязычных материалов, публикует регулярные отчеты, информационный бюллетень, документальные серии и серии трудов, приуроченных к определенным событиям.
Для развития и расширения уникальной коллекции русских документов по Канаде Центр осуществил копирование 10 тыс. страниц из архивов Москвы и Санкт-Петербурга за период с 1820 г. до 1950 г. Коллекция Центра, являясь самой крупной канадской университетской коллекцией русских архивных материалов, связанных с Канадой, охватывает такие разные события как, например, русское вмешательство в канадский мятеж 18371838 гг. и переписку советского посольства в Канаде с В. Молотовым в 19421945 гг. С помощью финансирования Программой канадского наследия был создан каталог большого блока документов, относящихся к духоборам и их эмиграции в Канаду.
University of Toronto, Centre for Russian and East European Studies (CREES) / Университет Торонто, Центр российских и восточноевропейских исследований .
Центр является одним из ведущих североамериканских академических институтов, изучающих бывший Советский Союз и Восточную Европу. Его цель способствовать пониманию наций и народов этого обширного и сложного региона, их прошлого и настоящего. Центр готовит студентов и аспирантов по дисциплинам, связанным с языками, историей, политикой, экономикой Восточной Европы и бывшего Советского Союза; стажирует учащихся университета Торонто в изучаемом регионе с помощью программ обмена; предоставляет доступную и достоверную информацию о России и Восточной Европе канадским средствам массовой информации, деловым кругам и всему обществу; поддерживает научные связи между Востоком и Западом.
В 1963 г. профессор Г. Скиллинг поставил задачу поощрять факультеты университета Торонто, реализующие учебные программы, связанные с Россией и Восточной Европой. На протяжении десяти лет CREES координировал единственную канадскую программу прямого академического обмена с Московским государственным университетом первым проектом такого обмена. В 1970-е гг. CREES спонсировал летнюю русскую языковую программу. В 19701980-е гг. исследования членов Центра получили поддержку Фондов Форда, Меллона и Канадского института международного мира и безопасности, с помощью которых удалось выделить учебные и исследовательские гранты для магистрантов, докторов и преподавателей. Возобновленная поддержка Фонда Меллона в 1990 г. позволила Центру расширить перечень исследований и создать новые программы. Главными среди них являются приглашения ученых и общественных деятелей из различных стран в университет Торонто и программы летних стажировок, дающих возможность студентам посетить изучаемый регион. Фонд стипендий Г. Скиллинга, названный в честь первого директора CREES, поддерживает изучение стран Восточной и Центральной Европы, включая все постсоветские государства. Специальная программа направлена на улучшение подготовки растущего числа студентов CREES, стремящихся сделать карьеру в сфере бизнеса, связанного с европейскими странами. Стипендиаты Центра занимаются исследованиями тем, относящимся к ряду стран Центральной и Восточной Европы, включая Российскую Федерацию и Украину. Исследовательская программа по русским и советским менонитским исследованиям и Архивный и исследовательский проект изучения сталинской эпохи являются самыми крупными проектами, разрабатываемыми в настоящее время.
Исследовательская программа по русским и советским менонитским исследованиям была основана в 1989 г. как автономная программа в рамках CREES. Она включает серии публикаций; обширный проект микрофильмирования; перевод и редактирование источников; международные конференции и крупные исследовательские проекты, такие как менонитские исследования эпохи Николая I; менонитские письма из ГУЛАГа. Издательством Юниверсити Торонто Пресс была опубликована научная серия Русские менонитские исследования, включающая справочник, собрание источников и монографические исследования.
Архивный и исследовательский проект изучения сталинской эпохи (SERAP) является междисциплинарным проектом, проводимым на базе Центра. Осуществляемый при поддержке Канадского исследовательского совета по социальным и гуманитарным наукам, этот проект стимулирует новую интерпретацию политических и общественных отношений в СССР сталинской эпохи. Используя недавно рассекреченные архивные материалы, участники проекта реализуют задачи, связанные с: собиранием, сохранением и распространением архивных материалов (включая создание Канадского центра по изучению архивных материалов сталинского периода, располагающегося в библиотеке Робарта университета Торонто); проведением международных научных семинаров и конференций, посвященных новому анализу сталинской эпохи; сотрудничеством с коллегами из России и бывшего Советского Союза с целью содействовать созданию единого научного сообщества стран Востока и Запада; подготовкой студентов, аспирантов и молодых исследователей путем вовлечения их в исследовательские проекты, конференции, ежемесячные коллоквиумы по вопросам анализа, сохранения и распространения архивных материалов. SERAP возник как ответ на появившиеся новые возможности после распада СССР. Изучение сталинской эпохи является проектом, который включает в себя не только возвращение и распространение документов, но и переоценку исторических архивов с акцентом на научных исследованиях, созданием научно-исследовательских сообществ, проведением конференций, семинаров и обучением архивным исследованиям. Интересы членов проекта включают изучение противоречий бюрократической политики, воздействие на сталинское общество таких социальных групп, как рабочие, крестьяне, женщины, ученые и официальные лица государства. Отношения между государством и обществом, центром и периферией занимают важное место в работе SERAP по интерпретации происходивших событий, а исследование таких явлений, как приспособление, уступки, сопротивление, поставлено в качестве основной цели проекта. Каждая из конференций и научных семинаров SERAP обращает внимание на различные аспекты этих процессов.

Соединенное Королевство Великобритании и Северной Ирландии

Leeds University, Centre for Russian, Eurasian and Central European Stud-ies (LUCRECES) \ Университет Лидса, Центр российских, евразийских и центрально-европейских исследований .
Кафедра русских и славянских исследований была основана в университете Лидса в 1918 г. В настоящее время Центр российских, евразийских и центрально-европейских исследований координирует академическую деятельность более 100 преподавателей и исследователей. LUCRECES активно пропагандирует использование междисциплинарных подходов в максимально возможном диапазоне академических дисциплин. Кроме проведения семинаров, конференций и специальных лекций Центр является инициатором многих совместных исследовательских проектов изучения регионов России, Евразии и Центральной Европы. LUCRECES также организует совместные проекты с участием организаций, занятых в промышленной и коммерческой сфере и расширяет образовательные курсы для студентов и аспирантов.
Отвечая на растущий интерес к российским регионам, кафедра политологии университета Лидса разработала трехгодичную программу по изучению политических изменений в регионах, финансирующуюся фондом Леверхульма. Целью проекта является разработка модели политических трансформаций, происходящих в регионах Российской Федерации в последние годы. В библиотеке университета в 1982 г. открыт русский архив Лидса (LRA). Он содержит собрания манускриптов, фотографий, других архивных материалов, а также подборку литературы о русской истории, культуре и об англо-русских отношениях XIX и XX вв.
Oxford University, Institute for Slavonic Studies (ISS) / Оксфордский университет, Институт славянских исследований .
В Оксфордском университете существуют сложившиеся преподавательские и исследовательские традиции в области славяноведения. С 1844 г. славянские исследования стали частью академической программы университета. В 1889 г. У. Морфилл был одобрен в качестве лектора по русскому и другим славянским языкам, став первым обладателем академической должности в области славянских исследований в британских университетах. На протяжении первой декады ХХ в. Оксфорд посетили такие знаменитые российские ученые, как П. Милюков и Н. Бердяев. Однако последствия Октябрьской революции нанесли удар по славянским исследованиям в Оксфорде. Несмотря на существование множества преград для развития славянских исследований, в 1953 г. в университете был основан Центр российских и восточноевропейских исследований. В 1988 г. для повышения качества преподавания, координации исследовательской деятельности, распространения научных материалов, профессиональной информации и академических обменов университет основал Институт российских, советских и восточноевропейских исследований, в 1994 г. переименованный в Институт славянских исследований.
В настоящее время двумя главными исследовательскими учреждениями Оксфорда являются Институт славянских исследований Оксфордского университета и Центр российских и восточноевропейских исследований в колледже Св. Антония. Оксфордский университет член Консорциума российских и восточноевропейских исследований. Около половины всех студентов, занятых в той или иной области российских исследований в университете, после его окончания специализируются в колледже Св. Антония. Выпускники этого колледжа занимают высокие должности в академической сфере, политике, журналистике, на государственной службе и в международных финансовых учреждениях.
На протяжении нескольких десятилетий Центр организует семинары, к проведению которых в качестве лекторов привлекаются выдающиеся ученые как из стран, являющихся объектом изучения, так и из Западной Европы, Северной Америки, Австралии. Колледж Святого Антония номинирует пять преподавательских и пять исследовательских стипендий для изучения русской и советской политики, российской истории ХХ в., новейшей истории Восточной и Центральной Европы, международных отношений и русской литературы и культуры. Центр является междисциплинарным учреждением, поэтому каждый его студент или преподаватель также является членом одного из факультетов или кафедр. Институт организует обмены с российскими университетами и институтами. В частности в обмене участвуют московские институты географии, государства и права, Пермский университет, МГУ, Институт мировой литературы. Многие российские и восточноевропейские ученые посещают Оксфорд при поддержке Фонда Сороса и других программ. Оксфорд располагает самыми большими библиотечными ресурсами российских, советских и восточноевропейских исследований среди всех британских университетов. Кроме небольших специализированных собраний существуют четыре библиотеки, которые содержат фонды по славянским исследованиям. Среди них выделяется крупнейшая университетская библиотека Бодлейн. На базе Института Тейлора располагается библиотека европейской литературы и лингвистических исследований. Ее секция славянских и восточноевропейских исследований является одной из лидирующих в стране. Библиотека Центра российских и восточноевропейских исследований колледжа Св. Антония имеет русскоязычные фонды по истории революции 1917 г., литературе и лингвистике, антропологии, а также политологии, философии, экономике и другим предметам. В дополнение к бодлейновским собраниям Правды и Известий в библиотеке колледжа Св. Антония хранятся многие другие русские и восточноевропейские газеты, а также периодические издания по истории, литературе, политике и экономике. В Главной библиотеке университета также хранятся основные англоязычные журналы по этим предметам. Институт экономики и статистики обладает библиотекой, содержащей материалы по общественным наукам, включая ведущие экономические журналы и официальные статистические публикации. В Оксфордском университете активно действует Русское общество, основанное Ф. Юсуповым в 1909 г. в целях установления и развития англо-русских связей. В настоящий момент Общество насчитывает более 500 членов, 60 из которых из России, остальные из Британии, Соединенных Штатов, Германии, Франции и других европейских стран.
University of Birmingham, Centre for Russian and East European Studies (CREES) / Университет Бирмингема, Центр российских и восточноевропейских исследований . Учрежден в 1963 г. на базе кафедры, организованной в 1946 г. профессором А. Байковым. Выдающийся русский экономист, эмигрировавший в 1939 г. из Чехословакии в Англию, поселился в Бирмингеме и способствовал созданию кафедры экономики СССР предшественницы CREES. Центр российских и восточноевропейских исследований является междисциплинарным центром, фокусирующим основное внимание на общественных науках и истории. Сейчас он является составной частью Школы социальных наук университета. Исследовательская программа Центра включает в себя изучение российской, украинской и центрально-европейской политики, проблемы безопасности и экономической трансформации в посткоммунистическом обществе, истории России и Советского Союза.
В 1998 г. начала свою деятельность исследовательская группа по восточно-европейской безопасности. Ее цели организация научных форумов для обсуждения вопросов безопасности в Восточной Европе, предоставление информации о событиях, исследовательских программах и публикациях, в т. ч. в Интернете. Российские и восточноевропейские исследования новая серия публикаций Центра по истории и общественным наукам, предназначенная для распространения статей молодых ученых. Программа Центра включает в себя семинары по глобальным, текущим проблемам, женским и гендерным отношениям, по советской истории и проблемам безопасности, а также совместные семинары с университетом Лидса в рамках российских региональных исследований. CREES тесно сотрудничает с зарубежными родственными центрами и факультетами, в частности с Берлинским восточноевропейским институтом и Центром российских и восточноевропейских исследований университета Хельсинки. Библиотека Байкова была учреждена в 1963 г. в качестве составной части Центра и к настоящему времени стала хранилищем материалов по славистик. Сегодня ее фонды насчитывают около 90 тыс. томов.
University of Essex, Russian Studies at the Pan-European Institute (PEI) / Университет Эссекса, Российские исследования в Общеевропейском институте .
Создан в 1997 г. с целью аккумулирования достижений центров российских исследований, особенно в области европейской интеграции и посткоммунистических исследований. Интересы PEI распространяются на всю новую Европу от Ирландии до Дальнего Востока России, но в первую очередь концентрируются на проблематике Европейского Союза, Центральной и Восточной Европы и бывшего Советского Союза. Сфера деятельности PEI подготовка студентов и аспирантов; организация исследовательской работы; проведение консультаций, тренингов и еженедельных открытых семинаров.
University of Glasgow, Institute of Central and East European Studies (ICEES) / Университет Глазго, Институт центрально-европейских и восточноевропейских исследований .
Основан в 1949 г. Является университетским межфакультетским подразделением, занимающимся исследованиями в области истории, политики, экономики и культуры стран Центральной и Восточной Европы, включая Балтийский регион, Россию и другие страны СНГ. В настоящий момент научными исследованиями занимаются 45 членов университетского академического персонала и более 20 студентов. ICEES также тесно сотрудничает с учеными других университетов. В качестве ассоциированных членов они принимают участие в исследовательской, преподавательской и издательской деятельности Института.
Наиболее развитыми направлениями исследований являются русская и советская история, культурология, эмпирическое исследование посткоммунистических ценностей и политической культуры.
Первым специалистом в университете Глазго, занимающимся российской проблематикой, был Х. Бреннан, в 1923 г. начавший преподавать курс политической истории и экономики. Самым известным ученым университета в области советской истории и экономики стал А. Ноув. Он попал в Британию из Петрограда в 1923 г. в семилетним возрасте, будучи сыном меньшевика Я. Новаковского, и с 1960-х гг. принимал активное участие в работе Института. ICEES публикует академический журнал Европейско-азиатские исследования (до 1991 г. Советские исследования основное внимание уделяли экономическим, политическим и социальным отношениям в странах советского блока, включая их историю). Европейско-азиатские исследования продолжают фокусировать внимание на этом круге исследовательских тем. В то же время, в новом названии отражено влияние трансформационных процессов в политических и экономических системах этих стран на взаимоотношения с остальной Европой и на растущие связи между бывшими республиками Советской Центральной Азии и другими азиатскими государствами.
В институте выходят также Труды Глазго и ежегодный бюллетень новостей, организуются серии ежегодных семинаров, проводятся конференции. Совместно с амстердамским Международным институтом социальной истории ICEES организует ежегодный Европейско-азиатский лекционный конкурс для молодых исследователей из стран Центральной и Восточной Европы. Осуществляет серию электронных публикаций Эпицентр, содержащий веб-сайты Шотландского общества российских и восточноевропейских исследований и Британской ассоциации славянских и восточноевропейских исследований. Ко времени проведения ежегодной конференции BASEES в Кембридже труды конференции становятся доступными в он-лайновом режиме. Институт входит в Европейский консорциум политических исследований. Совместно с Лондонской школой экономики и политологии и Львовским университетом ICEES принимает участие в исследовательском проекте Аутсайдеры, рассчитанном на период с 1999 по 2002 г. В этом исследовательском проекте рассматривается степень распространения европейской экспансии на Россию, Украину, Беларусь, Молдову, а также их взаимоотношения друг с другом.
Библиотека института представляет собой одну из самых обширных коллекций в Европе по российской и восточноевропейской экономике, политике и истории. Из скромного кафедрального собрания она выросла в настоящее время до 50 тыс. единиц хранения. В собрании наиболее полно представлена советская экономика, особенно послевоенного периода, например, серии публикаций по истории отдельных промышленных предприятий. Однако существуют и быстро расширяющиеся секции по внешней и внутренней политике и праву, значительные фонды материалов досоветской и ранней советской истории. Фонды включают собрания исторических, статистических, юридических, дипломатических и партийных документов, материалов диссидентов, специальные коллекции (например, документы Л. Троцкого) и собрания микрофильмов русских архивов.
В настоящий момент центр получает более 600 русских, центрально- и восточноевропейских журналов и более 50 газет, а спутниковое телевидение позволяет студентам смотреть передачи из России. Институт проводит еженедельные открытые обсуждения работ национальных и зарубежных специалистов.
University of London, School of Slavonic and East European Studies (SSEES) / Лондонский университет, Школа славянских и восточноевропейских исследований .
Школа славянских и восточноевропейских исследований является одним из основных центров российских исследований в Соединенном Королевстве. Более 20 постоянно работающих исследователей в области истории, лингвистики, литературы, культуры, общественных наук и около 150 студентов занимаются изучением российской проблематики, включая междисциплинарный и сравнительный подходы. SSEES стремится распространять знания о России среди академического сообщества и широкой общественности.
На кафедре истории SSEES работает 11 специалистов по истории Центральной и Восточной Европы. Их интересы включают изучение русской социальной и интеллектуальной мысли, искусства и архитектуры, русского крестьянства, национальностей и национального самоопределения, гендерных проблем в Восточной Европе, современной политической истории Восточной Европы, европейского рабочего движения.
Школа публикует журнал Славянский и восточноевропейский обзор (SEER), выходящий четыре раза в год. SEER первый британский журнал в этой области, начавший свое существование в 1922 г. и остающийся до настоящего времени единственным британским журналом, включающим статьи, документы, заметки, обзоры статей и книг по всем аспектам славянских и восточноевропейских исследований. Обширный раздел книжного обозрения содержит обсуждение материалов, опубликованных на языках Восточной и Западной Европы и историографические обзоры. Оригинальным изданием школы является Solanus международный журнал российских и восточноевропейских библиографических, библиотечных и издательских исследований. Этот ежегодный журнал публикует материалы, связанные с историей печати и издательского дела, библиографии, анализы архивных материалов и манускриптов. SSEES также издает Слово междисциплинарный журнал российских, евроазиатских и восточноевропейских исследований, редактируемый аспирантами школы. Коллекция материалов, связанных с изучением России, Советского Союза и стран Центральной и Восточной Европы, библиотеки Лондонского университета составляет более 340 тыс. книг. Она является одним из главных собраний по истории, политике, экономике, географии, литературе и библиографии России в Соединенном Королевстве. Библиотека также содержит источники в электронном формате. Он-лайновый каталог включает около 140 тыс. библиографических записей, в т. ч. все издания с 1989 г.
В библиотеке хранятся более 190 архивных собраний. Большинство из них небольшие коллекции, многие из которых содержат материалы на славянских языках и фотографии. Все коллекции переданы библиотеке частными лицами или организациями, связанными с изучаемой Школой проблематикой. С 1998 г. ознакомление с детальным каталогом библиотечных архивных материалов возможно в он-лайновом режиме.
University of Nottingham, Institute for Russian, Soviet and Central and East European Studies (IRSCEES) / Университет Ноттингема, Институт российских, советских, центрально-европейских и восточноевропейских исследований .
С момента открытия кафедры славянских исследований в 1916 г. Ноттингем стал одним из первых британских университетов, в котором изучалась славянская проблематика. Сейчас для Института важнейшими являются российские и южнославянские исследования.
Славянское собрание университетской библиотеки Халлварда одно из самых больших в стране. Приобретение русских материалов, начатое в 1915 г., остается приоритетным направлением деятельности библиотеки в славистике. При отборе книг первоочередное внимание уделяется российской и советской политической и экономической истории, русскому языку и литературе. Коллекция литературы по славянским и восточноевропейским исследованиям содержит более 40 тыс. книг и брошюр и более 200 периодических изданий. Русское собрание наиболее полно представляет события революции 1917 г., советской истории в целом и литературу XIXXX вв. Библиотека располагает отделом манускриптов и специальных собраний, среди которых находятся серии информационных листов окон ТАСС и чеховский архив П. Майлса. Библиотека имеет сетевой комплект, обеспечивающий доступ к он-лайновым каталогам библиотеки, сетевым CD-ROM (включая международную библиографию и российские изданные книги), BIDS (указатель цитат по искусству и гуманитарным наукам) и Интернету.
University of Reading, Centre for Euro-Asian Studies (CEAS) / Университет Ридинга, Центр евроазиатских исследований .
Центр был основан в 1996 г. как образовательная и исследовательская организация, стремящаяся к улучшению понимания и сотрудничества со странами СНГ, Восточной и Центральной Европы. Рабочие языки Центра английский и русский. CEAS объединяет более 30 известных ученых, работающих в области изучения политики, экономики, бизнеса, банковского дела и безопасности стран, вступивших в переходный период развития. Члены Центра активно занимаются научной и консультационной деятельностью в области евроазиатских исследований и являются активными участниками конференций, организованных ООН, МВФ, Мировым банком, и т. д.
В настоящий момент в Центре евроазиатских исследований проводятся исследовательские программы, связанные с проблемами безопасности бывших советских республик; отношениями между Россией и Европейским Союзом; процессами перехода к рыночной экономике. Совместно с Макмиллан Пресс Центр выпускает специальную серию Евроазиатские исследования.
University of Warwick, Russian Research Program (RRP) / Университет Варвика, Программа российских исследований .
Программа осуществляется совместно Центром сравнительных трудовых исследований, Университетом Варвика и Институтом по изучению трудовых отношений. Исследования проводятся с 1991 г. как серия взаимосвязанных проектов, проводимых четырьмя группами из Москвы, Самары, Кузбасса (Кемерово и Новокузнецк) и Сыктывкара. Текущими исследовательскими проектами являются изучение отношений правительственных и профсоюзных органов; проблем занятости и рынка труда; рабочего движения и гендерных отношений.

Соединенные Штаты Америки

В законе США о высшем образовании подчеркивается, что: 1) безопасность, стабильность и экономическая жизнеспособность Соединенных Штатов в сложных современных условиях зависит от американской исследовательской базы в международной области и экспертов, обладающих знаниями иностранных языков, регионов мира и международных отношений; 2) прогресс в коммуникационных технологиях и рост региональных и глобальных проблем делают знание других стран и способность разговаривать на их языках все более необходимыми для содействия взаимопониманию и сотрудничеству наций и народов; 3) драматические перемены в мировой политике и экономике создали потребность в изучении большего количества наций и народов.
Международная образовательная программа как составная часть закона объединяет деятельность правительства США, высших учебных заведений и частного сектора по распространению информации о регионах мира, совершенствованию изучения иностранных языков и международных отношений. Государство направило свои усилия на поддержку центров, программ, предоставление грантов для американских учебных заведений; облегчение доступа к исследованиям и стажировкам за рубежом; координацию действий всех заинтересованных сторон.
Со времени своего принятия Международная образовательная программа стала инструментом профессиональной подготовки специалистов, изучающих российский, восточноевропейский и евразийский регионы. Важность такого изучения обосновывалась в специальной VI статье программы. Учреждения, возникшие после принятия программы, получили наименование Национальных исследовательских центров и в настоящее время делятся на две категории. К первой группе, студенческим национальным исследовательским центрам, относятся организации, обеспечивающие подготовку специалистов со степенью бакалавра. Вторую группу, полные (всесторонние) национальные исследовательские центры, составляют учреждения, предлагающие степени магистра и доктора наук.
В настоящее время программы, возникшие на базе VI статьи, финансируют работу около 20 центров российских, евразийских и славянских исследований, работающих в таких известных учебных заведениях, как Колумбийский университет, университеты Корнелл, Джорджтаун, Дж. Вашингтона, Гарвардский университет, университеты Индианы, Огайо, Стэнфорда, Калифорнии, Иллинойса, Айовы, Канзаса, Мичигана, Северной Каролины, Питсбурга, Техаса, Виргинии, Висконсина.
Columbia University, Harriman Institute / Колумбийский университет, Институт Харримана . Институт Харримана первый научный центр в Соединенных Штатах, занимающийся междисциплинарным изучением России, стран советского блока и посткоммунистических государств. Основанный в 1946 г. как Российский институт, с 1954 г. он приступил также к изучению Восточной и Центральной Европы. В 1992 г. Институт официально расширил тематику исследований, охватив все государства бывшего СССР, и был назван в честь губернатора А. Харримана и его жены П. Харриман. Директор Института М. фон Хаген подчеркивал, что Российский Институт возник в эпоху фундаментальных национальных и международных преобразований, когда Соединенные Штаты испытали потребность в хорошо обученном штате специалистов, способных осмыслить события, происходящие в Восточной Европе и Советском Союзе. Сегодня Соединенные Штаты стоят перед новым вызовом, связанным с беспрецедентными событиями в постсоветских государствах и их обществах. Действуя в духе основателей Института, поддерживавших проведение критического изучения данного региона, Институт готовит новое поколение специалистов, готовых встретить вызов современного мира.
Cornell University, Institute of European Studies (IES), Slavic and East European Center (SEEC) / Университет Корнелл, Институт европейских исследований, Славянский и Восточноевропейский центр .
Институт европейских исследований координирует деятельность факультетов и отделений университета, занимающихся изучением европейской проблематики, включая исследование государств бывшего советского блока. IES является головной организацией, проводящей международные программы в Университете Корнелл. SEEC помогает университету в поддержании баланса между требованиями к международным исследованиям, уровнем обучения дипломированных специалистов и обеспечением финансирования программ.
Georgetown University, Center for Eurasian, Russian, and East European Studies (CEREES) / Университет Джорджтаун, Центр евразийских, российских и восточноевропейских исследований .
Двухлетняя программа университетского Центра евразийских, российских и восточноевропейских исследований предназначена для подготовки специалистов к работе в правительственных и негосударственных организациях, научных учреждениях и учебных заведениях. Программа делает акцент на изучении истории, политической ситуации, языков и культур данного региона. Центр публикует ежемесячный Информационный бюллетень.
Штат университетских преподавателей дополняется исследователями из многочисленных институтов и правительственных учреждений Вашингтона. Столица создает особо благоприятные условия для студентов, изучающих Россию и Восточную Европу. В библиотеке Конгресса, центре В. Вильсона, институте Кеннана сосредоточены богатейшие академические материалы по России и Восточной Европе, работают выдающиеся американские и иностранные ученые. CERES поддерживает активный календарь событий в Джорджтауне. Во время лекций и семинаров студенты встречаются с экспертами и дипломатами из Центральной, Восточной Европы и государств бывшего СССР.
George Washington University, Institute for European, Russian and Eurasian Studies (IERES) / Университет Джорджа Вашингтона, Институт европейских, российских и евразийских исследований .
После второй мировой войны американские колледжи и университеты испытывали нехватку ученых-исследователей коммунистических режимов и были недостаточно подготовлены для разработки рекомендаций правительственным органам. Институт китайских и советских исследований был основан в 1961 г. с целью заполнить эти пробелы, поддерживая академическое изучение и подготовку специалистов в области советских, центрально-европейских, восточноевропейских и восточно-азиатских исследований.
С учетом преобразования бывшего коммунистического блока в начале 1992 г. Институт стал называться Институтом европейских, российских и евразийских исследований. Основные изучаемые дисциплины политическая наука, экономика, история, социология и их междисциплинарные вариации. Университет Дж. Вашингтона располагает уникальным собранием реферативных работ и периодических изданий, доступных для исследователей в славянском, восточноевропейском и азиатском читальных залах. Институт издает журнал Проблемы посткоммунизма, ранее носивший название Проблемы коммунизма. Журнал включает аналитические, дискуссионные и информационные материалы, организует обсуждения, публикует библиографические и историографические обзоры. В 1990-е гг. IERES взял на себя функции ведущего учреждения, проводящего обменную программу американских и российских ученых, студентов и дипломатов. В последние годы институт расширяет украинские исследования и обучение специалистов, занимающихся изучением Украины. С этой целью IERES участвует в проведении обменной программы для преподавателей и аспирантов Львовского университета. В настоящее время институт сотрудничает с центром В. Вильсона в рамках работы над международным проектом по изучению периода холодной войны, который позволяет ученым Востока и Запада проводить исследования в ранее закрытых архивах. Участие IERES в Консорциуме университетов Вашингтона и Консорциуме библиотек позволяет исследователям и студентам пользоваться материалами других членов консорциумов.
Harvard University, National Resource Center for Russian, East European and Central Asian Studies (NRC REECAS) / Гарвардский университет, Центр национальных ресурсов для российских, восточноевропейских и центрально-азиатских исследований .
Центр был основан в 1973 г. с целью поддержки курсов изучения региона и языковых курсов, субсидирования студентов, расширения библиотечной коллекции. Средства на развитие Центра предоставлены американским министерством образования. NRC REECAS работает в тесном сотрудничестве с Центром Девиса для российских исследований Гарвардского университета. Основная миссия Центра Девиса состоит в развитии фундаментальных знаний о России в региональном и историческом контексте. Центр поддерживает изучение пограничных и близлежащих стран, которые были объединены с российским государством или подчинены ему в различные периоды истории, а также стран, чей опыт связан с процессами, подобными российским. Центр Девиса обеспечивает ресурсы и услуги, помогающие в изучении этих проблем и создающие соответствующую интеллектуальную среду. Программа региональных исследований, связанных с изучением России, Восточной Европы и Центральной Азии (REECA), основана на предпосылке, что при изучении общества и культуры интеграция различных научных дисциплин способствует пониманию предмета исследований, не доступного в рамках отдельной дисциплины.
В 1997 г. начата Программа новых подходов к вопросам российской безопасности (PONARS), объединившая молодых ученых, которые анализируют политику безопасности России и ее роль в международных делах. Участвуя в ежегодных конференциях в университетах Гарварда и Вашингтона, эксперты сосредотачивают внимание на анализе процессов государственного устройства, развития общественных интересов и их влияния на политику России и ее национальную безопасность. Программа поддерживает издание материалов и аналитических записок по рассматриваемой проблематике.
С 1993 г. Центр Девиса и NRC REECAS предпринимают совместные усилия по расширению центрально-азиатских исследований в университете, что связано с растущей важностью мусульманских регионов бывшего Советского Союза на мировой арене. Эта программа основывается на стремлении использовать ресурсы Гарварда как одного из немногих учреждений Запада, имеющего опыт изучения данного региона. Возможности программы расширились с 1995 г., после предоставления крупного гранта Фонда Форда, предназначенного для развития исследований в Гарварде и подготовки дипломированных специалистов, занимающихся изучением центрально-азиатского региона в сотрудничестве с учеными из Центральной Азии. Расширенная программа предлагает курсы по изучению языков и региональным исследованиям, поддержку приглашенных ученых. Основным предметом исследований являются постсоветские центрально-азиатские республики Узбекистан, Казахстан, Киргизия, Таджикистан и Туркменистан. Однако, поскольку эти страны глубоко связаны с окружающими регионами, программа предназначена и для изучения Кавказа и мусульманских регионов России. Главная цель программы состоит в углублении понимания социальных, культурных, политических, и экономических проблем, стоящих перед Центральной Азией. Ключевые вопросы включают образование новых политических структур, создание самостоятельной экономики, поиск новой национальной идентификации. Факультеты и комитеты по региональным исследованиям предлагают программы по получению научных степеней, методические курсы и ряд семинаров, связанных с изучением Центральной Азии. Библиотека Гарварда обладает одним из лучших в мире собраний для изучения Центральной Азии. Интернет-сайт программы Центрально-азиатские исследования в мире представляет широкий диапазон информации, полезной для исследований.
В 1997 г. университет начал осуществлять Гарвардский проект изучения холодной войны (HPCWS). Окончание холодной войны и крах Советского Союза решительно изменили ситуацию с архивными материалами, ставшими доступными для исследователей. Проект предназначен для использования появившихся возможностей и развития имеющихся достижений, накопленных участниками Международного исторического проекта изучения холодной войны (CWIHP), проводимого Центром В. Вильсона и Архивом национальной безопасности в Вашингтоне. Начиная с 1992 г., CWIHP и Архив взяли на себя инициативу поддержки архивных исследований посредством систематизации недавно рассекреченных материалов и поощрения деятельности ученых.
Гарвардский проект предназначен также для поддержки и углубления международного исторического проекта. Одно из главных средств выполнения этой цели субсидирование академических публикаций, включая серию книг и новый журнал по проблематике периода холодной войны. Гарвардская специальная книжная серия была основана в 1997 г., а научный журнал начал выходить в 1999 г. Издание журнала и книжной серии координируются редакционным советом. Кроме программы публикаций, HPCWS руководит программой грантов и субсидий, предоставляемых для проведения исследований по Гарвардскому проекту. В университете создана электронная база данных, содержащая рассекреченные документы из бывшего Советского Союза, Восточной и Центральной Европы, других регионов мира, которые теперь доступны также в виде микрофильмов и фотокопий.
Indiana University, Russian and East European Institute (REEI) / Университет Индианы, Российский и восточноевропейский институт .
Российский и восточноевропейский институт был основан в 1958 г. в университете Индианы в Блумингтоне. Координирует междисциплинарный учебный план, предлагающий изучения языков и проблем данного региона и оказывает помощь преподавателям и студентам в проведении исследований и публикации академических работ. Изучение восточноевропейских языков началось в университете Индианы еще во время второй мировой войны. REEI финансируется федеральными властями как национальный исследовательский центр и получает исследовательские субсидии от фондов Форда и Меллона. Дипломированные специалисты Института работают в правительственных, научных и общественных органах Соединенных Штатов, Восточной Европы и стран бывшего Советского Союза. В настоящее время более ста преподавателей восемнадцати факультетов и школ университета сотрудничают с Институтом. REEI координирует проведение одной из крупнейших американских программ российских и восточноевропейских исследований. Институт издает ежеквартальный информационный бюллетень REEIFICATION, который сообщает о научно-исследовательских работах преподавателей, студентов и выпускников, информирует о новых материалах, учебных пособиях, семинарах и субсидиях. Славянская и восточноевропейская коллекция университетских библиотек составляет необходимую базу для проведения исследовательской и учебной работы. Соглашения о сотрудничестве с другими американскими университетами и международные соглашения по проведению обменов способствуют тому, что библиотеки Блумингтона обладают одним из крупнейших российских собраний Соединенных Штатов. Собрание славянских материалов в конце 1990-х гг. составляло более 500 000 единиц хранения, в т. ч. более 1 800 наименований периодических изданий. Около 90 процентов монографий и серийных изданий на языках изучаемого региона. Университет владеет также электронными материалами, включая CD-ROMы российских национальных библиографий, микрофильмы партийных архивов СССР, базу данных и тексты статей научных журналов (EBSCO). Дополнительные собрания включают редкие книги, рукописи и архивы, хранящиеся в университетской библиотеке Лилли. С 1998 г. REEI координирует работу летнего института балтийских исследований (BALSSI), который был основан в 1994 г. и в настоящее время финансируется консорциумом нескольких американских университетов. Ранее BALSSI работал на базе университета Вашингтона в 19941995 гг. и университета штата Иллинойс в Чикаго в 19961997 гг. В Блумингтоне также проводится летний семинар славянских, восточноевропейских и центрально-азиатских языков (SWSEEL).
Ohio State University, Center for Slavic and East European Studies (CSEES) / Университет штата Огайо, Центр славянских и восточноевропейских исследований .
Основанный в 1965 г. профессором Л. Тварогом Центр включен в число национальных центров и финансируется государством. В его работе участвуют более 50 специалистов. CSEES координирует восточноевропейские и славянские исследования, занимается разработкой учебных курсов, финансирует пополнение библиотечных фондов, оказывает материальную поддержку в проведении обменных программ с зарубежными университетами. Центр проводит работу и за пределами университета, организуя ежегодные семинары для преподавателей языков и социальных дисциплин, лекции в местных школах, деловые семинары и конференции по проблемам региональных исследований, выпуская информационные бюллетени. В собрании библиотек университета штата Огайо имеется более четырех миллионов книг и периодических изданий и более трех миллионов микрофильмов. Около 700 000 изданий относятся к славянской и восточноевропейской проблематике. Специальный отдел включает собрание российских, польских, сербохорватских и болгарских изданий, справочники и периодические издания на славянских языках. CSEES является издательским домом для междисциплинарного ежеквартального журнала Российское обозрение, посвященного проблемам истории, культуры, политики, общественной жизни России и стран Восточной Европы. Российское обозрение независимый журнал, получающий поддержку от университета штата Огайо, публикуется издательством Blackwell.
Stanford University, Center for Russian and East European Studies (CREES) / Стэнфордский университет, Центр российских и восточноевропейских исследований .
Центр образован в 1966 г. Его задачей является оказание содействия и поддержки междисциплинарным исследованиям России и Восточной Европы. CREES координирует обучение и научные исследования, проведение специальных семинаров, лекций и конференций. Оказывает помощь ученым, предоставляя им гранты для поездок по региону и его изучения; поддерживает связи с организациями и академическими учреждениями СНГ; организует преподавание славянских языков; издает информационные бюллетени, материалы конференций и сборники статей.
В библиотеках и архивах Стэнфорда собрано более полумиллиона изданий восточноевропейских, российских и советских исследований. Основные научно-исследовательские материалы находятся в славянском собрании сочинений библиотеки С. Грин и библиотеке и архиве Г. Гувера. В дополнение к монографиям, американским, иностранным и эмигрантским академическим журналам и периодическим изданиям, эти библиотеки обладают уникальными неопубликованными материалами. Обмены с крупнейшими академическими библиотеками России и Восточной Европы способствуют постоянному обновлению коллекции. В аудиовизуальном центре библиотеки Мейер размещается значительная коллекция документальных и художественных видеофильмов. Центр предлагает для студентов Стэнфорда разнообразные возможности прохождения обучения за рубежом. Московская программа, начавшаяся в 1993 г., включает специализацию в политологии, истории, экономике, социологии и языковую подготовку. Стэнфордский университет имеет зарубежный университетский городок в Берлине, где студенты университета могут участвовать в курсах по проблемам Восточной Европы. Институт Г. Гувера по изучению вопросов войны, революции и мира при Стэндфордском университете был основан в 1919 г. Институт начал свою деятельность со сбора специальных документов, которые касались причин и последствий первой мировой войны, и быстро превратился в один из крупнейших архивов и в одну из наиболее полных библиотек мира, содержащих материалы по вопросам политических, экономических и социальных изменений, имевших место в двадцатом столетии. Институт стал одним из первых мозговых центров в Соединенных Штатах, в которых работали группы ученых с мировым именем, проводящие политические исследования. В число 60 постоянных научных сотрудников института входят специалисты в области экономики, политических наук, истории, международных отношений, права и других изучаемых дисциплин. В их числе 4 лауреата Нобелевской премии, 19 членов Американской академии искусств и наук и лауреаты многочисленных премий и наград.
Коллекция материалов по российской и советской проблематике, собранная институтом Гувера, является одним из крупнейших мировых источников изучения России, Советского Союза и стран СНГ. Собранный материал по проблемам региона включает издания по истории двадцатого века, политологии, экономике, военным проблемам, истории политических и общественных движений. Библиотека старается собрать и сохранить всю возможную документацию, включая монографии, периодические издания, газеты, брошюры, правительственные документы, собрания рукописей, личные бумаги, документацию организаций, фильмы, плакаты, фотографии, карты. Большинство собранных материалов на русском языке, однако, можно найти материалы на всех языках стран СНГ и на большинстве иностранных языков. В коллекции собрано 340 тыс. монографий, 6400 периодических изданий.
В собрание включено также 26 тыс. микрофильмов, 750 художественных фильмов, более 1 тыс. рукописей, 20 тыс. брошюр, 10 тыс. политических плакатов и 23 тыс. фотографий. В библиотеке хранится около 3 тыс. наименований независимых газет и 20 тыс. отдельных выпусков газет 19801990-х гг. Собрание российских и советских брошюр состоит из более чем 20 тыс. единиц хранения и содержит материалы, редко собираемые другими архивами. В брошюрах освещены все аспекты российской и советской истории двадцатого столетия. Институт Гувера обладает крупной коллекцией российских и советских правительственных документов (около 5 тыс. томов), в т. ч. документы Российской империи (полное собрание законов Российской империи; протоколы Думы; документы министерств, губернских и городских органов власти) и собрание правительственных и партийных документов советского периода. Оригинальные материалы включены в коллекцию более 4 500 рукописных и архивных собраний. Среди них документы о развитии демократических институтов, международных отношений, мирных переговоров, политической идеологии (особенно коммунизма, нацизма, фашизма и национализма), политических переворотов и революций, государственной пропаганды, подпольных движений, военной истории. Материалы, доступные для исследования, включают неизданные дневники, мемуары общественных деятелей, оригинальную корреспонденцию, записки, фотографии, листовки. В течение межвоенного периода связи Г. Гувера с известными политическими деятелями российской эмиграции позволила ему спасти официальные документы царской секретной политической полиции. Эти документы, переданные российским посольством в Париже, являются ценным источником для изучения ранних лет деятельности многих революционеров, включая Ленина, Троцкого и Сталина. Документы некоторых царских департаментов были посланы дипломатами в институт Гувера с целью их сохранения. Эта акция ставила задачу сохранить архивы свергнутой власти в таком состоянии, чтобы все документы были доступны историкам. Уникальные документы о деятельности Белой Армии во время гражданской войны хранятся в архиве генерала П. Врангеля, в то время как материалы, собранные баронессой М. Врангель, знакомят с историей культурной жизни русских эмигрантов в различных странах. Архив, который был первоначально хранилищем документации о первой мировой войне, расширился и включает материалы по фашизму, коммунизму и националистическим движениям, сыгравшим большую роль в развязывании второй мировой войны. Когда университетская библиотека больше не могла вместить увеличивающуюся коллекцию материалов, Г. Гувер выделил средства на строительство отдельного здания, разместившего впоследствии библиотеку и архив. Башня Гувера, строительство которой было законченно в июне 1941 г., дала возможность продолжить работу по дальнейшему сбору документации, преимущественно по теме отношений Восток Запад периода после 1945 г. Сразу после основания Президентской библиотеки Гувера на его родине в Вест Бранч, штате Айова, президентские бумаги Г. Гувера были переданы новому учреждению. Для размещения архива института Гувера в Стэнфорде в 19601970-е гг. было построено еще два здания. Основные направления сбора материалов, представляющие интерес для исследования послевоенного периода, включают такие проблемы, как история ядерного века, образовательная политика, избирательные кампании в посткоммунистической Восточной Европе и России. Архив института Гувера продолжил традицию сохранения материалов по истории жертв политических репрессий. В 1992 г. институт Гувера и Государственный архив Российской Федерации начали осуществлять совместный проект по микрофильмированию избранных архивов Коммунистической партии Советского Союза. Проект был разработан с целью сохранения ценных источников, хранящихся в Росархиве, и обеспечения широкого доступа к ним для россиян и мирового сообщества ученых. В реализации проекта приняли участие три российских хранилища: Государственный архив Российской Федерации, Российский центр хранения и изучения документов новейшей истории и Центр хранения современной документации. Среди сохраняемых документов: 1) полные стенограммы съездов партии и конференций, проведенных в период 19121920 гг. и значительная часть архива Секретариата Центрального комитета; 2) архив Центральной ревизионной комиссии 19341956 гг., документы относящиеся к структуре партии и внутрипартийным изменениям; 3) архив НКВД; 4) архив Конституционного Суда Российской Федерации 1992 г. Собрание микрофильмов включает также описи важнейших архивов советского периода, которые открыты для исследований в трех российских хранилищах. Оно доступно для исследователей в институте Гувера, четырех российских хранилищах и библиотеке Конгресса.
University of California, Berkeley, Center for Slavic and East European Studies (CSEES) / Калифорнийский университет, Беркли, Центр славянских и восточноевропейских исследований .
Основанный в 1957 г., исследовательский и образовательный Центр для аспирантов и преподавателей Беркли, работающих над проблемами данного региона, оказывает поддержку в проведении исследований, обучении дипломированных специалистов и проведении ряда научных и общественных программ, в т. ч. организации конференций, лекций, семинаров, выставок. Дважды в год CSEES издает информационный бюллетень.
Центр ежегодно принимает многочисленных ученых и общественных деятелей со всего мира. Как правило, эти посетители участвуют в программах Центра и консультируют преподавателей университета и аспирантов. CSEES предлагает разнообразные виды помощи для выпускников, включая годичные стипендии, оплату летних языковых курсов, гранты для написания диссертаций и проведения научных исследований. Большое внимание уделяется обучению аспирантов методологии и теории междисциплинарной социальной науки, а также истории, языкам и культуре государств бывшего Советского Союза. Библиотека Доэ, главная библиотека Беркли, хранит собрание материалов по проблемам славянского и восточноевропейского регионов, включающее около 750 тыс. томов, из которых две трети на языках изучаемых регионов. В ней находится около 3500 текущих подписных изданий на региональных языках, а также собрания материалов западной и англоязычной славистики. Коллекция библиотеки дополнена материалами, имеющимися в других библиотеках университета, включая 18 тыс. томов, хранящихся в библиотеке для выпускников факультета славистики, и периодические издания в читальном зале Центра славянских и восточноевропейских исследований.
University of Illinois, Russian and East European Center (REES) / Университет Иллинойса, Российский и восточноевропейский центр .
Основанный в 1959 г., Российский и восточноевропейский центр служит интеллектуальным и институционным ядром академического коллектива и общественности, проявляющей интерес к проблемам Восточной Европы и России. Посвящая свою деятельность распространению знаний о данном регионе, Центр поддерживает обучающие программы для студентов и аспирантов, способствует развитию интеллектуальной жизни, проводя конференции, лекции, коллоквиумы, организует визиты ученых из других стран, проводит семинары, выставки. Центр объединяет коллектив университета и его студентов с региональными и национальными организациями, учеными, школами и общественностью. В эпоху процессов интернационализации и глобализации основной задачей REES является подготовка студентов и аспирантов в области российских и восточноевропейских исследований на основе междисциплинарного подхода. Центр стремится к активному развитию сравнительных, тематических и межнациональных исследований на базе глубокого изучения культуры и истории отдельных стран и народов. Университет Иллинойса является одним из лидеров национальных программ российских и восточноевропейских исследований. На его базе действует Американская ассоциация углубленных славянских исследований, а в 19751985 гг. и с 1996 г. по настоящее время издается журнал ассоциации Славянское обозрение. Славянская и восточноевропейская библиотека является одним из крупнейших собраний славянских материалов в стране. Ее материалы и штат сотрудников используются Славянской информационной службой, обеспечивающей национальному и международному сообществу ученых доступ к источникам исследования. В университетской библиотеке собрана третья по количеству научных материалов национальная коллекция, включающая более 15 млн наименований, в т. ч. серийные издания, рукописи, карты, слайды, аудиоматериалы, микрофильмы, видеозаписи, лазерные диски. Книжное собрание работ на славянских и восточноевропейских языках составляет около 544 тыс. томов, которые дополняются 111 тыс. томов по проблемам России и стран Восточной Европы на западных языках. Библиотека располагает славянским и восточноевропейским читальным залом, открытым в 1970 г. В нем собраны библиографические материалы, каталоги, словари, энциклопедии, периодические издания на различных языках, в т. ч. более 100 газет. C 1973 г. славянская и восточноевропейская библиотека университета стала центром летней научно-исследовательской лаборатории штата Иллинойс, занимающейся исследованиями России и Восточной Европы. Более 2300 ученых со всего мира воспользовались возможностями, предоставленными этой уникальной программой. Начиная с 1977 г., библиотека сотрудничает со славянским отделом библиотеки Хельсинкского университета, микрофильмируя редкие книги XIX и XX вв. из Хельсинкской коллекции и делая их доступными международному научному сообществу. Этот отдел коллекции включает важнейшие российские периодические издания и газеты XIX и XX вв. Библиотека также владеет микрофильмами российских книг XVII и XVIII вв. из основных российских хранилищ, института Гувера, Гарвардского университета, Университета Колумбии и Библиотеки Конгресса.
Университет Иллинойса хранит материалы опроса 2750 советских эмигрантов, проведенного в 1980-х гг. Архив содержит записи по проблемам этнической принадлежности, эмиграционной политики, средств массовой информации и искусств, продовольственной ситуации, системы правосудия в бывшем Советском Союзе.
University of Iowa, Center for Russian, East European, and Eurasian Studies (CREEES) / Университет Айовы, Центр российских, восточноевропейских и евразийских исследований .
Центр был основан в рамках международных программ университета Айовы в связи с глубокими изменениями в России, Восточной Европе и Евразии. Центр поощряет и поддерживает проекты индивидуальных и совместных исследований, которые проводятся колледжами университета и профессиональными школами. Эти проекты включают новые способы исследований и обучения студентов, помогающие им эффективно реагировать на региональные перемены и позволяющие сделать программы доступными обществу, региону и нации. Главными целями Центра являются проведение научных исследований, подготовка учебных планов в университете Айовы, расширение и углубление университетских курсов изучения российского, восточноевропейского и евразийского регионов.
University of Kansas, Center for Russian and East European Studies (CREES) / Университет Канзаса, Центр российских и восточноевропейских исследований .
Программа российских и восточноевропейских исследований университета Канзаса является междисциплинарной научной программой, проведение которой было начато в 1959 г. Программа предлагает получение кандидатской степени (Ph. D) по всем основным гуманитарным дисциплинам университета. Миссия Центра российских и восточноевропейских исследований направлена на решение задач, связанных с удовлетворением национальной потребности в подготовке специалистов в области российских и восточноевропейских исследований. Готовя кадры для правительства и частного сектора, CREES обеспечивает студентов знанием языков и проблем региона, предоставляет возможности для обучения и проведения исследований за границей. Центр также обеспечивает информационную поддержку всем факультетам университета, государственным органам, ученому сообществу и деловым кругам. Славянская библиотека университета имеет более 400 тыс. изданий на различных языках российского и восточноевропейского региона. Российская коллекция материалов содержит издания дореволюционного и советского периода, и российскую эмиграционную литературу. В библиотеке хранится также около 3 тыс. газетных и периодических изданий по российской и восточноевропейской проблематике.
University of Michigan, Center for Russian and East European Studies (CREES) / Университет Мичигана, Центр российских и восточноевропейских исследований .
Центр, созданный в 1959 г. для изучения славянских языков и региона, является одним из национальных исследовательских центров изучения России, Восточной Европы и Центральной Азии. В CREES работают около шестидесяти специалистов по региональным исследованиям и приглашенные специалисты в области гуманитарных и социальных наук. Более двухсот студентов участвуют в междисциплинарных программах для получения степени бакалавра, магистра, а затем и докторской степени. Центр также проводит общественные программы и обеспечивает научную и информационную поддержку для школ и колледжей, средств информации и деловых кругов.
Университетская библиотека Х. Хэтчера имеет славянское и восточноевропейское отделение, коллекция которого, прежде всего, ориентирована на изучение истории, политической системы, экономики, социологии, этнографии, географии и литературы Центральной и Восточной Европы и бывшего Советского Союза. Многие из материалов написаны на кириллице и чтобы сделать их доступными для компьютерной обработки, эти подлинники были переведены в электронном варианте на латинский алфавит. В середине 1990-х гг. славянская и восточноевропейская коллекция материалов библиотеки включала около 380 тыс. монографий и 1600 периодических изданий. В коллекции материалы о русской революции и революционном движении, записки русских и восточноевропейских эмигрантов и диссидентов, серийные издания славянских и восточноевропейских академий, словари, энциклопедии, библиографии, карты и другие материалы. Университет Мичигана создал в сети Интернет специальный сайт для развития обучения и исследований в области гуманитарных дисциплин и социальных наук H-Net (Эйч-сеть), задачей которого является использование новейших коммуникационных технологий для облегчения свободного обмена академическими идеями и научными исследованиями. H-Net реализует ряд проектов, финансируемых Национальным фондом гуманитарных наук и Информационным агентством США. Основным видом деятельности является создание и поддержка более ста бесплатных электронных диалоговых информационных бюллетеней, редактируемых учеными из различных регионов мира. Подписчики и редакторы обмениваются сообщениями с помощью электронной почты. Бюллетени открыты для доступа широкой общественности, на них можно делать ссылки и цитировать с необходимым упоминанием источника. Бюллетени связаны с сайтами в Интернете, где хранятся материалы дискуссий и документы. Информационными бюллетенями H-Net пользуются более 60 тыс. человек из 90 стран мира. Среди них ученые, преподаватели, аспиранты, журналисты, библиотекари, заинтересованные в получении информации по интересующим их исследованиям и методическим вопросам, обсуждении новых подходов, методологии анализа, расширении электронных баз данных и библиографии. Участок сети Эйч-Россия позволяет историкам и другим ученым знакомиться с текущими исследованиями в интересующей их области. Характер нужной информации определяется пользователями, которые отправляют по электронной почте запросы об исследованиях, архивных материалах, публикациях и их интерпретации. Информация предназначена для преподавателей, студентов и аспирантов и содержит списки рекомендуемой литературы, исследовательские гипотезы, темы для обсуждения.
Эйч-Россия готовит обзоры публикаций, изданных не позднее двух месяцев назад, что позволяет опередить обзоры, появляющиеся в журналах. Сайт поощряет отсылку по электронной почте резюме статей и выступлений на различных научных форумах, объявлений о конференциях и семинарах, информации о трудоустройстве, ресурсах Интернет и других новостей, представляющих интерес для славистов.
University of North Carolina at Chapel Hill and Duke University, Center for Slavic, Eurasian, and East European Studies (CSEEES) / Университет Северной Каролины в Чапел Хилл и Дюк университет, Центр славянских, евразийских и восточноевропейских исследований .
Основанный в 1991 г. и работающий на базе двух университетов (университета Северной Каролины в Чапел Хилл и Дюк университета) CSEEES является одним из национальных центров славянских, евразийских и восточноевропейских исследований, созданных по инициативе Министерства образования США. Из правительственного фонда выделяются средства для поддержки различных видов деятельности Центра, включая исследовательскую работу аспирантов и преподавателей, программы научного обмена, конференции, семинары и общественные программы.
Ежеквартальный бюллетень и информационная литература, издаваемая Центром, способствует более глубокому пониманию восточноевропейских культур преподавателями и студентами. CSEEES финансирует разработку курсов, проводит лекции, семинары и конференции, приобретает дополнительную литературу для библиотеки. В дополнение к программам, предназначенным для университета, Центром организуются лекции, семинары и другие программы для преподавателей начальных и средних школ в Северной Каролине, деловых кругов и широкой общественности. Программа Университет Дюк в России относится к серии зарубежных программ, в которой могут принимать участие студенты и аспиранты американских университетов. Участники проходят интенсивный курс русского языка, изучают русскую литературу, культуру, историю, знакомятся со средствами массовой информации и стажируются в Санкт-Петербургском государственном университете.
Славянская и восточноевропейская коллекция материалов университетской библиотеки первая коллекции материалов славянских исследований в штатах Конфедерации содержит англоязычные источники, литературу на западноевропейских и региональных языках по славянской литературе и лингвистике, советской и российской истории, экономике и политической науке. Систематический сбор славянской коллекции был начат в 1946 г. по инициативе профессора исторического факультета университета Д. Куртисса и продолжен профессором Т. Виннером, основателем факультета славистики в университете Дюка. Ученые установили традицию постоянных заказов важнейших советских периодических изданий и монографий. С 1985 г. университет кропотливо собирает информацию по проблемам общественных наук советского и постсоветского периода и печатным материалам русской эмиграции. Университетские библиотеки координируют закупку дорогих изданий, например, коллекции микрофильмов.
Библиотека имеет одно из самых богатых собраний русских и польских газет в стране. В ответ на растущий интерес к фильмам славянская коллекция в течение последних восьми лет расширяет собрание советских художественных фильмов. Наибольшее внимание уделяется произведениям социалистического реализма сталинской эпохи, а также фильмам перестроечного и постсоветского периодов.
University of Pittsburgh, Center for Russian and East European Studies (REES) / Университет Питсбурга, Центр российских и восточноевропейских исследований .
Образованный в 1965 г. по инициативе Министерства образования США, Центр университета Питсбурга действует как Национальный исследовательский центр. REES входит в структуру университетского центра международных исследований и играет важную роль в международной миссии университета, поиске новых направлений исследований и обучения, организации тесного сотрудничества с институтами и учеными, занимающимися данной проблематикой.
Издательство университета Питсбурга публикует серию российских и восточноевропейских исследований Труды К. Бека, в которой ежегодно выходит несколько книг. В серию материалов, названных по имени первого директора университетского Центра международных исследований, входят работы как молодых, так и известных ученых, изучающих дисциплины, связанные с Россией и Восточной Европой. Сотрудники Центра проводят занятия на шестнадцати факультетах и в четырех профессиональных школах. Основное внимание REES уделяет проведению трех тематических программ, среди которых важнейшее место занимает изучение современного российского общества и его культуры. Исследовательской и преподавательской деятельности способствует проведение обменов с российскими институтами и наличие обширных библиотечных материалов. Библиотека Хиллмана, размещенная в университете Питсбурга, владеет коллекцией литературы по российской и восточноевропейской проблематике, насчитывающей 350 тыс. томов, из которых 210 тыс. на славянских и восточноевропейских языках. Многие из последних изданий переведены в электронный формат, хранятся в базах данных или на CD-ROM. В библиотеке также имеется собрание 500 российских и восточноевропейских фильмов, которое постоянно пополняется благодаря программе обмена материалами с российскими и восточноевропейскими институтами. Университет Питсбурга является одним из мировых лидеров в сфере развития электронных публикаций по российской тематике. С 1994 г. сайт Центра размещает электронные информационные ресурсы, связанные с Советским Союзом, Россией, странами СНГ, Восточной и Центральной Европы. Официальная виртуальная библиотека REES, содержащая материалы по тематике данного региона, включена в путеводитель международного центра Интернет и оценивается как одна из лучших и наиболее посещаемых во всемирной сети.
University of Texas at Austin, Center for Russian, East European and Eurasian Studies (CREEES) / Университет Техаса в Остине, Центр российских, восточноевропейских и евразийских исследований .
Проведение программы российских, восточноевропейских и евразийских исследований было начато университетом Техаса в Остине в 1984 г. В 1985 г. университет был избран Американской ассоциацией углубленных славянских исследований местом издания журнала Славянское обозрение в течение 19851991 гг. В 1988 г. Министерство образования США признало CREEES национальным центром изучения проблем российского и восточноевропейского регионов и начало предоставлять субсидии для изучения иностранных языков и региональных исследований.
Сбор библиотечных фондов начался в конце 1960-х гг. В настоящее время коллекция материалов, хранящихся в библиотеке ПерриКастаньеда, содержит более 100 тыс. изданий. Исследовательский центр гуманитарных наук Г. Рансома и Общественный исследовательский центр хранят архивную и статистическую информацию. Российский и восточноевропейский информационный Интернет-центр (REENIC) позволяет пользователям соединяться с базами данных во всем мире. Архивы исследовательского центра Г. Рансома включают документы дореволюционной России, материалы по советской истории и литературе. Общественный исследовательский центр хранит полные данные переписей населения стран Восточной Европы, России и бывшего СССР, начиная с 1897 г. CREEES поддерживает проводимые в течение академического года лекции приглашенных выдающихся ученых, семинары, симпозиумы и конференции по различной тематике. Центр регулярно посылает студентов и аспирантов для участия в программах обмена со странами бывшего Советского Союза, Центральной и Восточной Европы, а сотрудники CREEES участвуют в совместной научно-исследовательской работе с учеными из этих государств. Ежемесячный информационный бюллетень сообщает о важнейших направлениях работы Центра.
University of Virginia, Center for Russian and East European Studies (CREES) / Университет Виргинии, Центр российских и восточноевропейских исследований .
Центр университета Виргинии организует обучение студентов и аспирантов, проводит научно-исследовательскую работу, оказывает помощь университету в разработке учебных планов и проведении общественных программ. CREES сотрудничает с другими образовательными учреждениями Виргинии, совместно с Советом международных обменов ученых организует приглашение известных американских и восточноевропейских специалистов. При участии Центра предоставляются исследовательские субсидии аспирантам и преподавателям; обеспечивается возможность стажировки студентов и аспирантов в российских высших учебных заведениях. Общественные программы, разработанные Центром, включают лекции, симпозиумы и семинары для общественности и университетского сообщества, демонстрации фильмов, открытые для широкой публики. CREES является одним из двух существующих в Соединенных Штатах центров, предоставляющих полный диапазон аудиовизуальных материалов для колледжей, университетов, средних школ и других образовательных учреждений. Аудиовизуальные материалы включают около 500 документальных и художественных фильмов из России и Восточной Европы, видеоматериалы языкового обучения, образовательное программное обеспечение. Показ русских и восточноевропейский фильмов часто проводится в Доме России, основанном в 1992 г. Дом России обеспечивает создание русской атмосферы, например, еженедельное русское чаепитие, и позволяет его посетителям получить языковую практику по русскому языку. Центр оказывает поддержку деятельности Славянского общества, которое ежегодно вручает награды студентам старших курсов за заслуги в российских исследованиях и, в частности, в области российской истории. Консультативный Совет студентов старших курсов и аспирантов работает на протяжении 1990-х гг. совместно с Центром над проведением ежегодного студенческого семинара, привлекающего молодых ученых Соединенных Штатов, изучающих Россию и страны Восточной Европы. В течение многих лет центр поддерживает работу летнего института интенсивного изучения иностранных языков Виргинии, где американские студенты и аспиранты могут усовершенствовать знание русского язык за короткий срок.
University of Washington, Russian, East European, and Central Asia Studies Program (REECASP) / Университет Вашингтона, Программа российских, восточноевропейских и центрально-азиатских исследований .
Центр российских, восточноевропейских и центрально-азиатских исследований входит в структуру школы международных исследований университета Вашингтона. Программа проводится национальным исследовательским центром, поддерживающим широкий диапазон ресурсов и видов деятельности для членов академического сообщества и общественности, и имеющим прочные организационные связи со странами региона.
Центр издает информационный бюллетень и серию публикаций в память о профессоре Д. Тредголде, одном из пионеров российских и славянских исследований в США. Публикации включают материалы семинаров, статьи, а также монографии, которые слишком велики для большинства журналов, но недостаточны по объему для публикации в книжной форме.
University of Wisconsin Madison, Center for Russia, East Europe, and Central Asia (CREECA) / Университет Висконсина Мэдисона, Центр России, Восточной Европы и Центральной Азии .
Центр был основан в 1993 г. для объединения усилий двух университетских программ программы российских и восточноевропейских исследований и программы центрально-азиатских исследований. В структуре Центра занято около ста сотрудников. Миссия CREECA состоит в формировании знания и понимания России, Восточной Европы и Центральной Азии; подготовке нового поколения исследователей, обеспеченного опытом, необходимым для понимания этих обществ и эффективного участия в их реконструкции; накоплении информационных ресурсов для научного сообщества, деловых кругов и организаций, интересующихся проблемами данного региона.
Библиотека Центра содержит большое собрание литературы, иностранных фильмов, кинохроники и других средств информации, доступных студентам и исследователям. CREECA в настоящее время предлагает интернет-курсы, которые дают возможность любому желающему заняться изучением проблем региона. Эти курсы включают мультимедийную поддержку, синхронные звуковые и видеоматериалы, а также контрольные вопросы для самопроверки.
Кроме центров, входящих в программу Министерства образования, в Соединенных Штатах действует еще целый ряд центров и институтов, изучающих российскую и советскую проблематику. Они получают поддержку от различных государственных и частных организаций и играют серьезную роль в академической среде США.
Boston University, Institute for the Study of Conflict, Ideology, and Policy (ISCIP) / Бостонский университет, Институт изучения конфликтов, идеологии и политики .
Основанный в 1988 г., Институт изучения конфликтов, идеологии и политики исследует склонные к конфликтам общества, находящиеся на кризисном этапе развития. Особое внимание уделяется изучению дестабилизирующих факторов политического, этнического и международного характера для России и других постсоветских государств. ISCIP публикует результаты исследований в информационном бюллетене Аналитический обзор новых независимых государств и журнале Перспектива. Деятельность института включает проведение конференций, лекций, круглых столов. Коллектив Института участвует в проекте создания базы данных по политическим проблемам и вопросам безопасности в республиках бывшего Советского Союза. База данных включает материалы о деятельности государственных органов, в том числе аппарата госбезопасности, анализ отношений между Россией и странами ближнего зарубежья, стиля и содержания российской внешней политики и влияние этих факторов на американскую политику. База данных также подробно описывает основные события, учреждения и персоналии. Широкий диапазон материалов из различных источников используется для обеспечения открытого доступа к ним академического сообщества. Для упрощения поиска все материалы разбиты на следующие категории: Советский Союз (архив, вооруженные силы, биографии, КПСС, международные отношения, экономика, правительство, судебная власть, средства информации, президент, службы безопасности), Российская Федерация (вооруженные силы, Чечня, Конституция, перевороты, суды, выборы, международные отношения, правительство, законодательные органы, средства информации, политические партии, президент, прокуратура, регионы, органы безопасности). Аналогичные категории баз данных созданы для каждой постсоветской республики.
Chevy Chase, Maryland, Center for Political and Strategic Studies (CPSS) / Чеви Чейз, Мериленд, Центр политических и стратегических исследований .
Центр политических и стратегических исследований некоммерческая организация, ставящая своей целью распространение западного уровня знаний и понимания международных и внутренних событий. Среди текущих проектов CPSS важное место занимает проект изучения конфликтов в Центральной Азии, объединяющий ученых и политических деятелей пяти центрально-азиатских государств, России и Соединенных Штатов.
Центру удалось создать Атлас окружающей среды и здравоохранения России, являющийся первым изданием такого типа как на Западе, так и в России. Работа над атласом объединила усилия российских и западных экологов и медицинских экспертов. Он содержит официальные данные российских правительственных агентств, уникальные картографические и категоризационные материалы, связанные с анализом радиационной ситуации, загрязнением почвы, воздушного и водного пространства, инфекционными болезнями и многими другими проблемами.
CPSS ежемесячно издает журнал Фокус информационный бюллетень мнений, фактов и исследований. Он знакомит широкую читательскую аудиторию с анализом событий, происходящих в государствах, недавно ставших независимыми. Среди важнейших дискуссионных материалов Фокуса были темы расширения НАТО на Восток, российские действия в Чечне, политика России по отношению к другим членам СНГ.
Emory University, Institute for Comparative and International Studies, Russian and East European Studies (REES) / Эмори университет, Институт сравнительных и международных исследований, Российские и восточноевропейские исследования .
Российские и восточноевропейские исследования являются составной частью деятельности Института сравнительных и международных исследований, который стремится расширять знания о бывшем СССР и странах Восточной Европы путем разработки междисциплинарных программ для научного сообщества Эмори, преподавателей и сотрудников других образовательных учреждениях, широкой публики. Штат специалистов включает экспертов по таким дисциплинам, как политическая наука, история, право, русский язык и литература, в т. ч. по советскому визуальному искусству, истории нерусских наций и национальностей, сталинской индустриализации и постсоветской политической системе. В целях поддержки академической программы общественностью Атланты REES организует проведение общественных лекций, дискуссий, выставок, оказывает помощь педагогам школ и колледжей, публикует информационный бюллетень.
Montry Institute of International Studies (MIIS), Center for Russian and Eurasian Studies (CRES) / Институт международных исследований Монтре, Центр российских и евразийских исследований .
Центр российских и евразийских исследований института международных исследований Монтре был основан в 1986 г. CRES занимается углубленным междисциплинарным изучением России и новых независимых государств, а также служит информационным центром для преподавателей, студентов и общественности, интересующихся данным регионом. Программа российских исследований сочетает высококачественную языковую подготовку с исследовательской деятельностью в области современной российской и евразийской политики и безопасности, культуры и изучения окружающей среды. CRES издает серию публикаций по рассматриваемым проблемам.
Среди текущих проектов Центра серьезное место занимает исследование ядерного регионализма в России, являющееся частью проекта изучения возрастающего влияния региональных политических сил. Эта проблема приобрела особый вес вследствие того, что региональные лидеры Российской Федерации и президенты автономных республик начали приобретать все более видимую власть и влияние. Проект исследует гражданскую и военную ядерную инфраструктуру России и влияние на нее регионального финансирования и механизмов принятия решений. Результаты этого изучения будут распространены среди американских и российских должностных лиц, заинтересованных неправительственных организаций и средств массовой информации. В 1990 г. CRES начал осуществление проекта Контроль за окружающей средой в новых независимых государствах с целью обеспечения точной информации о состоянии окружающей среды в СССР. В настоящее время главное внимание привлечено к влиянию ядерного и ракетного оружия и ядерной энергетики на окружающую среду и здоровье населения. Более 30 специалистов Центра (часть из них работает в представительстве проекта в Алма-Ате) заняты изучением проблемы нераспространения ядерного оружия в странах бывшего Советского Союза. Проект стал всемирно известен благодаря созданию открытой базы данных, среди подписчиков которой национальные правительства, международные организации, университеты и средства массовой информации. Электронный справочник посвящен вопросам ядерной политики и инфраструктуры бывшего Советского Союза. База данных обновляется ежемесячно. Проект Влияние культуры на русский стиль переговоров исследует повторяемость и изменения в советском и современном российском стиле ведения переговоров. Экспертиза основана на систематическом сравнении переговорного стиля, оценке влияния российских культурных привычек на восприятие действительности, обработку информации, склонность к компромиссам, интерпретацию позиций партнеров по переговорному процессу.
RAND Corporation, National Security Research Division, Center for Russia and Eurasia / Корпорация РЭНД, Подразделение исследований национальной безопасности, Российский и евразийский центр .
РЭНД некоммерческая исследовательская организация, изучающая различные аспекты национальной безопасности Соединенных Штатов. Проект РЭНД (исследование и развитие) был начат по инициативе американских военно-воздушных сил в 1946 г. В 1948 г. РЭНД стала независимой корпорацией, но ВВС по прежнему финансируют большинство проводимых работ.
Исследования и анализ РЭНД нацелены на творческое решение сложных проблем путем объединения исследователей смежных академических специальностей; достижение объективности через отказ от обслуживания чьих-либо интересов и проведение исследований по самым высоким стандартам; широкое ознакомление общественности с результатами исследований. В корпорации с центрами в Санта Монике, Вашингтоне, Нью-Йорке и Лейдене (Нидерланды) работают около 600 специалистов. Исследовательский отдел имеет три региональных филиала, один из которых проводит изучение вопросов национальной безопасности в России и Евразии. В 1995 и 1996 гг. Центр российских и евразийских исследований (переименованный в настоящее время в Центр России и Евразии) поддержал проведение четырех международных конференций Демографический кризис России, США и российская политика, Сотрудничество и конфликты в бывшем Советском Союзе, Отношения российских регионов и центра материалы которых доступны в электронной форме. В ознаменование 50-й годовщины корпорации в 1998 г. РЭНД открыла архив для академических исследований. Цель РЭНД состоит в том, чтобы представить эту документацию в виде серии научных публикаций, доступных всем заинтересованным лицам. РЭНД приглашает академических историков и аналитиков общественной политики к сотрудничеству. Все публикации, подготовленные на основе данных архива, будут собственностью исследователей, а не корпорации.
State University of New Jersey at Rutgers, Center for Russian, Central and East European Studies (CRCEES) / Университет штата Нью Джерси в Рутгерсе, Центр российских, центрально-европейских и восточноевропейских исследований .
Цель Центра состоит в объединении людей, занимающихся научными исследованиями и политикой для обмена идеями, участия в дебатах и разработке совместных проектов. Более 30 преподавателей из пяти колледжей университета активно заняты исследованиями, связанными с проблемами данного региона. CRCEES поощряет междисциплинарное и сравнительное изучение России, Центральной и Восточной Европы, способствует региональному диалогу по проблемам распределения власти между центральными и местными органами, помогает в поиске альтернативных подходов к процессу преобразования однопартийных государств, решения экономических и политических проблем.
CRCEES ежегодно проводит семинар, рассматривающий политические и экономические изменения в России, Центральной и Восточной Европе с позиций различных гуманитарных и социальных наук истории, политологии, социологии, этнологии и др. Участниками семинаров становятся ученые из российских, европейских и американских институтов и университетов, преподаватели и студенты Рутгерса. После окончания работы семинара Центр издает работы, посвященные обсуждаемым темам. CRCEES также выпускает серию рабочих публикаций и информационный бюллетень. Программы, проводимые CRCEES, финансируются целым рядом фондов и организаций, среди которых фонды Форда, Меллона, МакАртуров, Рокфеллеров, ЮНЕСКО, университет Нью Джерси, Информационное агентство Соединенных Штатов.
University of California at Los Angeles, Center for European and Russian Studies (CERS) / Университет Калифорнии в Лос-Анджелесе, Центр европейских и российских исследований .
Центр российских и восточноевропейских исследований, основанный в 1957 г., в 1993 г. был переименован в Центр европейских и российских исследований. CERS служит органом координации междисциплинарного обучения и исследований данного региона. Реорганизация была предпринята в связи с кардинальными изменениями, произошедшими в Европе после окончания эпохи холодной войны. В настоящее время Центр отдает предпочтение процессам европейской интеграции и структуре новых связей между Востоком и Западом.
University of California at Riverside, Center for the Study of Russia and the Soviet Union (CSRSU) / Университет Калифорнии в Риверсайде, Центр изучения России и Советского Союза .
Центр является отделом некоммерческого фонда Международного образования. Он был основан в 1990 г. в Соединенных Штатах и зарегистрирован в Москве для помощи западным ученым в использовании новых беспрецедентных возможностей для проведения исследований. CSRSU также стремится помочь российским ученым и научным учреждениям средствами, достаточными для выживания в условиях сокращения российской правительственной поддержки академических исследований.
Ежегодно 60 дипломированных специалистов и аспирантов посещают Россию по программе Московской летней архивной школы. Центр также координирует проект Российские архивы, возникший на основе сотрудничества западных и российских ученых для издания вспомогательных и справочных материалов, относящихся к российским архивным собраниям. Проект поддерживается грантами Национального совета советских и восточноевропейских исследований, IREX, Общественным советом научных исследований и Центром. Программа обеспечивает техническую и финансовую поддержку архивам и дает возможность осуществления публикаций справочных пособий и описания архивных коллекций. Издания распространяются с помощью Российского проекта публикаций, координируемого Центром российских и восточноевропейских исследований университета Питсбурга.
University of Chicago, Center for East European and Russian/Eurasian Studies (CEERES) / Университет Чикаго, Центр восточноевропейских, российских и евразийских исследований .
В состав Центра входят отделы российских, балканских, кавказских и центрально-азиатских исследований. Совместно с комитетом международных отношений университета CEERES готовит магистров, специализирующихся в изучении России и стран Восточной Европы, и распределяет государственные субсидии в данной области исследований.
Славянская и восточноевропейская коллекция библиотеки университета Чикаго содержит более 525 тыс. изданий. Собрание включает материалы по гуманитарным дисциплинам и социальным наукам на языках этого региона. Наиболее полно представлены издания по славянской филологии и лингвистике, истории, экономике, политической науке и истории религии. Реферативные работы Славянского собрания насчитывают более 5500 томов и включают широкий набор специализированных библиографий, словарей, энциклопедий, каталогов и архивных справочников. В отделе специальных собраний библиотеки размещено собрание С. Харпера одного из первых американских ученых, посвятившего академическую карьеру изучению России. В 1904 г. он совершил первую из 18 поездок в Россию, в ходе которой начал собирать коллекцию брошюр, охватывающих широкий диапазон тем, включая публикации таких организаций, как Союз объединенного дворянства, Союз русского народа, Союз увечных воинов, Всероссийского крестьянского союза. Собрание также содержит документы Временного правительства, коммунистической партии и таких российских политических и государственных деятелей, как Николай II, Н. Бухарин, Л. Каганович, М. Калинин, А. Керенский, В. Ленин, В. Молотов, Г. Плеханов, И. Сталин, Л. Троцкий, К. Ворошилов, А. Жданов. Материалы, собранные С. Харпером, особенно важны для интерпретации событий российской революции, первых лет советской власти и российско-американских и советско-американских отношений.
University of Oregon, Russian and East European Studies Center (REESC) / Университет Орегона, Центр российских и восточноевропейских исследований .
Центр российских и восточноевропейских исследований образован в 1998 г. в результате объединения центра восточноевропейских исследований и российского отдела университета. REESC уделяет основное внимание исследованию славянских языков, литератур и культуры российского и восточноевропейского региона. Специалисты Центра представляют более десяти факультетов, профессиональных школ и колледжей.
Главное собрание библиотеки университета Орегона содержит около 120 тыс. изданий на русском и других славянских и восточноевропейских языках и более 60 тыс. публикаций о России и Восточной Европе на западных языках. Большая часть собрания относится к тематике гуманитарных и социальных наук.
University of Tennessee, Central and East European Center (CEEC) / Университет Теннеси, Центрально-европейский и восточноевропейский центр .
Динамичные изменения, произошедшие в Советском Союзе и европейских государствах в 1980-е гг., привлекли к этому региону внимание исследователей всего мира. Университет Теннеси основал Центрально-европейский и восточноевропейский центр в 1990 г. Основатели стремились к качественному повышению уровня знаний истории и современности коммунистических и посткоммунистических государств студентами, преподавателями и администрацией университета и углубленному научному изучению региона. Приоритетным направлением деятельности CEEC стали междисциплинарные исследования, в которых участвуют преподаватели всех колледжей и большинства Центров университета.
Наиболее крупным проектом Центра, начатом в 1990 г. и получившим финансовую поддержку Информационного агентства США, стала встреча ректоров университетов пяти стран Центральной и Восточной Европы. В течение трехнедельного тура по изучению американского высшего образования европейские и американские участники обсуждали проблемы, связанные с пониманием роли высшего образования в условиях демократии. Участники, представляющие четыре американских и пять европейских университетов, сформулировали концепцию Союза университетов за демократию. В ноябре 1990 г. в Будапеште была проведена конференция Союза, на которой присутствовали представители двадцати одного университета Центральной и Восточной Европы и девяти американских университетов. В настоящее время в Союз входят более 100 университетов.
Woodrow Wilson Center, East European Studies (EES) / Центр Вудро Вильсона, Восточноевропейские исследования .
Центр образован по решению Конгресса США в 1968 г. как международное учреждение, проводящее углубленные научные исследования, символизирующее и укрепляющее плодотворные отношения между научным миром и обществом. Центр является некоммерческой организацией, финансируемой как Конгрессом, так и частными фондами и организациями. Организации, обеспечивающие финансовую поддержку, спонсоры и штат Центра не имеют права оказывать влияние на результаты исследований, выводы и заключения, к которым приходят ученые, приглашенные для работы в Центре. Программа восточноевропейских исследований обеспечивает полную и точную информацию для политиков и государственных органов, ученых, делового сообщества и широкой публики. Образование Центра восточноевропейских исследований в 1989 г. стало результатом развития восточноевропейской программы, начатой в 1985 г. EES, предлагая исследователям возможность использовать богатейшие ресурсы Вашингтона, способствует объединению усилий специалистов различных научных направлений, поддерживает подготовку новых поколений ученых и стремится поднять образовательный уровень общества. Научные и политические интересы объединяют ученых, должностных лиц, журналистов и широкую публику. Научные форумы Центра открыты для всех желающих. EES распространяет их результаты, материалы академических исследований и политическую аналитику через информационный бюллетень, выходящий дважды в месяц, бесплатные периодические выпуски сборников и отчеты. В 1974 г. в Центре Вудро Вильсона был основан Институт Кеннана по углубленным российским исследованиям. Основанный для развития изучения России и Советского Союза в Соединенных штатах по инициативе посла Д. Кеннана, директора Центра Вудро Вильсона Дж. Биллингтона и историка С. Старра, Институт назван в честь предка посла Д. Кеннана, Джорджа Кеннана-старшего, занимавшегося российскими исследованиями в XIX в. Институт предлагает американским и зарубежным ученым исследовательские гранты, координирует программу публикаций и общественных лекций. К работе в Институте привлекаются и начинающие исследователи, в том числе студенты. Получая ассистентские должности, они имеют возможность тесно сотрудничать с видными учеными, посещать обсуждения и семинары, пользоваться библиотекой института. Среди проектов, проводимых в настоящее время Центром Вудро Вильсона, всемирную известность получил международный исторический проект изучения периода холодной войны. Он был начат в 1991 г. с помощью Фонда МакАртуров. Проект поддерживает публикацию недоступных ранее материалов и способствует распространению новой информации и видения истории холодной войны. В 1996 г. Министерство обороны и Библиотека Конгресса начали программу микрофильмирования военно-исторических материалов бывших стран советского блока. Документы, относящиеся к периоду холодной войны, подготовлены совместно с Центральным военным архивом Польши, Национальным архивом министерства обороны Румынии и венгерским Архивом военной истории. Копии микрофильмов размещены в библиотеке Конгресса США и архивах стран-участниц. В настоящее время ведутся переговоры о возможности совместной работы со словацкими и российскими архивами.
Yale University, Russian and East European Studies Council / Йельский университет, Совет российских и восточноевропейских исследований .
Славянское и восточноевропейское собрание университетской библиотеки входит в пятерку крупнейших собраний в Соединенных Штатах. Библиотека Йел одной их первых начала собирать славянские материалы в конце XIX в. В настоящее время она располагает более 100 тыс. изданий, относящихся к Центральной и Юго-Восточной Европе, 500 тыс. изданий, касающихся России и государств бывшего Советского Союза и крупнейшим собранием микрофильмов, включающим коллекцию Б. Николаевского, Санкт-Петербургские Ведомости, материалы о лидерах российской революции, архив Коминтерна, отчеты губернаторов Российской империи и собрание материалов российской истории и культуры.
Коллекция Б. Николаевского стала результатом более чем сорокалетнего сбора материалов меньшевиком-эмигрантом, который обосновался в Соединенных Штатах в 1940 г. Интересы Б. Николаевского были сосредоточены на революционном движении в России. Его собрание включает личные документы М. Бакунина, П. Лаврова, Г. Плеханова, П. Аксельрода, Ю. Мартова, И. Церетели, В. Чернова, Л. Троцкого и документацию революционных партий и движений. В нее входят также материалы о политических, социальных и экономических событиях в России и Советском Союзе, жизни российских эмигрантов и международном социалистическом движении.
Материалы о лидерах российской революции содержат документы, касающиеся девяти фигур, игравших важную роль в социалистическом движении и советской истории П. Аксельрода, В. Засулич, А. Жданова, М. Калинина, С. Кирова, Л. Мартова, В. Молотова, Г. Орджоникидзе, Л. Троцкого.
Архив Коминтерна включает полные комплекты документов семи конгрессов, десяти пленумов Исполнительного комитета и материалы рабочих комиссий. Так как Коминтерн работал на разных европейских языках, в дополнение к полным текстам самого архива, собрание включает английский перевод оригинальных советских описей и подробные указатели, подготовленные Амстердамским международным институтом общественной истории.
Библиотека университета в 1990-е гг. значительно расширила коллекцию украинских материалов. В 1994 г. семейный фонд Чопивских предоставил миллион долларов для поддержки изучения Украины в Йеле, в том числе на библиотечные нужды. Пятилетний проект координируется Центром международных и региональных исследований и предусматривает значительную поддержку библиотечной коллекции. Проект Украинская инициатива позволил приобрести собрание украинских монографий и периодических изданий.
В рамках проекта Российская история и культура собраны микрофиши 300 тыс. изданий редких книг из русской коллекции Библиотеки университета Хельсинки. Библиотека была официальным хранилищем российских книг с 1820 по 1917 гг. и имеет самое богатое собрание материалов XIXXX вв. за пределами бывшего Советского Союза. Собрание выпускается сериями, каждая из которых включает около 100150 изданий. Полное собрание обеспечит исследователям возможность пользоваться книгами, ранее недоступными в Северной Америке. Библиотека Йельского университета хранит также собрание манускриптов и архивов. Для исследователей открыты такие коллекции материалов, как советско-немецкие военные и экономические отношения 19181941 гг.; материалы Ф. Баргхорна, в 19491951 гг. возглавлявшего федеральный проект интервьюирования советских невозвращенцев; материалы Г. Вернадского 19291969 гг.; документы Народно-трудового союза 19511968 гг.; материалы Л. Фишера, журналиста, автора книг о Советском Союзе. Многие российские и советские материалы стали в последние годы доступны исследователям в режиме он-лайн благодаря реализации Российского архивного проекта университета.